Тяжелая конница вытянулась несокрушимым копьем и врезалась в неприятельский строй, рассекла надвое, пронзила навылет и устремилась к лагерю. Всадник на белом коне несся в образовавшемся коридоре, вращая над головой тройной цеп. Удары на головы противника обрушивались один за другим. От ударов таким оружием шлемы раскалывались яичной скорлупой, уши превращались в капустные листы, а мозги разбрызгивались в разные стороны на несколько метров. Месть, обида и боль жгли каждого воина, скакавшего в этом потоке, потому что там, во вражеском стане, забитые в колодки, ждали спасения пленники, угнанные во время вероломного набега. Белый конь то и дело вставал на дыбы, пробивая себе путь передними копытами. В мощную конскую грудь осой впилась стрела, слава вечному небу, что не глубоко: он в пылу боя даже не заметил такую рану. У его хозяина из обоих бедер торчало по несколько стрел, но не беда: под кольчугой надето нательное белье из мокрого китайского щелка, которое вминается в плоть вместе с наконечником и при этом не рвется. Врач после боя аккуратно потянет за ткань и извлечет металл из тела, при этом рана останется чистой. Главное, не пропустить удар в голову. Строй противника окончательно распался, открывая путь на долину. Воины скакали к лагерю, желая побыстрее увидеть родных и близких. Мечами разрубались веревки, сбивались деревянные колоды, освобожденные плакали от счастья, вздымая руки к вечному, синему небу. Белый конь с пустым седлом шел за хозяином, метавшимся по лагерю, заглядывавшим во все шатры и палатки. Наконец, он увидел ее. Женщина брела, широко расставив ноги, глядя поверх происходящего куда-то вдаль обезумевшими глазами. По внутренним сторонам бедер текла кровь, жуткие лохмотья едва прикрывали исцарапанную, всю в кровоподтеках, кожу. На голове вместо длинных, черных локонов, клочками торчали наспех усеченные волосы. Потрескавшиеся, опухшие губы разлепились:
      – Ты пришел слишком поздно. Они вырвали мое лоно вместе с твоим ребенком. – Женщина отвернулась и побрела прочь, изображая мать, которая качает на руках дитя. Колыбельная песня текла над искалеченной боем степью. На краю обрыва оглянулась и, остановив пение, тихо выдохнула: – Джучи…
      Зульфия лежала под простыней. Волосяной покров на голове, включая ресницы и брови, отсутствовал. Борис Михайлович Рачков зажег операционную лампу и большим пальцем отогнул веко девушки:
      – Красивые глаза. Интересно, кому такие достанутся?
      – Это не наше с тобой дело, эскулап. Когда думаешь начинать?
      – Скорпион, как только, так сразу. Ждем-с господина офтальмолога, профессора Робсона. Мои ассистенты уже готовы: изволят пить кофий в служебке.
      – Важно, чтобы ничего не заподозрил этот Робсон.
      – Мы сделали нашей пациентке все, что могли. Раны вполне убедительно тянут на последствия автомобильной катастрофы.
      – Хорошо. Пойду наверх: готовиться к встрече дорогого гостя. Труп, как обычно, мои люди вывезут ночью. А ты можешь неделю-другую отдохнуть до следующего заказа.
      – Все равно любопытно, кто будет носить эти глаза.
      – Кто много знает, долго не живет. – Скорпион вышел, плотно закрыв за собой дверь.

      Избавившись от трупов, Мохов и Бальзамов за час да рассвета прибыли к месту будущих событий.
      – Из машины не выходим. Можешь подремать, если получится. – Капитан откинул спинку кресла и потянулся.
      – Ну и нервы у вас, товарищ милиционер. Позавидуешь. Впрочем, чашечку кофе я бы с удовольствием пропустил.
      – Ох-ох, какие мы аристократы с утонченной психикой. Нервы! Скажите, пожалуйста! А в Афгане мы мороженое кушали, лежа под южным, ласковым солнышком?
      – Так ведь, когда это было. А могу я подробнее узнать о предстоящих планах?
      – Держи вот это! – Мохов протянул пистолет, оснащенный глушителем: – И давай немного помолчим. Силы нам сегодня, ой, как нужны будут.
      Когда утреннее солнце вороватым лучом заскользило по тонким, голым веткам черемухи, возле которой, поблескивая тонированными стеклами, дремала «Ауди», к медицинскому центру потянулись грязные, плохо одетые люди. Всего их собралось не менее полутора сотен. Сам герой предстоящего мероприятия, поэт Вениамин Шнырин появился в окружении доверенных лиц, несших над его головой плакат с надписью: «Незабываемый День поэзии». Он легко вбежал на ступени перед центром и вскинул вверх руку, призывая собравшихся к тишине. Как только гул стих, начал:
      Я помню злое лихолетье.
      Передо мной явился зверь.
      Из пасти вырывался ветер
      И рвал солдатскую шинель.
      Колени мне тогда сводило.
      Да, было страшно, че скрывать.
      Не пасть я видел, но могилу
      И меч из брюк сумел достать.
      Два охранника выскочили из стеклянных дверей центра. Один, круто матерясь, толкнул Шнырю в спину, другой кинулся к толпе, размахивая кулаками. Но лица без определенного места жительства, угрожающе зароптав, сдвинули ряды.
      – Гляди, подмогу высылают, – сказал Алексей Вячеславу, кивнув в сторону дверей, из которой выскочили еще двое с черными дубинками в руках. – Теперь оттягивайте их. Давайте, ребятушки, подальше вглубь, – говорил капитан себе под нос.
      Бомжи пятились, усиленно делая вид, что не собираются сдаваться. Минут через пятнадцать после начала потасовки прямо к крыльцу подкатил белый «мерс», благородно шурша дорогостоящими шинами. Со ступенек навстречу машине с услужливой улыбкой метнулся еще один человек в сером костюме, чтобы в поклоне открыть дверцу.
      – Вот тебя-то мы и ждали, – бросил Мохов, увидев седобородого пожилого иностранца с серебристым чемоданчиком. Как только осанистый зарубежный гость в сопровождении охранника вошел в здание центра, капитан посмотрел на Бальзамова: – Теперь ты, Вяч. С Богом! Держи еще две запасных обоймы. Помни… и… ладно, пошел!
      Вячеслав щелкнул дверной ручкой и выкатился из «Ауди». Вскочил на ноги, побежал, согнувшись, между стеной и кустами к подъезду здания. Рванул на себя дверь и скрылся за отливающими синевой стеклами.
      Капитан снова поднес к уху мобильный телефон: – Ястреб. Я – Береза. Готовность номер раз.
      – Слышу тебя, Береза. Ну, если попусту взбаламутил – держись!
      – Не попусту, Ястреб. Донор и бригада хирургов уже внутри. Туда же пошел наш человек. Все, давай команду своим.
      – Понял тебя, Береза.
      Неожиданно из толпы бродяг, скинув тяжелую зимнюю одежду, выскочили молодые, крепкие парни и бросились на четверку охранников. Завязалась настоящая битва с применением приемов рукопашного боя. Несколько раз стальная лыжная палка взлетала над головами дерущихся и, со свистом рассекая воздух, опускалась, заставляя жертву издавать страшный, нечеловеческий стон. Минуты три понадобилось замаскированным под бродяг спецназовцам, чтобы опрокинуть, сломить сопротивление, ткнуть лицом в землю и заковать в наручники людей в серых костюмах. В то же самое время дверь неизвестно откуда взявшегося зеленого микроавтобуса отъехала в сторону, и на асфальт горохом посыпались люди в черных масках. Ринулись в разные стороны, беря здание в кольцо, держа на прицеле окна.
      – Что дальше, Береза? Может пойдем на штурм, пока очухаться не успели?
      – Нельзя, Ястреб. Вдруг есть запасной выход. Упустим, и тогда пиши – пропало. Эту сволочь в лицо, кроме старика никто не знает.
      – А твой человек?
      – То-то и оно: тоже не знает. Но зато Омаров сам перед ним раскрыться должен. Какие-то старые счеты у них.
      – Ты хочешь сказать, что Саид сам себя назовет? А его подельники, весь этот лекарский штат, тоже ничего?
      – В том-то и дело. Он у них какой-нибудь Семен Семеныч. Поэтому даем наживку.
      – А старик?
      – Старика светить нельзя: Омаров может узнать.
      – Понял тебя, Береза. Ждем сигнала от нашего человека.
      Вячеслав, не получив вразумительного ответа от хлюпающей носом девушки-администратора, которая, завидев пистолет, бессвязно мычала, показывая рукой то вправо, то влево, двинулся по коридору, распахивая все двери подряд. Рука направляла оружие в каждую комнату, в каждый угол, готовая нажать на спуск. Карась, выходящий из туалетной комнаты, успел лишь вскинуть голову: пуля отбросила его назад, к писсуарам. Следующим на тот свет последовал Кило, так и оставшийся сидеть с газетой в руках на диване одного из холлов: удивленные глаза застыли навеки, глядя на жирный заголовок. На втором этаже Бальзамов затаил дыхание, увидев табличку «Главный врач». Подошел и стукнул дважды костяшками согнутых пальцев.
      – Входите, – послышался спокойный голос.
      «Значит, ни о чем пока не подозревают!» – промелькнуло в голове.
      Бальзамов ногой толкнул от себя дверь и бросился в кабинет.
      – Вы кто? – пожилой азиат с тонкими чертами лица удивленно смотрел перед собой прямо в черное отверстие глушителя.
      – А вы? Мне нужен Саид Омаров! Руки за голову, черт подери, старый осел.
      – Хорошо, хорошо, молодой человек. Не волнуйтесь так! Здесь нет Саида Шухратовича, никогда не было и вряд ли когда-нибудь будет. Если вы хотите главного, то… А вот и он!
      Над плечом Вячеслава раздался свистящий хлопок, и тут же резкая, жгучая боль в руке заставила разжать пальцы и уронить на пол оружие.
      – Ха-ха-ха, господин Бальзак, какая встреча!
      – Ты? Вы… – У Бальзамова от неожиданности сковало горло.
      – Да, я. А это Гусейн Азисович Садыков, отец капитана Садыкова. Помнишь еще такого? Как нехорошо вы с ним расправились. Впрочем, все пустое.
      Смуглая рука с пистолетом дернулась вправо, и пуля пробила сидящему за столом пожилому человеку лоб. Из затылка на занавеси брызнула кровь.
      – Не могу в присутствии свидетелей. Рад представиться: Саид Шухратович Омаров. Ты не ожидал? Следаки пойдут по ложному следу, думая, что ты пристрелил Гусейна. Это я организую, можешь не волноваться, но после того, как вдоволь наслажусь твоими страданиями. Я сейчас подниму с пола твое оружие, а свой пистолет вложу в руку Садыкова. Теперь понятно? Вы стреляли, ха-ха-ха, как на дуэли, почти одновременно. Спросишь, за что? Помнишь, Афган? Помнишь того человека с гранатой на шее? Узнал? Вот ведь как бывает.
      – На сей раз ты не уйдешь, Саид. – Бальзамов морщился от боли в простреленной руке.
      – Да ну! Кто бы мог подумать, что так можно организовать бомжей!
      Голос из громкоговорителя оборвал Омарова на полуслове:
      – Предлагаем всем находящимся в медицинском центре добровольно сдаться.
      – Э-это еще, что за черт? – Омаров бросил взгляд на окно.
      – Это не черт, а капитан Мохов. Прошло уже двадцать минут.
      – Какие двадцать минут?
      – Такие, по истечении которых, я должен был по телефону сообщить, что со мной все в поряде. В противном случае они начинают штурм. – С этими словами Вячеслав резко выбросил вперед правую ногу в кованом армейском ботинке. Омаров ушел от удара, уклонился в сторону и, чуть присев, нанес удар левой по незащищенной печени. Противник согнулся и, храпя, стал падать на колени. Правая рука безжизненной плетью ударилась о паркетный пол. Саид отбросил ногой Бальзамова от себя на метр и прицелился в голову. Но тот из последних сил, согнув ноги, оттолкнулся пятками от паркета так, что тело скользнуло еще на полтора метра в сторону, и голова оказалась под столом. Дорогой перстень чуть слышно звякнул о спусковой крючок, и пуля раскаленной иглой вошла в грудь лежащего. Перед тем, как Вячеслав потерял сознание, в голове у него мелькнула странная мысль: почему на нем нет отцовского свитера?
      На нижнем этаже уже вовсю грохотали по полу сапоги штурмующего отряда. Скорпион, он же Саид Омаров, быстро вытер носовым платком рукоять своего «магнума» и вложил оружие в руку Бальзамова. Пистолет Бальзамова подтолкнул носком ботинка поближе к креслу, где покоился Садыков. Теперь картина выглядела совершенно недвусмысленной: два закоренелых врага встретились и выпустили друг в друга по смертоносной пуле. Омаров жалел только об одном: не так и не в том месте пришлось свести давние счеты. Но в данный момент выбирать не приходилось. И еще: он всегда подчинялся интуиции, которая никогда его не подводила. Вот и сейчас шестое чувство подсказало, что опасность нависла нешуточная, и нужно мгновенно принимать правильное решение, если хочешь уйти целым и невредимым. Он быстро прошелся платком по дверным ручкам и выскочил в холл, где развалясь на диване в беспечной позе посетителя клиники, уткнулся в газету. Но при этом каждая клетка его существа была напряжена до предела, как у дикого зверя, попавшего в западню. Мозг контролировал каждую деталь. Все ли правильно он сделал? Кажется, да: на пистолетах глушители, поэтому пациент, сидя в холле, не мог услышать выстрелы. Он просто ждет своей очереди на прием к главному врачу. На самом деле прошло едва ли тридцать секунд с того момента, как Омаров сначала разрядил свой «магнум» в голову Садыкову, а затем, подобрав с пола пистолет Бальзамова, поразил его самого. Одна непонятка, почему враги поменялись оружием? Но это уже дело десятое. В конце концов могла завязаться рукопашная схватка, в процессе которой соперники непроизвольно могли обменяться оружием. Пусть сыщики ломают головы, а он должен выскользнуть.
      Люди в черных масках влетели на второй этаж и стали поочередно открывать двери кабинетов. Один из них тут же приказал Омарову лечь на пол лицом вниз и раскинуть в стороны руки, дав понять, что говорить задержанный сможет только с его командиром.
      – Что там у вас? – Мохов кричал в трубку телефона раненым зверем.
      – Все нормально, Береза. В подвале взяли всех хирургов скопом прямо на месте преступления. Что творят, сволочи!
      – Вы Бальзамова нашли?
      – Нашли. Плох он очень. Сейчас вынесем. Стрелялся с этим Омаровым. Всадил тому пулю в лоб, но и сам при смерти. Вряд ли довезем. Ты неотложку вызвал?
      – Давно уже. Давай быстрей. Парня нельзя терять.
      – А, Леха, тут еще один человек. Говорит, что просто пациент. Похоже, не врет. С ним чего делать?
      – Возьмем паспортные данные и отпустим под подписку. Не только же они доноров резали, еще и людей иногда от урогенитальных проблем лечили. Шевелитесь, мать вашу.
      Бойцы из подразделения «Вепрь» первым из клиники вынесли на носилках бледного, бесчувственного Бальзамова и тут же передали в руки поджидавших врачей. Затем, под прицелом автоматов, со скованными за спиной руками стали выходить люди в белых халатах. Их подгоняли прикладами к зеленому микроавтобусу и усаживали между сидящими внутри бойцами. Когда стали выносить мертвых в черных мешках, от толпы бомжей отделился Филипп Васильевич Кондаков и застучал по асфальту лыжной палкой. Ему не надо было заглядывать внутрь этих мешков, не надо даже было вообще подходить близко, чтобы понять, что его внука Саида Омарова там нет. Мелковаты мешочки.
      – Что, батя, не хочешь взглянуть на своего Саида? – Подошедший Мохов, закуривая, кивнул на мешки.
      – Во-первых, не батя! Во-вторых, его там нет.
      – Как это – нет? А кто же тогда там? Ты это дело брось, разведка.
      – А вот так – нет. Упустили вы его. – Старик отвернулся, пряча скупую слезу обиды.
      – Постой, Филипп Василич. Да погоди ты, разведка. Не уходи!
      Но старик, уронив голову на грудь, шаркая ногами, поплелся к общине Фиксы. Капитан понял, глядя вслед уходящему, что за какие-то две минуты сдал Кондаков и стал действительно старцем.
      А Саид дождался, пока не уехали бойцы в масках вместе с задержанными. Сквозь стеклянные двери ему хорошо был виден весь двор. Он решил выйти в тот момент, когда капитан Мохов, стоя спиной к подъезду, что-то говорил вслед уходящему старику. До «Лексуса» несколько шагов. И вот рука с перстнем легла на лакированную ручку. Все… Адью, ребята. Двигатель заработал мягко и почти беззвучно. Машина тронулась. «Только не рвать с места. Спокойно, Саид, спокойно. Ты опять ушел. Ты от дедушки ушел и от бабушки ушел, а от капитана Мохова и подавно!» Но в какой-то момент нервы немного сдали, и нога чуть сильнее, чем нужно, утопила педаль газа. Почти в то же мгновение лобовое стекло от страшного удара камнем мелкими осколками осыпалось прямо в салон. Предплечье инстинктивно дернулось вверх, защищая от порезов глаза. Машина, вильнув колесами, врезалась в дерево. Двигатель заглох. Последнее, что увидел Саид Омаров, убрав от лица руку, это сверкнушую в ярких, солнечных лучах серебристую молнию. И почти сразу ощутил горячую боль в горле. Лыжная палка, утяжеленная арматурой, прошла навылет, сокрушив основание черепа, и пригвоздила тело к спинке дорогого кожаного кресла.
      – Ну, ты даешь, разведка! – Алексей рванул на себя боковую дверцу и увидел содрогающуюся в предсмертных конвульсиях плоть.
      – Ты был очень глупым человеком, Саид. Для кого-то может и умным, а для меня… хм… – Филипп Васильевич отвернулся.
      – Как ты его просчитал, Василич? – Капитан удивленно чесал пятерней затылок.
      – Он с детства любил пакостить из-за спины. Вот и сейчас я понял, что если он еще в здании, то ждет, когда все повернутся спиной, чтобы выйти.
      Мохов выудил из внутреннего кармана убитого паспорт, раскрыл:
      – Вот мы и узнали, под каким именем скрывался Саид Омаров.
      – Что же там написано? – Кондаков попытался заглянуть в книжицу.
      – Красносельцев Вадим Сергеевич. – Капитан сунул документ в задний карман.
      – Ты вот что, Алеша, прими на память о сотрудничестве. Мне-то уже уж точно не сгодится. – Кондаков вытащил откуда-то из складок плаща финку: – Она постарше тебя будет. Может вдвое. Береги. Всю войну со мной прошла. Ну, прощевайте. – Старик выгнал рукавом пот из ложбины на лбу и, повернувшись, зашагал к толпящимся бродягам. Мохов видел, как он прощается, как, не брезгуя, пожимает руки, а кого-то даже целует. Как достает из кармана мешочек и протягивает Мустафе. Видел и не чувствовал навернувшихся на глаза слез. И лишь телефонный звонок заставил его опомниться:
      – Да, Настен. У меня все хорошо. Сегодня за тобой приеду.

      Лед под ногами тяжело ухнул, и черная трещина побежала, проводя черту между землей и замороженным водным пространством. На берегу толпились люди: кто-то махал платком, кто-то, сняв шапку, крестился, кто-то просто кричал и просил вернуться, но слова были неразличимы. А трещина мало-помалу ширилась, и вскоре между отчалившей льдиной и земной твердью образовалась полынья шириной в полметра.
      – Пап, теперь-то мы уже точно не расстанемся, я надеюсь? Интересно, а почему я ростом тебе чуть выше пояса?
      – Потому что ты снова захотел побыть семилетним ребенком, Вяч. Прошлое пусть останется прошлым. Мы не в силах что-либо менять.
      – А ты помнишь, как я тонул в точно такой же воде? Захотел покататься на льдине и не допрыгнул самую малость.
      – Помню, конечно. Но я был тогда там, на берегу, в той жизни, из которой ты пока еще не имеешь права уйти.
      – А вот, если бы я утонул тогда, ты бы как поступил? Неужели стоял бы со всеми на берегу и махал мне вслед?
      – Я бы очень переживал, но был бы там, со всеми. Нельзя идти на поводу у боли. И нет ничего ценнее жизни.
      – А если человек устал и больше не хочет жить? Ведь это же его право выбора, как поступить.
      – Нет, не его. Если человек по каким-то причинам не видит радости в своей жизни, то он должен жить ради других.
      – Тогда почему ты сам поступил не так, как мне сейчас говоришь?
      – Был не прав. Жаль, что мы не можем уходить и возвращаться. Ты вынуждаешь меня говорить с тобой, как с маленьким. А ведь тебя там ждут, и я даже знаю – кто.
      – А разве ты меня не ждешь?
      – Нет. Но очень хочу тебя обнять. Что правда, то правда. Там, где я сейчас нахожусь, никто никуда не торопится, так как все знают, что все дороги ведут к бессмертию. Вот только к какому? Поэтому тебе нельзя повторять моих ошибок.
      – Ты хочешь сказать, что терпишь наказание?
      – Именно так. Забрать жизнь может только тот, кто ее дал. Спешить сюда нет никакого смысла: ты все равно, рано или поздно, окажешься здесь. И я не хочу, чтобы тебя постигла моя участь.
      – Но что мне делать сейчас, когда я уже рядом с тобой?
      – Прыгать. Только прыгать. Разбегаться и отталкиваться.
      – Но посмотри, пока мы говорили, между берегом и льдиной образовалась огромная пропасть, наполненная смертоносной водой. Какой смысл, я все равно не допрыгну!
      – Может быть, и не допрыгнешь. Не спорю. Но попытаться надо, Вяч. Ради тех, кто сейчас стоит там, на берегу, и очень хочет, чтобы ты не уходил. Пока они еще видят тебя и слышат, надо прыгать.
      – Отец, мне трудно решить, кто важнее для меня, они или ты?
      – Тогда послушай, что важнее для меня. Вяч, если ты любишь меня и хочешь облегчить мою участь здесь, в этом потустороннем мире, прыгай!
      – Я попытаюсь, пап, но… Эта черная вода может совсем разлучить нас!
      – Прыгай, я тебе говорю! Разбегайся и прыгай!
      – Людей на берегу почти не видно. Какие они маленькие! Я не смогу долететь до них.
      – Прыгай!
      – Да, пап!
      Ноги в больших, доходящих до колен, валенках сначала робко, а потом все увереннее понесли его к самому краю отколовшейся льдины, туда, где катила свои чернильные волны река забвения. Добежав до кромки плещущейся воды, он оттолкнулся и, неистово загребая руками воздух, полетел.
      – Вяч, ну, еще немного, родной, у тебя получится! – слышал Бальзамов, словно сквозь огромную толщу ваты, знакомый голос, и напрягал все внутренние силы, чтобы разлепить окаменевшие, ставшие чужими, веки. Наконец получилось: вспышка яркого дневного света ослепила до легкого головокружения.
      – Ты живой, слава Богу. – Услышал он теперь уже совсем близко и почувствовал в своей ладони тепло чьей-то руки. Туман в глазах постепенно рассеялся, и Бальзамов смог, улыбнувшись, выдохнуть:
      – Сашка, ты?

      Джучи смотрел на свое отражение в оконном стекле и думал о далеком и знаменитом предке Джучи-хане, зачатом Бортэ, как утверждают некоторые историки, в меркитском плену, а не от самого потрясателя Вселенной. От этого факта на душе у современного друга монгольских степей иногда скребли кошки. Но он с чувством собственного достоинства брал себя в руки и гордо вскидывал голову, представляя, что летит на белом арабском скакуне по снежным полям к русскому улусу. И еще он был очень горд тем, что последние полтора месяца в углу больше не возвышалась куча мусора, окруженная батареей бутылок. В данный момент потомок древних монгольских воителей держал на руках маленькое лохматое чудо по прозвищу Дея.
      – Эх, собака, собака, все у нас пошло кувырком, после того, как мой друг Бальзамов решил в тебя превратиться. Слава Вечному Небу, ему это до конца не удалось. Теперь лучшая его часть находится в тебе, а другая собирается жениться. У меня тоже скоро небольшой праздник. Как думаешь, какой? Правильно – день рождения. Представляешь, отпрыску знаменитого рода исполняется тридцать четыре. Ох, наверно, степь гулять будет! Я бы очень хотел, чтобы твой Бальзамов подарил мне тебя, но он, знаю, друзей не дарит. Потому что не степной человек. Вот у нас коня подарить могут лучшему другу или родственнику. Если его жена тебя любить плохо будет, сразу прибегай сюда. Здесь все найдешь: и корм и защиту.
      Джучи тяжело вздохнул и снова уставился на свое отражение. Подражая ему, собака сделала то же самое. Снег за окном валил густыми хлопьями, словно пытаясь спрятать на время от глаз человеческих все изъяны жизни, накрыть белым полотном черные полосы, снять тяжесть с душ и подарить людям тихую, уютную радость с гирляндами, хлопушками, фейерверками и прочими забавами.
      Из-за угла дома вынырнуло желтое такси, проскрипело по снегу, оставив две неглубокие колеи, и, облегченно выдохнув, остановилось у подъезда. Задняя дверца нехотя отворилась: высокий каблук цокнул о бордюр. Прежде чем вылезти из машины, Маришка Ковыльская, высунув голову, посмотрела наверх, туда, где отливало стальным цветом окно ее комнаты. Водитель услужливо достал из багажника два больших чемодана и, поставив перед входом в подъезд, протянул руку для законного вознаграждения. Но Маришка, раздавив каблуком тонкую, длинную сигарету, резко выкрикнула: «Плачу!» и указала на дверь. И столько боли, тоски и обиды было в этом ее выкрике, что водитель такси, втянув голову в плечи, подхватил чемоданы и, толкнув ногой дверь, исчез в недрах общежития.
      – Я до знакомства с твоим Бальзамовым никогда не слышал, что бывают электронные печатные машинки, – продолжал потомок великого потрясателя: – Этот случай никогда не забуду. Как-то раз твой будущий хозяин набрал текст на этом агрегате, вставил лист бумаги, нажал какие-то заветные кнопочки, и пошел на кухню: картошку жарить. А машинка, знай себе, печатает, да так громко и отчетливо. Выхожу из своей комнаты, вижу, Вяч над сковородкой склонился. А из комнаты: щелк да щелк. Я грешным делом подумал, что он себе секретаршу домашнюю завел. Подмигиваю ему, мол, как секретарша-то с другими обязанностями справляется? А он смеется: загляни-ка в комнату да оцени по достоинству. Ну, подхожу на цыпочках, дверь осторожно толкаю и – чуть челюсть не уронил: за столом никого, а клавиши сами так и ходят вверх-вниз, вверх-вниз. У меня чуть ум за разум не зашел. Подбегаю к нему и кричу: «Ты самый большой шаман в моей жизни. Умоляю, скажи своей незримой секретарше, чтобы ушла. Не гневи синее небо!» А он смеется, дескать, сейчас скажу. Страху я тогда прилично натерпелся. Потом-то, конечно, понял, что к чему. Эх, хороший был человек. Почему был? Так ведь, женатик без пяти минут. Словом, потерянный он теперь для общества. Ты тоже будешь жить в хорошей, чистой квартире и вскоре забудешь все тяготы общежитской жизни.
      А знаешь что, собака! Пошли-ка погуляем. Мне в голову только что пришла потрясающая мысль. Догадайся, какая? Опять верно мыслишь: вся в хозяина. Пусть-ка Бальзамов подарит мне на день рождения большое, в красивой деревянной оправе, овальное зеркало. Настоящее овальное зеркало. Ну, как тебе моя идея, а?