А теперь -- в лабиринт.
      КАПКАН ПЕРВЫЙ: "КОРОЛЬ ПОЭТОВ"
      Зри в корень.
      Козьма Прутков
      Ничто не вырастает на пустом месте, даже для выращивания по методам гидропоники все-таки нужна вода. Гениальный "Пьяный корабль" не выплыл из воображения мальчика Рембо сам по себе. Нечто его "индуцировало": источник мы находим далеко не один. Здесь и "Плаванье" (оно же "Путешествие") Бодлера, и целый ряд других произведений, кстати, почти все они у нас известны. Но главный "повод", "прототип" "Пьяного корабля" -- стихотворение "славного парнасца" Леона Дьеркса (1838-1912) "Старый отшельник". После смерти Стефана Малларме в 1898 году Дьеркс, "этот монарх, приплывший к нам с островов"* был избран на освободившийся трон "короля французских поэтов" и занимал его, как водится, пожизненно. Тогда же, на рубеже наступающего ХХ века, появились почти все русские переводы из него, в основном принадлежащие перу В. Брюсова, Ап. Коринфского, известного в те годы "дерптского студента" Е. Дегена (ум. 1904), в более поздние годы к Дьерксу обращался И.И. Тхоржевский -- вот, кажется, почти все. "Старый отшельник", стихотворение всего-то в 24 строки, издано было по-русски один-единственный раз под измененным заголовком ("Мертвый корабль") в конце XIX века в переводе упомянутого Е. Дегена и с тех пор почти начисто забыто. Вспомнить же о нем необходимо из-за Рембо еще и потому, что с родины Дьеркса, с Реюньона, пришла во французскую поэзию могучая тема моря, венцом которой стал "Пьяный корабль"; уроженцем этого острова был не только Дьеркс, но и Леконт де Лиль, видимо, именно из путешествия на Реюньон привез Бодлер своего "Альбатроса"...
      Прежде всего попробуем прочесть "Старого отшельника" по-русски, пытаясь сохранить прежде всего те реалии, без понимания которых текст Рембо окажется временами затемнен до невозможности.
      Я -- как понтон, когда, лишившись мачт и рей,
      Руиной гордою, храня в глубинах трюма
      Бочонки золота, он движется угрюмо
      Среди тропических и северных морей.
      Свистал когда-то ветр среди бессчетных талей,
      Но -- судно более не слушает руля:
      Стал побрякушкой волн остаток корабля,
      Матерый плаватель вдоль зелени Австралий!
      Бесследно сгинули лихие моряки,
      На марсах певшие, растягивая шкоты, -
      Корабль вконец один среди морской дремоты,
      Своих багровых звезд не щерят маяки.
      Неведомо куда его теченья тащат,
      С обшивки дань беря подгнившею щепой,
      И чудища морей свой взор полуслепой
      Во мглу фата-морган среди зыбей таращат.
      Он мечется средь волн, -- с презреньем лиселя
      Воротят от него чванливые фрегаты,
      Скорлупка, трюмы чьи и до сих пор богаты
      Всем, что заморская смогла отдать земля.
      И это -- я. В каком порту, в какой пучине
      Мои сокровища дождутся похорон?
      Какая разница? Плыви ко мне, Харон,
      Безмолвный, и моим буксиром будь отныне!
      В первой же строке Дьеркса возникает тот самый загадочный понтон, который, появляясь в последней строке Рембо, доставил столько неудобства переводчикам. Как только его не толковали! Между тем у Дьеркса слово это точно соответствует значениям, приводимым в "Морском словаре" контр-адмирала К.И. Самойлова (1941, т. 2, с. 141) -- в основном так называют разоруженное (т.е. лишенное такелажа) палубное судно. К. Самойлов добавляет, что в старину понтоны "служили каторжными тюрьмами, а также местом заключения военнопленных". Иначе говоря, тому, кто знает текст Дьеркса, сразу понятен и "понтон" Рембо, и даже нет особой необходимости расшифровывать его как "плавучая тюрьма" (Д. Бродский, впрочем, в другом варианте использовавший загадочное словосочетание "клейменый баркас", -- та же "плавучая тюрьма" отыскивается и в переводе Д. Самойлова), описывать "каторжный баркас" (М. Кудинов) или оставлять упрощенные "баржи" (Л. Успенский): слово "понтон" есть в русском языке само по себе. Зато уже прямой ошибкой оказывается прочтение "понтона" как "понтонного моста" (или даже просто "моста"), что обнаруживаем мы в переводах В. Эльснера, В. Набокова, И. Тхоржевского, Бенедикта Лившица. Правильно, без расшифровки мы находим это место только в переводах П. Антокольского и Л. Мартынова. Впрочем, из двух наиболее знаменитых переводов "Пьяного корабля" на немецкий язык один содержит ту же ошибку, -- "мосты", -- причем это перевод, выполненный великим поэтом Паулем Целаном; зато в другом переводе (Зигмар ЛЕффлер) проставлены вполне приемлемые "глаза галер". Если вспомнить, что и в находящихся за пределами рассмотрения переводах А. Голембы и Н. Стрижевской соотношение "один к одному" ("мосты" у Голембы, "каторжные галеры" у Стрижевской), мы получим вывод: каждый второй переводчик эту ошибку делает со всей неизбежностью. А ведь так важно нежелание "Пьяного корабля" (или самого Рембо, ведь стихотворение написано от первого лица) "плавать под ужасными глазами понтонов"*. "Пьяный корабль" -- явные стихи о судьбе поэта -- говорит здесь еще и о нежелании глядеть в глаза "парнасскому понтону" Дьеркса. Это -декларация разрыва Рембо с парнасской школой поэзии.
      Восьмая строка Дьеркса -- единственный ключ к пониманию темнейшей двенадцатой строфы Рембо, где говорится: "Я натолкнулся, знаете ли, на невероятные Флориды..."*. Что за "Флориды" во множественном числе -- понятно лишь тогда, когда мы вспомним об "Австралиях" Дьеркса. "Флориды" -- антитеза "Австралиям". "Растительный" же корень слова "Флорида" слышен и русскому уху. И тогда понятен становится следующий за ним "растительный" образ Рембо.
      Не лишая читателя удовольствия самостоятельно провести дальнейшие сопоставления, добавим, что последняя строфа Дьеркса -- ключ к необычайно красивому месту у Рембо, причем ключ неявный. Подстрочно две заключительных строки восемнадцатой строфы Рембо звучат примерно так:
      ...Мой пьяный от воды остов
      Не выудили бы мониторы и парусники Ганзы.
      "Не выудили бы" -- если читать через Дьеркса -- значит "не взяли бы на буксир". А что за "мониторы и парусники"? В словаре читаем: "Монитор -класс бронированных низкобортных кораблей с малой осадкой, предназначенный для нанесения артиллерийских ударов по береговым объектам по береговым объектам противника и боевых действий в прибрежных районах, на реках и озерах. Его название происходит от названия первого корабля такого типа, построенного в 1862 г. "Монитор"*. А "парусники Ганзы"? Для начала -стихи до конца. Лучшим доказательством тому поэма "Георгий СеменГ вышедшая под псевдонимом "Николай Дозоров" в 1936 с жирной свастикой на обложке; местом издания книги обозначен... Берн, но наверняка располагался этот "Берн" в какой-нибудь харбинской Нахаловке. Впрочем, поэму мы воспроизводим -- поэзия в ней есть. В отличие от сборника "стихотворений" "Только такие!". вышедшего в том же году и под тем же псевдонимом в Харбине с предисловием фюрера харбинских фашистов К.Родзаевского; интересующиеся могут найти его в первом томе несостоявшегося "Собрания сочинений" Арсения Несмелова, предпринятого по методу репринта в США в 1990 году (издательство "Антиквариат"). Стихотворения "1905-му году" и "Аккумулятор класса" также оставлены за пределами нашего издания*, хотя и были они подписаны именем Несмелова; наконец, уж совсем невозможное прояпонское стихотворение "Великая эра Кан-Дэ" (подписанное А.Митропольский) оставлено там, где было напечатано* -- по не поддающимся проверке данным, сочинил это произведение автор за все те же пять минут и получил гонорар в "100 гоби" (нечто вроде 100 долларов на деньги марионеточного государства Маньчжу-Ди-Го"), на радостях даже к Родзаевскому в его кукольную фашистскую партию вступил. Впрочем, для литературы все эти произведения и факты значения имеют меньше, чем рифмованные объявления, которые Несмелов вовсе без подписи сочинял для газет.
      Вернемся, однако, во Владивосток, который во времена недолгого существования ДВР (Дальневосточной республики) превратился в довольно мощный центр русской культуры. Так же, как в расположенной на другом конце России Одессе, возникали и тут же прогорали журналы и газеты, особенно процветала поэзия -- и Владивосток, и Одесса, несмотря на оккупацию, не желали умирать: это всегда особенно свойственно приморским городам. В начале 1918 года в бухту Золотой Рог вошел сперва японский крейсер, потом -- английский. И до осени 1922 года в Приморье советской власти как таковой не было: книги выходили по старой орфографии, буферное государство ДВР праздновало свои последние именины. Волей судьбы там жили и работали В.К.Арсеньев, Н.Асеев, С.Третьяков, В.Март и другие писатели, "воссоединившиеся" так или иначе затем с советской литературой. На первом сборнике Несмелова, носившем непритязательное название "Стихи" (Владивосток, 1921) отыскиваются -- на различных экземплярах -- дарственные надписи, среди них, к примеру, такая: "Степану Гавриловичу Скитальцу -- учителю многих" (РГАЛИ, фонд Скитальца). Очевидно, себя Несмелов причислить к ученикам Скитальца не мог. Довольно далеко стоял от него и Сергей Алымов, в те же годы прославившийся в Харбине (а значит -- и во Владивостоке, настоящей границы между ДВР и Китаем не было, зато была КВЖД) своим очень парфюмерным "Киоском нежности". Учителями Несмелова, всерьез занявшегося поэзией под тридцать, -- в этом возрасте поэты Серебряного века уже подводили итоги, -- оказались сверстники, притом бывшие моложе него самого: Пастернак, Цветаева, Маяковский.
      В первом сборнике у Несмелова много ранних, видимо, даже довоенных стихотворений: о них, не обращая внимания на остальные, писал бывший главный специалист по русской литературе в изгнании Глеб Струве как о "смеси Маяковского с Северяниным" (в более позднем творчестве Несмелова Струве усматривал сходство... с Сельвинским, но это сопоставление остается на его совести). Ближе всех к Несмелову стоял в те годы, надо полагать, его ровесник -- Николай Асеев, в том же 1921 году во Владивостоке у Асеева вышел сборник "Бомба", -- по меньшей мере пятый в его творчестве, не считая переводных работ, он успел побывать и в разных литературных кланах (в "Центрифуге" вместе с Пастернаком, а также среди кубофутуристов), съездил почитать лекции в Японию, да и во Владивостоке жил с 1917 года. В воспоминаниях Несмелов признается, что Асеев на него повлиял -- скорее фактом своего существования, чем стихами. Следы обратного влияния -Несмелова на Асеева -- прослеживаются в творчестве Асеева куда чаще, -- в той же поэме "Семен Проскаков" (1927), где монолог Колчака кажется просто написанным рукой Несмелова, -- но так или иначе контакт этот носил характер эпизодический. На страницах редактируемого им "Дальневосточного обозрения" Асеев назвал Несмелова "поседевшим юношей с мучительно расширенными зрачками", несколько стихотворений Несмелова посвящено Асееву, который часто и охотно его в своей газете печатал. Видимо, все-таки именно Асеев обратил первым внимание на незаурядное дарование Несмелова. В статье "Полузадушенный талант"* Асеев отмечал изумительную остроту наблюдательности автора, его "любовь к определению", к "эпитету в отношении вещей", и подводил итог: "У него есть неограниченные данные". Впрочем, воспоминания об Асееве во время чумы 1921 года, свирепствовавшей во Владивостоке, и об отъезде будущего советского классика в Читу Несмелов оставил вполне критические и иронические*.
      Ехать дальше Владивостока Несмелову, не знавшему к тому же ни единого иностранного языка, -- все, чему учили в Кадетском корпусе, исчезло из памяти, -- явно не хотелось, ему хотелось жить в России, пусть в самом дальнем ее углу, "...во Владивостоке, / В одном из дивных тупиков Руси*", до самой последней минуты. Но в октябре 1922 года победоносная армия Уборевича ликвидировала буферное государство и вступила во Владивосток. Скрыть свое прошлое Митропольский-Несмелов не смог бы, даже если бы захотел; впрочем, на первое время он лишь попал под "запрет на профессию" -- бывший белый офицер, да еще редактор прояпонской "Владиво-Ниппо", потерял работу, поселился за городе в полузаброшенной башне форта и жил тем, что ловил из-подо льда навагу. Но, конечно, с обязательным визитом в комендатуру через короткие отрезки времени -- бывший "комсостав белой армии" весь был на учете. Хотя просто литературным трудом заниматься не запрещали: печатайся, у власти пока дела есть более насущные. Ну, а потом... Какое было "потом", мы все хорошо знаем.
      Несмелов в 1922 году выпустил очередную книжку -- поэму "Тихвин", а в 1924 году, буквально накануне бегства из Харбина, он выпросил у типографа, с которым, понятно, так никогда и не расплатился, несколько экземпляров своего второго поэтического сборника, уже вполне зрелого и принесшего ему известность; это были "Уступы". Несколько экземпляров Несмелов успел разослать тем, чьим мнением дорожил, -- например, Борису Пастернаку. И в письме Бориса Пастернака жене от 26 июня 1924 года, можно прочесть: "Подают книжки с Тихого океана. Почтовая бандероль. Арсений Несмелов. Хорошие стихи". В это время Несмелов и его спутники -- художник Степанов (кстати, оформитель "Уступов") и еще двое офицеров уходили по маньчжурским сопкам все дальше и дальше в сторону Харбина, и шансов добраться до него живыми было у них очень мало.
      Историю перехода границы Несмелов описывал несколько раз, и детали не всегда совпадают: видимо, ближе всего к истине версия, пересказанная в мемуарном цикле "Наш тигр", -- к нему же вплотную примыкает и сюжет рассказа "Le Sourire". Конечно, можно было рискнуть и остаться в СССР, да и пересидеть беду (советскую власть), но соблазн был велик, а Харбин в 1924 году был еще почти исключительно русским городом. Покидая Россию, Несмелов мог дать ответ на вопрос, заданный несколькими десятилетиями позже другим русским поэтом, живущим в Калифорнии, Николаем Моршеном: "Но что захватишь ты с собой -- / Какие драгоценности?" Стихотворением "Переходя границу" Несмелов наперед дал ответ на этот вопрос -- конечно, брал он с собой в эмиграцию традиционные для всякого изгнанника "дороги и пути", а главное -"...Да ваш язык. Не знаю лучшего / Для сквернословий и молитв, / Он, изумительный, -- от Тютчева / До Маяковского велик". Несмелов и впрямь ничего другого с собой не взял -- ну, разве что десяток экземпляров "Уступов", в долг и без отдачи выпрошенных у владивостокского типографа Иосифа Романовича Коротя. Словом, ничего, кроме стихов.
      Впрочем, об этом тогда еще никто не знал. Журнал "Сибирские огни", выходивший в Новосибирске (точней -- в Новониколаевске, ибо переименован город был лишь в 1925 году) в журнале "Сибирские огни" (1924, No 4) опубликовал почти восторженную рецензию на сборник поэт Вивиан Итин (1894-1938, -- расстрелян, уж не за то ли, что печатал в своем журнале белогвардейца?). Поскольку еще ранее того одно стихотворение Несмелова "Сибирские огни" напечатали ("Память" из "Уступов"), то и в 1927-1929 годах Несмелова в нем печатать продолжали, -- и стихи, и прозу, в том числе "Балладу о Даурском бароне", поэму "Псица", наконец, рассказ "Короткий удар". После перепечатки того же рассказа в альманахе "Багульник" (Харбин, 1931) выдающийся филолог и поэт И.Н.Голенищев-Кутузов писал в парижском "Возрождении", что рассказ "не уступает лучшим страницам нашумевшего романа Ремарка"*. Что и говорить, о первой мировой войне можно много прочесть горького -- и у Ремарка, и у Несмелова.
      До Харбина Арсений Несмелов добрался, даже выписал к себе из Владивостока жену, Е.В.Худяковскую (1894-- 1988) и дочку, Наталью Арсеньевну Митропольскую (1920-- 1999), -- впрочем, с семьей поэт скоро расстался, жена увезла дочку в СССР, сама провела девять лет в лагерях, а дочь впервые в жизни прочла стихи отца в журнале "Юность" за 1988 год, где (с невероятными опечатками) появилась одна из первых "перестроечных" публикаций Несмелова. С личной жизнью у Несмелова вообще было неладно. В письме к П.Балакшину от 15 мая 1936 года отыскивается фраза, брошенная Несмеловым вскользь о себе: "Есть дети, две дочки, но в СССР, со своими мамами". Есть данные говорящие о том, что брак с Худяковской был для Несмелова вторым. Есть данные, говорящие о том, что первую жену Несмелова звали Лидией. И смутное воспоминание Наталии Арсеньевны, что как будто у отца была еще одна дочь. Мы так ничего и не узнали*. Впрочем, в биографии Несмелова неизбежно останется много пробелов. И того довольно, что удалось реконструировать биографию человека, не оставившего после себя ни могилы, ни архива, -- ну, и удалось собрать его наследие, притом хоть сколько-то полно.
      В первое время в Харбине Несмелов редактировал... советскую газету "Дальневосточная трибуна". Но в 1927 году она закрылась и, перебиваясь случайными приработками (вплоть до почетной для русского поэта профессии ночного сторожа на складе), Несмелов постепенно перешел на положение "свободного писателя": русские газеты, русские журналы и альманахи возникали в Маньчжурии как мыльные пузыри, чаще всего ничего и никому не заплатив. Но поэт-воин, временно ставший поэтом-сторожем, не унывал. Его печатала пражская "Вольная Сибирь", пражская же "Воля России", парижские "Современные записки", чикагская "Москва", санфранцисская "Земля Колумба" -- и еще десятки журналов и газет по всему миру, судя по письмам Несмелова, впрочем, норовившие печатать, но не платить. А с 1926 года в Харбине функционировал еженедельник "Рубеж"* (последний номер, 862, вышел 15 августа 1945 года, накануне вступления в город советских войск). Там Несмелов печатался регулярно, и именно там (да еще в газете "Рупор") платили хоть и мало, но регулярно: в море зарубежья Харбин все еще оставался русским городом, и в нем был русский читатель.
      Его при этом странным образом старались не замечать. Везде, -- кроме Китая, -- хотя в парижском "Возрождении" (8 сентября 1932 года) в статье "Арсений Несмелов" И.Н.Голенищев-Кутузов писал: Упоминать имя Арсения Несмелова в Париже как-то не принято. Во-первых, он -- провинциал (что доброго может быть из Харбина?); во-вторых, слишком независим. Эти два греха почитаются в "столице эмиграции" смертельными. К тому же некоторые парижские наши критики пришли недавно к заключению, что поэзия спит; поэтому пробудившийся слишком рано нарушает священный покрой Спящей Красавицы. <...> Несмелов слишком беспокоен, лирика мужественна, пафос поэта, эпический пафос -- груб. В парижских сенаклях он чувствовал бы себя как Одиссей, попавших в сновидческую страну лотофагов, пожирателей Лотоса".
      Это в печати, -- хотя в письме Голенищеву-Кутузову Несмелов и иронизировал: "Адамовича я бы обязательно поблагодарил, ибо о моих стихах он высказался два раза и оба раза противоположно. Один раз -- вычурные стихи, другой раз -- гладкие" письмо от 30 июня 1932 года). А собратья по перу о Несмелове все-таки знали, все-таки ценили его. Отзыв Пастернака приведен выше, а вот что писала Марина Цветаева из Медона в Америку Раисе Ломоносовой (1 февраля 1930 года):
      "Есть у меня друг в Харбине. Думаю о нем всегда, не пишу никогда. Чувство, что из такой, верней на такой дали все само собой слышно, видно, ведомо -- как на том свете -- что писать невозможно, что -- не нужно. На такие дали -- только стихи. Или сны".
      Имелся в виду, конечно, Несмелов -- по меньшей мере одно письмо он от Цветаевой получил, сколько получила писем Цветаева от Несмелова -неизвестно, в ее раздробленном архиве их нет, -- по крайней мере, пока их никто не обнаружил. От Несмелова, как известно, архива не осталось никакого, так что письмо Цветаевой (одно по крайней мере существовало, возможно, было и больше) утрачено. Однако в письме в Прагу, к редактору "Вольной Сибири" И.А.Якушеву 4 апреля 1930 года Несмелов писал: "Теперь следующее. Марине Цветаевой, которой я посылал свою поэму "Через океан", последняя понравилась. Но она нашла в ней некоторые недостатки, которые посоветовала изменить. На днях она пришлет мне разбор моей вещи, и я поэму, вероятно, несколько переработаю".
      Нечего и говорить, что разбора поэмы от Цветаевой Несмелов не дождался, однако не обиделся, 14 августа того же года он писал Якушеву: "Разбора поэмы от Цветаевой я не буду ждать. Она хотела написать мне скоро, но прошло уже полгода. Напоминать я ей тоже не хочу. Может быть, ей не до меня и не до моих стихов. Не хочу да и не имею права ее беспокоить. Она гениальный поэт".
      И в 1936 году Несмелов не уставал повторять (письмо к П.Балакшину от 15 мая 1936 года) -- "Любимый поэт -- Марина Цветаева. Раньше любил Маяковского и еще раньше Сашу Черного". Словом, литературное существование Арсения Несмелова было хоть и изолированным, но проходило оно отнюдь не в безвоздушном пространстве. Он писал стихи, рассказы, рецензии, начинал (и никогда не оканчивал) длинные романы, -- словом, кое-как сводил концы с концами. Его печатали, его знали наизусть русские в Китае, но его известность простиралась лишь на Харбин и русские общины Шанхая, Дайрена, Тяньцзина, Пекина. Но даже и эти малые русские островки в "черноволосой желтизне Китая" были разобщены вдвойне, ибо в конце 1931 года Япония оккупировала северо-восточную часть Китая, и на этой части была образована марионеточная империя -- государство Маньчжоу-Ди-Го, на территории которого оказался Харбин, -- так что даже шанхайские поклонники несмеловской музы формально жили "за границей". С приходом японцев и без того не блестящее положение русских в Маньчжурии еще ухудшилось -- они были попросту не нужны Стране Восходящего Солнца. Законы ужесточались, за самое произнесение слов "Япония", "японцы" грозил штраф, предписано было говорить и писать "Ниппон" и "ниппонцы", и пусть не удивляется современный читатель, найдя такое написание во многих поздних рассказах Несмелова.
      Но русских было все-таки много, труд китайцев-наборщиков стоил гроши, да и на гонорары авторам уходило не намного больше, поэтому издатели все еще многочисленных газет и журналов на русском языке продолжали получать прибыль и в тридцатые и даже в сороковые годы. "Рубеж" платил за стихи гонорар -пять китайских центов за строчку: сумма, на которую можно было купить полдюжины яблок или сдобных булочек. Прочие издания платили еще меньше. В результате на страницах русско-китайских изданий появлялись различные "Н.Арсеньев", "А.Бибиков", "Н.Рахманов", "Анастигмат" и даже "Тетя Розга"; хотя больше всех зарабатывал, конечно, некий "Гри"*, сочинявший рифмованные фельетоны и рекламу. Разумеется, под псевдонимами скрывался все тот же Митропольский-Несмелов, в котором дар импровизатора креп с каждым днем недоедания. По свидетельству довольно часто навещавшего его поэта Николая Щеголева, "на стихотворный фельетон "Гри" он принципиально тратил ровно пять минут в день и, помню, однажды при мне сказал: "Подождите ровно пять минут, я напишу фельетон", и действительно написал..."*
      Начав зарабатывать рекламными стишками еще во Владивостоке, Митропольский-Несмелов постепенно "воспел" едва ли не всех врачей в Харбине, особенно зубных, -- видимо, они лучше других платили. И в итоге в печати то и дело мелькали такие, к примеру, перлы:
      Расспросив мадам Дорэ
      И всех прочих на дворе
      Относительно Сивре:
      Что за спец?
      Мы узнали, что Сивре
      В марте, в мае, в декабре,
      В полдень, в полночь, на заре -
      Молодец!*
      Сивре был известным врачом, а по соседству жила гадалка мадам Дорэ. Но эта халтура была еще не худшим видом заработка. Брался Несмелов, по воспоминаниям В.Перелешина, и за редактирование стихотворений "другого врача, искавшего поэтического лаврового венка. Сборник стихов, им составленный, назывался "Холодные зори". Досужие читатели (если не сам Несмелов) тотчас переименовали книгу в "Голодные зори".
      -- Именно так. Я тогда очень нуждался. Мои зори были голодные".*
      Подобная "журналистика", безусловно, на пользу поэту не шла, но позволяла не помереть с голоду, а иной раз продать за свой счет тиражом 150-200 экземпляров очередную книгу стихотворений или поэму. Книги у Несмелова выходили регулярно -- до 1942 года.
      В 1929 году Несмелов выпустил в Харбине свой первый эмигрантский поэтический сборник (на титульном листе по ошибке было проставлено "1928") -- "Кровавый отблеск". Интересно, что ряд стихотворений в него попал прямо из владивостокских сборников: прошлая, внутри-российская жизнь была для поэта теперь чем-то интересным, но давно минувшим, оторванным, как... "Россия отошла, как пароход / От берега, от пристани отходит..." -- это, впрочем, стихи Несмелова из его следующего сборника, "Без России" (1931). Попадали доэмигрантские стихи и в сборники "Полустанок" (1938) и "Белая флотилия" (1942). Цельность поэтического сборника была для Несмелова важнее необходимости опубликовать все, что лежало в столе. Поэтому на сегодняшний день выявленные объемы его стихотворений, собранных в книги, и несобранных -- примерно равны. А ведь многое наверняка утрачено.
      Одному только Несмелову удалось бы объяснить нам -- отчего сотни разысканных на сегодня его стихотворений не были им включены ни в одну книгу. Думается, что иной раз стихи вполне справедливо казались ему "проходными", но скорее дело в том, что Несмелов чрезвычайно заботился о строгой композиции книги; к тому же он писал больше, чем в книги, издаваемые им на свои же гроши, могло поместиться: не зря почти во всех его сборниках отсутствует страничка "Содержание": как-никак на этой страничке можно было разместить еще одно-два стихотворения.
      Сборник "Кровавый отблеск" вышел осенью 1929 года. Интересно, что заголовок Несмелов взял из Блока, две строки из которого и привел в эпиграфе: из стихотворения "Рожденные в года глухие..." (1914), посвященного Зинаиде Гиппиус. Однако же у Блока было:
      Испепеляющие годы!
      Безумья ль в вас, надежды весть?
      От дней войны, от дней свободы
      Кровавый отсвет в лицах есть.
      Две последние строки как раз и вынесены Несмеловым в эпиграф. Едва ли не сознательно Несмелов подменяет слово: вместо отсвет он пишет отблеск. Заподозрить Несмелова в равнодушии к блоковской текстологии невозможно: в Харбине в 1941 году вышли "Избранные стихотворения" Блока (ровно сто стихотворений), книга, составленная Несмеловым, снабженная его же предисловием -- и в ней это стихотворение стоит третьим с конца. Так что исказил Несмелов Блока в эпиграфе вполне преднамеренно.
      "Кровавый отблеск" целиком посвящен темам войны и оккупации. Валерий Перелешин пишет: "Своих стихов Несмелов обычно не датировал (или ставил первые попавшиеся даты -- Е.В.) но его "Кровавый отблеск" <...> -сплошное зарево гражданской войны, памятник ненависти и любви, холод прощания в землей, которая изменила своим идеалам"*. Это бросалось в глаза любому читателю, да и автор об этом знал. "У меня много стихов о войне. Все это -- 1918 год по рисунку и быту. Много, почти все -- Сибирь" -- писал Несмелов Якушеву 13 сентября 1929 года, накануне выхода "Кровавого отблеска". Книга вышла чуть позже. а 14 августа 1930 года он писал ему же: "Здесь я продал около двухсот экземпляров и окупил издание с прибылью".
      Видимо, эта "прибыль" и позволила поэту уже в следующем году издать большой и весьма сильный сборник "Без России". Эта книга -- в значительной мере память о той минувшей России, где некогда жил поручик Митропольский и которая затонула теперь для него, словно Атлантида: но здесь же мы находим и важнейшие для Несмелова стихи о гибели царской семьи, о водворившемся в Смольном "наркоме с полумонгольским лицом", о деградации одновременно и революции, и эмиграции: подобные актуальные стихи в эмигрантской среде очень не одобрялись, и прочитав эта книгу, поймешь -- насколько был прав И.Н.Голенищев-Кутузов в своем отзыве, приведенном выше.
      Не считая поэм и книг "Дозорова", следующий по времени сборник Несмелова "Полустанок" (Харбин, 1938) -- книга преимущественно о Харбине, своеобразный плач о городе, некогда построенном русскими руками, но обреченном рано или поздно стать городом чисто китайским. Наконец, "Белая флотилия" (Харбин, 1942) -- попытка выхода в мировую культуру и в новые темы (что намечалось и в "Песнях об Уленспигеле" в "Полустанке"), не теряя, впрочем, и прежних: первой мировой, гражданской войн, памяти о канувшей России. Но во всем мире шла война, и сборник долгое время оставался неизвестен за пределами Китая, даже послать по почте его Несмелов мог разве что в Шанхай, своей ученице Лидии Хаиндровой. Но и с ней переписка оборвалась в апреле 1943 года. Последние годы жизни Несмелова долгое время никак не реконструировались, но кое-что узнать удалось, нашелся и неоконченный роман в стихах "Нина Гранина", который поэт с продолжениями печатал в "Рубеже" -- едва ли шедевр, но свидетельство негаснущего таланта, неунывающего духа.
      Впрочем, бывало по-разному. Е.А. Сентянина, журналистка, мать поэта В. Перелешина, уехавшая из Харбина лишь в 1951 году, вспоминала, что в 1944-м или даже в 1945 году поэт собирался издать еще одну книгу стихотворений -"даже бумагу закупил", но потом впал в апатию и идею забросил. Тому есть подтверждение: в No 26 журнала "Рубеж" за 1943 год отыскалось стихотворение "Начало книги", явно предполагавшееся как вступительное к тому самому, так и не изданному последнему сборнику Несмелова. Думается, какая-то часть стихотворений этого несостоявшегося сборника нами разыскана. Часть наверняка пропала. Часть, видимо, была задумана, но так и не написана: времени оставалось уже очень мало.
      Писал Несмелов отнюдь не одни стихи, он писал, как обмолвился в стихотворении конца 20-х годов, "рассказы и стихи в газете". Причем прозу он писал тоже с юности, -- напомним, московские "Военные странички" 1915 года в основном из репортажно-беллетризованной фронтовой прозы и состояли. Стихи Несмелов писал как поэт, прозу -- как журналист, и трудно представить его сочиняющим какой бы то ни было рассказ иначе, как для печати. Об участи эмигрантского писателя Несмелов обмолвился в отрывке из несостоявшегося романа "Продавцы строк" ("Ленка рыжая"), обмолвился об "убогой и скудной жизни, служа которой люди отказываются даже от самого последнего, от своих человеческих имен, и облекают себя в непромокаемый макинтош псевдонимов". Между тем образования он в жизни недополучил, точней, получил он его ровно столько, сколько могло оказаться у выпускника Нижегородского Аракчеевского корпуса.