Гришка взглянул на картинку. Сказал со вздохом:
      - Было Зайцово твоим когда-то... Чего о нем вспоминать. Я уж думал, ты давно его из головы выбросил.
      - Да ведь как выбросишь, - разочарованный реакцией друга, вяло протянул Николай Ильич. - Родные края.
      - В краях этих родных мужички да бабы подумали о тебе, когда решили под суд отдать? Простить отказались! Вспомнил о тебе кто-нибудь, когда ты на Севере зону топтал? Родные края... Эх ты! Нету у нас с тобой родных краев. И родни нету, - в сердцах бросил Гриша.
      - Да уж что верно, то верно, - прошептал лесник, - прости они мне тогда, вся жизнь у меня бы по-другому повернулась. - Он сложил журнал вчетверо и запихал в мешок.
      Весь вечер они провели в ресторане. Здесь было шумно, дымно от курева, пахло пережаренным мясом. У Николая Ильича с непривычки разболелась голова. А Гриша чувствовал себя здесь как дома. К их столику несколько раз подходили какие-то незнакомые Зотову люди, здоровались дружески с Гришей. Иных он усаживал рядом, приглашал выпить.
      - Пятьдесят пять лет не каждый год человек справляет! - кричал он громко.
      Николай Ильич с удивлением отметил, что Гришу здесь многие знают. И официант, молодой прилизанный парнишка с тонкими усиками, называл его почтительно по имени-отчеству: Григорий Иванович. "А говорит: "Как и ты, бирюком живу - ни друзей, ни знакомых"". Николаю Ильичу было неприятно и немного грустно оттого, что у его старого друга Гриши есть какие-то иные, свои интересы, что он здесь бывает в ресторане, да и еще, наверное, в разных местах. "Может, даже веселится в компаниях, - подумал Николай Ильич, но тут же отогнал эту завистливую мысль. - Так ведь ему без этого не обойтись. Клиентов на лес искать надо, застройщиков всяких. А такие дела где закрепляются? В ресторане".
      - Коля, кореш ты мой. - Гриша уже изрядно захмелел, глаза у него сделались маленькими, блестящими. - Коля, старые мы с тобой хрычи. Окурки. Никому-то мы не нужны. Ну, ничего, сами за себя постоим... Годика через три заимеем домик на теплом море, участочек свой. Заживем другим на зависть... Отогреем старые кости.
      - Да уж ты-то чего в старики записываешься, - не соглашался Николай Ильич. - Пятьдесят пять лет для мужика - самый цвет! Вот только облысел ты изрядно. А помню, в колонии я тебя приметил... Молодой ты еще был. И злой. Ровно зверь. А вот приглянулся мне чем-то! И сам не знаю чем.
      - Эх, Колюн! Не вспоминай, старик, не трави душу, друг ты мой меченый. Выпьем давай за дружбу... Тут опять станичник приезжал, - перешел он на шепот. - Нужно еще сто кубов. Документы в полном ажуре. Если эти кубики мы сварганим, считай, что полдома у нас в кармане. Отвесят они нам косуху.
      - Много сто кубиков-то, - встревожился Николай Ильич. - Ведь это ж не воз ольхи, сколько я тебе твержу. Тарификация будет - и дурак заметит. Кончать надо с этим. Нету моей мочи.
      - Документики, документики у станичника в ажуре, дурья голова, буркнул Гришка. - Я все это проведу через лесхоз. Ну как ты понять не можешь: ведь законно все, законно.
      - Чего же они тогда косуху отвалить обещают, - устало сказал Николай Ильич, - ежели законно! Ты мне-то не крути. Я и сам бухгалтерией занимался. А куда попал?
      - Да ведь просто фондов у них нет, у этих станичников. Не отпущены фонды на этот год. Да и лес строевой не положено им продавать. А мы оформим. Чудило! Это не то что в прошлые разы. Чистое дело. Я тебе, Коля, не зря толкую, будет у нас домик на теплом море. И на книжке деньжата будут...
      Иметь домик на теплом море - это была давнишняя их мечта. В колонии, на лесоповале в Архангельской области, укрывшись износившимся, совсем негреющим одеялом, прижавшись друг к другу, мечтали они морозными ночами о том, как, закончив срок, уедут в теплые края, на Черное или Азовское море, купят маленький домик, разведут огород и заживут теплой и сытой жизнью.
      Когда Гришка из колонии выходил, сговорились они, что поедет он на Кубань, будет присматривать недорогой домик. Но вскоре Николай Ильич получил от него весточку из Гатчины. Друг звал туда. "Домики, Коля, нынче в цене, - писал он. - Да и поиздержался я в дороге. Надо подкопить деньжат, а там уж и двинем".
      На Кубани обзавелся Гриша нужными знакомствами, обещал кое-кому помогать по части леса. Нужда в лесе всегда большая.
      ...Они пили много. Гриша заказал еще и шампанского, и Николай Ильич, прислушиваясь к звукам музыки, любуясь на танцующих, вспоминал о своем лесе как о чем-то совсем-совсем далеком и почти нереальном. Он чувствовал себя молодым, сильным, уверенным в себе. "Пригласить потанцевать, что ли, кого?" - подумал он, приглядываясь к женщинам, сидящим за соседним столиком. Но не решился. Шутка ли - не танцевал лет двадцать пять.
      - Что, старик? Мы еще гулять можем? - подливая себе в шампанское водки, бормотал Григорий. - Нас, Колюн, еще рано в расход пускать!
      Он выпил залпом и вдруг, глянув в глаза Зотову, сказал:
      - Эх, Колюн, пристань ты моя зимняя! И что я буду делать, когда ты загнешься? Ведь стар, скотина! - Лицо его сморщилось. Он весь напрягся, сжал кулаки и неожиданно завыл, закусив нижнюю губу: - У-у-у, гады...
      Николай Ильич перепугался и судорожно вцепился Григорию в руку. Он еще по колонии знал, что в такие минуты от Мокригина добра не жди - того и гляди начнет драться и крушить все подряд.
      - Гришуха, Гришуха, остынь! Замри! - увещевал Николай Ильич, ощущая, как набухла мускулами Гришина рука.
      Люди за соседними столиками начали оглядываться.
      Мокригин обмяк и навалился грудью на стол, сцепив руки на затылке.
      - Эх, Колюн, гады кругом, гады, - зашептал он громко. - Так и рыщут, так и рыщут. Только ты, старик, и остался у меня. - Он ноднял голову, налил водки и выпил залпом. - А ведь и мы, Колюн, в людях ходили! И у нас от кирюх отбою не было!
      - Ладно, Гриша, ладно, - ласково уговаривал Мокригина Николай Ильич. - Чего ерепениться! Наше дело такое - возок-то с ярмарки. Откукарекали свое.
      - Ты, может, и откукарекал, петух, а я еще своего не взял, понял?
      Мокригин выпил еще рюмку и совсем запьянел. Глаза у него сделались бессмысленные, он начал приставать к соседям, и Николай Ильич с трудом увел его из ресторана.
      12
      Утром Николай Ильич едва встал. Во рту было горько и противно, словно эскадрон казаков ночевал. Голова кружилась. Гриша уже ушел на работу. Оставил на столе записку: "Коля, шамовка в холодильнике. Забирай подчистую". Николай Ильич собрал свой вещмешок, вытащил из холодильника закупленные Гришей продукты. Есть ему не хотелось. Налил только водки из початой бутылки и, крякнув, выпил. Но легче не стало. Уже одевшись, он прошелся по комнате. Постоял у серванта, разглядывая фужеры, рюмки. "Эко накупил Гришка Собачник! Кто бы подумал". В колонии Мокригина звали Собачником за то, что однажды на лесосеке он подманил коркой хлеба собаку, видать отставшую от охотников, и, убив ударом топрра, варил в своем котелке целую неделю.
      В вагоне Зотов вспомнил про журнал и с трудом разыскал его среди пакетов с продуктами. Теперь уж он повнимательнее рассмотрел все картинки. Их было четыре. И на одной была деревня, очень похожая на его Зайцово. Только подпись какая-то чудная: "Т. Алексеев. Воспоминание о прошлом". На других картинах были изображены незнакомые места - живописные домишки на песчаном берегу моря. А подпись под всеми одна - Т. Алексеев. Николай Ильич стал листать журнал и вдруг остолбенел: с маленькой фотографии на него смотрел сын, Тельман!
      - Да как же это? - прошептал старик. - Тельман, сынок. Откуда?
      Он хотел прочитать, что там было написано, но глаза застилала пелена, и он ничего не мог разобрать. Буквы рассыпались, расплывались, и, как ни тер Николай Ильич глаза, ничего не мог разобрать. Наконец он немного успокоился, пришел в себя. Повернув журнал ближе к свету, начал медленно читать. Небольшая заметка называлась "Дороги художника Алексеева", а речь шла о его Тельмане, о Тельмане Зотове! "Ну почему же здесь написано "Алексеев"? - недоумевал Николай Ильич. - Вот ведь даже и отчество Николаевич. Да и под картинами тоже стоит: "Т. Алексеев"". И вдруг понял: фамилию-то материну взял. Не захотел Отцову носить. Не простил!..
      Жгучая обида душила его. Не хотелось ни думать, ни двигаться - вот так бы все ехать и ехать, ни с кем не разговаривая. На Мшинской он вышел как в полусне. На платформе с ним кто-то поздоровался, Николай Ильич кивнул машинально, даже не посмотрел, кто это был.
      Он шел по знакомой, тысячи раз исхоженной тропинке, не глядя под ноги, и то и дело оступался в глубокий снег. Ветер глухо гудел в вершинах елей. Постепенно привычный шум, и мерцающие снега вокруг, и поскрипывающая под ногами тропинка успокоили его. Обида его поутихла. А на место ее пришла горькая мысль: а не сам ли он виноват в том, что разошлись они, разлетелись они с сыном по разным дорогам? Ну поссорились, крепко поссорились они в августе сорок первого. Да что из того? Разве это на всю жизнь - ссора отца с подростком сыном? Ведь добра же, добра хотел он Тельману. От смерти уберечь хотел!
      Что было, то прошло. Так почему же потом, после войны, не разыскал он сына, единственного на всем белом свете родного ему человека? Не разыскал, не посмотрел ему в глаза, не попросил у него прощения. Ведь сын простил бы. Простил бы, это Николай Ильич твердо знал. Родная кровь!
      Как много могло измениться тогда! И жизнь могла пойти совсем не так, как пошла. Да разве попал бы он в тюрьму, если сын стоял бы рядом? Сын опора, надежда. Смысл жизни. Николай Ильич вдруг опять вспомнил, как провожал Тельмана в пионерлагерь. Он уж тогда был ему помощником! Нет, не зря они с матерью назвали его в честь Эрнста Тельмана!
      "А может быть, и не со зла поменял Тельман фамилию, может, жизнь заставила? В жизни каких только передряг не случается - можно и имя свое забыть, не только фамилию. Отчество ведь сын не сменил? Николаич ведь, Николаич!"
      Эта мысль успокоила его и утвердила в решении узнать в справочном бюро адрес и послать ему письмо.
      Ответ из адресного бюро пришел быстро: "Алексеев Тельман Николаевич проживает постоянно в городе Ленинграде, улица Профессора Попова, дом тридцать восемь, квартира четырнадцать".
      13
      Через несколько дней неожиданно приехал Гриша Мокригин.
      "Что-то случилось, - испугался Николай Ильич, вглядываясь в хмурое лицо друга. - Ох, не ровен час, о продаже леса дознались?! Не собирался ведь он так скоро".
      А Гриша болтал о разных лесхозовских мелочах и сплетнях как ни в чем не бывало, будто только ради этого и приехал. Но глаза смотрели тревожно. Так тревожно смотрели глаза, что Николай Ильич не выдержал и, сам заражаясь тревогой, спросил:
      - Да не тяни ты, черт! Чего стряслось-то?
      - Чего у нас может стрястись? Соскучал - вот и прикатил. Невмоготу мне. С утра до вечера только и слышишь: рубли, проценты, выполним перевыполним. Тошно. К тебе в лес приеду - душу отвожу. Будто снова народился. - Он подмигнул Зотову, вытащил из мешка бутылку водки. Но Николай Ильич чувствовал: неспокойно у друга на душе. Хорохорится для вида. Уж он-то Гришу знает - не первый год знакомы. "Ну да ладно, поиграйся, надоест - сам расскажешь", - подумал он. Достал из подпола грибков, поставил картошку варить.
      Они сидели допозна, балагурили о том о сем. Вспомнили свою жизнь в колонии. Колония была строгого режима, магазин - один раз в месяц. Посылок ни Зотову, ни Мокригину никто не присылал. Бывало, раскурят одну на двоих самокрутку, сядут на поваленную сосну да размечтаются: "Эх, сюда бы картошечки горячей, рассыпушечки, да кусок хлеба..." - "Да шмат сала", подскажет кто-нибудь. А уж если совсем разойдутся, то и соленые грибы помянут. Это уж высший смак. Предел мечтаний. Домечтаются до спазм в желудке, пока не крикнет бригадир: "Кончай ночевать. На-ва-а-лись!"
      Николай Ильич постепенно успокоился, а может, водка подействовала. Только решил: знать, и вправду ничего не приключилось. Мало ли чем Григорий был расстроен поначалу.
      Когда они легли спать и Зотов задул лампу, Мокригин сказал мечтательно:
      - Хорошо тут у тебя, Коля, ей-богу, хорошо. Так сердце успокаивается. А ты Зайдово вспомнил! Картинки увидел! Да разве ты жил в Зайцеве в таком спокое?
      Николай Ильич вдруг спохватился: "Что же это я про Тельмана Грише ничего не сказал? Вот ведь гусь! Все думаю, дай скажу, дай скажу, а не сказал".
      Сказать-то хотел, сразу хотел сказать, едва Григорий порог переступил, да медлил. Словно кто останавливал его.
      Николай Ильич поворочался на кровати и, наконец решившись, сказал:
      - Гриша, а ведь те картинки, ну что в журнале я тебе показывал, - их Тельман рисовал. Сын.
      Мокригин молчал.
      - Ты слышь, Григорий? - позвал Николай Ильич.
      - Слышу, - как-то отрешенно ответил Мокригин. - Сыскался, значит.
      - Вот ведь как жизнь-то распорядилась, - сказал задумчиво Николай Ильич. - Я думал, загинул он. С войны ведь, с сорок первого, ни одной весточки не было, а он в художники вышел. Недаром мальчонкой рисовать любил. Только фамилия у него другая, Гриша. Не Зотов он.
      Гриша вдруг расхохотался.
      - Да с чего ты, старик, взял, что это твой сын? Мало ли Тельманов на свете. И почудней имена есть! А ты заладил: сын, сын! Рассусоливаешь мне про него...
      Николаю Ильичу было обидно слушать Гришин смех. Он сказал:
      - Мой это Тельман, Гриша. Портретик там есть. Точно мой. Да и написано: Тельман Николаевич. Только Алексеев. Материну фамилию взял. Может, чего случилось? Пятнадцать ему было, когда с пленными солдатами от немцев бежал. - Зотов тяжело вздохнул. Воспоминания его одолевали. Горькие старческие воспоминания. Он долго ворочался, потом снова заговорил: - Вот что мне интересно - женат он или нет? Да уж конечно! - сам же себе ответил Зотов. - Сорок пять в нонешнем мае будет. Дак ведь я, Григорий, наверняка дед! - оживился он. - Дед я, Григорий. А может быть, и прадед даже. А что? Ежели он, как и я, в девятнадцать поженился. Тельман-то у нас с Василисой рано появился, ой как рано. Ой, гуси-лебеди, прадед! Слышь, Гриша? Прадед.
      Мокригин молчал.
      - Я, Гриша, решил написать ему и адрес уже разузнал. Что старое вспоминать? Шить-то всего ничего осталось. Заснешь когда-нито и не проснешься.
      - Забыл, значит, ты все обиды, забыл, как тебя из-за сына твоего, щенка, фрицы чуть в расход не пустили? - неожиданно зло рявкнул Мокригин. - Он от тебя убег, на смерть оставил, а ты... Он тридцать лет о себе знать не давал! Сам ведь мне столько раз плакался. Ты что думаешь, не знал он, что папаша у него по тюрьмам да колониям восемь лет от звонка до звонка отышачил? Держи карман шире! Как миленький знал. Уж он-то в Зайцово твое распроклятое не раз, видать, съездил. И не хотел бы, дак землячки твои все ему рассказали. В лучшем виде.
      "Чего он так злится? - удивился Николай Ильич. - Чудак человек!"
      Словно спохватившись, Мокригин смолк. Потом сказал уже спокойно:
      - Я, Коля, тебе и вчера говорил: выбрось из головы эти фокусы-покусы. Деревенька моя - ах, ах!.. Сынок теперь сыскался... Прожил полжизни без земляков и без сына - и еще проживешь. Без друга - никогда. Нет жизни без верного кореша. Нет опоры. А землячки, детки - фить, разлетелись в разные стороны, кричи - охрипнешь!
      Он заворочался в кровати так, что пружины застонали. Достал со стула папиросы. Закурил.
      - Я вот, Коля, в детдоме вырос. А где родился - не знаю. И не интересуюсь. Без роду, Коля, я и без племени. Сколько себя помню - все с места на место кочевал. Из детдома в детдом. И никуда меня не тянет. Знаешь, как говорится, рос мал, вырос пьян, ничего не знал. - Григорий громко, натужно захохотал. - А спросят меня, откуда я, - "отовсюду", отвечу.
      Потом они долго лежали молча. Николай Ильич курил, думал. И, уже совсем засыпая, сказал мечтательно:
      - Нет, Гриша, что ты ни говори, а напишу я сыну письмо.
      Мокригин не ответил. "Наверное, уже спит, - подумал Николай Ильич. Ну да бог с ним. Проспится - отойдет. И чего он разошелся?"
      Но утром Григорий встал хмурый. Молча поел картошки, поджаренной с лосятиной, выпил полстакана водки. А когда оделся и собрался уходить, сказал:
      - Ты вот что, Коля, поступай как знаешь. Только я тебя родным считал. Надеялся, что друг за друга держаться будем. А ты... - Он посмотрел на Зотова долгим тяжелым взглядом. - Смотри, Колюн, не прогадай. Ты меня знаешь... Пошлю письмо прокурору, а сам слиняю. Я-то крышу везде найду. А вот как ты с сынком встретишься? Сдохнешь в тюряге. Тебе и трех лет хватит.
      Повернулся и ушел, хлопнув дверью и пнув в сенях подбежавшего приласкаться пса.
      - У-у, разбойная рожа, - прошептал Николай Ильич, глядя из окошка на удаляющуюся фигуру Мокригина. "Сдурел мужик. Будто белены объелся. "Я тебе друг, я тебе друг!" А как поперек что скажешь, того и гляди в рожу заедет. И откуда он свалился на мою голову? И чего ярится?"
      Зотов долго сидел не двигаясь, тяжело навалясь на стол. Глядел пустыми глазами сквозь замерзающее оконце на темный ельник, где только что скрылся Григорий. Ледяные мохнатые веточки незаметно, будто сами собой, рисовались на стекле, сплетались в причудливые узоры, постепенно закрывая от Николая Ильича белую поляну с небольшим стожком и синеющий в рассветной мгле лес.
      "Не доведут меня до добра мои думы, - вздохнул Зотов, оторвав наконец взгляд от заледеневшего окна. - Делом надо заняться". Он убрал со стола и сел подшивать валенки: давно собирался, да все было недосуг. Николай Ильич принес из кладовки кусок войлока, вар, дратву. Сапожный нож оказался туповат, и старик долго точил его на бруске. Ему вспомнилось, как он познакомился в колонии под Архангельском с Гришей. Гриша только что прибыл из пересыльной тюрьмы и сразу же проигрался в карты. Наутро он отправился на работу в лес, напялив на себя несусветное тряпье. На ногах у него болтались голенища от валенок, а на ступни были намотаны прикрученные веревкой тряпки. Вечером Николай Ильич стал свидетелем того, как, прижав в углу барака совсем молоденького плачущего паренька, Мокригин сдрючивал с него старенькие валенки. Зотову стало жаль мальчишку, и он сказал Грише:
      - На что позарился? Через два дня будешь голыми пятками сверкать... А из твоих голенищ я фартовые валеночки слеплю. Сноса не будет.
      Мокригин глянул на него зверем. Спросил:
      - Сколько паек?
      - За так сделаю, - махнул рукою Зотов и за вечер смастерил Грише из голенищ приличную обувку. Батина школа пригодилась - Илья Куприянович Зотов был лучшим сапожником на всю волость.
      Николай Ильич подшивал валенки и вспоминал про колонию, про то, как сошлись они с Гришей. Тогда разница в годах была особенно заметна. Это сейчас она почти стерлась, не чувствуется. А в то время Мокригин против Николая Ильича совсем мальчишкой выглядел. Зотов подумал о том, что в первое время их знакомства, глядя на Гришу, все сына вспоминал. И нет-нет да рождалась тревожная мысль: ну как и сын по кривой дорожке пошел? Так же, как этот Гриша Собачник, сидевший за грабеж. Только раньше злость на Тельмана все другие мысли пересиливала. Вспомнит, погорюет, да и снова забудет надолго.
      Чего уж стал покровительствовать ему Гриша, Николай Ильич в толк взять не мог. Да и задумываться не хотелось. Сдружились - и ладно. Может, оттого, что родителей Мокригин не знал? А может, из-за того, что Николай Ильич всегда был ровным, спокойным, не обижался на злые Гришины выходки.
      Он подумал об этом, и сейчас жалость к Мокригину шевельнулась в нем, но тут же погасла. "Женился бы и жил спокойно", - подумал Николай Ильич, хотя раньше любая мысль об этом вызывала в нем легкое чувство ревности.
      14
      Николай Ильич всю ночь не находил себе места. Вставал, закуривал и, накинув на плечи телогрейку, ходил бесконечно по комнате, вздрагивая от скрипа половиц. Дружок, чувствуя, что хозяин не спит, жалобно повизгивал в сенях.
      Под утро он затопил печь, чтобы хоть как-то занять время, отвлечься. И долго сидел у огня, глядя, как пожирает пламя сухие березовые поленья, машинально подбирая отскочившие угольки и бросая их снова в топку.
      "Ну что же делать? Что делать? - никак не мог решить он. - Писать Тельману или нет? Ведь Гриша такой - на все способен!"
      Чуть занялся рассвет, Николай Ильич надел лыжи и отправился в Пехенец, на почту. Купив конверт с маркой, он уселся за маленький столик, забрызганный чернилами и замазанный клеем, и долго сидел над чистым листом бумаги, пока наконец не вывел: "Здравствуйте, Тельман Николаевич..." Он написал письмо, заклеил конверт и поинтересовался у почтальонши, когда отправка. Оказалось, что через полчаса машина увезет почту на Мшинскую. "Что ж, завтра-послезавтра, должно быть, получит Тельман", - прикинул Зотов и подумал: а не позвонить ли Грише? Может, отмяк его друг-приятель?
      Николай Ильич заказал разговор с Гатчиной и долго ждал, пока соединят. Кроме него, на почте не было ни одного посетителя. Сонная тишина стояла в комнате. Время от времени начинал стрекотать телеграф, да вполголоса обсуждали какую-то Люську телефонистка и еще одна востроносая очкастая девица, наверное, завпочтой. Резкий звонок заставил Николая Ильича вздрогнуть. Телефонистка молча протянула ему из-за барьера трубку.
      - Кто? - отрывисто прозвучало в трубке. Это был голос Мокригина. Он всегда говорил по телефону деловито и важно. Николай Ильич никак не мог привыкнуть к этому и молчал, растерянно соображая, чего бы ему ответить. Вот и сейчас он помолчал чуток, потом спросил, сдержанно кашлянув:
      - Григорий?
      - Говорите, - буркнул Мокригин. Видать, не признал Зотова.
      - Григорий, это я, Николай.
      - А-а, Колюн! - наконец узнал Мокригин. - Здравствуй!
      Он сказал это с растяжечкой, и Николай Ильич уловил недобрые нотки в голосе друга. "Сердится", - подумал Зотов и вздохнул.
      - Ты чего молчишь, Колюн? - спросил Мокригин. - Как дела?
      - Да все нормально, - скучным голосом ответил Николай Ильич. Он уже жалел, что позвонил. - Сыну вот письмо отправил...
      Мокригин несколько секунд молчал, будто собирался с духом, наконец выдавил сиплым голосом:
      - Не послушал, значит, друга. Я тебя предупреждал, Колюн. Спокойной жизни не жди! Сыночку расскажу про твое житье-бытье: откудова денежки у бати завелись под старость. И еще кой-куда стукнуть могу. За мной не задолжится... - Он вдруг осекся. Видать, кто-то вошел в комнату. И продолжал уже спокойным, даже веселым голосом: - Так нам, дружище, есть о чем поговорить. Ты меня послезавтра жди с трехчасового. Жди! Погутарим.
      И повесил трубку.
      Николай Ильич грустный поплелся к себе на кордон.
      Эти дни он делал все машинально, словно в полусне. Отвел двух лужских мужиков на делянку, пометил, что рубить. У мужиков был выписан наряд на строевой лес. Потом спохватился: а вдруг приедет Тельман, а на кордоне запустение, разор. И так в холостяцком доме никогда порядку не было, а последнее время он и вовсе не занимался своим хозяйством: на кухне грязь, гора неделями не мытой посуды. В комнате все валяется как попало, пол грязный, заплеванный. Николай Ильич согрел ведро воды, вымыл, выскреб ножом полы, убрал всю лишнюю, накопившуюся годами рухлядь в кладовку. В доме стало сразу уютнее, и у Николая Ильича посветлело на душе.
      Он снова и снова думал о сыне. Представил, как сядут они с Тельманом за стол и будут говорить о врозь прожитых годах. Сколько же им надо вспомнить! А потом он поведет сына в лес, покажет самые заповедные, самые красивые уголки. И на медведя они сходят вместе. Подумаешь, директору пообещал! Обойдется. Поводит его по лесу, поводит - нету, ушел мишка. Мало ли кто вспугнул?! А уж с сыном-то они достанут косолапого. Весной отвезет он Тельмана на Вялье озеро, где на маленьком островке токуют тяжелые сторожкие глухари, покажет Орелью Гриву и тетеревиные тока за Владычкином. Как они бурлят ранним весенним утром, когда лес и поляны еще скрыты густым туманом. Полюбится здесь сыну, ей-богу, полюбится! Эх, только бы он ответил на письмо. Только бы не держал на сердце зло. Отец же он ему, родная кровь! Получил ли сын письмо? И о чем подумал?..
      А может быть, Тельман женат и у него дети, семья? Ну и что же, что семья? И внукам нужен дед. Он был бы добрым, заботливым дедом. Как весело стало бы летом у него на кордоне, поселись здесь Тельман с детьми! Он, Николай Ильич, водил бы ребят в лес, а Тельман сидел бы где-нибудь в самом заветном местечке, рисовал. Вон какие красивые его картины напечатали в журнале! Заглядишься. Да и не всякого небось печатают в журнале. Наверняка не всякого.
      Ну и зачем им старое вспоминать? Зачем? Кто старое вспомянет... Да и жизнь прошла, и Тельман не мальчик, время ли в прошлом копаться?
      Думал так Николай Ильич, и на душе у него теплело. Но потом вдруг вставало перед ним злое лицо Мокригина, и все светлые мечты расплывались, и оставалась одна горечь и тревога. И тревога эта с каждым часом усиливалась и усиливалась.
      В тот день, когда обещал приехать Мокригин, Николай Ильич совсем упал духом. Временами он чувствовал такую слабость, что мутилось в голове. Хотелось лечь, закрыть голову подушкой и не шевелиться, не вставать, не думать ни о чем.
      Ну что ему, Гришке, Тельман? В дом, что ли, просится? Что плохого, если у твоего друга нашелся вдруг сын? Почему не радоваться вместе? Ведь у них-то ничего не изменится. Почему, спрашивается, Гришка так разозлился, когда узнал, что Николай Ильич хочет разыскать сына и помириться с ним? Может, думает, что не смогут они теперь лес на сторону продавать? Так ведь давно уже сказал Николай Ильич: последний раз уступил ему - и амба. Не тот возраст, чтобы снова в тюрьму.
      "Ах, Гришка, Гришка! - вздыхал Николай Ильич. - Неужели решил ты, что наши общие денежки делить я с тобой буду? Тьфу, денежки. Если бы Тельман весточку прислал, если бы выпало такое счастье - зачем мне эти денежки? Прожил бы я вместе с сыном и без них. Да и о чем разговор - вилами еще все на воде писано, не откликнулся сын и, может так статься, не откликнется. Но тут же одергивал себя: - Нет, нет, такого быть не может! Разве оттолкнет он старого, больного отца?
      А Гришка-то хорош: "Все твоему сыну выложу, все. И про то, что сидел, и про то, как сидел! И о том, что лес воруешь долгие годы". Ну, положим, что сидел - зачем скрывать? От тюрьмы да от сумы грех зарекаться. А коли и вправду он про лес скажет? Нужен Тельману такой отец? Сын человек известный, уважаемый, ему грехи отцовы не медаль на грудь. Да ведь Гришка-то окаянный, лихой человек, он и прокурору заявит. Подкинет письмишко, а самого ищи-свищи. Денежки наши общие в карман, а сам в края далекие.
      И откуда этот цепной пес на мою голову свалился? Бухгалтер чертов! У него небось и четырех классов не кончено. А сумел пристроиться. Меня так ближе сто первого к Питеру не подпустили, а Гришка в Гатчине осел, - со злостью думал Николай Ильич. - Чего он всех ненавидит? Чего таким злым уродился? Жизнь с ним зло поступила? Несправедливо? Ну, рос без отца, без матки... Да ведь мало ли сиротства на белом свете?! Вон после войны сколько сирот осталось! А ведь людьми выросли... Нет, тут что-то другое у Гришки. Может, оттого, что слабый в детстве был и каждый им помыкал? А потом нож в руки взял и увидел, что боятся? Силу почуял. Эх-ха-ха! Вот она, жизнь, что с человеком делает. И ведь отмяк он нынче, отмяк. Поглаже стал. А тут снова! Ну что ему Тельман? Ровно как кость в горле".
      Голова раскалывалась от этих дум. Временами ему казалось, что он напрасно послал письмо сыну. Может быть, и впрямь не стоило писать? Прожил же он столько лет без Тельмана. Скоротал бы с Гришей Мокригиным и те немногие годы, что остались. Вон сам Гриша - один как перст. А не горюет. И не зря говорит ему, Николаю Ильичу, что ни друзей, ни близких, кроме него, нет. Но такие мысли приходили и уходили, а осталась одна жгучая боль под сердцем. Да зрела злость на того, кто встал на пути к сыну.
      В полдень, когда до приезда Мокригина остались считанные часы, Николай Ильич вдруг понял, что Гришка не отступит от задуманного. Он вспоминал долгие годы своего знакомства с ним, мелкие, на первый взгляд ничего не значащие случаи из их житухи в колонии, всю их последующую вольную жизнь, и чувство беззащитности перед Мокригиным охватило все его существо. Нет, Гришка никогда не отступался от задуманного. Что-то в нем было такое, что заставляло людей подчиняться ему. Николай Ильич считал, что только ему повезло на дружбу с этим суровым, может быть, даже жестоким человеком, но сейчас ему показалось, что и его дружба с Мокригиным была лишь цепочкой уступок, уступок его воле, его желаниям. Он опять вспомнил историю с собакой, и ему стало страшно, оттого что не послушался, поступил, может быть, в первый раз по-своему. Да ведь как иначе-то поступить? Сын же, сын родной отыскался!
      ...Николай Ильич посмотрел на часы. Половина второго. Мокригин приедет трехчасовым поездом. Он всегда был верен своему слову.
      Николай Ильич надел телогрейку, вышел в сарай. Там, в ловко выдолбленном трухлявом бревне, он прятал старенький трофейный карабин, купленный по случаю несколько лет тому назад у одного заезжего мужика. Он даже и не купил его, а поменял на десяток добрых бревен. Изредка, лишь в самых крайних случаях, он доставал карабин, чтобы завалить лося. Да и то когда был уверен, что егерь в отъезде. Вот только с патронами последнее время было плохо. Негде достать. Николай Ильич проверил обойму оставалась последняя.
      Начиналась метель. Низкие белесые тучи медленно разворачивались над лесом, а за ними темнели другие. На небе не было видно ни одного просвета. Холодный ветер пронизывал насквозь, и Николай Ильич почувствовал, что его начинает бить мелкая дрожь. Он прибавил шагу, но лыжи утопали глубоко, и идти было трудно. Зато он скоро согрелся. Николай Ильич не беспокоился сейчас о том, что будет. Ему казалось, что теперь все образуется. И Мокригина ему было не жаль, совсем не жаль. И хорошо, что метель. Небось к ночи такая разыграется, что никаких следов не останется. Но он не пошел напрямик к той тропе, что вела со станции к Владычкину и по которой всегда ходил Мокригин. Время еще имелось в запасе, и от кордона он уклонился в сторону, старался идти по открытым местам: быстрее занесет следы. Делал он это не задумываясь, как будто даже ненамеренно. Шел и шел, останавливаясь передохнуть, и минута от минуты росла в нем злость на Мокригина, из-за которого приходится вот тащиться по глубокому снегу, вместо того чтобы ждать письма от сына, сидя в тепло натопленном доме...