НА ТАЙНОЙ КВАРТИРЕ

Фризе вошел в ванную комнату. Несколько секунд постоял перед зеркалом. Человек, глядящий из Зазеркалья, был ему незнаком. Слипшиеся, давно немытые волосы, чуть вытянутое лицо с въевшейся копотью, потрескавшиеся губы… На мгновение Владимиру показалось, что никакого зеркала нет, а через пролом в стене на него смотрит обитатель соседней квартиры.

Это ощущение ирреальности рассеялось, когда он взял с полочки флакон «Дракар нуар» и поднес к носу. Удовлетворенная улыбка на лице незнакомца была ему хорошо знакома. Это была его собственная улыбка. Владимир открыл кран и подождал, пока сольется бурая застоявшаяся вода. Ванной не пользовались уже месяца два. Дождавшись, когда потечет чистая вода, он протянул руку. По ладони, забывшей ощущение горячей воды, а потом и по всему телу пробежала сладкая волна. Фризе со злостью завернул кран. Хорошо бы он смотрелся среди новых приятелей чистенький и свежий, распространяющий запах одеколона.

Он постоял еще несколько минут перед зеркалом, пытаясь найти хоть какое-то сходство с тем, настоящим Владимиром Фризе, который ему самому почти всегда нравился. «А ведь прошла всего неделя, — подумал сыщик с тревогой. — Грязь и сажа отмоются. А вдруг под ними проступят морщины? И знакомые женщины скажут: „Володька, что с тобой случилось? Заболел?“ И перестанут любить. Кто ж больных любит?»

Еще минуту он простоял в нерешительности перед раскрытым баром. Ему хотелось глотнуть коньяку. Хотелось выпить виски со льдом. И на бутылку «Божоле» он смотрел с вожделением. А в холодильнике еще стояли бутылки с его любимым пивом «Туборг».

«Если бы я так же медлил, когда майор Иваненко схватился за свой кольт, все эти напитки выпил бы кто-нибудь другой».

Он налил фужер коньяку. Пригубил с наслаждением. А потом выпил залпом. Закрыл бар и, не снимая одежды, осторожно прилег на постель. Прямо на покрывало. И сразу заснул.

Проснулся Фризе в семь утра от сигнала домофона. Когда гость, завершив условный ритуал, нажал кнопку в четвертый раз, Владимир взял трубку, услышал голос Рамодина:

— Отворяй! Твой добрый приятель явился.

* * *

— Ни хрена себе бомжик! — воскликнул добрый приятель, едва за ним захлопнулась дверь. — Немудрено, что шеф не узнал тебя в ментовке!

Евгений был весел и возбужден. Он прошелся по комнате, заглянул на кухню и в ванную комнату.

— Знаешь, Длинный, когда закончим эту бодягу, ты мне ключик от своей тайной квартиры закажи. — Майор с восхищением разглядывал крохотную, но хорошо обставленную квартиру. — Прекрасное гнездышко. Наверное, и выпивка есть в запасе?

— Выпивка — единственное, что принадлежит здесь лично мне. Квартира-то чужая.

Квартира принадлежала ему. Фризе купил ее несколько лет назад, поддавшись уговорам Берты. Все, кто имел хоть какие-то деньги, опасаясь инфляции и изъятий, старались вложить наличность в недвижимость. Запаниковавшая Берта умела убеждать.

— Очередной подружки? — Наверное, Рамодин, опытный розыскник, бывалая ищейка, с ходу определил, что хозяин квартиры — мужчина. Но решил позубоскалить.

— Друга. А друг…

— В заграничной командировке? Да брось, Длинный. Не темни. На выяснение, кому принадлежит это гнездо, у меня уйдет… Сколько?

— Полчаса.

— Двадцать пять минут. — Он открыл бар. — Ого! Узнаю льва по когтям — Фризе по выпивке. Хорош коньячок. С него и начнем.

— Я начну с пива.

— Валяй! Насчет коньячка я пошутил. — Евгений закрыл бар, повернул ключ в замке. Потом вынул его и забросил в угол. — Так надежнее, у меня времени в обрез. На все — час с дорогой.

Они сели друг против друга. Фризе на диван, Рамодин на венский стул у круглого обеденного стола.

… Несколько минут Рамодин сидел в глубокой задумчивости. Время о г. времени постукивал пальцем по столешнице, как стучит хозяйка, призывая цыплят-несмышленышей поклевать насыпанный им корм.

Наконец, посмотрев на часы, встал со стула и отправился в угол комнаты, куда закинул ключ от бара. Ключ нашел тотчас, как будто и не выпускал его из виду. Открыл бар, налил стакан коньяку и, деловито кивнув Владимиру, выпил. Проворчал подобревшим голосом:

— Часом раньше, часом позже… Что я, не человек?

— Еще какой!

— Если бы так думало начальство…

Рамодин поставил стакан в бар, бросил прощальный взгляд на бутылки. Но уже не жадный, не алчный, как показалось Фризе, а отстраненный. Потом молча прошелся по комнате, постоял перед гравюрами. На одной была изображена Красная площадь с марширующими на ней войсками. На другой храм Василия Блаженного. Гравюры были старинные, очень редкие. Фризе купил их случайно, в антикварном магазине. Продавец расставался с ними неохотно. Может быть, уже обещал кому-то. «У них рамки стоят целое состояние», — сообщил он Владимиру с таким сожалением, словно отрывал и гравюры, и рамки от собственного сердца. Рамки и правда были замечательными — из карельской березы, с бронзовыми витиеватыми накладками.

— Ну-у! — многозначительно обронил майор, закончив осмотр гравюр. — Квартира друга. Мог бы повесить что-нибудь поярче.

— Ты бы сел, Евгений, и сосредоточился. А то мелькаешь перед глазами. Неужели не о чем другу сообщить? Ведь это по твоей милости я взялся за дело.

— Ну что ж, докладываю. Первое. Никакого «линкольна» ни в Раздорах, ни поблизости нет и не было.

— Ты сам ездил?

— Сам. И больше не перебивай. Вопросы после. Второе. Все сообщения о больших партиях фальшивых долларов в Москве никак не проверить. Я поинтересовался у верных ребят из отдела, где, по утверждению прессы, задерживали сбытчиков. Глухо. Информация шла сверху, а долларов никто не видел.

— А в газеты…

— Сказал — вопросы потом. Но уж если ты спросил, отвечу: в газеты информация притекла из Центра общественных связей. Ты был прав. Но хочу спросить, Длинный, какое все это имеет отношение к «малым голландцам»? Думаешь, твой клиент еще и «капусту» печатал?

Рамодин задал вопрос, отвечать на который Владимиру очень не хотелось. Рассказать о том, каким образом ему удалось получить у майора Иваненко сведения о владельцах растащенной бомжами валюты, — значит свалить на приятеля часть ответственности за избиение офицера спецслужбы. Статью о недоносительстве еще никто не отменял. Но проигнорировать вопрос — обидеть Евгения.

— Валюту никто не печатал. Я думаю, те, кто ведет следствие, распускают дезинформацию, чтобы предостеречь потенциальных покупателей: город наводнен фальшивыми долларами! Прежде чем покупать, проверяйте. А тут еще такая диковинка, как тысячедолларовые купюры. Люди насторожатся. Кто-то начнет стучать.

— Толково! Значит, эти сволочи, что отобрали у меня дело, кое на что способны?

— Способны на многое.

— Ха-ха-ха! И вся болтовня, что печатали «капусту» на какой-то мидовской даче, — просто деза! Да ты, Длинный, мыслитель-стратег. До чего додумался. Но поторопись. Тебя могут обогнать.

— Я согласен прийти вторым, — со значением сказал Фризе. — В данном случае.

— Сбил ты меня все-таки с генеральной линии. Хотел доложить по порядку… — Евгений пристально разглядывал приятеля. Ожидал разъяснений. Но их не последовало. — Кстати, о бабах. Следовательша Анастасия на тебя глаз положила. «Симпатичный бомжик из Питера у тебя в осведомителях. Его отмыть как следует да откормить…» — Рамодин очень похоже передразнил тягуче-ласковую интонацию милиционерши с Белорусского. И добавил: — Не вздумай шашни завести! Все причиндалы отобью. Ну да ладно. Это между прочим. Третье. Славик Горобец как сквозь землю провалился. Насмотрелся, как чертовы охранники меня под белы руки в машину усадили, и растворился. Ни один телефон не отвечает. Не замечен ни возле дома, ни рядом со службой.

«Не запугали Женю президентские гвардейцы. Продолжает кругами ходить возле дичи. Как лис!» — подумал Фризе.

— И четвертое. Моя знакомая красотка Ирочка отбыла «до второго» в Комарово. Слыхал про такое местечко?

— Даже побывал однажды. В Доме актера.

— А Ирочка в Литфонде. Она не только жена и любовница. Она еще и поэтесса! Член Союза.

— Одна уехала?

— В списке проживающих Горобец не значится. Если ты о нем подумал. И знаешь, Длинный… — Рамодин поднялся со стула. Открыл бар, секунду помедлил, решая, чего выпить. И опять предпочел коньяк. — Знаешь, Длинный, не отобрали бы у меня дело — я бы его уже раскрыл. И ты не можешь с этим поспорить. У них же вся информация, все вешдоки. Все свидетели, к которым у нас с тобой доступа нет. Правда?

Фризе промолчал.

— Правда, правда. Они знают, из какого оружия стреляли в милиционеров! У них — труп убитого бандюги. Ведь они давно уже определили, кто он, из какой банды. У них эта чертова купюра, которую у меня отобрали. Не тебе рассказывать, как бы я с ней поступил! Ну где взять справедливость? Все сведения держат под спудом.

— В интересах следствия.

— Чего-чего?

— Моему клиенту сказали: «В интересах следствия до поры до времени не можем предоставить информацию».

— В интересах беспредела! — рассердился Рамодин. — Кто они такие? Законы не для них писаны?

— Кончай пузыриться.

— Ты не отмалчивайся! Как будто тебя это не касается. Не знаю, как и назвать всю эту братию. Подскажи.

— Ты уже назвал.

— Ну правда, как?

— Не ломай голову. До тебя уже придумали, как назвать. Поэт сказал: «Жадною толпой стоящие у трона».

— Лермонтов?

— Не забыл еще школу?

— Кое-что застряло здесь. — Евгений смущенно постучал по голове. — «Таитесь вы под сению закона…» Так?

— Не напрягайся.

— А ты и сам-то помнишь только пару строк!

— Да помню я! Специально учил стихи, чтобы девушкам в нужный момент на ушко пошептать.

— А знаешь, я вспомнил! — обрадовано сказал Рамодин и прочитал, чуть смущаясь:

Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

Таитесь вы под сению закона,

Пред вами суд и правда — все молчи!

— Повторяй это каждый вечер. Перед сном. И не будешь товарища мучить дурацкими вопросами.

— Умник, — проворчал майор. — Теперь рассказывай о своих успехах.

— Их нет.

— Не прибедняйся. Судя по тем вопросам, которые тебя заинтересовали… Кстати, Светлана из городской газеты, которая звонила по твоей просьбе, — та самая знаменитая авторица погромных статей об олигархах?

— Да.

— Смелая девушка. Симпатичная? Или синий чулок?

— Хорошая девушка. Красивая и умная.

— Ладно, принимаю на веру. Теперь о деле. Хоть какие-то проблески появились?

— Пока только в голове.

— Это плохо. Мне рассказывал один наш пенсионер. Полкаш. У него перед инсультом в голове тоже проблески появлялись.

— Есть у меня, Женя, подозрение, что картины и деньги — разные дела. Просто в определенный момент перекрестились.

— Сам перекрестись.

— В определенный момент, — повторил Фризе с нажимом. — И получилось завораживающее действие момента.

— Не понял!

— Да и я пока многое понять не могу.

— Неужели Цветухин сумел тебя убедить, что доллары чужие?! Чудес же не бывает. Кто их тогда в переулок подкинул?

— Действительно — кто? Почему на место преступления столько спецназа из президентской службы понаехало? А ты удостоился чести со своим министром перекинуться парой слов?

— Ну ты даешь, Фризе! — Старший оперуполномоченный мимикой и жестом пытался выразить свое изумление. — Да ведь это и жуку ясно! Нападение на дом, в котором живут несколько хмырей из Администрации! Один Ирочкин супруг чего стоит! Зам главы! Хоть и рогат. Перестрелка в центре Москвы. Трое наших парней убиты! И дом, битком набитый…

— Про дом ты уже говорил.

— Ну говорил. Он того стоит.

— Да ведь ты только что крыл этих ребят из Службы за беззаконие!

— Правильно крыл.

Фризе рассмеялся:

— Ты за рулем?

— Можешь не намекать. Сейчас выпью еще сто граммов и буду как огурчик. — Он опять подошел к бару. — Кстати, после третьей, может быть, пойму, какое действие и какой момент завораживает. Кассету с записью допросов Ирочки и ее хахаля прослушал?

— Могу от начала до конца повторить. Очень любопытно! Очень. Такое ощущение, что кто-то кого-то подставляет. А вот кто кого?..

ПО ПРОЗВИЩУ КОЛИЗЕЙ

— Володька!

Фризе с трудом вырвался из сладкой дремы.

— Володька! — повторил его новый знакомый бомж Николай Тарасович со странным прозвищем Колизей. — Ты чего, в отключке?

— Есть немного. Кемарнул.

Внезапно Фризе больно кольнула мысль о том, что за последние несколько дней он только и занимается тем, что тихо подремывает. Вынужденное бездействие постепенно притупляло его чувства и волю. Засасывало. Он убеждал себя: бездействие — его главное оружие. Выдержка, тупая безучастность ко всему происходящему вокруг могут принести успех. Бомжи наконец заговорят.

— Кемарнул! — недовольно бросил бомж. — Ширанулся втихую.

— Чего тебе?

— Политическая тактика необоснованных обещаний. Восемь букв. Четвертая «у». Что за слово?

— Спроси у Генерала.

Сам военный мирно похрапывал на матрасе рядом с Фризе. Иногда храп сменялся жалобным, как у ребенка, стоном.

— Не знаешь, — с удовлетворением объявил Колизей. — Тогда вопросец попроще: опера Верди из восьми букв. Пятая — «с».

— Охота тебе глаза портить. — Фризе перевернулся на другой бок и на несколько секунд задержал дыхание. Каждое движение на старом полусгнившем матрасе вызывало неудержимый всплеск тошнотворных запахов, которые накапливались в слежавшихся слоях побуревшей ваты. Наверное, этот матрас послужил не одному бездомному скитальцу.

Моментами Фризе казалось, что все это ему снится: вонючий трухлявый матрас, на котором он лежит, недельная щетина на лице — рука непроизвольно потянулась к ней, и ему стоило большого труда оставить в покое непривычные заросли. Горячечным бредом казались пустые, состоящие чаще всего из одних междометий и мата разговоры с «коллегами». Николай Тарасович и Генерал казались в сравнении с остальными бомжами златоустами. Иногда, опустошив бутылку непонятного вина — «красноты» или «блондиночки», — кто-нибудь из бомжей пускался в воспоминания о «той», далекой и обязательно прекрасной жизни, в которой у рассказчика была жена, дети и, главное, крыша над головой.

Прислушиваясь сквозь дремоту к таким рассказам, Владимир терял чувство реальности. Незаметно для себя он начинал думать, что прошлая жизнь не что иное, как сон. Его большая квартира, начиненная современной, вечно подмаргивающей техникой, шикарная ванная комната, белый новенький «БМВ» — все это обрывки несбывшихся снов, когда-то приснившихся ему. А знакомые девушки воспринимались сейчас как призрачные и недоступные видения со страниц «Плейбоя».

Он пытался вызвать образ своей последней подруги, малышки, которую наградил прозвищем Дюймовочка. С трудом, но ему это удалось сделать. Дюймовочка, молоденькая следовательница из прокуратуры, предстала перед Фризе в его просторной, оборудованной самыми современными прибамбасами ванной комнате. Там лилась горячая вода, стояли флаконы с душистыми шампунями, а здесь поднимались тошнотворные миазмы от проклятого матраса. Это было невыносимо.

Владимир усилием воли отгонял видение. Наверное, он непроизвольно застонал, потому что Николай Тарасович спросил:

— Клопики кусаются?

Спросил равнодушно, просто из желания начать разговор. С таким же равнодушием, заметив, что товарищ по несчастью приготовился отдать Богу душу, Колизей спросил бы: «Помираешь?»

Здесь никто никого не жалел. Никто никому не сочувствовал. Бомжи не были ни злыми, ни добрыми. Через полгода-год обитания на чердаках и в подвалах они начисто лишались самых простых человеческих чувств. Становились равнодушными к чужой — и своей тоже! — боли.