Джучи очень любил смотреть на свое отражение. Свое имя он получил в честь знаменитого предка Джучи-хана, первенца самого Тэмуджина, ставшего потом Чингис-ханом, и его жены Бортэ. Но в московском обиталище, а именно в общежитии известного творческого вуза, несмотря на аспирантский этаж, у Джучи отсутствовало зеркало. Для того, чтобы представить, как выглядел его уважаемый предок, он должен был после захода солнца подойти к оконному стеклу и посмотреться в него. Вот и сейчас потомок древних монгольских воителей, размяв ладонью широченные скулы, подошел к окну и увидел, как сквозь нечеткое отражение его лица идет мелкий неприятный снежок. Лицо, после длительных возлияний, напоминало скорлупу грецкого ореха.
      – О, вечное синее небо – пробормотал ошарашенный Джучи. – Стояло лето, а теперь сразу зима. Когда же успела пролететь осень?
      Но, бросив взгляд на внушительную батарею бутылок и огромную кучу мусора, понял, что тридцать третьей осени в его жизни не было. Решив окончательно и бесповоротно завязать с употреблением, Джучи причесался, поменял носки, еще раз потер опухшие скулы и волевой походкой вышел в прокуренный и галдящий коридор. А там, в коридоре, бурлила настоящая жизнь. У одного из аспирантов умерла теща. Поминки с элементами славяногорецкой борьбы и песнями под гитару выходили на пик настоящего национального праздника.
      – О, духи зла! – покачал головой Джучи. – С меня хватит, больше ни-ни.
      Он увидел, что дверь в комнату соседа, поэта Бальзамова, чуть приоткрыта. Джучи постучал, ведь Джучи был очень воспитанным человеком. Сосчитав до трех и не получив ответа, он тихонько толкнул дверь. Из кромешной темноты пахнуло табачной затхлостью.
      – Вячеслав, – позвал Джучи, – ты спишь?
      Еще раз, сосчитав до трех, ведь Джучи был очень воспитанным человеком, он нащупал выключатель и зажег свет. Увиденное потрясло потомка монгольских завоевателей до самого основания. Дрожащей рукой он выключил свет и бесшумной тенью скользнул в свою комнату.
      Эдик Телятьев выпорхнул из кабины лифта на седьмом этаже и необычайно легкой, но деловой походкой направился сквозь изрядно подвыпившую толпу по коридору в направлении своей комнаты. В развевающемся плаще он был похож на летучую мышь. Щегольские усики, крымский загар, в одной руке – банка джин-тоника, в другой – сигарилла с вишневым ароматизатором: ну, чем не преуспевающий журналист. Во взгляде его так и читалось: «О, эта райская свобода. О, этот сладчайший дух общаги. О, это счастливое братство последних восточно-европейских мастеров поэзии и прозы». К коим Эдик себя, безусловно, причислял. Его поприветствовали дружным воплем и предложили выпить, но Эдик отмахнулся, дескать, еще успеется. Проходя мимо комнаты поэта Бальзамова, он толкнул дверь и крикнул в темноту:
      – Рота, подъем. Застава в ружье. Индейцы в городе.
      Но, не услышав ответа, проследовал дальше. Увидев льющуюся из-под двери комнаты Джучи полоску света, решил заглянуть.
      – Джучи, ты Бальзамова видел?
      – Да, брат, – последовал ответ – Ты только не пугайся, брат, твой Бальзамов в собаку превратился. Не веришь, пойдем, посмотрим, но сначала выпей, а то инфаркт. Я сын Великой степи и знаю, что такое бывает, называется это реинкарнацией.
      – Джучи, блин, что ты мелешь, – возразил Телятьев, – реинкарнация только после смерти. А вообще все это полная чушь.
      – Значит, твой Бальзамов великий шаман. – Невозмутимо ответил Джучи, разливая водку по замусоленным пиалам, – А я знаю, почему тебя Бальзамов Флагом называет, – продолжал сын Великой степи, – потому, что ты любишь свой красный спортивный костюм и еще за то, что в тебе цепко сидит ген революционного большевизма, вынудивший русскую цивилизацию сделать самой себе вскрытие живота, т. е. харакири.
      – Джучи, прекрати трепаться, – взвился Телятьев, – лучше пошли смотреть твою собаку.
      Они выпили, не чокаясь. Телятьев, брезгливо морщась, поставил на стол пиалу.
      – За большевизм Бальзамову морду набью, – выдохнул журналист.
      – Нашему теляти да волка съесть, – спокойно ответил Джучи.
      Телятьев первым вошел в комнату Бальзамова и, ничуть не сомневаясь в своих действиях, щелкнул выключателем. Все было на своих местах: чайник, гитара, куча немытой посуды на столе, прокуренные желтые занавески, в пепельнице на подоконнике дымился окурок. Вот только на знакомом продавленном синем диване, сладко положив морду на подушку, под верблюжьим пледом спал щенок самой, что ни на есть, дворово-подъездной породы. Когда зажегся свет, щенок нехотя приподнял лохматую морду, сладко зевнул и опять провалился в сон, уткнувшись щекой в подушку.
      – Все! Допились! – сказал Телятьев, – Джучи, чем лечится белая горячка?
      – Водкой, брат, чем же еще, – ответил Джучи.
      – Тогда пошли лечиться, – просипел Эдик и выключил свет.
      Вячеслав Бальзамов в свободное от учебы время подрабатывал арт-директором в одном из клубов столицы с банальным названием «Ямайка».
      Иногда в этом же клубе сам пел свои песни под гитару. Дело шло довольно туго: посетители были не из богатых; выступающие артисты, а это были по большей части барды, амбициозны и малоспособны к творчеству. Засим выплату кровно заработанных денег Бальзамову задерживали регулярно.
      После очередной двухмесячной задержки Вячеслав решил уйти на вольные хлеба. Но уйти просто так он не мог. За все унижения, потрепанные нервы и горечь обид он решил дать последний бой жадной и тупой администрации клуба.
      Выпив для храбрости сто грамм белой, потом еще сто и еще, он покинул стены родной общаги.
      Выходя из метро на нужной станции, Бальзамов увидел маленького лохматого щенка, который, мелко дрожа и тонко поскуливая, жался к газетному киоску. В тот вечер мозг поэта Вячеслава Бальзамова работал необычайно легко. Он сгреб в охапку лохматое чудо. Щенок тепло прижался к груди и радостно засучил лапами. После чего белый итальянский плащ поэта стал похож на защитную, пятнистую форму африканского революционера.
      Приближаясь к неоновой вывеске клуба целеустремленным шагом, он увидел, как побледневший охранник ветром метнулся со ступенек крыльца внутрь здания.
      – Ну вот, уже прячутся! – скрипнул зубами Вячеслав.
      Открыв дверь ногой, он пошел по тусклому коридору в зал, мимоходом увидев, как в одном из проемов мелькнуло испуганное лицо директора. Зал, как обычно, встретил его приглушенным светом, музыкой надрывавшегося на сцене рок-барда и белыми скатертями, за которыми с умным видом сидело полтора десятка зрителей, в основном женского пола.
      Бальзамов подошел к свободному столику и, дождавшись, когда бард закончит песню, со словами:
      – Вот – я вам нового клиента принес, – поставил своего лохматого друга всеми четырьмя лапами на белую скатерть.
      Минуту длилась гробовая тишина. Потом публика ударила в ладоши.
      Ни охранников, ни кого-либо из администрации по-прежнему не было видно.
      Бальзамов постоял еще несколько секунд и двинулся к выходу. В дверях, не выдержав, обернулся. Его лохматый боевой товарищ одиноко стоял на столе и, принюхиваясь, смотрел в сторону кухни.
      – Покалечат сволочи, – подумал Бальзамов и, вернувшись, схватил щенка под мышку.
      По пути домой Вячеслав выпил пару бутылок темного пива, он любил пить этот напиток на снежном ветру. Уже вполне тепленький, пряча под плащом щенка, нетвердой походкой он сквозняком прошел мимо общежитского вахтера, который спал сном убитого праведника, тонко всхрапывая из-под стола.
      Выйдя из лифта, наш герой бросил недобрый взгляд в сторону левого крыла, где царила напряженная тишина. Надо сказать, что жильцы этого самого левого крыла были выходцами из разных восточных республик. В один прекрасный день свалились, как снег на голову. Очень скоро после их появления в туалетных комнатах поселилась ужасающая грязь, из общего коридора исчезла добрая половина ламп, а телефонный аппарат на этаже был разбит вдребезги. На замечания аспирантов азиаты злобно огрызались и впрямую говорили о расправе над теми, кто осмеливается критиковать их быт. Бальзамов не раз попадал в конфликтные ситуации, спровоцированные молодыми представителями ныне независимого Востока. Несколько раз дело едва не доходило до драки. Уступать никто не собирался. Наблюдательное око Вячеслава заметило еще одну странную особенность: периодически одного или двух азиатов увозил черный джип, причем увозил безвозвратно. К таким деталям Бальзамов относился без предубеждения. Огорчало только одно: на место увезенных жильцов вселялись другие, ничем не лучше предыдущих.
      В тот вечер правое крыло седьмого этажа шумно и со всеми почестями провожало в последний путь тещу аспиранта Станислава Колунова.
      – Вяч, радость наша, как ты вовремя! – закричала разгоряченная алкоголем Альбинка Ростовская. – А у нас тут особенности национальных поминок!
      Бальзамов понимающе кивнул, мол, сейчас буду, и рванулся в свою комнату. Там он аккуратно положил щенка на диван, это оказалась сучка, мордой – на подушку, туловище – под плед, бросил в угол фирмовый плащ и, закурив, обхватил лоб длиннопалыми ладонями.
      – Чего сидишь, – услышал он вдруг внутренний голос, – надо еще два баяна порвать, ведь тещу, как-никак, провожаем.
      Оставив незатушенную сигарету в пепельнице, поэт Вячеслав Бальзамов встал и вышел в народ.
      В коридоре два здоровенных бугая наседали на Сергея Вороненка, парня не хилого десятка. Будь трезвым, Бальзамов бы еще сто раз подумал: ввязываться ему или нет, но пьяный совсем другое дело.
      – Эх, тряхнем стариной, – подумал поэт и правой нанес прямой в переносицу одного из быков.
      Лицо быка выразило недоумение, а затем опрокинулось в темную пустоту коридора.
      Неизвестно, чем бы закончилась сия битва, если бы не страшный крик коменданта Никанорыча:
      – Кончать поминки, мать вашу, марш по комнатам!
      В комнате Станислава Колунова Бальзамов пел под гитару и читал стихи добрых пару часов, делая небольшие перерывы для того, чтобы хлопнуть очередную стопку. Убедившись, что благодарные слушатели мало-помалу уснули, сидя или лежа в самых невероятных позах, Вячеслав отложил колуновскую гитару и направился к себе.
      – Ты не обижайся, Эдуард, – говорил Джучи, – тут ребята все очень добрые и образованные. Зла никто никому не желает. Ты ведь был за тех, кто стрелял в Белый дом? За тех! Значит за революцию. Хотел свергнуть существующий порядок? Хотел! В семнадцатом году революционеры того же хотели. А почему? Я вот, например, улавливаю схожесть между теми и этими. Во всяком случае, и те и другие уж точно ведали, что творят. Я хорошо знаю историю России. Мои предки заложили свой большой камень в ее основание и мне завещали служить ей. Ты уж поверь: нет более русского человека, чем монгол.
      – Я тоже самый, что ни на есть, русский, – отозвался Эдик, – а кровь всякая может быть.
      – Ты либо одурманенный, – сказал Джучи, – либо о-очень уважаешь тех, кто страну называет территорией, а народ – электоратом.
      – Да что же в этом плохого? – повысил голос Телятьев.
      В этот момент дверь, скрипнув, отворилась и на пороге возникла фигура Бальзамова, гоня перед собой волну едкого общежитского сквозняка.
      Лицо у Джучи вытянулось так, что узкие степные глаза приняли вертикальное положение, и в ту же секунду потомок древних монгольских родов грохнулся на колени и, воздев руки к потолку, судорожно прошептал:
      – Бальзамов, ты великий шаман, но только, пожалуйста, больше так не делай!

      На следующее утро Бальзамов проснулся от страшного шума. За дверью раздавался протяжный волчий вой, который сменялся то русской и монгольской речью, то глухими ударами костяшек пальцев по дереву.
      – Хубилай, у-у-у, прошу тебя, открой, у-у-у…
      – Боже, правый, – подумал Бальзамов и стал переворачиваться на другой бок. В ту же секунду он почувствовал, как в носу у него защекотало от какого-то незнакомого запаха, а под рукой зашевелился большой, мягкий и лохматый ком.
      Вячеслав стеклянными глазами смотрел на собаку, которая норовила лизнуть его в нос:
      – Ты кто?
      В ответ он услышал радостное:
      – Тяф.
      Память возвращалась медленно, словно преодолевая тяжелейшие преграды. Голова гудела огромным чугунным колоколом, все тело было ватным и каким-то чужим. После выкуренной сигареты, мозаика вчерашнего вечера неумолимо начала складываться в единую картину.
      – Кыш отсюда. На коврике твое место!
      Двойное «тяф» означало, что, дескать, сам сюда положил, а коврика в этом доме никогда не существовало.
      – У-у-у, Хубилай, хозяин мой, открой, твою мать, у-у-у…
      – Хубилай, зачем ты бьешь в свою дверь и самого себя спрашиваешь? – это был уже голос Джучи.
      – Уйди, презренный! – послышалось в ответ. – Ты что, не знаешь: там за дверью мой дух, а дух никогда не пьет. Я его с собой не беру.
      – Хубилай, прекрати называть меня презренным!
      – Ты все равно презренный, потому что твоего предка Джучи-хана Бортэ понесла в меркитском плену. Великий Тэмуджин освободил Бортэ и признал Джучи своим сыном, но в этом сыне не было ни единой капли крови самого Потрясателя Вселенной. А мой предок самый, что ни на есть чингисид.
      – Но ведь оба они от одной женщины. К тому же, мой предок был поставлен над Русью и хан Батый – его достойный сын. А где мы с тобой сейчас находимся, а? Что стало нашим вторым домом? Так-то, Хубилай. Не называй меня больше презренным.
      – А мой предок, – взвизгнул Хубилай, – основал династию юаней, перенес столицу в Пекин, и вообще, сейчас ты получишь по морде, лучше отойди ради вечного синего неба. У-у-у, Хубилай, ты разве не слышишь, как изнывает тело твое и как мечется душа в огне, дарованном многими поколениями предков, ведущих свой род от степного волка и серебряной лани. У-у-у, отойди, презренный потомок нагулянного хана.
      Бальзамов, слыша весь диалог, понял, что пора вмешиваться, иначе недалеко и до драки. Выйдя в коридор, Вячеслав, стараясь не потрясти религиозных чувств однокурсника, произнес:
      – Хубилай, дух бесплотен, он тебе открыть не сможет.
      – Ты прав, мой старший, мудрый брат, – сказал настоящий чингисид, обернувшись. – А что же тогда делать? Ведь дверь захлопнулась.
      – Нужно выбить дверь, – ответил Бальзамов. Но тут, словно сам черт дернул его добавить: – Ты только духу скажи, чтоб подальше отошел, а то зашибет ненароком.
      После этих слов на лбу Хубилая собрались складки морщин. Несколько секунд он мучительно соображал, но потом лицо его озарилось светом всей восточной мудрости, накопленной многими поколениями, ведущими свой род от степного волка и серебряной лани.
      – Не зашибет, мой старший брат, – эпитет «мудрый» на этот раз он использовать не стал, – ты же сам только что сказал: дух бесплотен.
      Бальзамов, оттолкнувшись от стены, со всего маху ударил подошвой ботинка чуть ниже дверной ручки. Затрещал косяк, посыпалась мелкая труха, и дверь нехотя отворилась.
      – Ну что мне с тобой делать? Как будем тебя звать– величать? – говорил Вячеслав, поскребывая за ухом своего питомца. – Работы нет, денег тоже, самому бы прокормиться. Так что, братишка, то есть, сестренка, нужно тебе возвращаться в родную стаю. Хоть мы с тобой и одной крови, но жить будем врозь.
      Стук в дверь прервал трогательно-прощальную речь поэта.
      – Ку-ку, кто живой? – послышался голос Зульки.
      – Да, – отозвался Бальзамов.
      – Соль в доме имеется?
      – И спички тоже. Заходи.
      – Какая прелесть, – лицо узбекской красавицы озарилось лунным сиянием, – а можно погладить? Как зовут? Это он или она?
      – Она. Имени еще не дал. Вчера подобрал в метро.
      – А давай дадим ей имя Дея. Мою собаку так звали – умерла несколько лет назад. – Зульфия всхлипнула, – Вяч, поставь, пожалуйста, кофе.
      – Сейчас, за водой только схожу.
      Через пару минут китайский электрический чайник радостно забулькал и выпустил под потолок струю пара.
      – Вяч, дела твои не очень хороши.
      – Сам знаю. Не далее, как вчера, с треском и грохотом ушел с работы.
      – Эта беда тебе с копейку покажется, когда про настоящую узнаешь. Не любят тебя наши парни. Все наше левое крыло тебя не любит.
      – За то, что я вашим парням в туалетной комнате шашлыки жарить не разрешаю? – спросил Бальзамов.
      – Помнишь, ты одного застал там, – продолжала Зульфия, – заставил все унитазы зубной щеткой чистить.
      – Да, надоело уже эту грязь терпеть!
      – Так вот, Вяч, это племянник самого Саида Шухратовича.
      – Это его что ли джип с тонированными стеклами приезжает? При этом никогда даже двери не запираются, т. к. внутри там сторожем работает огромный ротвейлер.
      – Он нам больше, чем отец родной. Правда, я сама его никогда не видела и никто из наших не видел. Очень большой человек: некогда ему по общежитиям ездить. Он нас чуть ли не со всего бывшего Союза, в основном, конечно, из Средней Азии и Кавказа, собрал. Вытащил из нищеты, привез в Москву учиться, распределил по учебным заведениям. Даже вот в вашей общаге целое крыло снял. Помимо учебы в платных колледжах, мы еще посещаем специальные кружки, где познаем основы родного ислама. Учимся быть воинами и твердо стоять на страже, завещанной Мухаммедом духовности.
      – А потом куда? – спросил Бальзамов.
      – Туда, куда скажет Саид Шухратович. Туда, куда укажет рука всемогущего Аллаха.
      – А если он вам скажет надеть пояса смертников?
      – Что шахиду собраться – только подпоясаться! Шутка, конечно.
      – Плохая шутка, Зульфия. Есть такой анекдот: идет человек по пустыне, долго идет, коротко ли, но вот замечает его в свой бинокль американский генерал и отдает приказ элитным боевым подразделениям: «Уничтожить, раздавить, стереть в порошок». Налетают на человека бомбардировщики, наезжают со всех сторон тяжелые танки, сверху на парашютах летит десант. Пустыня горит, сотрясается от взрывов, небо становится черным от копоти и гари. Долго идет тяжелое и страшное сражение. Но вот стихают пушки, прекращают рваться снаряды, дым рассеивается. И перед взором американского генерала предстает жуткая картина: догорают танки и самолеты, десантники в раскоряченных позах валяются на вздыбленном песке, а человек по пустыне идет дальше, бубня себе под нос: «Дорогая и многоуважаемая, Екатерина Матвеевна, вот выдалась тут, у нас, небольшая заминка…»
      – Бальзамов, ты не Сухов. Так, что пиши свои стихи. – Зулька недобро сверкнула глазами.
      – Зато ты прямо настоящая Зульфия.
      – Ладно, Вяч, твоя правда. Я всегда чувствовала силу в русском мужике. Помню, как они у нас в Узбекистане на стройках пахали: зной, холод, голод, жажда – ко всему ваш брат быстро привыкает. Всегда удивлялась, глядя на русских. Ну, мне пора, – Зуля аккуратно поставила на стол пустую чашку, – и уже на пороге, обернувшись, добавила: – Дея, пока, самая лучшая собака в мире.
      Дея радостно завиляла куцым хвостом – статус лучшей собаки в мире ей явно пришелся по вкусу.
      Весь последующий день Бальзамов хлопотал по хозяйству: сходил на рынок за продуктами, там же приобрел Дейке ошейник и поводок, перестирал ворох грязного белья, а к вечеру открыл своего любимого Фолкнера и провалился в «Шум и ярость». Ближе к полуночи, когда Вячеслав уже собирался гасить свет, в дверь настойчиво постучали.
      – Странно, – подумал Бальзамов, – я даже шагов не услышал.
      – Открывайте. Милиция. – Голос прозвучал намеренно грубо.
      – Что за хренотень? – выдохнул себе под нос Вячеслав, – На сегодня вечер юмора подошел к концу, – добавил уже громче, так чтоб слышали за дверью.
      В ту же секунду от удара замок вылетел из дверного гнезда, выстрелив брызгами опилок.
      – Лежать. Лицом вниз. Руки за голову. – Это кричал один из людей в маске, ворвавшихся в комнату.
      – Уже лежу, – отозвался Бальзамов, поняв, что это уже не вечер юмора и шутить никто с ним не собирается, – и очень боюсь!
      – Отвечать будешь, когда тебя спросят. Шире ноги, придурок! – Для пущей убедительности черная маска лягнула лежащего кованым ботинком под ребра. – Итак, где наркота? Сам покажешь или мы найдем?
      – Ищите, но вы не по адресу.
      Один из людей в черной маске взял стул и, встав на него, запустил руку в антресоль.
      – А это что? – И человек, спрыгнув со стула, потряс пакетиком с порошком перед лицом Бальзамова.
      – Подстава, – ответил Вячеслав. – Интересно, как это вы сразу догадались, где нужно искать. Уж не дух ли сыскной нашептал?
      – В наручники его и в отделение! – скомандовал человек с пакетиком.
      На площадке перед лифтом, сгрудившись в толпу, стояли обитатели левого крыла. Они уже знали, что в общежитие нагрянул ОБНОН, и с нетерпением ждали, когда же мимо них проведут арестанта.
      Завидев закованного в наручники Бальзамова, толпа восторженно зааплодировала.
      – Дайте ему как следует! – прошипел кто-то из толпы.
      Вячеслав поднял глаза и узнал в говорящем того, кто недавно чистил унитазы зубной щеткой.
      – До встречи, Сухов, – от голоса Зульки внутри у Бальзамова все похолодело, – может, когда и свидимся.
      Вяч все понял – да, конечно, это она подбросила пакетик с наркотиком, когда ему нужно было сходить за водой.
      – Зулька, сука, это ведь ты подстроила, – хрип боли и бессильной ярости вырвался из сведенного судорогой горла арестованного.
      Хотелось только одного – налететь и бить, бить эту толпу без разбора, чем попало, втереть подошвой в бетонный пол, так чтобы даже пыли не осталось, чтобы уже никогда эта хитрая и подлая змея, именуемая коварством, не подняла головы. Он рванулся.
      Но сильные руки стиснули его с двух сторон и втолкнули в кабину лифта.

      Всю ночь Бальзамов просидел в клетке, которую в народе называют метким словом: «обезьянник». А утром он пошел на первый в своей жизни допрос. Смуглолицый капитан с тонкими неприятными губами и коротко стриженной седеющей головой задал первый вопрос:
      – Фамилия, имя, отчество?
      – Бальзамов Вячеслав Иванович.
      – Дата рождения?
      – Двадцать восьмое августа тысяча девятьсот шестьдесят шестого. Может ближе к делу, товарищ капитан?
      – Ну, к делу так к делу. Вчера в вашей комнате в присутствии понятых был обнаружен пакет с героином.
      – Да, не было никаких понятых и пакет подброшен, я даже догадываюсь, кем.
      – О своих догадках расскажите маме на досуге, после освобождения. А в понятых не сомневайтесь – у нас их целое крыло на вашем же этаже.
      Так вот, на днях нами раскрыта целая преступная сеть по поставке и сбыту наркотических средств. Мы надеемся, что вы окажете посильную помощь следствию. Собственно вам придумывать ничего не надо. Мы сами скажем, что нужно подписать, кого опознать на очной ставке и какие показания дать в суде. В общем все, как в кино, действуем по заранее отработанным стереотипам. За это мы оформляем вам явку с повинной, ходатайствуем перед судом. Вы получаете максимум пару лет общего режима. Я думаю, что это адекватная плата за оскорбление племянника уважаемого человека – надеюсь, про зубную щетку и унитазы вы еще не забыли.
      – А нельзя было этим храбрым джигитам просто встретить меня в темном переулке и поквитаться?
      – Где гарантия, что вы не обратитесь в правоохранительные органы. К тому же они люди приезжие – нужно делать карьеру, получать хорошие рекомендации. Одним словом – двигаться вверх по лестнице жизни, покоряя все новые и новые вершины. А тут, какой-то Бальзамов, мордобои, сегодня – мы, завтра – они. Нет, эти люди приехали сюда для очень серьезной миссии, многие из них – всерьез и надолго. Ну, так что решаем?
      – Я буду разговаривать в присутствии адвоката.
      – У вас он есть? Если нет – у нас свой, всегда к вашим услугам. Бальзамов, не дурите. Я все про вас знаю – вы простой провинциальный парень, уроженец Архангельской области, без связей, без покровителей и без денег. Если не захотите идти по предложенному пути, нам придется выбивать показания, делать из вас инвалида, овоща. И вы все равно выйдете из несознанки, во всем признаетесь и пойдете на зону, где сгорите в считанные месяцы.
      – Креста на вас нет.
      – Канэчна, нэт, дарагой! – сбился на восточный акцент капитан.
      То ли от полученного стресса вкупе с бессонной ночью, то ли от изрядного количества выпитого алкоголя накануне и яркого дневного света, лившегося из окна, а, может, от всего вместе, Бальзамову стало плохо, очень плохо. В голове поплыло, глаза перестали фиксировать предметы, к горлу подступила тошнота. Тело стало терять равновесие и заваливаться на бок.
      – Дежурный, – сквозь шум в ушах услышал он голос капитана, – уведите заключенного.
      – Да, Альберт Гусейнович.
      – Пусть посидит в обезьяннике до моего прихода. Буду вечером.
      – Хорошо, Альберт Гусейнович.
      Бальзамов спал, лежа ничком на деревянной скамье, свесив одну руку до пола, вторую вытянув вдоль туловища. Длинные темно-русые волосы, слипшимися грязными пучками разметались по плечам и спине. Несколько прядей свисали со скамьи к полу. Ему снилось, как в старом полуразрушенном доме он идет из одной комнаты в другую. Пустые глазницы оконных и дверных проемов зияют кромешной тьмой. Из обшарпанных стен торчат куски проволоки, арматуры и наполовину вбитых дюбелей. Ветер поднимает с пола обрывки газет и альбомные листы с детскими рисунками. Некогда этот, назначенный под снос дом был крепостью его детства. В одной из комнат он видит отца, сидящим на колченогом табурете с дымящейся папиросой в тонких и длинных пальцах.
      – Пап, почему тебя нет?
      – Я есть, просто ты меня не всегда видишь. Надень свитер, холодно.
      Отец снимает свитер и протягивает его, оставаясь в одной майке. На узкокостных, мускулистых руках обнажаются синие татуировки. Бальзамов берет свитер и надевает. Он никак не может понять – сколько ему лет. Кажется, тридцать три, но при этом тело плохо развитого семилетнего мальчика. Даже сидя на табурете, отец возвышался над ним. И Вячеславу захотелось, со всего маху, ткнуться в прокуренную грудь и рассказать, как ему тут живется.
      Они расстались, когда одному было сорок, другому – семь. В тот день отец насолил капусты, принес воды и сходил в сарайку за каким-то черным шнуром. Потом один конец этого шнура он приладил к потолку, а из другого сделал петлю, хмыкнул про себя и натер шнур куском мыла.
      – Пап, все-таки тебя нет. Если бы ты был! Ах, если бы только был!
      – Я есть. А ты у меня уже большой, так что не пытайся быть семилеткой. И еще – никогда не противься своей воле, как бы ни были задурманены мозги.
      Проснувшись, Бальзамов еще какое-то время лежал без движения, оставаясь мыслями во сне. Подобное снилось уже не раз.
      Память перенесла его в события двадцатилетней давности, когда он был хилым и болезненным подростком, с незавидным прозвищем «дохлый», полученным от сверстников. Где бы он ни появлялся, в школе или во дворе – всюду слышалось – «дохлый», «дохлый». А потом – пинки, плевки, подзатыльники и самые жгучие оскорбления. Вернувшись домой, он падал лицом в подушку, и волна нестерпимой, горячей обиды сотрясала все его существо. Как-то ранней осенью, вернувшись из школы после очередной порции измывательств, Вячеслав, крепко просолив подушку, забылся тяжелым дневным сном. Снился большой цветистый луг, благоухающий разнотравьем. С одной стороны луг заканчивался синей полоской леса, а с другой – песчаным, речным обрывом. На краю обрыва стоял отец. Свитер на нем пузырился, солнце и ветер играли прядями темно-русых волос, а за спиной в полный рост открывался небесный простор. Вячеслав не понял, как на нем, вдруг ставшим семилеткой, оказался отцовский свитер. Возле самого уха отчетливо зазвучали слова: «Подчинись своему сердцу. Величие жизни в первую очередь заключается не в том, чтобы все время что-то брать, а в том, чтобы уметь отказываться. Тебе нужно отказаться от своей слабости раз и навсегда».
      На следующее утро на крыльце школы Бальзамова поджидала троица из числа местной шпаны.
      – Дохлый, с тебя монета, лучше две, – сказал сутулый Сима.
      – У меня пусто, пацаны.
      – Че, мамка на завтраки не дала? А ну попрыгай. Не дай боже, зазвенит! – подступил вплотную к Бальзамову Кислый.
      И тут, Дохлого прорвало. Он круто, наотмашь, саданул противника по уху и, не дожидаясь реакции остальных, начал бить кулаками и пинать все, что попадало в его поле зрения. Его тоже били, но никакой боли не чувствовалось. В какой-то момент Бальзамов даже рассмеялся. «Давай, давай», кричал он, подставляя грудь под очередной удар. При этом Вячеславу казалось, что он одет в теплую, шерстяную броню отцовского свитера, которая важно поскрипывала после каждого движения.
      Неожиданно чья-то тяжелая рука легла ему на плечо.
      – Достаточно, джентельмены. Я сказал: хватит! – Это был голос тренера по боксу Сергея Александровича Долгова, который как раз пришел за очередным пополнением для боксерской школы.
      В наступившей тишине Сергей Александрович достал тетрадь и, вырвав из нее лист, протянул Бальзамову.
      – Завтра жду по этому адресу.
      На следующий день будущий боксер в одних спортивных трусах по стойке «смирно» стоял перед тренером. Оглядывая узкоплечую фигуру, руки с еле заметной мускулатурой, тощие, длинные ноги с выпирающими коленями, даже видавший виды Долгов, удивленно покачивал головой.
      – Тебя что, дома не кормят?
      – Сам не люблю.
      – Надо полюбить. Иначе у нас ничего не выйдет. Если хорошо постараться, то из твоего тела можно вылепить неплохую конфетку. Но лучше сразу договоримся: никаких драк на улице и никаких троек в школьном дневнике.
      – А если нападут?
      – Постарайся уклониться или вызвать милицию. Бить можно только в крайних случаях. Чтоб такого, как вчера, не было.
      – Да я первый раз в жизни.
      – Сказки детям своим рассказывать будешь. У тебя очень неплохие данные для боя, для спортивного боя. Улица, как известно, не только талант, но и свободу отнять может. Так что заруби себе на носу: школа, тренировка, дом.
      С этого дня жизнь Вячеслава Бальзамова, если сказать, что круто изменилась, то вообще ничего не сказать. Она, словно ходила на голове, а теперь встала на ноги. О позорном прозвище через месяц уже никто не вспоминал. Пару раз были поползновения у шпаны проверить его боксерские навыки, но, схлопотав «на орехи», бывшие обидчики вынуждены были признать, что этот парень сильно изменился и нужно поискать другую жертву для своих развлечений.