Джучи очень любил смотреть на свое отражение. Свое имя он получил в честь знаменитого предка Джучи-хана, первенца самого Тэмуджина, ставшего потом Чингис-ханом, и его жены Бортэ. Но в московском обиталище, а именно в общежитии известного творческого вуза, несмотря на аспирантский этаж, у Джучи отсутствовало зеркало. Для того, чтобы представить, как выглядел его уважаемый предок, он должен был после захода солнца подойти к оконному стеклу и посмотреться в него. Вот и сейчас потомок древних монгольских воителей, размяв ладонью широченные скулы, подошел к окну и увидел, как сквозь нечеткое отражение его лица идет мелкий неприятный снежок. Лицо, после длительных возлияний, напоминало скорлупу грецкого ореха.
      – О, вечное синее небо – пробормотал ошарашенный Джучи. – Стояло лето, а теперь сразу зима. Когда же успела пролететь осень?
      Но, бросив взгляд на внушительную батарею бутылок и огромную кучу мусора, понял, что тридцать третьей осени в его жизни не было. Решив окончательно и бесповоротно завязать с употреблением, Джучи причесался, поменял носки, еще раз потер опухшие скулы и волевой походкой вышел в прокуренный и галдящий коридор. А там, в коридоре, бурлила настоящая жизнь. У одного из аспирантов умерла теща. Поминки с элементами славяногорецкой борьбы и песнями под гитару выходили на пик настоящего национального праздника.
      – О, духи зла! – покачал головой Джучи. – С меня хватит, больше ни-ни.
      Он увидел, что дверь в комнату соседа, поэта Бальзамова, чуть приоткрыта. Джучи постучал, ведь Джучи был очень воспитанным человеком. Сосчитав до трех и не получив ответа, он тихонько толкнул дверь. Из кромешной темноты пахнуло табачной затхлостью.
      – Вячеслав, – позвал Джучи, – ты спишь?
      Еще раз, сосчитав до трех, ведь Джучи был очень воспитанным человеком, он нащупал выключатель и зажег свет. Увиденное потрясло потомка монгольских завоевателей до самого основания. Дрожащей рукой он выключил свет и бесшумной тенью скользнул в свою комнату.
      Эдик Телятьев выпорхнул из кабины лифта на седьмом этаже и необычайно легкой, но деловой походкой направился сквозь изрядно подвыпившую толпу по коридору в направлении своей комнаты. В развевающемся плаще он был похож на летучую мышь. Щегольские усики, крымский загар, в одной руке – банка джин-тоника, в другой – сигарилла с вишневым ароматизатором: ну, чем не преуспевающий журналист. Во взгляде его так и читалось: «О, эта райская свобода. О, этот сладчайший дух общаги. О, это счастливое братство последних восточно-европейских мастеров поэзии и прозы». К коим Эдик себя, безусловно, причислял. Его поприветствовали дружным воплем и предложили выпить, но Эдик отмахнулся, дескать, еще успеется. Проходя мимо комнаты поэта Бальзамова, он толкнул дверь и крикнул в темноту:
      – Рота, подъем. Застава в ружье. Индейцы в городе.
      Но, не услышав ответа, проследовал дальше. Увидев льющуюся из-под двери комнаты Джучи полоску света, решил заглянуть.
      – Джучи, ты Бальзамова видел?
      – Да, брат, – последовал ответ – Ты только не пугайся, брат, твой Бальзамов в собаку превратился. Не веришь, пойдем, посмотрим, но сначала выпей, а то инфаркт. Я сын Великой степи и знаю, что такое бывает, называется это реинкарнацией.
      – Джучи, блин, что ты мелешь, – возразил Телятьев, – реинкарнация только после смерти. А вообще все это полная чушь.
      – Значит, твой Бальзамов великий шаман. – Невозмутимо ответил Джучи, разливая водку по замусоленным пиалам, – А я знаю, почему тебя Бальзамов Флагом называет, – продолжал сын Великой степи, – потому, что ты любишь свой красный спортивный костюм и еще за то, что в тебе цепко сидит ген революционного большевизма, вынудивший русскую цивилизацию сделать самой себе вскрытие живота, т. е. харакири.
      – Джучи, прекрати трепаться, – взвился Телятьев, – лучше пошли смотреть твою собаку.
      Они выпили, не чокаясь. Телятьев, брезгливо морщась, поставил на стол пиалу.
      – За большевизм Бальзамову морду набью, – выдохнул журналист.
      – Нашему теляти да волка съесть, – спокойно ответил Джучи.
      Телятьев первым вошел в комнату Бальзамова и, ничуть не сомневаясь в своих действиях, щелкнул выключателем. Все было на своих местах: чайник, гитара, куча немытой посуды на столе, прокуренные желтые занавески, в пепельнице на подоконнике дымился окурок. Вот только на знакомом продавленном синем диване, сладко положив морду на подушку, под верблюжьим пледом спал щенок самой, что ни на есть, дворово-подъездной породы. Когда зажегся свет, щенок нехотя приподнял лохматую морду, сладко зевнул и опять провалился в сон, уткнувшись щекой в подушку.
      – Все! Допились! – сказал Телятьев, – Джучи, чем лечится белая горячка?
      – Водкой, брат, чем же еще, – ответил Джучи.
      – Тогда пошли лечиться, – просипел Эдик и выключил свет.
      Вячеслав Бальзамов в свободное от учебы время подрабатывал арт-директором в одном из клубов столицы с банальным названием «Ямайка».
      Иногда в этом же клубе сам пел свои песни под гитару. Дело шло довольно туго: посетители были не из богатых; выступающие артисты, а это были по большей части барды, амбициозны и малоспособны к творчеству. Засим выплату кровно заработанных денег Бальзамову задерживали регулярно.
      После очередной двухмесячной задержки Вячеслав решил уйти на вольные хлеба. Но уйти просто так он не мог. За все унижения, потрепанные нервы и горечь обид он решил дать последний бой жадной и тупой администрации клуба.
      Выпив для храбрости сто грамм белой, потом еще сто и еще, он покинул стены родной общаги.
      Выходя из метро на нужной станции, Бальзамов увидел маленького лохматого щенка, который, мелко дрожа и тонко поскуливая, жался к газетному киоску. В тот вечер мозг поэта Вячеслава Бальзамова работал необычайно легко. Он сгреб в охапку лохматое чудо. Щенок тепло прижался к груди и радостно засучил лапами. После чего белый итальянский плащ поэта стал похож на защитную, пятнистую форму африканского революционера.
      Приближаясь к неоновой вывеске клуба целеустремленным шагом, он увидел, как побледневший охранник ветром метнулся со ступенек крыльца внутрь здания.
      – Ну вот, уже прячутся! – скрипнул зубами Вячеслав.
      Открыв дверь ногой, он пошел по тусклому коридору в зал, мимоходом увидев, как в одном из проемов мелькнуло испуганное лицо директора. Зал, как обычно, встретил его приглушенным светом, музыкой надрывавшегося на сцене рок-барда и белыми скатертями, за которыми с умным видом сидело полтора десятка зрителей, в основном женского пола.
      Бальзамов подошел к свободному столику и, дождавшись, когда бард закончит песню, со словами:
      – Вот – я вам нового клиента принес, – поставил своего лохматого друга всеми четырьмя лапами на белую скатерть.
      Минуту длилась гробовая тишина. Потом публика ударила в ладоши.
      Ни охранников, ни кого-либо из администрации по-прежнему не было видно.
      Бальзамов постоял еще несколько секунд и двинулся к выходу. В дверях, не выдержав, обернулся. Его лохматый боевой товарищ одиноко стоял на столе и, принюхиваясь, смотрел в сторону кухни.
      – Покалечат сволочи, – подумал Бальзамов и, вернувшись, схватил щенка под мышку.
      По пути домой Вячеслав выпил пару бутылок темного пива, он любил пить этот напиток на снежном ветру. Уже вполне тепленький, пряча под плащом щенка, нетвердой походкой он сквозняком прошел мимо общежитского вахтера, который спал сном убитого праведника, тонко всхрапывая из-под стола.
      Выйдя из лифта, наш герой бросил недобрый взгляд в сторону левого крыла, где царила напряженная тишина. Надо сказать, что жильцы этого самого левого крыла были выходцами из разных восточных республик. В один прекрасный день свалились, как снег на голову. Очень скоро после их появления в туалетных комнатах поселилась ужасающая грязь, из общего коридора исчезла добрая половина ламп, а телефонный аппарат на этаже был разбит вдребезги. На замечания аспирантов азиаты злобно огрызались и впрямую говорили о расправе над теми, кто осмеливается критиковать их быт. Бальзамов не раз попадал в конфликтные ситуации, спровоцированные молодыми представителями ныне независимого Востока. Несколько раз дело едва не доходило до драки. Уступать никто не собирался. Наблюдательное око Вячеслава заметило еще одну странную особенность: периодически одного или двух азиатов увозил черный джип, причем увозил безвозвратно. К таким деталям Бальзамов относился без предубеждения. Огорчало только одно: на место увезенных жильцов вселялись другие, ничем не лучше предыдущих.
      В тот вечер правое крыло седьмого этажа шумно и со всеми почестями провожало в последний путь тещу аспиранта Станислава Колунова.
      – Вяч, радость наша, как ты вовремя! – закричала разгоряченная алкоголем Альбинка Ростовская. – А у нас тут особенности национальных поминок!
      Бальзамов понимающе кивнул, мол, сейчас буду, и рванулся в свою комнату. Там он аккуратно положил щенка на диван, это оказалась сучка, мордой – на подушку, туловище – под плед, бросил в угол фирмовый плащ и, закурив, обхватил лоб длиннопалыми ладонями.
      – Чего сидишь, – услышал он вдруг внутренний голос, – надо еще два баяна порвать, ведь тещу, как-никак, провожаем.
      Оставив незатушенную сигарету в пепельнице, поэт Вячеслав Бальзамов встал и вышел в народ.
      В коридоре два здоровенных бугая наседали на Сергея Вороненка, парня не хилого десятка. Будь трезвым, Бальзамов бы еще сто раз подумал: ввязываться ему или нет, но пьяный совсем другое дело.
      – Эх, тряхнем стариной, – подумал поэт и правой нанес прямой в переносицу одного из быков.
      Лицо быка выразило недоумение, а затем опрокинулось в темную пустоту коридора.
      Неизвестно, чем бы закончилась сия битва, если бы не страшный крик коменданта Никанорыча:
      – Кончать поминки, мать вашу, марш по комнатам!
      В комнате Станислава Колунова Бальзамов пел под гитару и читал стихи добрых пару часов, делая небольшие перерывы для того, чтобы хлопнуть очередную стопку. Убедившись, что благодарные слушатели мало-помалу уснули, сидя или лежа в самых невероятных позах, Вячеслав отложил колуновскую гитару и направился к себе.
      – Ты не обижайся, Эдуард, – говорил Джучи, – тут ребята все очень добрые и образованные. Зла никто никому не желает. Ты ведь был за тех, кто стрелял в Белый дом? За тех! Значит за революцию. Хотел свергнуть существующий порядок? Хотел! В семнадцатом году революционеры того же хотели. А почему? Я вот, например, улавливаю схожесть между теми и этими. Во всяком случае, и те и другие уж точно ведали, что творят. Я хорошо знаю историю России. Мои предки заложили свой большой камень в ее основание и мне завещали служить ей. Ты уж поверь: нет более русского человека, чем монгол.
      – Я тоже самый, что ни на есть, русский, – отозвался Эдик, – а кровь всякая может быть.
      – Ты либо одурманенный, – сказал Джучи, – либо о-очень уважаешь тех, кто страну называет территорией, а народ – электоратом.
      – Да что же в этом плохого? – повысил голос Телятьев.
      В этот момент дверь, скрипнув, отворилась и на пороге возникла фигура Бальзамова, гоня перед собой волну едкого общежитского сквозняка.
      Лицо у Джучи вытянулось так, что узкие степные глаза приняли вертикальное положение, и в ту же секунду потомок древних монгольских родов грохнулся на колени и, воздев руки к потолку, судорожно прошептал:
      – Бальзамов, ты великий шаман, но только, пожалуйста, больше так не делай!

      На следующее утро Бальзамов проснулся от страшного шума. За дверью раздавался протяжный волчий вой, который сменялся то русской и монгольской речью, то глухими ударами костяшек пальцев по дереву.
      – Хубилай, у-у-у, прошу тебя, открой, у-у-у…
      – Боже, правый, – подумал Бальзамов и стал переворачиваться на другой бок. В ту же секунду он почувствовал, как в носу у него защекотало от какого-то незнакомого запаха, а под рукой зашевелился большой, мягкий и лохматый ком.
      Вячеслав стеклянными глазами смотрел на собаку, которая норовила лизнуть его в нос:
      – Ты кто?
      В ответ он услышал радостное:
      – Тяф.
      Память возвращалась медленно, словно преодолевая тяжелейшие преграды. Голова гудела огромным чугунным колоколом, все тело было ватным и каким-то чужим. После выкуренной сигареты, мозаика вчерашнего вечера неумолимо начала складываться в единую картину.
      – Кыш отсюда. На коврике твое место!
      Двойное «тяф» означало, что, дескать, сам сюда положил, а коврика в этом доме никогда не существовало.
      – У-у-у, Хубилай, хозяин мой, открой, твою мать, у-у-у…
      – Хубилай, зачем ты бьешь в свою дверь и самого себя спрашиваешь? – это был уже голос Джучи.
      – Уйди, презренный! – послышалось в ответ. – Ты что, не знаешь: там за дверью мой дух, а дух никогда не пьет. Я его с собой не беру.
      – Хубилай, прекрати называть меня презренным!
      – Ты все равно презренный, потому что твоего предка Джучи-хана Бортэ понесла в меркитском плену. Великий Тэмуджин освободил Бортэ и признал Джучи своим сыном, но в этом сыне не было ни единой капли крови самого Потрясателя Вселенной. А мой предок самый, что ни на есть чингисид.
      – Но ведь оба они от одной женщины. К тому же, мой предок был поставлен над Русью и хан Батый – его достойный сын. А где мы с тобой сейчас находимся, а? Что стало нашим вторым домом? Так-то, Хубилай. Не называй меня больше презренным.
      – А мой предок, – взвизгнул Хубилай, – основал династию юаней, перенес столицу в Пекин, и вообще, сейчас ты получишь по морде, лучше отойди ради вечного синего неба. У-у-у, Хубилай, ты разве не слышишь, как изнывает тело твое и как мечется душа в огне, дарованном многими поколениями предков, ведущих свой род от степного волка и серебряной лани. У-у-у, отойди, презренный потомок нагулянного хана.
      Бальзамов, слыша весь диалог, понял, что пора вмешиваться, иначе недалеко и до драки. Выйдя в коридор, Вячеслав, стараясь не потрясти религиозных чувств однокурсника, произнес:
      – Хубилай, дух бесплотен, он тебе открыть не сможет.
      – Ты прав, мой старший, мудрый брат, – сказал настоящий чингисид, обернувшись. – А что же тогда делать? Ведь дверь захлопнулась.
      – Нужно выбить дверь, – ответил Бальзамов. Но тут, словно сам черт дернул его добавить: – Ты только духу скажи, чтоб подальше отошел, а то зашибет ненароком.
      После этих слов на лбу Хубилая собрались складки морщин. Несколько секунд он мучительно соображал, но потом лицо его озарилось светом всей восточной мудрости, накопленной многими поколениями, ведущими свой род от степного волка и серебряной лани.
      – Не зашибет, мой старший брат, – эпитет «мудрый» на этот раз он использовать не стал, – ты же сам только что сказал: дух бесплотен.
      Бальзамов, оттолкнувшись от стены, со всего маху ударил подошвой ботинка чуть ниже дверной ручки. Затрещал косяк, посыпалась мелкая труха, и дверь нехотя отворилась.
      – Ну что мне с тобой делать? Как будем тебя звать– величать? – говорил Вячеслав, поскребывая за ухом своего питомца. – Работы нет, денег тоже, самому бы прокормиться. Так что, братишка, то есть, сестренка, нужно тебе возвращаться в родную стаю. Хоть мы с тобой и одной крови, но жить будем врозь.
      Стук в дверь прервал трогательно-прощальную речь поэта.
      – Ку-ку, кто живой? – послышался голос Зульки.
      – Да, – отозвался Бальзамов.
      – Соль в доме имеется?
      – И спички тоже. Заходи.
      – Какая прелесть, – лицо узбекской красавицы озарилось лунным сиянием, – а можно погладить? Как зовут? Это он или она?
      – Она. Имени еще не дал. Вчера подобрал в метро.
      – А давай дадим ей имя Дея. Мою собаку так звали – умерла несколько лет назад. – Зульфия всхлипнула, – Вяч, поставь, пожалуйста, кофе.
      – Сейчас, за водой только схожу.
      Через пару минут китайский электрический чайник радостно забулькал и выпустил под потолок струю пара.
      – Вяч, дела твои не очень хороши.
      – Сам знаю. Не далее, как вчера, с треском и грохотом ушел с работы.
      – Эта беда тебе с копейку покажется, когда про настоящую узнаешь. Не любят тебя наши парни. Все наше левое крыло тебя не любит.
      – За то, что я вашим парням в туалетной комнате шашлыки жарить не разрешаю? – спросил Бальзамов.
      – Помнишь, ты одного застал там, – продолжала Зульфия, – заставил все унитазы зубной щеткой чистить.
      – Да, надоело уже эту грязь терпеть!
      – Так вот, Вяч, это племянник самого Саида Шухратовича.
      – Это его что ли джип с тонированными стеклами приезжает? При этом никогда даже двери не запираются, т. к. внутри там сторожем работает огромный ротвейлер.
      – Он нам больше, чем отец родной. Правда, я сама его никогда не видела и никто из наших не видел. Очень большой человек: некогда ему по общежитиям ездить. Он нас чуть ли не со всего бывшего Союза, в основном, конечно, из Средней Азии и Кавказа, собрал. Вытащил из нищеты, привез в Москву учиться, распределил по учебным заведениям. Даже вот в вашей общаге целое крыло снял. Помимо учебы в платных колледжах, мы еще посещаем специальные кружки, где познаем основы родного ислама. Учимся быть воинами и твердо стоять на страже, завещанной Мухаммедом духовности.
      – А потом куда? – спросил Бальзамов.
      – Туда, куда скажет Саид Шухратович. Туда, куда укажет рука всемогущего Аллаха.
      – А если он вам скажет надеть пояса смертников?
      – Что шахиду собраться – только подпоясаться! Шутка, конечно.
      – Плохая шутка, Зульфия. Есть такой анекдот: идет человек по пустыне, долго идет, коротко ли, но вот замечает его в свой бинокль американский генерал и отдает приказ элитным боевым подразделениям: «Уничтожить, раздавить, стереть в порошок». Налетают на человека бомбардировщики, наезжают со всех сторон тяжелые танки, сверху на парашютах летит десант. Пустыня горит, сотрясается от взрывов, небо становится черным от копоти и гари. Долго идет тяжелое и страшное сражение. Но вот стихают пушки, прекращают рваться снаряды, дым рассеивается. И перед взором американского генерала предстает жуткая картина: догорают танки и самолеты, десантники в раскоряченных позах валяются на вздыбленном песке, а человек по пустыне идет дальше, бубня себе под нос: «Дорогая и многоуважаемая, Екатерина Матвеевна, вот выдалась тут, у нас, небольшая заминка…»
      – Бальзамов, ты не Сухов. Так, что пиши свои стихи. – Зулька недобро сверкнула глазами.
      – Зато ты прямо настоящая Зульфия.
      – Ладно, Вяч, твоя правда. Я всегда чувствовала силу в русском мужике. Помню, как они у нас в Узбекистане на стройках пахали: зной, холод, голод, жажда – ко всему ваш брат быстро привыкает. Всегда удивлялась, глядя на русских. Ну, мне пора, – Зуля аккуратно поставила на стол пустую чашку, – и уже на пороге, обернувшись, добавила: – Дея, пока, самая лучшая собака в мире.
      Дея радостно завиляла куцым хвостом – статус лучшей собаки в мире ей явно пришелся по вкусу.
      Весь последующий день Бальзамов хлопотал по хозяйству: сходил на рынок за продуктами, там же приобрел Дейке ошейник и поводок, перестирал ворох грязного белья, а к вечеру открыл своего любимого Фолкнера и провалился в «Шум и ярость». Ближе к полуночи, когда Вячеслав уже собирался гасить свет, в дверь настойчиво постучали.
      – Странно, – подумал Бальзамов, – я даже шагов не услышал.
      – Открывайте. Милиция. – Голос прозвучал намеренно грубо.
      – Что за хренотень? – выдохнул себе под нос Вячеслав, – На сегодня вечер юмора подошел к концу, – добавил уже громче, так чтоб слышали за дверью.
      В ту же секунду от удара замок вылетел из дверного гнезда, выстрелив брызгами опилок.
      – Лежать. Лицом вниз. Руки за голову. – Это кричал один из людей в маске, ворвавшихся в комнату.
      – Уже лежу, – отозвался Бальзамов, поняв, что это уже не вечер юмора и шутить никто с ним не собирается, – и очень боюсь!
      – Отвечать будешь, когда тебя спросят. Шире ноги, придурок! – Для пущей убедительности черная маска лягнула лежащего кованым ботинком под ребра. – Итак, где наркота? Сам покажешь или мы найдем?
      – Ищите, но вы не по адресу.
      Один из людей в черной маске взял стул и, встав на него, запустил руку в антресоль.
      – А это что? – И человек, спрыгнув со стула, потряс пакетиком с порошком перед лицом Бальзамова.
      – Подстава, – ответил Вячеслав. – Интересно, как это вы сразу догадались, где нужно искать. Уж не дух ли сыскной нашептал?
      – В наручники его и в отделение! – скомандовал человек с пакетиком.
      На площадке перед лифтом, сгрудившись в толпу, стояли обитатели левого крыла. Они уже знали, что в общежитие нагрянул ОБНОН, и с нетерпением ждали, когда же мимо них проведут арестанта.
      Завидев закованного в наручники Бальзамова, толпа восторженно зааплодировала.
      – Дайте ему как следует! – прошипел кто-то из толпы.
      Вячеслав поднял глаза и узнал в говорящем того, кто недавно чистил унитазы зубной щеткой.
      – До встречи, Сухов, – от голоса Зульки внутри у Бальзамова все похолодело, – может, когда и свидимся.
      Вяч все понял – да, конечно, это она подбросила пакетик с наркотиком, когда ему нужно было сходить за водой.
      – Зулька, сука, это ведь ты подстроила, – хрип боли и бессильной ярости вырвался из сведенного судорогой горла арестованного.
      Хотелось только одного – налететь и бить, бить эту толпу без разбора, чем попало, втереть подошвой в бетонный пол, так чтобы даже пыли не осталось, чтобы уже никогда эта хитрая и подлая змея, именуемая коварством, не подняла головы. Он рванулся.
      Но сильные руки стиснули его с двух сторон и втолкнули в кабину лифта.

      Всю ночь Бальзамов просидел в клетке, которую в народе называют метким словом: «обезьянник». А утром он пошел на первый в своей жизни допрос. Смуглолицый капитан с тонкими неприятными губами и коротко стриженной седеющей головой задал первый вопрос:
      – Фамилия, имя, отчество?
      – Бальзамов Вячеслав Иванович.
      – Дата рождения?
      – Двадцать восьмое августа тысяча девятьсот шестьдесят шестого. Может ближе к делу, товарищ капитан?
      – Ну, к делу так к делу. Вчера в вашей комнате в присутствии понятых был обнаружен пакет с героином.
      – Да, не было никаких понятых и пакет подброшен, я даже догадываюсь, кем.
      – О своих догадках расскажите маме на досуге, после освобождения. А в понятых не сомневайтесь – у нас их целое крыло на вашем же этаже.
      Так вот, на днях нами раскрыта целая преступная сеть по поставке и сбыту наркотических средств. Мы надеемся, что вы окажете посильную помощь следствию. Собственно вам придумывать ничего не надо. Мы сами скажем, что нужно подписать, кого опознать на очной ставке и какие показания дать в суде. В общем все, как в кино, действуем по заранее отработанным стереотипам. За это мы оформляем вам явку с повинной, ходатайствуем перед судом. Вы получаете максимум пару лет общего режима. Я думаю, что это адекватная плата за оскорбление племянника уважаемого человека – надеюсь, про зубную щетку и унитазы вы еще не забыли.
      – А нельзя было этим храбрым джигитам просто встретить меня в темном переулке и поквитаться?
      – Где гарантия, что вы не обратитесь в правоохранительные органы. К тому же они люди приезжие – нужно делать карьеру, получать хорошие рекомендации. Одним словом – двигаться вверх по лестнице жизни, покоряя все новые и новые вершины. А тут, какой-то Бальзамов, мордобои, сегодня – мы, завтра – они. Нет, эти люди приехали сюда для очень серьезной миссии, многие из них – всерьез и надолго. Ну, так что решаем?
      – Я буду разговаривать в присутствии адвоката.
      – У вас он есть? Если нет – у нас свой, всегда к вашим услугам. Бальзамов, не дурите. Я все про вас знаю – вы простой провинциальный парень, уроженец Архангельской области, без связей, без покровителей и без денег. Если не захотите идти по предложенному пути, нам придется выбивать показания, делать из вас инвалида, овоща. И вы все равно выйдете из несознанки, во всем признаетесь и пойдете на зону, где сгорите в считанные месяцы.
      – Креста на вас нет.
      – Канэчна, нэт, дарагой! – сбился на восточный акцент капитан.
      То ли от полученного стресса вкупе с бессонной ночью, то ли от изрядного количества выпитого алкоголя накануне и яркого дневного света, лившегося из окна, а, может, от всего вместе, Бальзамову стало плохо, очень плохо. В голове поплыло, глаза перестали фиксировать предметы, к горлу подступила тошнота. Тело стало терять равновесие и заваливаться на бок.
      – Дежурный, – сквозь шум в ушах услышал он голос капитана, – уведите заключенного.
      – Да, Альберт Гусейнович.
      – Пусть посидит в обезьяннике до моего прихода. Буду вечером.
      – Хорошо, Альберт Гусейнович.
      Бальзамов спал, лежа ничком на деревянной скамье, свесив одну руку до пола, вторую вытянув вдоль туловища. Длинные темно-русые волосы, слипшимися грязными пучками разметались по плечам и спине. Несколько прядей свисали со скамьи к полу. Ему снилось, как в старом полуразрушенном доме он идет из одной комнаты в другую. Пустые глазницы оконных и дверных проемов зияют кромешной тьмой. Из обшарпанных стен торчат куски проволоки, арматуры и наполовину вбитых дюбелей. Ветер поднимает с пола обрывки газет и альбомные листы с детскими рисунками. Некогда этот, назначенный под снос дом был крепостью его детства. В одной из комнат он видит отца, сидящим на колченогом табурете с дымящейся папиросой в тонких и длинных пальцах.
      – Пап, почему тебя нет?
      – Я есть, просто ты меня не всегда видишь. Надень свитер, холодно.
      Отец снимает свитер и протягивает его, оставаясь в одной майке. На узкокостных, мускулистых руках обнажаются синие татуировки. Бальзамов берет свитер и надевает. Он никак не может понять – сколько ему лет. Кажется, тридцать три, но при этом тело плохо развитого семилетнего мальчика. Даже сидя на табурете, отец возвышался над ним. И Вячеславу захотелось, со всего маху, ткнуться в прокуренную грудь и рассказать, как ему тут живется.
      Они расстались, когда одному было сорок, другому – семь. В тот день отец насолил капусты, принес воды и сходил в сарайку за каким-то черным шнуром. Потом один конец этого шнура он приладил к потолку, а из другого сделал петлю, хмыкнул про себя и натер шнур куском мыла.
      – Пап, все-таки тебя нет. Если бы ты был! Ах, если бы только был!
      – Я есть. А ты у меня уже большой, так что не пытайся быть семилеткой. И еще – никогда не противься своей воле, как бы ни были задурманены мозги.
      Проснувшись, Бальзамов еще какое-то время лежал без движения, оставаясь мыслями во сне. Подобное снилось уже не раз.
      Память перенесла его в события двадцатилетней давности, когда он был хилым и болезненным подростком, с незавидным прозвищем «дохлый», полученным от сверстников. Где бы он ни появлялся, в школе или во дворе – всюду слышалось – «дохлый», «дохлый». А потом – пинки, плевки, подзатыльники и самые жгучие оскорбления. Вернувшись домой, он падал лицом в подушку, и волна нестерпимой, горячей обиды сотрясала все его существо. Как-то ранней осенью, вернувшись из школы после очередной порции измывательств, Вячеслав, крепко просолив подушку, забылся тяжелым дневным сном. Снился большой цветистый луг, благоухающий разнотравьем. С одной стороны луг заканчивался синей полоской леса, а с другой – песчаным, речным обрывом. На краю обрыва стоял отец. Свитер на нем пузырился, солнце и ветер играли прядями темно-русых волос, а за спиной в полный рост открывался небесный простор. Вячеслав не понял, как на нем, вдруг ставшим семилеткой, оказался отцовский свитер. Возле самого уха отчетливо зазвучали слова: «Подчинись своему сердцу. Величие жизни в первую очередь заключается не в том, чтобы все время что-то брать, а в том, чтобы уметь отказываться. Тебе нужно отказаться от своей слабости раз и навсегда».
      На следующее утро на крыльце школы Бальзамова поджидала троица из числа местной шпаны.
      – Дохлый, с тебя монета, лучше две, – сказал сутулый Сима.
      – У меня пусто, пацаны.
      – Че, мамка на завтраки не дала? А ну попрыгай. Не дай боже, зазвенит! – подступил вплотную к Бальзамову Кислый.
      И тут, Дохлого прорвало. Он круто, наотмашь, саданул противника по уху и, не дожидаясь реакции остальных, начал бить кулаками и пинать все, что попадало в его поле зрения. Его тоже били, но никакой боли не чувствовалось. В какой-то момент Бальзамов даже рассмеялся. «Давай, давай», кричал он, подставляя грудь под очередной удар. При этом Вячеславу казалось, что он одет в теплую, шерстяную броню отцовского свитера, которая важно поскрипывала после каждого движения.
      Неожиданно чья-то тяжелая рука легла ему на плечо.
      – Достаточно, джентельмены. Я сказал: хватит! – Это был голос тренера по боксу Сергея Александровича Долгова, который как раз пришел за очередным пополнением для боксерской школы.
      В наступившей тишине Сергей Александрович достал тетрадь и, вырвав из нее лист, протянул Бальзамову.
      – Завтра жду по этому адресу.
      На следующий день будущий боксер в одних спортивных трусах по стойке «смирно» стоял перед тренером. Оглядывая узкоплечую фигуру, руки с еле заметной мускулатурой, тощие, длинные ноги с выпирающими коленями, даже видавший виды Долгов, удивленно покачивал головой.
      – Тебя что, дома не кормят?
      – Сам не люблю.
      – Надо полюбить. Иначе у нас ничего не выйдет. Если хорошо постараться, то из твоего тела можно вылепить неплохую конфетку. Но лучше сразу договоримся: никаких драк на улице и никаких троек в школьном дневнике.
      – А если нападут?
      – Постарайся уклониться или вызвать милицию. Бить можно только в крайних случаях. Чтоб такого, как вчера, не было.
      – Да я первый раз в жизни.
      – Сказки детям своим рассказывать будешь. У тебя очень неплохие данные для боя, для спортивного боя. Улица, как известно, не только талант, но и свободу отнять может. Так что заруби себе на носу: школа, тренировка, дом.
      С этого дня жизнь Вячеслава Бальзамова, если сказать, что круто изменилась, то вообще ничего не сказать. Она, словно ходила на голове, а теперь встала на ноги. О позорном прозвище через месяц уже никто не вспоминал. Пару раз были поползновения у шпаны проверить его боксерские навыки, но, схлопотав «на орехи», бывшие обидчики вынуждены были признать, что этот парень сильно изменился и нужно поискать другую жертву для своих развлечений.
      Вячеслав пошевелился и повернулся лицом к дежурному. Тот, как жвачное животное, отрешенно двигал челюстями, уткнувшись в кроссворд.
      – Который час? – спросил Бальзамов.
      – Тебе-то какая разница. Подозреваемый спит – время идет. – Но, встретившись взглядом с арестованным, добавил: – Ну, предположим, пятнадцать часов сорок минут. Скоро на допрос.
      Тут дверь открылась, и в помещение вошел седоусый подполковник.
      – Здорово, Володя, – обратился офицер к дежурному, – как жизнь молодая?
      – Ничего, Глеб Сергеевич, вот правонарушителей стережем. А вы какими судьбами к нам?
      – Послушай, Володечка, не в службу, а в дружбу. Меня, старика, совсем артрит окаянный замучил. Чувствую – не дойду целую остановку до аптеки. Ты не добежишь, а?
      – Глеб Сергеевич, да без проблем. Гусейнович не раньше, чем через час, будет. Что вам купить?
      – А вот бумажка. И все, как есть, прямо – по списку. Денежки не забудь. А я пока твоего чикатилу покараулю.
      – Да он и так никуда не денется. Ключи Гусейнович забрал, а замок – хоть из танка стреляй. Разве, что сквозь прутья пестрой лентой выскользнет. Ну, я мигом.
      – Да, не торопись, Володечка, воздухом подыши.
      – Спасибо, Глеб Сергеевич, – крикнул уже в дверях дежурный.
      Когда шум шагов за дверью стих, подполковник Глеб Сергеевич Горелый подошел к прутьям решетки.
      – Привет, Бальзамов. – Родинка величиной с ноготь под правым глазом милиционера чуть задрожала.
      – А вы кто?
      – Потом узнаешь, а сейчас внимательно слушай. Вот здесь обломок бритвы. Я ее обернул кожей, – сказал Горелый, протягивая крохотный сверток, – спрячь между десной и щекой. Сегодня вечером, если не выйдешь из несознанки, Гусейнович кинет тебя в пресс-хату.
      – Это там, где урки прессуют? – спросил Бальзамов.
      – А ты осведомленный. Так вот. Когда окажешься в камере, лезвием руби здесь, – Горелый показал на сгиб локтевого сустава, – прямо по вене и здесь, на запястье. А потом, где хочешь. Главное – побольше крови.
      – А что, урки крови испугаются?
      – Глупый. Они нужны для того, чтобы сделать из тебя мешок с отбитыми потрохами, не оставляя синяков и никакого другого следа. К тому же тебя спасать для следствия будет нужно. Нам необходимо дотянуть до утра. Пока зашьют руку, наложат жесткий бинт – пройдет время. К тому же врач вряд ли разрешит прямо после операции конвоировать тебя в камеру.
      Бальзамову от всего этого просто хотелось заплакать, вцепившись в прутья решетки и просить, умолять этого пожилого человека – вытащить его отсюда. Хотелось почувствовать себя ребенком, и пусть взрослые сами решают его судьбу. А он бы только беспрекословно подчинялся, как в детстве, отцу или матери.
      – Я все понял, – собрав остатки мужества в кулак, выдохнул он.
      – Ну, тогда с Богом, – сказал Горелый и, заслышав шаги за дверью, отошел к столу дежурного.
      – А вот и я, – дыхание дежурного было слегка учащенным. – Глеб Сергеевич, все куплено согласно списку.
      – Вот спасибо, Володечка, дорогой. Я пойду, а не то моя старуха все морги на уши поднимет.
      Примерно через час Бальзамов был на допросе у капитана Садыкова.
      – Ну, что, великий молчальник, – Садыков поигрывал тонкой золотой авторучкой в смуглых пальцах, – запираешься дальше? Как ты уже понял, я человек интеллигентный и собственноручно выбивать показания не люблю.
      – Конечно, нужно ведь двигаться вверх по лестнице жизни, – горько сыронизировал Вячеслав.
      – Знаешь, господин Бальзак, а мне даже хочется, чтобы почки твои стали двумя ненужными тряпками, чтобы печень твоя застряла у тебя в глотке, а легкие болтались бесформенной слизью в кашляющей груди. Но и это не все. Знаешь, что будет с твоей талантливой литературной головой? Так я скажу. Мозг в твоем черепе после соответствующих действий будет напоминать ваш русский холодец, с одной маленькой извилиной от зековской шапки. Через некоторое время, на лице образуются две черные подглазины, под двумя ввалившимися органами зрения, кожа на лице пожелтеет и сморщится, как древний египетский папирус, спина ссутулится, а ноги будут передвигаться с невероятным трудом. Весь внешний облик изменится так, что даже мать родная не признает. Каждое движение будет отдаваться нестерпимой болью. Это и называется – стать овощем.
      – Альберт Гусейнович…
      – Ну?
      – Пошел ты, сука.
      – Дежурный, – крикнул Садыков, – сопроводить в машину.
      Сидя в уазике, в зарешеченном отделении для задержанных, Вячеслав закатал рукав и перетянул левую руку чуть выше локтя носовым платком. Потом стал, как можно чаще, сжимать в кулак и разжимать кисть. Когда уазик затормозил и хлопнула дверца водительской кабины, Бальзамов положил подарок седого подполковника в рот, между щекой и десной.
      Его долго водили по темно-зеленым коридорам с едкими коричневыми полами, то и дело, открывая и закрывая решетчатые двери связкой огромных ключей. Периодически он выполнял команды: «Стоять. Лицом к стене. Вперед. Направо. Налево. Стоять. Лицом к стене». Бальзамов шел, ничего не чувствуя, ничего не ощущая. Слух улавливал звуки, словно сквозь огромную толщу ваты. Тонкая пелена тумана неподвижно застыла перед глазами, полностью скрадывая незначительные детали и видоизменяя крупные очертания. Вячеслав знал это состояние. Оно всегда приходило в те далекие годы, когда до выхода на ринг оставались считанные минуты. Облако невыразимого покоя. Четко был виден только соперник. И чем сильнее соперник, тем гуще белая пелена, покрывавшая все вокруг, и толще слой ваты.
      – Задержанный, пройдите в камеру.
      – Давай, голубь, греби крылышками, – пробасил голос из полумрака.
      Когда тяжелая, железная дверь захлопнулась, и ключ со скрежетом провернулся в замке, Бальзамов зубами сквозь рубашку рванув узел платка, крикнул:
      – Пар вам из чайника, а не Бальзамова!
      Затем, задрав рукав и высвободив лезвие, рубанул по набухшим венам несколько раз. Теряя сознание и падая на косяк, он почувствовал, как толстые шерстяные нитки отцовского свитера тепло и мягко заключили тело в надежную и непроницаемую броню.

      Если уж Эдик Телятьев пьянствовал или, говоря иначе, гулял, то обязательно с особым шиком и беспредельным весельем. Начальство в газете, где он работал, закрывало глаза на продолжительные загулы, потому что Эдик был бесценным кадром. Всегда мог своевременно подготовить самый острый и злободневный материал, нарыть в короткий срок обескураживающие факты. А самое главное, никогда не забывал о днях рождения вышестоящих чинов, а также их жен, детей и доброй половины родственников. Аспирантское руководство тоже никогда не беспокоило Эдика по таким пустякам, как многонедельное отсутствие на кафедре, ибо все знали, что Эдик – большой человек в очень серьезной газете. В такие дни обласканный жизнью газетчик Телятьев писал стихи, влюблялся в женщин и мог даже сочинить поэму о безответной мужской любви. Ночью, когда забирали Бальзамова, Эдик с кубком Вакха в руке и в обнимку с польской поэтэссой Маришкой Ковыльской, отчалил от постылой пристани серых будней, чтобы пуститься в очередной, многодневный круиз по волнам алкогольно-эротического счастья. Так что слышать он ничего не мог, да и не хотел. Рано утром сладостный покой их любовного гнезда растревожил настойчивый стук в дверь.
      – Ребята. Эдуард. Маришка. Просыпайтесь. – Это кричал Хубилай. – Бальзамова увели люди в масках, шайтан их задери.
      – Щас спою, – промычал Эдик и, усевшись на кровати в чем мать родила, взял гитару. – З-заходи, в-великий друг степей, монгол.
      Как только Хубилай просунул голову в дверь, Телятьев запел, не в такт, дико молотя по струнам:
      – Таганка, все ночи полные огня…
      Хубилай покачал головой. – Ты, как всегда, фальшивишь. Эх, а еще друг называется. Песни поешь, ну пой, пой. – И со всего маху хлопнул дверью.
      – Никита. Гречихин. – Потомок Чингисхана стучал уже в другую дверь.
      – Что случилось? – послышался ответ.
      – Там Телятьев, пьяный, голый и некрасивый. Я ему про Бальзамова, а он мне: «щас спою».
      – Заваливай, Хубилай, потолкуем.
      Никита Гречихин, написавший большой исторический роман о Симеоне Гордом, стоял в центре своей комнаты и сосредоточенно потирал начинающую лысеть голову. О событиях прошедшей ночи он слышал, но свидетелем драмы не являлся.
      – Что будем делать, Никита?
      – Нужно как-то выручать. Узнать бы, куда его отвезли или, на худой конец, за что.
      – Люди в черных масках, во-от такие большие, как медведи, когда встают на задние лапы. Тут левое крыло явно руку приложило, шайтан их задери.
      – Левое крыло, говоришь.
      – Ой, мальчики, помогите, – в комнату влетела, закутанная в простыню Маришка, – мой спонсор приехал. Видела из окна, как в подъезд вошел. Он мне компьютер новый решил подарить, а у меня в комнате Телятьев. Его срочно нужно куда-то деть. Он, придурок, всю свою одежду ночью в форточку выкинул, говорит, мол, надоел ему красный костюм. А секунду назад выпил стакан водки и повалился без чувств.
      Гречихин и Хубилай, переглянувшись, опрометью бросились в другой конец коридора.
      – Если застанет – убьет его и меня, не раздумывая, – всхлипнула им вдогонку Маришка.
      Первым в комнату вбежал Хубилай и, бросив взгляд на ковер, крикнул спешащему следом Гречихину.
      – На Древней Степи была такая казнь – закатывание в войлок. Давай его в ковер.
      Они столкнули с кровати крепко спавшего Телятьева и завернули в ковер. Затем, связав в двух местах ремнем и поясом банного Маришкиного халата, поставили необъятный рулон в угол комнаты.
      – Стой тихо, Эдик, и не шевелись, иначе – труба, – чуть слышно сказал Гречихин.
      Все трое сели за стол, изображая идиллию утреннего дружеского чаепития. Через несколько секунд, сквозь щель между дверью и косяком в комнату тонкой, деликатной струйкой проник запах дорогого парфюма. Раздался извиняющийся стук в дверь.
      – Да-да, – крикнула Маришка и порхнула навстречу рослому, загорелому блондину с огромным букетом алых роз.
      – Хубилай, нам пора, – сказал Гречихин, вставая.
      В коридоре Хубилай спросил Гречихина:
      – Так что ты предлагаешь делать?
      – Ничего, нам остается только ждать и надеяться.
      Менее чем через час, слава Богу, Маришкин спонсор торопился, они освободили Эдика. И теперь тот, вспотевший, обессиленный лежал, раскинув руки крестом, на полу, уставясь неподвижными глазами в потолок.
      – Сволочи, – бормотал Телятьев, – все вы сволочи. Дайте воды, нет – водки.
      – Оттащите его в холодный душ и через двадцать минут ко мне. – Неожиданно возникший голос принадлежал человеку, которого все за глаза называли Безумным профессором. Сейчас он стоял в дверном проеме, поблескивая стекляшками очков. Марат Гаврилович Белоцерковский, именно так звали этого человека, был нелюдим, его никто никогда не видел ни на одном застолье. Внешне он был похож на большую, всклокоченную серую птицу с полуотрешенным взглядом темно-синих гипнотических глаз. Мало того, когда он появлялся бесшумной тенью на этаже, любая самая бесшабашная и разбитная компания предпочитала снизить уровень децибел. Попытка заговорить с ним приравнивалась почти к подвигу. Поэтому его слова подействовали быстрее кирпича, упавшего с крыши на незадачливую голову.
      Спустя ровно двадцать минут Эдик, свежепобритый и протрезвевший, сидел за столом в комнате Белоцерковского.
      – Пиши, – каркающим, отрывистым голосом говорил Марат Гаврилович. – В ночь с тринадцатого на четырнадцатое ноября в своей комнате по адресу такому-то был взят под стражу аспирант, известный поэт Бальзамов Вячеслав Иванович, лауреат нескольких литературных премий. Обвинение, предъявленное ему, было заранее сфабриковано…
      Но дальше Эдику подсказывать было не нужно. Он уже находился в своей родной стихии. Где, как рыба в воде, легко лавировал в потоке фактов, не ощущая сопротивления со стороны языка.
      – А вы кого представляете? – строча авторучкой, спросил он Белоцерковского.
      – Орден боевого братства «Честь имею».
      – А при чем здесь Вяч?
      – Он ведь служил в Афгане.
      – Этого даже я не знал. А чем занимается ваш орден?
      – Как можем, отстаиваем и защищаем права участников локальных войн, а также уволившихся в запас офицеров. Материал должен появиться не позднее завтрашнего утра.
      – Помимо статьи я еще позвоню всем своим коллегам.
      – Правильно. Транспаранты, вспышки фотокамер и прочая атрибутика. А самое главное – организовать побольше людей.
      Тюремный доктор Натан Лазаревич Подлипкин заступил на смену в свой семьдесят девятый день рождения. Одессит по происхождению, он всю жизнь прослужил корабельным хирургом на различных боевых судах. Выйдя на пенсию, дома отсиживаться не захотел и, по-видимому, решил встретить костлявую с хирургическим скальпелем в руках. Увидев окровавленного Бальзамова, он всплеснул руками.
      – Каков экземпляг. Ай-яй-яй, как нехогошо, молодой чиловик. Стагый, бедный Натан Лазагевич собгался было таки отпгазновать пгазник. И вот на тебе, дгяхлый Наташа, получите ваш подагочек. Пейте, ешьте гости догогие, за счет несчастного евгея, а он покамесь повкалывает, он же у нас тгудоголик. Ложитесь на этот чудный белый столик, молодой человик, давайте вашу гучку. А вы постойте за двегью – упгавимся без охганы. Ай-яй-яй-яй-яй, бедный, бедный Наташа, да тут габоты на весь остаток моей никчемной жизни. Спасибо, что хоть не на юбилей пожаловали. Спгосите еще меня: «доктог, я жить буду?» Знаете, шо я вам отвечу? Лучше не спгашивайте. Лежите смигно. Оксаночка, готовьте все к опегации.
      По прошествии почти четырех часов Бальзамов, лежа на кушетке, слышал, как Натан Лазаревич говорил кому-то по телефону.
      – Ни-ни, ни в коем случае. Ни в какую камегу я вам его не отдам. Да-да. Большая потегя кгови. Утгом, после моего ухода, делайте, шо хотите. А сейчас нет. Можно или нет на допгос? Можно, только очень остогожно. Я же сказал – большая потегя кгови. Все. Конец связи. – Положив трубку, Подлипкин, подмигнул пациенту. – Отдыхайте, молодой чиловик. А невезучий Наташа пойдет таки к столу, на котогом, поди, уже ничего нет. А ведь, как потгатился, ай-яй-яй. – С этими словами доктор вышел из кабинета, а Вячеслав провалился в темный, глухой сон, в котором не было ни звуков, ни картинок, лишь полная, восстанавливающая силы, темнота.
      Утро ярким солнечным светом заливало пространство неуютной, зарешеченной, серой комнаты, не оставляя без внимания ни единого места, где могла бы укрыться ночная мгла.
      – Ловок, ай ловок, собачий сын, плевок гиены, шакалий выкормыш! – ругался капитан Садыков, нервно шагая по комнате перед сидящим на табурете Бальзамовым. Левая рука, заведенная за спину, то и дело сжималась в кулак, пальцы правой раздраженно перебирали четки. – Думаешь, обвел вокруг пальца Садыкова, хрен ты угадал. Будешь в пресс-хате козленочком блеять, петушком кричать. А заодно и скажешь, кто тебя надоумил.
      Телефонный звонок прервал кипящего злобой оратора.
      – Да, – рявкнул капитан. – Какие еще журналисты? Толпа! Какая еще толпа? С транспарантами, говоришь, и с пятиметровыми плакатами. Что? Перекрыли движение? Чего хотят? Свободу поэту Бальзамову! Все понял. Конец связи. – Капитан со всего маху запустил телефонной трубкой в стену.
      – Бальзамов, ты кто? – спросил он, наклонившись и приблизив свое тонкогубое и смуглое лицо почти вплотную к лицу арестованного.
      – Обычный провинциальный парень, уроженец Архангельской области, тысяча девятьсот шестьдесят шестого года рождения. Связей и денег, порочащих его, не имеет. И еще…
      Но Садыков уже не слушал. В его дрожащих пальцах тонко попискивали клавиши мобильного телефона.
      – Алло. Саид Шухратович. Садыков у аппарата. У нас ЧП, более чем тюремного масштаба. Уже знаете. Лоханулся, как последний фрайер. Да у него бритва оказалась. В том-то и дело, что обыскивали. Как привезли, так сразу и обшмонали. Кто-то подбросил. Не думаю, что дежурный – мозги не те, да и выслуживаться любит, одним словом, карьерист. В машине – некому, лично сопровождал. Заходил ли кто в мое отсутствие? Дежурный никогда не сознается – я же говорю, карьерист. Что будем делать, Саид Шухратович? Что?! Отпускать?! Так точно. Все понял. – Капитан нажал клавишу «отбой» и аккуратно положил телефон на угол стола.
      – Бальзамов, распишитесь вот здесь. Надеюсь, претензий к следствию у вас нет.
      – А если есть?
      – В письменном виде с прилагаемыми доказательствами в прокуратуру, пожалуйста. Изложите подробно о том, как вас били, применяли изощренные пытки, оскорбляли и т. д. и т. п.
      – Ладно, давай свою бумагу.
      – Ладно – буду говорить я. Так вот. Сейчас я тебя отпущу под подписку, разумеется, о невыезде. Но обещаю, что ты не раз еще проклянешь день и час своего рождения и возненавидишь женщину, родившую тебя на свет. – И повышая голос, крикнул: – Проводите арестованного.
      Как только Бальзамов вышел за ворота тюрьмы, в глаза ему ударили десятки фотовспышек, загорелись глазки видеокамер, защелкали кнопки диктофонов.
      – Вячеслав, что вы можете сказать об условиях содержания под стражей в современной тюрьме?
      – Бальзамов, вас пытали?
      – Какую сумму оборотни в погонах хотели с вас получить?
      – Не рассматриваете ли вы свое задержание, как акт покушения на демократию?
      Вопросы сыпались бесконечным и бестолковым градом. Тут же какие-то женщины просили автограф, дети путались под ногами, политически активные граждане в рупор призывали покончить с разгулом произвола. Все гудело, галдело, мельтешило. Хорошо еще, что Эдик, подскочивший первым, теперь деловито и по-хозяйски отодвигал локтем одной руки особо настойчивых, а другой держал под руку Бальзамова, помогая тому пробиться к машине.
      – Уважаемые коллеги, все вопросы потом, – тараторил Телятьев. – Вячеслав пережил очень серьезный стресс. Граждане, посторонитесь, пожалуйста. Не видите – человек плохо стоит на ногах. Дети, дети, кыш. Бабушка, родная, не плачьте, все уже позади. Мы в очередной раз доказали всему миру, а в первую очередь себе, что можем дать серьезный отпор беззаконию и несправедливости. Наши завоевания в области прав человека – священны.
      – Куда едем? – спросил таксист, когда бывший арестант и словоохотливый журналист расположились на заднем сиденье.
      – В кабак, – ответил Эдик, – нет, пожалуй, в кафе «Дупло кукушки». Вяч, ты мне обещал, что сводишь меня туда на концерт.
      – Хорошо, но сначала в общагу, в душ, к любимой собаке. Кстати, как там она?
      – Понятия не имею. Зато знаю, кто помог тебе выбраться на свободу. Ну, разумеется, кроме меня, конечно.
      – Кто же?
      – Некий орден боевого братства «Честь имею». Не буду забегать вперед, скажу лишь, что тебя ждет удивительный сюрприз.
      Седьмой этаж салютовал своему герою шампанским. Бальзамов с триумфом, достойным римского императора, шел по долгожданному коридору. Рядом с ним шла Альбинка Ростовская, бережно неся на руках лохматое чудо по кличке Дея.
      – Я присмотрела за ней. В общем, собака в твое отсутствие была на положении «дочери полка», – сказала Альбинка, уже у дверей передавая собаку. – Но смотри, Вяч, это не щенок: у нее сегодня началась течка.
      – Какая теперь разница, – отреагировал Вячеслав, – важно, что мы вместе.
      Вечером арт-кафе «Дупло кукушки» было заполнено до отказа. Концерт набирал силу. Барды старались вовсю, сменяя один другого: пели классику, собственные песни, заигрывали с публикой, исполняли на заказ. В перерыве к столику Бальзамова и Телятьева подошел арт-директор «Дупла» Игнат Глухаренко.
      – Вячеслав, споешь сегодня? – спросил он.
      – Без проблем.
      – А как же рука? – заволновался Эдик.
      – Чепуха. Лазаревич сказал, что бревна ворочать можно, а кедгут, вообще, через несколько дней рассосется без следа.
      – Ребята, а давайте к нам, в випзал, – радушно пригласил Игнат.
      В випзале изрядно подвыпивший, начинающий лысеть бард ораторствовал перед своими коллегами по цеху:
      – Я не хочу умереть, как этот винегрет! – кричал он, запуская руку в тарелку. – Вы слышите меня! Вы все меня слышите! Мы все – ви-не-грет. И нас хавают вон те, в зале. Ножом и вилкой, заплатив свои поганые деньги. А вы становитесь в очередь, чтобы стать ви-не-гре-том. Грызете друг друга, травите желчью. Неудачники. Третий эшелон. Как же вам хочется побыстрей мертвым нарезанным овощем угодить в тарелку какого-нибудь богатенького дяди. Для того, чтобы он вас жрал, а вы бы в это время заискивающе пищали от восторга на его зубах. Я не такой! Я не хочу быть с вами! Потому что я художник и хочу творить, а не думать о том, как понравиться устроителям концертов. Не хочу приторно улыбаться и расшаркиваться при каждом слове. Лучше я буду вдыхать яд подворотен с недостойными вашего внимания рокерами.
      Рука, сжатая в кулак, взметнулась вверх, и – С-чах – горсть злополучного винегрета врезалась в стену.
      Бальзамов в тот вечер пел особенно вдохновенно. К нему подходили восторженные поклонницы и просили автограф. С легким огорчением он замечал, что повышенный интерес зрителей порождал нехороший стеклянный блеск в глазах коллег по цеху. Ему было искренне жаль и самих коллег и лысоватого барда, так истово обличавшего данное собрание. Уже на улице поклонница в белой норковой шубке спросила:
      – Вячеслав, а когда следующий концерт?
      – Это не от меня зависит! А впрочем, хотите сейчас?
      – Ой, да. А где?
      – Как вас зовут?
      – Маша.
      – Маша, а вы хотите большой, светлой и чистой любви?
      – Конечно, этого все хотят.
      – Тогда поехали со мной, в общежитие. – Бальзамов взял девушку за руку.
      – Но у меня машина, подруги, муж.
      – Бросайте все: ключи от машины, мобильник, подруг и мужа. Бежим в метро. Вас ждет высокая и чистая любовь.
      И они побежали, сквозь сырой и липкий, падающий с неба ноябрьский снег, по пути задевая прохожих, и скользя по осенней каше. Хохоча, как дети, во все горло. Следом, часто перебирая ногами, то и дело спотыкаясь и падая, торопился Эдик. Он заботливо подбирал и прятал в карман машины вещи: связку ключей, телефон, записную книжку. Бальзамов задыхался от какого-то дикого, неописуемого восторга.
      Фигура высокого мужчины в длинном черном кожаном пальто выросла, словно из-под земли.
      – Машка, хорош забавляться. Что это за чмо? – сказал мужчина и схватил спутницу Вячеслава за воротник.
      – Сам ты чмо!
      – Я ее муж, чудило. – И обращаясь к жене: – Белый мерс хочу – на, золото – на, Кипр – на. Чего тебе еще не хва…
      Договорить он не успел, потому что голова Эдика ударила с разбегу в крепкий кожаный живот.
      – Получи, фашист, гранату.
      Мужчина качнулся, но устоял. В следующую секунду Телятьев с рассеченной бровью сползал спиной по красной кирпичной стене театра им. В. Маяковского. Бальзамов сделал шаг в сторону и, схватив ревнивца одной рукой за локоть, а второй за отворот пальто, хлесткой подсечкой отправил того отдохнуть в ноябрьскую жижу.
      – Если ты обожрался груш у тещи на поминках, то в этом никто не виноват.
      – Я тебя запомню.
      – Давай. Адресок сказать?
      – Приходи к нам в общагу, мы таких любим, – подал голос Эдик и, подскочив, пнул лежащего в зад.
      Друзья вернулись в общежитие далеко за полночь. Обоих штормило от количества выпитого. Но Бальзамов твердо решил обязательно выгулять собаку и отправился претворять свое решение в жизнь.
      Ночь встретила человека с собакой обнаженными запахами и ароматами крепко уснувшего города. Откуда-то тянуло арбузной гнильцой вперемежку с рыбной тухлятиной, сюда же примешивался тяжелый, крепкий дух бомжей, дремавших на люках теплотрассы. При малейшем изменении ветра тонкие воздушные струи доносили цветочную сладость и винную терпкость. Кора голых деревьев источала свежесть, а стены потемневших от снега и дождя домов – сырой холод. Фонари колпаками света выхватывали одиноких прохожих и бездомных собак.
      – Дея, да ты у меня самая эротичная девочка всех собачьих времен и народов. Посмотри, сколько кобелей вокруг нас вьется! Придется брать палку и отгонять. Даже тот, в джипе, к стеклу так и приклеился щекой, аж глаз из орбиты полез. Тьфу, а еще ротвейлер. Надолго они сегодня задержались.
      А Дея смотрела на хозяина, с лукавой изюминкой в глазу, мол, не виноватая я, они сами пришли.
      – Не прикидывайся, будто не знаешь, что все дело в банальной течке, – ласково трепал подругу Бальзамов.
      После всего пережитого ему не хотелось находиться в ограниченном пространстве общежитской комнаты. Воздух, свежий воздух и побольше ветра, чтоб трепал волосы, рвал пальто, обжигал щеки и кусал за ребра. Они шли и шли, все дальше уходя от знакомых домов навстречу порывам воздуха, человек и собака, два извечных друга, два любящих сердца. А город спал, окунувшись в темный холод ноябрьской беззвездной ночи.
      Эдик Телятьев, дойдя до своей комнаты, «шлифанулся» банкой «джин-тоника» и повалился навзничь, прямо в одежде, на кровать. По коридору седьмого этажа поплыл раскатистый, переливистый храп, сопровождаемый обрывками непонятной и бессвязной речи, причмокиваниями и глубокими вздохами невероятно страдающего человека.
      Смуглая рука щелкнула выключателем и весь этаж погрузился во мрак. Три мужских силуэта, едва различимых во тьме, мягко, по-кошачьи, двинулись в сторону комнаты журналиста. Железные пальцы сдавили плечи и рывком переместили спящее тело в сидячее положение. Золотистая пробка упала на пол и сдавленно хрустнула под тяжелым ботинком. В разжатый рот глубоко вошло бутылочное горло и прозрачная жидкость, не встречая сопротивления, забулькав, потекла по пищеводу. Х-р-р, гр-а-а. Плоть во сне пыталась сопротивляться. Пэй, сука. Ви это любите. Пэй. Четыре бутылка выпьешь, будэшь молодец.

      Вячеслав Бальзамов судорожно мерил шагами квадрат комнаты и лупил кулаком по настенному отрывному календарю.
      – Чушь. Полная чушь. «Количество алкоголя несовместимое с жизнью». Никита, да я вчера с ним расстался – он был в полном поряде.
      – Что теперь о нас говорить начнут! – сокрушенно вздохнул Гречихин. – Всех выселят к едрене фене. Монголы, так те уже домой засобирались.
      – Кому бы мычать, да только не им. Плевать, что начнут говорить. Как родителям в глаза посмотреть? – Бальзамов вспомнил родителей Эдика, пожилых людей, Бориса Исаевича и Людмилу Даниловну. Не переживут.
      – Вяч, нужно пойти и спокойно, по-хорошему, со всеми поговорить. Выяснить, заходил ли он еще к кому-то. В том числе и с обитателями левого крыла.
      – Что ты предлагаешь? Подойти и спросить, уважаемые эфенди, да пребудет над вами вечное, безоблачное, синее небо, а путь да будет покрыт вашей сверкающей славой. Не окажете ли вы презренным гяурам толику лучезарного внимания. Наш друг, Эдуард Борисович Телятьев, безвременно почил от перепоя. Кстати, а ты видел когда-нибудь их благодетеля, Саида Шухратовича? Мне Зулька про него все уши прожужжала накануне. На джипе только водила приезжает с собакой. Иногда ночью одного или двух увозит из числа, как ты говоришь, обитателей.
      – А Зульфия?
      – Я вчера перед тем, как поехать в «Дупло», постучался в дверь самой невинной и чистой юдоли на земле. Хотел в глаза заглянуть.
      Накатившая волна памяти вернула его во вчерашний день. Полупьяный Эдька шел сзади, напевая: – Где ты, Зулька, черная свистулька? Вот она! Вот она! На ноге намотана! – а еще: – Эх, ма, чемодан, чемодан, два уха. С батареей танцевать можно и без слуха! – Он тогда еще спросил, мол, Эдька, на каком суржике ты поешь? А певец в ответ: – Ты что, не понял? Чемодан, это же голова с двумя ушами. Но еще не значит, что у этой головы есть музыкальный слух. Чтобы скрыть отсутствие слуха, нужно взять тяжелую батарею и с ней танцевать. Тебя никто не осудит за непопадание в ритм. Батарея же тяжелая. В общем, про меня песня.
      – И что дальше? – прервал воспоминания Гречихин.
      – А дальше мне сказали, что Зульфия Рашидовна здесь больше не живет. И куда уехала, никто не знает.
      Дверь без стука открылась, пропуская сначала нечесаную голову польской поэтессы, а затем её же прозрачный, короткий халат, сквозь который детально были видны рюшки на нижнем белье.
      – А мы к вам. Это Вадим.
      Вслед за Ковыльской, с двумя бутылками вина в одной руке и колбасной нарезкой в другой, вошел тот самый рослый блондин. Поздоровался с Гречихиным, представился Бальзамову. На вид ему было лет сорок пять, может пятьдесят. Белые короткие волосы, покрывавшие мощный череп, лишь на висках плавно переходили в седину. От всей фигуры веяло спокойной, внушительной силой. Вячеслав отметил, что черты лица у Маришкиного спонсора очень необычные.
      – Я сегодня пить не расположен, – буркнул Гречихин.
      – Да и мне как-то стремно, – поддержал Бальзамов.
      – Мужики, пить никто не собирается, а вот друга помянуть… – и обернувшись к Маришке: – А я был с ним знаком?
      – Нет, не успел. Замечательный был человек, очень талантливый.
      Вадим умелым движением скрутил пробку и плеснул по чашкам:
      – Жуткая история. И ведь не паленым продуктом, а передозировка. Ну, давайте. Ему – райские кущи, нам – наука.
      – А вы депутат? – спросил Никита, увидев значок.
      – И швец, и жнец, и на дуде игрец, – ответил депутат. – Мне Маришка сказала, что проблемы у вас с азиатами возникают. Могу чем-нибудь помочь?
      – Вадечка, любимый, высели их отсюда.
      – Выселить, хм… вряд ли, а вот порядок навести, это можно.
      – Узнать бы, кто этот Саид Шухратович Омаров? – Вячеслав одним глотком осушил чашку.
      Вечером Бальзамов и его лохматая подруга прогуливались возле общежитского крыльца. Мокрый снег шапкой рос на кудрявой шерсти собаки и на длинноволосой голове её хозяина. Но оба не обращали на это никакого внимания. Пристальный наблюдатель непременно заметил бы, что человек и его лохматая спутница, словно на привязи, ходят вокруг черного джипа. То отдаляясь на несколько десятков шагов, то вновь приближаясь, почти вплотную. Вячеслав интуитивно чувствовал, что красивая, черная, металлическая коробка с тонированными стеклами, с глухим, непроглядным нутром, скрывала в себе тайну, разгадать которую нужно было – кровь из носу. Глядя на отливающие чернильным цветом окна машины, он вспомнил поездку в Петрозаводск. Эдик организовал ему творческий вечер, познакомил с родителями и с упоением рассказывал о своем городе. Уже собираясь отбыть из гостеприимной карельской столицы, они, бес попутал, спьяну начудили так, что об этом событии долго ещё писали местные газеты. Всему виной был законсервированный паровоз времен Великой Отечественной, стоящий на высоком постаменте напротив вокзала. Как они влезли в него? Кто был зачинщиком? Сейчас уже не вспомнишь. Но факт тот, что, войдя в образ кочегара, отважный журналист якобы размахивал лопатой и орал на всю площадь:
      – Вперед, на Финскую, товарищи. Они нам веками дань платили. Наш паровоз, вперед лети… Бальзамов, ты посмотри, как навстречу нам несется тундра. Разряженный воздух бьет в лицо. Все кружится и мелькает, деревья проносятся мимо.
      – Деревья, может, и проносятся мимо, – заметил тогда Вячеслав, – но вот менты, почему-то, стоят на одном месте.
      Но Телятьев не сдавался:
      – Подкинем жару! – Орал вовсе горло: – Чух-чух-чух!
      Эдик так упоенно и зажигательно представлял себя в роли машиниста мчащегося поезда, что Бальзамову тоже стало казаться, будто поезд и впрямь не стоит на месте. В глазах, между тем, плыло основательно: дома, деревья, здание вокзала. Да, не просто, плыло, а искажалось, принимало причудливые формы. Из состояния алкогольной эйфории их вывел неожиданный и грубый голос:
      – Эй, вы, кретины. Это же памятник! Куда вы на нем ехать собрались?
      – Вам его все равно не завести! – поддержал своего коллегу второй милиционер.
      – Вяч, где наши патроны? Этим, внизу, ни рубля не дадим. Я уже вижу, что сам президент пожимает нам руки, как живой, и благодарит за службу Родине. Даже Гагарин с орбиты нам улыбается, – громко тараторил Эдик.
      – Эдька, мы свое дело сделали. Теперь пусть нас ведут душители свободы в Петропавловку. Надо сдаваться. Иначе они уничтожат наших товарищей. – Вячеслав нес полушутливую околесицу, понимая, что пора сворачиваться. Дело могло принять очень серьезный оборот.
      Когда в милицейском привокзальном участке плотный, краснолицый майор спросил: «Как же вас так угораздило?», Эдька, качнувшись с пяток на носки и гордо выпрямившись, икнул: «Все дело в первой утренней рюмке, товарищ майор! С утра выпил и – целый день свободен!»
      Бальзамов взял на руки собаку и подошел почти вплотную к чуть приоткрытому стеклу. Тотчас же в окне показалась морда ротвейлера. Но в выпученных глазах, да и во всем облике сторожевого пса не было свирепой угрозы. Лишь невыразимое страдание здоровой кобелиной плоти читалось в каждом движении.
      – Ну, чё, чудило, скучаешь? – неожиданный окрик, рывком, вернул его в реальную жизнь.
      Бальзамов обернулся… Ну, только вот вас мне сейчас и не хватает… Трое мужчин, поигрывая бейсбольными битами, медленно выходили из тени пивного ларька. В одном из них Вячеслав узнал униженного супруга своей пылкой поклонницы. Бежать было некуда. Оказывать сопротивление – бессмысленно, этим еще больше разозлишь. Шаг назад, и спина сквозь одежду ощутила благородный металлический холод кузова иномарки… Господи всемогущий, помоги рабу своему… Дверная ручка при нажатии, легко подалась внутрь. В ту же секунду огромный черный ротвейлер с утробным рычанием молнией метнулся наружу. Ощеренная пасть сверкнула внушительными клыками. Шерсть на загривке поднялась дыбом. Бросок. И ревнивый муж, закрывая лицо руками, навзничь падает на присыпанный снегом асфальт. Мощные лапы уперлись в грудь поверженного противника. Страшные челюсти сомкнулись. Неистовые, резкие движения шеи и головы. Треск кожаного пальто. Один из нападавших размахнулся и нанес битой удар по спине пса. Тот взвыл от боли так, что сама ночь готова была расколоться надвое. В следующее мгновение обидчик жестоко поплатился. Сначала пес, вцепившись в половые органы, рванул с такой силой, что в зубах у него остался ком из окровавленной ткани и греховной плоти. Во время второй атаки клыки насквозь пронзили запястье правой руки. Слезы ужаса стекленели в расширенных глазах покалеченного человека, опрокинутого на ступеньки крыльца. Третий нападавший, отбросив биту, бежал в сторону освещенной аллеи. Ротвейлер, оставив, наконец, в покое свою жертву, хищными прыжками ринулся догонять последнего неудачника этой короткой и жестокой схватки.
      – Бальзамов, сюда! – это кричал Вадим, широко открывая входную дверь общежития.
      Вячеслав, прижимая к груди Дею, отлепился от иномарки и опрометью кинулся под защиту родных стен.
      – Да, – голос Вадима отливал теплыми нотками, – он защищал вас, как объект своего сексуального вожделения. Ведь у вашей собаки течка. Ну, все. Мы друг друга не видели. Не хватало мне общежитских историй в личном деле.
      По лестницам уже россыпью грохотали шаги. Пестрая восточная речь, словно поток бурной горной реки, в миг затопила вечерние коридоры.
      – Испаряемся! – еще раз приказным тоном надавил депутат и подтолкнул Бальзамова к лифту, кабина которого, к счастью, была на первом этаже.
      Оказавшись в своей комнате, Вячеслав запер дверь на два оборота. Перевел дыхание. С рвущимися от адреналина сосудами, не включая свет, подошел к окну. Выглянул, прислушиваясь.
      – Джин. Джин. Место, – кричал водитель джипа.
      Бальзамов видел, как пес, отцепившись от жертвы, пересек аллею и нырнул в салон. На тротуаре остался лежать корчащийся от боли человек. То, что было совсем недавно одеждой, теперь вздрагивало на ветру грязными, кровавыми лохмотьями… Видит Бог, я этого не хотел… От раздавшегося телефонного звонка сердце подпрыгнуло к горлу.
      – Алло.
      – Здравствуйте, Вячеслав. С вами говорит Борис Исаевич Телятьев.
      – Борис Исаевич, искренне соболезную…
      – Не надо слов, Слава. Там, где была душа, теперь пепелище. Поверь отцу, потерявшему единственного сына. Даже если бы разум ничего не знал, сердце все равно бы твердило: он не сам! Его убили!.. Я это не только чувствую, каждая клетка моего тела уверена в том, что его убили. Понимаешь? И я хочу, чтобы убийц нашли!
      – Вы, что-нибудь знаете?
      – Ничего. Кроме того, что Эдик, выражаясь его сленгом, чего-то нарыл. Что-то о трансплантации органов. Переправка за границу. Ещё он любил повторять, что Бог устроил все, как нельзя лучше. Дескать, вся информация у тебя под боком, только глаза разуй. Бедный мальчик, он так хотел стать знаменитым.
      – Как Людмила Даниловна?
      – Лучше не спрашивай. Опасаюсь за потерю рассудка.
      – Вы пробовали обратиться в милицию?
      – Конечно. Официальная версия: количество алкоголя несовместимое с жизнью. И баста. Вячеслав, не верьте этому! Постарайтесь найти убийц.
      – Что-то подробнее вы можете сказать?
      – Он говорил про азиатский след. Что-то про жильцов вашей общаги, которых куда-то увозят, чтобы использовать в качестве доноров. Я больше ничего не знаю. Он держал все в тайне. Ищите где-то под боком. Спасибо за соболезнование.
      Короткие гудки наглухо перекрыли эфирный коридор. Бальзамов тяжко опустился на стул и потрепал косматую голову объекта сексуального вожделения всех породистых и дворовых собак округи. А потом впал в тупое оцепенение, уставившись каменным взором в одну точку, скважину дверного замка. Через час из этого состояния его вывели звонкие, короткие звуки и обрывистая, неразличимая речь. Пришлось открыть дверь. По коридору шел Хубилай, ударяя ложкой по пустой алюминиевой кастрюле. Не только во взгляде, а во всей одинокой фигуре сквозила какая-то отрешенная надломленность.
      – Спите, честные художники: поэты, драматурги, режиссеры, прозаики. Поганые критики, выходите на работу, – сдавленным голосом выкрикивал Хубилай, при этом взгляд его оставался неподвижным, а голова мерно покачивалась при каждом шаге.
      – Хубилай, – окликнул Бальзамов, – и тебе доброй ночи! А нет ли у тебя случайно длинной, крепкой веревки?
      – Какой же степняк – без волосяного аркана. Это у вас много скарба, а по делу – ничего. А тебе зачем?
      – Хочу узнать, поместятся ли на твой аркан тридцать восемь попугаев.
      – Не только, брат, попугаи, но и дюжина африканских слонят. Пошли в мою комнату.
      Когда настоящий чингисид отправился летать во сне над степями родного улуса, Вячеслав, перекинув через плечо веревку, подошел к опечатанной двери Телятьева. Прислушался. Тишина. Ну, с Богом. В другом конце коридора через чердачный люк он выбрался на крышу. Снег прекратился и низкие, мерцающие звезды напоминали светящиеся дыры на черном рубище ночной тьмы.
      Ущербная луна вполоборота застыла над соседним домом, небрежно освещая человека на крыше общежития.
      Найдя подходящую скобу на вентиляционной трубе, Бальзамов прикрепил к ней конец веревки и начал спускаться, упираясь ногами в стену… Ага, ну вот и нужное окно. Только бы не было заперто на шпингалет… После легкого нажатия, рама, скрипнув, подалась внутрь. Повеяло тошнотворным холодком… Неуловимый, неописуемый запах смерти, знакомый с детства. Запах кончины, который ни с чем не перепутаешь.
      Осторожно ступив на подоконник, Вячеслав скользнул в непроглядный зев безжизненного пространства… Всклокоченная кровать… И весь Кавказ, как смятая постель… Вспомнились строки любимого Эдькой Пастернака… Пепельница с окурками. Банка из-под «джин-тоника». Компьютер, под слоем вдвое сложенной пыли. Ищи, Бальзамов, ищи.
      Книги – на столе, на полке, на полу у изголовья кровати. Думай, Бальзамов, думай. Пройдись по шкафам. Так. Ничего, что могло бы заинтересовать… Он сел за стол и, опершись локтями о полировку, уронил лицо в ладони. Захотелось потянуться, успокоиться, странно, но страха, почему-то, не было. И тут, под носком ботинка вначале тренькнуло. А потом с характерным стуком упала и покатилась по шершавой поверхности пола, с половицы на половицу, пустая бутылка из-под водки… Ну-ка, ну-ка, подь поближе. Что мы имеем? Что имеем, то и введем. Итак. Водка «Бахус», Смоленского ликероводочного завода, дата выпуска 4.04.96. А, что под столом? Да здесь еще три. Неужели Эдик пил эту гадость? Ни в жисть не поверю. А вдруг пил? Тогда с кем? Все-таки уже что-то. Ладно. Пора выбираться из этой обители смерти. Он все вернул на свои места. Поднялся на подоконник и, прикрыв за собой раму, стал карабкаться по веревке на крышу.

      …Конная лава, развернув могучие крылья, бросилась в атаку. От края до края горизонта не было ничего, кроме дикого степного войска. Шли опятиконь, поставив на свободных лошадей войлочные рулоны, тем самым увеличивая свою численность в глазах неприятеля в пять раз. Впереди летучая, легкая кавалерия, оснащенная только луками, стрелами и волосяными арканами. Наконечники стрел разные. Серповидные – для подрезания конских сухожилий. Заточенные под тупым углом – для того, чтобы травмировать, с последующим пленением. Заточенные под острым углом, четырехгранные – для смертельных ран. Нет в мире ни одного панциря, способного противостоять монгольским стрелам. Нет во Вселенной ни одного народа, способного удивить мир более талантливыми стрелками, чем монголы. Сейчас легкие всадники закружат знаменитую карусель – это когда одна волна, выйдя на убойную позицию, выпустит смертоносный ливень и уйдет на фланги, а другая, с заряженным оружием займет ее место. И так много раз. Жалить и откатываться. Пока неприятельский строй не смешается, обнажив бреши. Пока их боевые кони не начнут сбрасывать и топтать всадников. Пока воины не начнут роптать на командиров. И только после этого в бой вступит тяжелая конница, составленная из представителей древнейших и знатных родов. Боевой клич «урагх» заставит трепетать шатер Вечного синего неба, наполнит каждое сердце радостью боя. Степь озарится сверкающими доспехами и обнаженными клинками. Земля содрогнется до основания под копытами коней, несущих всадников в сабельную схватку. Как нож в масло войдет копье монгольского войска в тело вражеских построений. Фланги с двух сторон стиснут противника, и начнется избиение. Всадник на белом арабском скакуне, в серебряных доспехах не единожды пройдет сквозь неприятельский строй, тяжелым, кривым мечом прорубая себе дорогу. И вот враги бегут, бросив оружие, давя друг друга. Стонут раненые. В страшных позах застыли убитые. О, эта сладость погони. Под ударами тяжелого меча, головы слетают с плеч и катятся арбузами по истоптанной степи. Всадник на белом коне первым врывается в лагерь. Спрыгивает на землю и откидывает полог ближайшей юрты. Там, забившись в угол, дрожит испуганной ланью молодая женщина. Он срывает с пленницы одежду и впивается в ее вишневые уста. Валит на шкуры. Пьет и пьет из набухших сосков нектар нежной, молодой плоти. Прильнув к животу, вдыхает запах кожи. Еще ниже – око вселенной, окруженное тонкими кольцами волос. Губы ненасытно целуют внутреннюю часть бедер. Жарко хрипя, победитель задирает кольчужную юбку и высвобождает измученный долгим воздержанием, набухший до невероятных размеров, лингам. Берет ноги женщины под колени, поднимает, закидывает на свои окольчуженные плечи и врывается в лоно. Красивые полные бедра с маленькими звездочками вен обвивают мужской стан. Пленница, выгнув спину, стонет от боли и сладострастия. Удар за ударом. Медленные и плавные толчки сменяют частые и отрывистые. Запах девственной крови щекочет ноздри и дарит ощущение счастья. Воин переворачивает жертву на живот. Одной рукой стискивает ягодицу, а другой берет за волосы и ставит на колени. Удар за ударом. Женщина отвечает взаимностью, двигаясь навстречу ударам лингама. Судорога одновременно сотрясает оба тела, заплетенные в жаркий узел. В руках мужчины кинжал. Нужно вспороть живот, чтоб не понесла. Чтоб не родила и не воспитала врага для его племени. Он смотрит в глаза жертве, на руки, обнявшие колени и понимает, что не сможет убить. «Когда вернусь из похода – будешь моей женой». Кинжал с шипением входит в ножны. Через мгновение полог юрты за мужчиной падает, закрывая, огораживая будущую мать прочно от всего мира.
      …А-а-а… Джучи вздрагивает и резким движением садится на кровать. Вытирает рукой выступившую на лбу испарину. Шарит впотьмах ладонью по столу в надежде обнаружить пиалу с остатками алкоголя. Тщетно. Все пусто. Суше, чем в пустыне Гоби в знойный период. Но каков сон! Лучше бы его не было. Сон должен уйти из памяти. Срочно, срочно найти что-нибудь выпить… Натянув спортивный костюм и сунув босые ноги в тапки, Джучи стремительно метнулся из комнаты…Как же хочется закричать: люди, милые, помогите. Глухое сонное царство… Он сунул руку в карман и нащупал мятые купюры… Вперед. На улицу. В любом ларьке, хоть паленую, но обязательно найду… Лифт доставил его на первый этаж. Четыре шага. Дверь. И спасительный, свежий, ночной воздух наполнил легкие… Вах. Что здесь было? Пятна крови на рыжем от грязи снегу. Клочки рваной одежды. Может и правда, пока я спал, под окнами гремел бой…
      – Эй, друг, брат, – увидел он садящегося в джип водителя, – ты такой же узкоглазый, как и я. Подожди не уезжай. Выручи. Отвези до ближайшего ларька. Я тебя умоляю!.. – Он вцепился в дверную ручку. Из салона послышалось низкое, предупреждающее рычание…
      – Спокойно, Джин. Ты и так сегодня хорошо поработал. Жаль, не тому яйца вырвал! – сказал водитель и прямо посмотрел в глаза просящему.
      В животе у Джучи похолодело и он моментально отвел взгляд… Зачем Джучи будет смотреть туда, где нет Великого Будды!..
      – Брат, не уезжай. Что хочешь сделаю, – канючил потомственный хозяин русского улуса, не давая захлопнуть дверь у себя перед носом…
      – А, шайтан раздави. Чтоб ты сдох от своей водки! – бросил шофер и перегнувшись на заднее сиденье, достал бутылку с зеленой этикеткой…
      – Ай, спасибо, дорогой. Век не забуду, – затараторил радостный Джучи. – Что это у нас? Голова самого Бахуса. Да, еще смоленского разлива. Да, храни тебя вечное синее небо! Пусть никогда не иссякнут соки твоего драгоценного здоровья, и не пустеет твой кошелек. Обязательно выпью за тебя и за всех твоих предков. Да пребудет им покой в загробном мире… – И Джучи низко, по-восточному раскланявшись, засеменил к себе.
      Бальзамов толкнул дверь своей комнаты.
      – Не включай свет. – Каркающий голос безумного профессора рубанул темноту. – Что надыбал, инспектор Варнике?
      – Марат Гаврилович?
      – Можно просто – Безумный профессор. Вы, кажется, так меня величаете!
      – Ничего особенного. Кроме четырех пустых бутылок из-под водки смоленского разлива. Эдик что-то нашел, связанное с незаконной продажей человеческих органов. Черный джип куда-то периодически увозит одного, а то и двух обитателей левого крыла. И с тех пор их больше никто не видит. Сами знаете: в общежитии каждый человек на виду. Никто не может просто так «испариться», это сразу бросается в глаза. Кто же этот Омаров Саид Шухратович? Если бы нам решить эту задачу.
      – Правильно, Бальзамов. А тебе не приходила в голову мысль, что его вообще не существует.
      – Нет, конечно. Тогда откуда фамилия, имя и отчество?
      – Творческий псевдоним. Тебе ли не знать. А с чего ты решил, что причину смерти Телятьева искать нужно здесь?
      – Отец Эдика сказал: «Ищи под боком».
      – Слишком буквально. С тех пор, как привезли эту бедноту со всего бывшего Советского Востока, я сам хочу найти этого Шухратовича, но только слышу о нем.
      – А вы пробовали следить за джипом, когда он с пассажирами?
      – А то. Но результатов никаких. Людей увозят в загородный особняк на Можайке. Порожняя машина возвращается обратно. Несколько недель может ездить вхолостую. А потом – новая партия. И снова этот чертов особняк. Круглосуточное наблюдение ничего не дало. Ордер на обыск получить невозможно – нет оснований.
      – Но ведь люди-то исчезают.
      – Да. Но об их исчезновении никто не заявляет. Семьям этих бедолаг, наверняка, заплатили. Теперь они сидят тихо по своим аулам и кишлакам, боясь слово сказать. Иначе вырежут весь род под корень. Там и раньше-то, при СССР, порядку мало было, а теперь – полный беспредел.
      – Нужно установить, кому принадлежит особняк.
      – Ты нас совсем лохами нанайскими считаешь. Оформлена сия каморка папы Карло на одну пожилую женщину. Из всех родственников у нее лишь племянник, который безвылазно живет в Штатах, не являясь даже гражданином России.
      – А что за племянник? Чем занимается?
      – Студент, сопляк, двадцати двух лет отроду. Его мать, сестра хозяйки особняка, умерла несколько лет назад от рака.
      – А чем занимается сама хозяйка?
      – Пенсионерка. Живет в Австралии. И в своем русском доме не была более двух лет.
      – Значит, сдает. Нужно узнать через фирму, кто снимает.
      – Ну, какой ты умный, правильно. Только фирмы той давно не существует. Все, концы в воду.
      – Можно с ней связаться. Она должна знать, кто у нее живет.
      – Плевать она хотела. Говорит, что деньги платят большие и вовремя. Жилье содержат в надлежащем виде. Присылают каждый месяц фотокарточки дома. А об остальном пусть, мол, заботится полиция.
      Без ее разрешения в частное владение никто не полезет. Да и потом, где гарантия, что мы идем по правильному следу. Что если Омаров действительно живет в каком-нибудь Самарканде. Что студенты, просто, по тем или иным причинам переводятся на другое место учебы. А, может, и возвращаются на Родину. Особняк же – удобная перевалочная база. Из общаги везти людей на аэродром далеко и неудобно. И вообще, кто сказал, что смерть Телятьева связана с Омаровым. У нас нет ни-че-го. Так, что ищи, Бальзамов. И мы искать будем.
      – А если прижать водителя?
      – На каком основании? Он пошлет нас к своей японской матери. Да еще пинка добавит.
      Белоцерковский встал и направился к выходу, тяжело сутулясь.
      – Марат Гаврилович.
      – Да.
      – Передайте низкий поклон Глебу Сергеевичу.
      – Хорошо. И Натану Лазаревичу тоже передам. Ну, пока.

      Глухой, метельной ночью в доме Шухрата Омарова раздался крик новорожденного младенца. Счастливый отец взял из рук повитухи маленький, шевелящийся ком, завернутый в портяночную ткань, и прижал к груди:
      – Саид! Такое будет у тебя имя. В честь деда твоего. Слава Аллаху! У меня сын!
      – Шура, – осторожно тронула за локоть Шухрата повитуха, – Агафья, кажись, дух испустила.
      Омаров подошел к печи, на которой только, что родился Саид и, откинув полог, увидел жену. Внутренняя сторона красивых, полных, оголенных ног залита кровью. Льняная рубаха промокла от пота и прилипла к телу так, что проступали соски немалых молочных желез. В голубых, распахнутых глазах застыло отражение смерти. Он провел рукой по еще неостывшему телу – от колена до груди. И, опустив веки покойнице, выдохнул:
      – Мир праху твоему, женщина. Спи спокойно. Я выращу нашего сына.
      Год назад деревня Ененьга приютила у себя бывшего вербованного Шухрата Омарова. Неоднократно судимого, больного грудной жабой, исхудавшего на различных каторгах до жуткого состояния. В силу слабого здоровья и плохой физической кондиции, его назначили учетчиком и оценщиком леса. Русский Север хоть и суров на погодные условия, но с человеческой стороны открыт и гостеприимен. Нашлась в деревне скромная избенка, наследство от одинокого, отдавшего Богу душу, фронтовика. С виду неприметная, зато теплая и добротная. В придачу: пара хлевов, банька, колодец, летняя кухня и несколько погребов для хранения продуктов. Ко всем житейским радостям добавилась еще одна, пожалуй, самая главная – познакомился с Агафьей. Красивой, стремительной женщиной, бригадиром лесоповальщиков. Дожив до двадцати пяти лет, она так и не встретила свою половинку. Мужчина в ее понимании должен был быть похож на ее отца, Филиппа Васильевича Кондакова, который зимой, впрягаясь вместо лошади, возил сено на кованых санях или вскидывал на плечо такую лесину, что шестеро здоровенных мужиков не могли поднять до колен. Бывший фронтовой разведчик Кондаков все свое нереализованное тепло дарил соседской ребятне: то рыбачил с ними, то ходил по грибы, то учил метать охотничий нож в старый покарябанный столб. Вот такое сочетание доброты, силы, житейской мудрости и пыталась отыскать Агафья Филипповна. Но среди местных: крутых, работящих, деревенских ухарей, не нашлось подходящей для нее пары… «Кабы за кого не пойду…» – не раз говаривала отцу своевольная дочь. Матери давно уже не было – задавило штабелем во время лесосплава. Так и жили вдвоем: отец да дочь, старая дева. Зимой, за год до описываемых событий, в ночное, морозное окно Кондаковых постучали. Ничего вроде особенного, стук как стук, мало ли кому чего понадобилось, но в груди у Агафьи почему-то ёкнуло. Горло словно чья-то рука стиснула… Сиди, бать, я открою…
      На пороге стоял сутулый, худой человек с провалившимся от лишений лицом, в протертой до дыр фуфайке и лысой кроличьей шапке. Она сразу узнала нового учетчика леса:
      – Проходите, пожалуйста. Все никак не могу запомнить, как вас зовут. Мы, промеж себя, так просто Шурой величаем.
      – Вот так и вэличайте. Заболэл я что-то. Нэт ли у вас чего-нибудь согревающего. Лихорадит всего.
      – Конечно, найдется. – Агафья дотронулась до лба учетчика: – Да, вы горячий. Таким нельзя ходить по морозу. Раздевайтесь и марш на печь.
      – Да вы, что смеетесь, дэвушка, за такое твой отец знаешь, что сдэлает. Руки, ноги мне повырвет и в лесу на вэтках гирляндами развэсит.
      – Ежели б здоровым пришел, то тогда б и печень вороне скормил, – по доброму рыкнул из-за печи Филипп Васильевич. – Давай, залазь, лечить будем.
      Ночью у Шухрата начался сильный жар. Он громко стонал и метался в полубреду.
      – Сухой жар у него, а надо бы, чтоб потом прошибло. А в баню нельзя – не сдюжит. Сердце, вишь, у него не того, слабое шибко, – сказал Кондаков и вопросительно посмотрел на дочь.
      Агафья скинула свитер, шерстяную юбку и осталась в одной ночной рубашке:
      – Батя, отвернись, че пялишься-то.
      Через три недели Агафья скребла полы, мыла и утепляла окна в шухратовой избе. Глядя на нее, Омаров отмечал, что никакая одежда не может скрыть крутизну и приятную полноту бедер, тонкую, но крепкую талию, колышащиеся полушария грудей. Счастливая радость захлестывала его, когда наступала ночь и близился час встречи двух тел. Казалось, что надорванное сердце обрело, наконец, долгожданный покой и маленький земной рай.
      Агафья же полюбила этого измученного, доведенного до сердечной болезни человека за тот внутренний стержень, которого так не хватало многим окружавшим ее мужчинам. За тот внутренний огонь, который заменял физическую силу. За черноглазую печаль.
      – Мир праху твоему, женщина. Спи спокойно. Я выращу нашего сына.
      Деревня всем миром, как могла, помогала поднимать Шухрату сына. И тот рос. К трем годам в характере обозначились признаки нелюдимости, недоверчивости и настороженности, словно внутри него сидел какой-то затравленный зверек, хотя никаких внешних причин для этого не было. Дед Филипп души не чаял в своем внуке, балуя нехитрыми северными сладостями. Отец вкалывал, не щадя надорванного здоровья, и все свободное время проводил с сыном. Несмотря на уговоры – привести в дом хозяйку – оставался вдовцом и тянул лямку, не ропща на судьбу.
      В пятилетнем возрасте Саид узнал, что значит лишить жизни, метнув камешек в голову деревенского петуха. Детей он воспринимал, как объект агрессии, норовя в играх больно ударить или сломать игрушку. Детское сообщество, впрочем, ему платило тем же.
      Все эти сложности характера могли бы запросто с возрастом искорениться, израстись, если бы не страшный психологический стресс. А произошло следующее. Как-то в один из августовских дней, отправляясь в лес по грибы, Шухрат решил взять с собой семилетнего Саида. Они долго кружили по знакомому бору, но улов едва прикрывал дно корзин. Грибные места недалеко от дома были основательно вытоптаны, исхожены, и Шухрат решил сходить в дальний Студеновский лес, путь в который пролегал через топкое болото. Срубив шест из молоденькой сосенки, они отправились ловить таежную удачу. Несколько километров пути изрядно измотали маленького Саида, но ни намека на жалобу невозможно было прочесть в его взгляде и уж, тем паче, услышать из уст. Шухрат гордился сыном, правда, вида не подавал. Наконец болото с тяжелыми испарениями багульника осталось позади. Открылось сказочное царство белого мха и радушных сосен, возраст которых колебался от нескольких десятков до сотен лет. А уж грибов было столько, что не успеваешь разогнуться. Брали только белые, без единой червоточины, величина шляпки не больше саидовской ладони. Один срезаешь, на другой смотришь, третий примечаешь. Грибы манили, приглашали в чащу: «не стесняйся, смелый, потрудись, резвый». Коричневые шляпки на глухих звериных дорожках выстраивались в очередь, чтобы осчастливить грибников. Первые несколько минут отец с сыном часто перекликались или, иначе говоря, аукались. Но бдительность мало-помалу оставляла увлеченные души. И вот, Саид с трудом оторвав от земли переполненную корзину, решил позвать Шухрата. Ау! Звук потонул в густых ветвях сосен. В ответ лишь ветер тронул верхушки деревьев. Еще раз: ау! Ухнула разбуженная сова. Мальчик быстрым шагом пошел, как ему казалось, в обратном направлении. Перешел на бег, все время крича во все горло. Панический страх обхватил за плечи, сердце оцепенело. Ноги не слушали голос разума: несли куда-то наобум, пока толстый вековой корень не встал на пути. Запнувшись, Саид упал лицом в сухой мох. Корзина отлетела в сторону, грибы рассыпались в радиусе трех метров. Попытался собрать, но руки лихорадочно дрожали. Волна ужаса захлестнула Саида и он, обхватив колени, стал маленьким жалобно скулящим клубком, лежащим на боку под нависшими лапами хвойных дерев. Будь он немного постарше, то додумался бы разжечь костер и спокойно ждать, пока его разыщет отец или деревенские охотники, поднятые, как в армии, по тревоге. Дети довольно часто терялись в таежной глуши, отбившись от взрослых или самостоятельно убежав в лес. Конечно же, были случаи с трагическим исходом. Но чаще всего детей удавалось найти и вернуть родителям целыми, правда, не сказать: невредимыми. Ведь тем приходилось натерпеться немало страху и всяческих лишений.
      Саид волчонком катался по белому скрипучему мху. Потом бежал до тех пор, пока ноги не подкосились, крича до хрипоты и рвоты. Корзина осталась брошенной там, где корень подсек ноги. В кармане только маленький грибной нож. Саид отшвырнул его в сторону с неистовостью обреченного. Он снова бежал и снова падал, как подкошенный. Шел, если не мог бежать. Полз, если не мог идти. Лежал ничком, если силы вконец оставляли тело. Когда завечерело, и иссиня темные сумерки стали окутывать подолы елей и купола сосен, он упал лицом вниз, заткнув пальцами уши. Невыносимая жуть, исходящая от ночного леса, обступила маленького, обезумевшего человека. Но помимо страха была еще ненависть: глухая и яростная. Как он ненавидел своего отца! Ему казалось, что старый Шухрат нарочно завел его в этот лес, желая освободиться, сбросить с хилого здоровья тяжелое ярмо в виде его, Саида.
      Деревья надсадно и протяжно скрипели под порывами холодного, ночного ветра. Скрип этот скорее напоминал душераздирающие стоны, а подчас и крики. Холод запустил свои отвратительные щупальца под одежду, доводя до озноба. Он уже не плакал, потому что слезы кончились, иссякли. Подогнув колени к подбородку и, пряча лицо в отворот телогрейки, потерявший всякую надежду на спасение Саид забылся в тяжелом полусне.
      Шухрат же несколько часов метался по тайге, кричал, не жалея связок. Наконец, поняв, что в одиночку ему найти сына не удастся, бросился за помощью в деревню. Пересекая болото, несколько раз чуть не утонул, оступившись на неверной и шаткой кочке. В мокрой насквозь одежде, по которой струями текла тухлая, коричневая вода, он вбежал на крыльцо первого от леса дома.
      Через полчаса восемь охотников с собаками были готовы идти на поиски. А еще через два часа лес по ту сторону болота огласился собачьим лаем. Августовский день на Севере короток. Как только стемнело, охотники были вынуждены вернуться в деревню, разумеется, ни с чем. Возобновить поиски решили утром. С рассветом уже в удвоенном количестве пошли прочесывать многокилометровые участки тайги.
      А Саид все дальше и дальше удалялся от Ененьги в неведомую глушь. Какая-то бешеная сила гнала его, заставляя не обращать внимания на хлещущие по лицу ветки деревьев. Очень скоро телогрейка была изодрана до неузнаваемости: клочки ваты торчали из полученных ран. Из прорех в штанах выглядывало исцарапанное тело, куда роями устремлялась мошка. Обрыв внезапно бросился под ноги. Он перелетел через смородиновый куст и врезался лицом в песок. Подняв голову, увидел журчащую перед самыми глазами маленькую речушку. И тут понял, что страшно хочет пить. Припав губами, он жадно втягивал холодную, чистую, прозрачную воду, не ощущая ломоты в зубах. Изможденное, изъеденное пожаром нутро, словно рождалось заново. Как узнать, куда двигаться: вверх или вниз по течению? Возможно, что это река, на которой стоит его деревня. По-прежнему, плохо соображая, он зашел по колено в воду и направился вдоль берега вниз по мели. Это была ошибка. Мало того, что Ененьга находилась в противоположной стороне, так еще и собакам обеспечена головная боль, а точнее, потеря следа. Спустя несколько минут ноги стало сводить судорогой, и Саиду пришлось выбраться на берег. Во время утоления жажды коробок спичек вывалился из кармана и теперь плыл следом по течению. Он не знал, радоваться или плакать. С одной стороны: обнаружен источник огня. С другой – что толку: сырыми спичками костер не разведешь. Снова забредя в воду, выловил коробок. Пришлось сушить на камне. Хорошо еще, что была сухая и легкая ветреность, пронизанная лучами солнца. Промокшие ноги болели от холода, глубокие царапины саднило, но все же страх, ослепляющий и всесильный, отступал. На смену ему приходила физическая боль, которая заставляла напрягаться мозг. За одни сутки Саид повзрослел на несколько лет. А может, дети просто быстрее адаптируются к ситуации. Так или иначе, но в его действиях стали проступатьь зачатки спокойствия и основательности. Первым делом: разулся, выжал портянки и насадил сапоги голенищами вниз на ветки чахлой ивы. Вторым: собрал тонкий сосновый сушняк поблизости и сложил шалашиком, как учили взрослые. Спички довольно быстро просохли. Чирк – и уютный сизый дымок потянулся по ветру вдоль реки. Теперь его смогут обнаружить не только по следу, но и по облачку дыма, если, конечно, будут искать. А сомнения на этот счет закрадывались по-прежнему нешуточные. Он ходил босиком по берегу и собирал хворост, пытаясь увеличить костер, а, главное, произвести, как можно больше дыма. Для этого, то и дело, подкидывал зеленый лапник, полусырые ветки, лежалую и гниловатую кору мертвых деревьев. Постепенно стал просыпаться голод, свидетельствовавший о том, что организм возвращался к жизни. Саид попробовал поймать руками пескаря, как это иногда делали старшие ребята, развлекаясь во время купания. Но сделать это оказалось куда сложнее, чем выглядело со стороны. Когда, закатав штаны, он заходил в воду, пескари тыкались тупыми мордочками в ноги в невероятном количестве, но стоило приблизить раскрытую ладонь к их стайке, как тут же брызгали в разные стороны. Несколько попыток до онемения переохладили ноги. Пришлось оставить это занятие и поискать счастья в лесу. Хорошо, что край обрыва изобиловал брусничником. Не нужно было далеко удаляться от костра. Он горстями отправлял в рот крепкие, созревшие ягоды. Чувство сытости от такой еды вряд ли могло когда-нибудь наступить, но определенную бодрость духа на короткое время брусника подарить могла. Первая половина дня пролетела незаметно, но как только солнце стало заваливаться на западе за макушки деревьев, отчаяние паучьими сетями вновь проникло внутрь и обволокло сердце. Саид обулся, наломал лапника для подстилки и, свернувшись калачиком, задремал у потрескивающего огня. Несколько длинных, сухих стволов было заранее приготовлено на ночь. Оставалось только вовремя просыпаться и на место сгоревших частей двигать новые. Голод и холод отняли много энергии. Слабость сомкнула веки, и сон завладел существом маленького человека. Если мало ешь, то нужно обязательно много спать. И Саид проспал почти двадцать часов с перерывами для поддержания огня. Проснулся от страшного жжения в желудке и подкатившей к горлу тошноты.
      Агрессивно подействовала брусника. Едва отбежав несколько шагов, он лихорадочно стянул штаны и выпустил вместе с ветрами жидкий, багровый стул. В глазах опять поплыло. Не хотелось лишний раз совершать какие-либо движения. Добредя до подстилки, Саид рухнул лицом вниз. Не было сил даже плакать. В голове все шло кругом. Ноги и руки были какими-то чужими. Озноб сначала волнами пробегал по телу, потом схватил намертво, скрутил в баранку, заставляя коленями упереться в щеки. Он понял, что это болезнь. Следствие переохлаждения. Защитные механизмы не выдержали, надломились, пропуская в тело разрушительную и беспощадную силу. С большим трудом он протягивал руку и передвигал ствол. Поворачивался к огню, то спиной, то передом, тщетно пытаясь согреться. Через какое-то время перед глазами поплыли видения. Ему мерещилась пещера, откуда вышла старуха и поманила рукой. На плече ее сидел тот самый, убитый им петух, и широко раскрывал беззвучный клюв. Вокруг этой парочки плясали рогатые тени, широко размахивая хвостами. Нутро пещеры озарялось красными вспышками, обнажая бугры и впадины стен. А где-то в глубине чернел разверзнутый зев, похожий на глотку чудовища. Вдруг из глухого далека стал нарастать и приближаться собачий лай, сопровождаемый криками. Саиду показалось, что это приближаются все темные силы преисподней, желая завладеть им. Он вскочил на ноги и побежал вверх по склону, цепляясь пальцами за осыпающуюся земную твердь, карабкаясь из последних сил. В плотном, низкорослом ельнике силы покинули его, ноги подломились, и беспомощное тело рухнуло в мягкий зеленый мох. Собачий лай, человеческие крики, хруст ветвей, выстрелы: все слилось в единый хаотический шум, который заполнил лес и, ширясь, накрыл собой маленького Саида. Сквозь плотную, белую пелену проступило покрытое щетиной, худое лицо. Он даже не понял, что это был отец. Саид оттолкнул это лицо и, вывернувшись из рук, побежал на четвереньках прочь. Но руки вновь обхватили его и оторвали от земли. Он бился в объятьях обезумевшим, затравленным зверьком, никого не узнавая и не понимая человеческой речи. Через несколько минут обмяк и забылся в бреду.
      Трое суток под толстым одеялом Саид пролежал без сознания. Жизнь висела на тонкой, паучьей нити, готовая вот-вот сорваться в непроглядный мрак потустороннего мира. И все же организм справился, одолел хворь не без помощи снадобий и трав, которые заготавливал дед Филя.
      Первое, что увидел больной, открыв глаза: белый, льющийся из окна, свет. Много света, слишком много, даже глаза резало. Затем знакомые очертания печки. Мебель. Утварь. Сознанием наполнился взгляд. Память неуклонно восстанавливалась. Отец встал из-за стола и подошел к кровати:
      – Слава Всевышнему! Ты пришел в себя, мой мальчик!
      Но сухие губы Саида оставались плотно сжатыми. Окинув отца безразличным взглядом, он перевернулся на другой бок.
      Психологическая реабилитация оказалась куда сложнее, чем можно было предположить. Одно дело справиться с физическим недугом, совсем другое: вернуть человека к прежней жизни. Саид неделю ни с кем не разговаривал.
      Лежал, уставившись в одну точку, точнее в трещину на подоконнике. Молча пил молоко из кружки, молча отлучался по нужде, молча смотрел в трещину.
      На восьмой день попытался окликнуть деда, хлопотавшего у печи: изо рта вырвался нечленораздельный звук. Но даже этому звуку Филипп Васильевич обрадовался.
      – Ничего, ничего, Саидик. Почнем говорить наново.
      Саид кивнул в знак согласия, хотя вряд ли понял речь деда. Отца так и не подпустил. Когда тот попытался приблизиться, зашвырнул кружкой и угрожающе замычал.
      Постепенно начал ходить: сначала только по дому, с опаской поглядывая на дверь, потом по огороду, но не далее картофельных гряд. По истечении месяца стал произносить слова. Правда, получалось отрывисто и чересчур громко, чем-то напоминало собачий лай. Еще два долгих месяца ходил он вдоль забора, глядя на внешнюю жизнь сквозь щели между штакетин. Как только кто-то обращался или хотел приблизиться, Саид убегал в дом и уже дозваться никому не удавалось. Дед был единственным человеком, кто мог подойти на пару метров, но дальше и ему не дозволялось. Хуже всего приходилось Шухрату, на которого Саид даже отказывался смотреть.
      Медленно, буквально по капле, маленький зверек все же превращался в человека. Незадолго до Нового года слепил во дворе снежную бабу: нос – морковка, глаза – угольки, ведро вместо шапки. Все, как положено. Филипп Васильевич впервые вздохнул облегченно. Вот только последующая просьба ошарашила старика: внук попросил ружье. На вопрос: зачем? Показал на бабу и сказал, что хочет пострелять в голову. В тот же день Шухрат получил сдержанное прощение.

      Ни к семи, ни к десяти годам, ни позже друзей у Саида так и не появилось. Как-то отец рассказал ему о теплой восточной стране с голубыми куполами мечетей и прозрачной водой в арыках. О жаркой пустыне, по которой ходят большие животные и носят на себе людей. В горбах у этих животных неиссякаемая энергия жизни. Поэтому они могут много дней и ночей находиться без пищи и воды.
      – Отец, почему ты все время плачешь, когда рассказываешь мне об этом? – как-то спросил Саид.
      – Потому что это моя Родина. И твоя.
      – А почему мы не можем жить на нашей Родине?
      – Потому что злые люди лишили меня свободы. Давно, очень давно, когда я был совсем юным. Я совершил одну небольшую провинность: прирезал крайне недостойного человека. Родственники этого человека пообещали убить меня, если я вернусь после тюрьмы. Я долго скитался. Тяжело работал в разных местах. И однажды почувствовал, что сердце устало жить такой жизнью. Я пришел в эту деревню, и русские приютили меня. Выделили дом, в котором ты родился, предоставили работу, подходящую для моего здоровья. Потом была твоя мать – очень, очень хорошая. Но она умерла во время родов. К сожалению, так бывает.
      – А если бы ты вернулся в теплую страну и убил тех, кто хотел убить тебя, то у меня была бы другая мать?
      – Ну конечно.
      – И она была бы сейчас жива?
      – Куда ты клонишь?
      – Я хочу в теплую страну с голубыми куполами мечетей!
      – Когда вырастешь, поедешь куда хочешь. У тебя светлые волосы и карие глаза. Это редкое сочетание. Ты будешь гипнотизировать мужчин и заставлять страдать женщин. Главное, чтобы ты мудро распорядился этим даром.
      – А в теплой стране есть красивые девчонки?
      – Ну, ты спросил. Знаешь, самая лучшая жена – восточная жена. Если бы ты родился на Востоке, у тебя было бы много братьев и сестер. Хотя твоя мать лучше всех земных красавиц.
      – Но ведь если бы ты оказался на Востоке, то меня воспитывала бы восточная мать. Значит та женщина, что меня родила, не совсем настоящая.
      – Когда вырастешь, обещай мне, что поедешь туда передать поклон родной земле от старого Шухрата.
      – А заодно и отомстить за старого Шухрата.
      – Не болтай ерунды. Покалечить жизнь и себе и другим очень легко. Даже если ты отомстишь, легче от этого никому уже не будет.
      После этого разговора Саид еще больше замкнулся. Теперь он уже не только интуитивно ощущал свою чужеродность. Карие глаза, смуглый оттенок кожи говорили о других корнях. Он все чаще ощущал себя представителем какого-то другого племени – неведомого, загадочного, сильного и жестокого. В нем зрело презрение к людям, машущим с утра до ночи топорами в лесу, к людям укладывающим в штабеля бревна на катищах. Зрело раздражение и презрение к отцу за то, что приходится жить на суровом Севере среди русских, а не в теплой стране, в окружении братьев и сестер. И, конечно, не забывалась никак та страшная история. Он часто кричал во сне, звал на помощь. Порой, вскочив с кровати, начинал метаться по дому. Шухрат в такие минуты не решался подходить к сыну, ибо знал, что будет отвергнут. В лучшем случае, с бранью, а в худшем: услышит нечленораздельное, угрожающее мычание перепуганного зверя.
      Иногда в Саиде просыпалась неведомая, очень расчетливая сила. Тяга к совершению зла. Неслучайно односельчане не раз находили в лесу повешенных кошек или собак с перерезанным горлом. Близилось семнадцатилетие. Сверстники после школы, заткнув за пояс топоры, уходили помогать взрослым на вырубки. Саида не было с ними, не потому что он боялся работы, нет, просто не хотел смешиваться с ними, быть одним из них. Молодой человек все больше предавался мечтам о рассказанной отцом чайхане. О танцовщицах в полупрозрачных одеждах, о кальяне с дурманящим дымом. Кстати, отец совсем ослабел и, отработав смену, все больше лежал, тускло глядя в потолок. Ночами, особенно весной, спал плохо, то и дело просыпался, держась за сердце. В одну из таких весенних ночей Саид подошел к спящему отцу с подушкой. Прислушался. Ранняя, недюжинная сила перекатывалась буграми мышц и узлами сухожилий под рубахой. Другая сила просыпалась внутри и тянула совершить роковое движение. И Саид не стал сопротивляться внутренней силе. Взяв подушку двумя руками, он накрыл ей лицо спящего отца и навалился всем телом. Изнуренная перипетиями жизни плоть старого Шухрата несколько раз дернулась под тяжелым сыновним гнетом и простилась с духом.
      На следующий день Омаров-младший принимал соболезнования. Деревня скорбела по безвременно ушедшему. Лишь один человек не приближался к Саиду. Цепким голубым взором из-под кустистых бровей он буквально впился в фигуру смуглого сироты. Человеком этим был Филипп Васильевич, дед Филя. Саид чувствовал, как холодеют руки от тяжелого взгляда… Побыстрее бы все закончилось. Никаких поминок. Одному, только бы остаться одному… Чего он так смотрит? Словно книгу читает… Через два дня прах Шухрата Омарова был погребен на деревенском кладбище возле полуразрушенной церкви. Тогда же, собрав котомку и закинув на плечо старенькое ружье, ушел в дальнюю лесную сторожку Филипп Васильевич.
      Омаров-младший долго смотрел вслед своему уходящему деду. Но ни досады, ни горечи не было в его взгляде. В глазах читалось только одно: сожаление охотника, упустившего добычу.
      На период летних каникул Саид подрядился водовозом. Мощный гнедой конь по кличке Сигнал стал его первым и единственным другом. Работа, о которой можно только мечтать человеку, любящему одиночество. Утром с восходом солнца, нагрузив телегу пустыми пятидесятилитровыми бидонами, Саид вел под уздцы Сигнала к реке. Наполнив емкости, они возвращались поить скот. Вторым рейсом вода доставлялась лесорубам. И так изо дня в день. В километре от деревни на берегу реки высился штабель подготовленных к сплаву бревен. Под ним тянулась небольшая песчаная коса, где сверстники Саида частенько после изнурительных работ на вырубках резвились в воде, смывая трудовой пот. Завидев, бредущего по склону водовоза, молодежь не упускала случая подшутить, а то и запустить камешком по бидонам.
      – Саид, коня-то помой, а то он стал одного с тобой цвета!
      – Да и сам помойся – от сосновой коры не отличить!
      – Саид, приходи на делянку. Мы с тебя стружку-то ненужную снимем. Белый будешь и совсем чистый!
      Омаров-младший проходил мимо, стиснув зубы и сжав кулаки, шепча что-то на ухо всепонимающему Сигналу. Тогда еще никто не мог себе представить, какое чудовище прячется за обликом неразговорчивого сироты.
      Июльской комариной ночью смуглые руки, сливающиеся с темнотой, прицепили конец железного троса к одной из опор штабеля. Сверкнула зубьями пила. Несколько движений и подпил готов…Всевышний, сделай завтра жару, чтоб это стадо собак пришло сюда смыть свою вонь…
      И Всевышний сделал. Зной ударил такой, что расплавленный воздух наполнился парами хвойной смолы. Березы силились сорвать с себя прилипшие бинты. Ивы свесили длинные волосы в воду. Даже муравьи, сия беспокойная таежная кровь, двигались медленно, почти через силу.
      Люди в плотной противокомарной одежде изнывали под палящим солнцем делянок. Топоры рассыхались – приходилось, то и дело окунать в воду. Соленый пот щипал кожу, застилал глаза. Гнус тучами бросался на оголенные участки тела. Подобной жары не могли припомнить даже старики. Но северяне не сдавались, потому что не сдавались никогда. Этот двужильный народ с невозмутимой настойчивостью наступал, теснил превосходящие силы тайги. И тайга пятилась. Лай топоров не стихал до самого вечера. Пока бригадиры не сказали: «Баста. На сегодня хватит».
      Старшее поколение, тяжело переводя дух, двинулось к кострам: восстановить силы травяным чаем. Молодые, вскочив на мотоциклы и велосипеды, помчались к реке, на излюбленное место. А Саид ждал, прижимаясь щекой к морде своего друга Сигнала. Люди забегали в воду, резвились, плавали, ныряли, хохотали, дурачились. Облака серебристых брызг вздымались над водой. А Саид ждал, стоя за смородиновым кустом. Ждал, когда устав от холодной таежной воды, люди выберутся на сушу и уронят свои тела в нагретый песок. Трос уже был зацеплен за крепкую, тележную ось… Только бы конь не подвел… А что, если подведет, не хватит силы. А-а, все одно – уходить в бега. Котомка собрана. Жаль только, эти собаки останутся живы… Ждать пришлось довольно долго. Да к тому же, пока одни купались, другие загорали. Не было момента, чтобы все разом оказались на берегу. Через полтора часа шум на воде стих, и под штабелем на песке образовался кружок для игры в карты… Пора. Ну, Сигналушка, не подведи. Пшел! Ну, давай!.. Омаров-младший ожег своего друга плетью с куском колючей проволоки на конце. От резкой, неожидаемой боли конь взвился на дыбы, заржал и рванул привязанную телегу. Но колеса, скрипнув, застыли в песчаной колее. После второго удара, поняв, что от него требуется, Сигнал вложил всю свою силу в рывок, вздыбив клубами дорожную пыль. Но трос только туго натянулся. Саид ударил еще раз и, отбросив плеть, сам схватился руками, напрягая мышцы до рези в глазах. Раздался хруст и пронзительный стон ломающейся опоры. И пошло. Люди внизу вскинули головы. Глухой, раскатистый гром катящихся бревен обрушился на мирную тишину. Приготовленные к сплаву стволы тяжелых, элитных сосен катились, подпрыгивали, вставали на попа, с шипением вонзались в воду. Река помутнела и стала раздаваться, как при половодье, образовывая крутящиеся воронки с кусками отскочившей коры. Люди даже не успели закричать. Смерть наступила мгновенно, освободив свою паству от мучительной боли.
      На высоком берегу, рядом со смородиновым кустом стоял человек, совсем еще мальчик, с вылезшими из орбит глазами и жадно вдыхал, широко раздувая ноздри, терпкий, наполненный неописуемым ужасом, воздух.
      Через несколько минут по пыльной таежной дороге мчался во весь опор гнедой конь, унося своего седока подальше от людей в глушь, горчащую смолой и разнотравьем. Туда, где стояла неприметная охотничья сторожка.
      Туда, где Саида Омарова никто не найдет. Жаль, что верного коня придется убить на прокорм зимой. Но в этом мире выживает тот, кто сильней и коварней. Это знание досталось Саиду по наследству с генами. И он будет следовать законам жизни, которые ему диктует кровь и невидимый, всемогущий Аллах. Вечером деревенский староста найдет у себя под дверью записку, где будет сообщаться, что Омаров Саид Шухратович ушел навсегда в теплые восточные страны, в коих надеется обрести покой и счастье, желая встретить смерть в окружении многочисленного потомства. Его не будут искать. Никто не заподозрит несчастного сироту в смерти одиннадцати молодых людей, задавленных бревнами. О нем скоро забудут, потому что горе, пришедшее в деревню, затмит разум одиннадцати семей. А он спокойно перезимует – тайга любит его – и за это время обдумает, как и куда двигаться дальше. Но то, что любовь к оружию сильнее всего, он уже знал. На втором месте: военная форма. На третьем месте:…? Вспомнились загорелые, округлые икры Тамары. Нежный желобок между грудями. А когда она нагибалась, оказавшись к нему спиной… Э-эх! На третьем месте: деньги. И тогда будет сколько угодно Тамар. Саид представил, как по его команде, стоящие к нему спиной девушки нагнутся, предоставив полную свободу выбора пропахшему войной храбрецу. Рука важно ощупает женские прелести, выбирая товар покачественнее, и остановится на самой лучшей, а может и не одной. Восток – какое все же сладкое слово. В груди радостно щемило, на глаза наворачивались слезы. Когда-нибудь большой, полосатый, шелковый халат нежно обнимет покрытое боевыми шрамами тело. Добрый кальян согреет душу и озарит лицо благочестивого мусульманина благодушной, широкой улыбкой. Закружатся полуголые танцовщицы под ненавязчивую и нежную музыку.

      Конь свернул с дороги и теперь несся по узкой тропинке, обдирая бока о колючие сосновые ветки. Беглец прижимался к густой, пахнущей потом гриве, иначе тайга давно бы уже исполосовала лицо до костей. Брезентовая куртка вполне справлялась с ударами, а вот старенькие, школьные брюки едва держались, чтобы не превратиться в лохмотья.
      Неожиданный треск выстрела чуть не вытолкнул из груди сердце. Конь споткнулся и стал ошалело крутиться вокруг своей оси, словно пытаясь зубами поймать хвост. Потом упал на колени и, ткнувшись мордой в зеленовато-коричневый мох, повалился на бок. Саид успел выдернуть ногу из стремени и, перекатившись на спине, вскочил на ноги. Из уха Сигнала стекала тонкая струйка крови. Откуда стреляли? Омаров мотал головой во все стороны. Лес молчал. Липкий, ледяной страх половодьем разливался от макушки до пяток.
      – Кто здесь? – крикнул беглец, сжимая рукоять охотничьего ножа.
      – Далеко ли собрался, внучек? – голос деда прозвучал над самым ухом.
      Саид вздрогнул и обернулся, готовый метнуть нож в цель. Но увидел лишь слабое покачивание веток.
      – Я спрашиваю: далеко ли собрался? – голос звучал уже с другой стороны.
      В следующее мгновение приклад ружья со всего маху ударил по запястью. Нож вылетел и с легким звоном ударился о ствол дерева. В белокурый затылок беглеца уперлись два ствола тридцать второго калибра.
      – Дед, пойми меня как боец бойца, эти одиннадцать несчастных пацанов погибли сегодня по своей глупости. Не надо было травить меня, – затараторил Саид.
      Ледяной ужас шевельнулся в душе Кондакова:
      – Я бы мог убить тебя прямо сейчас, как бешеного пса, – Филипп Васильевич говорил отрешенным, каменным голосом, – но, боюсь, семьи тех ребят не простят мне этого. А как бы ты поступил? Правильно. Пуля в затылок – слишком легкая смерть для такого выродка. Я отдам тебя родственникам тех, кого ты, не моргнув глазом, убил. Вставай. Держи руки за спиной.
      – Дед, ты воин и я воин. Неужели ты не поймешь и не отпустишь меня? Неужели ты не понимаешь, что я позор на твою седую голову? Люди, расправясь со мной, примутся за тебя. Ведь ты же меня воспитал таким.
      – Во-первых: я – воин, а ты просто подлый человек. Во-вторых: моя жизнь встречает свой закат, и я хочу уйти из этого мира без камней в душе. В третьих: чему быть, того не миновать.
      – Перед тем, как ты отдашь меня в лапы смерти, скажи: откуда знаешь, что это я их убил?
      – Ты очень глупый человек, Саид. Казню себя за то, что не успел предотвратить. Расскажи, как умер твой отец, Шухрат Омаров.
      – Дед, ты дьявол. Откуда тебе все известно?
      – Подушка, твоя подушка, Саид. Она была вся в рвоте. И, почему-то лежала не на твоей кровати, а на окне рядом с постелью отца. Я только одного не понял, зачем? Поэтому и ушел в тайгу – думается легче.
      – А сейчас понял, зачем?
      – Да. В тебе живет зверь, и многие поступки ты сам не можешь объяснить.
      – Многое же ты надумал. А хочешь, я скажу тебе. Как можно уважать человека, который боится вернуться на свою Родину. Который единственного сына обрек на прозябание в дыре. Как вообще можно жить чужим среди чужих. Видите ли: убьют родственники. Трус. Если бы не его трусость, разве надо мной измывались бы сверстники не моей крови. Он шарахался от собственной тени. Вместо того, чтобы отвезти меня в теплую страну с голубыми куполами мечетей, с прозрачной водой в арыках, где я встретил бы лучшую в мире восточную жену.
      – Заткнись, Саид, жить тебе осталось совсем немного. А сейчас помолчи. Я устал от твоей болтовни.
      Километра полтора они шли в полном молчании. Скоро должна была показаться дорога. Саид лихорадочно соображал. Умилостивить сурового стража невозможно. Бить на жалость глупо. Напасть самому, улучшив момент, но как? В этом костистом старике чувствовалась не просто сила, а какая-то страшная, нечеловеческая мощь. На помощь пришли восточные гены – попробовать перехитрить.
      – Дед, живот крутит, пусти под кустик. Приведешь обдерьмованного. Хоть смерть в чистых штанах дай встретить.
      – Садись на пень, чтоб я видел и сверкай к лесу задом, а ко мне – передом.
      Не дойдя двух шагов до положенного пня, Саид схватился за живот и повалился на землю, потому что именно в этом месте обнаружил камень величиной с кулак.
      – А ну встать, гаденыш подколодный! – Филипп Васильевич, взяв ружье наперевес, приблизился. Омаров чутким слухом определил, что курок дед взводить не стал.
      – Встаю, встаю. Медвежья болезнь от страха чуть на месте не случилась.
      В следующий миг беглец, резко развернувшись, отвел ствол левой рукой, а правой метнул камень в лицо деду. И, рванув с места, побежал, петляя между деревьев. Сзади грохнул выстрел. В полуметре срезало ветку.
      «…Хорошо я ему угодил. Теперь уйду. Да не просто уйду…» – Саид, еще до конца не веря удаче, бежал и бежал, задыхаясь то ли от движения, то ли от пузырившегося в крови адреналина.
      Старый Филипп через пару секунд после полученного удара уже готов был стрелять, но кровь, хлынувшая из рассеченной брови, залила правый глаз. И он промахнулся. Наскоро залепив рану подорожником, старик двинулся за беглецом, держа ружье наперевес… Бежать ему только к котомке и ножу. Больше некуда. Эх, старый дурак, надо было нож забрать. Думал, потом вернусь, а вона, как бывает… Он шел к месту, где лежал убитый конь, мягко, не торопясь, готовый среагировать на любой звук. Глаза слезились от напряжения. Неожиданно между лопаток кольнуло, словно раскаленной иглой, и в тоже мгновение зеленый, пушистый мох бросился в лицо. И для деда Филиппа наступила ночь.
      Саид, спрыгнув с толстой ветки, подошел к поверженному, который лежал ничком, неловко вывернув шею, с ножом в спине. Хотел было выдернуть из тела оружие, но передумал… Так победа красивее выглядит. Пусть остается с ножом. А неплохо он меня научил метать!.. Взяв свою котомку и ружье деда, Омаров-младший растворился в зеленой, непроглядной чаще леса.
      Дальше следы Саида Шухратовича Омарова, круто петляя по жизни, ведут в десантное училище. На две трети мечта северного сироты сбылась: он стал воином, да еще каким, а что касается формы – лучше не бывает. Осталось третье – деньги. Но деньги хотелось заработать любимым делом, т. е. войной. Блестяще закончив училище, он сам написал рапорт с просьбой отправить его для исполнения интернационального долга в республику Афганистан. Скоро подвернулся удачный момент для того, чтобы перейти на сторону душманов. Несколько месяцев учебы в пакистанском лагере боевиков. А далее затяжная партизанская война в тылу советских войск.
      Пожалуй, это были самые счастливые годы в жизни Саида: диверсионная работа, жаркие бои в горах, ночные вылазки, подрывы, нападения на караваны. На счету Омарова числились сотни убитых и покалеченных во время пыток русских солдат. Он сдирал кожу, выкалывал глаза, отрезал половые органы, подвешивал за ноги, отрубал конечности. Страшный, ненасытный зверь, сидящий в нем, радостно трепетал, когда слышал душераздирающие крики о помощи и требовал все новой и новой пищи в виде страданий и боли. Один случай особенно запомнился новоиспеченному мусульманину. Американский инструктор как-то сказал, что убить спящего человека в жару, особенно опьяненного алкоголем, можно одним легким движением, перерезав яремную вену на горле. И все. Дальше жертва за очень короткий срок истечет кровью. Саид безоговорочно верил американцам, даже больше, чем уважаемым имамам.
      Операцию разработали тонко и тщательно. Свои люди подкинули канистры со спиртом одному русскому взводу. Под утро, когда бестолковое воинство безмятежно храпело, маленький отряд Омарова проник в полевую палатку и ножами поработал там, где показывал американец. Оставили в живых только одного – постового. Пусть посмотрит, когда проснется, и запомнит на всю свою собачью жизнь, а заодно и вызовет вертушки – иначе шакалы даже костей не оставят, и враг не узнает о ловкости воинов ислама.
      Но была и горечь поражения. Однажды русские десантники взяли в кольцо его отряд: перебили всех. Сам Саид оказался в плену по причине того, что рожок автомата опустел. Рослый голубоглазый сержант разрешил солдатам собственноручно казнить последнего оставшегося в живых бойца противника. Он узнал в сержанте того самого постового, правда, на то время еще без лычек. Двойная обида полыхнула в глазах: зачем подарил жизнь! Судьба наказывает за излишнее тщеславие. Омарову связали руки, повесили на шею лимонку, привязав к чеке конец веревки, и повели к обрыву. Он прыгнул, чека вырвалась, но граната почему-то промолчала. Пока десантники бегали за автоматами, Саид ушел по ущелью из зоны обстрела… Аллах помог… Преследовать его не стали, видно, не до того было. Страшным рубцом в душе остался след от того случая. Он стал еще более жестоким и циничным.
      Но любой войне бывает конец. Завершилась и эта полным поражением СССР. По крайней мере, так утверждал прогрессивный Западный мир. Хотя русские добились своего: американцы не смогли установить на территории Афганистана ракеты среднего и дальнего действия, направленные на Союз. Опаленная жестоким солнцем, лучшая сухопутная армия мира возвращалась в пределы своих государственных границ.
      Саиду Омарову сделали другой паспорт – теперь он был человеком с русской фамилией, отвалили кучу денег, которые он тут же пустил в краткосрочный наркобизнес, и отправили в Россию, куда, собственно, он сам и хотел. В Союзе полным ходом шла перестройка. Как считал Омаров, только ленивый не сумеет сделать состояние в мутное, криминальное время. А ему, ой как нужны были большие деньги, потому что он не расстался с мыслями о теплом Востоке, о наложницах, о халате, минимум, падишаха. Бывший пес войны быстро удесятерил свое состояние, участвуя в бандитских разборках, вышибая долги, выселяя из квартир беспомощных стариков и опустившихся алкоголиков. К середине девяностых он уже приобрел в собственность несколько частных медицинских клиник, куда приглашал работать врачей, умеющих раскручивать клиентов на дорогостоящие лекарства и ненужные, но весьма прибыльные хирургические операции. Особенно будоражила воображение гинекология. Через здоровье женщин путь лежал к тонким демографическим нитям, за которые можно дергать, нанося страшные опустошения. Нужно только подняться вверх по иерархической лестнице продажной российской медицины. А там… Пока русские пьют, а дети их становятся наркоманами, они не способны понять, что существуют три главные вещи: здоровье, культура и религия. Вот и пусть пьют. А Саид Шухратович Омаров поможет, чем сможет. Самое главное, сделать так, чтобы в медицине не было честных врачей. Как? Да очень просто – повысить уровень взяток при поступлении в медицинские вузы. Откуда у честных деньги? Почти все они тупые романтики. Вот и пусть шпалы укладывают на каком-нибудь БАМе. Очень скоро «правильные» специалисты будут лечить согласно социальной кастовости: царей – по-царски, рабов, разумеется, как рабочий скот и не более. Из культуры выдавить методом подмены ценностей. Для начала сделать так, чтобы российские дети не знали, кто такой Илья Муромец, пусть восхищаются каким-нибудь старым американским утконосом с набитой долларами мошной. Потом заплатить юмористам, чтоб высмеивали фольклор, а молодежь окунуть в низкосортную музыкальную кислоту. Ай, да Саид! Неужели ты думаешь, что подобные разумные мысли не приходили до тебя ни в одну светлую голову. Что касается религии – демонизировать. Параллельно поддержать сектантов и язычников. Особенно последних – пусть молятся своим древним славянским богам, носят свастику – ведь это всего лишь символ солнца. Вскидывают руку вверх в знак приветствия. Становятся нацистами и побыстрее забывают, что нет ни грека, ни римлянина, ни иудея, что есть Достоевский, Пушкин, Дмитрий Донской и т. д. После этого всего один маленький шаг до ненависти к своим старикам или наоборот. Пусть грызутся между собой, решая исторические споры. А когда одумаются – страны, их страны, уже не будет. Останется одно название, да и то нужно еще подумать, оставлять прежним или нет. Ай, да Саид. Ай, да голова…

      Филипп Васильевич, словно сквозь плотный, тяжелый занавес, услышал голоса людей:
      – Осторожно, брат Георгий. Нож из раны выдергивать ни в коем случае нельзя.
      – Да, брат Алексей. И куда же мы этого несчастного теперь?
      – В пустынь, к преподобному старцу Никодиму. С Божьей помощью донесем, сдюжит, надеюсь.
      – А может лучше в больницу ближайшую.
      – Что ты, брат Георгий, до ближайшей больницы только Бог ведает сколько. А мы даже направления не знаем.
      – И то верно. Пусть хоть помрет по-христиански.
      – Ну, это еще бабка надвое сказала. Старец в миру хирургом служил. А вдруг вырвет из рук Костлявой.
      Два монаха, ловко орудуя ножами, срезали две жердины и натянули между ними кусок брезента, служившего им укрытием от дождя. Взяли раненого и осторожно лицом вниз переложили на импровизированные носилки. Путь предстоял неблизкий. Главное дойти до реки – там лодка, далее вниз по течению пятьдесят километров. Только бы сдюжил раненый. Монахи перекрестились и тронулись в путь.
      К утру следующего дня старец Никодим оглядел раненого и обронил, открывая чемодан с медицинским инструментарием:
      – Медлить нельзя. Брат Алексей, помогать будешь.
      Целую неделю старый Филипп находился на грани между жизнью и смертью. То проваливался в жар и начинал бредить, то холодел неожиданно и становился белым, как ствол березы. Преподобный Никодим не отходил от постели больного, сутки напролет молясь и дежуря у изголовья. Делал перевязки, отирал горячечный пот с тела, растирал шерстью и травами, не давая душе покинуть бренную плоть. Словно чувствовал прозорливый старец тяжкую, душевную рану больного, при которой не упокоится с миром душа.
      На восьмые сутки раненый открыл веки и посмотрел на старца синими пронзительными глазами.
      – Оклемался, сердешный. – Никодим расплылся в улыбке.
      – Где я? Неужто, на том свете? А всё будто, как на этом.
      – Лежи, лежи, богатырь. Рано тебе еще слово молвить, тем паче на локтях стоять. Принесли тебя Алексей с Георгием – им потом «спасибо» скажешь. А мне ответь, мил человек, как это ты один с ножом в спине в лесу оказался?
      – Рано же еще слово молвить.
      – А ты не сейчас. Полежи, вспомни хорошенечко. А я за водой пока схожу.
      Через час Филипп Васильевич рассказал преподобному всю историю, начиная с того момента, как в окно постучался больной Шухрат.
      Никодим кивнул, дескать, все понял:
      – Что теперь? Во всесоюзный розыск заявишь?
      – Не знаю, святой отец, пустота одна в душе. Путь в Ененьгу отныне заказан. Можно я здесь поживу? Служить исправно буду. А нет: пойду один жить, отшельником полным. Сил нету на люди показываться. Когда я смогу ходить?
      – С завтрашнего дня аккуратно, по стеночке, опосля поглядим. Кстати, вот твой новый оберег. – Старец достал из-под полы нож и вложил рукоятью в ладонь больного: – А жить – живи сколько надо.
      По истечении двух недель, потихоньку, помаленьку дед Филипп уже носил воду, пилил дрова, собирал травы, ходил по грибы. А в свободное время упражнялся с ножом, вспомнив фронтовую молодость. То метал в мертвую, сухую сосну, то дрался с воображаемым соперником, чертя клинком по воздуху букву Z. Такой манере боя его когда-то обучил пленный немецкий разведчик. Месяц пролетел, как не было. Филипп Васильевич окреп. От былой раны только пунцовый шрам остался. Потянулись недели, месяцы. Год прошел, как не было, затем еще один и еще. По истечении пятого года, в конце мая сказал Кондаков преподобному старцу:
      – Пора мне, преподобный Никодим. Засиделся я у вас. Весь оставшийся век буду помнить вашу доброту.
      – Ну, пора, так пора. Как говорится: скатертью дорожка. Ты вот что, Филипп Васильевич, с пути своего, вижу, все равно не свернешь, не побрезгуй малой толикой помощи, – старец сунул руку в карман и вытащил небольшой, черный мешочек, – здесь песочку немного золотого. Чует мое сердце – времена нехорошие грядут. Неизвестно, как с рублем будет, а это всегда в ходу. Учить тебя, как распорядиться в черный день этим богатством, не буду, сам сообразишь.
      – Спасибо, батюшка, вот уж поистине щедрый дар. Для начала попробую отыскать родственников Шухрата. А с этаким богатством можно и дело свое на Востоке начать: скупать, к примеру, овощи и фрукты у населения и продавать на рынке. Так ведь и пенсии набежало, поди, немало. Все сниму с книжки и – в путь!
      – Еще вот возьми травок сушеных. Отвар делать не ленись, в нем твоя сила и долголетие. Иногда добавляй по несколько граммов спирта или, на худой конец, водки. Хорошо восстанавливает. Ну, с Богом!
      Филипп Васильевич, взяв мешочек, и поцеловав руку Никодима, двинулся в путь. Оказавшись на другом конце пожни, обернулся и отвесил на прощание низкий, земной поклон.
      Быстрое течение несло лодку по темной, мистической глади таежной реки. Из такой воды не только хариус плеснуть может, но и сама русалка неожиданно показать голову, поманив путника нежным голосом на илистое, черное дно. А с крутого берега, то пень вековой лешим зыркнет, то филин протяжно ухнет, то стволы деревьев заскрипят под напором ветра.
      Старый Филипп чувствовал, что за время жизни в пустыни в нем произошла какая-то неуловимая перемена. Нет, отражение в воде все того же человека: лобастого, бородатого, голубоглазого. А вот взгляд стал подмечать гораздо больше в окружающей природе, чем до этого. Если точнее выражаться, то он научился смотреть, как бы внутрь знакомых предметов, понимать их жизнь, отличая радость от страдания. Слух улавливал не только шорохи и скрипы, но еще жалобы, просьбы, смех и любовный шепот. Мир вокруг наполнился незнакомой до этого жизнью, которая обволакивала одиноко плывущего в лодке человека тонкой, воздушной теплотой. Так, словно бы ангел обнимал крылами, защищая от всего злого и черного. Скоро поворот, а за ним местечко под названием Кривицы. Много лет назад, когда Агаша еще была совсем маленькой, он убил там рысь. Произошла эта история в конце апреля. Весна в тот год сильно задержалась. Словно наказание какое-то на всю деревню свалилось: по ночам стали пропадать куры, иногда даже собак находили с порваной шеей. Взрослые не выпускали в сумерках детей одних даже до туалета. Люди по собственным дворам передвигались вооруженными. Охотники устраивали засады, облавы, но зверь, словно чувствовал и просчитывал все. Проникал в деревню только тогда, когда не ждали; забирал очередную жертву и уходил, оставляя после себя на снегу круглые кошачьи отпечатки. У Кондакова в ту пору пес хороший был, звали Дунаем. Он-то и повел по следу Филиппа Васильевича, унюхивая сквозь порошу запах хищника. Другим собакам такое не под силу было. Через несколько километров, как раз в Кривицах, натыкаются в тайге на поляну, всю изрытую, измятую, словно почивальная перина. Дунай носом повел и давай снег лапами разбрасывать. Залаял, заскулил, подзывая хозяина. Подошел Кондаков, глянул, мать честная, целый склад куриных потрохов и косточек, схороненных, сразу видать, про запас на черный день. Тут-то и решил поставить капкан. Несколько часов просидел в засаде, но зверь не пришел. Решил отлучиться ненадолго домой: отдохнуть и собаке корм дать. А когда вернулся, видит: в стальных кулаках – только задняя отгрызенная лапа. Едва успел склониться над капканом, как в спину удар последовал: затрещал под когтями охотничий тулуп. Хорошо, за плечами ружьишко висело, оно-то и прикрыло шею от смертоносных клыков. Лязгнули по металлу рысьи ножи и скользнули вниз. Этого мига хватило Филиппу Васильевичу, чтобы рвануть из-за пояса нож и наотмашь рубануть себе за спину: снизу вверх, не поворачивая головы. Острое лезвие от паха до ребер вспороло брюшину дикой, таежной кошке. Еще один взмах и – из напряженного горла зверя ударила струя крови, орошая вокруг слегка подталый, весенний снег. Какое-то время Кондаков, пошатываясь, сквозь застилавший зрение пот смотрел на поверженного хищника. Потом поднял скользкий от крови нож и принялся снимать шкуру. Вдруг два маленьких, слепых котенка вывалились из вспоротого живота на окровавленный снег. Минуты две поводили по воздуху лапками, пуская изо рта пузыри, и застыли.
      Филипп Васильевич, задавив подкативший к горлу ком, убрал нож, бросив начатое дело, раскидал валенками снег, насколько это было возможно, и положил в углубление зверя вместе с погибшим потомством… «Вот для кого, значит, старалась…» – обронил сдавленно и, закидав могилу сухим лапником, двинулся в деревню. Дома обо всем рассказал жене, но, на беду, услышала Агаша, притаившись за печной занавесью. В истерике билась всю ночь, твердя: «Папа, папа, а вдруг меня, тоже беременную, кто-нибудь убьет!» Сама себя, выходит, сглазила. Кондакову, чтобы отогнать воспоминания, пришлось зачерпнуть ладонью холодной воды и бросить на лицо.
      Он сдержал слово, данное самому себе. Тяжело странствовать, когда за шестьдесят. Но иного выбора он для себя не видел. Нет, на здоровье не жаловался: чем-чем, а этим Бог не обделил. Вот только сердце скручивало щемящей тоской, как чувствовало оно, что не скоро доведется увидеть родные места, ой, как не скоро. Понадобилось две недели, чтобы добраться до Узбекистана, где нужно было отыскать родственников Шухрата Омарова. Это была единственная зацепка. Путь назад в Ененьгу был отрезан. Не мог бывший фронтовой разведчик вернуться ни с чем. Никогда бы не простил себе этого. Как бы посмотрел в глаза тех, чьи дети погибли под бревнами? Оставалось искать. Терпеливо и настойчиво.

      Нарастающий топот сотен тысяч копыт заставлял леденеть в жилах кровь тех, кто стоял сейчас в пешем строю. Люди обращались к Богу, прося поддержки, громко молились, плакали, безумно смеялись… Щиты сомкнуть. Держать строй… Слышались команды военачальников… Первая шеренга – на колено. Упереть копья в землю. Вторая шеренга: копья – на плечо… А грохот все нарастал, ширился, готовый вот-вот разорвать перепонки. Уже можно было различить лица атакующих под меховыми шапками… Стоять. Держать строй… Протяжно от стяга на холме взревела труба. И тут же грянул залп из арбалетов по приближающейся коннице. Первую волну срезало, словно косой. Две тысячи железных стрел разом вонзились в цель. На мгновение гром от выпущенного залпа перекрыл грохот кавалерии. От неожиданности колени белого арабского скакуна подломились, и всадник едва не перелетел через голову своего коня. Откуда стреляли? Так далеко не бьют даже монгольские луки. Урагх. Нужно приблизиться на расстояние полета стрелы. Вперед, сыны Великой Степи. Урагх. Второй залп произвел страшные опустошения. Лошади и люди на полном скаку опрокидывались на землю, сминали друг друга, громоздились невообразимыми грудами. Воин на белом коне увидел, как при втором залпе дрогнул ковыль, значит, стреляли с земли, а точнее из вырытых ям. Урагх. Вперед. Наступать. Достать стрелков копьями прямо с седел. Воин рванул из ножен меч. Дорогая дамасская сталь тускло и благородно сверкнула на солнце. Это был сигнал тяжелой кавалерии. Длинные копья накренились и закованная в броню лава, качнувшись, начала разбег. Белый конь нес своего хозяина прямо в сердце битвы, по телам убитых товарищей, перескакивая кучи трупов. Поверх сражения раздались два коротких сигнала трубача – пешая рать моментально перестроилась в «черепаху», прикрывшись щитами с боков и сверху. Но белого было уже не остановить. Дико хрипя, он совершил прыжок в человеческий рост и страшными копытами раздробил щиты над головами пеших, проваливаясь вместе с хозяином в глубину строя. Первого врага воин ударил острием меча в прорезь для глаз. Он не слышал хруста лицевых костей и предсмертного стона поверженного. Боковым зрением увидел занесенный тройной цеп и рубанул туда – кисть вместе с оружием упала на землю, из культи потоком полилась кровь. Защитившись щитом от удара булавой слева, развалил надвое ударом меча с оттягом прямо перед собой зазевавшегося копьеносца. Неожиданно неприятельский строй распался, образуя коридор, по которому несся навстречу воину, одетый в дорогую черную кольчугу, огромный пес. Пасть ощерилась. Лязгнули желтые клыки. И белый арабский скакун с вырванным горлом, обагряя фонтаном крови все вокруг, повалился на бок. Всадник успел выдернуть ногу из стремени и прыгнуть на головы врагов. Урагх. У-ра-ра-г-а-х.
      – Что с тобой? – Бальзамов тряс за плечо, стоящего на коленях посреди общественного коридора Джучи, – Джучи, ты где? Отдай мне нож. Здесь нет никакой железной собаки.
      Вячеслав схватил за запястье руку с ножом и легонько крутнул.
      Внушительное оружие, изготовленное из обломка древнего монгольского меча, с тяжелым стуком упало на пол и отлетело в сторону.
      – Собака, она бежит на меня. Она огромна! – дрожащим голосом выкрикивал сын степи. – Убейте ее! Кто-нибудь, убейте ее! Где, где мой меч?
      – Сейчас, Джучи, сейчас! Я убью твою собаку! Хотя я очень люблю животных! – Бальзамов пытался придать голосу спокойные интонации. – Гречихин, мать твою, просыпайся! Вечно, когда не надо ты дрыхнешь, как сурок.
      – А когда надо, шаркаю по коридорам с отвислой задницей. Что случилось?
      – Да, кажется, потомок Чингис-хана белую горячку поймал.
      – Что будем делать? – поправляя очки, спросил сонный прозаик.
      – Ты какой-нибудь другой вопрос умеешь задавать?
      – А зачем другой? В этом вопросе есть все, что нужно для жизни бедного писателя.
      – Ладно, демагог, бери этого батыра за ноги, и понесли в комнату.
      Они подняли, хоть не длинное, но хорошо упитанное степным пловом тело храброго чингисида и, отнеся в комнату, бросили на железную кровать.
      – Сиди с ним, а я позвоню в «скорую» и выйду на улицу встретить. Сам знаешь, сколько они могут плутать вокруг дома, – выпалил Бальзамов.
      – А что мне с ним делать?
      – Острого ничего не давай – это главное. Сиди, разговаривай, сказки рассказывай.
      – А если он меня за собаку примет?
      – О, да у тебя новые вопросы появляются. Так держать, Никита. Если все же за собаку примет, беги, как в детстве от бабы Яги не бегал. Понял?
      – Да чего уж тут…
      Вячеслав, не дожидаясь лифта, понесся вниз по лестнице. Оказавшись на вахте, набрал 03 и, толкнув входную дверь, шагнул в темноту ночи. Сбегая по ступенькам крыльца, споткнулся о спящего бомжа. Металлическая лыжная палка, явно служившая бродяге посохом, с гулким стоном ударилась о бетон.
      – Даже ночью никакого спокою нет, – скрипнул бомж и, подобрав палку, перевернулся на другой бок.
      «Скорая» подъехала минут через сорок. Бальзамов уже начал изводиться, представляя, как отпрыск ханской крови одолевает Гречихина своими видениями. Наконец, мигалка, стрельнув тошнотно-синими лучами, выхватила из темноты заросли немало удивленных кустов шиповника.
      – Сюда! – В нетерпении Вячеслав сам подбежал к машине и открыл дверь.
      Врач и медсестра «скорой», едва поспевая за разгоряченным поэтом, спустя минуту, тяжело дыша, вбежали в комнату Джучи.
      – Э, да тут все серьезней, чем можно было ожидать, – протянул молодой доктор, – Срочно нужна госпитализация. И, конечно, полная чистка крови под капельницей.
      – Доктор, вы не драматизируете? – спросил Бальзамов.
      – Нет. Что вы! Этих клиентов я хорошо знаю. Сами не выбираются. К тому же человек восточный. Организм, понимаете ли, не тот.
      – Что значит не тот?
      – Алкоголь-дегидрогеназа почти отсутствует.
      – Ну и зверь, не выговоришь!
      – Этот зверь расщепляет спирт на воду и углекислый газ. Так что, тихонько, под белы ручки и в машину, пока успокоился немного.
      Неожиданно взгляд Бальзамова упал на стол, где гордым, одиноким памятником всем восточным воинам, почившим по причине отсутствия алкоголь-дегидрогеназы, стояла пустая бутылка из-под водки с головой Бахуса на зеленой этикетке.
      – Джучи, послушай, братишка, где ты взял эту бутылку? Ну, приди в себя хоть на одно слово. – Вячеслав тряс за плечи монгола. Тот что-то бессвязно лепетал, глядя по сторонам отсутствующим взглядом. Но Бальзамов наседал, стиснув мертвой хваткой безвольное тело. На какой-то миг показалось, что глаза степного интеллигента приобрели осмысленное выражение:
      – Эту бутылку мне собака принесла. Такая большая черная, железная собака. У нее огромные, желтые клыки и низкий утробный рык. Она дико смотрит на тебя сквозь невидимый, прозрачный заслон. То отбежит и бросится на преграду, то, ощерив пасть, сверкает адскими белками глаз. Но ничего тебе сделать не может, и ты ничего не можешь. Вы смотрите друг на друга. А потом в руках оказывается бутылка вот такой водки с головой Бахуса.
      – Все, молодые люди. Пора заканчивать. Проводите до машины, – врач решительно прервал диалог.
      – Ничего не понимаю. Чушь какая-то, – сказал Гречихин, когда карета «скорой помощи», включив мигалку, рванулась по ночному коридору, увозя Джучи.
      – Чего непонятного. Допился до белой горячки, вот и мерещатся черные собаки.
      – Что будем делать?
      – Тьфу… Спать пойдем. Что еще делать.
      Но, попрощавшись с Никитой, Бальзамов пошел будить Белоцерковского.
      – Марат Гаврилович, мне кажется, что не просто так достаточно редкая водка оказалось в комнатах Эдика и Джучи.
      – Шальные совпадения тоже бывают. Иногда люди, живущие на разных концах света, встречаются в московском метро в одном вагоне.
      – И, тем не менее, надо попытаться проверить эту случайность.
      – Твой Джучи неадекватен. Он хоть что-нибудь внятное попытался сказать?
      – Ничего, кроме того, что какая-то железная собака бьется о невидимую преграду, а водка сама попадает в руки.
      – Последние сутки одни сплошные собаки являются героями нашего блокбастера.
      – Вы знаете, Марат Гаврилович, не хочу выглядеть в ваших глазах излишне мнительным, но в последнее время я начал чувствовать то, что чувствовал когда-то в Афгане. А именно – липкий, сосущий запах.
      Я не могу словами выразить оттенки этого запаха. Это не кровь, не пот, не пропитанная оружием одежда. Это что-то очень явное и в тоже время неуловимо эфемерное. Наш взвод охранял кандагарскую дорогу. Я получил очередной наряд вне очереди и заступил на ночное дежурство. А ребята перепились откуда-то взявшимся спиртом. Уже под утро меня начал морить сон, потому не заметил, как подкрались духи. Удар, по всей видимости, нанесли автоматным прикладом, аккурат, по затылку. Очухиваюсь возле рации, рядом – штык-нож. Так как руки были связаны спереди, то я без особого труда перерезал веревки. Вхожу в палатку и тут же поскальзываюсь в луже крови – ступить некуда. Вначале даже глазам не поверилось, словно в кино, у всего взвода перерезанные горла. Как легли спать рядами, так и остались навеки. Потом узнал, что духи какую-то вену перерезали у спящих. Один чирк, никакого шума, никаких хлопот. Все быстро. На жаре, если еще и пьяный, кровью истекаешь в два счета.
      Так вот, тогда я впервые ощутил этот запах, ни с чем не перепутаешь. Словно не ты вдыхаешь, а тебя высасывают. Много было боев после этого случая, но только пару раз я ощущал его, запах этот. Липкий, цепкий, сосущий, отнимающий силы.
      На протяжении последних суток он витает в стенах нашей общаги. И, поверьте, мне это не кажется. Стойкий дух, который нельзя скрыть никаким парфюмом. Он здесь.
      – Не впадай в эмоции, Вяч. То, что человек-невидимка Омаров играет с тобой, как кошка с мышкой, я тоже заметил. Ведь он давно бы мог прикончить тебя. Что мешает? Ну, допустим, что ты теперь человек публичный. Твоя смерть вызовет газетные публикации, повлечет за собой журналистские расследования. Будь он видным политиком, то я бы охарактеризовал его состояние, как «попробуй, укуси собственное отражение в зеркале». Но мы имеем дело с банальным бандитом, прячущимся под личиной бизнесмена. Что стоит ему убить и вывезти труп куда подальше, наколов героином?
      – Приблизительно, как с Эдькой.
      – Вот-вот. Подорвав репутацию, твори, что хочешь. Но враг твой хочет тебя унизить, растоптать как личность. Пример с подброшенными наркотиками очень нагляден. Бывший воин-интернационалист топчет зону за участие в наркобизнесе. Что подумает общественность? Мол, старые связи по Афгану. Мальчик попал в оборот. Поговорят и забудут. А заодно и с помощью капитана Садыкова убрать конкурентов по бизнесу или особо зарвавшихся. План прост, банален, но надежен. И тут, его, великого Омарова переигрывают. Это простить невозможно. Хитрый воин не желает стать тупым убийцей. Встреча, личная встреча – вот что ему нужно и, желательно, овоща – с одной стороны и победителя – с другой. Про овощей тебе Садыков уже рассказал, я думаю.
      – Даже в красках. Круче не придумаешь. Может мне уехать далеко и надолго?
      – Этим ты ему только развяжешь руки. Выследить и кончить тебя не составит труда. Но даже, если удастся надежно спрятаться, ты же не можешь всю жизнь жить в вечном страхе где-нибудь на задворках. Нужно искать нити. Кстати, пока мы говорили, мне пришла в голову мысль: собака за невидимой преградой – уж не наш ли ротвейлер за стеклом джипа.
      – Попробовать проникнуть в машину?
      – На каком основании? А если там ничего нет? Если водка продается в ближайшем ларьке? Будем выглядеть дураками и дадим шанс для еще одного уголовного дела. Второй раз они из клетки тебя не выпустят.
      – Попробовать действовать ва-банк.
      – Создав при этом тебе надежное алиби, а заодно и мне.
      – Жаль, что Джучи ничего не помнит. Все было бы гораздо проще.
      Возвращаясь к себе, Бальзамов в коридоре столкнулся с Вадимом:
      – Доброй ночи, товарищ депутат.
      – А-а… У вас опять приключения. Как вы живете? Уму непостижимо!
      – Не говори. Не понос, так золотуха.
      – Мы с Маришкой решили снять ей квартирку. Она жалуется, что ни учебы, ни работы – сплошной дурдом. Да и я тут, как вошь на гребешке. Все меня видят, всё про меня знают. А дома – жена, дети. Не дай Бог, огласка – конец карьере, прощай мечты.
      – А ты нашел бы кого другого. Далась тебе Ковыльская.
      – Любовь, господин поэт! Вам ли не понять!
      – Или гормональный взрыв?
      – Шутки шутить изволите. А я вот возьму и женюсь.
      – И опять присоединю Польшу к России.
      – Ну а чем судьба не шутит. В России появится новая элита, способная на большие дела в политике. Самое главное от старых «фунциклеров» освободиться. Ну, спокойной ночи. Завтра, надеюсь, уже не пересечемся. Утром вещички Маришки в мой мерс и адью.
      – Спокойной ночи, господин Красносельцев. – Бальзамов церемонно раскланялся и двинулся дальше.
      Но, оказавшись на своем любимом продавленном синем диване, Вячеслав долго не мог заснуть. Опять этот треклятый запах. Такое ощущение, что он стал еще гуще, еще вьедливей. Пришлось встать и открыть окно. На теплотрассе мирно, свернувшись калачиком, спал бомж в обнимку со своим «посохом». Вид спящего старика вселял спокойствие и беззаботность. Бальзамов какое-то время наблюдал за бомжом. Тот переворачивался с боку на бок, прихрапывал так, что слышно было на седьмом этаже, ожесточенно чесался. Картина умиротворенного, бездомного одиночества мало-помалу возвращала груди размеренное дыхание, приводила работу сердца в порядок. И хотя сосущий запах продолжал удерживать бедную душу в своих тисках, голова постепенно яснела. Возникало желание стряхнуть оцепенение и начать действовать. Первый вопрос, который всегда крутился в голове: как найти Омарова? Учинить допрос водителю джипа? Есть риск вспугнуть. Почуяв охотников, идущих по следу, опытный боец предпримет контрмеры.
      Попытаться раскрутить на разговор племянника? Не факт, что никакого племянника нет в помине. Может быть, просто очередная утка. Обитатели левого крыла своего хозяина никогда не видели – это уже известно достоверно. Что остается? Выходить на Садыкова. Правильно, Бальзамов. Но что нужно сделать вначале? Молодец, Вячеслав Иванович! Необходимо убедиться, что Эдуард Телятьев, мой друг, был до смерти накачан водкой из черного джипа. Прокололись твои мальчики, Саид Шухратович. Жаль, что наши мальчики этим до конца не воспользовались. Зато подсказка есть.

      Он тонул. Льдина не захотела держать на своей ладони семилетнего «пирата», который прыгнул с берега с целью покататься по черным водам мартовского половодья. Фрегат противника дал неожиданный крен, и лучший друг Джона Сильвера соскользнул в воду. Руки хватались за борт ледяного судна, но оно всякий раз под легким давлением одним краем уходило в воду, вставало на ребро, угрожая опрокинуться и ударить по голове перепуганного до смерти пловца. Холода не чувствовалось, потому что кожа находилась в глубоком обмороке. Но с каждой секундой держаться на воде становилось все труднее – набухшая, отяжелевшая одежда тянула в непроглядную глубь водяного мрака. Когда уже силы были на исходе, а воля к сопротивлению угасла, мощная рука схватила его за шиворот и выдернула из воды. Оказавшись на руках отца, отважный мореплаватель провалился в беспамятство. Пришел в себя уже дома, лежа на русской печи под овечьей шубой. Все тело горело от каких-то согревающих растираний, одетое в черный, шерстяной отцовский свитер, доходивший почти до колен. Луч солнца упирался в правый глаз своей подошвой, от чего веко все время дергалось.
      Отец сидел рядом на скрипучем табурете, держа в руках чашку горячего молока с медом:
      – Интересно, кем ты хочешь стать?
      – Пап, я больше не хочу быть моряком.
      – А зря.
      – Я хочу как ты – летчиком!
      – С какой крыши прикажешь тебя ловить?
      – Пап, а ты кем хотел стать в детстве?
      – Писателем, а точнее, поэтом.
      – Почему поэтом? Это же очень скучно – все время сидеть и что-то записывать!
      – Творить поэзию – великое счастье, а самое главное – дар свыше. Его-то у меня и не оказалось. Хотя, кто знает. Сложись все немного по другому и…
      – Все равно мне кажется, что это очень скучно: сидеть, напрягать голову, придумывать предложения. Да, ну…
      – Но если ты ее однажды услышишь…
      – А как услышать и где? Вообще, что это такое?
      – Хм… Для меня это звук шерстяных ниток, сплетающихся между собой на спицах твоей матери, когда она вяжет. Любовь – вот, что это такое.
      – Пап, мне уже не холодно. Возьми свитер. Ты ведь сам в одной майке.
      – Как ты быстро растешь! Все уже понимать начал.
      Дея уже целый час, тяжело вздыхая и жалобно поскуливая от голода, сидела в изголовье кровати хозяина. Но тот и не думал просыпаться. Поняв, что мягкими мерами ничего не добьёшься, лохматая дочь общежитского полка ткнулась влажным носом в ухо нерадивого Бальзамова и тихонько тявкнула… Ну что, подскочил, как ужаленный… А мне каково без выгула и завтрака, а?
      – Дея, оса тебе в задницу! Что ты вытворяешь!
      …Ну, конечно, как ротвейлеров охмурять и бросать в бой ради сердца прекрасной дамы – так Деечка хорошая! А, как утром еды попросишь, так «оса тебе в задницу». Кстати, у меня последний день течки. Не упусти свой шанс, господин поэт…
      Заметно потеплело. Небо прекратило сыпать тяжелым, мокрым снегом, который по большей части таял, не долетая до земли и лишь кое-где белел островками заплат поверх умирающей листвы. Деревья напоминали толпу калек и нищих, безнадежно просящих милостыню. Голые, скрюченные руки тянулись к небу, пытаясь ухватить облако за штаны, жалобно скрипели суставами, превозмогая артритные боли, и роняли черные веточки отмороженных пальцев. От потемневшей, лежалой листвы поднималось дыхание распада. На лужах от легкого ветра дрожали складки морщин. От сырых, каменных стен домов веяло средневековым, зловещим духом так, что человек с богатым воображением мог представить себе картину аутодафе, где молитву бичующих себя монахов заглушают душераздирающие крики осужденного. Этот переход от осени к зиме Бальзамов, как правило, старался не замечать, погружая всего себя без остатка в какую-нибудь деятельность, иначе все могло закончиться тяжелейшей хандрой или приступами меланхолии. Шестнадцать лет назад он впервые приехал в столицу на, как тогда говорили «колбасном поезде», чтоб затовариться к ноябрьским праздникам. Сосиски, колбаса, рыба, фломастеры, интересная и редкая литература, в общем всё, чего не достать в провинции, забивалось в огромные сумки, складировалось в камерах хранения и ждало своего часа. Постоянно мерзли ноги, потому что отвратительная, серо-коричневая жижа была везде: на тротуарах, в магазинах, в кафе и даже в мавзолее. Да ещё этот тяжелый, московский ветер, от которого даже северянину приходилось туго. Когда все покупки были сделаны, счастливые гости столицы облегченно переводили дух и шли на Красную площадь засвидетельствовать своё почтение. Чаша сия, конечно же, не могла миновать нашего героя. Без рассказов о Красной площади в родном Урюпинске непременно бы осудили за отсутствие любознательности и внутренней культуры. Всё шло по заранее продуманному графику. Если бы не знакомство, обратившее размеренное, продуманное двумя-тремя поколениями течение жизни вспять. В тот вечер наш герой стоял нахохлившимся воробьем под натиском косого, мокрого снега, силясь придать своему взгляду сосредоточенное восхищение видом невозмутимых кремлевских стен и куполов Василия Блаженного. Девушка подошла сама, держа в побелевших от холода пальцах раскрытый зонт:
      – Забыла дома перчатки. А так хочется ещё погулять.
      – Так руки замерзли, – продолжил Бальзамов, – что даже крышу над головой еле держу.
      – Да, – засмеялась, – а как вас зовут? Меня – Ирина.
      – А меня, Филипп Четвертый Канценаленбогович.
      – Что, обязательно скрывать имя? Ну, дело ваше, Канценаленбогович. Возьмите у дамы зонтик и позвольте ей находиться по левую руку.
      Бальзамов взял зонт и, не без легкого сожаления, отметил, что девушка – явно не предмет его мечты. Курноса, невысока, вдобавок, дурацкая мокрая челка на лбу. Пальтецо на рыбьем меху скрывало заурядную фигуру. И только глаза, большие, с зеленовато-синим озерным отливом, смотрели на мир распахнутым, заресничным царством. Тоненькая ниточка вены на правом подглазье делало лицо хрупко-доверчивым и беззащитным.
      – Куда желает прекрасная леди?
      – А поехали в Парк культуры.
      – Я, наверно, выгляжу очень некультурным.
      – Нет, но очень провинциальным. Кстати, надолго ли Филипп Четвертый пожаловал в столицу?
      – Сегодня ночью поезд. Не знал как дотерпеть. И тут вы, такой подарок!
      – А уж вы– то! Наверняка в Москве впервые?
      – У меня что, на лбу написано?
      – Хуже. Вы, не будучи заядлым курильщиком, держите сигарету так, словно хотите закрыться пеленой дыма от неизведанного. Затягиваться не умеете.
      – Может, тогда научите?
      – Терпеть не могу дым. Просто отец смолит, как паровоз. И ещё, одеты не по погоде. Наверняка, во все лучшее.
      – Ну, это уже слишком. Пожалуй, мне с вами не по пути.
      – Да прекратите дуться. Такой смешной.
      – Не вижу ничего смешного. Обидеть провинциального художника всякий может, а вот обогреть, чаем, к примеру, напоить, так…
      – Да в чем дело? Едем ко мне. До поезда пересидите.
      – Ваш папа, который смолит, как паровоз, – он сделал ударение на втором слоге в слове «папа», – как пить дать, очень нервный.
      – Нервный, зато добрый. Ну, так что, едем?
      – Уломали. А далеко?
      – В Домодедово.
      Ночью он сел в поезд и впервые в жизни почувствовал, что не хочет домой. Сначала тонкая, но очень острая игла грусти проснулась где-то глубоко под сердцем. А потом, когда ноябрьская жижа перрона качнулась и поплыла перед глазами, горло захлестнуло такой страшной горечью, что хоть волком завой. Бальзамов едва удержался от того, чтобы не послать все свои сумки с московскими деликатесами к японской фене и не выпрыгнуть на ходу из вагона. Как знать, встретились ли мы бы тогда с нашим героем. Вряд ли, я думаю. Это тяжелейшее заболевание, именуемое любовью, обрушилось на молодого человека всей своей горячей мощью. Он потерял интерес ко всему окружающему, отказывался от еды, страдал бессонницей, а если проваливался в сон, то просыпался непременно на мокрой от слез подушке. И ждал, ждал заветного ответа на свое письмо. Через четыре месяца он получил долгожданный конверт, внутри которого было приглашение на свадьбу.
      Конечно, нужно появиться в Москве до… объясниться, не дать, не позволить, украсть. Сколько до свадьбы? Три месяца. Так. Едет прямо сейчас, нет, нужны деньги, последнее – пустяк. Что сказать матери? Скажу, как есть. Господи, как больно! Мать не стала допытываться. С первой получки протянула деньги и попросила об одном – чтобы вернулся. Стояла весна. На деревьях зелеными ростками выстреливали почки, на полях горела прошлогодняя трава, тянуло сладковатой прелью с огородов. Прошедшая зима вспоминалась сквозь густой туман болезненных грез.
      Как невыносимо долго тянется порой время. Стоя на перроне в ожидании посадки, он курил одну сигарету за другой, пока не стали леденеть руки и подкатывать тошнота. Возможно, что именно с того дня он стал заядлым курильщиком. А чего стоили длинные остановки! Бальзамов лежал на верхней плацкартной полке, отвернувшись к стене. Прошло двадцать часов с того момента, как его родной город, дымя огромной заводской трубой, растворился вдалеке. Движение, дорога, мерное покачивание вагона, мелькающая земная твердь, проносящиеся леса, плывущие мимо селения, все это, неожиданно для молодого человека, стало вдруг спасительным лекарством. Наступило облегчение… Бедная мама, деньги ей сейчас ой как нужны. А я проматываю. Всё верну, отработаю. Правильно ли я поступил? Может, не надо было? Показалось, померещилось, нет никакой любви. Гормоны сплошные. Блажь избалованного идиота. А-а, о матери вспомнил. С чего это вдруг? Но, если всё по настоящему? Как разобраться? Проверить?
      – Стоянка пять минут, – громко объявил надтреснутый голос проводницы в конце вагона, – не выходить.
      …Пять, так пять, хоть триста двадцать пять… Бальзамов спрыгнул с полки и, подхватив на плечо спортивную сумку, решительно направился к выходу.
      – Молодой человек, поезд ждать не будет. – Женщина в синей форме громогласно высморкалась.
      – Передайте ему мои самые наилучшие, так сказать…
      – Чаво, рехнулся что ли?
      – Навроде того.
      – Вот дурак недоразвитый.
      – До Москвы-то далеко?
      – Да двести пятьдесят. Гвоздь в одном месте никак прорезался?
      – Насморком боюсь заразиться.
      Проводница прыснула:
      – Так я ж тебе ничего такого не предлагаю.
      – А я сам от соблазна подале.

      Вячеслав мягко оттолкнул женщину и спрыгнул на насыпь. Поезд тронулся, унося застывшую в проеме рабочего тамбура проводницу с выпученными от удивления глазами.
      – Счастливого пути. Желаю не болеть.
      В ответ рука в синей униформе прыгнула и принялась ожесточенно крутить у виска.
      Спустя минуту наступила пронзительная, звенящая тишина… Чуть-чуть не доехал. Действительно недоразвитый. Ну, что же ноги, мои ноги, несите по следу ветра. Может, он знает, где правда моя зарыта.
      Но далеко уйти он не смог. Из-за полуразвалившейся станционной стены прокашлял скрипучий бас:
      – Закурить не найдется? Уши совсем опухли.
      Бальзамов хотел сказать, что не курит, и пойти своей дорогой дальше. Но неожиданно на пути возник тощий, белобрысый подросток и прошепелявил высоко, почти визгливо:
      – Фто, не знаефь, как вежливо дать хорофему дяде сигарету?
      – А ты фто, фестерка фто ли? – передразнивая оппонента, ответил Вячеслав.
      – Че сказал? – белобрысый, выбросив вперед худые руки, толкнул обидчика.
      После такого толчка можно было, просто, посмеяться и ответить небрежной оплеухой. Но, что это? Отличный боксер обескураженно грохается на обе лопатки в апрельскую лужу. Тут же над ним вырастает еще один подросток с занесённым над головой колом.
      – Погоди, Цыпа, – раздался скрипучий бас, – он же новенький. Не знал о вежливости. Замесить еще успеется.
      Бальзамов, наконец, сообразил, что этот рыжий Цыпа просто подполз к нему сзади на четвереньках, когда он разговаривал с белобрысым.
      – Опять «погоди»! – обиделся Цыпа, – Так колом и не дал ни разу чвакнуть. Всё погоди, да погоди.
      – Охолони, Цыпа, – обладатель баса наклонил лысую, шишковатую голову с широким, приплюснутым носом над поверженным, – для голубя спытаньице одно заготовлено. На пруду-то ледок ещё стоит. Вот и пусть выбирает: колом получить или по ледку прогуляться.
      – А если по ледку не захочет, тогда колом можно а, Хижа?
      – Вот тогда и чвакнешь. Пакле тоже разок-другой дашь, пусть потренируется.
      – Мужики, а чего у вас все клички женского рода? – Бальзамов попытался пошутить.
      – Фто, какого рода, козел? Хижа – это хижина дяди Тома. А Дядя Том, фто, женского рода, фто ли?
      – Хижа, разреши колом! – взмолился Цыпа.
      – Успеется, я сказал! А ты, голубь, денежки из штанов вымай, замочишь ещё вдруг.
      – Хорошо, дайте встать. Неловко в луже-то, как-то.
      – А ты уж изловчись как-нибудь. Мы не гордые, не таких празднолежащих видывали.
      Бальзамов понял, что пытаться найти общий язык бесполезно. Нужно соглашаться на любые, самые дикие предложения и ловить момент. Хорошо ещё, что этот Хижа – любитель садистских забав, а то бы колом прямо на месте пригвоздили, и труп – в холодный пруд. Он вытащил бумажник из заднего кармана и протянул Цыпе.
      – Держи. Только не убивай, – нарочито плаксиво протянул Вячеслав.
      Цыпа воткнул кол остриём в землю и радостно оскалился. Бальзамов подбросил бумажник, отчего Цыпа, забыв про кол, попытался поймать желанный предмет двумя руками. Но жадные ладони налетчика не успели коснуться вожделенной кожи. Лежащий на земле человек, согнув ноги, быстро подтянул колени к подбородку и, качнувшись на лопатки, резко выбросил правую ногу. Расчет был на невысокий рост противника. Удар, снизу вверх, под челюсть тряхнул рыжую копну волос, клацнули гнилые зубы, и тело, оторвавшись от земли, пролетело полметра и рухнуло на насыпь. Бальзамов молниеносным движением вскочил на ноги, завладевая колом. Пакля из-под рубахи блеснул ножом, потянув за щербатую рукоятку. Но кол обрушился на запястье с такой силой, что послышался хруст кости и лезвие, тускло и недовольно блеснув, звякнуло на мелких камнях. Только всё это были цветочки. Лютую опасность являл собой Хижа. Из какой-то невероятной паучьей стойки он бросился на врага. Миг – и жилистые ноги обвились вокруг туловища, скрестились за спиной в замок и сдавили рёбра двумя страшными кольцами. Руки, впившись в лицо, большими пальцами надавили на глазные яблоки. Бальзамов, застонав от боли, повалился навзничь. Клубок из двух сцепившихся тел покатился в небольшую низину со стоячей водой.
      С огромным трудом наш герой оторвал от лица костистые щупальца Хижи и нанёс короткий прямой в горло. Железное кольцо на рёбрах ослабло. Вячеслав вывернулся из захвата и пробил двойку с колен. Потом вскочил на ноги и нанёс страшный удар носком ботинка в солнечное сплетение. Соперник хрюкнул и, захрипев, ткнулся лицом в лужу. Бальзамов, тяжело дыша, попытался оглядеться. В глазах гуляли огромные черные пятна, сквозь которые различить что-либо было почти невозможно. Спотыкаясь, он выбрался из низины. На тропинке Пакля с переломанной рукой корчился от боли… Добить? Хватит с него! Куда делся Цыпа? Кстати, кола тоже нет!..
      – Где бумажник?
      – У Цыпы. Убежал, падла! Ну, ничего, Хижа его достанет.
      – Куда убежал?
      – Да, не знаю я!
      – Сейчас я тебе сломаю вторую руку, и ты будешь долго гадить в штаны и жрать из миски по-собачьи.
      – Туда, – пакля махнул здоровой рукой в сторону леса.
      – Веди.
      – Не могу. Больно. Очень больно! Да и Хижа один помрет.
      Бальзамов хлестанул затрещину по уху и, когда подросток опрокинулся на землю, наступил на больное место. Пакля заорал километров на пять.
      – Идем! Пусти!
      – Вставай! – победитель убрал ногу. – Быстрее, я сказал!
      – Пофли, пофли. Чего орать-то.
      Они побежали по кривой тропинке к зеленой опушке леса. Пакля, то и дело, охал:
      – Сейчас, сейчас, уже скоро. Он наверняка в фалафе.
      Скоро, из глубины чащи вынырнула маленькая поляна с растущей посередине березой, к которой притулился кособокий шалаш. Вячеслав оттолкнул белобрысого и, мягко ступая, обогнул поляну, подойдя к шалашу сзади. Сквозь щели было видно, как Цыпа, сидя на спортивной сумке, пересчитывает деньги… Вот ты где, родной. Подошва ботинка наискось врезалась в тонкие жерди, и все сооружение рухнуло на голову и плечи незадчливого вора. Бальзамов прыгнул и всей массой придавил шевелящуюся кучу. Послышался стон:
      – Больше так не буду. Отпустите, пожалуйста!
      – Ладно, выползай. Но просто так вы не отделаетесь. Пойдем вязать эту скотину, Хижину дяди Тома. Пусть полюбуется на бывшее жилище.
      – Зачем он вам? Чем больше вы его трамбуете, тем сильнее он потом на нас отыграется, – скулил Цыпа. – Прошлый раз он Паклю подвесил за руки на дереве и, уж было, под пятками огонь разжечь хотел, да я отговорил. Обещал, что в следующем налете постараемся.
      – Чем же он вас приманил?
      – Ничем. Просто, если уйдем, то житья никому не даст. У меня сестра. Вот я и хочу долг побыстрее отработать, чтобы не быть обязанным.
      – Что за долг?
      – Да, карточный.
      – Поэтому ты меня хотел сразу колом пришпилить, чтобы наверняка.
      – Ну, вроде того. Я же так никого ни разу и не ударил.
      – Благодари Бога. Хитрый этот ваш Хижа. На мокрое идти не хочет. А зачем? Лишний срок мотать придется. Тебе сколько лет?
      – Пятнадцать. Хижа никогда не дерется. Сегодня я первый раз увидел. Ловко вы его. Обычно он предлагает клиенту на выбор, если тот, конечно, не хочет получить колом, то по ледку прогуляться, то на проходящий поезд запрыгнуть. И, при этом, всегда догола раздевает: хоть мужика, хоть бабу. Сядет, смотрит и ржет, как лошадь.
      – Извращенец.
      – Голым не всякий человек в милицию пойдет. Никто не хочет быть посмешищем. Люди свой позор забыть стараются – так Хижа объяснял – потому только слухи одни, а их к делу не пришьешь. К тому же, он своих, деревенских, не трогает, все по приезжим промышляет.
      – Психолог ваш Хижа. Как ты думаешь, где он сейчас?
      – Тебя караулит, – Цыпа перешел на «ты», – и Пакля наверняка уже при нем.
      – Крепко он вас запугал.
      – А тебе сколько лет?
      – Восемнадцать.
      – Классно дерешься. Где научился?
      – В боксерской школе.
      – Пакля его страшно боится. Ты уйдешь своей дорогой, так Хижа Паклю первым делом на костре зажарит, а потом, не дай Бог, до моей сестры пойдет. Ей всего-то одиннадцать.
      – У тебя что, родителей нет?
      – Одна мамаша и та не просыхает. У Пакли тоже. Из школы после восьмого класса вытурили. Куда идти? Целый день в поле за три копейки? Вот мы и попробовали в карты – разжиться.
      – И давно вы так промышляете?
      – С начала марта. Четверых обули, ты, стало быть, пятый будешь.
      Они шли по скользкой, извилистой тропинке. Бальзамов сзади, держа Цыпу на расстоянии заостренного кола. Пакля испарился. Откуда ждать нападения? Ясно, что Хижа просто так добычу не выпустит, да и перед малолетними подельниками мордой в грязь падать не захочет. Хотя один раз он не фигурально там уже сегодня побывал. Опытному грабителю-садисту нужен реванш. Вячеслав напрягал слух и, еще не до конца восстановившееся зрение. Плотный, белый, очень знакомый туман появился в глазах, окутывая две стены леса, оставляя только черный коридор тропы. Плечам и груди стало тепло, даже жарко от скрипучих, шерстяных ниток черного, отцовского свитера, издававших легкий запах терпкого табака, сосновых поленьев и печного дымка. Впереди шаровой молнией маячила рыжая голова Цыпы. Огромный серый паук вынырнул из клубящегося молока и застыл на другом конце коридора, сжимая в клешне отливающий синевой нож.
      – Лети, голубь. Греби крылышками, – жуткий, скрипучий бас рыгнул навстречу.
      Откуда было знать будущему поэту, что спустя шестнадцать лет он еще раз услышит этот голос и эту фразу в одной из московских тюрем, куда его бросят следователи на свидание с пресс-хатой. Иначе развитие событий потекло бы, безусловно, по другому сценарию. Хижа, щерясь, тяжелыми мухами глаз оценивал противника несколько секунд. Заточенный кол более грозное оружие, чем даже самый острый нож. Опытный бандит присел на корточки и вонзил оружие в землю по самую щербатую рукоять.
      Эх, – подумал Бальзамов, – а нож-то забрать бы не помешало. Мудрая мысля всегда приходит опосля.
      – Эй, голубь, предлагаю голыми руками. Уж больно ты мне давеча понравился. Завалишь Хижу еще раз? Если да, то по жизни легко пойдешь после такого спытаньица. Если нет, то будешь делать, что я скажу.
      Бальзамов крутнул кол и, после легкого замешательства, воткнул его в край тропинки. Они начали сближаться. Хижа действительно напоминал огромного, серого паука, идя на полусогнутых, широко расставленных ногах, выставив перед собой скрюченные щупальца рук. Лысая, шишковатая голова ушла глубоко в плечи, из безгубого рта торчали желтые обломки зубов, толстый, лиловый нос покрылся испариной. Вячеслав предпочел открытую, американскую стойку, которая больше подходила для драки, чем классическая английская. Волнения не было. Душа спряталась, свернувшись маленьким клубком. Работал только расчетливый, холодный мозг, посылая сигналы тренированному телу.
      Хижа прыгнул, оттолкнувшись непринужденно, без подготовки, только чуть глубже присев. Бальзамов уже знал этот маневр и поэтому без труда просчитал атаку. Шаг в сторону и – левой под сердце, правой чуть ниже уха. После такой комбинации где-нибудь в уличной потасовке противник просил пощады или терял сознание, оказавшись в нокауте. Хижа только крякнул, падая, сгруппировался, перекатился на спине и вскочил на ноги. Следующий удар бандит встретил лбом и с удовольствием отметил, что суставы противника приятно хрустнули. Вячеслав тряхнул несколько раз поврежденной кистью и снова поднял руки для схватки, предпочитая действовать в обороне. Его враг опять принял паучью стойку… Неужели ту же тактику применишь? Эдак я все руки об тебя отобью. Интересно, где тебя такому учили? Что за борьба? Против чайников очень даже неплохо. Узнать поближе твой репертуарчик до боя явно бы не помешало. Ах, вот оно что!..
      Паук неожиданно нырнул в ноги, сдавил икры и впился зубами в голень. Атакуемый качнулся и с длинным стоном повалился на бок… Никак больно, голубок. Еще больней будет, когда я тебе яйца зубами рвать начну. А ты бей, бей меня по черепу, а то он у меня, понимаешь, чешется… Голова у Хижи действительно оказалась каменная. Бальзамов понял, что обычными ударами ничего не добьешься, и скорее интуитивно, чем сознательно, изловчившись, ткнул большим пальцем в паучий глаз, давя жирную помойную муху.
      – Ах ты, сука! – от взревевшего баса у деревьев едва не лопнули перепонки.
      Хижа оторвался от соперника и, стоя на коленях, прикрывал глаз рукой. Вячеслав, морщась от боли, поднимался с тропы. Неожиданно, с гибкостью профессионального гимнаста, налетчик качнулся и сделал кувырок назад. Выдернул из земли нож, перехватил за лезвие и размахнулся для броска. Живая мишень дернулась, пытаясь среагировать. Но кто же бросает с первого взмаха, сперва – ложный, а уж потом. Потом – не последовало. Разрывая плотную ткань тумана, на шею Хижи с тягучим свистом опустился кол.
      Серый паук рухнул ничком, как подкошенный, давя и размазывая по траве собственную красную слизь. Все. Нокаут с потерей сознания.
      – Только не острием, – закричал Бальзамов тяжело дышащему Цыпе.
      – Уходи, забирай свои шмотки и уходи! – срывался на крик подросток.
      – А ты как же?
      – Почём он узнает, что это я. Бог с неба поразил.
      – Пакля вряд ли молчать будет. Он ведь все видел и наверняка сейчас где-то рядом.
      – Пакля, выходи. Ты будешь молчать, Пакля?
      – Буду.
      – А почему ты будешь молчать, Пакля? – снова задал вопрос Цыпа.
      – Потому фто не хочу оставаться без тебя, Цыпа, с этим уродом.
      – Ну, теперь понял? – обратился рыжий к Бальзамову.
      – Теперь да. В общем, пока, мужики. Извините, что фалаф разрушил.
      – Фто, драфнифся-то!
      – Желаю побыстрей с долгами рассчитаться. Кстати, у меня пара червонцев бесхозных найдется. Держите.
      – Лично я завязываю. Беру сестру и мотаю к дядьке, на север.
      – Я тофе. Возьми меня с собой а, Цыпа.
      – Нет, тебе учиться надо. Ехать в город и поступать в какой-нибудь техникум. А вот когда отучишься, то приедешь на север главным механизатором.

      Фигура одинокого путника с высокого гребня железнодорожной насыпи отбрасывала длинную тень. День клонился к вечеру. Холодная весенняя сырость при каждом глубоком вдохе обжигала горло. Ветер жёг по коленям, легко пробивая джинсовую ткань. Хорошо еще, что у куртки достаточно высокая горловина, куда можно втянуть лицо по самые глаза. Господи, до чего же унылые пейзажи. Понятно, почему у русских поэтов так много грусти, печали и тоскливого созерцания. Лиственные деревья по большей части стояли голыми. Зелень только-только начинала пускать побеги. Поэтому лес местами напоминал решето, сквозь которое гуляли потоки воздуха. Прошлогодняя неперегнившая листва темно-коричневым покровом устилала слякотную землю. Впрочем, кое-где на луговинах появились ежики зеленых ростков. Поля, отведенные под пашни, словно набухшие, огромные бычьи шкуры темнели под бледно-синим небом. Тянулись покосившиеся, а где-то и совсем рухнувшие, изгороди, предназначенные служить преградой для скота и лесного зверя на пути к железнодорожному полотну. Будки стрелочников на малых станциях в строгих, почти траурных тонах, темнели водяными разводами, масляными потеками, мрачными стеклами непроницаемых окон. Деревенские дома тоже, мягко говоря, не тяготели к буйству красок. По большей части серого цвета, они меланхолично смотрели на мир отрешенными щелями дощатых обшивок, рассохшихся бревен, облупившихся наличников. Лишь дачные участки иногда могли порадовать глаз изобретательной расцветкой и оригинальной архитектурой домиков. Но домики еще пустовали, провоцируя бродяг и местную шпану на вторжение с последующим выносом нехитрой утвари.
      Бальзамов старался не думать об Ирине. Он поставил перед собой очень непростую задачу – дойти пешком до Москвы. Испытать себя, свой дух, убедиться в своих чувствах, а уж потом совершить поступок. А именно, признаться в любви, разрушить свадьбу, при условии, конечно, что девушка не будет против. Да даже если против, все равно не сидеть же, сложа руки. А сейчас не думать, не готовить никаких речей, просто идти и смотреть на окружающую жизнь. Пусть сначала душу в дороге на ветру хорошенько продует. А потом посмотрим, что останется.
      С насыпи было видно, как пастух гонит коров с одного из первых весенних выгулов: «Сы-ы-те, девки, давай, сы-ы-те». Крик сопровождался пощелкиванием кнута. И коровы, подняв к небу большие задумчивые глаза, останавливались и сосредоточенно мочились, чтобы вернуться в хлев с порожними мочевыми пузырями. Навстречу спешили хозяйки, выкрикивая имена своих питомиц. Буренки, Цыганки, Серахи, счастливо мыча, вытягивали морды навстречу заботливым рукам с пахучим, обильно посыпанным солью, хлебом. Пастух, зайдя за куст, с чувством выполненного долга, блаженно щурясь в закатных лучах солнца, тоже мочился, особо, в общем-то, не стесняясь посторонних глаз…
      Вот, живут люди, вкалывают с восхода до зари, растят детей. Им, что влюбляться не хочется? Точно так же страдают, горят, ревнуют. Но ежедневный, тяжелый труд быстро лечит. Гляди, как морщины на лицах старух черны и глубоки, словно трещины, сквозь которые смотрит на тебя потусторонний мир. А кисти рук узловаты, тяжелы – в них вся жизнь. Проведет такой рукой по весенней, утренней росе и скажет, каким лето будет, дождливым или не очень. А у тебя что? Нытье праздное. Муки тепличного идиота. Или все же что-то настоящее? Сколько идти? Давай посчитаем. Хорошо, если в день сделаешь сотню километров. Так. Значит, идти тебе, парень, всего-то два с половиной дня. Вот, по прошествии этих дней и узнаешь, что в тебе – истина или оранжевая революция гормонов. Гормональную энергию нужно сублимировать в полезное дело, так старик Фрейд учит, полный извращенец. Такое ощущение, что западный мир погряз в физиологических комплексах и больше ни о чем не желает думать. В творчестве наших аутсайдеров от искусства тоже в основном решение телесных проблем. «Как прыщавой курсистке длинноволосый урод читает стихи, половой истекая истомою». Строки Есенина точны, лучше не придумаешь. Только в его времена похоть окоротили, не дали разгуляться. Слишком сильны были еще традиции классической системы ценностей, русской литературной школы. Что если размножающиеся, как микробы, аутсайдеры вытолкнут, выдавят консерваторов на обочину. Перестройка, конечно, хорошо, но… Но наше общество рискует опрокинуться в Древний Рим в самом худшем смысле этого понятия. Да мы будем знать все об античном сексе из уст современных французских романистов и вообще это понятие легализуется. Да, мы будем восторгаться различными философскими школами, также основанными на сублимированной энергии. Но где окажется сердце? Почему о нем никто не подумал? Неужели познание пространства – это сугубо телесный акт? Эко тебя занесло, парень. Вот что значит дорога. Сейчас бы кис в городской квартире да сопли своих страданий подтирал. А так, идешь, думаешь, на человека похожим становишься. И все же, почему и кем так настойчиво вытесняется здоровое начало? Почему на смену тем, кто «землю попашет, попишет стихи» появляются личности с бегающими глазками, рассуждающие о преимуществах западной литературы. Да, никто не говорит, что должны быть только почвенники и деревенщики. Но зачем делать из людей половик для вытирания ног этих голых королей?
      Солнце давно село. Ночной леденящий мрак навалился, подмял под себя все вокруг. Дорогу можно было разобрать только на пару метров вперед. Наступила глухая, непробиваемая тишина. Слышен был только звук собственных шагов, очень короткий, без характерного ночного эха. Значит, туман. Конечно, можно было напроситься в первый попавшийся деревенский дом на ночевку. Но перевозбуждение от недавно случившегося гнало Бальзамова по шпалам в глубину необъятной ночи. Он твердо решил, что спать будет только тогда, когда взойдет солнце. Где-нибудь на припеке облюбует лавочку, кинет под голову сумку и провалится в сон, сломленный усталостью. Впервые в жизни он чувствовал себя разорванным: одна часть испытывала вину перед домашними, другая тянула в неизвестность ради одного только взгляда, нескольких слов, случайного прикосновения. Состояние души менялось стремительно. То казалось, что за спиной выросли крылья, то ноги с трудом влачили тяжеленные гири. То хотелось бежать вприпрыжку, то плюнуть на дикую затею и сесть на ближайшей станции в первый же встречный поезд и вернуться. Через месяц должны призвать в армию. Несмотря на обилие жутких рассказов о дедовщине, полууголовных отношениях, жестокости и глупости, служба в СА представлялась какой-то почти греческой эфебией, актом инициации, посвящением в мужчины. Даже мысли не возникало о том, чтобы отклониться, не пойти. Нужно быть таким, как все.
      Ах, греки, греки! Ведь это вы придумали две тысячи лет назад двухгодичный призыв для восемнадцатилетних граждан. Во всем мире тогда существовали наемные войска. Действительно, человек должен сам решить: брать ему в руки оружие или, к примеру, резец каменщика. Как же, позвольте вас спросить, на родине демократии возникла мысль об обязательной службе. К чему это привело? К тому, что вас сначала македонцы при Херонее отметелили, затем римляне сделали своей провинцией. А, вы опять о несчастных персах! Ну, врезали вы им пару раз, зато они потом тоже не слабо погуляли. Хотя, если честно, вы молодцы. Трудно представить, что кто-то мог бы отказаться научиться метанию копья с использованием кожаного ремня. Благодаря этому усовершенствованию снаряд приобретал вращение и пробивал насквозь не только доспехи, но и щиты, обитые бронзой. Занятия панкратионом, т. е. разновидностью рукопашного боя, делали воина закаленным, терпеливым к боли – это, пожалуй, похлеще подготовки современных десантников. Бег в полном вооружении, бег на длинные дистанции, прыжки с гантелями и многое, многое другое – да, вы могли вылепить из мальчика атлета, хотел он того или нет. При этом не забывали о философии. Кажется, Эпикур сказал, что космос – это бессознательная материя, а наше сознание – лишь временная парадоксальная эманация вышеупомянутой материи. К сожалению, вы не могли представить богов, существующих вне пространства и времени. Поэтому они, ваши боги, не смогли покорить мир и сейчас выглядят всего лишь детскими игрушками, не хорошими и не плохими, а такими, какими вы их себе воображали, в отличие от Бога христианского, сделавшего мир единым. Тем не менее, вы пришли к самой главной мысли – всемогущий рок существует. Чем еще занимались эфебы? Музыкой, ибо над ней господствует математика. Изучение музыки с помощью чисел. Запросто исчислить одну двенадцатую тона нетрудно было для даже самого ленивого эфеба. Вот это армия!
      А ведь наверняка современные вооруженные силы задумывались не как место ссылки для ни в чем не повинных юнцов, а с чистой душой и вполне разумными помыслами. Где-то, кто-то сказал, что служить должны избранные, воинская повинность – акт наивысшего доверия общества. Тогда почему нужно пройти через тупое и жестокое унижение? Разве трудно разделить армию на интеллектуальные слои. К примеру, ребят из вузов и техникумов содержать отдельно от закончивших ПТУ. А уж о бывших зеках, вообще, говорить не приходится, если они уж так необходимы, хотя на этот счет одолевают сомнения, то поместить в отдельные, изолированные части, не унижая при этом. Хотя зачем нужны в армии люди, смутно понимающие кого и от чего они должны защищать, воспринимающие службу как очередное наказание. Говорят, что тем, кто служит первые полгода, все время «бьют в душу», вминая кулаком оловянную пуговицу в грудь. Нужно успевать менять пуговицы. Если пуговица не вмята, значит не бит, значит, служба медом кажется, если вмята, то можно придраться. Почему одет не по уставу? Еще – самые грязные и тяжелые работы, но это полбеды. Страшнее, говорят, когда деды салаг пивом угощают. Что это значит? Да лупят по почкам. Так же неприятно посвящение в черпаки. Черпак – солдат, отслуживший половину срока, самый злой во всей армии, потому что много отслужил, и еще много осталось. Чтобы стал полноценным черпаком, этому бедолаге оттягивают двенадцать раз пряжкой по голому заду. Ничего, тебе тоже это испытание пройти придется. Где вы, милые, добрые греки? Пусть современные идеологи ругают вас за повышенное внимание к физиологии. Но вы знали, насколько бесценно человеческое тело, догадывались о тонком устройстве организма, больше всего берегли здоровье.
      Под утро наш герой едва передвигал ноги. Залечь на лавочке под солнцем ему было не суждено. Плотная серая хмарь задернула небо. Погода выдалась пасмурная и промозглая. Пришлось устроиться в зале ожидания на какой-то маленькой станции. Не успела голова коснуться сумки, как сон заключил его в свои незримые объятья.
      Через несколько часов, продрав глаза, Вячеслав увидел перед собой полную, старую цыганку в цветастой юбке и с паутиной седины, выбивающейся из-под платка на лицо.
      – Мой золотой, давай погадаю. Всю правду скажу.
      – Нет, спасибо. Не надо.
      – Старая Аида денег не берет, так гадает. Одного тебя приметила. Сразу видно, человек хороший, умный, сердечный. Далеко ли путь держишь?
      – Далеко. Гадать не надо.
      – Ай, жгучая мука гложет сердце моего золотого. Любовь шальная, может статься, безответная.
      – Ну, это мы еще посмотрим.
      – Посмотри, посмотри, мой золотой, мне денег не надо. – Цыганка ловким движением вырвала волос из головы Бальзамова: Вот волос русый, благородный, хороших кровей. Видать, прадед твой носил золотые погоны. Только вялый волос у тебя, совсем плохой, того и гляди, усохнет душа. Мне денег не надо, мой золотой, принцу моему хочу помочь. Первый раз вижу живого принца, королевича. Вот сейчас заверну волос в бумажку, пошепчу и приставлю обратно. Глядишь, возлюбленная твоя затоскует по тебе страшно. Одного тебя хотеть начнет и днем и ночью. Есть бумажка-то? Есть, вон гляжу, рубль истлевший – в кошелечке. Дай-ко, дай-ко, оберну, свет мой ясный, ненаглядный.
      Бальзамов нехотя вынул из бумажника бумажный рубль и протянул:
      – А ты откуда про любовь знаешь?
      – Старая Аида много чего знает. И мать по тебе скучает, ждет, не дождется. Верно, я говорю?
      – Верно.
      – Сейчас мы твой волос завернем и к головушке приставим. Наполовину белым стал волос, наполовину красным. Ой, жжет руку цыганке, раскалился-то как. Дай еще бумажку. Все верну, не бойся, мой серебряный, яхонтовый мой.
      Бальзамов, словно загипнотизированный, вынул еще три рубля одной купюрой и уставился на руку гадалки.
      – Да не смотри ты так. Сейчас я тебе все отдам. Дай посмотреть, что у тебя в кошелечке? Ой, не богато будет. Вот, держу в руке твой волос обернутый. Сейчас руку на голову твою положу, а ты мне еще бумажку в другую руку дай, чтобы черти отвлеклись и не помешали благо сотворить. Пока они на левую глядят, я правой волос приживлю. Все равно какую бумажку давай.
      Аида, не дожидаясь, сама вытащила купюру, та оказалась десятирублевкой. Смяла в горсти. Что-то забубнила и, резко встав, дунула вначале в левый кулак, потом – в правый. Разжала пальцы – ладони были пусты.
      Вячеслав несколько секунд окаменело смотрел в спину удаляющейся цыганке. Стряхнув оцепенение, вскочил:
      – Отдай мои деньги, сволочь! – сдавленный голос отказывался кричать. Вырвался непонятный, полузвериный хрип: – Отдай, догоню – задушу.
      Из-за стены, сдвинув брови, вышел милиционер.
      – В чем дело, молодой человек?
      – Меня обокрали. Держите ее. Уйдет ведь.
      – Да кого? – милиционер обернулся. Но в зале ожидания уже никого не было. Бальзамов рванулся и в этом рывке ощутил глупое отчаяние. Слезы обиды так не душили уже много, много лет.
      – Вы что, не понимаете? Меня обокрали.
      – Что у вас вытащили?
      – Да не вытащили, а выманили.
      – То есть вы отдали сами!
      Вячеславу вдруг захотелось врезать этому человеку в форме между двух косматых бровей. Он понял, что тот, просто-напросто, тянет время. Обхватив голову руками, обманутый безвольно опустился на лавку и заплакал.
      – Вот что, молодой человек, вам куда ехать?
      – В Москву.
      – Ну, до Москвы рукой подать. Электрички ходят часто. Я вас посажу.
      – Лучше бы вы ее посадили. Неужели вам никого не жаль.
      – Я же говорю, что отправлю вас, не волнуйтесь.
      – Спасибо. Я пешком. – Он вдруг вспомнил лицо матери, отдавшей ему деньги с мизерной получки, сестренку, которая с куклой на руках вышла проводить. Кажется, он ей что-то пообещал привезти из игрушек. Дом, где он не просто любил каждую складку на обоях, а каждый запах, каждую щель, каждую неровность на обшарпанной мебели. Захотелось вернуться немедленно, упасть в ноги и никогда, никогда больше не заставлять страдать любимых людей.
      Прошло часа полтора. Бальзамов, перекинув сумку через плечо, встал и вышел на перрон. Посмотрел в сторону дома, пнул рельсу и решительно зашагал туда, где через сутки должна раскрыть ладони многочисленных огней столица… Разве могу я теперь вернуться. Теперь, когда в карманах почти пусто, когда путь не пройден, лишь бездарно потеряны деньги. Что я скажу, мол, влюблен, но до любимой не дошел, потому что развлекался гаданием с одной толстой старой цыганкой. Тебе отдали последние деньги, поверив, что они тебе жизненно необходимы, а ты!..

      Он не шел, а рвался вдоль железной дороги, напоминая своими движениями щуку, плывущую против течения. Ко всем неприятностям этого дня добавился снег, который закручивался ветром в спирали, налетал и бил в лицо, смешиваясь с непрошеными слезами. Чтобы преодолеть сопротивление снега, путнику приходилось, втянув голову в плечи, наклонять вперед туловище. Отчего долговязая, скрюченная фигура казалась еще более жалкой и одинокой. Но дорога лечит. Эти золотые слова должны быть высечены в сознании каждого мужчины. Через час наш герой размышлял о тонкостях военной тактики древних монголов. То ли это была подсознательная психологическая защита от свалившихся неприятностей, основанная на любви к военной истории, то ли все те же думы о скором призыве, трансформированные в исторические сюжеты. Во всяком случае, представление о войсках современных он имел куда более смутное, чем о существовавших много веков назад. Итак, в гонке вооружений на рубеже двенадцатого – тринадцатого веков победили жители степей. Потому что великий Тэмуджин, прозванный потом Чингис-ханом, объединив монгольские племена и завоевав Китай, взял на вооружение все лучшее из китайской инженерии. В основном, конечно, метательные орудия и осадные устройства. При этом имелась удивительно маневренная и легкая конница, тактико-старатегические действия которой оттачивались многими поколениями предков. Вслед за Китайской империей с полуторамиллионным войском пало Самаркандское шахство. И пошло, поехало. Стоп, стоп, господин Бальзамов, вы забыли, зачем вы идете. Какие монголы. Сосредоточьтесь на своей любви, в противном случае вместо признаний девушка услышит о том, как заряжался китайский арбалет. Что значит, черт с ней! Что с того, что каждый двухсотый человек на земле имеет ген потрясателя вселенной? Живите своей жизнью. Добивайтесь своей цели.
      Вы еще любите или уже нет? Темнело. Наступала вторая ночь пути. Вячеслав снова решил идти до рассвета. Когда ты невидим и сам ни на что не отвлекаешься, идти намного легче и быстрее. Иногда он поднимал голову к небу и видел в густеющей черноте лицо Ирины, словно выписанное серебряной краской. Оно казалось ему чужим и холодным. Кстати, а что осталось в бумажнике? Он, наконец, решился заглянуть в отделение, предназначенное для купюр. Ба. Старая Аида все таки пожалела скитальца. Не до конца ее жадность обуяла. Вполне хватит на обратную дорогу и даже на несколько пирожков. Жизнь налаживается. Какая отвратительная погода. Берегите уши, молодой человек. Здоровье в армии пригодится. Некоторые историки считают, что Советский Союз, в своих нынешних границах, это в прошлом империя Чингис-хана, правда, без Китая и Индии. Кстати, что Китай, что Индия почти никогда не ощущали присутствия завоевателей. То же самое можно сказать о Древней Руси. Может поэтому степняки были обречены. Или по другим причинам? Ему почему-то вдруг вспомнился июль десятилетней давности. Счастливая пора каникул. Бабушкина усадьба. Стояли дождливые погоды. По неизвестным, во всяком случае, для него, причинам река, протекавшая сквозь деревню, вышла из берегов, помутнела и понеслась вспять. В коричневых потоках мелькали поднятые со дна топляки, обломки досок, щепа, куски коры, сельскохозяйственная утварь, неизвестно как попавшая в воду. Страшные, зияющие воронки заставляли трепетать воображение. Два бона, на которых обычно полоскали белье, сорвало с тросов и унесло. Свайный мост покосился и, жалобно скрипя, шатался, грозясь вот-вот совсем рухнуть. Другой мост, висячий, оставался последней связующей нитью с другим берегом. Прикрепленный концами к могучим столбам, далеко отстоящим от края воды, этот мост являлся хоть и хлипким с виду, но все же недосягаемым объектом для стихии. Вот на него-то и вбежал раздетый до трусов, десятилетний Вячеслав Бальзамов. Перелез через перила и замер, оглядев собравшихся от мала до велика жителей. По обоим берегам прошел гул людских голосов. Потом повисла глухая, ватная тишина. Словно в замедленном кино, стоя на узком уступе качающегося моста, он видел, как, расталкивая толпу, спотыкаясь, бежала бабушка, что-то крича и размахивая руками. Переведя взгляд с нее на плывущие облака, он раскинул руки и прыгнул. Вода оказалась удивительно теплой, не такой, как обычно. По бедру угрожающе скользнуло бревно. Затем какая-то сила потянула ко дну. Он знал, что если это воронка, то сопротивляться не следует. Нужно спокойно, экономя воздух в легких, подчиниться, уходя в глубину солдатиком. Но, как только ноги коснутся дна, резко оттолкнуться, чуть забирая в сторону, и уж тогда грести, не жалея сил. Лишь бы повезло – не ударило топляком по голове. Через полминуты десятилетний подросток вынырнул, шумно отдуваясь и, бешено ударяя по воде, поплыл к берегу.
      Так, что там у нас с монголами? Куда я иду? Зачем? Если душа действительно находится в груди, то она давно уже похожа на продутый ветром парус, который желает только одного – отдыха и покоя. Нет ни страсти, ни желаний, одна сплошная усталость и одиночество. Сейчас бы наесться до отвала маминых пельменей и зарыться с головой под одеяло. В тепло, хочется в тепло. Хочется заснуть под негромкую болтовню кукол, которые, все, как одна, разговаривают голосом сестренки. Под настойчивую трескотню швейной машинки. Под работу старенького черно-белого телевизора.
      – Эй, далеко ли идешь, пацан? – Из темноты смотрело худое лицо, покрытое крепкой щетиной.
      – Иду туда, не знаю куда. Ищу то, не знаю что. А ты кто?
      – Я Серега. Помочь можешь, братишка?
      – Ну, чем смогу. – Вячеслав внутренне напрягся. Уж больно много неприятностей на одном коротком пути выпало на его долю.
      – Да, бутылку открыть. Галька-ведьма, нарочно ведь, подсунула с деревянной пробкой.
      – У меня штопора нет.
      – Зато у меня есть. Помоги, черт бы тебя задрал!
      Бальзамов сошел с полотна и сделал несколько шагов вниз по насыпи. Под ракитовым кустом на скамейке сидел человек, держа «бомбу», так называли бутылку емкостью 0,8 литра, между коленями. Своей худобой человек мог запросто поспорить с нашим героем. Ежик на голове белел густо посыпанным мелом. Брезентовая куртка горбом топорщилась на спине и бесформенно висела на плечах. Даже в потемках было видно, что штаны заскорузли от грязи. Ноги были одеты в резиновые тапки из наспех обрезанных резиновых сапог. Глаза выглядели двумя слабыми, мерцающими точками. Еще одна деталь заставила Вячеслава похолодеть: у человека отсутствовали кисти рук. Рукава куртки заканчивались пустотой.
      – Давай свою бутылку. Открою. – Через несколько секунд легкий хлопок пробки сообщил, что джинн выпущен из бутылки и можно загадывать желания.
      – Посиди со мной. Выпей на дорожку.
      – Да я не пью.
      – Врешь. Если куришь, значит и пьешь. И баб имеешь. А я вот только пью и то с посторонней помощью. Прикурить тоже сам не могу, потому и бросил. О бабах говорить не буду: я у них жалость вызываю, поэтому иногда дают. Что еще узнать хочешь?
      – Я и так ничего не спрашивал.
      – Врешь, спрашивал! По глазам вижу. – Человек зажал бутылку между культями и, запрокинув голову, начал пить, хрипя, булькая, проливая на грудь бордовую влагу: – Держи. Не обижайся за то, что я такой нервный.
      – Нет, не обижаюсь. Я в полном порядке.
      – Вот и не обижайся. Я ведь не всегда безруким был. Да пей ты.
      – Нелегко тебе, наверно.
      – Говоришь одно, а думаешь другое. А думаешь, как спросить, где, мол, руки потерял. Правильно я говорю?
      – Правильно.
      – Далеко отсюда. В Кандагаре. Я минером служил в армии. Про Афган-то, небось, слышал?
      – Еще бы.
      – Не слезливься. Мне от мужиков жалость не нужна. Говори по-нормальному, как пацан с пацаном. Ты вот зачем ночью шаришься?
      – В Москву иду.
      – А чего, доехать нельзя что ли?
      – Да, хотел понять себя. Любимая девчонка замуж выходит. Когда идешь, все в мыслях и в сердце на свои места становится.
      – В общем, определиться хочешь: любишь и ей желаешь счастья или ревнуешь и мечтаешь убить. Правильно я говорю?
      – Ну, где-то так.
      – Тогда тебе нужно начинать с того, кого ты больше любишь: себя или ее. У меня тоже любимая была. Она – хорошая. Увидела меня, инвалида вернувшегося, и заплакала. Захоти я тогда, пошла бы за меня замуж, не раздумывая. А я сказал, чтоб проваливала, что все время от нее избавиться хотел. Специально, конечно, как ты понимаешь, от чувства вины освобождал.
      – И ушла?
      – Не ушла, а выгнал. Каждую ночь снится, как я вот этими, т. е. оставленными за несколько тысяч километров отсюда руками, на гитаре ей играю. Так-то, братишка.
      – Она в своих снах слышит.
      – Лучше бы не слышала. К чему ей это! Жизнь надо строить.
      – Это не от нее зависит. Думать можно одно, а жить совсем другим.
      – Жинка погорюет, выйдет за другого. Правильно я говорю?
      – И да, и нет.
      – Слушай, братишка, а забирай мою гитару. На кой она теперь мне! Здесь недалеко. Вон, видишь, деревня на пригорке тремя огнями светится. Тот, что по центру, это мой.
      – Да я ведь играть не умею.
      – А ты учись. Пой, живи, радуйся, дурашка, девкам нравься.
      – Какое там, пой, живи, радуйся. Через месяц в армию.
      – Тем более. В армии любят тех, кто песни поет. Забирай и не раздумывай.
      Под вечер следующего дня худой, страшно изможденный человек со спортивной сумкой через плечо и гитарой в руке стоял напротив двери домодедовской квартиры, абсолютно не понимая, зачем он здесь и почему. Грязные патлы волос, сбитые в колтуны, безвольно падали на плечи. Джинсы на коленях колдобились пузырями. Куртка на локтях темнела коричнево-зеленой грязью. Лицо, да какое это лицо. Мало того, что – кожа да кости, так еще и фиолетовые круги под глазами. В довершение – жуткая небритость и растрескавшиеся губы. Рука с грязными ногтями потянулась, было, к звонку, но, остановившись на полпути, упала вниз… Все. Все, что я хотел сказать, я сказал сам себе по дороге. Добавить нечего… Он помедлил еще пару секунд и, решительно развернувшись на пятках изодранных кроссовок, зашагал прочь.

      – Дея, пора домой, красивая собачка. Что не хочешь? А надо, я говорю. Все. Утро приятных воспоминаний закончено.
      Бальзамов взял под мышку свое лохматое сокровище, которое, суча лапами и жалобно скуля, явно отказывалось возвращаться в духоту четырех стен. Проходя мимо покрытого каплями влаги, словно гусиной кожей, джипа оба непроизвольно бросили взгляд на тонированные окна. Оттуда из мрачных недр железной красавицы-тюрьмы на них смотрел печальный Джин, ротвейлер с душой бабочки и мозгами убийцы. Пришлось перед самым подъездом перешагнуть через спящего в обнимку с лыжной палкой, как с посохом, бомжа.
      …Неужели всему конец. Если глубокие старики вынуждены спать в осенних лужах, а мы вот так запросто через них перешагиваем, то к чему и куда катится Россия. Для кого мы сочиняем стихи и прозу, если читателя нет. Его не то что никто не воспитывает, его истребляют, эдак незаметно, исподволь, извращая систему ценностей. Уже все громче звучат голоса, что, дескать, Дантес был благородным, воспитанным человеком. А вот Пушкин, сволочь такая, развратник, картежник, матерщинник, дуэлянт. Туда ему и дорога. То же самое о Лермонтове. А уж, что говорить о русских государях и государынях. Один телевизионный историк, с явными психическими отклонениями, непререкаемо дает понять, что у всех российских правителей, начиная, как минимум, с Рюрика, руки по локоть в крови. Общий смысл его выступлений таков, что Россия-матушка хорошо никогда не жила и жить не будет до тех пор, пока хозяева здесь русские, а не, к примеру, дяди в высоких, черных цилиндрах и полосатых портах. А всеми любимый сатирик еще в советские времена остроумно клеймил рабоче-крестьянских ванек, и переполненные залы ржали, как лошади, над собой. Вот и доржались. Пророчество сбылось. Возразить сатирику, земля ему пухом, нечего. Действительно, мы стали последними чмошниками в глазах всего мира. Все великие писатели, мыслители, музыканты скорее исключение, подтверждающее правило. Напрасно старый профессор-словесник на волнах низкорейтинговой радиопередачи объясняет, что такое его величество русское, художественное слово и чем оно отличается от нерусского. Простота в изложении, прозрачность формы, уход от пестроты и вычурности, глубина содержания. А противостоит ей напыщенная многозначительность вкупе с умозрительной метафорикой. Извечная борьба носителей смысла с шифровальщиками пустот. Все эти рассуждения вызывают снисходительную улыбку победителей-русофобов. Бесполезно, профессор, вы разве не слышите, как вам советуют заткнуться и докоптить свой век без лишних неприятностей. Да успокойтесь вы. Ну, прикрываются они русской классикой. А чем им еще свой срам прикрывать? Ничуточки не кощунствую. Даже белогвардейские романсы запели, мол, тоскуем по загубленной культуре. Ушла, ушла русскость в подполье, живет теперь в параллельном мире, никому не мешает и ей никто лишнюю копейку не дает. Так и загнется потихоньку. А кое– кто скажет, что не прошла естественный отбор. Не смогла интегрироваться в мировое пространство, как многие прочие локальные культурки исчезающих народов. Ах, как жаль, господа, как жаль!
      Бальзамов поднялся на седьмой этаж и направился по тусклому коридору к своей родной 719-ой. Навстречу ковыляющей походкой шел великий сын степных племен Джучи, вернувшийся с принудительного лечения.
      – Добрый день, Джучи-ака. Как твое драгоценное здоровье?
      – Спасибо, брат. Намного лучше. После нескольких часов под капельницей почувствовал себя человеком.
      – Хочу заметить, что кожа на твоем лице приобрела бледный, благородный оттенок. Теперь тебе трудно будет утаить свое высокое происхождение.
      – Ты только Хубилаю об этом не скажи. Взовьется, как подрезанный.
      – Странные и очень нелепые споры в стане потомков потрясателя вселенной.
      – Да ну его. Считает, что выше по крови может быть только Будда и то с большой натяжкой. Очень тщеславный и славолюбивый наш Хубилай.
      Джучи хотел, было, двинуться дальше своей дорогой, но Вячеслав придержал:
      – Послушай, Джучи. Ты помнишь, где купил водку с изображением Бахуса.
      – Да ты что, Вяч. Конечно, не помню. Разве все упомнишь по такой жизни. Знаешь, сколько я до этого выпил? Стыдно вслух сказать. Теперь вот решил устроить большую стирку. Совсем в дерьме погряз. Ну, я пойду?
      – Иди, Джучи, иди. Но если вдруг на драгоценное сознание снизойдет благодать смиренного Будды, дай знать, пожалуйста.
      – Всенепременно, мой лучезарный брат.
      Бальзамов смотрел вслед удаляющемуся монголу, чья фигура напоминала усталого, старого медведя, которому жизнь опротивела до последнего края. Поневоле вспомнились рассказы матери о деде Иване, его родном деде, Бальзамове Иване Константиновиче, который до Великой Отечественной очень часто охотился на медведей. Успел убить аж шестнадцать. В тайгу ходил, имея не только ружье, но и топор. Пулей убить матерого зверя очень трудно, легко раненный он почти всегда уходил. Ищи ветра в бескрайней тайге. А вот если серьезно зацепило, тогда берегись. Разорвет в клочья. Единственный недостаток у медведя – это слабое зрение. Задача деда Ивана, впрочем, тогда еще не деда, ведь на фронт ушел – тридцати лет не исполнилось, была ранить, причем очень крепко, чтобы зверь, обезумев, бросился на врага. Охотник стоял за деревом и ждал, когда зверь по запаху найдет его. Остальное дело сноровки: вынырнуть из засады и нанести точный удар по голове. Силы Ивану Константиновичу было не занимать, поэтому медвежьи черепа раскалывались, словно сухие чурки. Лишь однажды не повезло. То был настоящий хозяин северного леса. Раненный под сердце, бурый исполин рванулся в свою последнюю атаку, желая забрать в царство теней своего обидчика и там продолжить нескончаемый бой. Ствол трехсотлетней сосны надежно скрывал деда Ивана. Нужно было лишь, улучив момент, скользнуть из-за укрытия и нанести точный удар. Ревя от боли, медведь бежал, плеская передними лапами, ища подслеповатыми глазами охотника. Из угла полуоткрытой пасти свисала тягучая нить слюны. Десять шагов, пять, три, два, один. Пора. Иван Константинович сделал шаг и замахнулся. Эх. Лезвие топора вонзилось в предательский, низкорастущий над головой сук и увязло. Времени, чтобы выдернуть не было. В это время косолапый встал на задние ноги и навис двухметровой тушей над человеком.
      Пришлось резко нырять в сторону и, перекатившись на спине, бежать. Бежать под обрыв к реке, чертя зигзаги, рассчитывая на то, что раненный зверь начнет слабеть, терять энергию. Он чувствовал на спине жар могучего дыхания. Несколько раз длинные когти полосовали то крепкую брезентовую куртку, кирзовый сапог. Но, слава Богу, обошлось без ранений. Скоро река. Хотя, что толку. Если у преследователя достаточно сил, он без труда махнет в воду и поплывет. Может быть, чуть медленнее, чем человек. Ружье осталось прислоненным к сосне. А ведь вполне можно было успеть перезарядить, выбравшись на противоположном берегу и встречать во всеоружии. Крутой, градусов семьдесят, обрыв начинался сразу после плотного, низкорослого ельника. Толчок и несколько метров отчаянного полета. Охотник, едва успев коснуться зыбкой песчаной поверхности, ухватился за мускулистый сосновый сук и бросил тело вправо. В мгновение ока бурый хозяин тайги, бросившись следом, пронесся мимо и врезался с размаху всей тушей в воду. Тут же, встав на задние лапы и, задрав морду, стал принюхиваться, определяя местоположение противника. Иван Константинович, рванув из-за голенища нож, прыгнул прямо на спину зверю. Лезвие глухо вошло по самую рукоять под левую лопатку. Потом еще и еще. Пока жертва не захрипела и не задергалась в предсмертной агонии.
      Но перед самой войной произошла история, после которой наш Иван Константинович решил больше никогда не охотиться на мишек. Дело было поздней осенью, накануне медвежьей спячки. Возвращался наш лихой охотник из соседней деревни изрядно подвыпившим через ночной лес. Для этого хмеля была серьезная причина – удачная продажа коня. Вдруг видит: сбоку от тропы огромная куча шевелится. Подошел поближе, матерь божья, то косолапый в муравейнике промышляет. Весь мир муравьиный разворошил. Мордой глубоко зарылся, только зад божьему свету оставил. Ну, Иван Константинович взял да ожег, шутки ради, уздой по мохнатому, широкому этому заду. Зверь-то от неожиданности так взвился, что весь муравейник до верхушек дерев подлетел, точно взрыв случился. Взревел на всю округу косолапый и через чащу, куда глаза глядят, ломанулся быстрее вихря. А Иван Константинович пошел своей дорогой. Через пару минут чувствует: крепкий, такой, едкий запах откуда-то взялся. Что за новости? Хряс. Нога в какой-то жиже подвернулась. Да, вроде, сухо должно быть. Дождями, кажись, не поливало. Идет дальше, прихрамывая на одну ногу. Вдруг видит: посреди тропы темное что-то бугрится. Поближе-то подошел, глянул. Да, это же наш, тот самый, мишка-муравьед. Что с бедолагой могло случиться? Застывшие глаза выпучены. Одна лапа неестественно заломлена, словно бы падал, как подкошенный. Нижнюю челюсть на бок свело. Дыхание отсутствует. Сколько же ты пожил, бедняга. Эко, годик всего, наверно. Пестун? Сообразил охотник, пораскинув маленько мозгами, что от испуга с мишкой сначала медвежья болезнь приключилась, оттого и запах да жижа, а потом уж сердечко рвануло. Сильно в душе переменилось у Ивана Константиновича после этого случая. Медведей он, не только сам больше не бил, но и других порицал нещадно. «Медведи, – говорил он, – существа тонкие и поэтические. Во как! И ежели их каждый живодер бить начнет, то Боженька осерчает и отвернется! Понятно вам?» Скоро пришла война. Ушел охотник Бальзамов на фронт и погиб в первые месяцы. Вот и судите сами: есть тут связь или нет между смертями? Боженька осерчал или просто обстоятельства войны так сложились.

      Опустился вечер. Загорелась лампочка на крыльце общежития, бледно освещая выщербленные ступеньки, замызганые стекла входных дверей, две кривые скамейки, нижние части нескольких тополиных стволов и передок набычившегося джипа. Снова пошел снег. Мощный ротвейлер по кличке Джин пренебрежительно смотрел сквозь тонированные стекла на приближающегося седоусого человека… Рыкнуть что ли? Напугать, как следует? Вот умора будет. Старикашка на месте обделается. Эх. Опять истома по всему организму. Ну, ничего нельзя поделать. Когда же и меня хозяин сучкой наградит. Пусть самой невзрачной. Пусть маленькой и лохматой. Хотя, конечно, хочется упитанную, дородную, чтоб ляжки так ляжки…
      Глеб Сергеевич Горелый, а это был именно он, перед тем, как идти на задание, обработал некоторые участки одежды собачьей течкой. Слабость Джина в этом вопросе очевидна. Странно, почему до сих пор владельцы собаки не обратили на это внимания? Тоже, конечно, люди, а не роботы: все не продумаешь. Но ведь вы, господа, опытные профессионалы. А такие ляпсусы допускаете. Ну, да ладно. Ваши ошибки – нам на руку. Что лучше: запереть машину или держать собаку? Вы предпочли собаку. Правильно. Это надежней намного. Но у собаки не должно быть подобных недостатков. Оставлять пса в запертой машине тоже нельзя, не дай Бог, что случится: пожар, например. Вы все учли, господа, но оставили лазейку. Трех быков ваш пес хорошо отделал. Ни один юрист за это дело не возьмется: защита частной собственности. А нам – помощь, да еще какая! Горелый посмотрел на небо и перекрестился. Ну, с Богом! Он подошел к машине и мягко нажал на дверную ручку. Дверь, почти без усилий, поддалась. Из мрака смотрели на него изголодавшиеся собачьи глаза. Помедлив секунду, подполковник, тяжело вздохнув, вытащил из-за пазухи пистолет с глушителем и, целясь в голову, нажал на спуск. Негромкий хлопок и бесчувственная плоть, дернувшись несколько раз, упала с заднего сиденья на пол. Человек нырнул во мрак дорогой железной коробки, ставшей последним пристанищем для четвероного сторожа, и быстро осмотрел нутро, светя фонариком. Ага. Нашел. Браво, разведка. За спинкой заднего сиденья, где начинался багажник, в картонной коробке стояло несколько бутылок. Теперь дата выпуска. Так. Все совпадает. Можно уходить. Жаль мне тебя, Джин. Лес рубят: щепки летят. Ты служил злу, может сам того не ведая, и встал на моем пути. Прости, брат. Горелый выключил фонарь и выбрался наружу. Аккуратно закрыл дверь. Что ж ищите теперь, ребята, ломайте головы: чего же хотели дерзкие посетители? Ждем с нетерпением ответа.
      Он развернулся на сто восемьдесят и увидел в двух метрах прямо перед собой смуглого, невысокого человека. Рука рванулась за пазуху и молниеносно извлекла оружие. Но еще быстрее был соперник. Смоляные глаза сузились… Ки-я-гх… Нога в тяжелом ботинке со свистом разрезала воздух. Удар пришелся точно по запястью. Милицейский «макаров» отлетел на несколько метров. Гулко ударившись об асфальт, проскрипел юзом до бордюра. Тут же последовал еще один выпад: на этот раз в солнечное сплетение. Горелый, охнув и обхватив живот, упал на колени. Следующий удар пропускать никак нельзя: он должен быть направлен чуть ниже основания черепа. Если пройдет, тогда все, конец. Старый подполковник хорошо это понимал, несмотря на почти адскую боль. И сделал бросок в ноги. Когда-то на занятиях по самозащите без оружия он был одним из лучших, но годы, годы. Смуглый плеснул руками и повалился на спину. Так, теперь переход на болевой прием на ногу с упором стопы в грудь. Выручай, силушка былая, молодецкая. Но враг прочитал комбинацию и рывком с помощью брюшного пресса ушел от захвата, при этом нанеся довольно ощутимый удар в челюсть другой ногой. Оба вскочили в стойки. Теперь право атаковать взял на себя Глеб Сергеевич.
      Сделав несколько ложных движений левой рукой, он заставил соперника чуть наклонить голову… Ы-х… Мощный апперкот оторвал туловище от земли и опрокинул плашмя. Почти сразу узкий нос казенного ботинка с тупым звуком пробил по левой почке. Соперник издал какой-то нечеловеческий стон. Но кувырком назад ушел от следующего удара и легко, по-кошачьи, встал на ноги. Сверкнуло лезвие опасной бритвы. Свист. Металл по диагонали рассек воздух. Еще один свист: теперь по горизонтали. Подполковник пятился, стараясь предугадать направление следующего удара. Противник бритвой владеет гораздо хуже, чем кулаками и ногами. Ищи, ищи брешь, товарищ подполковник, может, когда-нибудь, полковником станешь. Вряд ли. Пенсия, братец ты мой. А ты, как молодой лейтенант на первом задании, крыльями хлопаешь. Так, при ударе он скрещивает ноги, ну совсем, как чайник. Лучше бы каратистом оставался: толку больше. Смуглый делал резкие, короткие взмахи. Горелый уворачивался, отклоняя корпус назад. Так продолжалось несколько секунд. После диагональных атак следовали горизонтальные, которые всегда были на уровне горла или лица. Противник тактики не менял или не знал ничего другого. Тянуть долго нельзя. Если до конца очухается от апперкота, тогда тяжело придется. И старый подполковник, уйдя от диагонали привычным для соперника маневром, вдруг, неожиданно, поднырнул под горизонталь и нанес короткий удар в пах левой, а правой схватил за локоть смертоносную руку. Чуть отвел в сторону, разогнулся и, качнувшись, обрушился лбом на переносицу. Соперник, коротко хрипнув, без чувств рухнул навзничь на припорошенный асфальт, безвольно раскинув руки. В темноте было еле видно, как росло, набухало на снегу пятно крови, становясь продолжением лица. Горелый подобрал пистолет и, подхватив смуглого под плечи, втащил в машину. Приковал правую руку наручниками к левой ноге, пониже щиколотки, и водрузил на водительское место, втиснув между рулем и сиденьем. Нагнулся прямо из кабины и зачерпнул пригоршню снега:
      – Извини, приятель, за недипломатический подход, – сказал и растер снегом лицо водителя. Тот, мыча, замотал головой, с трудом разлепляя глаза.
      – Тэбэ нэ жит!
      – Ну, это мы поглядим. Сейчас ты на очереди у косой. Итак, я не спрашиваю, какой водкой был отравлен журналист. Без того ясно. Я не спрашиваю, принадлежишь ли ты к банде Саида Омарова. Я спрашиваю, кто такой этот Омаров?
      – Нэ знаю. Никогда нэ видэл.
      – Хорошо. Ну, хоть слышал. Как осуществляется связь?
      – По тэлэфону. Мэнэ звонят, говорят, кого взять и прывэзти.
      – В тот самый особнячок.
      – В тот самый. Я бэру и вэзу. Остальное врэмя здэсь сижу, прысматрываю.
      – Ты был внутри особняка. Почему оттуда никто не выходит? Говори. Окажешь помощь следствию, глядишь, скостят. А там и вовсе под амнистию попадешь.
      – Нэ парь, началнык. Мэнэ все равно убют. Кожу живьем снымут. Нэ хочу, чтоб кожу снымали. Болно. Мышцу на ноге сводит. Пэрэстэгни наручнык па-другому.
      – Перед тем, как тебе кожу снимут, я тебе яица отстрелю! – Горелый вытащил пистолет и приставил к причинному месту смуглого.
      – Там ест подзэмный ход. Патаму никто нэ выходыт.
      – Ясно. Об этом мы не подумали. Еще вопрос. Как умер журналист?
      – Мы ему водку в горло залылы. Много. Чэтырэ бутылкы. Моглы болшэ, но он ужэ пианый быль.
      – Кто приказал?
      – Саид-эфенди прыказал.
      – Почему?
      – Патаму чта тот вышел на след бызнэса.
      – Какого бизнеса?
      – По донорскым органам.
      – У тебя есть на телефоне определитель. Мне нужен номер, с которого тебе звонят.
      – Опрэдэлытел ест, но тот номэр не опрэдэлается.
      – А если тебе срочно нужно?
      – В головэ ест. Дай ручка, напышу номэр. Возьмьи там на козырек и дай мэнэ. Толко отстэгни на минута. А то как напышу?
      – Ничего, левой накарябаешь. Вот что, уважаемый, даешь номер и я тебя надежно спрячу, пока мы твоего эфенди не возьмем.
      – Ты совсэм найывный, началник. Думаэшь, что ты круче самаго Саида. Прыстэли мэнэ, пажайлуста. Обэщаешь?
      – Нет, конечно. Но спрятать, спрячу!
      – Ладна, дастан ручка.
      Горелый отогнул козырек. Из специального отделения торчал острый хвост длинной перьевой авторучки. Он хотел, было, вытащить предмет, но смуглый, изловчившись, сам смог дотянуться. Наверно, впервые в жизни интуиция опытного сыщика дала сбой. Конечно, требовалось взять самому и записать номер под диктовку. Но подполковник, инстинктивно, только крепче сжал рукоять табельного оружия и положил указательный палец на спусковой крючок:
      – Пиши.
      – Сэйчас, началнык.
      Смуглый повертел в левой руке пишущий предмет, быстро пробормотал под нос слова, по всей видимости, молитвы и сделал движение в сторону открытого блокнота, протянутого Горелым. Вдруг, быстро откинув голову назад и, стиснув в кулаке авторучку так, что заостренный хвост остался торчать сантиметров на десять, резко дернулся, направляя острие себе в глаз.
      Подполковник окаменело смотрел на содрогающуюся в предсмертных конвульсиях плоть. Горелый разное успел повидать на своем веку, но такого самоубийства ему наблюдать не приходилось. Минуты две он никак не мог выйти из оцепенения. Скованный наручниками человек в жуткой позе застыл на водительском кресле, навалившись на дверь. Из того места, где был правый глаз, в сыщика целилось перо авторучки. Первая мысль, которая пришла в голову после шоковой терапии: отпечатки пальцев. Их здесь не просто много, а слишком много, для того, чтобы пытаться удалить носовым платком. Другая проблема: свидетели. Не приведи, Господи, кто-то видел. Хотя с этим проще. Алиби продумано. Усы Тараса Бульбы нужно сбрить. Пойди, докажи. Итак, дело за уничтожением следов присутствия.
      Он перетащил мертвое тело на пассажирское кресло. Сам сел за руль и завел двигатель. Теперь, нужно проехать там, где нет постов. Иначе: труба. Джип мягко тронулся задним ходом и, выехав на проезжую часть, рванул в ночь. Минут через десять должен показаться вьетнамский рынок: там, поблизости, замороженная стройка. Горелый держал руль липкими от холодного пота руками. Сердце подпрыгивало до горла. Свои должны были наблюдать за происходящим, но не вмешиваться. Схватка с водителем джипа не входила в планы организации. Тем более, смерть. Нельзя светить остальных. Мало ли, отыщется свидетель. На случай неожиданного появления смуглого предполагалось лишь легкое ранение, к примеру, в ногу или руку… Старый дурак, не справился с простейшим заданием. Катайся теперь в компании двух трупов. Рыбалка на пенсии: вот что тебе осталось. Жми на газ и думай, как будешь пускать себе пулю в лоб, если пойдут по следу сыщики или омаровцы. Заставь дурака Богу молиться… Безусловно, он все должен взять на себя. Ну, и ждет же тебя житуха развеселая…
      Машина свернула с асфальта и, переваливаясь с боку на бок, поплыла по присыпанной снегом глине. Метров через пятьдесят колеса зашуршали по бетонному перекрытию первого этажа недостроенного здания. А всего поднялись к небу четыре, зияющие пустотами. Хорошо, что с нужной стороны сохранился высокий забор. Значит, какое-то время для того, чтобы уйти незамеченным, есть. Пока прочухаются, вызовут необходимые службы. Глеб Сергеевич заглушил двигатель и толкнул дверцу. Поток воздуха кинул в лицо горсть снежинок. Как хорошо, все-таки, жить! Господи, как хорошо!
      Подполковник порылся в багажнике. Достал метровый шланг, чтобы ртом подкачать бензин. Затем одну за другой открыл бутылки с водкой и расплескал жидкость по салону. Нашарил в кармане зажигалку. Глубоко вздохнул и посмотрел на темное беззвездное небо… Не умею молиться. Прости меня, Господи Боже!.. Спустя минуту огромный костер полыхнул, загудел, завыл, озаряя скелет недостроенного дома.

      – Скажите вашему светофогу, чтоб показывал ногмальный свет, для начала. Спегва желтый, а потом уж кгасный. А не зеленый и сгазу кгасный. Не поймешь, как ехать. Останавливаете пожилого чиловика. Не стыдно, сегжант. У меня тоже звание имеется, да повыше вашего. Ну что, сколько заплатить? Некогда мне сегодня с вами газбигаться. – Ругался Натан Лазаревич с дэпээсником, не выходя из своего жигуленка четвертой модели.
      – Вы настаиваете, чтобы оплатить на месте без квитанции? – молодой щекастый милиционер говорил по четко отработанному шаблону.
      – Да. Без квитанции, понимаешь. Без нее родимой. Дегжите ваш, честно загаботанный стольник и дайте пгоехать бедному Наташе.
      – Счастливого пути. Будьте осторожны в дороге. Через два перекрестка еще один пост, – козырнул сержант и сунул купюру за отворот зимней шапки.
      Четверка рванула, как пришпоренная, вышвыривая снежную кашу из– под задних колес.
      – Гэкитигы, чегт бы вас всех побгал. Денежку у Наташи гешил выманить. Да, в дгугой газ ты бы у меня ужом по ггязи ползал, а не денежку бы получал, – ворчал Подлипкин, давя на педаль газа. Серебристый мерс оторвался на приличное расстояние. Нужно наверстывать. Хорошо еще, что машин не так много. Будний день, как никак. Да, и время только полдень. Что-то раненько капитан Садыков место службы покинул. Мерс затормозил у навороченного супермаркета. Жигуленок припарковался следом в двадцати метрах. Альберт Гусейнович Садыков, плотоядно улыбаясь явно в предвкушении чего-то, вышел на свет божий и потянулся, согнув руки в локтях на уровне плеч. Затем легко, перепрыгивая через две ступеньки, поднялся на крыльцо магазина и скрылся. Подлипкин откинул спинку кресла и приготовился терпеливо ждать. Холеный, молодцеватый капитан, с аккуратно подстриженными усиками, отсутствовал минут сорок. У седовласовго тюремного доктора уже начинали слезиться глаза, потому что нужно было постоянно смотреть почти, в одну точку, наблюдая за дверью супермаркета. Но вот, наконец-то, все так же улыбаясь, появился Садыков, торжественно катя перед собой нагруженную различными деликатесами тележку. Из груды вкусностей в шикарных упаковках торчали горлышки бутылок с дорогими винами и коньяками. Бросая презрительные взгляды на бедно одетых прохожих, Альберт Гусейнович открыл багажник своего авто, и стал не торопясь, с чувством истинного гурмана, перекладывать продукты, не теряя при этом бравой офицерской осанки… Куда это ты, милок, собгался? Неужели на свиданьице. Все домой, да домой после габоты. А тут, вон как готовишься. Ну, посмотгим, посмотгим…
      Жигуленок тронулся за мерсом, стараясь держаться на удобном, тридцатиметровом расстоянии. С полчаса они кружили по заснеженным улицам, продираясь колесами через густую коричневую жижу, постоянно нарушая правила, потому что в Москве так принято, и обдавая грязью прохожих, потому что тоже принято. Показалось Крылатское. Поворот. Мост. Туннель. Снова поворот. Стой. Шлагбаум. Садыков опустил стекло и протянул сторожу небрежно смятый стольник. Серые здания бывших спортивных сооружений тянулись на много сот метров. Былая слава и гордость советской империи нынче имела вид заброшенный и унылый. Гребной канал с квакающими лягушками больше напоминал деревенский пруд или заполненное водой старое русло реки со всеми вытекающими отсюда последствиями. А именно: ряской, пиявками, кувшинками и т. д. Но капитан любил это безлюдное место. Этот огромный осколок имперской мощи. Он сам иногда называл себя сыном великой страны. Только проверенные люди знали о том, что здесь сохранились так называемые брежневские бани для спортсменов. Поистине чудо. Никому не пришло до сих пор в голову прибрать такое богатство к рукам. А капитан Садыков задумался, хорошо, понимаешь, задумался. Ведь он любит и слово «империя» и само это понятие. Недаром с детства изучал историю Древнего Рима. Знает всех римских императоров, полководцев, философов, поэтов. О, Рим, райская сказка для талантливых и богатых. Он сделает себе эту сказку. Уже начал делать. Пятница сегодня. Вперед. В термы. На встречу с праздником плоти. О, Рим!
      Банщик уже ждал Альберта Гусейновича. Для каждого клиента свой день и час. Но этот – особый фрукт. Минут через пятнадцать подъедут две или три проститутки, но этим в наше время удивить трудно. А вот то, что они прямо в машине переодеваются в туники, стилизованные под античность, и выпархивают с латынью на устах, не с матерком, не с сигаретами, – право, диво. Сколько же они стоят, интересно?
      – Проходите, дорогой Альберт Гусейнович. Заждались уже. Все готово. Парилочка на взводе. Бассейнчик чистый и прохладный, как вы любите. Девушки, как обычно, попозже прибудут?
      – Привет тебе, Кирилл. Как обычно, чуть позже. И, как всегда, чуть раньше уедут.
      – Я все никак их имена запомнить не могу. Редкие какие-то.
      – Цессиллия и Поппония.
      – Где ж вы таких находите?
      – Места знать надо. Помоги-ка лучше, братец, коробочку с продуктами донести. Да накрой поляночку, чтоб как у Цезаря.
      – Это какой-то римский президент?
      – Вроде того. Основатель знаменитой династии. Только не президент, а принцепс, неграмотная твоя голова. А насчет девчонок все просто: найди лишних полторы штуки зелененьких и ко мне обратись. Найду самых лучших.
      Кирилл Петрович так и присвистнул. Он любил играть роль этакого простафили с тремя классами образования. На самом же деле отработал в средней школе сорок лет. Преподавал географию. Но и в истории лопухом не был. Вот и сейчас так и хотелось поправить пижонистого капитана, что, дескать, основателем династии считается Август, приемный сын Гая Цезаря. Банщик подхватил коробку с продуктами и, кряхтя от тяжести, направился в трапезную. Сноровисто и быстро расставил деликатесы, откупорил бутылки и, включив классическую музыку, крикнул:
      – Поляна для вакханалии готова. Прошу к столу.
      – Спасибо, Петрович. Встретишь куртизанок и можешь быть свободен.
      – Слушаюсь, ваше высокоблагородие.
      В положенное время к стеклянным дверям спорткомплекса бесшумно подкатил светло-зеленый «Ниссан». Брызнул под фонарем отраженным светом кузова, осветил фарами площадку, одаривая духом благородной экзотики. Сквозь глухие тонированные стекла донесся беспечный смех. И вот: одновременно с двух сторон распахнулись двери. Вспышка фейерверка. Две девушки в ярких туниках: одна – в оранжевой, другая – в голубой.
      Высокий каблук. Змейки ремней на щиколотках. Аппетитные выпуклости грудей. И блестки, блестки. На высоких лакированных прическах, на обнаженных плечах, на одежде. Даже у немолодого Петровича внизу живота томно заныло. Он засуетился, широко распахивая стеклянные двери:
      – Проходите, высокодостойные леди и миледи. Термы готовы. Повелитель ждет.
      Девушки прыснули. Та, что в оранжевой тунике, сказала:
      – Эй, старик, хочешь, чтоб я obscenac corporis ostendunt?
      – Да, – подумал Кирилл Петрович, – она буквально сказала: «Эй, старик, хочешь, чтоб я обнажить интимные части?» Такие, пожалуй, и ста баксов не стоят. Уж больно построение предложения похоже на разговор рыночных торговцев с юга. – Но вида бывший учитель не подал:
      – Прошу пардона у знатных дам за рабскую необразованность. Куда нам сирым да убогим язык господ наших понимать. Он для того и создан, чтобы равные общались, – произнес вслух.
      Когда девицы, хохоча во все горло, скрылись в бане, Петрович процедил сквозь зубы:
      – Sublata veste (Задрать подол платья) да выпороть, как следует. – Старик, сплюнув, пошел в свою маленькую каптерку, чтобы часа на три спокойно заснуть.
      Натан Лазаревич заглушил свой жигуленок и выключил фары метрах в двадцати. Место выбрал темное, недосягаемое для фонарного света. То, что происходило у стеклянных дверей бани, а также внутри, в холле, смотрелось, как на ладони. Итак, что мы имеем? По пятницам, после тяжелой трудовой недели, капитан Садыков расслабляется в бане с проститутками, которые используют terribilis riktus (устрашающий смех зарождения, невидимого для самцов). Подлипкину вдруг захотелось тряхнуть стариной, вспомнить молодость и поговорить на латыни. Окунуться в беспечность, пуститься в загул. Такие экземпляры и все какому-то Садыкову. Ну, куда же деться одряхлевшему Наташе от невинной слабости древней крови. У одних народов страсть к выпивке, у других – к размножению. Содом и Гоморра живут глубоко в генах. Наверняка, это еще одна из причин: почему евреи отторгают христианство. Просто, вслух об этом никто не говорит. Но у тебя разве есть anasurma priapa (член, поднимающий тунику). То-то. Стрючок у тебя бесполезный. Так что, занимайся делом. Служи России, благо в отличие от многих соплеменников, ты ее любишь. Эх, Подлипкин, Подлипкин. Может тебе принять это русское православие? А вдруг, и правда, в рай попадешь. А кому хочется ждать мессию, пусть ждет. Что такое жизнь? Короткий сон. Вот она уже кончается. Христос распахнул врата в рай для порядочных и честных людей. Все остальные – в ад пожалуйте. Ветхозаветники же считают, что все попадают в ад, по определению. Мессии же нет. Христос таковым, по их мнению, не является.
      Для них рай наглухо заперт. Получается, как ни живи, какие поступки ни совершай, один хрен, попадешь в преисподнюю. Остается только одно: как можно больше урвать от жизни на земле. Все равно ведь черти со сковородками ждут. Не хочу так думать. Я всю жизнь пахал, как папа Карло. Сотни жизней спас. И, все равно, в ад. Нет уж, дудки. Да и друзья, в основном, русские офицеры. Как я без них на том свете? Поговорить и то не с кем будет.
      Два с половиной часа пролетели незаметно. Когда жизнь подходит к краю, то есть о чем подумать. Да и вообще, благородному мужу всегда есть, о чем подумать.
      Цессилия и Поппония появились в холле. Вид уже был не такой презентабельный. Без макияжа лица выглядели простовато и беззащитно. Самые обычные рязанские клуши с чалмами из полотенец на голове. Девицы потоптались, наверно, ища Петровича, и, махнув рукой, дескать, пусть дальше спит, выбежали на улицу к машине. Интересно, как их по-настоящему зовут? «Ниссан» протяжно заурчал и, взвизгнув шинами, рванул прочь. Минут через сорок показался Садыков. Шел, явно, на нетвердых ногах. Ему что! Хозяин жизни. Разве кто-нибудь осмелится тормознуть и спросить: почему это вы, товарищ капитан, в нетрезвом виде за руль садитесь? Так ответит, что в кошмарном сне трудно представить. Или заставит до дома подвезти. Всего-то капитан, а, видать, силен в связях и делах карьерных. Мерс нехотя поплыл по грязи, выпучив глаза в порыве патрицианского гнева на плохую погоду и недостойные его величества дороги. Петрович так и не встал проводить клиента. Это было не принято. Бывший преподаватель географии сладко храпел в своей каптерке после трехсотграммовой дозы армянского коньяка. Подарок с барского плеча.
      Натан Лазаревич тронул с места, мягко давя на педаль газа. Его боевой железный конь не привык к резким движениям, предпочитая сначала хорошенько прогреться, поворчать двигателем, повысить количество эндорфинов до необходимого уровня. Тем более, что торопиться было некуда. Задание партии выполнено. Логово врага обнаружено. Теперь дело за спецназом: пусть работают.

      – Нет, Вяч, с нами ты не пойдешь! – Белоцерковский ходил по комнате, щелкая пальцами: – Тебе нужно оставаться в общаге.
      – Неужели вы думаете, что так необходимо алиби? Омаров давным-давно догадался о наших совместных планах, – насупленно говорил Бальзамов.
      – Он может догадываться, сколько угодно. Но нам нужно его еще больше запутать. Что если он за тобой установил слежку? Пойдет по пятам и, как только увидит конечный пункт визита, моментально поймет, куда и зачем мы путь держали.
      – Но не исключено, что за вами он тоже следит!
      – Если с нами что-нибудь случится, остаешься ты. Тебя беспричинно, как мы говорили, трогать ему не резон.
      – Жаль: водитель джипа выскользнул.
      – Да, хоть и на тот свет, а жаль. Могло быть много хуже. Представить жутко, что Горелый мог уступить в единоборстве.
      – Молодец, все-таки, Глеб Сергеевич.
      – Благодаря его стараниям мы получили ответы на некоторые вопросы. Теперь точно известно, что журналист отравлен водкой Омарова. Это раз. Сам великий Саид-эфенди занимается продажей человеческих органов. Это два.
      – Капитан Садыков. Это три. Но почему Омаров не уберет капитана.
      – Потому что не знает о наших планах. И, может, не ведает о том, что нам известно о связи его и Садыкова.
      – Но ведь этот мент при мне разговаривал в тюрьме по телефону, обращаясь по имени-отчеству.
      – Да, но откуда знать Омарову, что ты сидел в тот момент рядом и все слышал.
      – Так, спросить же нетрудно.
      – Ну, знаешь, такой вопрос даже мне бы в голову не пришел. Об этом сам капитан должен был рассказать. Но он – не дурак.
      – Марат Гаврилович, я давно хотел спросить о вашей организации «Честь имею». Кого вы к себе принимаете? Как образовались? Много ли вас?
      – Начну с последнего вопроса. Троих ты уже знаешь: меня, Глеба и Натана. Придет время – узнаешь остальных. Образовались давно, еще в восьмидесятых, накануне вывода войск. Почему-то сразу стало понятно, что никто, никакое государство думать о нас, воевавших, не будет. В начале девяностых пришлось уйти в подполье. Такое понятие, как патриотизм, стало почти ругательным. Любой журналист, если помнишь, мог сделать себе имя, в первую очередь на ругани в адрес патриотов. Они тогда, как ярые псы рыскали, вынюхивали. Слава любой ценой. Оболгали армию в своих газетенках под рукоплескания либерально-демократических лож. Да что я заводиться начал опять. Безногие, безрукие инвалиды локальных войн оказались на паперти. Но даже милостыню свою они вынуждены были бандюкам отдавать в обмен на жизнь в каком-нибудь вагончике и водку.
      – Вы-то, сами, почему в общежитии живете?
      Белоцерковский с минуту молчал, глядя в окно. Под кожей на щеках быстро и нервно перекатывались желваки.
      – Продать пришлось квартиру. Сын в Первую чеченскую в плен попал. А у нас ведь с недавних времен: спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Выкуп такой заломили, что пришлось последние штаны снимать. Давил бы гадов. Через два месяца плена курьер посылку принес с отрезанными пальцами сына. Дескать, поторопись, уважаемый. Еще два месяца и – голову получишь в мешке. Моя старуха слегла в психиатрическую больницу. Сейчас никого не узнает. А я продал квартиру и туда поехал: искать банду Донхажиева. Со мной еще несколько человек было, тоже родители, как и я. Одну женщину особенно запомнил. Всю дорогу туда иконку в руке сжимала, молилась. Над ней бандиты издевались нечеловечески. Насиловали. Отбили все внутренности. В результате отдали тело сына без головы, упакованное в картофельный мешок. Заставили ее саму этот мешок нести до границы. Идет, как сейчас вижу, согнувшись под тяжестью до земли, и просит, чтобы голову отдали. Мол, делайте, что хотите со мной, только голову верните. А они ржут: «какая голова, женщина! Ты его без головы родила. Предлагали мы ему крестик снять, в ислам обратиться. Не захотел: гордый очень. Толковый джигит бы получился. Пусть теперь собаки его мозги кушают». Она в ответ: «Сами вы собаки. И ждет вас собачья смерть. С необученными детьми воюете. Посмотрим, что с вами будет, когда сюда русские мужчины с оружием придут». Примолкли тогда храбрые вояки. Идут, молча стрелы из глаз пускают.
      – А с вашим-то сыном что было?
      – Нес я своего Алешку на горбу еле дышавшего. Живой труп, одним словом. Иду и про себя прошу: «Не помирай, Алешенька, дотерпи до границы, родимый. Не хочу, чтобы эта свора слезы мои видела». Когда его из ямы вытащили, было ясно: не жилец. Руки гангреной пошли, лицо изуродовано, глаз один вытек, самостоятельно передвигаться не может. И, самое главное, запах смерти от него исходит. Я сразу все понял. Хотел только одного: не дать им слабостью моей насладиться. Он, будто слышит все: «Ничего, – говорит, – папаня, пока Москву из окна поезда не увижу, не помру». Повзрослел очень. Слово свое сдержал. Умер на следующий день после прибытия. Сколько я рапортов написал, чтоб в Чечню отправили, но отказ железный, мотивированный былыми ранениями и возрастом. Я ведь бывший майор, морпех. Принимал участие в Карибском кризисе, работал в Анголе, да где только не носило, страшно вспомнить. Тяжелое ранение в позвоночник отправило на заслуженную пенсию. Так-то.
      – А Глеб Сергеевич?
      – Горелый-то? Ну, этот сыскарь. Когда-то весь воровской мир у него в кулаке сидел. Тоже судьба – не позавидуешь. В девяностых взялся за одного бизнесмена, а тот оказался под прикрытием серьезных милицейских чинов. Глебу, так, мол, и так, отступись от этого дела. А он, недаром что почти Жеглов: «вор должен сидеть в тюрьме» и баста. Уперся. Как ни убеждали его, что не вор в тюрьму сядет, а твой труп в Яузе найдут, ни в какую. Не хотел слышать ничего ни про новые времена, ни про новых хозяев жизни. Советский сыщик-романтик. Таких в лучшие-то годы не густо, прямо скажем, было. Киллеров к нему подсылали, но наш Глебушка одного за другим в количестве трех штук на тот свет отправил.
      – Да, круто.
      – Еще бы не круто. В молодости в знатных рукопашниках ходил.
      – Не позавидуешь омаровскому водиле.
      – Помимо кулачных дел, классный стрелок. Так, что уличным выскочкам с тремя классами церковно-приходской он был явно не по зубам. Но эти сволочи по-мужски ведь драться не умеют. Украли гореловскую внучку. И условия ставят. Либо уходишь на пенсию, и дело в корзину. Либо внучку твою вся братва хором насиловать будет. А потом ушки розовые отрежем и в платочке пришлем. Из царевны-лягушки сказку сделаем про ушки. Она ведь у него единственным родным человеком была. Сына с невесткой в автокатастрофе потерял. Девчонка чудом жива осталась.
      – Была?
      – Да, была. Потому что таких заложников в живых не оставляют. Не трехлетний ребенок, девушка семнадцатилетняя. Знал это опытный сыщик. Думал, как спасти. Не получилось. Расчлененный труп в радиусе нескольких километров по зеленоградской лесополосе собирали. После этого сник наш Горелый. Постарел в одночасье. Таким уже к нам пришел.
      – А жена у него есть?
      – Нет давно. Будучи молодой совсем, погибла в горном походе, на пути к семитысячнику. Отважная была альпинистка.
      Белоцерковский достал пачку сигарет, тряхнул, поймал губами фильтр и, щелкнув зажигалкой, задымил. Бальзамов тоже. Минуты две длилось молчание. Прервал его Марат Гаврилович:
      – Приказ, братец, есть приказ, его выполнять нужно. Ты же в армии служил?
      – Так точно, товарищ майор.
      – Приказываю вам находиться в расположении общежития до особых распоряжений. Понятно?
      – Так точно. Понятно. Куда можно и куда нельзя?
      – До магазина и обратно, но так, чтобы все время на виду. Омаров должен знать, что ты здесь. Можешь выпить, собрать компанию. Главное: побольше шума.
      – Никита Гречихин, думаю, будет рад такому обстоятельству.
      – Только Джучи не втягивайте.
      – Да куда ему. В себя прийти никак не может. Кстати, если бы не он, неизвестно, нашли бы мы водку или нет.
      – Его величество случай. Второй раз так не повезет. Не надейся. Что-то мы сами сотворить должны.
      – Вы-то сотворите. А я – до магазина и обратно.
      – О том, что я тебе сказал – никому.
      – Можно это расценить, как прием в организацию?
      – В тебе прямо дух подпольщика сидит. Посмотрим, Бальзамов, посмотрим.
      – Натан Лазаревич тоже ведь в организации.
      – Ну, конечно. Я же тебе сразу сказал.
      – А что-нибудь о нем можно услышать?
      – До тюремной хирургии служил на боевых кораблях. Вечный волк-одиночка.
      – Имеется в виду семья?
      – Она самая. История на первый взгляд самая, что ни на есть, банальная. Жена мужа из похода не дождалась.
      – Любовник в шкафу?
      – Почти. Только, не в шкафу, а на балконе. Натан, человек интеллигентный, за топор хвататься не стал. Достал табельное оружие и сказал: «прыгай, курва». Тот и прыгнул, совершенно не подозревая, что корабельный хирург не знал, с какой стороны обойма вставляется. Этаж, кажется, четвертый был. Точно не припомню, но любовнику хватило, чтобы ноги переломать, плюс, из-за слабости мышечного корсета, спину крепко покалечил. Ноги-то, понятно, – в гипс. А вот на спине операция требовалась. В Одессе все друг друга знают, кто по одной специальности работает. Вот Натан и сговорился с коллегой, чтобы тот позволил на операции поприсутствовать. Поправили донжуану спину, да так, что у того, почему-то, половые функции отказали вместе с нижними конечностями. На чужой пирожок не разевай роток. Жену, понятное дело, выгнал на все четыре стороны, а сам с повинной явился, куда следует. Отправили Наташу отбывать срок в колонию для бывших военнослужащих офицерского состава. А там бугор сразу решил, если не опустить по полной программе, то последним чмошником сделать. Зачморить. Потому что бугор этот, по кличке Старый, ярым антисемитом оказался. Зверь, каких земля не знала. Бывший майор, стройбатовец, срок получил за неуставные отношения. Над солдатами издевался. Одного заставил ртом кипяток из чайника ловить. Сам же стоял на табурете и сапогом – под ребра, чтоб, значит, активней был. Солдатик терпел, терпел да тресь ногой по табурету и в бега. Бегал, видать, быстро. Не поймали. И прямехонько, не куда-нибудь, а в военную прокуратуру. Ниточка потянулась: преступление на преступлении. Получил майор пять лет. В зоне активистом стал. Начальство иногда любит тупых, жестоких и исполнительных. Тяжело приходилось Натану Лазаревичу, все-таки возраст уже давал о себе знать. Да, и драться в жизни не приходилось, все больше головой проблемы привык решать. А тут, самые грязные работы, измывательства, качание на краю обрыва, не дай Бог падение, возврата в люди не будет никогда. И вот, как-то зимой, долбил хирург Подлипкин кайлом дерьмо замороженное в уличном туалете на территории рабочей зоны, и посетила его светлая мысль. Поймал крысу, посадил в железную коробочку и стал смаривать голодом несколько суток. В один из погожих, солнечных дней пошел Старый после завтрака оправиться. А Натан, тут, как тут, зашел с задней стороны сортира и голодную питомицу подкинул, через заранее приготовленную дырку. Бах, и путь на волю той же коробочкой перекрыл. Мечется крыса по замерзшим экскрементам. И вдруг видит: висит груша. А почему нельзя скушать? Ну, и сделала свой отчаянный, голодный прыжок. Смеешься! Старому не смешно было. Вылетает он на улицу с перекошенной рожей да с голым задом и орет, как резаный. Вся зона в хохот. Какой теперь после этого бугор?
      – Прямо, специалист по кастрации Натан Лазаревич.
      – Вот-вот. Старого из бугров вежливо попросили, дескать, авторитет потерял, сам виноват. А Подлипкина в скором времени в санчасть перевели. Снова стал Наташа уважаемым врачом. Оттянул свой срок. На корабль проситься бесполезно: годы. Так и остался в тюремной системе работать. На почетное звание пенсионера страшно обижается. Смотри, не оговорись. Он еще вынашивает тайную мысль: потомство после себя оставить, непременно девочку. У евреев же национальность по матери передается.
      – Интересно, почему?
      – Они считают, отец может быть залетным, а насчет матери, уж точно, подтверждения не требуется. С юмором ребята.
      – Думаю, что все гораздо сложнее. А что, от жены-изменницы детей не было?
      – Дочь где-то за границей. Мужей меняет: известных футболистов на адвокатов, бизнесменов на правительственных чиновников и так далее. Озабочена продвижением по социальной лестнице. Перетянула себе маточные трубы, специально, чтобы не беременеть. Натан проклял ее за это, сказал, не дочь ты мне, а позор один. Все-таки, человек он советской морали и принципов.
      – Похоже, вы тут все такие.
      – А тебе какие нужны? Дом на фундаменте строят. Слава Богу, мы его в себе не разрушили. Итак, приказ ясен?
      – Так точно.
      – Выполняйте.
      – Есть.

      Вид из окна на сырые, полузаснеженные, чавкающие от грязи улицы нисколько не расстраивал Альберта Гусейновича Садыкова. Ведь сегодня пятница. А, значит, снова головокружительный вечер в компании Цессиллии и Поппонии. И термы, пышущие забытым имперским теплом. Приятная дрожь пробежала по плечам и спине капитана. Он захлопнул папку с очередным делом и поставил на полку. Все. Как там поется: «На два дня, на два дня…» Эти могут не забыть. Работа такая, батенька. Ну, ничего. Сегодняшний вечер, все равно, никуда не убежит. А семья всегда потерпит, на то она и семья. Взгляд еще раз обошел пустой кабинет, и кожаный плащ слетает с плечиков, перемещаясь на фигуру. Широкополая шляпа, описав полукруг, садится на лысеющую голову, слегка надвинувшись на глаза. Белый шарф элегантно обвивается вокруг шеи. Гаванская сигара. Где? Ах, да, Альберт Гусейнович, только, пожалуйста, не гневайтесь, вот она. То-то. Черти нерасторопные. Сам прикурю. Проветрить и хорошенько убраться без меня. Будет звонить государь, скажите, что уехал на место преступления. Ясно? Так точно, ваше высокопревосходительство. Эй, Ефрем, туфли мои – до блеска! Забыл никак?! Вот вам на водку. Но только, когда все сделаете. Может, зайду, проверю. Не волнуйтесь вы так, отец наш родненький. Справим в лучшем виде. Отдыхайте себе, набирайтесь силушки. Работа-то, как никак, шибко ответственная. Садыков, глубоко затянувшись, выпустил дым в сторону воображаемых лакеев. Неторопливо перед зеркалом натянул перчатки и вышел на открытый воздух.
      Мерс, казалось, не ехал, а величаво ступал в медленном потоке машин. Из-за выпавшего снега дорога сузилась: вместо двух полос получилась одна. Движение затрудняли припаркованные прямо к обочине машины. То и дело приходилось огибать выпирающие на дорогу задние и передние части. Но, как только образовывались свободные участки, и можно было ускориться, Садыков давил на газ. Ему нравилось, когда коричневая жижа летела на тротуар, обдавая прохожих с ног до головы. А те даже кулаком не смеют погрозить машине представительского уровня. Кроме, разумеется, полоумных старух, заставших в сознательном возрасте живого Сталина.
      Эти могут и в стекло чем-нибудь запустить, не понимая, что один брызговик тянет не на одну пенсию. Благо, сил в руках не осталось и нагнуться радикулит мешает. А то бы давно баррикад поперек улиц нагромоздили несметное количество. Ничего, ничего, скоро носителей былых коммунистических устоев совсем не останется. Новая жизнь наладится по принципу, кто богат, тот и талантлив, а не наоборот. Кто же все-таки сжег джип Омарова? Думать на этого поэтишку не хочется. Не тот масштаб личности. Во всяком случае, так показалось. Предположить, что за ним стоит кто-то серьезный? Можно. Но кто? Толпу демонстрантов с плакатами перед тюрьмой организовал Телятьев. Убрали. За Бальзамовым ведется наблюдение: никуда, кроме учебы, не отлучается. А если Телятьева надоумили? Хотя, он сам еще тот фрукт. Надо же, почти докопался. Такой мог единолично все придумать и выполнить. Попробовать пойти сначала? Как-то уж очень тесно все переплелось. Стоило арестовать Бальзамова, и началась чехарда. Стоп. Этого гребаного поэта досматривали несколько раз и никакой бритвы не нашли. Откуда она? На опытного и бывалого зека ну никак не тянет, чтоб так умело и надежно спрятать на себе. Мало того, знал, где и как резать, рубить по венам. Школа Афгана? Нет, Афган совершенно не при чем. Вопросы. Вопросы. В ночь, когда сгорел джип, Бальзамов веселился на всю общагу. Может быть, даже чересчур демонстративно. Объяснить можно: вывернулся из лап милицейских палачей. Вот он я какой. Гуляй рванина! А если представить, что связь между нападением на машину и освобождением Бальзамова все же есть? И тот, кто помог писаке освободиться, проник и в джип. Убил водителя и собаку. Хотя нет, шофер покончил с собой сам, как учили покончил. Почему? Экспертиза нашла в черепе у пса пулю, выпущенную из «макарова». Голова кругом. Значит, бедного Джина пристрелили раньше, до того, как шофер вынужден был покончить с собой. Наверняка. Пес хорошо обучен: справиться с ним нелегко. Что касается водителя, то на любого быка трехлетку найдется бык пятилетка. Два варианта: связь есть, и связи нет. Либо это организация, либо каждый сам по себе. Интересно, что обо всем этом думает Саид Шухратович. Садыкова передернуло, когда он вспомнил, как при Бальзамове звонил Омарову, называя того по имени и отчеству. Ведь, если вариант номер один – связь есть, то искать господина Омарова начнут через него, капитана Садыкова. Прокололся. Но пока тихо. Никто никого не ищет. Так из охотника можно превратиться в жертву и тогда спасать придется собственную шкуру. Надеемся на вариант два: каждый сам по себе. Тебе ведь всегда везло, капитан. Повезет и на этот раз. Альберт Гусейнович сладко затянулся элитной сигарой. Жизнь прекрасна и удивительна, не правда ли, друзья. С налетчиками на джип Омаров сам разберется. В конце концов, это могли быть обычные бандиты, вынудившие пойти водилу на суицид. Ротвейлер, говорят, здорово потрепал каких-то ребят с бейсбольными битами, защищая, как ни странно, Бальзамова и его жрицу любви. Бывают же в жизни парадоксы. Правда, в такое верится с трудом, шофер ведь тоже был не из мальчиков для битья. Пока это дело имеет всего лишь одну логически обоснованную версию: шофер покончил с собой сам, предварительно отправив на тот свет четвероного товарища. Причину пусть ищут другие. У него, великого сыщика Садыкова, дел без того по горло. Более громкие преступления ждут не дождутся. Еще не хватало думать о несчастном таджике или узбеке, черт их разберет. Только так при Омарове нельзя, конечно, говорить. Саид Шухратович разницу понимает. Все мы люди одной веры.
      – Доброго здоровьица, ненаглядный наш Альберт Гусейнович! – Петрович так и стелился, бегая вокруг машины: – Уж заждалась вас банька-то.
      – Термы, Кирилл, термы. Когда отучу тебя от варварских слов!
      – Ну, терма, так терма. Пар сухой очень. Прикажете ведро воды в парилочку поставить? На стены да на полок побрызгать. Помните, что на саму печь нельзя.
      – Валяй. Каждый раз мне одно и то же говоришь, будто я слабоумием страдаю. Гимнастическая готова?
      – В лучшем виде, ненаглядный наш, в лучшем виде. Пока красавицы не приехали, мышцы размять изволите?
      – Ну, ты же знаешь. Полчаса, как обычно, для поддержания формы. В здоровом теле – здоровый дух.
      – А я пока столик накрою. Закусочек порежу. Девочки приедут, побегу, встречу.
      – Давай, Кирилл, давай. Что-то голова у меня нынче тяжелая.
      – Работа у вас такая. Ответственность, как у президента. Изматывает.
      – Мысли мрачные иногда посещают. Поделиться не с кем: все в себе. Такова незавидная доля носителей благородной крови. Патриции только внешне живут красиво. Хозяин намекнет на добровольный уход из жизни: нужно немедленно вскрыть себе вены и с гордым взором встретить смерть.
      – Вы такие мысли-то гоните прочь, кормилец наш, Альберт Гусейнович. Мало ли, кто чего намекать будет. Не те все-таки времена нынче. Неронов и калигул нет.
      – Кто тебе сказал такую глупость, что нет? Еще как есть, дорогой ты мой Кирилл. А ты, гляжу, кое-что знаешь из истории Вечного города. Почитал никак а, старый плут?
      – Да, нет, что вы, фильмец на видике посмотрел. Книжки-то уж, почитай, лет сорок не открывал.
      – Вот поэтому есть мы, патриции, чтобы вести дела государственные и отвечать за вас. Ну, да ладно, что-то мы заболтались. Скоро гостьи пожалуют, а я еще холодный.
      Капитан Садыков прямой, как македонское копье, небрежно толкнув стеклянную дверь, проследовал в помещение. Кирилл Петрович приступил к своим прямым обязанностям, как всегда, ругая себя за вынужденное раболепство, излишнюю игру в Ивана-дурака и трусость.
      Тренажерный зал ухал, звякал и скрежетал металлическими членами. Весь свой неописуемый страх перед Омаровым капитан пытался загнать в мышцы, в железо, в пот. Но огромный нутряной червь продолжал свою адскую, разрушительную работу. В какой-то момент захотелось сбежать домой, запереться на все засовы, бросив будущий вакхический ужин на съедение плебсу. Иногда нужно слушать внутренний голос, доверять интуиции, не пытаться пересилить себя. Но как отказаться от наслаждения?
      Цессиллия и Поппония прибыли к назначенному часу. Вот что значит: дорожить работой. Все бы так! Глядишь, страну из дыры бы вытащили. Но патриций Альберт был явно не в форме. Старания псевдоиталийских куртизанок не увенчались успехом. Далеко, видать, еще столичной проституции до качества древнеримских лупанариев. В конце концов, уязвленных девушек пришлось отправить восвояси раньше времени, благо, на уровень гонорара эта садыковская немощь никак не повлияла. Капитан выбрал ручкой регулятора щадящий температурный режим и, сбросив простыню с плеч, вошел в парную. Сердце не находило себе места от тревожных дум. Даже пот не хотел вырываться наружу. Сухую кожу жгло нестерпимо. Он зачерпнул воды из ведра и плеснул на полок и стены. Омаров готовит очередного донора к операции. После сделки возьмется за него. Водить за нос следователя, находящегося на службе, гораздо проще, чем этого монстра, Саида Шухратовича. Где же и когда он допустил ошибку? Попробовать допросить еще раз дежурного, но уже с пристрастием, чтоб визжал от боли? Можно. Глядишь, потянется ниточка. А если это ничего не даст? Пусть, зато вариант будет отработан. Человек, нацепивший погоны, должен уметь терпеть. Так что, крепись, дежурный. Если чист: оба будем спать хорошо и дышать свободно. Если нет, тебе, парень, придется умереть, причем, конечно, до того, как тебя захочет лицезреть Саид Шухратович. От принятого решения Садыкову стало немного легче. Он даже пожалел, что отпустил Цессиллию и Поппонию. И еще: не таким простым деревенщиком выглядит подчас банщик Кирилл Петрович. Неужели ты стал маниакально подозрительным, бравый капитан? Не к лицу, не к лицу. Эдак, от собственной тени можно начать шарахаться. Ну и что! Пускай под дурака косит, если нравится, но скорей всего и есть дурак, просто взгляд иногда не таким уж глупым бывает. Что-то ведь человеческое должно остаться у представителя коренного населения. Скоро, есть такая надежда, освободимся от ненужных и бестолковых аборигенов, захребетников, пьяниц и тупиц… Садыков потянулся: наконец-то выступили бусинки пота на лбу.
      …Что за чертовщина? Кажется, начинает расти температура. Или усталость? Пора передохнуть. Явно, сегодня какие-нибудь магнитные бури. Изнемогая от накатившего жара, он оторвал спину от настила и, кряхтя, подошел к двери. Толкнул. Тяжелая, толстая дверь не поддалась. Еще раз. Никак. Напрягся. Заклинило что ли? Ударил плечом. Не шелохнулась. В глазах уже начинали плавать разноцветные круги. Он сделал усилие и обошел электрическую печь в надежде обнаружить провода. Нужно попытаться перекрыть питание. Раскаленный агрегат был плотно приставлен к стене и своих слабых мест не выдавал. Где-то должна идти проводка. Как печет, сил нет. Колени подкашивало. Садыков решил лечь на пол лицом вниз: так легче. Но что дальше? Вылежать, все равно, ничего не удастся. Сделано на славу: ни одной щели со сквознячком. Имперское качество. Он попробовал стучать в дверь, но удары выходили слабыми. После двух-трех выкриков понял, что вообще может потерять остатки сил. Какой ужас. Мамочки, помогите! Нижняя челюсть ходила ходуном. Жгучие слезы отчаяния, смешавшись с потом, застилали зрение. Кожа, буквально, трещала от невыносимой жары. Почему, почему температурный регулятор нельзя было сделать внутри? Кто придумал – снаружи?
      – Капитан Садыков – глухой голос кладбищенской, черной птицей прокаркал из-за двери.
      – Я, я, капитан Садыков. Люди, слава Богу. Помогите!
      – Слушайте внимательно.
      – Слушаю и повинуюсь, – Садыков едва не плакал от счастья.
      – Вот и хорошо. Нам нужен Саид Омаров. Вопрос понятен?
      – Нет, не очень.
      – Нам спешить некуда. Сделаем аутодафе по-русски. Вы себя представляли когда-нибудь Жанной д’Арк?
      – Вы о чем? Что за шутки идиотов? Я капитан милиции и…
      – А я полковник морской пехоты, и мне нужен Омаров. Считаю до одного и ухожу отведать с вашего стола.
      – Что именно вам нужно? Где он сейчас, я сказать не могу. У него шесть квартир в собственности и еще несколько, оформленных на разных людей.
      – В том числе на вас. Но это меня абсолютно не интересует. Компетенция других служб.
      – Что вас интересует? Скорее, пожалуйста, нет мочи больше терпеть этот адский жар.
      – В аду, я думаю, вам пожарче придется. Где реально я могу его найти? Загородный дом, офис, машина?
      – Вы можете гарантировать мою безопасность?
      – Даже не подумаю. Но обещаю вас освободить.
      – Тогда, какая разница, где умереть?
      – Хотите: подкину десяток градусов? Потренируетесь, как раз перед встречей со сковородками служителей преисподней.
      – Вы рехнулись! Трудно себе представить такого изверга!
      – Так я пошел?
      – Стойте. Пообещайте хотя бы, что будете пытаться защитить.
      – Я вас освобожу, а дальше делайте, что хотите. Вы офицер, при оружии, при деньгах. Что вам еще?
      – Я сам лично его никогда не видел, но попробуйте один офис… – Садыков, плача, диктовал адрес.
      – Что за офис?
      – Частный медицинский центр.
      – Охрана?
      – Судя по голосу, он сам хуже Т-34. Охрана тоже есть, но небольшая, вооруженная, в основном пистолетами.
      – Сколько. Говорите быстрей, черт вас побери.
      – Человек шесть. – Капитан, упершись лбом в дверь, сползал на пол, теряя сознание.
      Массивная дверь распахнулась, пропуская поток прохлады. Сильные руки подхватили беспомощное тело и перенесли в раздевалку.
      – Нашатырь, док!
      Натан Лазаревич покачал головой, склонившись над лицом капитана, на губах которого пузырями играла зеленоватая пена:
      – Боюсь, что несколько пегебогщили, батенька. Я же тебя толкал в бок, мол, хватит, не выдегжит.
      – Может, успеем в больницу? – Белоцерковский сам был белее мела.
      – Во-пегвых, не успеем. Во-втогых, я на явку с повинной не подписывался.
      – Тогда что?
      – Отнесите туда, где было, и положите на полок. Пегепагился чуток мальчик. Такое бывает. Кигилла Петговича инстгуктиговать на этот счет не потгебуется. Он и так знает, что нас здесь не пгисутствовало.
      – Лишь бы не сболтнул чего лишнего.
      – Не сболтнет. Будет молчать, как рыба об лед. Я таких мужичков за вегсту чувствую. Свой мужичок. Чего мы ганьше вгемени паникуем? Может, он спит себе здоговым сном алкоголика и ни о чем не догадывается. Мы вошли, он спал. Мы уходим, он тоже спит. Жалко, конечно, стагика: навегняка габоты лишится. Место-то уж больно тепленькое для пенсионега.
      Белоцерковский взвалил бездыханную плоть на плечо и, выматерившись, оттащил в парную. Кирилл Петрович действительно спал сном труженика-стахановца, после своих законных трехсот грамм настоящего отборного коньяка. А два человека вышли так же бесшумно, как и вошли. Через минуту стоящий в тридцати метрах от стеклянных дверей жигуленок зарокотал двигателем и растворился в сумраке ночи.

      – Джучи, Джучи, открывай! – Хубилай громко, вкладывая силу в каждый удар, колотил в дверь.
      – Хубилай, зачем ты бьешь в мою дверь? Я ведь больше не пью! – отвечал потомок нагулянного хана, не теряя при этом самообладания, присущего только истинным чингисидам.
      – А я пью. И не только пью, а хочу жениться!
      – Но ведь ты женат. Тебя дома ждет твоя хатун и трое дочерей, – продолжал Джучи, не открывая дверь.
      – Когда воин в походе, сам знаешь, закон разрешает, иначе в голове вырастет то, что должно быть между ног. По-русски это матерно и короче звучит. Если ты мне не поможешь, я выбью дверь, побью тебя, а потом всех, всех, даже коменданта. А виноват будешь ты, потому что не помог другу в беде!
      – Как помочь тебе, уважаемый Хубилай?
      – Соблюсти традицию степной свадьбы.
      – Что ты имеешь в виду, устроить состязание всадников или лучников?
      – Смеешься надо мной, позор чингисидов!
      – Нет, просто я тебя не понимаю.
      – Достань свой зеленый халат, надень и звони в колокольчик, оглашая радостью всю округу.
      – А у тебя есть уже кто-то на примете?
      – Кажется, да.
      – Она согласна?
      – За кого ты меня принимаешь! Я что, спрашивать буду? Выходи немедленно и делай, что тебе говорят! У-у-у, о, предок мой степной волк, не оставь в беде, подгони нерасторопного Джучи. Вызываю тебя. У-у-у!
      – Не вызывай, Хубилай, очень прошу! Я сейчас через минуту. Я уже видел, то ли волка, то ли собаку – это было очень, очень страшно. Только не уговаривай меня выпить. Хорошо?
      Через пару минут Джучи, действительно, обрядившись в праздничный зеленый, как сама благоухающая степь, халат, шел, звеня маленьким буддийским колокольчиком. Звук пронзительно несся по коридору, на одном конце которого в торжественной позе, сложив ноги калачиком, сидел подбоченившийся Хубилай, а на другом находилась комната избранницы. Часы показывали что-то около трех часов ночи. Жизнь только-только замерла, постояльцы заснули. Джучи двигался неторопливо, как подобает свату именитого жениха, нарочито шаркая матерчатыми туфлями без задников. Весь его вид был исполнен гордости и достоинства. Шапка, отороченная хвостом лисы, налезала на глаза, сияющие огнем радости и великодушия:
      – Люди, выходите. Хубилай женится! – Он повторил эту фразу десятки раз, пройдя до цели не более двадцати шагов, сопровождая речь высокими нотами колокольчика.
      И люди: опасливо отворяли двери, просовывали головы в образовавшиеся проемы, глядели заспанными глазами, недовольно морщили лица, помятые подушками. А Джучи все шел. Казалось, весь этаж готов был порвать монгола, как тузик грелку, за нарушенный долгожданный сон. Кроме одного человека. Конечно, этим человеком был поэт Вячеслав Бальзамов, для которого лишний шум являлся необходимым атрибутом маскировки. Он демонстративно вышел в коридор и сел в позу лотоса рядом с Хубилаем. А Джучи шел. Наконец, сват остановился и постучал в дверь:
      – Алю, выходи. Хубилай женится. – Не услышав ответа, он повторил просьбу. За дверью послышалось шлепанье босых ног:
      – На ком он там женится в три ночи? – голос Альбины Ростовской явно не предвещал ничего хорошего.
      – На тебе, Алю. На тебе! – бодро затараторил сват.
      – Ну, сейчас я вам покажу веселую монгольскую свадьбу. Поскачете на своих маленьких, волосатых лошадках прямиком в свои юрты. – Дверь распахнулась, и над потомком непобедимых монголов в одной сорочке, с мокрой половой тряпкой в руке, нависла колоколами грудей взбешенная женщина. Перепуганный Джучи дышал в ложбину двух женских полушарий, проглотив язык. Ростовская размахнулась:
      – Получай свадьбу, сваток ненаглядный. Вот тебе еще! – Тряпка со свистом и чмоканьем опускалась на голову посланца. Броня не выдержала ударов. Строй развалился и сокрушенный чингисид обратился в бегство, теряя шлепанцы, на ходу сбрасывая халат, чтобы не стеснял движений. Конница врага преследовала по пятам, нанося чувствительные и хлесткие удары по корпусу. Разгоряченная амазонка каждый свой взмах сдабривала смачным ругательством. Хубилай рывком поднялся со своего места и бросился в комнату под защиту нового замка. Кому-кому, а ему уж точно светило получить сполна половой тряпкой. Наибольшое оскорбление трудно представить даже в самом кошмарном сне. И уж, тем более, для носителя священного гена Потрясателя Вселенной. Бальзамов тоже предпочел ретироваться в комнату: под горячую руку попасть недолго. Хотя к экзекуции половой тряпкой он относился более чем спокойно. Самое главное: установка выполнена. Шума получилось много. Свидетелей и очевидцев тоже достаточно. Теперь нужно ждать возвращения своих. Глубоко дыша, он вбежал в комнату и изнутри навалился всем корпусом на дверь:
      – Кто здесь? – выдохнул, почувствовав чужое присутствие.
      – Молодец, Бальзамов. Вот за что тебя люблю, так за изобретательность, – прокаркал знакомый голос.
      – Марат Гаврилович, Господи, наконец-то! Вы один? С остальными все в порядке?
      – С остальными, а именно Натаном Лазаревичем Подлипкиным все хорошо. Сейчас, наверно, седьмой сон видит.
      – Как прошла операция?
      – Неплохо, но могло быть лучше.
      – Что это значит?
      – Да, твой знакомый, Альберт Гусейнович Садыков приказал долго жить.
      – Вы что, его убили? Как-то уж больно много трупов.
      – Не хотели. Так вышло. Он же любитель бани. Вот там мы его и допрашивали. Словом, не сдюжил. А ты, никак, пожалел бравого капитана?
      – Я жалею, что не смог собственными руками доставить эту мразь на тот свет.
      – Поэтому ты здесь. Излишняя эмоциональность в таких делах не нужна.
      – Надеюсь, на встречу с Омаровым вы меня возьмете?
      – Вот он где. – Белоцерковский достал смятый лист бумаги и показал адрес. Бальзамов, обладающий цепкой памятью, моментально запомнил название улицы и каждую цифру.
      – Когда идем, Марат Гаврилович?
      – Куда идем, Вячеслав Иванович? Думай хоть иногда. Не все же кулаками махать.
      – Не понял! Разве не ясно, что Телятьева убили по приказу Омарова.
      – Ясно-то оно, конечно, ясно. Но все обдумать не мешает. Представь себе, заваливаемся к нему в кабинет. Кричим: «Руки за голову, ноги – на стол! Где твои доноры, желающие побыстрей расстаться с наскучившими органами? Ты ведь из-за этого убил журналиста, не так ли?» А он нам: «Нет, мужики, не из-за этого. И вообще я его не думал убивать! С чего вы взяли? Ах, шофер наговорил. Так он вечно под кайфом. Что с него возьмешь. Извините, господа хорошие, но мне некогда». – И выпроводит нас с этими словами на грязную ноябрьскую улицу. А вечером, к примеру, того же дня найдут наши головушки в мусорных баках облезлые дворняги и полакомятся тем, что называется мозгом. Я убедительно излагаю или не очень?
      – Не очень. Потому что я выйду и скажу, что я и есть тот самый Бальзамов. Являюсь свидетелем телефонного разговора его и Садыкова.
      – Ну и что. Кстати, он захочет немедленно связаться с капитаном. А его нет. Тут мы сами в шаге от скамьи подсудимых.
      – Марат Гаврилович, мы же не правоохранительные органы. Зачем нам нужны прямые доказательства его вины?
      – Что ты предлагаешь?
      – Взять в плен и допросить. Пусть сам напишет про все свои преступления в милицию.
      – Допрос с пристрастием, говоришь. Не знаю, Бальзамов, в каком веке ты живешь, но отсталость дремучая налицо. Во-первых, скажет, что давал показания под пытками. Во-вторых, кто мы такие? Ты его не знаешь, нужны свидетели, потерпевшие, улики и т. д. Ладно, вижу, ты не догоняешь. Дело наше еще продвинулось. Теперь мы знаем, где логово. А, самое главное, можем установить подлинную личность и фамилию, под которой он скрывается. Спокойной ночи, разведка.

      Сон алкоголика чуток и краток. Кирилл Петрович проснулся около трех часов ночи. С трудом разлепил глаза. Мучила жажда. Годы-то, дорогой мой, не те, чтобы вот так коньячок хлестать. Тяжело оторвал туловище от кушетки и пошел в туалет, где находился спасительный кран с холодной водой. Проходя через холл, немало удивился, увидев сквозь стекло садыковский мерс. Посмотрел на часы, невольно вздохнул, но, тем не менее, подобрался, пытаясь принять вид благообразный и вполне готовый к служению. Тишина показалась подозрительной и не предвещавшей ничего хорошего. Да еще и дверь в предбанник чуть приоткрыта – это совсем не свойственно такому клиенту, как патриций Альберт. Старик аккуратно, на цыпочках подошел и тихонько постучал: «Ваше высокоблагородие, вы меня слышите? Припозднились вы сегодня что-то. Может, помощь какая требуется?» Не услышав ответа, робко просунул голову в проем. Вещи на месте: китель, туфли, нижнее белье сложено стопочкой, кейс. «Альберт Гусейнович, дорогой, вы где?» Почуяв неладное, бывший учитель вошел в баню. Стал заглядывать во все помещения. Даже на дно бассейна взгляд бросил. Никого.
      Постучал в дверь парной. Нет ответа. Боже святый, только не это! Потянул за ручку: лицо обдало жгучим жаром. Даже одежда дыбом едва не встала. Непроизвольно прикрывая лицо рукой, сделал шаг.
      На полке, вывалив язык, лежал капитан Садыков. Правая рука и правая нога безвольно свисали вниз. Остекленевшие глаза таращились в потолок.
      – Угорел. Батюшки мои, угорел ведь. – Кирилл Петрович попятился.
      Милиция и «скорая» прибыли через полчаса. Для выполнения формальностей потребовалось минут сорок. Врачи констатировали смерть и вызвали катафалк. Следователь взял показания, которые были весьма скупыми, попросил раза четыре расписаться, и тоже был таков. Потом прибыли люди в синих комбинезонах, упаковали труп в мешок и вынесли из помещения. Кирилл Петрович находился, словно во сне, наблюдая за происходящим. Когда все уехали, он без сил опустился в кресло, прикрыл глаза рукой и тихо, почти беззвучно, заплакал. Худые стариковские плечи вздрагивали, сотрясались в мутном свете служебной каптерки. Он не слышал, как входная дверь, открываясь, протяжно скрипнула, впустив человека в длинном, черном пальто.
      Саид Омаров, войдя в холл, сбил снег перчатками с рукавов и плеч. Огляделся. Пошел на еле улавливаемый звук. Дойдя до каптерки, толкнул дверь и увидел Петровича:
      – Оставайся там, где сидишь, старый дятел. Разговор у нас будет недолгим.
      – Вы кто? – высоким голосом крикнул банщик.
      – Конь в пальто. Не видишь что ли! – Омаров взял старика за ворот рубашки у горла, потянул на себя, заставляя встать.
      Коричневые, застывшие глаза крепкого, наполовину седого блондина, словно замораживали, лишали воли. Заглянув в них, Кирилл Петрович похолодел. Никогда еще он не встречал подобного взгляда. Показалось даже, что легкий ветер преисподней провел по лицу ледяной ладонью. В каком-то цыплячьем гипнозе стоял на цыпочках перед неизвестным бывший учитель географии.
      Омаров неожиданно и коротко ударил ребром правой руки чуть ниже уха. Петрович обмяк, издал хрип и повалился в кресло. Незваный гость скотчем примотал руки своего пленника к облезлым подлокотникам, заклеил рот и пошел оглядывать место, где совсем недавно побывала Костлявая. Общий рубильник выключен. Ну, конечно, это либо сыскари, либо перепуганный банщик. Лучшего придумать, как всегда, не могли. Обесточили баню, чтобы работать не жарко было. Что-то тут, все равно, не так. Неплохую поляну для утех приметил капитан, право слово, неплохую. Я бы даже сказал – дивную. Все по уму: хорошим деревом обшито, ни сучка, ни задоринки. Трапезная, бассейн, музыкальные колонки красиво спрятаны в верхних углах. Угорел, говорите. Сколько же тогда выпил этот пижон? Или все силы на баб распылил? Он бросил взгляд на ручку температурного регулятора. Стоит на максимуме. Неужели собственноручно решил себя изжарить? Не похоже. Слишком уж изнеженным был Садыков. Да, и особой крепостью здоровья никогда не отличался. Кто же здесь побывал? Неужели эти гребаные патриоты из доморощенной организации. Неважно. Убирать нужно всех и чем быстрее, тем лучше.
      Омаров твердым шагом вернулся в каптерку, где, мыча заклеенным ртом и, мотая головой, сидел пленник.
      – Ну, очухался, товарищ педагог?
      – А вы откуда знаете?
      – От верблюда. Слушай сюда: ты обязан все вспомнить. Кто здесь был помимо капитана? Как выглядели и т. д.
      – Две девицы: древнеримские куртизанки. Красивые такие: в туниках, в блес…
      – Заткнись, старый козел. Клоуна валять вздумал!
      – Вы имеете в виду, кто еще?
      – Догадливый. – Омаров закурил: – Чтобы лучше восстанавливалась память, полечим катаракту на правом глазе прижиганием.
      – Не надо. Прошу вас! Мне скрывать нечего. Все, что знаю, расскажу, как на духу.
      – Серьезно? Ну, что ж, начнем сначала. Кто здесь был, помимо завсегдатаев?
      – Да, никого, в общем-то. Во всяком случае, я не видел.
      – Так, не видел или никого?
      – Никого.
      – Придется лечить катаракту. Замучила, сволочь такая. Ну, мы ее сейчас нехорошую.
      Кирилл Петрович зажмурился и замотал головой:
      – Клянусь Богом, никого!
      – Богом вы все клянетесь. Он у вас добрый такой: все терпит. А я вот нет! – Омаров большим пальцем оттянул веко пленнику и воткнул раскаленный конец сигареты в подернутый катарактой зрачок. Крик боли погас в широкой, холодной ладони пытающего. Затем скотч надежно склеил губы:
      – Дальше помолчим или вспомним? – Омаров без тени каких-либо чувств смотрел на изуродованное лицо. По правой щеке текла медленная полупрозрачная слизь, которая секунду назад была человеческим глазом. Старый Кирилл плакал, глубоко всхлипывая носом. Склеенный рот глухо мычал, давясь криком.
      – У нас есть еще один глазик, но уже последний, – ледяным тоном шипел экзекутор. Ну?
      Кирилл Петрович отрицательно мотал головой.
      – Старик, ты либо вправду бывший стойкий партизан, либо ничего не знаешь. – Карие нечеловеческие глаза заглянули в единственный орган зрения: – Похоже, что второе. Ладно. Тебе повезло, старичелло. Смерть твоя будет, можно сказать, легкой. Извини за причиненные неудобства. Готов угадать твое последнее желание. Ты же у нас любитель спиртного. Я прав? – Омаров резким движением содрал золотистый скальп с бутылки: – Глядишь, и анестезия какая-никакая. Открываем ротик. Ротик открываем. – Рука потянула за уголок скотча, и горло бутылки, ударив по зубам, глубоко забулькало во рту: – Вот так. За папу, за маму, за внучку с панамой. Закусить нечем. Извини.
      Кирилл Петрович не сопротивлялся. Все, чего он хотел, это скорейшего избавления от пытки, пусть даже ценой жизни… Господи, помоги мне! Забери на небеси. За что мне такое наказание, Господи?… Пустая бутылка отлетела в угол и разбилась с рассыпчатым звоном.
      – Итак, старик, тебе нечего добавить? – Лезвие опасной бритвы сверкнуло зеркальным холодком: – Значит, нет. Ну, я так и знал. – Омаров молниеносным движением рассек яремную вену на горле пленника: – Пара часов, старик, у тебя точно есть. Посиди, повспоминай. Ты умудрился прожить длинную и очень интересную жизнь, наверняка с комсомольскими стройками, со студенческими стройотрядами, с романами. Кровь вытечет быстро, подогретая водкой. На единственный глаз навалится туман, и вечная жизнь распахнет свои объятья еще для одной души. А вот у меня, старик, не было никаких стройотрядов, никаких романов, никаких влюбленных в меня школьниц. Одна сплошная война. Сплошная ненависть. Хочешь что-то сказать? Давай, валяй, можешь даже громко. Нас никто не слышит. – Омаров отодрал скотч, искровавив губы.
      – Как тебя зовут?
      – Не пытайся бить на жалость. Я не передумаю: сам понимаешь – лишний свидетель.
      – А я и не хочу бить на жалость. Ты ведь сам сказал, что я прожил интересную и долгую жизнь. Чего мне больше!
      – Саидом меня зовут.
      – Почему ты стал таким, Саид?
      – Ненависть на свет появилась, наверно, раньше меня. Мать умерла родами, кстати русская. О ней ничего не знаю. Отец бывший зек: осел на севере после освобождения – Омаров поймал себя на мысли, что ему вдруг захотелось излить этому старому русскому учителю историю своей жизни: – Здоровьем северным отец не отличался. Своей немощью вызывал смех у местной детворы. Однажды потерял меня в лесу. Мне тогда лет семь было. Через трое суток охотники нашли меня в низком ельнике на мху, еле живого от страха и голода. Потом подрос, окреп и решил убить отца. Замысел привел в исполнение и в бега. Одного человека по-настоящему уважал и, может, даже любил, это деда. Но когда встал вопрос: я его или он меня – тоже убил. Его же наукой: метнул нож.
      – Знаешь, что бы я тебе посоветовал?
      – Ну. Только не надо о монастырях, явках с повинной и т. д.
      – Нет. У тебя один выход. Сделать себе то же самое, что и мне. Ты все равно не сможешь жить.
      – Каков же диагноз?
      – Раньше, на церковном языке, таких людей называли одержимыми бесом. Сейчас: маньяками. Ты любишь убивать, Саид. Излечить тебя уже никто не сможет. Но не списывай все на болезнь. В своей ненависти ты зашел слишком далеко. Желаю тебе легкой смерти.
      – Хочешь, я спасу тебя? Перевяжу рану, отвезу в травмпункт. Там зашьют за полчаса. А?
      – Уже нет. Да ты и сам знаешь, что не поступишь так. Зачем эта пустая болтовня. Я хочу спать.
      Омаров посмотрел, как кровь толчками вытекает из рассеченной вены на грудь старику:
      – Да и мне пора. – Он вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
      Оказавшись на улице, нажал на телефоне клавишу вбитого номера.
      – Да, Скорпион! – сквозь треск раздалось на другом конце эфира.
      – Код: один, один, три.
      – Да, Скорпион.
      – Выполняйте.
      Тонко щелкнула раскладушка мобильника, сворачиваясь в мощной ладони. Омаров представил, как на другом конце Москвы в это время человек поднимает снайперскую винтовку и ловит перекрестием оптического прицела голову жертвы, черный силуэт которой маячит на экране плотных, задернутых штор. Как пуля, делая маленькое отверстие с лучиками трещин в оконном стекле, пробивает шторную ткань и застревает в мозгу, заставляя оный угаснуть. Как жертва валится на бок со стеклянным удивлением во взоре. Все. Можно еще одного вычеркнуть из черного списка посмевших встать у него на пути людишек. Он посмотрел в темную высь, откуда мелкой мукой сыпал мокрый снег. Возможно, ад и рай существуют. А если существуют, то его, Саида Омарова, ждет не дождется в преисподней очень нескучная компания, состоящая из головорезов всех мастей и разных эпох. Будет с кем посидеть за кружкой старого, доброго эля и вспомнить о былых временах. Почему-то жаль этого несчастного старика-банщика, кстати, впервые кого-то жаль. Нет, пожалуй, не впервые: деда Филю тоже жаль было. Сколько же лет-то прошло? Филипп Васильевич еще когда предсказывал конец бесславный твой, а, Саид? А ты все живешь. Все тебе нипочем. Ни одна пуля не берет, ни нож, ни тюрьма.
      «Лексус», радостно просигналив, щелкнул дверными замками, приглашая хозяина в уютный, пахнущий настоящей жизнью салон. Омаров повернул в замке ключ зажигания, и машина, мягко урча мотором, покатила.

      «Чилим-килим» – радостно пела малая птаха с ветки тутового дерева. Поезд вот-вот должен тронуться. Филипп Васильевич Кондаков прощался с этой землей. Молча прощался. Могучий организм выдержал испытания, правда, не без помощи чудодейственной северной травы. Он успел полюбить опаленную солнцем, бедную и даже убогую страну, где голые дети рылись в кучах мусора в поисках пропитания, где девяносто пять процентов населения нищенствовало, донашивая одежду советских времен, где почти не осталось мужчин, так как те вынуждены были в поисках заработка уезжать за границу. Эти мужчины знали, что некоторым из них не суждено будет вернуться. На далеком, холодном севере их заставят трудиться на какой-нибудь стройке за мизерные деньги. Питаться они будут хорошо если один раз в день, а то и три раза в неделю. Спать по сорок человек на восемнадцати неотапливаемых квадратах. И болеть, тяжело болеть, не обладая иммунитетом ко многим болезням. Любая царапина, любая ранка, полученная на работе, может превратиться в адский гнойник. С больными или травмированными работодатели не церемонятся: зачем лишние проблемы? Не случайно родственники не осмеливаются даже просить о выдаче тел. Все равно услышат, что не знали, дескать, никакого Джафара или Мустафы.
      Конечно, ничего просто так не происходит. Не так давно купались в эйфории независимости. Радовались освобождению от России. Выгоняли русских из их домов, тех русских, чьи отцы, деды, матери, бабушки вытаскивали на своем горбу Среднюю Азию из дикого средневековья. Поднимали, строили, словом, вкалывали, не помня себя. И вот она – расплата.
      Кондаков сам видел, как однажды русскому старику отрубили руку только за то, что тот сорвал для внука абрикос с ветки, перегнувшейся через забор частного сада. Завели во двор, положили на пенек кисть и рубанули топором. Филипп Васильевич вмешался в судилище: ударами кулаков заставил экзекуторов умыться собственной кровью. А вечером на него самого напали. Подкараулили на железной дороге, по которой он всегда возвращался в свою лачугу. Восемь молодых людей выросли в темноте на пути и с криками бросились на него, размахивая кольями и цепями. Старый таежник отбивался суковатой палкой, которая служила ему посохом. Отбивался удачно: трое с перекошенными от боли лицами скатились с насыпи. Но все же не уберегся: удар в грудь отбросил, опрокинул навзничь. Спиной налетел на шпалы, раскинув крестом руки. С правой стороны грудной клетки – тупая боль. «Я убил эту собаку. Я зарезал его!» – закричал один из нападавших, и вся толпа бросилась в темноту, громко стуча подошвами по шпалам и насыпи. Из-за тучи вышла полная луна, расплескав по округе желтый свет. Кондаков лежал и, глядя то на луну, то на звезды, ждал смерти. Но смерть почему-то не приходила. Даже сознание не собиралось покидать его. Желая убедиться в том, что жизнь еще находится в теле, он потрогал ладонью камешки, поднес к лицу, понюхал. Все настоящее. Значит живой. Взгляд упал на рукоятку ножа, торчавшую из груди. Боли не было и в помине. Что за чертовщина? Правой рукой он сначала осторожно коснулся рукояти, а затем легко надавил в сторону, сам не понимая, зачем. Рукоять подалась и неожиданно отвалилась от груди. Кондаков от удивления даже подскочил. А потом внимательно пригляделся. Ему повезло. Дьявольски повезло. Лезвие было сломано почти у самой рукояти. В грудь ударил обломок, длиной не более двух сантиметров. Само лезвие валялось в нескольких шагах. Филипп Васильевич поднял с земли посох и, как живого, поблагодарил, поглаживая узловатыми пальцами. Простая палка в руках северного человека может быть серьезным оружием. Он пришел в лачугу, обмыл рану, сделал небольшую перевязку и через несколько минут сладко заснул, положив под затылок свои широченные ладони. Утром следующего дня с невозмутимым спокойствием появился на городском рынке и встал на свое рабочее место за прилавок. Он видел, как глаза многих торговцев при встрече с его взглядом опускались, а руки начинали, как говорится на Руси, искать себе места. Но праздновать победу или даже радоваться спасению не хотелось. Кондаков понимал, что дело лишь во времени, потому что с того момента, как он заступился за старика, его считают врагом, с которым необходимо бороться и уничтожить, если сам не уедет. А уезжать старый Филипп пока не собирался. Вечером его лачугу окружили милиционеры с собаками и предложили добровольно сдаться на милость победителя. А уже через неделю состоялся судебный процесс, на котором присутствовали многочисленные потерпевшие от кулаков Кондакова, а также многочисленные свидетели потерпевшей стороны. Судья сказал: «Виновен». Адвокат, не говоривший по-русски, только всплеснул руками. Зрители зааплодировали. А Филипп Васильевич отправился в тюрьму, где просидел, слава Богу, недолго, всего полгода, так как дело было все же пересмотрено благодаря старику с отрубленной рукой. Но бывший фронтовой разведчик, выйдя на свободу, и не подумал уезжать из Средней Азии, потому что, говоря языком Достоевского, был упрям как вол. И удача нашла его: как-то в одной маленькой, забытой аллахом чайхане ему сказали, что есть такой Саид Шухратович Омаров, человек богатый и очень уважаемый, правда, в лицо его никто никогда не видел. Появился на бывшем советском Востоке недавно. Занимается тем, что помогает детям из бедных и многодетных семей выбиться в люди. А именно: увозит на учебу в Москву, где обеспечивает всем необходимым.
      «Чилим-килим» – пела птичка с ветки тутового дерева, провожая истосковавшегося по России русского старика, которого смело можно было давно называть старцем. Хотя все еще крепкого телом и цепкого умом.
      Вот она ниточка, ведущая к Саиду Омарову, в лице тоненькой девчушки, сидящей перед ним. Поезд вот-вот тронется, унося это невинное создание в далекую русскую столицу… Зачем… думал Кондаков… Зачем Саиду юноши и девушки? Неужели стал богатым и решил искупить прошлые грехи благотворительностью? Может, действительно, все меняется, и время лечит? Но что-то сердце не радуется. По-прежнему на нем темная, глухая рана. Что-то тут не так. Жаль, не было времени узнать о судьбах тех, кто уехал в Москву по приглашению Омарова. У девчушки не кожа на лице, а кожица: болезненная желтизна с чахоточным румянцем. Да и глаза все время в пол прячет. Судя по билету, купленному в общий вагон, из очень бедной семьи. Впрочем, здесь почти все бедные, кроме кучки беев, захватившей власть после девяносто первого… Кондаков бросил взгляд на худые, узкие руки девушки с набухшими реками вен и отметил про себя, что эти руки познали работу на хлопковом поле. Девушка не смотрела в окно, так как ни одного знакомого ей лица на перроне не было. Родственники настолько бедны, что не смогли выбраться в город, чтобы проводить.
      «Чилим-килим» – поезд тронулся и начал набирать ход. Пассажиры, громко переговариваясь, а некоторые, бранясь, стали бороться за место под вагонным солнцем. Самые шустрые и везучие успели занять верхние полки. Самые скромные расстелили халаты на полу и улеглись вповалку. Самые терпеливые и уверенные в себе остались на нижних местах в роли хозяев положения. Филипп Васильевич, несмотря на более чем почтенный возраст, забрался на третью багажную полку, как на наблюдательный пост, откуда и решил следить за девушкой… Впрочем, до Москвы можно особо не волноваться… Успокаивал он сам себя, но глаз не спускал. Не приведи, Господи, какая-нибудь ситуация, и единственная связь прервется. Годы и годы поисков полетят к чертям, и придется снова начинать с нуля. Кондаков смотрел на девушку, как на самое ценное, что у него было, и жалел ее, сам не понимая почему. А Зульфия пыталась заснуть, прислонившись виском к стенке вагона. Она так и не смогла пока ничего понять и тем более поверить в счастливую звезду. Духота в вагоне стояла невообразимая, плюс ко всему запах пота и немытых тел.
      Открывались всего два окна: одно в начале, рядом с купе проводника, другое в конце, около туалета. Кондаков за долгие жизни в Азии так и не смог привыкнуть к тому, что здесь редко моются и не обращают внимания на дурные запахи. Хотелось, чтобы побыстрее наступила ночь. Все же, какая-никакая прохлада. О стакане чая в красивом подстаканнике вообще речи быть не могло. Чтобы дойти до туалета требовалось немало усилий, т. к. многочисленные тела, устроившиеся на полу человеческой засекой перегораживали путь. Проводница сразу по отправлении поезда предупредила, что на дороге пошаливают лихие ребята и, дескать, имейте в виду, уважаемые пассажиры, я никакой ответственности за вас не несу. Прячьте, мол, сами ваши денежки понадежней. В купейных вагонах проводники выдавали ключи, чтобы можно было запереться изнутри. Поэтому людей побогаче лихо обходило, если те, конечно, соблюдали правила безопасности. Главный удар приходился, как всегда, на бедноту, ехавшую в плацкарте или в общем. Налетчики, главным образом из числа наркоманов, врывались ночью на станциях, где люди в милицейской форме были купленными. Действовали стремительно, угрожая ножами и вырывая у полусонных кошельки, сумки и даже, подчас, небогатую одежду. Сколько успели обойти, столько взяли. Кто не спрятался, мы не виноваты. Вас ведь предупреждали. Впрочем, между бандами тоже была довольно жесткая конкуренция. Поездов становилось все меньше, а любителей поживиться за чужой счет больше. Вот и резали друг друга, правда, численность романтиков с большой дороги оставалась стабильной. Лишнее количество не приживалось, а совсем малым числом тоже много не сделаешь. В общем, как и везде, шел естественный отбор. Выживали сильнейшие. В эту ночь банда Бабека Халилова, по кличке Хал, заступила на свое очередное дежурство, подвинув отряд старика Вахида, который хорошо покрошила на недавней стрелке. Часть вахидовских людей перешла на сторону Хала. Иерархия в бригаде была очень жесткой: старожилы шли на дело в богатые и плацкартные вагоны, новичкам приходилось довольствоваться общими, где всегда много шуму и мало толку. Если иерархия нарушалась или новички нелестно высказывались в адрес руководства, то самое справедливое в мире возмездие наступало немедленно. Виновных, как правило, закатывали в асфальт.
      Поезд, длинно выдохнув, остановился напротив маленького здания вокзала. Двери вагонов со скрипом и скрежетом стали открываться. Но проводники в проемах не появились. В проемы ринулись быстрые, бесшумные тени, одетые во все черное. Время для стоянки всего четыре минуты. А успеть нужно как можно больше: от этого зависела карьера в банде Хала. И Мустафа старался. Дома ждала голодная семья из одиннадцати человек. Девять голодных братьев и сестер. Отец-наркоман, требующий все новой и новой дозы. Мать, превратившаяся за последние несколько лет в костлявую старуху. Мустафа вихрем влетел в вагон и закружил по нему с огромным охотничьим ножом. Сегодня он был первым, а значит, основная добыча принадлежала ему. Люди сами отдавали деньги, золотые и серебряные цепочки. Многие заранее приготовились к нападению, и предпочитали остаться невредимыми, чем быть покалеченными. Мустафа спешно бросал добычу левой рукой в мешок, а правой сжимал нож. В третьем купе он наткнулся на Зульфию и на мгновение остолбенел: уж больно хороша была девушка. Она забилась в угол нижней полки, подогнув под себя длинные ноги и закрыв лицо руками. Огонь страсти полыхнул в груди налетчика, сознание затуманилось, и рука сама метнулась к черным косам. Но тут же ослепила тупая боль в затылке. Мустафа почувствовал, как ноги подламываются, и он проваливается в черноту.
      Когда налетчики вломились, Филипп Васильевич буквально вжался в стену, лежа на третьей полке и моля Бога, чтобы только не трогали Зульфию. Но Бог в ту ночь оказался глух к просьбам старика. Обнадеживало, что бандиты вели себя совершенно неосмотрительно, можно сказать по-хозяйски. Друг друга не страховали: разлетелись по вагону, как кладбищенские птицы в жажде наживы. Перрон за окном качнулся в тот момент, когда бандит схватил за косы Зульфию и хотел потащить к выходу. Его подельники уже выпрыгивали на платформу с полными мешками добычи. Вот тогда Кондаков и нанес короткий удар своим суковатым посохом по затылку налетчика. Удар оказался крепким. Посох деда Фили с хрустом разломился надвое. А незадачливый бандит рухнул ничком, попутно разбив лицо об острый край стола. Поезд набирал ход. Удивленные лица членов банды проплыли за окном. Теперь можно перевести дух и сообразить, что делать дальше. Первым делом Филипп Васильевич связал налетчика и усадил на полку. Тот судорожно мотал головой, пытаясь самостоятельно прийти в чувство. Кто-то из пассажиров протянул стакан воды. Плеснули в лицо.
      – Ну что, очухался? – первое, что услышал Мустафа. Кондаков говорил по-русски, хотя, конечно, мог и на местном. Но уж очень хотелось воспользоваться правами победителя.
      – Ти, что, старык, нэ понимаешь совсэм ничего. Сэйчас пацаны сядут на джипа э, и догонят этот тухлый паравоз.
      – Сынок, не мунди, пожалуйста. Следующая станция через семь часов, и путь наш пролегает через пустыню, где нет никаких дорог, кроме этой. Даже если твои братки захотят арендовать ради тебя самолет и догнать этот, как ты говоришь, тухлый паровоз, у нас все равно времени предостаточно. Но вряд ли кто-то за тобой полетит на самолете. Ты себя со стороны-то хоть видел?
      – Да, видэл, видэл, не бэспакойса. Нэ хуже твоего рожа. Совэтую вам всэм: рвануть стоп-кран и остановить поезд, пока нэ поздно.
      – Сынок, я же попросил: не мунди! Ты, что же нас всех круглыми идиотами считаешь? Ехать тебе теперь с нами. Вон там полежишь – в багажном отсеке под нижней полкой. А потом мы тебя сдадим в ближайшее отделение милиции. Свидетелей много. Пострадавших еще больше.
      – Свидэтэлэй, говоришь. Покажи хоть адын свидэтэль. Ну, кто хатэл бы сказать, что он свыдэтэль? – обратился Мустафа к вагону. Люди поспешно стали отворачиваться: – Вот выдышь: нэт свыдэтэль. Всэ знают, что патом с их родственныкам будэт. Правильна я гаварю? А ты, старык, мэня в заложник захватыл. Так, что ми это тэбя в отдэлэния отдадым. Сыдэть на нара будэшь, вшей кормить будэшь. Лучше дерни ручка стоп-крана.
      Филипп Васильевич обвел взглядом притихший вагон. Не было ни одного человека, готового выразить свое недовольство налетом. Ни одного осуждения во взгляде. Люди какое-то время молчали. Потом стали раздаваться несмелые реплики, типа: давайте отпустим, нам всем не жить, что будет с нашими детьми. У Кондакова перехватило дыхание. Явная растерянность читалась во взгляде. Кто-кто, а он хорошо понимал крылатое выражение, что Восток – дело тонкое. Налетчик удовлетворенно скалился, глядя на русского старика, мол, съел, драный шакал. Поезжай в свою гнилую Россию, и там командуй сколько хочешь, а сюда свой нос не суй.
      – Ну что, будэшь рвать стоп-кран, пэнь трухлявый? – и уже обращаясь к вагону: – Дорны кто-ныбудь, а то у мэна рука завязан.
      – Всем сидеть! – команда низким хрипом вырвалась из уст бывшего фронтового разведчика, готового вот-вот сорваться на безудержный гнев. Лицо Кондакова горело. Он с надеждой еще раз обвел взглядом притихший вагон. С боковой полки поднялся плотный мужчина в полосатом халате и обратился к победителю:
      – Давай отпускать будэм. Хватит уже разговоры говорыть.
      Его тут же поддержало несколько голосов. Филипп Васильевич с надеждой посмотрел на Зульфию. Но девушка по-прежнему сидела, закрыв лицо руками. Неожиданно с нижней полки соседнего купе прозвучала фраза:
      – Он поедет с нами, – сказано было твердо, безо всякого акцента. Голос принадлежал худосочному мужчине лет шестидесяти: – Он поедет с нами до самой Москвы. Там его отдадим в руки правоохранительных органов. Здесь бесполезно. Все равно отпустят. Все куплено и продано с потрохами.
      – Э, ти кто такой будэшь? Он поедэт с нами, гаварит. – Мустафа впервые занервничал: – Как Мустафа поедэт, в натура. Мустафа патом всэх зарэзать будет. А, гавары, гавары, все равно ссадят мэна: я же бэз билет. А тэбэ, умнык, нэ жить. Так и знай, я тэбэ гаварю. А ви что малчитэ? Двое вам сказали всего против целый вагон. А ви, как индюк малчитэ. Викынте их на улиц и ехайтэ па сваим дэлам далше.
      – Вас никуда не ссадят, молодой человек. Билет я вам самолично куплю на первой же станции. – Голос мужчины был очень спокойным и негромким, но при этом достаточно властным, чтобы прекратить всяческие прения.
      – Ныкуда я нэ паеду!
      – Поедете. А если будете громко возражать, то и впрямь придется положить ваше тело в багажник. Так что, молчите уж, и не раздражайте общественность вашими филигранными оборотами.
      – Спасибо. Давайте познакомимся, – Филипп Васильевич протянул руку.
      – Я Гусейн Садыков, – ответил незнакомец: – еду в Москву навестить сына. Он в милиции работает. А также помочь в кое-каких делах, связанных с бизнесом.
      – А я Кондаков Филипп Васильевич, бывший фронтовой разведчик.
      – Что ж, заметно. Чувствуется, что комсомольскому задору возраст – не помеха.
      – Да, какой задор. Я комсомольцем-то никогда не был. Просто девчушку жалко стало, вот и вступился.
      – Это похвально. В ваши-то годы обладать таким ударом, просто невозможно.
      – Возможно, как невозможно, – пожал плечами Кондаков, по-мальчишески краснея: – У нас в роду долгожителей много было. А отец у меня такой был, что два меня в него, запросто, вошли бы. Однажды плавучий мост из реки выволок на берег. Не хотел, видите ли, долго лошадей ждать. А вы по какому бизнесу будете?
      – Да лично я сам – ни по какому. Пенсионер давно. Пенсия, слава Аллаху терпимая. А вот сыну с бухгалтерскими отчетами иногда помогаю. Хотя ему-то бизнесом заниматься нельзя. Офицер милиции как-никак. Но зарплаты смешные, вот и приходится крутиться.
      – Да, в Москве-то жизнь, поди, дорогая.
      – Не то слово. Кстати, сын попросил меня присматривать за девушкой в пути. Можно сказать, доставить в столицу. Так что вы очень, очень помогли мне. Сам я вряд ли бы решился на такой подвиг.
      – Вот эту самую девушку? – вскинул Кондаков брови.
      – Да, вот эту самую. Помогает какому-то Омарову пристраивать наших ребят в институты.
      – Вы тоже слышали про Саида Шухратовича Омарова? – Ледяные мурашки побежали по спине Филиппа Васильевича.
      – Слышал, конечно, как не слышать. Не первый раз уже. Но не пойму лишь, зачем такая секретность. В пути – только присматривать и даже не знакомиться. Мое дело стариковское, маленькое – в этой жизни мне уже многое понять сложно.
      – И что же дальше?
      – А дальше: знакомлюсь на перроне и везу по адресу – Яблочкова, дом одиннадцать. Это студенческое общежитие. Наверно, влетит мне от сына за то, что конспирацию не соблюдаю. – Гусейн кивнул на девушку, которая, распахнув черные омуты глаз, слушала с неподдельным интересом.
      – Все понятно. А с этим, что делать будете? – показал Кондаков взглядом на притихшего Мустафу.
      – Отдам сыну: пусть разбирается. – Глаза Садыкова сверкнули нехорошим металлическим блеском: – У меня к банде Хала свои претензии имеются. Беспредельщики они. Старого Вахида от дел отодвинули. А ведь он по понятиям – вором в законе считается. А эти кто? Шпана. Отморозки. Помог мне однажды Вахид, сильно помог. Можно сказать, от тюрьмы спас. Правда, и я в накладе не остался. У него влияние несколько лет назад ого какое было. Взял под крышу мое предприятие, отмазал в трудную минуту от налоговой и от суда. Платил я ему умеренно. А пришли эти, и бизнесу наступил конец. Все разграбили. Некоторых людей убили. Меня, слава Аллаху, живым оставили. Сын пообещал навести со временем порядок. Думаю, что наведет.
      – А вы не боитесь возвращаться? Все-таки пленили их человека.
      – Нет, не боюсь. Во-первых, вряд ли этот ковбой в скором времени домой вернется. Во-вторых, когда вернется, вряд ли кто-нибудь его захочет слушать. Не думаю, что сей джигит въедет в родные места на белом коне.
      – Ах ты, сука мэнтовская, – Мустафа рванулся.
      – Отдыхайте, молодой человек, отдыхайте. И помните, что если будете плохо отдыхать, поедете в багажнике.
      Мустафа снова откинулся спиной на перегородку и безвольно уронил голову на грудь.
      – Пожалуй, мне пора на свою родную третью полочку. – Кондакову хотелось скорее остаться одному: нужно было справиться с возбуждением от полученной информации и о многом, очень о многом поразмыслить. – Что-что, а поспать я люблю. Порой даже шибко люблю. Старик мой тоже любил. «Сон, – говорил он, – силушку-то бережет, жизнь продлевает, здоровьице латает». Так что я наверх.
      – Сколько же вам лет, можно полюбопытствовать?
      – Да отчего ж нельзя. Восемьдесят без малого. – И Филипп Васильевич удивительно легко, по-кошачьи преодолел расстояние до своего места.
      До самой Москвы Кондаков тихо лежал на третьей полке, спускаясь лишь по нужде и смочить горло холодной водой из-под крана. Он, действительно, отсыпался после полученного от налетчиков стресса. За долгие годы скитаний он научился восстанавливать нервную систему сном. Для этого ему не требовалась кровать, крыша над головой или тишина. Засыпал Кондаков в любом месте, при любой погоде, невзирая на шум. Нужно было только отхлебнуть из фляжки отвара, мысленно закрыться от мира, построить незримую крепость и тогда: здравствуй, сон богатырский.
      Кондаков прибыл в Москву второго ноября, ровно за десять дней до того, как общежитие по улице Яблочкова содрогнулось от нелепой смерти журналиста Эдуарда Телятьева. Столица встретила промозглой осенней погодой. Бывший разведчик раньше всех вышел на перрон и, жадно вдыхая долгожданный русский воздух, ждал своих попутчиков, чтобы попрощаться. Как все-таки быстро пролетела дорога. Да что дорога, жизнь уже почти пролетела. Ехали-то несколько суток, а поговорили только раз да и то лихой случай помог. Мустафа всю дорогу был тише воды, ниже травы, боясь лишний раз пошевелиться. То ли удар палкой подействовал, спустя какое-то время, то ли рассказ Гусейна Садыкова поубавил оптимизма. Двое в длинных серых пальто подошли к вагону и помогли выйти Зульфие и Садыкову. Мустафу же стиснули под локти и, подталкивая, повели к автостоянке. Гусейн Садыков кивнул Кондакову в знак прощания и взял под руку девушку. Филипп Васильевич посмотрел им вслед и направился к огромному мусорному баку, который дымился метрах в двухстах в стороне от вокзала, по другую сторону забора. Несколько бомжей, явно почуяв родственную душу, скучковавшись смотрели на приближающегося бродягу. Филипп Васильевич, подойдя к баку, по-хозяйски запустил руку в мусор, и несколько минут сосредоточенно шарил. Не найдя искомого, бросил взгляд в сторону и увидел металлическую лыжную палку… Добрая палка. Хорошим посохом послужит… Опять склонился над баком и уже посохом стал разгребать мусорные пласты.

      – Э, да ты че в натуре, нюх на нарах потерял? – услышал Кондаков сзади сиплый голос.
      – Да не. Мне бы из одежды чего найти. Все-таки с юга, как-никак.
      – А ты шнифты-то по сторонам вывихни: все-таки у всего хозяин свой имеется.
      – Шнифты это глаза, что ли?
      – Они самые. Так, ненароком и без них остаться недолго.
      – Там, где я сидел, глаза по-другому назывались. Зенками. Во как!
      – Отсталая феня. Так давно уже не говорят.
      – А как говорят?
      – Да я тоже не силен. Срок-то еще по малолетке мотал. А ты, видно, старикан-то нормальный. Давно приехал? Да вижу, что недавно. У меня – Шныря погоняло. А у тебя?
      – А меня, просто, дед Филя.
      – Слушай, дед Филя, тут кроме сечки ни хрена нету. Ну, то есть жратвы. Если хочешь прибарахлиться, пойдем – отведу. Недалеко здесь. Можешь на моей территории зависнуть. Проценты беру небольшие: по-божески, как говорится. Другие бугры зверствуют. А у меня нормально. Никто не жалуется. Контингент все время обновляется. Даже бойцы свои есть. Вокзал все-таки, сам понимаешь, дело прибыльное. Возраста-то мы с тобой примерно одинакового. Надеюсь скентуемся.
      – А тебе сколько?
      – Мне-то? Да, сорок восьмой покатил! А тебе?
      – Нет, не одинакового. Ты мне, Шныря, во внуки годишься. Мне-то восемьдесят. Что, не веришь?
      – Да ты просто гонщик, Филимон! Не люблю гонщиков. Не терплю, когда гонят. Ну, да ладно. Для вступления в общину полагается пять бутылок белой. Соглашайся, пока зову, Филимон-долгожитель.
      – Шныря, я ведь не шучу. Я тебе в дедушки гожусь. Так, что кличь дедом Филей. А про Филимона забудь. Не люблю, понимаешь, фамильярности. И еще: не до общины мне пока. Дела у меня в Москве очень важные. Лучше помоги прибарахлиться да подскажи, как на Яблочкова попасть.
      – Яблочкова, говоришь. А хрен ли ты там забыл? Голодный район. Там в буграх Фикса значится.
      – Почему значится?
      – Да, какой из него бугор. Так, одно название. Правда, надо сказать, там жрать нечего. Люди от него бегут на более теплые места. А там одни, вроде тебя, долгожители. Только ты-то, вона, какой крепкий. А там доходяги одни, те, кого жизнь на обочину выбросила, ну, то есть совсем на обочину. У нас-то, сам понимаешь, не самый последний уровень. Каждый день сыты, в тепле, при лекарстве опять же, – Шныря щелкнул по горлу указательным пальцем.
      – Нет, пойду пока к Фиксе, а там – поглядим. Я вот спросить хочу, Шныря.
      – Ну, давай, валяй.
      – Ты вроде мужик-то нормальный, молодой еще. Чего тебя в бомжи-то занесло?
      – А тебя чего? Вот и меня так же. Сошел однажды с поезда, а в карманах ни денег, ни документов. Все, как есть, обчистили. Это, конечно, сам понимаешь, не оправдание. То была последняя капля, переполнившая граненый стакан моих несчастий.
      – Да ты, прямо поэт, Шныря.
      – Так я им и был. Поэтом Шныриным. Неудачником по жизни. Судимым в шестнадцать лет: клеймо на всю жизнь, сам понимаешь.
      – Понимаю, как не понять.
      – Неужели никогда не слышал про такого поэта Вениамина Шнырина. Мои стихи по рукам ходили. Ими зачитывались. Вот, например:
      Глянь на Волгу: кораблик несется.
      Так отважно несется в грозу.
      Капитан с его носа смеется,
      На своем – утирая слезу.
      – Хорошие стихи, Вениамин э…
      – Вениамин Витальевич Шнырин. Такому поэту, как я, с ярко выраженным трагическим свойством, всегда нелегко. Жена со мной недолго мучилась. Бросила, менты ее задери. А хочешь, еще почитаю:
      Глянь на космос: там тоже несется
      Хоть космический, все же фрегат
      Капитан там, в скафандре смеется.
      Сын земли всей, а может и брат.
      А заглянешь в подземные недра,
      То увидишь: стоит с молотком,
      Весь обласканный угольным ветром
      Капитан, и сверкает белком.
      Глаз белком тьме сверкает навстречу.
      Черт и дьявол ему нипочем.
      Не гляди, что он с виду доверчив.
      В битве может быть страшен плечом.
      – Люблю я брать темы, в которых звучит нерв отчаянного такого, такого, сам понимаешь, настоящего сопротивления духовному и моральному одичанию. Хочешь, я еще почитаю?
      – Очень хочу, Вениамин Витальевич, но в другой раз. Голова пока занята проблемами насущными. Мне бы приодеться чуток.
      – Так мы уже пришли почти. Вон за тем углом свалочка небольшая: выбирай, чего душа пожелает. Слушай, дед Филя, а тебе, правда, стихи понравились?
      – Конечно, правда. Только ведь я человек таежный да пустынный: в поэзии мало смыслю.
      – А, тут и смыслить не надо. Чувствуешь, что по сердцу словно стиральной доской шваркнуло, значит, стихи услышал. А нет, значит пустота одна зашифрованная. У меня вот мысль на ходу возникла, оцени. Не пойти ли тебе ко мне менеджером, а? Деньги и слава обеспечены. Талант, сам понимаешь, нешуточный зарыт. Его только откопать надо, и дело пойдет.
      – Да, какой из меня менеджер! Я даже толком не знаю, что это и за зверь-то такой.
      – Да все очень просто, как божий день. Поначалу наскребем денег на афиши. Самое главное, чтоб меня вспомнили мои старые почитатели. Поднимемся. Вернемся в люди, а?
      – Надо подумать, Вениамин Витальевич. Сейчас-то все равно недосуг. Вот дела свои сделаю, и займемся.
      – Если помощь какая понадобится, мы тут. Обращайся. Впрочем, я тебя сам скоро навещу. Мне с Фиксой повидаться надо, так что жди в гости. Готовься в любой момент поляну накрыть. Слушай, а палка лыжная, что, типа посох? Она же внутри полая. Давай-ка мы туда арматуринку зашпиндюрим. Все ж потяжелей будет, поувесистей. Эй, братва, ну-ка носом по сторонам поводите: нет ли чего подходящего для моего будущего менеджера.
      Группа бомжей мгновенно рассыпалась и начала крючковатыми палками теребить тело свалки. Скоро раздался победный крик одутловатой, отекшей полустарухи-полуподростка:
      – Нашла, Шныря. Я нашла. Нести, показывать?
      – Да, нет: зажми между ног и летай, как Маргарита.
      – Чего ругаешься-то! Слово уж сказать нельзя.
      – Неси, конечно. А вы все деду Филе одежонку подберите. С юга все-таки человек приехал, как-никак.
      Бомжи согнулись и сосредоточенно заработали своим инструментом. Через полчаса Филипп Васильевич был одет не просто добротно, но и еще и модно: длинное кожаное пальто, светло-синие джинсы, широкополая шляпа, остроносые ботинки из натуральной черной кожи. Шныря с довольным видом оглядел новоиспеченного собрата, поцокал языком, пощупал швы на одежде и, наконец, довольно крякнул:
      – Готов. Как огурчик. Теперь можешь хоть куда.
      Кондаков сам не ожидал такого результата:
      – Ну, мне пора. Надеюсь, свидимся.
      – Давай, разведка, мы с тобой, – пожал руку Шныря. Бомжи обступили своего бугра и стали наперебой просить почитать стихи.
      – Ну, как им откажешь! – благодушно сетовал бугор Кондакову: – Не могут они без моего искусства. От хорошего трудно отвыкнуть. Верно я говорю? На попсу киркоровскую уже не клюнут: понюхали настоящего, большого творчества.
      Поэт Вениамин Шнырин поднялся на мусорный бак и медленно, нараспев начал читать текст. Руки его были не только скрещены на груди, но еще ладонями обхватывали плечи:
      Я гляжу на огни небоскребов.
      Мысли пулей свистят у висков:
      Я уйду без венка и без гроба,
      Без прически уйду и носков.
      Воздух свалки грохнул аплодисментами: бомжи не щадили натруженных, опухших от водянки ладоней. Крики «браво», «бис» неслись в задернутое тучами небо, словно желая обратить на себя внимание Всевышнего. А Филипп Васильевич удалялся прочь быстрым, размашистым шагом, опираясь на свой новенький посох. На входе в метро два ражих милиционера настороженно окинули с ног до головы ладно одетого старика и не осмелились проверить документы. Мог, конечно, смутить запах. Но обоняние стражей порядка, по всей видимости, было изрядно подорвано ситуациями на службе. Посему дед Филя, ничтоже сумняшеся, пробил подаренный Шнырей билет и впервые в жизни оказался на ступенях эскалатора.

      …а Мустафа убежал. Убежал в тот момент, когда один из охранников вышел из машины, чтобы проводить Зульфию и Садыкова-старшего в общежитие. Второй, развалясь в кресле, явно демонстрировал свое неуважение к пленнику. И Мустафа ударил. Ударил, как учили: ногтем большого пальца в глаз. Не зря отращивал. Бычара от резкой, а самое главное, нежданной боли глухо вскрикнул, дернувшись, ударился височной частью о дверь. Воспользовавшись этим мгновением, бывший налетчик рванул ручку и выкатился на чуть заснеженный асфальт. Ноги необычайно легко понесли гибкое, молодое тело сначала вдоль здания, затем налево: во дворы. Такого попробуй догнать. У кого-то от впрыснутого адреналина мышцы немеют, а у этого все наоборот, даже легкие увеличились в объеме. Мустафа бежал, петляя между деревьев и гаражей, ныряя через кусты, делая неожиданные повороты. Главное, не оглядываться. Не останавливаться до тех пор, пока не почувствуешь, что силы на исходе. Преследователь может быть очень хитрым. Сколько раз он попадался на том, что оглянувшись и не обнаружив хвоста погони, сбавлял скорость. Вот тут-то и накрывали цепкие руки врага, который, преследуя, умело хоронился за домами или деревьями. Мустафа хорошо выучил эти уроки. Поэтому сейчас бежал, не жалея колотящегося в груди сердца. Когда пульсирующие удары подкатились к горлу, он вскарабкался на крышу гаража и распластался, готовый слиться с ребристой поверхностью. Минуты через три он опасливо приподнял голову и огляделся: во дворе на лавках сидели старики, негромко обсуждая новости, прогуливалась дама, попыхивая папироской, выгуливал лохматого четвероногого друга молодой человек. Двое быков в дорогих серых костюмах мелькнули в арке, вертя по сторонам круглыми головами. Мустафа бросил голову на скрещенные руки и замер. Позиция была выбрана достаточно хорошо: при нападении – сверху легче отбиваться, а если надо бежать, то, перепрыгивая с крыши на крышу, можно привлечь внимание жителей двора, что не очень на руку преследователям.
      – А ну, срыгнул отсюда! – голос прогудел совсем рядом. Мустафа сразу даже не понял, откуда. – Плохо слышишь, жертва пьяного аборта? Я тебе говорю. Але, на крыше! – В проеме между гаражей, задрав голову, стоял бородатый человек. Бывший налетчик невольно передернул плечами. И было от чего. Дубленый тулуп на человеке топорщился разноцветными клоками, лицо почти до самых глаз покрыто колтунами грязной растительности, ушанка на голове – с одним ухом, ощеренный рот сверкал единственным верхним зубом, точнее желтой коронкой. Но самое неприятное – это вонь, исходившая от него за несколько метров.
      Мустафа двумя пальцами передавил ноздри:
      – Сэйчас слэзаю уже, только нэ ори, пажалуйста!
      – А я и не ору. Если заору: поздно метаться будет. Чего тебя туда закинуло? Спать не даешь честным гражданам.
      – Гдэ спать нэ даиешь? На улица что ли? – Мустафа, свесив половину тела, спрыгнул. Под ногами оказался картон из-под магазинных коробок. В изголовье импровизированного ложа – пакет, набитый разными помоечными ценностями.
      – Где ты тут улицу видишь, аначибел нерусский? – и добавил, проведя глазами по линии взгляда Мустафы: – На чужое добро не засматривайся. Если жрать хочешь, так и скажи: жрать хочу. Я для себя пакет собирал. Для себя одного. Могу поделиться, конечно. Потом отработаешь. Даже скажу, где.
      – Спасыба, отэц, канэчна, но твой еда нэ по мнэ нэмного. А жрать хочется.
      – Если ты цивильный, иди в магазин, затоваривайся, или в ресторацию. А мне не мешай.
      – Я цывылный, но денег нэт. В поездэ другой такой, как ты, русскиий старык все забрал и отдал бэдным. А мэня ни с чем э оставил, понимаешь, да. Куда мнэ идты – нычего нэ знаю в этом Москва. Найду: зарэжу. Клянусь аллахом, зарэжу до смэрти прямо.
      – Ладно, давай знакомиться. Я – Фикса.
      – А мой имя – Мустафа. Я с юга прыэхал. Даже нэ сам прыэхал: прывезлы. Если бы нэ прывэзли, никогда бы в этот поганый Масква нэ прыэхал. Заломаль рука и прывэзлы.
      – На судьбу не ропщи, товарищ Мустафа. – Фикса неожиданно сменил лексику и заговорил вполне нормальной человеческой речью: – Здесь все не от хорошей жизни маются. В бомжи, парень, просто так редко попадают. Я вот, например, доктор, врач-психиатр. Белая кость медицины, а вон где оказался. Впрочем, со своими бывшими пациентами и оказался: их – из больниц по домам – содержать, видите ли, сложно, и таких, как я – тоже, зачем нужны врачи, когда больных нет. Психи родственникам, понятное дело, не очень-то нужны – вот и пополнили ряды бездомных мы с ними. Это мой район, я здесь хозяин, отец, товарищ и врач.
      – Но вэдь я же нэ псих. Значит, за своего нэ прызнает мэня твой братва.
      – Признает. Они ведь как дети – своих и чужих не существует, тем более по национальному признаку. Так что не волнуйся. Самое главное, не предавай. Они, конечно, по большей части отходчивые и быстро все забывают, но поверь мне, камнем голову проломить все же иногда могут.
      – Я тэбя понял. Ты вначалэ, мнэ казалось, вонял сыльно, а тэпэрь уже не очень сыльно. Даже нэмного на сердце хорошо от такой вони.
      – Ничего, скоро, очень скоро привыкнешь. И едой со свалки брезговать не будешь и носить чьи-то вещи, хоть даже нательные, сможешь.
      – Да, я уже прывыкать почти начал. Дай мнэ нэмного хлэба, Фикса-джан.
      – Держи. А это кто еще? – Фикса показал пальцем в сторону приближающегося старика в широкополой шляпе: – Ишь как топает! Прямо как у себя дома.
      – Так это он, – кусок плесневелого хлеба застрял в глотке у Мустафы, – тот старык, каторый отнял мой честный зарплата.
      – Вот и режь его. Ты же хотел поквитаться.
      – Хотэл, канэчна, но он сильный, как шайтан. Я имэл ввиду нэ рэзать, а стрэлять, канэчна. Эх, жаль, вай-вай, нэт пыстолэт. Ты его сюда нэ зови. Не дай Бог, придет, ничего харошего не увыдишь, Фикса-джан. Пусть идет сэбэ мимо. Скажи, хлеба лишнэго нэт и нэ будэт. А то все сьест в одно горло. Я выдэл как он ест: нэ ест, а жрет за семерых. Все в округа сьест и тэбэ нэчего ест будэт. Гони его, гони, Фикса-джан.
      – Да что-то не похож он на Гаргантюа. Ты часом не гонишь, а, Мустафа? По прикиду вижу, что наш человек, вот только откуда и кто таков?
      – Да, нэ гоню я, Фикса-джан, правда гаварю.
      – А чего я первому встречному верить должен! Вижу тебя впервые, а ты уже в секретари лезешь. Эй, на ходулях, – крикнул он Кондакову, – ты без спроса мой воздух портишь. Хоть подойди – скажи, кто таков, откуда.
      Филипп Васильевич подошел, звякая об асфальт посохом. Сдвинул двумя пальцами шляпу на затылок, представился:
      – Дед Филя. Для интеллигентных – Филипп Васильевич.
      – Здесь интеллигентов нету, только бывшие, – говоря это, Фикса не видел, как Мустафа ветром шарахнулся за угол гаража. – По каким делам в наши края? Прибарахлился на вокзале?
      – Ищу улицу Яблочкова, если быть точнее, – студенческое общежитие.
      – Ну, тогда ты уже пришел. Как жить-бывать смыслишь? Сам по себе или в общине? Если сам по себе, то на нашу сечку не рассчитывай, на наши огороды не заглядывайся. Если с нами, то вступительный взнос – три белой и поляна жратвы на одиннадцать персон.
      – Я, конечно, поделюсь всем, что имею, но жить буду один: дело у меня сугубо личное. Постараюсь вообще не долго ваше небо коптить.
      – Это очень хорошо, что добрым людям помочь готов и на место бугра не метишь. Что от нас требуется? – Фикса посмотрел за плечо Кондакову и рыжие, опаленные свалками, брови полезли вверх. Филипп Васильевич поймал этот взгляд и наотмашь рубанул по воздуху посохом назад, не поворачивая головы. Удар пришелся чуть ниже плеча. Мустафа взвизгнул и сморщился от боли: правая рука повисла плетью. Развернувшись, бывший разведчик вытянул своим оружием нападавшего по ляжке. Мустафа еще раз взвизгнул, присел и упал на четвереньки, спиной к старику. Тот взял палку в обе руки по краям и, заведя за подбородок налетчику, несильно надавил, одновременно стискивая коленями ребра.
      – Все, сдаюсь, нэ убиваль, пажалуйста. Служить буду, земля жрать буду, клянусь семьей, всэм клянусь, только нэ убивай, кто мой сэмья кормить тагда начнет.
      – Ладно, в последний раз тебе жизнь дарю, но учти: еще раз и…
      – Тагда можешь мой печень вырвать и жрать мэня заставлять мой пэчень. Как собак служить начну, только нэ убивай! – хрипел Мустафа пережатым горлом.
      – Отпусти его, Филипп Васильевич. Парню явно несладко приходится. Я час назад видел, как он от двух бычар улепетывал. Находчивый, конечно, и ловкий, как белка. Одного не рассчитал: Фикса – не бык. У них на Востоке стариков уважать учить-то учат, но опасаться старческой силы они не умеют. Так что отпусти ты его. Пусть лучше нам обед приготовит.
      В ответ на это предложение рука Кондакова щукой нырнула за пазуху и извлекла небольшой мешочек. Подарок таежного старца Филипп Васильевич хранил бережно, попусту не расходовал: так только старики умеют. Хранил долгие годы в лачуге под камнем. Брал золотой песок экономной щепотью только в случае крайней нужды.
      – Есть тут у меня кое-что, – сказал Кондаков очень просто, без чувства собственной значимости: – Песочку старец в тайге отсыпал.
      Фикса подскочил, как ужаленный:
      – Да иди ты. Что, правда, золотой что ли?
      – Он самый. Но зариться никому не советую. Сейчас вот к метро схожу – там я видел золото деляги принимают – поменяю немного на деньги, а остальное спрячу. При себе носить не буду, чтобы в грех, значит, вас не вводить. Соблазн, ведь дело такое, сильный и то не всегда устоять сможет.
      – Дэд Фыля-джан, вазмы мэня в слугу, вэрным псом стэрэчь буду, любому глотка порву на клочья. Мнэ бы домой вэрнуться. Отработаю, шакалом буду. Вазмы, дэд Фыля, очень тэбя прошу.
      – Сам управлюсь. Столько лет без сторожей обходился и сейчас обойдусь.
      С этими словами Филипп Васильевич ослабил тиски коленей на ребрах Мустафы и зашагал, гремя посохом, к метро. Фикса смотрел, раскрыв рот, поблескивая коронкой вслед уходящему старику: такое на своей бомжатской практике он видел впервые. Чтоб вот так запросто с мешочком золотого песка расхаживать, кантоваться с отбросами, не снимать дорогих гостиниц – такого в понимании нормального человека не могло быть. А Фикса считал себя более чем нормальным. С расхожим представлением, что душевнобольной и врач недалеко друг от друга ушли, он был не согласен, кроме того, считал это опасной и глупой шуткой. В голове у бомжатского бугра мелькнула мысль: старик явно конспирируется. Где легче всего спрятаться? Ну конечно, среди бродяг. Ловок и хитер, ай, молодца! Фикса с трудом сомкнул челюсти, гулко сглотнув.
      Примерно часа через полтора вернулся Кондаков, неся два огромных пакета с едой и выпивкой для общины:
      – Гулять так гулять. Проставляюсь за себя и за того парня, – он кивнул на Мустафу, который сверлил пакеты голодными глазами.
      – Пойду позову своих. Вы только с ними, прошу, поаккуратнее, пожалуйста. Люди очень впечатлительные, легкоранимые.
      – Как бы оны нас нэ параныл: псыхи савсэм, дажэ балница нэ дэржит такых свырэпых. Скажи им Фикса-джан, чтобы оружие нэ брали хотя бы.
      – Ну, за вас бояться нечего. Вы можете и без общины вполне прожить, а они не могут. Еще раз прошу, не обидьте ненароком, следите за каждым словом и даже за каждым жестом.
      – Харащо, харащо, зови свой абщина, но чтобы губу нэ очэнь раскатывалы на еду, пусть свой побольша нэсут.
      – Ты чего растренькался, суслик пустынный? – вскинулся Кондаков.
      – Так, я твой замэстытэль, в натура, ылы нэ твой? Ты с хозяцством адын нэ управился. Савсэм нэ управился, – Мустафа кивнул на выпуклость под плащом, где покоился заветный мешочек.
      – Тебя бить, что ли, чтоб ты понимал, что тебе говорят? Сказано – обойдусь. А сейчас помолчи, дай с мыслями собраться.
      Минул еще час с небольшим. На округу начинали ложиться чернильно-лиловые сумерки, обволакивая очертания зданий, скрадывая абрисы деревьев. Фонари во дворе брызнули белым, режущим глаз светом. Между гаражей стало темно, как в мышиной норе. Первым пришел Фикса, за ним, один за другим, стали вырисовываться силуэты членов общины. Запалили костерок. Фикса поставил в проем со стороны двора фанеру, чтобы из окон не были видны пляшущие языки пламени. К Филиппу Васильевичу подсела женщина неопределенного возраста и представилась Лилией Ивановной, библиотекарем:
      – Вон того, в белом шарфике, зовут Максимом. Он служил в разведке у самого президента. Хотите, он вам расскажет?
      – Может, пусть поест сначала.
      – Ничего, ему не мешает. Максим расскажи нам про то, как шпионшу вычислил и привел к Владимиру Владимировичу.
      – Да чего, собственно, рассказывать. Вы все знаете.
      – Нет, Макс, давай про шпионшу, – выкрикнул кто-то из темноты.
      – Давай, Макс, а потом мы по очереди расскажем, – поддержали, загудели наперебой члены общины.
      – Ну, работал я тогда шефом тайной разведки при президенте. Вызывает меня как-то раз патрон, а именно Владимир Владимирович, и говорит: «Что-то информация, дорогой Максим Леонидович, утекать на глазах стала: только я очередную речь заготовлю, напишу в своем кабинете на бумаге, а ее через час уже по радио "Голос Америки" крутят, при этом искажая мысли мои в свою пользу. Разберитесь, пожалуйста». Заданьице очень непростое, сами понимаете, но выполнять нужно – долг превыше всего. Несколько суток не спал я и не ел: все вычислял, через кого же утечка происходит. Всех сотрудников аппарата лично проверил, некоторых даже на полиграфе допросил: не могу найти концы и все тут. Спас, как всегда случай: сидим мы раз вечером с женой президента, Людмилой, пьем чай в его кабинете – он в тот момент куда-то по делам отошел – говорим о том, о сем, о дочках, о погоде – о чем еще с приятной женщиной говорить можно. Вдруг вижу: в окне блеснуло что-то. Поначалу подумал, что прицел оптический, потому сгреб Людмилу на пол и прикрыл всем своим телом. Стрельбы не последовало. Я тут же отдаю приказ, чтобы элитный спецназ готовился к захвату верхнего этажа ГУМА.
      – Точно. ГУМ же напротив, – сипанул кто-то из темноты. – Ты, Макс, голова. Моментально догадался.
      – Я вам что, байки чесать буду. Я опытный контрразведчик – это моя работа, без всякого, заметьте, пафоса.
      – Давайте дальше, Максим Леонидович, – дрожащим от волнения голосом выдохнула Лилия Ивановна. – Сколько раз слушаю, столько дух захватывает – вот она правда жизни. Никаких сериалов не надо. Народ наш выдумками пичкают, а реалии жизни стороной проходят.
      Кондаков изо всех сил старался держаться, прижимая подбородок к груди и уперев взгляд в землю. Мустафа крутил головой, поблескивая в темноте сливовыми глазищами, не зная смеяться или делать умный вид. Подумав, решил остановиться на последнем.
      – При полной боевой выкладке рванулись мы к зданию, – продолжал Максим Леонидович, – оцепили. Снайперов я лично по позициям расставил, а сам с пистолетом рванулся прямо в логово врага, готовый в любой момент по рации вызвать огонь всего стрелкового оружия. Добежал до нужной двери, а там два быка-охранника. Одного я быстро ударом внешней стороны стопы в горло отправил отдохнуть. Со вторым пришлось повозиться, бился он отчаянно, техника рукопашной доведена до высшей ступени профессионализма. Я ему – «двойку», а он меня – «волчком» – на спину. Хорошо, все-таки, Макарыч меня натаскивал, тренер мой бывший, вот была школа, так школа, не то, что сейчас. Взял я, лежа на спине, шею врага ногами в ножницы, и даванул с поворотом корпуса. Хрустнули кости под литым затылком у соперника моего, и осел он тут же, уронив нижнюю челюсть, отмаялся, одним словом. А я – дальше. Дверь ногой вышиб и в кабинет влетел. И что вижу: стоит возле окна женщина фигуры необычайной, в бордовом костюмчике, икры литые, словом – ангел. И смотрит этот ангел в мощный бинокль, направляя свой взгляд аккурат на кабинет президента. «Руки вверх!» – говорю я ей так спокойно: – «Извольте под арест». А она как обожжет меня своими зелеными глазами. Вылитая Клеопатра, царица египетская. У меня даже ком в горле камнем заходил: любовь с первого взгляда. Женщина моей мечты. Вот ведь, судьба-злодейка поместила нас по разные стороны баррикады. В какой-то момент я даже пулю себе в висок послать захотел, но долг есть долг. Да она и сама ко мне явно неравнодушной оказалась. Глаза завлажнели, рот чуть приоткрылся, явно для поцелуя двух сердец, изношенных на службе плаща и кинжала. «Ведите, – говорит, – ваша взяла. Вы настоящий и мужественный. Повезло тому, кому вы служите. Сдаюсь более сильному!» И замолчала, склонив голову. Мне в тот момент провалиться захотелось. Собрался я, крепя сердце, и отбросил с души накатившую волну лирики. Взял под арест ее и повел в спецмашину. Как только кавалькада отчалила в сторону Лубянки, я прямиком в Кремль. В дверях бросил Людмиле, мол, Людочка, приготовь-ка нам чаю, разговор у нас с твоим мужем серьезный будет. Она меня уважала очень: кинулась выполнять. А я тем временем говорю Владимиру Владимировичу – он, как раз только что вернулся – Володя, мол, надо отпускать шпионшу. Я тебе верой и правдой служил, пойди и ты мне навстречу. А он, как зашумит, как засверкает глазами, дескать, с ума сошел, государственного преступника – да на волю. И слышать не хочу. Тогда я кулаком по столу грох – увольняй, подаю в отставку. А он мне: – Что значит в отставку? А я: – То и значит. Судьбу свою встретил… Понял он, что уперся его ветеран контрразведки, и говорит: – Выпустить я ее не выпущу, зато тебя в шею. Президента на бабу променял, подлец! Но просто так ты не исчезнешь: слишком много информации в твоей голове. Ее для начала удалить надо в спецлаборатории, а уж потом катись на все четыре стороны… Вот таким образом я и оказался на улице, но ни о чем не жалею, так как встретил очень хороших людей.
      Все одиннадцать членов общины одновременно шумно выдохнули.
      – Макс, а ты фотокарточку-то деда покажи новеньким: пусть дух у них захватит.
      Максим Леонидович благоговейно запустил руку за отворот телогрейки и выудил фото. Кондаков взглянул и чуть было не поперхнулся от такого поворота: на карточке в немецкой форме штандартенфюрера был известный актер Вячеслав Тихонов.
      – Во видали: дед-то у него сам Штирлиц, – бухнул низкий мужской голос из темноты.
      – Давайте – за деда. – Максим Леонидович плеснул по пластиковым стаканам водки: – Было мне у кого учиться. Под счастливой звездой родился я все же, грех на судьбу-то роптать.
      – Ой-ой, мне капельку совсем, – зажурчала слюнявым ртом Лилия Ивановна, поправляя копну спутанных седых волос и уже обращаясь к соседу: – Вот ведь как в жизни бывает, Филипп Васильевич, встретишь свою любовь, а она трагической окажется. Вы истинный герой, Максим Леонидович, мы все восхищаемся вами. Во имя самого святого вы оказались на кресте, на задворках жизни. Каким бы ни был Иисус из Назарета, вы ни в чем не уступаете, а, может, и превосходите его. За вас, наша звезда! Горите, как можно дольше во мраке потребительской и эгоистичной жизни, даря надежду на спасение тем, кто еще имеет в затаенных уголках души божественный свет и огонь. Я пью до дна!
      Община разом опрокинула стаканы, словно махнув лоскутами белого флага, и выдохнула аппетитно и смачно. Захрустели маринованные огурчики, замелькали кружочки колбасы в отсветах костра. Грязные руки мужчин и женщин сновали над разложенной едой, иногда отпихивая друг друга, иногда царапаясь. Минут десять ели сосредоточенно и молча. В темноте раздавалось только чавканье и приступы икоты. Первым заговорил бугор Фикса:
      – Предлагаю поставить на голосование: быть или не быть в нашей общине деду Филиппу и Мустафе Узбекскому.
      – Быть! – разом вздрогнула община.
      – Живите! – по-хозяйски повел ладонью Фикса.
      – Ну, мы тогда пойдем устраиваться, – сказал, вставая, Филипп Васильевич.
      – А еще рассказы послушать? – донеслось из ночного мрака.
      – Не сегодня. Люди с дороги, а вы – рассказы послушать, – заступился Фикса, и налил себе еще полстакана.
      – Всэм спакойнай ночи ы прыатных снов.
      – Какой вежливый. Спасибо, Мустафа. И тебе того же, – ответил бугор.
      Кондаков и Мустафа обогнули дом и вышли к теплотрассе. Крыльцо студенческого общежития горело яичным желтком в беззвездной, пасмурной ночи. Филипп Васильевич разорвал картонную коробку и сделал подстилку себе и Мустафе.
      – Ми так и будэм здэсь, как сабак бэздомный жить?
      – Хочешь, иди к тем, кто тебя сюда на дорогой машине доставил.
      – Нэ, я что пахож на тэх Штирлиц ыз абщина Фиксы.
      – Неплохой ты парень, Мустафа. Жаль, что крутнуло тебя на обочину.
      – Сам знаю, но выход у мэня навэрно нэ был. А к ным ыдты апасна, очэнь апасна. Я адын раз нечаянна падслушал, как Хал гаварыл аднаму чэловэку про этого Саида Шухратовича. Там дэла очэнь темный: аны этых студэнтаф патом прадают. Нэт, нэ так. Нэ самых прадают, а ых почка, пэчэнь, ну как эта?
      – Ты хочешь сказать, что они возят втемную доноров для продажи органов?
      – Вот имэнна. Так и хачу гаварыть. Аны бы ы мэня туда прадалы: на органы.
      Словно чья-то стальная рука стиснула в груди у Кондакова сердце. В глазах поплыли маленькие желтые кружочки крылец. Он с трудом навел фокус, пытаясь не подать вида, и бросил, отворачиваясь от Мустафы:
      – Пора спать, Мустафа-джан.
      – Нэ, я караулыть буду.
      – Золото я уже спрятал. Его на мне нет. Так что спи спокойно.
      – Как так нэт? Кагда успэл шайтан праклятый.
      – А ты думал, я буду ждать, когда ты у меня на билет экспроприируешь, пока сплю. Если останется, дам, конечно. Спокойной ночи.
      – Спаконай, спаконай, – чуть не взвыл Мустафа на задернутое тучами небо.

      Грудастые тучи толпились над столицей, напоминая чем-то сборище лохматых бездомных собак. Бальзамов шел по вечерним, сверкающим неоновыми огнями улицам, отрешенно глядя себе под ноги. Смерть Белоцерковского стала неожиданным, ошеломляющим ударом. Точный выстрел в голову из снайперской винтовки унес человека, ставшего ему очень близким, человека, за чьей спиной спокойно и уверенно дышалось. Не зря сказано, что большое видится на расстоянии. Как только Марата Гавриловича не стало, Бальзамов ощутил, насколько он одинок! Более близкого человека, чем Белоцерковский, у него в Москве не было и не будет.
      …Неужели не понимал старый морпех, что вся эта игра в казаки-разбойники когда-нибудь плохо кончится? Или недооценил силы противника? Вот так вот, просто, без лишних математических выкладок, его взяли и убрали выстрелом из дома напротив. И никто никого искать не будет. Что дальше? Что мне-то делать? Бежать? Так ведь верно Марат Гаврилович сказал, что всю жизнь не побегаешь. Зачем я нужен этому гребаному Саиду? Почему он меня не трогает? Что за планы у него насчет меня? А самое главное, куда податься в такой ситуации? Продолжать жить в общаге? Пока тяжко…
      Ноги сами несли его по Тверскому бульвару в сторону Садового кольца. Мысль работала в одном направлении, а тело подчинялось внутреннему инстинкту. Иногда выныривая на какое-то мгновенье из своих свинцовых дум, он с завистью смотрел на молодежь, пьющую баночное пиво, влюбляющуюся, просто гуляющую весело и беззаботно. Через два поворота налево показалась вывеска: «Дупло кукушки». Вячеслав тряхнул шевелюрой, сбрасывая снег, и толкнул дверь.
      Нутро заведения, отделанного деревом, встретило гостя мягким приглушенным светом и клубами сизого табачного дыма. Бальзамов спустился вниз по короткой лестнице, на ходу снимая отяжелевшую от воды куртку. Он сразу проследовал в зал, где уже шел концерт. Выбрал столик, заказал подскочившему официанту стакан томатного сока и закурил. Идти в вип-зал, где вокруг столика наверняка грудились ожидавшие своего выступления барды, не хотелось совсем.
      – Вяч, ты как сегодня? – Игнат Глухаренко, как всегда, вырос, словно из-под земли, подсаживаясь за столик.
      – Я сегодня пас. Просто послушаю. Если хочешь, куплю билет.
      – Ты о чем, старик? Отдыхай: нет, так нет. Неплохой концерт намечается. – Арт-директор «Дупла» так же неожиданно и бесшумно испарился.
      На сцене, изображая саму невинность, пела белобрысая, короткостриженная бардэсса с украинской фамилией, то и дело бросая томные взгляды в сторону сидящего за первым столиком мужчины. Не нужно было обладать выдающимся умом, чтобы понять, что мужчине отводилась роль спонсора в непростой карьерной схеме исполнительницы. Тонкий ценитель женского творчества сидел в профиль к Бальзамову: верхняя губа сильно выдавалась вперед, подбородок почти отсутствовал, из выпуклой черной родинки на виске топорщилось несколько волосков. И Вячеславу сделалось муторно от всего этого. Песня была насквозь фальшива, как и сама певица, как и все это кафе. Сделав несколько глотков сока, он окинул глазами зал. И к немалому своему изумлению увидел через три столика от себя обнимающуюся парочку: Маришку и ее депутата, Вадима Красносельцева. Они, конечно же, увидели его гораздо раньше, Вячеслав это понял и кивнул, не вставая с места. Грудь словно валуном придавило: неподвижные глаза Вадима сверлили из-за маришкиного плеча глубоко и навязчиво. Бальзамову стало еще более неуютно и одиноко. Захотелось выйти на свежий воздух, надраться до чертей прямо на улице и уехать, сбежать из этого столичного ада. А белобрысая бардэсса тем временем предлагала немногочисленной публике петь вместе с ней незамысловатый припев, хлопая в ладоши у себя над головой и одаривая зал натянутой, лягушачьей улыбкой. Больше всех старался спонсор, перекрикивая вялый хор нестройных голосов, не отличаясь при этом музыкальным слухом и даже чувством ритма. Вячеславу невольно вспомнился Эдик Телятьев с песенкой: «Эх, ма, чемодан, чемодан – два уха. С батареей танцевать можно и без слуха».
      Исполнительница, действительно, чем-то напоминала отопительную батарею советского производства: свитер на ее квадратной фигуре торчал валиками и кое-где лохматился выпроставшимися нитками. Наконец, допев свой авторский шедевр, она ковырнула ногтем указательного пальца в носу и, попытавшись незаметно сбить содержимое своей ноздри о джинсы, поклонилась.
      На смену исполнительнице с украинской фамилией на сцену бойко запрыгнул хохлатый, молодящийся бард и, окинув зрителей бодрым, зажигательным взглядом, замолотил по струнам, запев приветственные строчки, состоящие из сплошных литературных штампов. Зал расплывался в комсомольской улыбке, явно ностальгируя по кострам и палаткам. Даже официанты засновали, слегка пританцовывая. Бард много раз повторил слово «здорово», исполняя свою нетленку, по окончании несколько раз вдарил по струнам, с чувством зажимая навороченный аккорд; последнее было явно для того, чтобы продемонстрировать свою музыкальную изощренность.
      Следующий номер явился кульминацией всего первого отделения: на сцену вышла целая группа исполнителей, состоящая из лысоватых туристов и низенькой горбоносенькой девушки неопределенного возраста. Они с чувством запели, покачивая в такт и не в такт головами. Немного грустные и немного натянутые улыбки почти у всех обнажали зубные проблемы. Девушка иногда солировала, но почему-то обязательно в тех местах песни, где речь шла о нетленности мужской дружбы. Все произведение было пронизано возвышенной грустью неизбежного расставания. По окончании сего душещипательного номера зал аплодировал стоя, то ли действительно покоренный творчеством певцов, то ли мечтая быстрее направиться в туалетные комнаты.
      – Вячеслав, слава Богу, наконец-то я вас нашла! – Неожиданный голос заставил вздрогнуть Бальзамова: – Меня зовут Саша, Александра. – Девушка протянула руку.
      – Как вы узнали, что я буду здесь?
      – Да никак. Я просто захожу сюда каждый вечер и все время о вас спрашиваю вон у того человека, – Саша кивнула на Глухаренко.
      – Такая девушка, как вы, вряд ли может быть свободна. Неужели нет супруга или, как часто бывает в наше время, спонсора? Ну-ну, только не обижайтесь: сказал глупость, готов исправиться.
      – Супруг есть, да не про мою честь. Решила уйти. Мало того, что ревнует ко всем столбам в околотке, так еще вечные истерики по поводу и без.
      – Бизнесмен? Нервы у таких людей ни к черту. У меня они жалость вызывают.
      – Да в том-то и дело, что нет. Так, обычный мелкий чиновник с хорошей зарплатой: работает помощником консула в Африке, а уж гонору, как у павлина, распустившего хвост. Все, с меня хватит. А после того, как вас однажды увидела, на все иначе смотрю.
      – Вам здесь нравится?
      – Издеваетесь. Я и в прошлый раз, когда вас увидела, оказалась здесь чисто случайно: подружка уговорила. Хотя лукавлю немного: о вас-то я уже слышала, точнее ваши песни. Пел как-то один актер, кудрявенький такой, все время приплясывает немного, да знаете вы его.
      – Догадываюсь, кто. У них, у актеров, жизнь такая: не попляшешь – не споешь. Форма должна довлеть над содержанием.
      – Я как услышала, то между песнями решила из зала выйти: дух перевести.
      – Спасибо, Саша, вы добрая. – Бальзамов хоть и сказал шутливо, но почувствовал, что где-то в глубине, под сердцем, нарастает ощущение чего-то очень родного. Захотелось взять ее за руку, подержать, отогреться самому и согреть исчерченную венами руку: – Судя по вашим рукам, вы знаете, что такое тяжелый труд не понаслышке.
      – Почему вы все время говорите как-то не вполне серьезно?
      – Не обижайтесь, это от комплексов, наверно. В данный момент нахожусь в непростой ситуации. Интересно, который час?
      – Абсолютно с вами согласна. Давайте уйдем отсюда.
      – В общежитие за красивой и чистой любовью? Только туда мне сейчас совсем не хочется. Как-нибудь потом объясню, почему.
      – Совсем не обязательно. Просто выйдем на воздух, прокатимся на машине. Я вас подвезу потом. А насчет приглашения, я все понимаю. Творческий беспорядок в комнате и все такое. Нужно подготовиться.
      – Вы тоже шутить умеете. Что ж, идемте. Будем пить пиво на промозглом ноябрьском ветру.
      – Я за рулем, но в другой раз поддержу, хотя пиво не очень понимаю.
      Они вышли на улицу. Ветер, словно поджидая их, с грохотом соскочил с крыши и стал подталкивать в спину. Бальзамову вдруг захотелось дышать этим ветром, бежать вслед за ним от нависшего, обступившего со всех сторон кошмара. Бежать с этой женщиной, которую видит-то первый раз в жизни, далеко в медвежью глушь, и жить тихо, по-людски, лелея маленькие человеческие радости. Бросив вороватый взгляд на нежную раковину ее уха, он вдруг понял, что, оказывается, много лет скучал по теплой, нормальной, обычной семейной жизни с ее хлопотами и заботами. Что вся эта столичная кутерьма с неоновыми вывесками, фуршетами, быстротечными романами не стоит голубиного плевка… Александра. Какое нежное имя. Старик Хемингуэй любил имя Мария, не напрасно в романе «По ком звонит колокол» он вложил в уста девушки с этим именем всю мудрость и любовь опаленной войной Испании. Но если бы он узнал имя Александра…
      – Сюда, – сказала Саша: – Мы пришли. Вот моя машина.
      – А где же отливающий серебром мерс? Никогда внутри не сидел.
      – Нет мерса, испарился вместе с мужем, точнее, я его сама испарила из своей жизни навсегда. Теперь довольствуюсь жигуленком и очень даже рада. Правда, Жужа, мы ведь счастливы? – Саша провела по зеленоватой поверхности капота заботливой рукой.
      – Давно водите машину?
      – Очень, уже, как минимум, лет двадцать. А вы с рулем дружите?
      – Да, – соврал Бальзамов, усаживаясь впереди: – Заядлый гонщик.
      – Нисколько не сомневалась. Глядя на вас, первое, что приходит в голову, это мысль о неудержимой бесшабашности.
      Жигуленок: плавно набирая скорость, покатил, по Никитской. Бальзамов поймал себя на мысли, что очень редко видел вечернюю Москву в центре. Ездить приходилось исключительно на метро, и времени, чтобы просто погулять по улицам, никогда не хватало. Он невольно залюбовался облитыми светом зданиями храмов, магазинов, жилых домов, бегающими огнями ночных клубов, пульсирующими вывесками. Около часа они катались по центру. Саша бегло рассказывала о памятниках, перемежая рассказ историями из своей жизни. И Бальзамов на какое-то время отключился от своих жутких проблем: шутил, смеялся, по-доброму подтрунивал над Сашей. Время скромного человеческого счастья пролетает, как правило, очень быстро, и мы только потом можем оценить, насколько нам было тогда-то и тогда-то хорошо.
      – Все. Приехали. Вот ваше общежитие, дорогой мой Вячеслав Иванович.
      – Сашенька, черт, я совсем забыл, мне же в магазин бы заскочить не мешало. Я так вот запросто сегодня не засну.
      – Давайте, сдам назад. Но честное слово, меня несколько настораживает ваше отношение к спиртному. Поверьте мне, я врач, пусть и гинеколог…
      – Да, полно вам. За меня не волнуйтесь. Самому уже, если честно, надоело употреблять. Вот выберусь из трясины и, даю слово, завяжу.
      – Самое важное – не просить кондуктора жать на тормоза, а самому все-таки постараться выскочить вовремя из несущегося в пропасть вагона.
      – Весьма образно.
      – Послушайте, Вячеслав, покупайте свою бутылку водки и поехали ко мне.
      Бальзамов, как на крыльях, влетел в магазин и, покупая бутылку, даже забыл взять сдачу.
      Никогда ему еще не было так хорошо. Все прошлые романы не шли ни в какое сравнение. Находясь рядом с Александрой, он вдруг ощутил, как снова затеплился в душе давно забытый огонек радости. Радости оттого, что ты просто есть на белом свете, оттого, что ты живешь в этом мире и у тебя есть свое законное место. Похожее состояние было только в глубоком детстве и, может, временами в юности. В тот вечер они не сели к столу, и бутылка осталась непочатой. Войдя в квартиру, едва успев снять верхнюю одежду, сплелись, упали на кровать, душа друг друга в объятьях, проваливаясь, улетая, сливаясь с пространством Вселенной. В короткие минуты отдыха он клал голову на чуть выпуклый женский живот, от которого исходила всепоглощающая энергия материнства, и вдыхал сладковатый и терпкий запах разгоряченного лона.
      – Вячеслав, я… мне кажется, что у тебя большие проблемы. Ты не хочешь со мной поделиться? – Саша перебирала, накручивая на пальцы, локоны длинных, спутанных волос Бальзамова.
      И он рассказал все с самого начала, как выплеснул одним махом, почувствовав, что отныне не один, что эта женщина стала для него неким убежищем.
      – Да, – сказал он, подводя итог: – ситуация зашла в тупик. Остались Подлипкин и Горелый, с которыми у меня нет никакой связи. А ждать нельзя. Да и сами они на волосок от беды.
      – А что если попробовать обратиться за помощью к Вадиму? Ведь он депутат, чувствуется, что человек в своих кругах достаточно влиятельный.
      – Он мне жутко неприятен. Я бы даже сказал по-другому: душу леденит, когда на него смотрю.
      – Это эмоции, Вяч. Надо набраться сил и позвонить. Причем, не откладывая, прямо сейчас. Еще нет двенадцати. Да, и совсем не важно, сколько времени, когда речь идет о жизни и…
      – Пожалуй, ты права. – В руках Бальзамова запищали клавиши мобильника: – Алло, Маришка, доброй ночи. Послушай, ты можешь меня соединить с твоим Вадимом?
      – Бальзамов, ты, как всегда, вовремя. То монголы ночью колобродят, усмиряя гормональные скачки, то великие русские поэты любовников моих требуют. А что, собственно говоря, стряслось?
      – Маришка, я тебе сказать не могу. Скажи, пожалуйста, Вадиму, что дело государственной важности. Очень тебя прошу.
      – Только ради тебя, господин поэт, но недолго. Вадим, возьми трубу!
      – Да, – пробасил голос на другом конце эфира.
      – Вадим, у меня к вам важный разговор, вы кое-что знаете про наше общежитие. Так вот, существует некий Саид Омаров, фигура, скорее всего, виртуальная, занимающийся продажей человеческих органов. Доноры, набранные в отдаленных горных аулах из многодетных семей в возрасте от шестнадцати до двадцати, живут в левом крыле нашего седьмого этажа. Они, конечно, ни о чем не догадываются.
      – Это достоверная информация?
      – В том-то и дело, что нет. То есть, достоверная, но недоказуемая.
      – Как это?
      – Помните Эдика Телятьева? Он что-то разузнал об этом деле, потому оказался на том свете. Мы потянули за ниточку, пытаясь узнать, кому нужна была смерть журналиста.
      – Кто это «мы»?
      – Боевое братство «Честь имею» под руководством Марата Гавриловича Белоцерковского, который тоже погиб, получив пулю в голову.
      – Во-первых, самодеятельность до добра не доводит. Во-вторых, вы можете доказать связь между донорами и смертью этого Белоцерковского?
      – Да тут все ясно, как Божий день.
      – Это вам ясно, а мне ничего не ясно. С чего вы решили, что это доноры, а не студенты платных колледжей, которых поддерживает восточный бизнес? Почему вы считаете, что журналист вообще что-то там нарыл, да, к тому же, журналист, умерший от передозировки спиртного?
      – Мне сказал его отец.
      – Что сказал, что доноры разгуливают по седьмому этажу студенческого общежития?
      – Но ведь Белоцерковского убили. – Бальзамов почувствовал, что захлебывается бессильной злобой.
      – Почему вы вообще решили, что Саид Омаров существует? Есть хоть что-нибудь?
      – Есть. Я сам слышал, как капитан Садыков разговаривал с ним по телефону. Это было на моем допросе.
      – Где этот Садыков? Как найти?
      – Его тоже убили.
      – Кто?
      – Не знаю, кто, – Вячеслав вздрогнул, едва не проговорившись: – Но ведь эти студенты исчезают.
      – А что говорят сами обитатели левого крыла об исчезновении своих соседей?
      – Говорят, что тех, кто плохо учится, отправляют обратно домой или предлагают хорошую работу за границей в качестве чернорабочих.
      – Не вижу в этом ничего дурного и преступного. В Средней Азии сейчас очень плохо с рабочими местами.
      – Вадим, но ведь если пустить по следу сыщиков, то очень скоро обнаружится пропажа людей. Их нет ни дома, ни за границей. Где-то, кто-то, черт возьми, должен их регистрировать. Человек ведь не иголка в стоге сена.
      – В наше время, дорогой Вячеслав, человека травинкой назвать трудно, а уж тем паче иголкой. Никто заниматься поиском этих людей не будет.
      – Ну хорошо. А как же быть со смертью Белоцерковского?
      – Следаки, наверняка, уже ищут убийц. Думаете, у него врагов мало было!
      – Следствие может двигаться в разных направлениях, в том числе удобных для Саида Омарова. На примере капитана Садыкова я понял – у него везде свои люди.
      – Уф-ф, как с вами тяжело, с поэтами: вечно вы фантазируете и конструируете схемы самых жутких и невероятных сюжетов.
      – Но я чувствую, смерть ходит за мной по пятам.
      – Если бы вас хотели убить крутые мальчики, то, поверьте – за ними не заржавело бы. Так что идите к себе и спите спокойно. Никому вы не нужны. Зацепиться за ваши доводы ни одно следствие не сможет. Мне искренне жаль, что вы окружены цепью трагических случайностей.
      Бальзамову хотелось закричать в трубку, что Садыков под давлением рассказал, где находится логово Омарова. Но удержался: нельзя выдавать еще живых Подлипкина и Горелого, если живых, конечно. К тому же, Садыков мог соврать, мог просто ничего не знать и дать ложные координаты. Даже если он не врал, и Омаров, действительно, обосновался в частном медицинском центре, то где тому подтверждение? Омаров ведь не ходит с табличкой на груди, мол, я Саид Омаров. Наверняка там какой-нибудь Иванов Петр Сидорович. Нужно знать настоящее имя этого Омарова или хотя бы то, которое в паспорте. Паспортов тоже может быть несколько.
      – Спокойной ночи, товарищ депутат. Спасибо за трогательное участие в моей судьбе.
      – Спокойной ночи, господин поэт. Надеюсь, что развеял ваши черные мысли.
      Бальзамов швырнул телефон на подушку:
      – Ты все слышала? Типичный кондовый дуболом и карьерист: дальше своего сытого носа смотреть никуда не собирается. – Он не заметил, как стал говорить с Александрой так, будто знает ее уже много лет, и ей это понравилось.
      – Успокойся, Вяч, отрицательный результат – тоже результат. По крайней мере, ты знаешь, что к Вадиму обращаться не стоит.
      – Саша, я не знаю, как мне быть. Понимаешь, не знаю. Хуже всего, когда не видишь врага и не ведаешь, какие мысли у него в голове. Если честно, я устал очень, и почти на грани отчаяния.
      Она обняла его за голову и прижала к груди:
      – Давай ложиться. Для меня самое главное – это наша встреча, а с остальным справимся, вот увидишь. В конце концов, просто убежим туда, где нет этих чертовых Вадимов, Омаровых, грязных денег.
      Бальзамов утром не слышал, как Александра собралась и ушла на работу, настолько сон его был крепок. Отрыв глаза, он глубоко вдохнул и, не торопясь, выдохнул, как делают выспавшиеся, хорошо отдохнувшие люди.
      Не спеша, позавтракал, выпил три чашки черного кофе, словно желая оттянуть время, принял душ и, неохотно натянув заношенную одежду, вышел вон.
      Не дойдя до крыльца своей родной общаги несколько метров, споткнулся о лыжную палку бомжа, чуть не выронив из рук недопитую бутылку пива. Бродяга дремал, сидя на бордюре. Секунду подумав, Бальзамов поставил бутылку у его ног.
      – Смотреть под ноги надо, молодой человек, а не идти, задрав очи. Не первый раз уже спотыкаетесь, – проскрипел бомж: – А за бутылочку – спасибо: все в помощь.
      Вячеслав не удостоил ответом речь старика, и, хлопнув дверью, скрылся в вестибюле.
      Как только двери лифта на седьмом этаже со скрежетом отворились, он услышал знакомый, заливистый лай Дейки, которая издалека почувствовала приближающегося хозяина… Бедная малышка, ты страдаешь ни за что и больше всех. Ну иду уже, иду… Вячеслав торопливым шагом устремился к табличке с номером 719, чтобы побыстрее осчастливить заждавшееся четвероногое чучело. В изгибе дверной ручки торчала скрученная в трубку газета… О, да у нас свежая пресса. Скажите, пожалуйста, кто бы мог подумать… Мозг выдавал штампованные обороты из плохих детективных сериалов… Почта, сэр. Горячий номер, сэр. Спасибо, спасибо, вы свободны. Чего вы ждете, простите? Ах да, чаевые, пожалуйста. Хорошая шутка помогает не сломаться в трудную минуту… Он развернул газету, и в глаза ему сразу же бросился некролог, что коллектив такой-то выражает самые глубокие соболезнования по поводу безвременной кончины замечательного хирурга, ветерана ВОВ, ударника социалистического труда Подлипкина Натана Лазаревича. Смерть наступила на восьмидесятом году жизни от сердечной недостаточности… Мысль материальна… Вот оно: не успел вслух сказать, как уже сбылось. Что теперь: снова звонить этому узколобому Вадиму и пытаться хоть что-то объяснить? Бесполезно. Этот мешок с требухой скажет, что два века никто не живет или что-нибудь в этом роде, и пойдет развлекаться со своей аппетитной курицей в ближайший ресторан. Эх, Ковыльская, Ковыльская, жаль, что ты не мужик – с каким бы удовольствием набил тебе мордаху.

      Глеб Сергеевич Горелый, сделав, как всегда, утреннюю пробежку – никакого артрита у него на самом деле не было, и приняв горячий душ, по обыкновению шел завтракать в кафешку дома напротив: так начинался для подполковника каждый новый день. Пока официант шел выполнять заказ, он просматривал свежий номер «Ведомостей». Известие о кончине Подлипкина хоть и больно укололо под сердце, но не шокировало. Старый сыскарь знал, что после убийства Белоцерковского должна последовать череда смертей. Вопрос был только в том, за кем следующим придет Костлявая в лице омаровских убийц? Поэтому даже на пробежку брал с собой табельный пистолет, а квартиру на ночь запирал на оба замка, безусловно, понимая, что подобные средства самозащиты могут скорее рассмешить, чем обезопасить. А вот плотные гардины на окнах и перемещенное к двери спальное место – куда более эффективный способ оттянуть встречу с лучшим миром. Он даже поменял в кафе привычный столик: отсел от окна подальше в глубь помещения. Покончив с омлетом, не торопясь, выпил черный кофе под пошехонский сыр и, собираясь вернуть чашку на блюдце, вдруг обнаружил на дне обломок бритвы. Первым желанием было позвать официанта, но еще на миг раньше взгляд поймал в стеклянных дверях метнувшегося на улицу человека в сером плаще. Автоматически бросив на столик деньги, Горелый рванулся вслед за человеком, опрокидывая нехитрую, легковесную мебель недорогого заведения. Убегающий был явно разрядником по легкой атлетике, потому что бежал играючи, то и дело оборачиваясь назад, словно боялся, что преследователь не дай Бог отстанет. Полы длинного плаща двойным шлейфом текли по воздуху, принимая на себя брызги, летевшие из-под подошв. Одна рука прижимала к голове такого же цвета шляпу, другая, согнутая в локте, двигалась в такт бегу легко и непринужденно. Старый подполковник понимал, что перед ним явная наживка и поэтому лихорадочно соображал, как быть дальше. С одной стороны не хотелось упустить, с другой – что предпринять, если вдруг на его пути вырастут подельники этого легкоатлета… Неужели они нас вычислили? Или просто тупо убирают всех по одному, как говорится, для острастки? Где был допущен прокол, а самое главное, когда?… Убегавший вильнул между припаркованными машинами и перебежал на противоположную сторону улицы. Горелый свернул следом. Неожиданно на пути у подполковника выросла высокая дверь джипа. Он с размаху налетел лбом на острый край металлической поверхности и опрокинулся на спину. Тут же сильные руки придавили к асфальту, скрутили и, ударив несколько раз по голове, втащили в салон автомобиля. В нос ударил запах эфира, и Горелый провалился в сон.
      – Да что ты, Скорпион, у него даже взять нечего! Старый, как моя седая спина и жизнью изрядно потрепанный, – бухал над изголовьем подполковника голос. Глеб Сергеевич медленно приходил в себя, но глаза не открывал, делая вид, что находится без сознания.
      – Называй меня Евгением Семеновичем, про Скорпиона забудь. Сколько раз уже просил. Когда он очнется?
      – Пора будить нашего мальчика. Эй, дружочек, времечко приспело: просыпаемся, просыпаемся. – Врач узкой ладонью похлопал по щекам Горелого: – Ну, вот и молодца, ай, молодца!
      Подполковник увидел прямо перед собой смуглое, точеное лицо с гусиными лапками морщин, ледяные карие глаза с едким прищуром, заглянув в которые, Горелый оцепенел, светлые, наполовину седые волосы.
      – Если захотите обратиться ко мне, называйте Евгением Семеновичем. Можете молчать – дело ваше, все равно умрете весьма мучительной смертью. Это наш доктор, Борис Михайлович. Уверяет, что из вашего тела взять абсолютно нечего. А мы, все равно, возьмем и, заметьте, без всякого наркоза: сможете собственными глазами лицезреть свои же потроха. Ну, для начала: бритву Бальзамову дали вы?
      – Да.
      – Могли бы не отвечать. Мы поговорили с дежурным, и он рассказал, что в тот день товарищ подполковник попросил его сбегать за лекарствами. Правда, пришлось слегка надавить: сразу не хотел сознаваться. Жаль, что Садыков сам этого не сделал раньше. За такую провинность, Глеб Сергеевич, полагается смертная казнь. Причем, обоим. Дежурный уже там. – Скорпион ткнул пальцем в потолок: – Очередь за вами. Для того, чтобы отправить вас на тот свет, сами понимаете, не обязательно было привозить сюда. Достаточно спускового крючка снайпера. Вы меня очень огорчили тем, что передали бритву: сорвали операцию, не дали мне насладиться страданиями этого писателя, пришлось срочно искать другого лоха.
      – Зачем тебе его страдания?
      – Мы перешли на ты? Отвечаю: мы раньше уже встречались, и я ему сохранил жизнь, чтобы кто-то мог вызвать вертушки. Он меня не видел, операция была стремительной и безупречной. Мы его оглушили, а остальных вырезали: пробовали на практике перерезать яремные вены.
      – Ты самый настоящий маньяк.
      – Я – воин. Так вот, слетал наш герой в отпуск, на психологическую реабилитацию, и вернулся, да не просто вернулся, а начал воевать аки зверь. Казалось бы, что такое срочник? Оказывается, русские очень быстро адаптируются на войне. Американские психологи не зря говорили. А потом начинают заболевать войной: оглоблей не вышибешь. Попортили они нам нервы прилично. И вот, приезжаю я в Москву, и на тебе, тут он голубчик. Засосало у меня в груди, даже сон потерял на какое-то время. Писатель, аспирант, какие люди, подумать только! А гнить на зоне петухом не хочешь, дорогой писатель? А тут случай подвернулся – надо было одну бригаду наркодельцов засадить, убивать не хотелось, к тому же Садыкову для отчетности надо. Все шло, как по маслу: Бальзамов признается во всех тяжких и едет в места не столь отдаленные, где ему уже заранее уготована райская жизнь; бригада полностью ликвидируется. И тут ты, товарищ неполный полкан, вмешиваешься очень некстати. Тебе не случайно кусок бритвы в кофе подбросили, чтобы вспомнил, где и когда обидел честных бизнесменов. Сильно хотел я тебе этот кусок в глотку затолкать, но урезонил эмоции. Прагматизм взял вверх до поры, до времени.
      – Давай ближе к теме, Скорпион. Зачем я здесь?
      – Ну, ближе, так ближе. Хотя люблю на досуге с жертвой, понимаешь, потрепаться, молодею, прилив сил испытываю. У господина Подлипкина, орденоносца краснознаменного тюремного труда, сердечко слишком слабым оказалось: перестарались немного мои ребята – не специалисты. Борис Михайлович куда бы тоньше сработал. Хорошо, ты у нас в запасе имеешься, но тобой рисковать уже не будем: велика может оказаться потеря. Так вот, я хочу знать, кому еще, кроме тебя, Белоцерковского, Подлипкина и Бальзамова известно о моем бизнесе? Надеюсь, ты понимаешь меня? И насколько глубоко вы чего-то нарыли и как? Страшно предположить, что у вас были свои люди в моем деле. Но ведь как-то вы догадались. Я хочу знать все. Что это за организация «Честь имею», список членов, адресов, явок. Хочу понять, скольких мне придется убрать. Слишком серьезные контракты заключены с ведущими западными фирмами на поставку трансплантантов. Срыв поставок означает крах всему тому, что было создано таким невероятным трудом. Не скрою, хотел начать с Белоцерковского. Даже более, мечтал увидеть его на этом столе в адовых корчах. Но по полученной информации – это сущий дъявол, полковник морской пехоты, а терять людей не входит в мои планы. Хорош, говорят, был в рукопашном бою, да и ты в молодости славился. Кстати, сожженный джип с водителем и собакой твоя работа?
      – Моя, Скорпион. Очень сожалею, что не успели мы расширить организацию. Создана в конце восьмидесятых, о численности ничего не знаю: не один ты конспиратор. Не веришь, можешь пытать, наслаждаться муками старого сыскаря, но я говорю правду.
      – Дальше, говори дальше. Бальзамов – с боку припека?
      – Нет. Он должен был стать членом организации. Хороший парень. Побольше бы таких. Глядишь, и повывели бы вас, мразей.
      – Кому еще известно о схеме моего бизнеса? И насколько?
      – К сожалению, мы сами толком ничего не знали, только догадывались. Действовали, где интуитивно, где нахрапом. Если бы Садыков не раскис в бане, вообще нитей никаких бы не было. Профессиональная у тебя бригада, ничего не скажешь. Особенно потряс водитель джипа: вот это самоубийство.
      – Сила убеждения, плюс склонность данного индивида к религиозному самопожертвованию. А ведь ты бы мог соврать мне, товарищ подполковник, мол, да, информация пущена во все инстанции, письма необходимые написаны на тот случай, если со мной что-нибудь произойдет, отряды людей в масках готовы в любой момент оцепить здание и прочую ерунду. Не стал. Вижу, не врешь. Значит, остался только Бальзамов, которого в милиции никто слушать не будет: над его имиджем мои люди работают. Да и среди мусоров неподкупных нет. Есть несоответствующие статусу и запросам суммы. Что касается Бальзамова, он здесь будет очень даже скоро. И я лично прослежу за тем, как ему будут оказаны соответствующие экзекуторские почести. Умирать, поверь, этот новоявленный Бальзак будет чрезвычайно долго, к тому же он молод, здоров, а, значит, пригодится для бизнеса, точнее его внутренности.
      – Я бы очень хотел, чтобы на этом столе оказался ты, Скорпион, и надеюсь, что недолго ты еще будешь отравлять этот воздух парами своей ядовитой плоти. О душе не говорю, для тебя это пустое.
      – Верно ты говоришь, действительно, пустое. Разрешаю тебе побыть напоследок эмоциональным. Расценю, как последнее желание. Вопросы есть? Можешь задавать, сейчас на многое отвечу.
      – Есть. Кто этот Саид Омаров и существует ли он, или вся ваша кодла взяла себе такой псевдоним?
      – Ну, зачем так грубо? Какая еще кодла? Солидная фирма, занимающаяся урогенитальными проблемами. Это официально. А неофициально, ты сам знаешь – продажей трансплантантов. Саид Шухратович Омаров, наш незримый хозяин. Руководит делами из-за границы. Он слишком большой босс, чтобы думать о таких, как ты, Горелый. – Скорпион понес явную чушь. Спас звонок мобильника: – Да.
      – Скорпион, фирмачи приехали. Просят тебя на сделку, – раздалось на другом конце связи.
      – Иду, – щелкнул сложенный аппарат телефона: – Жаль, наступило время прощаться. К сожалению, Глеб Сергеевич, я вам помочь уже ничем не могу. Всецело отдаю вас в заботливые руки Бориса Михайловича. А вы, док, делайте, что считаете нужным. Полная свобода действий. Потом расскажете, как держался наш подопечный.
      – Огромное спасибо, Евгений Семенович, – ответил хирург, потирая руки.
      Уже в дверях Скорпион услышал, как заплечных дел мастер говорил Горелому: – Любезный Глеб Сергеевич, сейчас мы кое-что сделаем вот этими щипчиками. А дальше, поглядим.

      Капитан милиции Алексей Мохов проснулся в ту субботу от настойчивого телефонного сигнала. Звонил начальник:
      – Все еще спишь?
      – Так ведь суббота, Владимир Лексаныч.
      – У тебя нет выходных. Два трупа за одну неделю в одной общаге. Живо на планерку.
      Алексей, приподняв одеяло, невольно залюбовался обнаженной фигурой спящей жены. Наклонился, чмокнул в ягодицу и соскользнул с кровати.
      – Алеша, ты снова на работу? – сонно протянула Настя.
      – Спи, сказка моя. Наша служба и опасна и трудна.
      Алексей Мохов был абсолютно счастлив в браке. Как сказали бы люди искушенные жизнью: большая редкость в наше время. Настя по возрасту чуть опережала своего мужа. Но это обстоятельство его только еще больше распаляло и заводило. Со школьной скамьи Мохову нравились девчонки из старших классов. Нередко из-за этого приходилось получать по физиономии от их одноклассников. Но Алексей был по-петушиному настойчив, а в драках неуступчив и смел. Учась на последнем курсе юридического, влюбился в молоденькую преподавательницу, за которой ухлестывал первый проректор, и блестяще выиграл затяжную войну за обладание Анастасией, тогда еще Лапиной.
      – Спи, малыш. Ох, что будет, когда вернусь: съем до последней косточки.
      Отжавшись пятьдесят раз от пола, капитан принял ледяной душ, проглотил завтрак и вышел из дому.
      Через час, выслушав от багрового начальника все, что тот думает, сыскарь Мохов отправился на объект.
      После убийства Белоцерковского были опрошены все жители дома напротив и самого общежития. Никто ничего не видел. Мохов укрепился в выводе, что стрелял с крыши противоположного дома профессионал экстра-класса, наверняка на излете «часа быка», когда сон у «жаворонков» наиболее крепок, а у «сов» еще не открылось «второе дыхание». В Москве начался очередной сезон охоты, иначе не назовешь. На соседнем участке обнаружен джип «Лексус» с двумя обгоревшими трупами: собаки и человека. Капитан закурил, прислонившись спиной к старому тополю… Интересно, этот сгоревший джип как-то связан с убийством Белоцерковского? И еще, действительно очень странная смерть этого журналиста. Любит, конечно, их брат злоупотреблять спиртным, но не до такой же степени. Зря, я думаю, уголовное дело закрыли, что-то тут не чисто. А несколько дней назад еще два трупа нашли в бане – какой-то закон парных случаев. Очень интересно: кто же откопал томогавк войны? Кому наступил на мозоль Белоцерковский? Начальник намекнул, дескать, не против, если дело будет переведено в разряд нераскрываемых, то есть – висяк. Но при этом настойчиво заставляет пошерстить торговцев наркотиками в студенческой и общежитской среде. А я нюхом чую, не там искать треба, здесь рыбы куда крупнее плавают… Мохов увидел странную пару, бредущую по парку – два бомжа: старик и молодой. Старик передвигался размашисто, широкими шагами, молодой семенил следом. Через каждые восемь-десять метров они останавливались, и старик выдергивал из ствола нож. Алексея заинтересовали необычные бродяги, решил подойти:
      – Эй, уважаемые, почему это мы деревья портим? Документов, понятное дело, при себе не имеем?
      – А ви имэй дакумэт. Сначала ти должэн паказать. Сказать званые и фамилий, если ти мэнт. Бэз форма как понять тэбя?
      – Капитан милиции Мохов. Всё, дальше вопросы задаю только я. Понятно?
      – Тэк точна, понятна. Зачэм ми тэбэ нужэн?
      – Вы, молодой человек, пока помолчите. Первые вопросы – старшему.
      Филипп Васильевич скосил взгляд на капитана и, размахнувшись из-за плеча, метнул снаряд в кривой ствол липы. Нож с глухим чмоком впился в дерево, мелко задрожав рукояткой: – Ну, чего, отберешь что ли? Этим, брат ты мой, деревья не попортишь. Говорю, как человек, лес знающий.
      – Вы давно здесь обитаете? – капитан кивнул в сторону общежития.
      – Да пару недель, точно, будет, – Кондаков говорил нехотя.
      – Сами откуда?
      – В двух словах, мил человек, не скажешь. Мой адрес не дом и не улица.
      – Хорошо. Вы ничего странного за это время не видели?
      – Смотря, что ты имеешь ввиду. Для меня тут все странное.
      – В этом общежитии произошло убийство. – Капитан замялся: – Может, видели подозрительных личностей или слышали выстрел?
      – Канэчна выдел, как нэ видэл. Две драка была, – затараторил Мустафа: – Адын раз студэнт дрался, за него сабак большой заступился, патом старый с молодым возле джип дрался. Сабак сидэл тиха. Патом оба уехал и джип уехал. Болше не приезжал никогда ни джип, ни эти. Сабак пэрвый раз сильна людэй парвал: студэнта спасал.
      Мохов насторожился: вспомнил про соседний участок, где нашли сгоревшую машину и два трупа в ней:
      – А что вы можете добавить? – обратился капитан к Кондакову.
      – Все верно Мустафа обрисовал. – Старику понравился молодой капитан, на вид тридцати с небольшим лет, голубоглазый, с открытым русским лицом. В какой-то момент захотелось даже рассказать, почему он здесь. Но осек себя, вдруг ошибается, внешность бывает обманчивой… Даже если порядочный человек, все равно может сгубить дело. Рано еще…
      – А что за студент? Описать внешние данные можете?
      – Студент как студент, чокнутый немного. Каждое утро о мою палку спотыкается. И сегодня тоже. Идет, шары к небу закатив, под ноги не смотрит, вечно о чем-то думает.
      – Ну выглядит он как? Приметы особые, может, имеются?
      – Длинноволосый такой. Росту среднего. В пальто длинном почти всегда.
      – Да нэт. Нэ так нада. Сабак у нэго маленькый, кудрявый эсть. Каждый утро с нэй гуляет. Этот сабак, кагда его нэт дома, иногда так жалко лаэт и лаэт на сэдьмой этаж, внызу слышна. Вон его окно. – Мустафа показал пальцем на окно седьмого этажа. – А еще этат студэнт па веревка в чужой окно ходит.
      – К девчонкам что ли? – Капитан улыбнулся.
      – Цыц, Мустафа! – Филипп Васильевич наступил на ногу азиату: – Несешь, что надо и не надо.
      – Личные дела меня не интересуют, если они не имеют отношения к данному событию. – Мохов щелчком отправил окурок в урну.
      – Та, эсли бы дэвчонка. А то, ну это как его…
      – Цыц, я тебе говорю, птица-говорун. Раскудахтался. Пойдешь в баках свой обед добывать.
      Мустафа испуганно вжал голову в плечи и слегка попятился.
      – На всякий случай оставлю вам номер своего телефона. Позвонить сможете? Есть откуда? И адрес отделения. Запомните – капитан Мохов.
      – Отчего ж не позвонить, позвоним, как только заметим вас что-нибудь интересующее. – Кондаков бережно убрал визитку во внутренний карман плаща.
      Алексей козырнул двумя пальцами и вбежал по ступенькам общежитского крыльца. Поднялся на седьмой этаж и сразу же по заливистому лаю определил дверь нужной комнаты. Негромко постучал и услышал.
      – Кого там бесы приволокли? Гречихин, ты что ли?
      В замке со скрежетом заворочался ключ, дверь распахнулась, выпустив спертый воздух, и Мохов увидел лохматого, длинноволосого человека.
      – Капитан милиции Мохов, – представился Алексей, доставая из нагрудного кармана красные милицейские корочки: – Я войду?
      – Бальзамов Вячеслав Иванович. Одну секунду. У меня здесь кое-кто туалет на полу устроил. Дейка, зараза, марш под кровать. Входите, капитан. Только за беспорядок не обессудьте.
      – Ничего, ничего, мы разное на своем веку видали. Не волнуйтесь. Я, собственно, вот по какому делу. – Алексей удобно расположился на стуле: – Вам известно имя Белоцерковский Марат Гаврилович? Что вы о нем могли бы сказать.
      – Ну, имя, безусловно, известно. Сказать могу не больше, чем кто-то другой. Нелюдимым он был очень. – Вячеслав весь подобрался, твердо решив молчать. Разговор с Вадимом окончательно разрушил веру в тех, кто призван защищать и отстаивать права обычных людей. К тому же боялся, что перед ним подставное лицо.
      – Может, слышали выстрел, другие подозрительные звуки, например звон стекла, или видели кого-нибудь?
      – Ничем не могу вам помочь, товарищ капитан. С радостью бы выполнил перед отечеством долг добросовестного гражданина, но – увы.
      – Хорошо. А что за драка произошла несколько дней назад перед входом в общежитие? – Мохов увидел, как после вопроса допрашиваемый сжался.
      «Что я должен ему сказать? – лихорадочно соображал Бальзамов: – О какой драке он спрашивает? С моим участием, где ротвейлер поработал или где Горелый? Вряд ли поединок Горелого с водителем наделал много шуму. Скорее всего, речь идет именно обо мне. Рисковать или нет насчет Омарова и доноров? Если да, то как сказать? Ведь не скажешь, что единственная ниточка – это признание Садыкова под пыткой. Сразу спросит: кто пытал? Черт, как все запутано. Интересно: жив или нет Горелый? Подлипкину уже все равно, а подполковника раскрывать нельзя. Что ты интересно за фрукт, капитан Мохов?
      – История, в общем, самая банальная. Познакомился в кафе с девушкой, оказалась замужем. Ревнивый муж с друзьями и бейсбольными битами нагрянул сюда. Я как раз с Дейкой прогуливался, а у ней – течка. Это я к тому, что в джипе, стоявшем у подъезда, находился ротвейлер, кобель. Машина оказалась не заперта: ну, я и воспользовался услугами пса, который под давлением собственного инстинкта ринулся защищать сучку. Возможно, покалечил, я не знаю. Вам лучше знать, поступали жалобы или нет. Вот, собственно, и все.
      – На ваше счастье, жалоб не поступало. А то отвечать бы пришлось. А вы, мне сказали, человек отчаянный, по веревкам в чужие окна лазите. Ну, это я так, к слову, не мое, конечно, дело. Если прекрасному полу нравится, чего не сделаешь!
      У Бальзамова от последних слов капитана сердце чуть не промерзло до дна. Мохов, слава Богу, ничего не почувствовал.
      – Я вам оставлю свои координаты, если вдруг что-нибудь вспомните, пожалуйста, позвоните.
      – Всенепременно, товарищ капитан. – У Вячеслава с души глыба скатилась. Но ненадолго, выхода из кошмарного лабиринта он по-прежнему не видел, и все больше хотел одного: забрать Александру и свалить в какой-нибудь таежный тупик, где, кроме леса и медведей с волками, больше никого.
      Не успел Алексей спуститься со ступеней подъезда, как зазвонил мобильный телефон, поэтому он не обратил внимания на то, что справа, прислонясь к липе, в трех метрах от него стоят те самые два бомжа, которых допрашивал полчаса назад.
      – Мохов?
      – Да, Владимир Лексаныч.
      – Ты знаком был с подполковником Горелым? Ну, с картотетчиком нашим, он до пенсии в органах досиживал?
      – Да, Глеб Сергеевич. А почему был?
      – Полчаса назад его труп из Яузы выловили. Вот такие у нас новости. Слушай, Алексей, давай бросай это дело с убийством Белоцерковского, все равно – висяк, кожей чую. Тут другая запарка: похоже, что мужик тещу убил стамеской…
      – Товарищ полковник, но я кое– что нащупывать начал, приеду, расскажу.
      – А я тебе говорю, оставь. У меня штат не резиновый.
      – Но на бытовое убийство помоложе опера есть. Здесь такой клубок интересный может получиться. Очень интересный фрукт студент Бальзамов, наверняка что-то знает.
      – Выполняй приказ, товарищ капитан! Насчет Бальзамова я тебе скажу: больной на всю голову, руки себе так изрезал, изображая партизана, что еле потом заштопали. Всё, смена объекта. Понятно? Мне раскрываемость нужна, а не приключенческие похождения новоявленного Шерлока Холмса.
      – Так точно. – Мохов захлопнул раскладушку мобильника и с досадой сплюнул под ноги: «Чем больше в органах дубов, тем веселее криминалу».

      После ухода сыщика Бальзамов повалился лицом в подушку, стиснув похолодевшими ладонями виски. Перед глазами стояла последняя встреча с Маратом Гавриловичем, который держал между пальцами клочок бумаги с накарябанными буквами… Так, что там? Дурья башка, душа пустяшная, это же адрес. Давай вспоминай, крепче вспоминай, Бальзамов. Ведь он тебе, будто нарочно, эту бумажонку показывал. Ну, да: Дмитриева, одиннадцать. Совсем рядом. Какой-то офис, нет, частный медицинский центр. Есть такой, ты мимо него тысячу раз проносил свою задницу, вечно ищущую приключений… Вячеслав подскочил, как уколотый, быстро оделся и, наградив Дейку поцелуем в холодный кожаный нос, решительно вышел из комнаты. До нужного адреса пришлось пройти всего четыре двора… Вот ты где окопался, волчара!.. Он достал мятую пачку сигарет и взобрался с ногами на скамейку… Что дальше? Ну, предположим, он здесь. Каковы мои действия? Бежать, звонить капитану Мохову? А он окажется человеком Омарова. Даже если не окажется, где гарантия, что поверит в этот лихой боевик?
      …Глубоко затягиваясь дымом, он смотрел, как ветер катает по асфальту желтый тополиный лист, ощущая полную беспомощность перед незримым, хитроумным врагом. Докурив, отщелкнул окурок к стеклянным дверям частного центра и, сутулясь, побрел прочь. Неожиданно к нему сзади подскочил плохо одетый молодой азиат и, рванув из руки сложенный зонтик, побежал. Бальзамов пустился следом… Только этого мне не хватало! Поймаю, задушу паршивца… Но грабитель умел бегать не хуже зайца. Он легко перемахивал невысокие оградки палисадничков и клумб; уворачивался от страшной руки преследователя, ныряя то влево, то вправо; кружился между деревьями. У непривычного к бегу Вячеслава через несколько сот метров стало, словно огнем, жечь грудь, во рту появился привкус крови. Его захлестывали ярость и злоба… Даже бомжам и тем в удовольствие, наверно, лишить меня хоть чего-нибудь. Подобное притягивает к себе подобное: у нормального человека просто так зонт из рук никто не вырвет, да еще среди бела дня на глазах у кучи людей. Убью, убью и все, плевать, что посадят, пусть лучше посадят, чем сгнию от собственного страха… Убегающий свернул к гаражам и скрылся в узком проеме. Преследователь отставал всего на несколько метров. Вдруг резкая боль в левой голени заставила Вячеслава вскрикнуть, и в следующий миг в глаза бросилась твердая, холодная земля. Он успел выбросить вперед руки, иначе острые мелкие камни вспахали бы лицо до костей. Пробороздив животом твердь, ударился о ствол липы. Перевернулся на спину, поднимая согнутые в коленях ноги, чтобы защитить от ударов жизненно-важные органы. Перед глазами, словно в тумане, возник бородатый старик, нет старец, с острой железной палкой, наконечник которой тут же уперся в открытое горло поэта.
      – Разговор к тебе имеется, мил человек.
      – Если мил, то чего ж в такой скотской форме разговариваешь? – Бальзамов сплюнул ошметок грязи.
      – А как с тобой иначе? По-другому ты бы не пошел, и разговаривать бы тем более не стал. Извини, конечно, я ведь сильно-то не хотел. Ну, ты все равно лежи пока и больно не рыпайся. Палочка острая: кольнет еще ненароком. Мустафа, – обратился старик к запыхавшемуся грабителю. – Гляди по сторонам. Чуть чего, сразу сообщай.
      – Карашо, Филипп-эфенди-джан. Кагда вэрнусь дамой, покажу нашим, как работать нада. Хал, навэрна, сразу началником охрана сдэлает.
      – Ты не волнуйся, мил человек, грабить мы тебя не собираемся. Разговор один есть, вот какого плана: есть такой человечек – Саид Омаров. Ну?
      Чего-чего, а такого вопроса из уст бомжа Вячеслав явно не ожидал. «Странно, – думал он, – неужели и среди бомжей у Омарова свои люди? Не очень похоже, хотя от него всего ожидать можно».
      – Чего – ну? Я бы сам с ним мечтал познакомиться.
      – Шутковать изволишь! Давай зайдем с другой стеночки: ты зачем в окно лазил к тому парню, который водкой траванулся?
      – Вы-то, Господи, откуда знаете?
      – Господь устроил нашу землю так, что на ней ничего утаить нельзя… – Договорить Кондаков не успел, потому что подбежал Мустафа и показал на двух приближающихся мужчин в серых дорогих костюмах, явно представителей службы безопасности.
      Один из них набрал номер на мобильном телефоне: – Алло, Скорпион, Кило на связи. Тут бомжи твоего Бальзака на сапоги поднимают.
      На другом конце линии голос взревел так, что человек чуть не подпрыгнул:
      – Какие еще бомжи? Кило, слушай внимательно. Бальзак мне нужен живым и, желательно, не покалеченным.
      – Значит, отогнать?
      – Ты что, совсем тупой? Ладно, больше ждать не буду, правда, хотелось более красиво. Тащи этого Бальзака ко мне. Настало время нам, наконец, встретиться.
      Кило и Карась, набычив шеи, ломанулись выполнять приказ Скорпиона. В тот же самый момент Бальзамов, оттолкнул лыжную палку и, перекатившись, вскочил на ноги, воспользовавшись тем, что старик отвлекся на незваных гостей; бросился к пустому ящику, что стоял возле гаражной стены, прыгнул и оказался на крыше.
      – Домой не возвращайся! – успел крикнуть Кондаков убегающему по железным крышам Вячеславу.
      – Кило, глянь, кажись, твой корешок недавний, – весело ухмыльнулся Карась, показывая пальцем на Мустафу. Кило непроизвольно поднес ладонь к правому глазу с багровым белком и по-звериному оскалился:
      – Карась, ты – за Бальзаком, а я с этим урюком разберусь.
      – Уйди, старичелло. – Карась толкнул Филиппа Васильевича и запрыгнул на ящик, но в тот же момент, глухо застонав, начал сползать на землю, царапая ногтями по ржавому железу; посох старика, со свистом разрезав воздух, опустился ему поперек спины. Второй удар пришелся по основанию черепа. Карась отрубился, зарывшись лицом в мерзлую листву. Из бокового кармана пиджака выскользнул серебристый мобильник. Кондаков поднял и пару секунд вертел в руках, соображая, нужна ли такая игрушка. Деревенская хозяйственность победила: откинув полу плаща, убрал дорогую вещь в карман брюк. Посмотрел в гаражный проем. Где-то там, за отливающими синевой оконными стеклами частного медицинского центра, находился его внук Саид Омаров. По крайней мере, Кондаков имел все основания предположить это, так как минуту назад по поведению Кило он понял, что Мустафа удрал именно от него. А значит, Саид должен находиться где-то поблизости. «Не напрасно я стал наблюдать за этим студентом, – думал старик, – вон куда он меня вывел. Чуял я в нем что-то неладное. С первого раза, как увидел, чуял. Надо как-то выяснить, что он за бублик такой? А самое главное, почему охранник ринулся за ним в погоню?» Карась зашевелился, приходя в себя, зашуршал листвой, тяжело мыча. Филипп Васильевич подхватил посох и быстрым шагом направился в ту сторону, куда метнулся Мустафа, убегая от Кило.
      А Кило гнал Мустафу сквозь дворы по скользкой грязи, по лужам, по опавшей спрессованной листве. Азиат был намного легче и быстрее охранника, но тот старался не отставать, сожалея, что не может выдернуть свой «магнум» и грохнуть в ненавистный черный затылок: слишком много людей. Выскочили на прямую, как стрела, аллею. Расстояние друг от друга не более семи шагов. Кило нащупал в кармане металлические шары, с помощью которых упражнял пальцы, достал один и метнул в спину, понимая, что в этом забеге ему не выиграть. Снаряд угодил между острых лопаточных крыльев. Мустава охнул и, как подкошенная птица, врезался носом в асфальт. Железная клешня схватила за шиворот, встряхнула, поставила на ноги. Холодная, злая сила вывернула руку, заломила до хруста, заставляя согнуться в три погибели.
      – Греби колесами, падла! – услышал Мустафа над ухом: – Я тебя прозевал, я и приведу. А если хозяин отдаст, хорошо развлекусь. Выть на весь свой сраный Восток будешь.
      Свернули за угол, пошли вдоль небольшого заборчика к гаражам. Неожиданно справа воздух качнулся, сверкнула белая стальная молния, и на поясницу Кило с коротким свистом обрушился удар нечеловеческой силы. Кило взревел, выгнул спину и разжал хватку на запястьях Мустафы. Второй раз посох бывшего разведчика стеганул под колени, ломая, опрокидывая ничком накачанную плоть охранника. Поверженный попытался встать, отжимаясь мощными руками от земли, но третий удар по литой шее толкнул в черноту беспамятства.
      – Вах, Филипп-джан, эта очэнь крута. Давай карман обыщем. Нам прыгодытся.
      – Чужое брать нехорошо, Мустафа. Сколько раз я тебе уже говорил!
      – Ну, хота бы мабылу. Сгадытся, аллахом атвэчаю.
      – Нам с тобой одного хватит. Я уже у другого мужика забрал.
      – Ти что двух быков завалыл? Вах, Филипп-джан, ти настоящий воын. Я тэба матэрью прошу, давай возмем, а!
      – Если не угомонишься, клянусь здоровьем, отхожу палкой.
      – Сам жэ гаварыл, что упало, то прапал, а тэпэрь па другому гаварыш, нэ пастаянный какой.
      – Все, уходим, Мустафа. – Кондаков резко дернул азиата за ухо так, что тот присел от боли.
      Они сошли с узкой асфальтовой дорожки, обогнули гаражи и оказались в другом дворе. Из-за мусорного контейнера навстречу вышел Фикса:
      – Нехорошо поступаешь, дед Филипп. Ты же знаешь, мне с моей общиной и так нелегко приходится. Теперь цивильные нам войну объявят. Придется искать другое место. Ведь мы же с тобой договаривались, живешь тихо, не бузишь. Кому нужны мои шизофреники и психи? Их просто убить могут, если они разбредутся искать новые места обитания, везде своя конкуренция. Я же все тебе объяснял!
      – Погоди, Фикса, не причитай. Мы всего лишь двух криминальных быков помяли, цивильные они только по одежде. Я тебе предлагаю, пока вон тот сны цветные смотрит, досмотреть и экспроприировать то, что заслуженно причитается обездоленному классу.
      – А ты уверен, что не очухается и не покалечит? – При этих словах за спиной бугра стали появляться члены общины с неподдельным интересом в глазах.
      – Уверен, это тебе будет наш откат за мелкое хулиганство, а вечером еще и поляна в придачу.
      – Ладно, но гляди, не дай Боже, если что не так выйдет: достану, где и черти не хаживали. – Фикса свистнул из-под ладони коротко и глухо. Оглядел собравшихся. Махнул рукой, дескать, пошли.
      Одиннадцать человек облепили бессознательного охранника и, тихо переругиваясь, шипя и сквернословя, стали выворачивать карманы, стаскивать одежду, которая жалобно трещала в руках тех, кто пытался ее поделить. Со стороны всё это было похоже на пир изголодавшейся птичьей стаи, которая настолько плотно сгрудилась над добычей, что из-за тел не было видно ни единого миллиметра земли.
      – Ти мнэ гаварыл, что чужой имушества брать нэ харашо. Мнэ нэ разрэшил, а ым, значит, можна, да! – выговаривал Мустафа Кондакову.
      – А им можно, потому что они возвращают себе то, что у них было отнято. – Старик, перегнувшись в контейнер, подцепил острием палки полусгнившую спортивную куртку.
      – Всё, сворачиваемся! – через пару минут раздался сдавленный шепот Фиксы, и члены яблочковской общины прыснули в разные стороны, растворяясь в недрах дворов. На асфальтовой дорожке в одном нижнем белье, да и то порванном, остался лежать представитель службы безопасности частного медицинского центра.

      «Что это значит: "Домой не возвращайся" – думал Бальзамов: – Он угрожал мне, или говорил о какой-то другой опасности? Что вообще все это значит? Какие-то бомжи, нагрянувшие охранники, кто за кем бегает, и кто кого боится? Этим быкам, безусловно, нужен был я. Старик с палкой хотел со мной поговорить на тему Омарова. Затем срывает погоню, давая мне легко уйти. Значит, старик и быки из центра находятся по разные стороны баррикады. А если так, то и Омаров бомжу, явно, не друг. Вывод: другом отчаянному деду могу стать я. Но что он хочет услышать от меня? Почему он уверен в том, что я знаю Омарова? А может, действительно, знаю? В ту ночь, когда меня забирали, не было ли его в толпе азиатов на лифтовой площадке? Да вроде нет: одна молодежь толпилась, хотя откуда я знаю, с заломленными руками много не разглядишь. Старик давно следит за общагой – это очевидно. Дурья башка, ну конечно, если один из охранников ломанулся за мной, значит, последовал соответствующий приказ: взять меня. Но ведь дед не может знать, зачем я приходил к центру? Тот, кто отдавал приказ, чего-то испугался. Иначе зачем такая спешка? По поведению быков старик понял: я им не товарищ, поэтому предостерег фразой "Домой не возвращайся". Сам того не ведая, этот древний дед спровоцировал Омарова отдать приказ на задержание. Бомжи следили за мной, а потом разыграли ограбление, с тем чтобы заманить меня в укромный уголок и выспросить обо всем, но помешали быки. Уфф, наконец-то какая-то ясность. Непонятно только одно, понимает ли старик, от кого исходит опасность? Надо думать дальше. Стоп. Ведь зонтик у меня из рук вырвал человек азиатского происхождения. Далее: один охранник стал преследовать грабителя, другой попытался – меня. Зачем им нужен азиат бомжатского вида? А что, если это предполагаемый донор, сбежавший от них, или бывший член криминальной команды? Тогда понятно, почему он им нужен. Обитатели левого крыла тоже все восточных кровей. Тут во всем виден азиатский след. И еще, по тому, как убегал грабитель, можно сделать вывод, что они знакомы. Слишком уж лихо рванулся, от незнакомцев так не бегают. Теперь всё, как на ладони: быки побежали задерживать меня, и тут, нос к носу, встретились со своим давним знакомым, недаром прозвучала фраза про "корешка", решили убить двух зайцев, поэтому разделились. Старик же к тому времени знал, что быки принадлежат к банде Омарова, так как видел: азиат узнал их, а они – азиата. Этот похититель зонтиков мог давно и обстоятельно рассказать своему товарищу по помойкам, от кого и почему он бегает. Итак, эта пара бомжей каким-то образом связана с Омаровым. Даже ищет его, причем, ищет через меня. Я "на хвосте" привожу их к частному медицинскому центру. После этого они решают выяснить, кто я и смогу ли быть полезным? Почему? Да потому, что видели, как ночью товарищ поэт залезал в окно Эдика, мало того, наблюдали меня в обществе Омарова. Но когда и где? Лифтовая площадка отпадает: они не могли быть внутри общежития, тем более, ночью. На улице? Замри, Бальзамов, сосредоточься, сейчас от этого зависит твоя жизнь. "Домой не возвращайся". Ты понял, черт тебя задери, почему он тебе это крикнул, потому что ты видел этого вурдалака, но не знаешь, под чьим именем он топчет землю. А вурдалак, в свою очередь, знает твое место жительства и имеет все основания бояться твоего разоблачения. Начни сначала: бомжи могли тебя видеть в его обществе, исключительно на улице. С кем ты пересекался, здоровался, общался или просто нечаянно толкнул плечом. Вспомни все встречи за последние две недели. Что было: белая горячка у Джучи, во время которой ты выскакивал на улицу встречать и провожать "скорую помощь". Вряд ли! Приезжали: молоденький доктор лет двадцати пяти, несовершеннолетняя медсестра, а за рулем дремал тощий, как швабра, пенсионер-водитель. Их подозревать, по меньшей мере, смешно. Так же смешно думать на Гречихина: у него после таких подозрений мания величия развиться может. Этот капитан Мохов спрашивал о драке. От кого он узнал? Уж не от романтиков ли помоек и свалок? Всё остальное время у общежития тебя можно было видеть только в одиночку. Что касается драки, то трудно себе представить, что одним из тех, кого потрепал ротвейлер, мог быть Омаров. Компания Машкиного мужа не смогла даже с собакой справиться. Тоже не подходит. Тогда где? А помнишь запах, тот самый, ты едва не задохнулся: тошнотворный, высасывающий до печенок. Неожиданно появился и незримой пеленой окутал все вокруг. Через несколько дней исчез. Показалось? Нет, уверен на все сто процентов. Пережив его хоть раз, потом ни с чем не перепутаешь…»
      У Бальзамова перед глазами поплыли картины войны: харкающие огнем горы, взорванная дорога, искореженные бэтээры, стоны раненых, убитые, застывшие в жутких позах. Он взял на руки свою лохматую подругу, прижал к груди и почувствовал как мелко и часто бьётся преданное собачье сердце. Даже полегчало немного. Подошел к немытому лет двести окну и бросил взгляд вниз, на перекресток двух автомобильных рек и вовремя. Интуиция в который раз оказалась на высоте. С широкого проспекта на маленькую вспомогательную улочку, петляющую прямо к общежитскому подъезду, свернули две черных иномарки. Люди в одинаковых серых костюмах, чуть ли не на ходу высыпали на занесенный листвой асфальт и стремительным шагом направились к дверям общежития. Бальзамов узнал эти костюмы и прекрасно понял, кем в данный момент интересуются эти быстрые и уверенные в себе люди. «Домой не возвращайся», – снова вспомнил он фразу старика. Закинул на плечо сумку, благо была приготовлена для ночевки у Саши, сжал Дейку под мышкой и выскочил в коридор. Куда? Наверняка двое поедут на лифте, двое пойдут по лестнице, а двое будут ждать внизу. Сколько же их всего? Да, шестеро плюс два водителя. Он пробежал по коридору и толкнул дверь в комнату Джучи, окна которой выходили на противоположную сторону:
      – Помоги, Джучи. Очень надо спуститься вниз через твое окно.
      – О, мой старший брат опять немного шутит?
      – Не до шуток, тебе говорят, за мной гонятся.
      – Хорошо, хорошо, спускайся, сколько душе угодно. Ты же знаешь, что у моего окна труба проходит. – Джучи распахнул окно и выглянул вниз: – Пока никого, брат. Наверно, не очень умные твои злодеи?
      Бальзамов сунул в руки друга степей собаку и, вскочив на подоконник, дотянулся до водосточной трубы: – Только бы выдержала. За собакой зайду, корми получше.
      – Выдержит, брат: по ней недавно друзья ко мне ночью залезали, земляки.
      Но Бальзамов уже не слышал, скользя по гремучей и шаткой трубе вниз. По коридору загрохотали шаги.
      – Твой хозяин решил повторить поступок одного очень большого поэта. Случилось это очень, очень давно, – начал свой по-восточному неторопливый рассказ Джучи, обращаясь к лохматой твари, которая сидела на полу, понимающе задрав морду. – Да ни где-нибудь, а здесь: в этом вот самом общежитии. Рассказал поэт однажды своим друзьям, что без ума любит одну девушку и очень хочет ею обладать, да вот беда, не знает, как подступиться к строптивой гордячке. А друзья ему и посоветовали: ты, мол, войди в ее комнату и скажи, дескать, если не отдашься мне, то выброшусь прямо из окна, сейчас же. Так и сделал наш влюбленный поэт. А девушка побелела вся до мизинцев и вихрем рванулась из комнаты. Ну, думает наш герой, пропал я: слово-то ведь дал – назад не воротишь, придется прыгать. Встал на этот вот самый подоконник и вдруг, хвала синему небу, видит вот эту самую водосточную трубу. Обнял он ее, как самый нежный и тонкий стан, и поехал до самой земли. Тут, как по заказу, карета «скорой помощи» проезжала, с воющей сиреной. Притормозила, видать, спросить чего-то, и дальше по своим делам умчалась. А наш поэт дал ходу ночными кустами. В общежитии переполох начался. Девушка-то рассказала, кому могла: зашел, мол, благородно домогаться начал, я в коридор, а он от отчаяния в окно. Побежали на улицу искать, может, где под кустом горемыка валяется. Нет нигде. Какой-то прохожий говорит, что видел, как «скорая» подъезжала, а потом унеслась, включив тревожный свет. Все разом подумали: разбился. На следующий день в институте на занятиях сидят студенты, как в воду опущенные. Кое-кто сказал, что в морге похожего обнаружили, правда, фигурой только, лицо-то до неузнаваемости покалечено, оно и понятно: пока летел, ветками деревьев до костей изорвал. Кто-то даже предложил почтить память вставанием. Все, конечно, встали. А тут, стук в дверь: разрешите войти, значит, братья и товарищи. Извините нерадивого за опоздание…» Дверь без стука распахнулась, едва удержавшись на петлях, и двое в сером влетели, стервенея от злобы до ледяной дрожи.
      – Где он, калмыцкая твоя морда?
      – Ребята, я иностранец. Хотите шума и проблем? Вы – плохие физиономисты: не калмыцкая у меня морда, а монгольская. Ваш клиент с разбегу выпрыгнул в окно. Не верите? Спросите у собаки. Верно, Дея?
      Один из быков подошел к окну, посмотрел:
      – Здесь труба водосточная. Черт возьми, не подумали установить наблюдение с другой стороны. Хотя, Скорпион сам виноват: я же просил у него еще двоих. А он мне про раненых плести начал. Всё, уходим, упустили змееныша.
      Два квадратных человека в серых костюмах вышли из комнаты и, не дожидаясь лифта, побежали вниз по лестнице.

      – Кило и Карась – это те двое, которые приезжали на вокзал встречать, – говорил Филипп Васильевич Мустафе.
      – Да, прыежалы. А я Кыло в глаз ногтем хась, завыл как рэзаный.
      – Молодец, настоящий джигит. Так вот, когда они разделились, чтобы вас двоих сразу догнать, я понял: им этот Бальзамов очень нужен. Но без приказа они ничего бы делать не стали. А приказ мог отдать только хозяин. Кто у них хозяин, мы знаем.
      – Саид, канэчна. Но зачэм такому солиднаму человеку какой-то студэнт? Возысь с ным, бегай туда сюда. Прыстрэлы да и все. Кто он вабще такой, а? Нэ знаешь?
      – Помнишь, он лазил в окно к парню, что водкой траванулся. А еще помнишь узкоглазого, который водку просил ему ночью продать?
      – Ну, помню, канэчна. Вадила из того джипа ему так отдал бутылку.
      – Молодец. А что было потом?
      – Патом «скорый помащь» прыехал и забрал узкоглазый в бальница, патаму чта белый горячка случилась.
      – Правильно. Водочка-то непростая оказалась. Совпадение, скажешь? Не больно похоже. Теперь усек, почему Бальзамов по веревке лазил?
      – Патаму что дверь опечатан был.
      – Мустафа, у тебя только снаружи голова темная, а внутри вся светится. Не поверил он в бытовуху, вот и решил сам посмотреть. А почему не поверил? Наверное знал, чем этот журналист занимается. Откуда? Да, жили вместе: тот мог чего-то сам рассказать, а могли и другие. К тому же той ночью, когда журналист умер, если помнишь, из джипа трое вышли и направились в общежитие. Вот тебе и вся разгадка.
      – А зачэм такой салидный человек, как Саыд, сам сюда ездил?
      – Тут у него какой-то личный интерес. Пока не знаю. Живет он явно под другой фамилией. Я же этому Бальзамову не случайно вопрос в лоб задал про Саида, а он глаза выкатил. Не ведает он, что знаком с Саидом.
      – Панятна, какой ынтэрэс: телка длынноногая. Всё харашо, только пачэму ты его мазью называешь?
      – Ну ты даешь, Мустафа. Охранник же крикнул: давай, дескать, ты за Бальзаком, а я урюком займусь. А потом капитан Мохов кому-то про студента Бальзамова говорил по телефону, вот я и связал. Понял, что это он. Так теперь и называю. Этот капитан пытался объяснить, что чего-то нащупал, но, наверное, начальник слушать не захотел.
      – Да, помню, помню. Жал, пагаварыт не удался. А пачэму ти именна там мне сказал бежать и атнимать зонтык?
      – Чутье. Сел человек на лавку, курит, смотрит. Да и место подходящее. Дворы, гаражи: есть, где обстоятельно побеседовать. Опять же, вывеска медицинская.
      – Панятна тэпэрь. Другой не панятна, почэму быки выскочил, когда ты Бальзака уронил, а не когда он на лавка отдыхал? Из цэнтра они не маглы выдеть, что ты его уранил. А когда на лавка отдыхал, ближе для ных было.
      – Вот ведь, как интересно получается: они засуетились только, когда я этого студента прижал. Значит, кто-то следил за ним и, как только Бальзамов оказался в опасности, тут же просигнализировал. Быки получили приказ: задержать. А тут, к великой радости, еще и тебя увидели. Выходит, что я спровоцировал их выскочить наружу и, тем самым, раскрыть возможное логово Саида. Откуда было знать сидящим в центре, что два бомжа узнают тех, кто встречал поезд на вокзале. Выскочили, ничего не подозревая, и засветили объект.
      – Зато тэпэрь ани харашо панимают и будут лавыть двух бамжей.
      – Пока они ловят только Бальзамова. Помнишь, за сутки до смерти журналиста, нашего студента люди в масках забирали?
      – Патом атпустыли, а журналыст концы откынул. Но вэдь Бальзак мог случайна с Саидом аказаться. Ти же нэ слышал, как аны гаварыл.
      – Не слышал, потому и решил выяснить, понимает ли Бальзамов, что Саид с ним рядом ходит. Я же ему, дураку, крикнул: «Домой не возвращайся», когда понял, что за ним следят.
      – А он дурэнь вэрнулся и шесть быков за ным прыехал. А пачему ти именна сэгодня рэшил с ным пагаварыть? Пачему нэ вчэра, напрымэр.
      – Если бы не Мохов, то еще бы, наверно, тянул. Подхлестнул меня капитан, когда по телефону разговаривал и упомянул фамилию Бальзамова. Ты только представь, студент все рассказывает милиционеру, тот докладывает начальству, начальство готовит операцию. Но Саид не прост. У него в милиции свои люди, которые оповещают его. Бальзамову сразу крышка, и последняя ниточка, с таким трудом добытая, рвется. Теперь смотри с другой стороны: Мохов – человек Омарова. Он выясняет, что известно Бальзамову, и Саид решает, играть дальше или кончать студента.
      – Зачэм Омарову все врэмя играть нада?
      – Это, парень, у него с детства, бывало, поймает мышь и полдня ее мучает, изводит всячески, пока та в адских муках дух не испустит.
      – Ти что, его детства помнышь?
      – Об этом в другой раз. Сейчас о главном, ты же видел, как студенты по всему скверу с газетами бегали, а потом все на какой-то митинг пошли, связанный с арестом Бальзамова. Шуму много тогда произошло. А кому шум нужен? Это еще одна причина, почему наш Бальзак все еще живым расхаживает. Газета стала его щитом на время. Но сейчас Саид, похоже, решил игру сворачивать: слишком много знает этот студент. Просто убивать не интересно, страдание узреть хочет, насладиться. Но что-то мне подсказывает, что помимо обычного, тупого наслаждения, есть у него особые виды на лохматого парня с седьмого этажа. Да и сам парниша не прост, вон как на крышу порхнул, знать силушка-то в руках недюжинная. Чую, связь меж ними имеется. Понять бы еще, какая.
      – Лучше бы савсэм линял из Москвы. Что мэшает?
      – А то, что тогда у Саида окончательно руки развязаны будут: уехал человек и совсем пропал где-нибудь на необъятных просторах. Одно дело, когда человек никуда не собирается и вдруг исчезает, совсем другое – собрал чемоданы, поклонился – и в путь-дорожку.
      – Понымаю тэпэрь. Дэд, а тэбэ зачэм Саид нужэн, нэ соображу ныкак?
      – А зачем мне нож, Мустафа?
      – А-а, хочэшь, подайти савсэм близка и зарэзать или мэтнуть. Он же нэ дурак. Нэ подпустыт тэбя. Вон быки какие!
      – Но ведь Саид не знает, что я здесь, зачем ему от каждого бомжа быками заслоняться.
      – А ты хытрый какой! Под бомжа задэлался, думаещь, нэ узнает. Сам же только пра дэтство сказал.
      – Узнает, ежели совсем рядом буду, но, надеюсь, его уже не спасет тогда ничего.
      – Ну, ладна, чево мы всё о студэнтэ думаем? Нам самым свой шкура спасать как-та нада.
      – Мы их мало интересуем. Скорее всего, подумают, что мы, просто ограбить парня хотели. В процессе чуть не убили: что для бомжа жизнь человечья – копейка.
      – Да, а кто бычар палажил! Думаэшь, сойдет?
      – Это дело самих бычар. Омаров из-за такой ерунды дергаться не будет. Скажет, мол, ищите в свободное от работы время и делайте, что хотите.
      – Пайдут быки нас убыват, а ми что, сыдэть будэм? Подходы, рэжь, крамсай, да?
      – Для начала они еще здоровье поправить должны, а потом уже выходить на тропу благородной мести. А наше дело: сидеть в скверике, на самом людном месте, где студенты шумною толпой веселятся. Попробуй, подойди, да еще с кулаками или наганами!
      – Зачем с кулаками. Снайпэр из винтовка шмальнет и все.
      – Карась и Кило на бомжей снайпера нанимать будут? Смеешься! Так что сиди, Мустафа, и не облетай, как осенняя березка.
      – Ладна, ладна. Умный, как я паглядэл.
      – Слушай, а мы ведь совсем забыли еще про одного человека, Гусейна Садыкова. Он тебя облагодетельствовал: билет купил.
      – Чего о нем гаварыть: вышел из джип вмэстэ с Карась, Зульфия и повел ее. А я с Кило ждать остался. Патом зато…
      – Я уже слышал, как ты разделался с бугаем и сбежал.
      – Бэдный Кило, то я в глаз заехал, то ты колом угастылл, то бамжи догола раздэл. Как он там паживаэт?
      – Пожалел? Отнеси передачку, быстрей поправится.
      Филипп Васильевич отхлебнул из фляжки травяного настоя, в который совсем чуть-чуть добавлял водки. Мысли скручивались в голове, перехлестывались штормовыми волнами, неслись плотным потоком ветра. Когда-то в молодости, да и в зрелости тоже, он обладал хорошим аналитическим умом, что позволяло всегда быстро выходить из самых запутанных ситуаций. Но сейчас, в этом его возрасте, мозг отказывался принимать молниеносные решения, требуя неторопливости и обстоятельности, а этого Кондаков себе позволить не мог. Иными словами, думать нужно быстро, принимать решения еще быстрей, действовать стремительно. Убедившись в том, что студент явно не на стороне Омарова, Кондаков решил с ним объединиться, так как одному задуманное совершить не под силу. Мустафу в расчет брать не позволяло благоразумие. Когда нагрянули шестеро быков, одетых в серые костюмы, старик понял: Бальзамова он потерял. Немало обрадовался, увидев их «с пустыми руками» выходящими из подъезда: значит, ушел из-под носа. Но, по большому счету, оптимизма это прибавить не могло, беглец вряд ли теперь появится в ближайшее время в общежитии. Остается: капитан Мохов. Филипп Васильевич неоднократно прокручивал в голове слова капитана, произнесенные неизвестному абоненту по телефону, и все отчетливее понимал, что Мохов никакого отношения к Омарову не имеет. «Но как привлечь его на свою сторону? Взять и вывалить всю информацию? Сыщик доложит наверх, а там у Саида купленые люди. Перекроют кислород одним махом, капитана отстранят, если вообще в живых оставят. А что если выманить на откровенный разговор, чем-то завлечь, а заодно еще раз прощупать. Вдруг окажется своим. В любом случае надо рисковать!» Другого выхода Кондаков не видел.
      – Слушай, Мустафа, научи-ка меня пользоваться этой штуковиной. – Филипп Васильевич достал из кармана телефон Карася.
      – А чего тут учиться. Вот на кнопка нажимай, а потом сюда, на «вызов» и все. Другой сым-карт не нада, навэрна, нэ успэл Карась заблокыроват, лэжит пока еще, почка лечит.
      Старик поднес к глазам визитку, оставленную капитаном, и пропищал клавишами набора.
      – Мохов слушает, – раздалось на другом конце линии.
      – Здравствуй, еще раз, товарищ капитан, это тебя человек из сквера беспокоит. Тот, который давеча нож в деревья метал.
      – Да-да, узнаю. Зря я вас побеспокоил: отбой тревоге. Меня срочно на новое дело перебросили. – Говоря это, капитан от удивления чесал затылок: он слабо представлял бомжа, владеющего сотовой связью. Но определился именно сотовый номер.
      – Жаль. Можно хотя бы пару слов? Помните, мы вам о драках рассказывали? Первая – это когда собака троих погрызла, а вторая – два человека сцепились. Один из них был водителем джипа, другой с военной выправкой, в возрасте.
      – Ну, не работаю я на этом объекте больше. Давайте, черт возьми, расстанемся. Забудьте мой номер, пожалуйста.
      – Тот пожилой выстрелил сначала в собаку из пистолета с глушителем, – продолжал Кондаков, делая вид, что не слышит.
      – Если не прекратите трепать языком, сообщу дежурному по району, заберут, телефон отнимут, еще и в камеру посадят, – повысил голос Мохов, не скрывая раздражения, уверенный в том, что бомж фантазирует, получив редкую возможность пообщаться с представителем власти.
      – Не успел убрать пистолет, как сзади подкрался водитель.
      – Все, конец связи. Через десять минут нарам рассказывать свои страсти будешь.
      – Когда пожилой повернулся, то я лицо его отчетливо разглядел: усы седые, густые и вислые, под глазом – родинка с копейку.
      На последних словах Алексей вздрогнул: лицо Горелого целый день стояло у него перед глазами, после того, как полковник Васильев, непосредственный начальник, сообщил страшное известие:
      – Как ты говоришь, седоусый, с родинкой под глазом, пожилой? Хорошо, встречаемся на том месте, где сегодня утром разговаривали. Идет?
      – Нет, мил человек, никуда не идет! Приходи один и стой на ступеньках подъезда общежития. Оттуда и позвони мне, телефон-то теперь мой знаешь. А я расскажу, как тебе идти дальше.
      – Ну, батя, ты, прямо, сама разведка на пенсии.
      – Не батя, а дед уже. Что до разведки, так она, мил человек, и на пенсии разведкой остается.
      – Напору тебе не занимать, молодец. Скоро буду.
      – Ты вот еще что, товарищ капитан, о нашем разговоре – никому. Понял? – Последнее «понял» Кондаков произнес с нажимом.
      – Понял, как не понять. – У Мохова между лопаток сползла ледяная струйка, которая всегда предвещала только одно: нелегкое и крайне опасное дело.
      Алексей отбросил на диван выключенный телефон и распахнул тумбу под телевизором:
      – Настен, черт, где коричневый фотоальбом? Не могу найти: опять ты прибиралась. Всякий раз после твоих уборок ничего отыскать невозможно в доме.
      – Алеша, вот же он, прямо на тебя смотрит. Ты опять мыслями улетел. Что случилось? – На последнем вопросе голос у Насти чуть дрогнул: она хорошо знала, если муж смотрит перед собой и ничего не видит, значит, жди какого-нибудь водоворота, бессонных ночей и всех остальных «прелестей», связанных с работой сыскаря. Обычно состояние некой рассеянности у Алексея быстро проходило, сменяясь трезвой и холодной расчетливостью – это жене милиционера тоже хорошо было известно, поэтому она молча удалилась на кухню, чтобы приготовить крепкий кофе, бросив на ходу: – Я нисколько не сомневалась, что в театр пойду сегодня без мужа.
      – Возьми Марину, она давно с тобой мечтала куда-нибудь сходить, а то обвиняет меня, что украл тебя у подруг. Вот и пусть наслаждается, пока я занят. Нашел! Насть, ножницы где? Когда приучу класть на место?
      – Зачем тебе ножницы, что ты выстригать собрался? Алеша, у нас скоро ни одной нормальной фотографии не останется.
      – Я тебя прошу, принести ножницы. Я нашел общий снимок, размер А-4, куда я с таким пойду? Разве что в тубус спрячу.
      – Ножницы лежат там, где и лежали: приподними фен. Тебе бутерброды сделать? Если да, то с чем?
      – Нет. Ты же знаешь, я их ем только ради тебя. Наверху халва была в шоколаде, а лучше просто горький шоколад и все.
      Через десять минут Мохов допивал кофе, уставившись в какую-то точку в центре круглого стола. Плитка шоколада была прикончена, и серебристая обертка скрипела в пальцах капитана круглым снежком. От яркого румянца на щеках ничего не осталось, его вытеснила бумажная бледность. Настя окончательно поняла, что муж на какое-то время потерян для семьи; ей оставалось лишь молиться о том, чтобы как можно быстрей и безболезненней прошло очередное дело:
      – Тебя, когда ждать?
      – Не знаю. На всякий случай, ложись спать без меня. – Уже в дверях добавил, положив широкую ладонь на живот жены: – Нась, у нас все получится и, поцеловав дрожащие губы, вышел.
      Спустя час белая «Нива» капитана Мохова, взвизгнув тормозами, запрыгнула передними колесами на бордюр и замерла, упершись светом фар в стену общежития по улице Яблочкова. Алексей нажал на телефоне кнопку последних вызовов:
      – Алло, капитан Мохов на связи. Что дальше?
      – Быстро обернулся. Ты своим ходом, али как?
      – Я – на машине. Выхожу на ступеньки.
      – Вот и ладно, мил человек. Садись обратно в машину, выезжай на Дмитрова и дуй вправо три светофора. У ларька, где блинчики пекут, к тебе подойдет человек, бросит в урну пустую стеклянную бутылку из-под кваса. Иди за ним и ни о чем не спрашивай, он тебя приведет ко мне.
      – Не излишне страхуешься, батя? Прямо штирлицы мы с тобой какие-то на просторах родной державы!
      – Подрастешь, узнаешь. И не батя, а дед, уже говорил, кажется. Замечания свои оставь для дома, для семьи. Мне, старому фронтовику, их делать не надо. Что касается державы, об этом отдельно поговорим, на досуге, с удочкой в руках.
      Капитан усмехнулся и повернул ключ зажигания: русский внедорожник, забрызганный по стекла грязью, рванулся с места и начал набирать скорость. Алексей почувствовал, что оказался во власти железной подавляющей воли этого старого человека, у которого, кроме лыжной палки и одежды с чужого плеча, больше ничего не было. «Странно, я даже легкость какую-то испытываю, подчиняясь ему, – думал Мохов, держа одну руку на руле, а другой нашаривая в кармане пачку сигарет. – Давненько со мной такого не было, пожалуй, с институтской скамьи».
      Оказавшись в указанном месте, закурил, выпуская дым зыбкими колечками в низкую синеву смеркавшегося неба. Не прошло и двух минут, как о стенку металлической урны громко брякнулаа стеклянная бутылка. Человек в длинном, ветхом пальто, пряча лицо за высоким воротником, развернулся на пятках и засеменил в распахнутый зев темнеющего двора. Мохов пошел следом, распуская позади себя шлейф табачного дыма. Дойдя до чернеющих тополиных стволов, проводник растворился, как не было. «Что еще за человек-невидимка?» Капитан ругнулся про себя и выплюнул окурок. Около минуты длилась вязкая, тянущая жилы тишина. Наконец, сзади, почти над ухом, скрипнул голос:
      – Здоров, мил человек.
      – И вам не болеть. Ну, вы конспираторы, хоть в ученики поступай!
      – Еще подумать надо, брать тебя или нет!
      – Палец в рот тебе, дед, не клади, по самые органы откусишь.
      – Оно и верно. Слушаю тебя, товарищ капитан.
      – Ну, полная наглость, кто кого слушать здесь должен?
      – Ты губу-то не трепли, служивый. Видали таких. Думаешь, не понял я, кто кого больше интересует. А насчет конспирации я тебе так скажу: на Бога надейся, да сам не плошай.
      – Хочешь сказать, что слежка за общагой ведется?
      – Экий ты догадливый. Не зря видать вас в институтах учат. Чего-то соображать можете.
      – Чего это ты, дед, на молодежь ругаешься?
      – А ты глянь по сторонам: может, и тебе веселиться не захочется.
      – Этот? – Мохов достал из кармана фотографию и щелкнул карманным фонариком.
      – Ох, вы глазоньки мои. Этот, как не этот: вон и усы седые, родинка опять же, глаза глубоко сидящие, нос ровный, породистый.
      У капитана сжалось сердце. Он проглотил горячий, горький ком, подкатившийся к горлу, кашлянул:
      – А что дальше было? Чем драка закончилась?
      – А с чего началась, не интересно?
      – Интересно.
      – Пожилой подошел к машине и, открыв дверцу, выстрелил в пса, кажется два раза. Пользовался, явно, служебным оружием. Пистолет был с глушителем: хлопнуло еле слышно. Заглянул внутрь и уже хотел, было, уходить, как сзади на него напал водитель. Почему знаю, что водитель? Видел не раз и не два за рулем: то отвезет, то привезет. Сцепились знатно: оба бойцы хорошие. В конечном счете седоусый нанес крепкий удар лбом. Соперник его отключился. А тот подобрал пистолет, втащил в машину поверженного и укатил. Больше я эту машину никогда не видел. Где она и что с ней сталось, вам, может, лучше знать? – Старик, прищурившись, посмотрел в глаза капитану.
      – А дальше этот джип, обгоревший до неузнаваемости, с двумя трупами был найден в нескольких километрах отсюда.
      – Нетрудно догадаться, что трупы – один собаки, другой – человека.
      – Правильно мыслишь, э…?
      – Филипп Васильевич Кондаков. – Старик окончательно убедился в процессе разговора, что с капитаном можно иметь дело.
      – Филипп Васильевич.
      – Ну, и какие мысли в твою головушку приходят после всего этого?
      – Будем искать. Надо вначале доложить и получить добро на дело. Следствие пошло не по тому пути. Драки-то никто не видел, зато многие видели, как накануне ротвейлер троих молодых людей потрепал, вот и решили, что месть.
      – Ты вот что, капитан, присядь-ка лучше и давай, не спеша, поговорим. А разговор у нас может получиться долгим. Все, что услышишь, придется держать в тайне и, не дай Боже, кому-то докладывать.

      – Сашка, я давно уже так не бегал, с войны, наверно, – говорил Бальзамов Александре, сидя за столом и обхватив руками голову.
      – Господи, да что же это такое творится? Замкнутый круг какой-то.
      – Бежать нельзя: верняк – убьют еще быстрее. Сегодня мне этот старый бомж крикнул: «Домой не возвращайся», значит, понял, что за мной следят. Кто он такой?
      – Неважно, кто, Вяч, главное: хотел тебе помочь. Постарайся вспомнить, с кем из подозрительных людей ты пересекался в последнее время возле общежития. Ведь если ты будешь знать, как он выглядит, то все уже будет проще. Можно будет заявить, поискать порядочных людей в органах. А пока все вилами по воде писано, поэтому с тобой серьезно никто не разговаривает.
      – Столько подробностей! Одна смерть Белоцерковского чего стоит. Даже Телятьев отравлен водкой из джипа, факт.
      – Где эта водка и где этот джип? Обгоревший металлолом с обугленными телами подтвердить твои слова не сможет.
      – Все-таки старик – молодец: как он быстро соединил все нити. Представь, в считанные секунды все понял, как только быков из омаровского центра увидел.
      – Да, он моментально оценил, что увидеть тебя лежащего в грязи из медицинского центра не могли, не будет же он тебя тыкать палкой на глазах всего честного народа. Поэтому понял, что в этот момент вас видит кто-то еще. Этот кто-то сообщил быкам. Я тоже восхищена его реакцией, но нужно найти того, кто следит. Ведь этот кто-то совсем рядом.
      – Бог неплохо устроил начинку твоей очаровательной головки. Меня еще очень заинтересовал напарник старика. Он рванул от хорошо известных ему людей. В противном случае, для чего охранникам разделяться. Вдвоем у них шансы возрастали в несколько раз. Подвела с одной стороны излишняя самоуверенность, с другой – жадность. К тому же, один назвал азиата «корешком», показывая пальцем в его сторону. И отнюдь не случайна азиатская внешность.
      – Не уходи в сторону. Начни с того, что старик хотел с тобой поговорить, поэтому «упал на хвост», чтобы улучить подходящий момент. И совершенно неожиданно нашел формальное местонахождение человека, про которого тебя спрашивал. Быки своим появлением помогли, как поется в известной песне, «зашухарить малину». Потому что напарнику старика эти быки известны. Все это мы с тобой, дорогой Вячик, проходили не по одному кругу. Что дальше?
      А дальше, как гром среди ясного неба, раздался телефонный звонок.
      – Сань, возьми, это мой проснулся. Скажи всем, что я занят.
      – Алло. – У Александры брови метнулись вверх: – Слав, тебя Вадим спрашивает. Что сказать? – спросила, зажимая аппарат ладонью.
      – Давай. Бальзамов слушает.
      – Добрый вечер, господин поэт. Готовитесь ко сну?
      – Все шутите, гражданин депутат. На моем месте впору к вечным снам готовиться.
      – Ладно, ближе к делу. Мы поискали интересующего тебя человека. Так вот: Саидов Шухратовичей в Средней Азии, как в России Николаев Ивановичей. Омаров тоже, почти что Иванов. Среди них сколько-нибудь выдающихся личностей не обнаружено, не брать же в расчет учителей, врачей и прочую бедноту интеллигентского сословия. Наткнулись даже на одного военного, кажется, десантника, но в списке живых он не числится, так как погиб в Афгане, труп обгорел, правда, сильно, но по медальону опознали сослуживцы. Его в плену пытали, а потом обгорелый труп подбросили в одну из наших частей. Вот, собственно, все, чем я располагаю. За сухость общения прошлой ночью, искренне прошу, не обижайся. Ты же мужчина: сам понимать должен – вырвался на пару часов расслабиться, а тут – ты, как Божья кара.
      – Премного благодарен, Вадим м-м…?
      – Вадим Сергеевич.
      – Премного благодарен, Вадим Сергеевич. Даже представить сложно, какая проведена работа.
      – Не стоит благодарностей. Обращайся, если что. – Вадим явно не спешил расставаться.
      – Ты знаешь, сегодня дважды пришлось отрабатывать бег с барьерами. Первый-то раз пустяк, а вот второй – только с помощью высших сил. Мало того, моему носу в общежитие путь отныне заказан.
      – Так ты не у себя?
      – Нет, конечно. Вадим, ты меня все больше удивляешь.
      – Прости, не подумал. А где ты? С жильем помочь не надо?
      – Спасибо, я, как мне кажется в очень надежном месте. – Бальзамов подмигнул Александре.
      – А-а, понимаю, большой секрет для маленькой такой компании. Ну, коль секрет, тогда я, пожалуй, больше не нужен. И все-таки, Бальзамов, сказал бы ты мне свое местонахождение, мало ли что! По телефону, например, недоступен будешь, а у меня срочная информация.
      – Вадим, я тебя боюсь, ты слишком мощное влияние оказываешь на женщин.
      – Чувство юмора не пострадало в процессе испытаний, рад, искренне рад. Теперь я спокоен, зная, что ты в надежных женских руках.
      – Вадим, еще раз спасибо за помощь. Мне на самом деле не по себе. Давай прощаться. Всего хорошего. Привет Маришке.
      Вячеслав отключился от линии и пересказал Александре разговор с Красносельцевым.
      – Давай сначала вернемся к нашим баранам, потом попытаемся переварить информацию депутата. – Саша явно была в ударе: – Старик преследует какой-то свой интерес. Для чего он ищет Омарова, нам пока знать необязательно, важно, что он его ищет. Я хочу понять другое, зачем ты изначально, до убийства Телятьева, понадобился этому монстру?
      – Им хотелось списать на меня какие-то преступления, связанные с наркотиками.
      – Почему именно на тебя? Только потому, что хотели отомстить за своих доноров, которых ты заставлял драить туалеты? Нет. Для этой цели подошли бы банальные быки с их кулаками и методами. Глубже копать нужно, господин поэт. Омаров появляется в общежитии, чтобы убрать Телятьева и неожиданно встречает тебя.
      – Что ему мешало убрать журналиста выстрелом снайпера, как Белоцерковского? Зачем такие сложности?
      – Господи, Бальзамов, соломенная голова, понятно, что не труп Эдика ему был нужен, а информация добытая им. А где ее можно найти? Ну конечно, в его комнате. Вот поэтому и проведена такая операция. Теперь в глазах общественного мнения Эдик тривиальный алкаш, почивший от перепоя, а все улики найдены и уничтожены. Это все просто. Но его сразу почему-то взволновал ты. Поэтому он решил сначала заняться тобой.
      – Ну.
      – Чего – ну! Баранки гну. За тебя на войне тоже женщина думала?
      – Сашка, убью сейчас.
      – Ладно, не обижайся, поплыли дальше. Он не просто хочет тебя убрать. Ему зачем-то нужно сломать, размазать твою личность, заставить поэта Бальзамова ползать на коленях и вымаливать смерть как избавление. Почему? У меня такое ощущение, что вы раньше встречались, и твоя персона очень сильно задела его самолюбие. А вот где?
      – Саш, Вадим коснулся Афгана, а я сразу вспомнил про запах. Этот чертов запах опять появился.
      – Вяч, я все хорошо понимаю, но запахи хороши для сочинителей психологических романов. Нам нужны факты, реальные факты, понимаешь? Напрягись, вспомни, где и когда бомж мог видеть тебя в обществе человека хорошо тебя знающего. Причем совсем недавно, буквально, накануне смерти Эдика.
      – Я уже думал об этом. Видел одного пожилого азиата недели две назад, когда выходил из общежития, но так спешил, что не обратил внимания на то, кто еще находился рядом с ним в тот момент.
      – Если вдруг увидишь, вспомнишь?
      – Наверно, да. У меня мороз по коже. Почему нельзя шлепнуть меня обычным способом. Нормальная месть, если насолил где-то.
      – Совершенно очевидно, что Омаров садист. Представь, вот он приходит на седьмой этаж, чтобы оценить обстановку и разработать операцию по уничтожению зарвавшегося журналиста. А тут ты, да еще в роли надзирателя, заставляющего его людей зубными щетками чистить туалеты. Да за одно это с тебя следует семь шкур спустить. Внешне вполне рядовой случай, ведь в общежитии своя жизнь. Дал задание охранникам: привести в чувство лихого воспитателя и дело с концом. Но он тебя узнает. Теряет сон. Испытывает невыносимую жажду мести, сродни состоянию маньяка, которому мало убить: хочется увидеть своего врага потерявшим человеческий облик у себя в ногах. Вообще, маньяки любят иногда поговорить со своими жертвами перед тем, как отправить к праотцам. Вот зачем ты ему нужен. Иначе убрал бы с помощью снайпера, и шабаш. Поэтому тебе необходимо вспомнить, кого и когда ты крепко зацепил.
      – Но почему Омаров не захотел нанять профессионалов, чтобы кончить с Эдькой? Почему сам? Ведь он большой, солидный человек, мало ли кто под ногами мешается.
      – А вот сейчас в дело вступает психология. Можно предположить, что Телятьев бросил личный вызов, это «а»; «б» – Саид Омаров сам считает себя непревзойденным профессионалом, к тому же большим любителем помучить жертву; «с» – он крайне недоверчив и хочет лично убедиться в том, что комната досмотрена тщательно. Уф-ф.
      – Сашка, я готов с тобой на паях открыть частное сыскное агентство.
      – Брось шутить, Вяч. Самое время нашел. Хочу тебя еще немного постращать. После той садыковской камеры пыток, ты в покалеченном виде не сразу на зону идешь, а сначала – к Саиду Шухратовичу, предстать пред светлыми очами, или какие они там у него, чтобы он мановением руки решил твою судьбу. Уж тогда бы Омаров напомнил, где вы в последний раз пересекались. Он мечтает о том сладком дне своей жизни, когда сможет увидеть Бальзамова до омерзения жалким. А наглый поэт лишает его такого удовольствия, всякий раз проскальзывая между шестеренками мясорубки живым и невредимым, а в последнее время еще и непозволительно много знающим. Насколько же злой ум бывает изощренным, представить страшно. А что ты мне про запах сказать пытался?
      – Ну, это же из области психологии и иметь отношение к делу, по мнению серьезных аналитиков, не может.
      – Чувствую в голосе обиду. На тот момент нашего разговора реминисценция с запахом мешала. А сейчас нет. К тому же опять этот чертов Афган, где воевал некий Саид Омаров.
      Бальзамов рассказал Саше о случае с вырезанным взводом.
      – И все? – спросила девушка, когда Вячеслав закончил: – Не вижу здесь того, из-за чего могли возникнуть серьезные проблемы у тебя лично, кроме, конечно, психической травмы.
      – Потом снова была война. Я дрался, мстил, убивал. Нужны подробности?
      – Они нужны тебе, Слава. Хочешь, не хочешь, а вспомнить многое придется, иначе до истины докопаться будет невозможно. Сам же сказал, что азиатский крен здесь не случаен.
      – Есть за мной один грех, который отмаливать всю жизнь буду.
      – Какой?
      – Сашка, это не для женских ушей.
      – Не упирайся, Вяч. Постарайся выдохнуть из души, самому же легче будет. А нам с тобой, так или иначе, до утра сидеть: всю твою жизнь по крупице перебирать.
      – В общем, противостояла нам одна банда: днем обычные крестьяне, а ночью духи, не знающие пощады. Столько ребят на тот свет отправили. Ладно бы убивали – на войне, как на войне, так нет, то кожу живьем с наших, попавших в плен, в основном раненых, снимают, то лицо уродуют до неузнаваемости. А мы сделать ничего не можем, не знаем, кто именно ночью воевать выходит. Всех подряд убивать же не будешь. Во время зачисток банда растворяется среди мирных жителей или кем-то предупрежденная в горы уходит: не люди – черти. И все-таки, накрыли мы их: уничтожили всех, одного только в плен взяли. Я его внешне даже не запомнил, дух, как дух: худой, изможденный войной, лицо до глаз бородищей заросло, голова, по обычаю, бритая до блеска. Ну, два моих воина подходят ко мне, так и так, мол, товарищ сержант, отдай его нам. А я им: «Да, забирайте». Дух почувствовал или речь понимал, но так дико глазами повел: меня даже передернуло. Отложили мои солдаты оружие, сбили с духа чалму в пыль, руки за спиной скрутили и повели к склону. Там подвесили ему на грудь гранату, а к чеке длинную веревку привязали, и сказали: «прыгай». Он прыгнул, но граната не взорвалась. Пока мои служивые за автоматами бегали, ушел дух. Вот, вроде и нет на мне его крови, но осадок горький остался. Казню себя, что позволил ребятам низменный инстинкт наружу выпустить, и перед тем душманом чувство вины осталось.
      – Да, Вяч, здесь только ты виноват. – Александра нехорошо поежилась и задернула шторы: – Ты мне о себе совсем ничего не рассказываешь. Ты как-то обмолвился, что тебе иногда снится отец. Хочешь еще чаю?
      – Давай. Спасибо. Он покончил с собой, когда мне было всего семь лет. Я видел его в петле: жутко, особенно для семилетнего ребенка. Но когда его не стало, вокруг образовалась тянущая пустота. Ему на тот момент исполнилось всего сорок лет, но мне до сих пор кажется, что мудрее и сильнее его никого нет. Что-то было в моем отце, вызывавшее уважение окружающих, даже тех, кто намного опережал по возрасту. Я и сам толком не знаю его биографию. Мать говорит всегда путано и очень туманно. Поэтому лучше всего начать именно с нее. Окончив педагогический институт, она получила распределение, кстати, по собственной инициативе, в одно из северных вольных поселений. Это там, где живут расконвоированные зеки. В сих романтических местах и повстречалась с отцом, который отмотал к тому времени по тюрьмам и лагерям в общей сложности десять лет. За что он был осужден, я тоже выяснить не смог: все говорили разное. А в семь лет, понятное дело, вообще не задумывался. Через полтора года у них родился я. Это особая история. Никаких роддомов в той деревне, конечно, не существовало, поэтому мать, когда у нее начали отходить воды, срочно повезли на дрезине до ближайшего райцентра. Можешь себе представить расстояния в тайге. Конечно же, никуда не довезли, и мать начала рожать меня прямо на ходу. Может, еще поэтому у меня на всю жизнь сохранилась страсть к дорогам? На рычагах дрезины потел, что хватало сил друг моего отца, физик-атомщик, ставший потом известным ученым, а в то время такой же расконвоированный зек. В шестидесятые довольно много интеллигенции жило на севере, понятно, что в принудительном порядке. Отец же находился на линии связи и осуществлял безопасность движения: не дай Бог, навстречу в это же время и по этой же дороге поехало бы какое-нибудь транспортное средство. Пришлось этому несчастному физику стать на время акушеркой.
      – А ты знаешь, Вяч, раньше, до революции, роды принимали мужчины, так как считалась такая работа очень тяжелой и ответственной.
      – Деталей его подвига не знаю, но, одним словом, справился достойно. С ближайшего телефона позвонил отцу, поздравил и покатил дальше. Вот так началась моя жизнь, первые три года которой прошли в местах лишения свободы. В шестьдесят девятом отцу дали вольную, и семья переехала из Коми в Архангельскую область в городок Вельск, на родину матери. Вот почему я иногда называю себя уроженцем архангельских северов. Почти сразу после переезда родилась сестра. Но именно тогда, когда жизнь встала на нормальные рельсы, отец вдруг сломался: начал пить. На самом деле, конечно, это было не банальное бытовое пьянство. Дала о себе знать травма головы, полученная во время отсидки. Нестерпимые боли он начал глушить водкой. Зарабатывал более чем прилично, поэтому хватало на семью и на «лекарство». Естественно, появились друзья-собутыльники, которые немало посодействовали тому, чтобы он пил больше, чем ему на самом деле требовалось. Вскоре у отца появилась алкогольная зависимость и, как следствие, деградация личности, отразившаяся на семейной жизни. Дома начались жуткие скандалы с битьем посуды. В такие периоды мы с сестрой и матерью прятались у соседей. Долго такая жизнь продолжаться не могла. Первого сентября, перед тем как отправить меня в первый класс, отец поклялся, что больше пить никогда не будет. Он сдержал слово, но чего это ему стоило, я хорошо помню: голова почти все время была обмотана тугим полотенцем. Тогда какие-то серьезные обезболивающие средства достать было невозможно, да и отсутствовали они как таковые. Иногда от боли он глухо мычал в подушку, это могло продолжаться часами. В конце концов, в последний день октября отец повесился на потолочном крюке. Он избавил от страданий себя и нас. Самоубийство порицается, особенно церковью, но я абсолютно убежден, что, если бы у него был хоть малейший шанс на избавление от мук, он не сделал бы этого. На похороны пришло очень много людей. Такого количества собравшихся в одном месте наш небольшой город, пожалуй, никогда не видел. Но я заметил еще тогда какую-то неуловимую схожесть между ними. Спустя много лет, понял, в чем заключалась эта схожесть: все они были ранее судимы. Печать неволи, лежавшая на их лицах, роднила их. Неискушенный человек вообще мог подумать, что это многочисленные родственники. Вот так тюрьма может внешне сближать, но только, слава Богу, внешне.
      – А что было дальше?
      – А дальше началась совсем другая жизнь. Приходя из школы, я таскал воду из колонки, колол дрова, словом, делал по дому мужскую работу. Мать тянула нас, как могла, но все же ей пришлось отправить меня в деревню к бабушке, потому что одной вырастить двоих не представлялось возможным. А через три года она вновь вышла замуж, и я смог вернутся домой.
      – Твой отец кем был до того, как попал за решетку?
      – Летчиком. Что-то произошло именно там, на его работе. Я смутно припоминаю, как однажды слышал разговор отца с матерью о каком-то генерале, который погиб при неудачной посадке машины, когда за штурвалом находился отец. Дело давнее и темное, сейчас уже никто ничего не скажет.
      – Расскажи про маму.
      – О, ее вполне можно причислить к ареопагу символов своей эпохи. Подумать только, закончила с красным дипломом институт и напросилась работать в лесхоз, где трудились, как я уже говорил, бывшие зеки. Рассказывала, что какой-то замполит, проникнувшись к ней симпатией, пытался отговорить ее от легкомысленного замужества и даже отправил в другое место. Но мать, встав на лыжи, снова появилась на вольном поселении моего отца. Вот такая была у них любовь. Разница в возрасте: пятнадцать лет. Ей очень многое пришлось вынести, живя с моим отцом, но ни о каком разводе она даже не помышляла. Наоборот, обивала пороги различных медицинских учреждений вместе с ним, пытаясь до последнего быть рядом с мужем. Добивалась аудиенций у светил эскулапского дела, чтобы еще и еще раз услышать, что ушиб головного мозга ничем не лечится: надежда только на чудо. Но тот и другой от веры в Бога были далеки, поэтому ни на какие чудеса не рассчитывали.
      – Действительно, дети своей эпохи.
      – Сама мама из деревни, что находится под Вельском. В четырнадцать лет уже работала сучкорубом в тайге под началом бабушки. В сорок первом, когда почти всех мужчин забрали на фронт, бригады лесоповальщиков и лесосплавщиков формировались из женщин. После войны тоже, потому что с войны мало кто вернулся. И так вплоть до конца пятидесятых. Упрямство и настойчивость в мою мать заложила тайга. Отцу не просто повезло с матерью, это была самая главная удача в его жизни.
      Чай давно остыл, так и оставшись нетронутым. Бальзамов, щелкнув зажигалкой, стал молча смотреть на огонь. За окном заводила свою тягучую песню ночная вьюга, иногда ударяя ветками тополя по жести водосточной трубы.

      Капитан Мохов под впечатлением от рассказа старика гнал свою «Ниву» на запредельной скорости, почти не обращая внимания на светофоры. Кузов машины гремел, как пустая кастрюля с оставленной внутри ложкой. Предчувствие беды ворочалось в грудной клетке лохматым зверем, доставало до горла горячим першением. Алексей курил сигарету за сигаретой, пытаясь избавиться от навязчивого ощущения. Показались знакомые дома. «Нива» влетела во двор и, едва не снеся ограду перед детской площадкой, остановилась как вкопанная, содрогнувшись напоследок всем своим существом. Он вбежал в подъезд и, не дожидаясь лифта, понесся на четвертый этаж пешком. На площадке увидел, что дверь в квартиру приоткрыта. Влетел:
      – Настя! Где ты! – Метнулся по коридору в комнату и увидел черный силуэт жены. Та, согнувшись, сидела на стуле около окна:
      – Алеша…
      – Настя, что случилось? – Зажег свет. На него смотрели испуганные, полные слез глаза. – Что, черт возьми, произошло?
      – Приходили люди какие-то, – женщина еле выговаривала слова, пытаясь унять дрожь, – и сказали, чтобы ты больше туда не ходил. А если пойдешь, то они… – Рыдания не дали ей договорить.
      – Они что-нибудь сделали тебе? – Алексей осторожно тряс жену за плечи.
      – Нет, только ножом возле лица поводили, а так – больше ничего. Я умоюсь пойду. – Настя, пряча глаза, запахнула халат на ногах и встала, чтобы пойти в ванную комнату.
      – Когда это случилось?
      – Прошло чуть больше часа после того, как ты уехал. Я в театр решила не ходить, тебя дождаться хотела. – Она снова заплакала.
      – Чуть больше часа, говоришь? Значит, за общежитием следят. Вот почему старик перенес нашу встречу в другое место, – вслух обронил капитан.
      – Что ты говоришь? Какое место? Ну, я… – Женщина, пошатываясь, вышла из комнаты.
      – Настя, давай ты поживешь пока у Вахида Азеровича. Так надо, милая. Я, похоже, серьезно вляпался.
      – Я не знаю, Алеш, кого ты все время ловишь и кого защищаешь, но собственную жену надо лучше оберегать. – Шелест воды помешал продолжить.
      Алексей выдохнул, понял, что жена приходит в себя.
      Они вышли из квартиры уже около полуночи. Мохов взял под локоть Анастасию и повел к «Ниве».
      – Почему на твоей машине, Алеш? А-а, поняла: машина бравого капитана засвечена уголовными личностями!
      – Ну вот, Настен, ты уже шутишь и, мало того, все понимаешь. Несколько дней ты поездишь на моей «Ниве», а я – на твоей «Ауди».
      – Хорошо, как скажешь. Почему же твой старик о себе подумал, а о нас не захотел?
      – Все предусмотреть невозможно. Он понял только, что за зданием следят, и если бы не додумался организовать нашу встречу в другом месте, то меня бы рядом с тобой сейчас не было.
      – Меня бы тоже могло не быть. Ну, да ладно. Ты хочешь сказать, что за неким зданием, куда ты наведывался, ведется слежка и находится оно в часе езды от нашего дома. Стоило тебе там появиться, как тут же было передано распоряжение попугать зарвавшееся семейство.
      – Правильно, Настя. Но жену Мохова просто так не запугаешь.
      – Не пытайся меня подбодрить. Лучше, повнимательнее отнесись к моим словам.
      – Я весь внимание.
      – Сейчас я точно скажу тебе, сколько прошло с того момента, как ты уехал: один час и восемь минут. Теперь ты понимаешь, что за нашей квартирой тоже следят, Алеша!
      Несколько секунд висела пауза. Мохов нервно стучал пальцами по рулю:
      – Ты хочешь сказать, что после моего утреннего визита кто-то повис у меня «на хвосте»?
      – Нет. Зачем висеть у тебя «на хвосте», если ты не собирался продолжать это дело?
      – Но ведь никто не знал, собираюсь я продолжать или нет.
      – Вот, если бы они знали, что собираешься, тогда и нужно было устанавливать слежку. А так, зачем чего тратить время на милиционера, который приехал, допросил и уехал. К тому же, ты мог заметить хвост.
      – Ну, знаешь, какие профи бывают.
      – Все равно, нескладно как-то. Я склоняюсь к другой версии: наш адрес просто продиктовали люди, очень хорошо тебя знающие, например, твои коллеги. Всем известен твой упертый характер, особенно по прошлому случаю, когда ты раскрыл преступление наперекор начальству. Сейчас аналогичная ситуация.
      – Что ты, Владимир Лексаныч проверенный, тертый волк. Он бы никому мой адрес не дал.
      – Не велика проблема, найти наш адрес. Дело в другом: слежка есть – это очевидно. Какая теперь разница, как они добыли адрес? Важно то, что тебе домой тоже нельзя. Сейчас они видели, как ты меня увозишь, а значит, складывать оружие не намерен. Во всяком случае, на их месте я бы именно так это расценила.
      – Может, мы временно переезжаем, чтобы пожить у подруги и залечить стресс?
      – А они подождут, им торопиться некуда. Если вернешься один, значит, увозил прятать жену, а сам не успокоился.
      – Ты умница, Настен, что бы я без тебя делал? Половина преступников, которых я упрятал, разгуливала бы на свободе, если бы не ты.
      – Шутки шутками, Алеша, но я боюсь тебя одного отпускать. Ты не должен возвращаться.
      – Значит, все время, пока я ездил на встречу со стариком, кто-то буквально сидел у нас под дверью и ждал сообщения, появился ли Мохов возле общаги?
      – Вот именно.
      – «Домой не возвращайся», прямо девиз сегодняшнего дня.
      – Ты о чем?
      – Да так о своем, о девичьем. Кстати, хвоста не вижу. Сколько смотрю, все чисто.
      – А зачем сейчас за нами следить, ведь я им не нужна. А тебя они могут и подождать.
      – Хорошо, а если я просек их план и, спрятав тебя, сам поселился у друга или в гостинице, что тогда?
      – А тогда они спросят у твоих коллег: куда это капитан Мохов запропастился? И услышат два варианта: или живет с женой у друзей и пытается забыть кошмар, или снял номер в гостинице и замышляет: поквитаться. Алеша я чувствую, кто-то из своих, сознательно или сам того не понимая, работает на банду. Теперь скажи мне, как ты намерен поступить?
      – Я намерен их поймать и подвесить: высоко и надолго.
      Ничего другого Настя услышать не рассчитывала. Оставшуюся часть пути ехали молча. Гостеприимный дом Вахида Азеровича был всегда открыт для друзей, но, если надо, мог в любую минуту стать неприступной крепостью, которую охраняют четыре кавказские овчарки и десяток вооруженных людей. Бывший директор овощной базы, а ныне хозяин нескольких продуктовых рынков, Гасымов Вахид Азер-оглы не только испытывал привязанность к чете Моховых, но и считал себя должником Алексея за очень давнюю историю, когда сегодняшний капитан носил погоны лейтенанта. Поздней осенью нагрянули к Гасымову парни в спортивных костюмах с мясистыми, бритыми затылками и сказали: «плати», заломив такую сумму, что пожилой Вахид едва дар речи не потерял. В общем отказался. Те пожали плечами и ушли. А назавтра две палатки сгорели. Парни опять пришли, дескать, не заплатишь, сам сгоришь. Сел Вахид, обхватил голову руками: хоть волком вой. Для бизнеса часть денег взята в кредит, часть у друзей одолжена. А тут эти… Пошел Гасымов в милицию правду искать, но и там ему мягко намекнули: иди, мол, сам разбирайся. И ушел бы, не подвернись молодой лейтенант с максималистскими представлениями о добре и зле, а также со специфическим чувством юмора. Приглашает одного из «спортсменов», якобы на опознание, да не куда-нибудь, а в психиатрическую лечебницу. А там показывает, что бывает с человеком после лоботомии, если тот не признается в незаконной продаже наркотических средств. «Спортсмен» во всем, конечно, признался, а заодно и всех подельников выдал. Объяснили ребятам, что рэкетом вредно заниматься: можно за наркоторговлю загреметь. Гасымов от счастья чуть не плакал, клялся в дружбе и клятву свою никогда не забывал.
      – Заходытэ, госты дорогые. Всегда рад такой хорошая пара, душа рада, хоть сам женись в девятый раз.
      – Вахид Азерович, извини, дорогой. Настя, если можно, пусть дня три у вас поживет. – Мохов решил не заходить в дом.
      – Какой проблем, пусть хоть тры года живет. А сам что, даже чаю не выпьешь?
      – Не могу! Очень важная работа и очень срочная.
      – Понимаю тебя. Разве у Мохова бывает па-другому. Дай им, как следует, пусть знают, кто в доме хозяин! Ну иди, иди. Если помощь мой какая нужен, гавари: я твой – ты знаешь.
      – И машину можно оставить? Я обратно что-нибудь поймаю.
      – Дай ключ Бабеку, он все сделает. Обратно чистым заберешь. А то даже цвет какой, нэ понять. Ловить ничего не нада. Мой шафер прывэзет, куда скажешь. Забудь, э, забудь, только нэ благодари, нэ люблю. Эй, Аббас, выгоняй машина, че мэдлишь? Нэ видишь, человек торопится!
      Аббас привез капитана к самому подъезду. Мохов поблагодарил и быстро пересек расстояние от машины до дверей. Не включая свет в квартире, снял с крюка боксерскую грушу и положил в спальне на кровать под одеяло. Волейбольный мяч приладил вместо головы. Все это он проделал очень быстро. Затем, распластавшись на полу у прикроватной тумбочки, осторожно включил светильник. Ждать пришлось недолго. Приблизительно через полчаса оконное стекло вздрогнуло: вокруг образовавшейся дырочки потекли мелкие трещины. Дернувшись, зашипел мяч, выпуская воздух. Алексей, двигаясь по пластунски, оказался в прихожей, где уже встав на ноги, укрылся за висевшей зимней одеждой. Прошло еще около часа. По опыту капитан знал: в этом случае убийцы должны удостовериться, что жертва мертва, и произвести еще один выстрел: контрольный. Наконец, в замочной скважине воровато завозилась отмычка. Два человека вошли в квартиру и двинулись по направлению спальни, туда, где горел свет. В то же время хозяин квартиры нащупал выключатель и щелкнул, одновременно давя на спусковой крючок своего «стечкина». Чтобы не было лишнего шума, свой пистолет капитан снабдил глушителем. Пули отбросили мужчин в серых костюмах к противоположной стене, где один из них застыл жутким манекеном в невероятной позе, а другой, зажимая кровоточащий живот, стонал, стоя на коленях.
      – Если хочешь жить или умереть без диких мучений, делай, что я тебе скажу! – Капитан сверлил дулом пистолета висок поверженного.
      Человек облизал пересохшие губы, и ошалело повел глазами:
      – Хорошо.
      – Бери телефон и звони тому, кому ты должен сообщить о выполненном задании. Живо.
      – Обещай мне жизнь!
      – Обещаю. Но ты в свою очередь дашь все необходимые показания.
      – Да, – прохрипел мужчина и достал из кармана пиджака мобильник: – Алло, Скорпион. Клиент откинулся. Все тихо. Да, да. Уходим. – Отбросил на пол перепачканную кровью вещь и с надеждой посмотрел на Алексея: – Нужна медицина. Боюсь копыта отбросить.
      – Я вызову «скорую помощь», но сначала ответишь мне на пару вопросов. – Мохов отвернулся: закрыть дверь на замок. Вдруг, скорее интуитивно, чем сознательно, резко выбросил руку с пистолетом и выстрелил. Это был очень своевременный поступок, так как противник успел выхватить из кобуры под правой штаниной небольшой револьвер и уже готов был нажать на курок.
      Теперь нужно избавляться от трупов. Минуту подумав, Мохов решил все же сначала позвонить:
      – Алло, Бальзамов Вячеслав Иванович. Мне нужно с вами поговорить, очень срочно.
      – Доброй ночи. Ну, во первых, вы бы извинились для начала за поздний звонок, во-вторых, можно просто Вячеслав.
      – Почему-то мне показалось, что вам сейчас не до сна. Хотя, конечно, могу ошибаться.
      – Давайте к делу.
      – Вячеслав, у нас с вами – один общий враг, это некий Саид Омаров. Если вы мне поможете…
      – Почему я вам должен верить? Где гарантия, что вы сам не его человек?
      – Зачем бы я тогда приходил к вам в общежитие?
      – Чтобы выяснить, как далеко зашла «мышка» и не пора ли «кошке» ее сцапать.
      – Вы ошибаетесь. Помните того старика, который с вами тоже… хм… хотел побеседовать? Он, кстати, вас спас. Если бы не его посох, был бы долгий бег с барьерами. Так вот, я с ним имел двухчасовую беседу.
      – Почему я должен вам верить? Ну хорошо, сейчас вы мне скажете, как связаться с этим бомжем, дескать, сам удостоверься, что имел беседу. Но откуда я, черт возьми, знаю, что это за дед такой с луны свалился.
      – Ладно. Вам, что-нибудь говорит имя Глеб Сергеевич Горелый?
      – Дальше!
      – Он убит. Труп сегодня выловили в Яузе.
      – Это обстоятельство не подтверждает вашу непричастность к банде Омарова.
      – Попробуем последний аргумент. Вы помните людей, которые сегодня на вас устраивали погоню?
      – Я помню только их паршивые серые костюмы. И мне этого вполне достаточно.
      – Я могу с большим удовольствием показать вам два трупа людей в сером с дырками от моего «стечкина» в тупоумных головенках.
      – Но, может, вы меня просто заманиваете. – Бальзамов интуитивно чувствовал, что этот милиционер может быть его последним спасением, но страх мешал интуиции.
      – Я вас прошу, позвоните старику. Сейчас продиктую его номер. Другого выхода нет, нам надо объединить усилия.
      – Скажите, как вы представляете противостояние Омарову, имея в своей армии пару бомжей и безоружного человека.
      – Насчет оружия, дело поправимое. Я же сказал, что имею перед собой два вооруженных трупа. – Мохов облегченно выдохнул, понимая, что смог убедить Бальзамова: – И последнее, мне нужна ваша помощь, чтобы ликвидировать тела. После того, как поговорите со стариком и убедитесь, что я говорю правду, приезжайте. – Капитан начал диктовать адрес.
      Едва успел сказать «конец связи», как телефон снова зазвонил.
      – Капитан, это я, Разведка. – Голос старика был глух и спокоен: – В центр доставлен человек, похоже, что девушка. Вряд ли они что-то будут делать прямо сейчас. Наверняка дождутся утра.
      – Значит, надо срочно готовить операцию. Действуй, как договорились, пусть Мустафа не жалеет ног. А ты не спускай глаз с объекта, о малейших движениях сигнализируй.
      – Понял, капитан.
      – Если увидишь Омарова на улице, ничего не предпринимай, он нам нужен с поличным.
      – Так точно. Прошу лишь об одном!
      – Ну.
      – Я хочу, чтобы перед смертью он увидел меня.
      – Конец связи, Разведка. Утро вечера мудренее.
      Ждать пришлось полтора часа. Наконец, за дверью послышались шаги. Алексей, не дожидаясь звонка, повернул в замке ключ:
      – Входите, Вячеслав. На черные мешки не обращайте внимания. Кровь я уже убрал, так что можно по чашке кофе перед дальней дорожкой. Спать сегодня, сразу говорю, не придется.
      – Что так? И предлагаю перейти на «ты».
      – Согласен. Так вот: операция назначена на утро, и ты в ней будешь играть основную роль.
      Они прошли на кухню. Капитан звякнул туркой о плиту и достал из шкафчика пачку молотого «президента».
      – Не боишься, что дурные видения покоя давать не будут? – Бальзамов кивнул на черные мешки.
      – Если будут, обменяю квартиру. Главное, чтобы моя Настена ничего не поняла.
      – Можно услышать, что нас ждет в ближайшем будущем?
      – Конечно. Первым делом вывезем трупы подальше от Москвы и до рассвета окажемся возле того самого медицинского центра. Утром нас ждет увлекательное поэтическое шоу от поэта Вениамина Шнырина с большой толпой бомжей в качестве зрителей.
      – Я плохо понимаю весь план хитроумной операции. Какой еще поэт Шнырин? Какие бомжи?
      – Ладно, Бальзамов, не заморачивайся. Пей кофе, расслабься, готовься к физическим нагрузкам.
      – А ты представляешь всю схему действий банды Омарова с донорами?
      – Примерно – да. Вначале несчастных увозят в некий загородный особняк, где, возможно, усыпляют. Далее транспортируют в таком состоянии к месту операции, где уже ждет бригада хирургов. Затем необходимые органы в контейнерах предлагаются заказчику. Есть другие варианты: например, доноров под предлогом отправки на работу переправляют за рубеж, где они исчезают. Вариантов может быть множество.
      – Я только одного не понимаю, неужели так легко пересечь границу с контейнерами, содержащими человеческие органы.
      – Когда-нибудь у нас будет неподкупная таможня, как, впрочем, и многое другое. А пока остается только воевать. Ну, как кофе?
      – Мастерский.
      – Я спрашиваю, еще налить или хватит? Время – жизнь, надо действовать.
      Они быстро оделись и спустились вниз. Затем капитан подогнал свою «Ниву» задом к подъезду и убрал спинки задних кресел: образовался очень вместительный багажник.
      – Теперь – за мешками! – скомандовал Мохов.
      Спустя пару десятков минут машина рискового милиционера выехала на шоссе и взяла курс на окраину мегаполиса, а точнее: до ближайшего подмосковного леса.
      – Слушай, Вячеслав, а ты где служил?
      – В ВДВ.
      – Круто. А место?
      – Полтора года в Афганистане.
      – У меня друг погиб под Кандагаром. С детсадовского возраста вместе росли. Жили в одном дворе. Родители наши между собой дружили. Он перед армией успел жениться. Так вот его жена похоронке не поверила и два года подряд ходила в аэропорт: рейсы оттуда встречала. Все твердила: «Не мог мой Сережа погибнуть!» Ее все работники аэропорта знали: не прогоняли, только глаза прятали. Придет, к окну лицом прилипнет и ждет самолета. Пальтецо всегда одно и то же надевала: им купленное. Провожала осенью в нем, в нем же и встретить хотела. Обезумела от горя девчонка. Хорошо еще, детей не успели нарожать, не представляю, как бы тогда пришлось ей и им. Конечно, родители бы помогли, но мать есть мать, сам понимаешь. В общем определили мы ее в психиатрическую больницу им. Кащенко. Так она и оттуда несколько побегов в аэропорт совершила. Постепенно психику чуть выправили врачи: вернулась. Но замуж второй раз так и не вышла. Через какое-то время уехала с родителями жить в деревню. С тех пор ни весточки. Как они там девяностые смогли пережить, не представляю!
      Белая «Нива» капитана Мохова успешно миновала пост ГАИ и пересекла МКАД. После ярких огней столицы пригород, казалось, был погружен во мрак, хотя фонари горели, но каким-то пришибленным, тусклым светом.
      – Интересно, есть ли жизнь за МКАДом? – мрачно пошутил Бальзамов.
      – Московским ученым пока установить не удалось, – отреагировал Алексей.
      – Когда наворуются и дадут людям нормально жить?
      – Никогда. Выборы-то каждые пять лет. Одни честно заработают для своей семьи, другим место уступят. Все-таки в условиях нашего менталитета власть должна быть наследной. Ты как считаешь?
      – Ты имеешь в виду монархию?
      – Ее родимую.
      – Да вы утопист, господин капитан.
      – Я не знаю, кому служу и чьи интересы защищаю. Во всяком случае, в наших коридорах не часто вспоминают о гражданах. Более того, хочу тебе сказать, что и твое дело – это моя личная инициатива. Если начальство узнает, а оно узнает, то меня уволят без выходного пособия.
      – Чем думаешь заняться?
      – Организую частный охранный бизнес или буду раскрученных певичек от рэкета заслонять своей грудью.
      – Не дрейфь, капитан: может, еще звезду героя получишь.
      – Ага, и праздничный пирог от президента за спасение одаренного молодого поэта. Нет, серьезно, начальник сперва нажимал, требовал, чтобы я шевелился, а как только узнал, что есть интересная информация на этот счет, тут же приказал сворачиваться и браться за новое дело.
      – Для галочки, наверно. Дескать, были, занимались, искали. Вдруг отвечать придется.
      – Наверное, ты прав. Но почему?
      – Крут, видать, этот Саид-эфенди. Держит руку на пульсе: следит не только за своими донорами и всем этим хозяйством, но еще и милиции подсказывает, как нужно себя вести.
      – Не могу поверить, что мой Лексаныч как-то втянут в этот страшный бизнес. Сердцем не могу, а головой – не имею права. Ладно, прорвемся!
      Мохов резко вывернул руль вправо, и машина съехала на проселочную дорогу. Русский внедорожник до половины колес провалился в мерзлую ноябрьскую жижу, но, урча двигателем и переваливаясь с боку на бок, без напряжения поплыл сквозь мрак ночного леса. Километров через пять капитан заглушил двигатель:
      – Все. Дальше потащим на себе. Вон видишь ельник? Туда.
      – Лопаты-то хоть имеются?
      – Есть одна: копать будем по очереди.
      – Хорошо. Капитан, если у меня туго дела в литературе пойдут, обещай, что возьмешь к себе в частную контору на подработку.
      – А как же слеза ребенка, которой не стоит ни одна война?
      – О да, мы классику читали!
      – А ты думаешь, у людей в форме одна извилина и та от фуражки? Ладно, договорились. – Капитан открыл дверь багажника и резким движением закинул один из мешков на спину. Бальзамов последовал его примеру. Понадобился час, чтобы замести следы. Вячеслав мысленно отметил, что у него ни разу даже не екнуло сердце, словно закапывали не людей, а какие-то ненужные вещи.
      Мустафа почувствовал на своей спине в области лопаток чей-то сверлящий взгляд. Мышцы напряглись, как у зверя, почуявшего прицел охотника. Он передернул плечами и резко обернулся: кусты, облитые фонарным светом, чуть качнулись.
      – Дэд, я сэйчас. Пасматрэть нада: нэ так чего-то. Дай нож, прыгадыться может. Пастараюс нэ долго.
      – Будь внимателен, Мустафа, – сказал Кондаков, протягивая финку.
      – Харашо. – Мустафа метнулся в сторону качнувшихся веток, забирая немного в сторону, чтобы не натолкнуться на засаду. В застывшей паутине кустов вздрогнул темный силуэт, и человек, развернувшись на сто восемьдесят градусов, побежал, с треском ломая ветки. Мустафа, стиснув в зубах лезвие финки, бросился следом. Добежав до гаражей, преследуемый молнией взлетел на забор и в одно мгновение оказался на железной крыше. Напарник фронтового разведчика не отставал. Но бежать тем же путем было нельзя: враг находился в выгодной позиции. Что стоит нанести удар ногой сверху по голове человека, карабкающегося на забор? Поэтому бывший, азиатский гоп-стопник решил преследовать врага по земле, к тому же, выпустить из вида человека, бегущего по крышам, почти невозможно. Лишь бы тот не спрыгнул с гаражей с другой стороны в том месте, где нет прохода. Но соперник, по всей видимости, давно и тщательно продумал все возможные пути отступления: фигура, оттолкнувшись от крыши, в мгновение ока исчезла из поля зрения по ту сторону гаражных сооружений, стук о землю тяжелых зимних ботинок заставил встрепенуться спящих ворон. Мустафа с разбега в прыжке ухватился за кромку крыши, подтянулся, уперся ногой о висячий замок и выкатился наверх. Железо гулко зароптало, прогибаясь под его упругим и напористым телом. В какой-то момент челюсти разжались, и нож, выпав, заскользил по наклонной поверхности. Мустафа, спрыгнув, угодил в куст шиповника и тут же, выбросившись, сделал кувырок вперед. И весьма вовремя, потому что неизвестный носком своего ботинка рассек пустоту в том месте, куда он только, что приземлился. Мустафа знал, что нужно заставить соперника промахиваться. Это снижает уверенность, нервирует, вынуждает совершать ошибки. Выбрав низкую стойку для схватки, он больше уклонялся и ставил блоки, чем нападал. Жаль, что лица соперника было почти не видно. Хал когда-то научил его, что бить нужно немного, лучше всего два раза: один раз по врагу, другой – по крышке его гроба. Когда соперник после очередного промаха начал тяжело дышать и материться сквозь зубы, он ударил своим излюбленным способом: ногтем большого пальца в глаз. Враг взвыл и, сделав шаг назад, споткнулся о ящик, после чего упал на спину. Мустафа прыгнул: колено с хрустом раздробило переносицу.
      – Не убивай, – поверженный выдавил из себя хрип.
      – Вот эта встрэча. Максым Леоныдавыч, каким судьбамы?
      – Я все расскажу. Меня попросили последить за общежитием: кто выходит, кто заходит и обо всем сообщать. Особое внимание уделить студенту. За это они мне платят немного денег. Я больше не буду, честное слово.
      – Понымаю тваых людэй: зачэм тратыть денга на агентов, если можно нанять бомж, и дэшэвлэ и бэзопаснэй. На бродягу вэдь никто нэ подумает. И слежку от бродяги трудна замэтить. Правильна?
      – Правильно. Но я больше не буду, честное слово. Я ведь и сам толком-то ничего не знаю: зачем, кому нужна информация и так далее. Просто, очень нужны деньги, и я выполняю поручения.
      – Как ты с ним гаварыл? Они тэбэ мобилу дали?
      – Да. Вот возьми, пожалуйста.
      – Давай. Болшэ ты им ничего нэ скажешь. Сэйчас я тэбя прывяжу к дэрэва, заткну рот и моли своего Бог, чтобы я утром за тобой прышел. Всё.
      Мустафа рывком поставил на ноги неудачливого шпика, приткнул к стволу тополя и, сняв ремень, скрутил тому за спиной руки. Затем, скинув с себя пальто, снял рубаху и оторвал от нее рукава. Соединив узлом рукава и пропустив ткань под локтями «Штирлица», привязал того к дереву. Оглядел свою работу, недовольно хмыкнул и вытащил из ботинок арестованного шнурки, которые тоже соединил между собой. Получилась тонкая и достаточно прочная веревка. Этой веревкой связал ноги своему врагу, а жутко пахнущей рукавицей заткнул рот. – «Вот тэпэрь харашо! Стой, Максэм Леоныдавыч и нэ о чем нэ парся. А гдэ фынка? А-а, вот фынка: далеко нэ мог убэжать. Захочэшь пысать: пысай в штаны. Ну, пака!»
      Мустафа легко, по-кошачьи, залез на крышу и через секунду исчез с другой стороны гаражей.

      Тяжелая конница вытянулась несокрушимым копьем и врезалась в неприятельский строй, рассекла надвое, пронзила навылет и устремилась к лагерю. Всадник на белом коне несся в образовавшемся коридоре, вращая над головой тройной цеп. Удары на головы противника обрушивались один за другим. От ударов таким оружием шлемы раскалывались яичной скорлупой, уши превращались в капустные листы, а мозги разбрызгивались в разные стороны на несколько метров. Месть, обида и боль жгли каждого воина, скакавшего в этом потоке, потому что там, во вражеском стане, забитые в колодки, ждали спасения пленники, угнанные во время вероломного набега. Белый конь то и дело вставал на дыбы, пробивая себе путь передними копытами. В мощную конскую грудь осой впилась стрела, слава вечному небу, что не глубоко: он в пылу боя даже не заметил такую рану. У его хозяина из обоих бедер торчало по несколько стрел, но не беда: под кольчугой надето нательное белье из мокрого китайского щелка, которое вминается в плоть вместе с наконечником и при этом не рвется. Врач после боя аккуратно потянет за ткань и извлечет металл из тела, при этом рана останется чистой. Главное, не пропустить удар в голову. Строй противника окончательно распался, открывая путь на долину. Воины скакали к лагерю, желая побыстрее увидеть родных и близких. Мечами разрубались веревки, сбивались деревянные колоды, освобожденные плакали от счастья, вздымая руки к вечному, синему небу. Белый конь с пустым седлом шел за хозяином, метавшимся по лагерю, заглядывавшим во все шатры и палатки. Наконец, он увидел ее. Женщина брела, широко расставив ноги, глядя поверх происходящего куда-то вдаль обезумевшими глазами. По внутренним сторонам бедер текла кровь, жуткие лохмотья едва прикрывали исцарапанную, всю в кровоподтеках, кожу. На голове вместо длинных, черных локонов, клочками торчали наспех усеченные волосы. Потрескавшиеся, опухшие губы разлепились:
      – Ты пришел слишком поздно. Они вырвали мое лоно вместе с твоим ребенком. – Женщина отвернулась и побрела прочь, изображая мать, которая качает на руках дитя. Колыбельная песня текла над искалеченной боем степью. На краю обрыва оглянулась и, остановив пение, тихо выдохнула: – Джучи…
      Зульфия лежала под простыней. Волосяной покров на голове, включая ресницы и брови, отсутствовал. Борис Михайлович Рачков зажег операционную лампу и большим пальцем отогнул веко девушки:
      – Красивые глаза. Интересно, кому такие достанутся?
      – Это не наше с тобой дело, эскулап. Когда думаешь начинать?
      – Скорпион, как только, так сразу. Ждем-с господина офтальмолога, профессора Робсона. Мои ассистенты уже готовы: изволят пить кофий в служебке.
      – Важно, чтобы ничего не заподозрил этот Робсон.
      – Мы сделали нашей пациентке все, что могли. Раны вполне убедительно тянут на последствия автомобильной катастрофы.
      – Хорошо. Пойду наверх: готовиться к встрече дорогого гостя. Труп, как обычно, мои люди вывезут ночью. А ты можешь неделю-другую отдохнуть до следующего заказа.
      – Все равно любопытно, кто будет носить эти глаза.
      – Кто много знает, долго не живет. – Скорпион вышел, плотно закрыв за собой дверь.

      Избавившись от трупов, Мохов и Бальзамов за час да рассвета прибыли к месту будущих событий.
      – Из машины не выходим. Можешь подремать, если получится. – Капитан откинул спинку кресла и потянулся.
      – Ну и нервы у вас, товарищ милиционер. Позавидуешь. Впрочем, чашечку кофе я бы с удовольствием пропустил.
      – Ох-ох, какие мы аристократы с утонченной психикой. Нервы! Скажите, пожалуйста! А в Афгане мы мороженое кушали, лежа под южным, ласковым солнышком?
      – Так ведь, когда это было. А могу я подробнее узнать о предстоящих планах?
      – Держи вот это! – Мохов протянул пистолет, оснащенный глушителем: – И давай немного помолчим. Силы нам сегодня, ой, как нужны будут.
      Когда утреннее солнце вороватым лучом заскользило по тонким, голым веткам черемухи, возле которой, поблескивая тонированными стеклами, дремала «Ауди», к медицинскому центру потянулись грязные, плохо одетые люди. Всего их собралось не менее полутора сотен. Сам герой предстоящего мероприятия, поэт Вениамин Шнырин появился в окружении доверенных лиц, несших над его головой плакат с надписью: «Незабываемый День поэзии». Он легко вбежал на ступени перед центром и вскинул вверх руку, призывая собравшихся к тишине. Как только гул стих, начал:
      Я помню злое лихолетье.
      Передо мной явился зверь.
      Из пасти вырывался ветер
      И рвал солдатскую шинель.
      Колени мне тогда сводило.
      Да, было страшно, че скрывать.
      Не пасть я видел, но могилу
      И меч из брюк сумел достать.
      Два охранника выскочили из стеклянных дверей центра. Один, круто матерясь, толкнул Шнырю в спину, другой кинулся к толпе, размахивая кулаками. Но лица без определенного места жительства, угрожающе зароптав, сдвинули ряды.
      – Гляди, подмогу высылают, – сказал Алексей Вячеславу, кивнув в сторону дверей, из которой выскочили еще двое с черными дубинками в руках. – Теперь оттягивайте их. Давайте, ребятушки, подальше вглубь, – говорил капитан себе под нос.
      Бомжи пятились, усиленно делая вид, что не собираются сдаваться. Минут через пятнадцать после начала потасовки прямо к крыльцу подкатил белый «мерс», благородно шурша дорогостоящими шинами. Со ступенек навстречу машине с услужливой улыбкой метнулся еще один человек в сером костюме, чтобы в поклоне открыть дверцу.
      – Вот тебя-то мы и ждали, – бросил Мохов, увидев седобородого пожилого иностранца с серебристым чемоданчиком. Как только осанистый зарубежный гость в сопровождении охранника вошел в здание центра, капитан посмотрел на Бальзамова: – Теперь ты, Вяч. С Богом! Держи еще две запасных обоймы. Помни… и… ладно, пошел!
      Вячеслав щелкнул дверной ручкой и выкатился из «Ауди». Вскочил на ноги, побежал, согнувшись, между стеной и кустами к подъезду здания. Рванул на себя дверь и скрылся за отливающими синевой стеклами.
      Капитан снова поднес к уху мобильный телефон: – Ястреб. Я – Береза. Готовность номер раз.
      – Слышу тебя, Береза. Ну, если попусту взбаламутил – держись!
      – Не попусту, Ястреб. Донор и бригада хирургов уже внутри. Туда же пошел наш человек. Все, давай команду своим.
      – Понял тебя, Береза.
      Неожиданно из толпы бродяг, скинув тяжелую зимнюю одежду, выскочили молодые, крепкие парни и бросились на четверку охранников. Завязалась настоящая битва с применением приемов рукопашного боя. Несколько раз стальная лыжная палка взлетала над головами дерущихся и, со свистом рассекая воздух, опускалась, заставляя жертву издавать страшный, нечеловеческий стон. Минуты три понадобилось замаскированным под бродяг спецназовцам, чтобы опрокинуть, сломить сопротивление, ткнуть лицом в землю и заковать в наручники людей в серых костюмах. В то же самое время дверь неизвестно откуда взявшегося зеленого микроавтобуса отъехала в сторону, и на асфальт горохом посыпались люди в черных масках. Ринулись в разные стороны, беря здание в кольцо, держа на прицеле окна.
      – Что дальше, Береза? Может пойдем на штурм, пока очухаться не успели?
      – Нельзя, Ястреб. Вдруг есть запасной выход. Упустим, и тогда пиши – пропало. Эту сволочь в лицо, кроме старика никто не знает.
      – А твой человек?
      – То-то и оно: тоже не знает. Но зато Омаров сам перед ним раскрыться должен. Какие-то старые счеты у них.
      – Ты хочешь сказать, что Саид сам себя назовет? А его подельники, весь этот лекарский штат, тоже ничего?
      – В том-то и дело. Он у них какой-нибудь Семен Семеныч. Поэтому даем наживку.
      – А старик?
      – Старика светить нельзя: Омаров может узнать.
      – Понял тебя, Береза. Ждем сигнала от нашего человека.
      Вячеслав, не получив вразумительного ответа от хлюпающей носом девушки-администратора, которая, завидев пистолет, бессвязно мычала, показывая рукой то вправо, то влево, двинулся по коридору, распахивая все двери подряд. Рука направляла оружие в каждую комнату, в каждый угол, готовая нажать на спуск. Карась, выходящий из туалетной комнаты, успел лишь вскинуть голову: пуля отбросила его назад, к писсуарам. Следующим на тот свет последовал Кило, так и оставшийся сидеть с газетой в руках на диване одного из холлов: удивленные глаза застыли навеки, глядя на жирный заголовок. На втором этаже Бальзамов затаил дыхание, увидев табличку «Главный врач». Подошел и стукнул дважды костяшками согнутых пальцев.
      – Входите, – послышался спокойный голос.
      «Значит, ни о чем пока не подозревают!» – промелькнуло в голове.
      Бальзамов ногой толкнул от себя дверь и бросился в кабинет.
      – Вы кто? – пожилой азиат с тонкими чертами лица удивленно смотрел перед собой прямо в черное отверстие глушителя.
      – А вы? Мне нужен Саид Омаров! Руки за голову, черт подери, старый осел.
      – Хорошо, хорошо, молодой человек. Не волнуйтесь так! Здесь нет Саида Шухратовича, никогда не было и вряд ли когда-нибудь будет. Если вы хотите главного, то… А вот и он!
      Над плечом Вячеслава раздался свистящий хлопок, и тут же резкая, жгучая боль в руке заставила разжать пальцы и уронить на пол оружие.
      – Ха-ха-ха, господин Бальзак, какая встреча!
      – Ты? Вы… – У Бальзамова от неожиданности сковало горло.
      – Да, я. А это Гусейн Азисович Садыков, отец капитана Садыкова. Помнишь еще такого? Как нехорошо вы с ним расправились. Впрочем, все пустое.
      Смуглая рука с пистолетом дернулась вправо, и пуля пробила сидящему за столом пожилому человеку лоб. Из затылка на занавеси брызнула кровь.
      – Не могу в присутствии свидетелей. Рад представиться: Саид Шухратович Омаров. Ты не ожидал? Следаки пойдут по ложному следу, думая, что ты пристрелил Гусейна. Это я организую, можешь не волноваться, но после того, как вдоволь наслажусь твоими страданиями. Я сейчас подниму с пола твое оружие, а свой пистолет вложу в руку Садыкова. Теперь понятно? Вы стреляли, ха-ха-ха, как на дуэли, почти одновременно. Спросишь, за что? Помнишь, Афган? Помнишь того человека с гранатой на шее? Узнал? Вот ведь как бывает.
      – На сей раз ты не уйдешь, Саид. – Бальзамов морщился от боли в простреленной руке.
      – Да ну! Кто бы мог подумать, что так можно организовать бомжей!
      Голос из громкоговорителя оборвал Омарова на полуслове:
      – Предлагаем всем находящимся в медицинском центре добровольно сдаться.
      – Э-это еще, что за черт? – Омаров бросил взгляд на окно.
      – Это не черт, а капитан Мохов. Прошло уже двадцать минут.
      – Какие двадцать минут?
      – Такие, по истечении которых, я должен был по телефону сообщить, что со мной все в поряде. В противном случае они начинают штурм. – С этими словами Вячеслав резко выбросил вперед правую ногу в кованом армейском ботинке. Омаров ушел от удара, уклонился в сторону и, чуть присев, нанес удар левой по незащищенной печени. Противник согнулся и, храпя, стал падать на колени. Правая рука безжизненной плетью ударилась о паркетный пол. Саид отбросил ногой Бальзамова от себя на метр и прицелился в голову. Но тот из последних сил, согнув ноги, оттолкнулся пятками от паркета так, что тело скользнуло еще на полтора метра в сторону, и голова оказалась под столом. Дорогой перстень чуть слышно звякнул о спусковой крючок, и пуля раскаленной иглой вошла в грудь лежащего. Перед тем, как Вячеслав потерял сознание, в голове у него мелькнула странная мысль: почему на нем нет отцовского свитера?
      На нижнем этаже уже вовсю грохотали по полу сапоги штурмующего отряда. Скорпион, он же Саид Омаров, быстро вытер носовым платком рукоять своего «магнума» и вложил оружие в руку Бальзамова. Пистолет Бальзамова подтолкнул носком ботинка поближе к креслу, где покоился Садыков. Теперь картина выглядела совершенно недвусмысленной: два закоренелых врага встретились и выпустили друг в друга по смертоносной пуле. Омаров жалел только об одном: не так и не в том месте пришлось свести давние счеты. Но в данный момент выбирать не приходилось. И еще: он всегда подчинялся интуиции, которая никогда его не подводила. Вот и сейчас шестое чувство подсказало, что опасность нависла нешуточная, и нужно мгновенно принимать правильное решение, если хочешь уйти целым и невредимым. Он быстро прошелся платком по дверным ручкам и выскочил в холл, где развалясь на диване в беспечной позе посетителя клиники, уткнулся в газету. Но при этом каждая клетка его существа была напряжена до предела, как у дикого зверя, попавшего в западню. Мозг контролировал каждую деталь. Все ли правильно он сделал? Кажется, да: на пистолетах глушители, поэтому пациент, сидя в холле, не мог услышать выстрелы. Он просто ждет своей очереди на прием к главному врачу. На самом деле прошло едва ли тридцать секунд с того момента, как Омаров сначала разрядил свой «магнум» в голову Садыкову, а затем, подобрав с пола пистолет Бальзамова, поразил его самого. Одна непонятка, почему враги поменялись оружием? Но это уже дело десятое. В конце концов могла завязаться рукопашная схватка, в процессе которой соперники непроизвольно могли обменяться оружием. Пусть сыщики ломают головы, а он должен выскользнуть.
      Люди в черных масках влетели на второй этаж и стали поочередно открывать двери кабинетов. Один из них тут же приказал Омарову лечь на пол лицом вниз и раскинуть в стороны руки, дав понять, что говорить задержанный сможет только с его командиром.
      – Что там у вас? – Мохов кричал в трубку телефона раненым зверем.
      – Все нормально, Береза. В подвале взяли всех хирургов скопом прямо на месте преступления. Что творят, сволочи!
      – Вы Бальзамова нашли?
      – Нашли. Плох он очень. Сейчас вынесем. Стрелялся с этим Омаровым. Всадил тому пулю в лоб, но и сам при смерти. Вряд ли довезем. Ты неотложку вызвал?
      – Давно уже. Давай быстрей. Парня нельзя терять.
      – А, Леха, тут еще один человек. Говорит, что просто пациент. Похоже, не врет. С ним чего делать?
      – Возьмем паспортные данные и отпустим под подписку. Не только же они доноров резали, еще и людей иногда от урогенитальных проблем лечили. Шевелитесь, мать вашу.
      Бойцы из подразделения «Вепрь» первым из клиники вынесли на носилках бледного, бесчувственного Бальзамова и тут же передали в руки поджидавших врачей. Затем, под прицелом автоматов, со скованными за спиной руками стали выходить люди в белых халатах. Их подгоняли прикладами к зеленому микроавтобусу и усаживали между сидящими внутри бойцами. Когда стали выносить мертвых в черных мешках, от толпы бомжей отделился Филипп Васильевич Кондаков и застучал по асфальту лыжной палкой. Ему не надо было заглядывать внутрь этих мешков, не надо даже было вообще подходить близко, чтобы понять, что его внука Саида Омарова там нет. Мелковаты мешочки.
      – Что, батя, не хочешь взглянуть на своего Саида? – Подошедший Мохов, закуривая, кивнул на мешки.
      – Во-первых, не батя! Во-вторых, его там нет.
      – Как это – нет? А кто же тогда там? Ты это дело брось, разведка.
      – А вот так – нет. Упустили вы его. – Старик отвернулся, пряча скупую слезу обиды.
      – Постой, Филипп Василич. Да погоди ты, разведка. Не уходи!
      Но старик, уронив голову на грудь, шаркая ногами, поплелся к общине Фиксы. Капитан понял, глядя вслед уходящему, что за какие-то две минуты сдал Кондаков и стал действительно старцем.
      А Саид дождался, пока не уехали бойцы в масках вместе с задержанными. Сквозь стеклянные двери ему хорошо был виден весь двор. Он решил выйти в тот момент, когда капитан Мохов, стоя спиной к подъезду, что-то говорил вслед уходящему старику. До «Лексуса» несколько шагов. И вот рука с перстнем легла на лакированную ручку. Все… Адью, ребята. Двигатель заработал мягко и почти беззвучно. Машина тронулась. «Только не рвать с места. Спокойно, Саид, спокойно. Ты опять ушел. Ты от дедушки ушел и от бабушки ушел, а от капитана Мохова и подавно!» Но в какой-то момент нервы немного сдали, и нога чуть сильнее, чем нужно, утопила педаль газа. Почти в то же мгновение лобовое стекло от страшного удара камнем мелкими осколками осыпалось прямо в салон. Предплечье инстинктивно дернулось вверх, защищая от порезов глаза. Машина, вильнув колесами, врезалась в дерево. Двигатель заглох. Последнее, что увидел Саид Омаров, убрав от лица руку, это сверкнушую в ярких, солнечных лучах серебристую молнию. И почти сразу ощутил горячую боль в горле. Лыжная палка, утяжеленная арматурой, прошла навылет, сокрушив основание черепа, и пригвоздила тело к спинке дорогого кожаного кресла.
      – Ну, ты даешь, разведка! – Алексей рванул на себя боковую дверцу и увидел содрогающуюся в предсмертных конвульсиях плоть.
      – Ты был очень глупым человеком, Саид. Для кого-то может и умным, а для меня… хм… – Филипп Васильевич отвернулся.
      – Как ты его просчитал, Василич? – Капитан удивленно чесал пятерней затылок.
      – Он с детства любил пакостить из-за спины. Вот и сейчас я понял, что если он еще в здании, то ждет, когда все повернутся спиной, чтобы выйти.
      Мохов выудил из внутреннего кармана убитого паспорт, раскрыл:
      – Вот мы и узнали, под каким именем скрывался Саид Омаров.
      – Что же там написано? – Кондаков попытался заглянуть в книжицу.
      – Красносельцев Вадим Сергеевич. – Капитан сунул документ в задний карман.
      – Ты вот что, Алеша, прими на память о сотрудничестве. Мне-то уже уж точно не сгодится. – Кондаков вытащил откуда-то из складок плаща финку: – Она постарше тебя будет. Может вдвое. Береги. Всю войну со мной прошла. Ну, прощевайте. – Старик выгнал рукавом пот из ложбины на лбу и, повернувшись, зашагал к толпящимся бродягам. Мохов видел, как он прощается, как, не брезгуя, пожимает руки, а кого-то даже целует. Как достает из кармана мешочек и протягивает Мустафе. Видел и не чувствовал навернувшихся на глаза слез. И лишь телефонный звонок заставил его опомниться:
      – Да, Настен. У меня все хорошо. Сегодня за тобой приеду.

      Лед под ногами тяжело ухнул, и черная трещина побежала, проводя черту между землей и замороженным водным пространством. На берегу толпились люди: кто-то махал платком, кто-то, сняв шапку, крестился, кто-то просто кричал и просил вернуться, но слова были неразличимы. А трещина мало-помалу ширилась, и вскоре между отчалившей льдиной и земной твердью образовалась полынья шириной в полметра.
      – Пап, теперь-то мы уже точно не расстанемся, я надеюсь? Интересно, а почему я ростом тебе чуть выше пояса?
      – Потому что ты снова захотел побыть семилетним ребенком, Вяч. Прошлое пусть останется прошлым. Мы не в силах что-либо менять.
      – А ты помнишь, как я тонул в точно такой же воде? Захотел покататься на льдине и не допрыгнул самую малость.
      – Помню, конечно. Но я был тогда там, на берегу, в той жизни, из которой ты пока еще не имеешь права уйти.
      – А вот, если бы я утонул тогда, ты бы как поступил? Неужели стоял бы со всеми на берегу и махал мне вслед?
      – Я бы очень переживал, но был бы там, со всеми. Нельзя идти на поводу у боли. И нет ничего ценнее жизни.
      – А если человек устал и больше не хочет жить? Ведь это же его право выбора, как поступить.
      – Нет, не его. Если человек по каким-то причинам не видит радости в своей жизни, то он должен жить ради других.
      – Тогда почему ты сам поступил не так, как мне сейчас говоришь?
      – Был не прав. Жаль, что мы не можем уходить и возвращаться. Ты вынуждаешь меня говорить с тобой, как с маленьким. А ведь тебя там ждут, и я даже знаю – кто.
      – А разве ты меня не ждешь?
      – Нет. Но очень хочу тебя обнять. Что правда, то правда. Там, где я сейчас нахожусь, никто никуда не торопится, так как все знают, что все дороги ведут к бессмертию. Вот только к какому? Поэтому тебе нельзя повторять моих ошибок.
      – Ты хочешь сказать, что терпишь наказание?
      – Именно так. Забрать жизнь может только тот, кто ее дал. Спешить сюда нет никакого смысла: ты все равно, рано или поздно, окажешься здесь. И я не хочу, чтобы тебя постигла моя участь.
      – Но что мне делать сейчас, когда я уже рядом с тобой?
      – Прыгать. Только прыгать. Разбегаться и отталкиваться.
      – Но посмотри, пока мы говорили, между берегом и льдиной образовалась огромная пропасть, наполненная смертоносной водой. Какой смысл, я все равно не допрыгну!
      – Может быть, и не допрыгнешь. Не спорю. Но попытаться надо, Вяч. Ради тех, кто сейчас стоит там, на берегу, и очень хочет, чтобы ты не уходил. Пока они еще видят тебя и слышат, надо прыгать.
      – Отец, мне трудно решить, кто важнее для меня, они или ты?
      – Тогда послушай, что важнее для меня. Вяч, если ты любишь меня и хочешь облегчить мою участь здесь, в этом потустороннем мире, прыгай!
      – Я попытаюсь, пап, но… Эта черная вода может совсем разлучить нас!
      – Прыгай, я тебе говорю! Разбегайся и прыгай!
      – Людей на берегу почти не видно. Какие они маленькие! Я не смогу долететь до них.
      – Прыгай!
      – Да, пап!
      Ноги в больших, доходящих до колен, валенках сначала робко, а потом все увереннее понесли его к самому краю отколовшейся льдины, туда, где катила свои чернильные волны река забвения. Добежав до кромки плещущейся воды, он оттолкнулся и, неистово загребая руками воздух, полетел.
      – Вяч, ну, еще немного, родной, у тебя получится! – слышал Бальзамов, словно сквозь огромную толщу ваты, знакомый голос, и напрягал все внутренние силы, чтобы разлепить окаменевшие, ставшие чужими, веки. Наконец получилось: вспышка яркого дневного света ослепила до легкого головокружения.
      – Ты живой, слава Богу. – Услышал он теперь уже совсем близко и почувствовал в своей ладони тепло чьей-то руки. Туман в глазах постепенно рассеялся, и Бальзамов смог, улыбнувшись, выдохнуть:
      – Сашка, ты?

      Джучи смотрел на свое отражение в оконном стекле и думал о далеком и знаменитом предке Джучи-хане, зачатом Бортэ, как утверждают некоторые историки, в меркитском плену, а не от самого потрясателя Вселенной. От этого факта на душе у современного друга монгольских степей иногда скребли кошки. Но он с чувством собственного достоинства брал себя в руки и гордо вскидывал голову, представляя, что летит на белом арабском скакуне по снежным полям к русскому улусу. И еще он был очень горд тем, что последние полтора месяца в углу больше не возвышалась куча мусора, окруженная батареей бутылок. В данный момент потомок древних монгольских воителей держал на руках маленькое лохматое чудо по прозвищу Дея.
      – Эх, собака, собака, все у нас пошло кувырком, после того, как мой друг Бальзамов решил в тебя превратиться. Слава Вечному Небу, ему это до конца не удалось. Теперь лучшая его часть находится в тебе, а другая собирается жениться. У меня тоже скоро небольшой праздник. Как думаешь, какой? Правильно – день рождения. Представляешь, отпрыску знаменитого рода исполняется тридцать четыре. Ох, наверно, степь гулять будет! Я бы очень хотел, чтобы твой Бальзамов подарил мне тебя, но он, знаю, друзей не дарит. Потому что не степной человек. Вот у нас коня подарить могут лучшему другу или родственнику. Если его жена тебя любить плохо будет, сразу прибегай сюда. Здесь все найдешь: и корм и защиту.
      Джучи тяжело вздохнул и снова уставился на свое отражение. Подражая ему, собака сделала то же самое. Снег за окном валил густыми хлопьями, словно пытаясь спрятать на время от глаз человеческих все изъяны жизни, накрыть белым полотном черные полосы, снять тяжесть с душ и подарить людям тихую, уютную радость с гирляндами, хлопушками, фейерверками и прочими забавами.
      Из-за угла дома вынырнуло желтое такси, проскрипело по снегу, оставив две неглубокие колеи, и, облегченно выдохнув, остановилось у подъезда. Задняя дверца нехотя отворилась: высокий каблук цокнул о бордюр. Прежде чем вылезти из машины, Маришка Ковыльская, высунув голову, посмотрела наверх, туда, где отливало стальным цветом окно ее комнаты. Водитель услужливо достал из багажника два больших чемодана и, поставив перед входом в подъезд, протянул руку для законного вознаграждения. Но Маришка, раздавив каблуком тонкую, длинную сигарету, резко выкрикнула: «Плачу!» и указала на дверь. И столько боли, тоски и обиды было в этом ее выкрике, что водитель такси, втянув голову в плечи, подхватил чемоданы и, толкнув ногой дверь, исчез в недрах общежития.
      – Я до знакомства с твоим Бальзамовым никогда не слышал, что бывают электронные печатные машинки, – продолжал потомок великого потрясателя: – Этот случай никогда не забуду. Как-то раз твой будущий хозяин набрал текст на этом агрегате, вставил лист бумаги, нажал какие-то заветные кнопочки, и пошел на кухню: картошку жарить. А машинка, знай себе, печатает, да так громко и отчетливо. Выхожу из своей комнаты, вижу, Вяч над сковородкой склонился. А из комнаты: щелк да щелк. Я грешным делом подумал, что он себе секретаршу домашнюю завел. Подмигиваю ему, мол, как секретарша-то с другими обязанностями справляется? А он смеется: загляни-ка в комнату да оцени по достоинству. Ну, подхожу на цыпочках, дверь осторожно толкаю и – чуть челюсть не уронил: за столом никого, а клавиши сами так и ходят вверх-вниз, вверх-вниз. У меня чуть ум за разум не зашел. Подбегаю к нему и кричу: «Ты самый большой шаман в моей жизни. Умоляю, скажи своей незримой секретарше, чтобы ушла. Не гневи синее небо!» А он смеется, дескать, сейчас скажу. Страху я тогда прилично натерпелся. Потом-то, конечно, понял, что к чему. Эх, хороший был человек. Почему был? Так ведь, женатик без пяти минут. Словом, потерянный он теперь для общества. Ты тоже будешь жить в хорошей, чистой квартире и вскоре забудешь все тяготы общежитской жизни.
      А знаешь что, собака! Пошли-ка погуляем. Мне в голову только что пришла потрясающая мысль. Догадайся, какая? Опять верно мыслишь: вся в хозяина. Пусть-ка Бальзамов подарит мне на день рождения большое, в красивой деревянной оправе, овальное зеркало. Настоящее овальное зеркало. Ну, как тебе моя идея, а?