* * *
      В два часа ночи я принимал сводку Совинформбюро, от которой мы воспрянули духом: закончился разгром 6-й немецкой армии под Сталинградом, план фельдмаршала Манштейна, рвущегося на выручку Паулюсу, провалился.
      Да, для освобождения окруженной трехсоттысячной армии Паулюса под Сталинградом Гитлер направил группу армий "Дон" в составе тридцати дивизий. На командующего этой группой Манштейна фюрер возлагал большие надежды. Ведь за захват Крыма в 1941 году и, позже, Севастополя, тот получил фельдмаршальский жезл!
      Но под Сталинградом он оказался битым. Короче, "пошел по шерсть, а воротился стриженым"...
      30
      Четвертый день бушует январская метель. Между деревьями, которые натужно скрипят, раскачиваются и движутся, словно живые, волком воет ветер. Он нещадно рушит островерхие партизанские шалаши, палатки.
      Наш тоже наполовину раскидал буйствующий ветер. Сначала мы с Николаем как могли боролись со стихией. Но убывающих с каждым днем сил хватило ненадолго. Мы практически остались без крова.
      * * *
      Посредине изуродованного шалаша едва тлеет костер. Спиной к нему лежит, свернувшись, как котенок, Николай. Я сижу рядом, протянув руки к угасающему огню. Мороз хватает за спину. Кажется, что и сердце застывает, так холодно.
      Приближается время выхода в эфир: остается полчаса. Надо приготовить рацию, развесить антенну, противовес. Пытаюсь встать, но не могу сдвинуться с места - ни руки, ни ноги не повинуются. Да что же это со мной? Ведь надо работать! Надо выходить на связь!
      Я медленно, с трудом поднимаюсь, шатаясь от головокружения. Самому передвигаться нет сил. Прошу Николая помочь. Но он лежит неподвижно. Живой ли? Наклоняюсь, прикладываю руку к его лбу. Холодный, будто к стылому железу прикоснулся. У меня даже ноги подкосились. И позвать некого... Все, кто неподалеку, истощены, как и мы, до предела.
      - Коля! Ты что? - вырвалось у меня. Я взял Григоряна за руку: она была холодная, безжизненная. Начал искать пульс. С трудом нащупал. Жизнь все-таки еще теплилась.
      - Коля! Коля! - звал я друга охрипшим голосом. Григорян не шевелился. Я стал теребить его.
      Наконец Николай приоткрыл глаза. Я помог ему подняться. Он сел у костра, уронил голову, окоченевшие руки свисали непослушно, словно плети, глаза безразлично смотрели мимо.
      - Коля! Ты слышишь меня? Тебе нельзя спать! Надо ходить, работать... Иначе все, конец. Понимаешь? Конец! Вставай!..
      Григорян, казалось, не слышал меня: он сидел по-прежнему- молча и смотрел мимо костра.
      Не знаю, откуда взялась у меня сила, но я схватил Николая, поднял. И... тут же вместе с ним рухнул, чуть было не угодив в костер. Григорян вдруг стал дышать чаще, глубже, руки его потянулись к огню...
      Немного отдохнув, я вытащил из ранца антенну и, еле передвигая ноги, вышел из шалаша. Но не сделал и трех шагов - упал как подкошенный на снег, хватая ртом колючий морозный воздух. Попытался встать, но сил не хватило: кружилась голова, тошнило. А в руках у меня антенна. И я напрягаюсь из последних сил, приподнимаюсь... И снова падаю.
      Не знаю, сколько бы я барахтался на снегу, пытаясь встать, если бы не подоспевший Алексей Ваднев. Возможно, навсегда остался бы там, под горой, со странным названием Черная...
      Ваднев вернулся с очередной продовольственной операции и, как всегда, что-то нес нам съестное. На этот раз ломоть хлеба, кусочек сала и немного махорки.
      Втянул меня Алексей в шалаш, усадил возле костра, растер окоченевшие руки.
      - Да что это с тобой, парень? - участливо спросил он.
      - Ничего, Алеша, - с трудом произнес я. - Сейчас все пройдет. Помоги, пожалуйста, подвесить антенну. Сеанс начинается.
      Пока Ваднев устанавливал в нужном направлении антенну, я отрезал два кусочка хлеба и две ленточки сала. Больший кусок хлеба и сала протянул Николаю. Он схватил дрожащими руками и с жадностью принялся есть.
      Вернулся в шалаш с охапкой дров Ваднев. Подкинул несколько поленьев в костер, подсел к Григоряну.
      - Не падай, парень, духом! - сказал он. - Или уговор наш забыл?
      Николай поднял на него безразличные глаза, что-то прошелестел запекшимися губами.
      - Что, забыл, парень? Эх, ты! А ведь мы договаривались после войны посоревноваться, кто глубже нырнет в Черном море. А теперь что? Негоже, парень, раскисать, негоже!..
      Костер запылал. На губах Николая появилась чуть заметная улыбка. Я дал ему еще кусочек хлеба с ленточкой сала, а сам включил "Северок" и сразу же услышал свои позывные. Отвечал я медленно, сбивчиво - рука дрожала, не слушалась.
      Большая земля передала всего одну радиограмму, адресованную секретарю Крымского подпольного обкома партии Петру Романовичу Ямпольскому: тот все время находился при штабе второго партизанского района вместе с Кураковым и Луговым.
      Когда я свернул рацию, Николай слабым голосом спросил:
      - Ну что - прилетят?
      Я кивнул и побрел в штаб.
      * * *
      Штабной шалаш - в пятидесяти метрах от нашего. Словом, рядом. Но чтобы преодолеть это расстояние, требовалось приложить немало усилий: ветер валил с ног. И в безветренную-то погоду едва передвигаешь ноги от слабости. А тут совсем худо: упадешь от ветра, поднимешься, сделаешь шаг-другой и опять уже барахтаешься в снегу...
      Итак, иду я в штаб. Да где там иду! Ползу на четвереньках. В руке радиограмма: штаб фронта просит Ямпольского срочно сообщить о новом командующем фашистской армией генерале Матенклотте. А о самолетах, которых мы ждем, ни слова. Какая досада... Ведь партизаны в прямом смысле слова умирают от голода!
      Бреду, а люди высунули головы из шалашей и смотрят запавшими глазами. Они чего-то ждут от меня, но молчат.
      Я отлично понимаю, какие слова они хотят услышать. Пытаюсь выразить на своем лице радость. Но из этого ничего не получается, и я это чувствую.
      Что же мне сказать партизанам? Правду? Что самолетов не будет? Это значит морально подкосить людей. Солгать тоже не могу. И промолчать нельзя. Так что же все-таки делать?
      - Ну что, будут? - слышу совсем слабый голос.
      - Сегодня ночью... - Мой голос вдруг срывается, и я умолкаю. Потом говорю: - На Большой земле бушует буран. Но самолеты должны прилететь.
      Это ложь, но у меня нет другого выхода, чтобы продлить жизнь моим товарищам. Сквозь метель вижу, как оживают лица людей. Значит, проживут еще день благодаря вере и надежде.
      Вошел я в штабной шалаш и тут же рухнул на землю. Ямпольский с Кураковым подняли меня, усадили на чурбачок.
      - Что с тобой, дорогой? - спросил Петр Романович.
      Я молчал. Так же молча протянул ему радиограмму. В глазах у меня затуманилось, и все пошло кругом.
      Мне дали полстакана горячего чая, настоянного на каких-то травах. А Петр Романович достал из своего тощего вещевого мешка банку тушенки, раскрыл и, положив немного в алюминиевую миску, протянул мне.
      - На, поешь, - сказал тихо. - Тебе сразу лучше станет...
      Я взял миску и в один миг съел содержимое.
      - Спасибо, Петр Романович, - стесняясь, чуть слышно произнес я.
      Когда отдохнул, пришел в себя, встал, чтобы идти. И Ямпольский сунул мне консервную банку с остатком тушенки.
      Вернулся я к себе. Николай по-прежнему сидел у костра, протянув руки к огню. Ваднев подкидывал в костер дровишки. Я отдал Николаю банку с тушенкой. Он схватил ее, вопрошающе взглянул на меня.
      - Ешь, ешь: это тебе Петр Романович передал!
      А самолетов все не было, не было... Но люди верили, что они прилетят. Это придавало им силы: они боролись и за свою жизнь, и с заклятым врагом.
      Вдохновляли, конечно, и успехи наших войск. На Северном Кавказе, например, они, развивая наступление, заняли несколько десятков населенных пунктов, а также города Армавир, Сальск, Микоян-Шахар и другие.
      Прорвав блокаду Ленинграда, соединились войска Волховского и Ленинградского фронтов. Город Ленина, город Революции выстоял, победил. И мы тоже должны выдержать.
      31
      Прошел январь. Как долго он длился... Такого трагического периода у нас еще не было. В этом месяце умерло с голода несколько десятков партизан. Перерывы в продовольствии и раньше были. Недоедали, конечно. Но не в такой же степени! Ничто нельзя было сравнить с январским голодом.
      Несмотря на тяжелейшее положение, партизаны несли караульную службу, ходили на операции, выводили из строя телефонную и телеграфную связь, уничтожали живую силу и технику, взрывали склады с боеприпасами и горючим, пускали под откос вражеские поезда. Голодные, измученные, с открытыми ранами на теле, шли они в бой и побеждали. Потому что верили в победу.
      В вечернем сообщении Совинформбюро от 9 февраля 1943 года говорилось: "...Отряд крымских партизан в конце января месяца пустил под откос два немецких военных эшелона. В результате крушения разбиты два паровоза и тридцать вагонов с живой силой и грузами..."
      И это как раз в тот период, когда в отрядах было особенно тяжелое положение: людей косил голод.
      Сообщения Совинформбюро радовали нас - Красная Армия почти на всех фронтах вела наступление. А на Северном Кавказе 12 февраля наши войска овладели Краснодаром и многими райцентрами.
      Освобождена была и моя станица Старомышастовская. Почему-то раньше я не тревожился так за мать, как теперь. Из головы не выходило: жива ли? Я хорошо знал, как расправлялись гитлеровцы на оккупированной территории с комсомольцами, с семьями партизан, да и просто с активистами.
      Только после войны, когда вернулся в станицу, мне стало известно, что моя мать чуть было не стала жертвой фашистов. Чудом спаслась она от казни! Откуда гестапо и полиции стало известно, что я парашютист-десантник и нахожусь на оккупированной территории Крыма? Этот вопрос до сих пор не разгадан. Ведь никто из родственников ничего не знал о моей судьбе!
      В сумерки к нам пришел Роман Квашнин - поздравил меня с освобождением Краснодара. Посидели мы, поговорили о том о сем, вспомнили батальон, как выбрасывали нас в 1941 году в район Арабатской стрелки, как захватили мы штаб румынского полка... Много кой-чего припомнилось нам!
      - А вы знаете, Пухов сильно заболел. Вчера проведывал его, - сказал Квашнин.
      * * *
      Виктор Пухов прилетел осенью 1942 года. Окончил он Московскую радиошколу, и Центральный штаб партизанского движения направил парня в Крым.'Готовили его в глубинку. Но с первых же дней Виктор находился в тягостном состоянии, как-то раскис. И пошло-поехало!
      Перед вечером следующего дня мы спекли с Николаем из своей дневной порции муки четыре лепешки и отправились к Пухову - его отряд был в километре от нас.
      Пришли. Виктор почти не разговаривал, глаза его были полузакрыты. На наше приветствие лишь слегка кивнул головой. Я подал ему лепешки. Он молча взял и с жадностью принялся есть. Как мы ни добивались, что у него болит, он нам так и не ответил. И вообще, был замкнут, ничего о себе не рассказывал.
      Когда собирались уходить, он приоткрыл глаза и спросил каким-то глухим-глухим голосом:
      - Как там, на фронтах?
      - Наступают наши. Вовсю гонят фашистов на всех направлениях. Уже скоро всю Кубань освободят. Вот-вот за Крым возьмутся.
      Пухов чуть-чуть улыбнулся краешками губ и снова прикрыл глаза. Мы говорили ему, чтобы держался, пока перейдем в Зуйские леса, а там эвакуируем его на Большую землю. Виктор в ответ молчал, будто все это его не касалось.
      Потом мы попрощались.
      Незадолго до ухода в Зуйские леса, 25 февраля 1943 года, у подножия горы Черной, в расположение партизанского отряда неожиданно ворвались каратели и нанесли отряду большой урон. Погибло несколько тяжелораненых и больных партизан, среди которых оказался и радист Пухов.
      В первых числах марта штаб партизанского района и все отряды добрались до Зуйского леса и снова разместились в Яманташском лагере. Там, увы, не осталось ни одной землянки, ни одного шалаша - все уничтожили гитлеровцы! Пришлось все строить заново.
      32
      Утренний сеанс связи проводил Николай. Нам передали, чтобы принимали самолеты с продовольствием и боеприпасами. Пока я носил в штаб радиограмму, Григорян упаковал рацию и сидел задумавшись. О чем? Трудно сказать! Скорее всего о своем доме, о родных...
      Завтракали, как в большинстве случаев, мучным бульоном и кусочком конского мяса. Вполне приличный завтрак. Так мы тогда считали, хоть не было ни хлеба, ни сухарей. Нередко ели совершенно несоленое варево. Когда нам сбрасывали продовольствие и появлялись сухари, консервы, соль, для нас это был праздник.
      * * *
      А время шло. Миновал март, апрель. Еще задолго до наступления Красной Армии штаб фронта просил, чтобы мы подготовили проводников, а также сообщили о немецких сооружениях, минных полях и оборонительных линиях. С этой целью были посланы разведчики под Керчь, Феодосию, на Черноморское побережье и к Перекопу.
      Спустя несколько дней мы передали разведотделу, что в районе Керчи и Феодосии имеются четыре укрепленные линии и находится там пятый армейский корпус, куда входят две пехотные дивизии: 73-я и 98-я. А кроме того, 191-я бригада штурмовых орудий, 6-я кавалерийская дивизия и 3-я горно-стрелковая дивизия румын.
      По побережью Черного моря дислоцируются 1-я и 2-я горно-стрелковые и 9-я кавалерийская дивизии румын. На Перекопском перешейке держит оборону 17-я немецкая армия, и там, на глубину до сорока километров, сооружены три сильные оборонительные линии. Две из них - по Ишуньским позициям, по реке Чатырлак. На южном берегу Сиваша созданы две, а местами и три оборонительные полосы с дотами и дзотами.
      Еще сообщили о том, что гитлеровцы угоняют в Германию молодежь и увозят из Крыма ценности.
      Потом мы приняли приказ начальника Центрального штаба партизанского движения при ставке Верховного Главнокомандования П. К. Пономаренко о проведении операции на железных дорогах под кодовым названием "Сбор фруктов".
      Надо сказать, что к этой операции готовились давно и тщательно. Приняли несколько самолетов с минами и взрывчаткой. Прилетели к нам с Большой земли военные специалисты - инструкторы-минеры. День и ночь специальные группы партизан обучались подрывному делу. На малой посадочной площадке почти каждую ночь приземлялись "уточки": привозили боеприпасы, медикаменты, продовольствие, почту. Они же увозили раненых.
      Как-то на рассвете пожаловали каратели. С каким рьяным усердием лезли они на нашу высоту! Видимо, думали с ходу овладеть ею и начисто рассчитаться с партизанами.
      Но народные мстители надежно укрепились там. В обороне находились все отряды.
      Поджидая противника, партизаны лежали, притаившись, в укрытии. Лишь один человек, в форменном бушлате и фуражке с крабом, перебегал от дерева к дереву вдоль линии обороны. Он не стрелял, но и не прятался, и не подставлял себя пуле-дуре. Вместо автомата в его руках без конца строчила кинокамера. То там, то здесь ему кричали из-за камней-валунов:
      - Стой! Куда лезешь? Не видишь, там немцы?
      А человек в морской фуражке с кинокамерой в руках будто не слышал ни этих слов, ни свиста пуль, ни воя мин и снарядов. Он был увлечен своей работой, поглощен лишь одним стремлением: запечатлеть ход боя. Другого такого случая, думал он, не подвернется. А их потом было...
      Никто из партизан его пока не знал: немногие видели, как он прилетел прошлой ночью с Большой земли. Кто этот человек, с какой целью прибыл, никому не было ведомо. Политотдел фронта радировал, чтобы мы со всей серьезностью отнеслись к кинооператору и оказывали ему действенную помощь в создании документального фильма о народных мстителях Крыма.
      В свою очередь, Петр Романович Ямпольский предупредил кинооператора:
      - Прошу не забывать, где вы находитесь. Обстановка у нас неспокойная. Часто вступаем в бой. И лезть на рожон, в самое пекло не рекомендую.
      - А как же я буду снимать настоящий бой? - забеспокоился кинооператор.
      - Снимайте, но не на виду у немцев, - спокойно ответил Ямпольский.
      - Простите, но мне нужны не только панорамные куски, но и отдельные детали, крупный план. Надо заснять бой без фальши!
      - Пожалуйста, но не нарушая наших условий.
      * * *
      А теперь вот кинооператор делал свое: снимал так, как ему было нужно.
      Гитлеровцы упорно продолжали лезть на высоту. Но скоро их наступательный порыв кончился. Партизанские отряды пошли в атаку. Немцы дрогнули. Вот назад повернул один, другой, третий... Бегут!
      Кинооператор выскочил из-за дерева и, обгоняя партизан, ринулся за немцами со стрекочущей камерой в руках. Впереди него спины вражеских солдат, широкие и узкие, прямые и сутулые. Все ближе, ближе...
      Вот впереди упал немецкий солдат, подкошенный партизанской пулей. Кинооператор на миг остановился перед лежащим гитлеровцем, смахнул со лба пот и нацелил на него камеру. Солдат, выпучив глаза, потянулся здоровой рукой к автомату. Сейчас он выпустит очередь.
      Подбежавший Алексей Ваднев выбил из рук немца автомат, который все-таки выстрелил. Но пули лишь подняли фонтанчики пыли у ног кинооператора.
      - Куда же тебя, парень, несет со своей камерой?! - возмутился Алексей. - И дался тебе этот...
      - Вот это кадрик! Очень нужный кадрик! - с воодушевлением произнес кинооператор. Он расстегнул ворот гимнастерки, обнажив тельняшку. По его лицу я шее лился пот, но он его не вытирал - некогда.
      Бой закончился только вечером, и партизанские отряды вернулись в лагерь. Приплелся и кинооператор, вымотанный, но довольный своей работой.
      У костра познакомились. Это был капитан Иван Андреевич Запорожский. Мы обменялись с ним головными уборами: он отдал мне свою видавшую виды фуражку с крабом, а я ему - замызганную простреленную пилотку. В знак дружбы он подарил мне книгу Николая Островского "Как закалялась сталь", и я в часы отдыха читал ее партизанам.
      33
      Как-то Николай весь день ходил хмурый, насупленный. И все смотрел на меня, будто на какую диковину. Я не выдержал, спросил, в чем дело. Григорян невесело сказал:
      - Я тебя скоро потеряю. Сон видел такой! А сны бывают вещие.
      - Брось ты глупости городить, - отмахнулся я. - Думал, наверное, про всякую ерунду, вот и приснилось.
      - Ничего подобного! - возразил Николай. - Когда-то моей сестренке приснился подобный сон. И он сбылся. Она очень любила одного парня. Ей приснилось, что ее подруга увела его. А через несколько дней тот парень куда-то исчез и адреса не оставил.
      - А при чем тут я? Я по крайней мере никуда не собираюсь уезжать. Никуда. Если только... убьют.
      - Брось ты это! И все-таки я потеряю тебя. Я верю сну, - сказал Григорян упавшим голосом.
      Я недоверчиво усмехнулся.
      А на другой день получил радиограмму: штаб фронта отзывал меня на Большую землю. Николаю пока решил не показывать этот приказ.
      Но он заметил, что я спрятал от него одну радиограмму, и стал требовать ее. Пришлось прочитать. Григорян взглянул на меня грустными глазами:
      - Говорил же тебе...
      Я ничего не ответил и понес радиограммы в штаб.
      Петр Романович Ямпольский - он теперь командовал Центральной оперативной группой - ЦОГ, прочитав их, сказал:
      - Сегодня же первым самолетом ты, Степа, полетишь. Жалко, конечно, расставаться, но ничего не поделаешь - приказ! И пригласи, пожалуйста, Григоряна.
      - Петр Романович, я не полечу.
      - Как это - не полечу? Штаб фронта отзывает, а ты - не полечу? Думаешь, что говоришь? Нельзя же так, дорогой мой...
      - Я останусь. Пусть Николай летит.
      - Но ведь Николая не отзывают! В радиограмме ясно сказано кого. Короче, полетишь сегодня же. Причем первым самолетом.
      Шел я из штаба и ругал себя, что не вписал в текст фамилию Николая. Он бы и улетел. Хотя есть приказ...
      Григорян встретил меня вопросом:
      - Ну как? Летишь?
      - Не хочется мне, Коля, с тобой расставаться. Сроднились мы. Вроде бы всю жизнь рядом провели. Ну ничего, еще встретимся. Не горюй! Да, Петр Романович тебя приглашает.
      Незадолго до ухода на аэродром я передал Григоряну всю документацию, рацию. Николай с неохотой принял: он нервничал. У меня на душе тоже было неспокойно.
      * * *
      В двадцать три часа двинулись на аэродром. Шли молча: казалось, так было легче. Да и какие слова можно произносить, когда я улетаю, а мой друг остается в тылу врага?
      Самолета долго ждать не пришлось. Вскоре он пролетел над сигнальными кострами, сделал разворот и пошел на посадку. К нему тотчас бросились партизаны. Началась выгрузка. Затем на носилках понесли в машину раненых и больных.
      Позвали меня. Сердце защемило. Я попрощался с Ямпольским, с остальными провожающими. Потом мы обнялись с Николаем.
      Не знаю, сколько бы мы так стояли, обхватив друг друга, если бы не резкий окрик. Партизаны подняли меня на руки и втиснули в открытую дверь самолета. Я тотчас снял с себя кожаное пальто-реглан и кинул его Григоряну.
      - Возьми, Коля! И не падай духом! Мы скоро встретимся!
      Самолет пробежал по ухабистой дорожке и взмыл в черноту ночи. Я посмотрел в иллюминатор: внизу мигали дотлевающие сигнальные костры, у которых все еще стоял освещенный луной Григорян и махал нам вслед рукой.
      34
      Самолет приземлился в третьем часу ночи в Адлерском аэропорту. Встречали нас друзья-партизаны, ранее вывезенные из Крыма. Рукопожатия, объятия...
      Ко мне подходит высокий, стройный, лет за пятьдесят, генерал-майор. Молча останавливается, пристально смотрит. И я на него смотрю, вспоминаю: кто это может быть? Новая форма... Погоны... Я еще не видел наших с погонами. А тем более генерала. Знакомое лицо... Да это же начальник разведотдела фронта Капалкин! Именно он провожал нас на задание!
      Василий Михайлович схватил меня и легко поднял своими крепкими руками.
      - Дорогой ты мой! Живой? - В его глазах блеснули слезы.
      - Живой, товарищ генерал! - задыхаясь от радости, произнес я.
      - Вот и замечательно... Великолепно! - Он снова прижал меня к себе.
      Потом тискали меня в объятиях незнакомые полковник, майор и два старших лейтенанта. Это были, как я узнал после, работники разведотдела.
      * * *
      Затем мы поехали в Сочи, где после соответствующей санитарной обработки меня поместили в военный госпиталь No 2120. Как же я был поражен, когда после взвешивания узнал, что во мне пятьдесят четыре килограмма... А ведь до задания я весил восемьдесят два. Вот почему, как пушинку, поднимал меня генерал-майор.
      Да, двадцать месяцев, проведенных в тылу врага, дали себя знать...
      В палате, куда меня поместили, находился Иван Бабичев, тот самый Бабичев, что был уполномоченным обкома по подполью в Симферополе.
      - О, кого я вижу! - воскликнул Иван, когда я переступил порог палаты. - А на кого же ты оставил партизан?
      - Там Коля.
      - Тогда порядок.
      Бабичев стал расспрашивать о боевых друзьях. Но я упал в мягкую, чистую постель и тотчас мертвецки уснул. Проснулся только вечером. Схватился, начал ощупывать себя, искать свой "Северок", пистолет, автомат... Бабичев закатился смехом.
      - Ты что, в лесу? - спросил он. - Ну, даешь!
      - Привычка, ничего не поделаешь...
      А кругом шла размеренная, спокойная жизнь. Будто и не было никакой войны. Мне казалось все это странным: ни грохота орудий, ни автоматной трескотни... Чудно. И до чего же здорово!
      В палату вошла медицинская сестра, женщина лет сорока.
      - Как спалось, сынок?
      - Прекрасно!
      - Целый день спал. Все уже давно поужинали, а ты еще и не завтракал, проверяя давление, сказала она.
      В столовой пахло чем-то очень вкусным. Такого запаха уже давно не слышал. Впервые за двадцать месяцев я взял в руки кусок ароматного хлеба. Он напоминал мне станицу, бескрайние кубанские поля и все домашнее, близкое, дорогое.
      Мне вдруг захотелось в степь - услышать рокот тракторов, комбайнов, взять на ладонь бронзовые зерна и вдыхать запах земли, запах хлеба. Каким трудом достается крестьянину каждый такой кусочек! Я-то знаю ему цену...
      * * *
      Через день побывал в разведотделе фронта, написал отчет о проведенной в тылу врага работе. А на шестой день пребывания в госпитале меня пригласили в сочинский театр, где в торжественной обстановке партизанам вручали правительственные награды.
      И вдруг назвали мою фамилию. Я сразу не поверил: думал, ослышался. Но сидевший рядом Бабичев толкнул меня в бок и кивнул - иди, мол, на сцену. Я встал и стою в растерянности.
      - Да смелее, смелее поднимайтесь к нам, - обращается ко мне из президиума Капалкин.
      Вышел я на сцену и почувствовал, как краснею. А в это время начальник разведотдела фронта уже говорил, что в тылу врага я проявил мужество и героизм, за что награжден боевым орденом. Затем он прикрепил к моему новому кителю орден боевого Красного Знамени и медаль "Партизану Отечественной войны", поздравив с высокой наградой. Поздравил меня и первый секретарь Крымского обкома партии Владимир Семенович Булатов.
      Я страшно разволновался. Хотел произнести речь, но из этого ничего не вышло, и я только выдавил:
      - Служу Советскому Союзу!
      Шел я со сцены, а ко мне из рядов тянулись руки знакомых и совершенно незнакомых людей, поздравляли. После вручения наград артисты сочинского театра дали концерт.
      * * *
      Двадцать четыре дня находился я в госпитале. Потом мне предоставили на полтора месяца отпуск, и я уехал в свою станицу.
      * * *
      Был вечер, когда переступил порог отчего дома. Мать сидела за работой - очищала от ботвы арахис. Увидела меня, уронила охапку, бросилась ко мне, прижалась, зарыдала.
      Я как мог успокаивал ее.
      - На радостях, сыночек, плачу. Не обращай внимания, - тихо проговорила мать. - Ты надолго? В отпуск? А может... по ранению?
      - В отпуск, мама, в отпуск. Решил вот проведать вас.
      О том, что трижды был ранен, умолчал, конечно. Зачем растравлять ей душу? Она и так неспокойна.
      - Значит, в отпуск? - вздохнув, переспросила мать и стала ощупывать меня всего, долго смотрела на ноги - не протезы ли. Потом заглянула в глаза, и по ее щекам покатились слезы, оставляя блестящие дорожки. - А Коля, братик твой, погиб. Под Ростовом где-то... Нету больше моего соколика... И как же это он не уберегся?..
      - Не надо, мамочка, не плачь! Что ж теперь делать? Не вернешь его, говорил я, а сам чувствовал, как сердце давит, сжимается. А когда прочел похоронку, захотелось сию же минуту улететь на фронт и мстить за брата, за всех погибших.
      - Мама, я рассчитаюсь с фашистами за Колю. Обязательно рассчитаюсь! как клятву произнес я твердо и решительно. И в ту же секунду созрело решение прервать отпуск и вернуться в разведотдел.
      Несколько минут мы стояли молча. Потом мать вновь оглядела меня с ног до головы, наклонилась к блеснувшим на свету наградам, поцеловала их и с гордостью промолвила:
      - А ты у меня, сынок, оказывается, заслуженный! И что же это у тебя за ордена?
      - Один, мама, орден, - я указал на Красное Знамя. - А это медаль партизанская.
      - Значит, геройство проявил? - любопытствовала мать.
      - Заработал, видно. Кому попало орденов не дают.
      - Так и я об этом, что дали за геройство.
      Мы сели к столу. Мать вдруг спохватилась:
      - Прости, сынок, с дороги, наверно, есть хочешь? Посиди маленько, а я картошечки сварю, чайку согрею.
      - Картошки, мама, не надо, а чайку можно. - И я выложил содержимое своего вещевого мешка на стол.
      Мать глянула на консервные банки, всевозможные кульки, пачки шоколада, на многое другое и всплеснула руками:
      - Батюшки, сколько всего! Это вас так кормят? Я утвердительно кивнул.
      - А худющий почему такой? - допытывалась мать.
      - Нормальный! - отмахнулся я, а сам подумал: "Увидела бы ты меня, когда только прилетел..."
      Мать недоверчиво покачала головой и принялась заваривать чай.
      - А мне колхоз привез работенку. Арахисовое масло, говорят, для самолетов нужно, вот и трудимся ночами, после полевых работ...
      * * *
      На десятый день я попрощался с матерью и вернулся в разведотдел фронта. Встретил меня генерал-майор. Доложил ему о своем решении.
      - Так вы же еще слабы, не окрепли! - возразил Капалкин.
      - Я совершенно здоров и прошу...
      - Хорошо, подумаем, если вы так настаиваете, - и, помолчав, спросил: А к партизанам снова не желаете?
      - Мне все равно. Куда направите.
      - Погиб кто? - осторожно спросил Капалкин.
      - Да, старший брат, - не сразу ответил я. - Прошу вас...
      - Хорошо, хорошо, - перебил меня генерал-майор. - Послезавтра получите рацию, документацию, оружие и ночью улетите.
      - Есть!
      Всякий раз при встрече с начальником разведотдела фронта меня подмывало спросить о нашем парашютно-десантном батальоне. Но все не осмеливался. А туг решился. Генерал-майор минуту-другую сидел, опустив голову. Потом тихо сказал:
      - Не существует больше батальона.
      - Как не существует? - растерялся я.
      И снова - минутное молчание. Видимо, Капалкину было тяжко рассказывать о случившемся: батальон - его детище, он его создавал. И все-таки рассказал.
      * * *
      ...В первых числах августа 1942 года, выполняя приказ о передислокации, батальон отбыл из Краснодара в Невинномысск. На станции Кавказской эшелон остановили, так как впереди была взорвана железная дорога.
      Не имея связи с разведотделом, командир батальона майор Няшин принял решение разгрузиться и примкнуть к отходившей армии Южного фронта. Командующий 56-й армией поставил батальону задачу - выбить передовые механизированные части противника, внезапно появившиеся на правом берегу реки Кубани, и захватить мост у станицы Новомихайловской.
      Батальон, имевший в своем составе всего около двухсот бойцов, совершил невозможное. Внезапным ночным налетом на станицу, где расположился противник, выбил его, отбросил на противоположный берег реки и захватил мост. Однако утром на помощь гитлеровцам подошло подкрепление - основные силы дивизии, и ребята были окружены.
      Не привыкший отступать, всегда стоявший насмерть, комсомольский парашютный батальон героически сражался в неравном бою до последней возможности. Он нанес противнику большой урон, но и сам почти полностью был уничтожен. В этом бою смертью героя пал комиссар Яковлев, а комбата Няшина тяжело ранило. Покидая поле боя, он отдал бойцам приказ пробиваться в горы.