Маргарита Альбертовна Лаппа
       (она же – Рита, она же – Марго).
       Феминистка. 170 см, 32 года.
       Бывший следователь следственного управления РУВД.
       Волевая, целеустремленная.
       Считает, что женщины способны на большее, чем мужчины.
       Водит машину, стреляет, прыгает с парашютом.
       Играет на гитаре.
       Имеет затянувшийся, вялотекущий роман с опером угро.
       Дружит с Пчелкиной. Редактор журнала. Не замужем.
       Девиз: «То, что женщине хорошо, мужчине – смерть».
 
      – Дай пять!
      Хриплый голос донесся откуда-то сбоку, от темных, раздавленных февральским снегом-дождем кустов спиреи. Весной, в конце мая, они покроются веселыми розовыми свечками соцветий, пушистыми и душистыми, как сахарная вата на палочках от горластых цыганок у метро из детства. Сейчас же спирея неряшливо топорщилась хлипкими голыми ветками, слезилась крупными холодными каплями; в общем, до весны было далеко.
      Я прищурилась (утренняя мгла не способствовала остроте зрения): возле кустов шевелилось что-то низкое и темное.
      – Дай… пять! – настойчиво прошипел тот же голос. Это он меня, что ли, просит? Чего – «пять»? Пять – чего?
      Я неуверенно шагнула с тропинки.
      – Дай… ик… на счастье лап-пу мне!..
      У меня противно засосало под ложечкой. Нечто подобное испытываешь, когда изредка, дабы пустить пыль в глаза министерскому начальству, из личного состава нашего ГУВД собирают команду и заставляют (нет, просят, конечно) показательно прыгнуть с парашютом. Лично у меня за спиной уже семнадцать прыжков, мне, как считают многие в нашем следственном управлении, все до фени, поэтому я вечно оказываюсь в списках парашютистов. Мне всегда стыдно признаться в том, что внутренности сводит противной судорогой когда подходишь к открытому люку самолета, а внизу – далекая земля. Поэтому я прыгаю. Мне так легче.
      Вот и на этот раз у меня точно так же вдруг подвело живот. Рука инстинктивно потянулась к кобуре.
      – Дай лап-пу… на счастье – лап-пу!..
      – Лежать! Руки!..
      Я пулей выскочила из кустов. ПМ в этот день у меня с собой не было, но я вытянула вперед руку, точь-в-точь как в американских боевиках.
      В двух метрах от кустов взору открылась живописная картина. Зачумленный бомж, пережевывая часть надкушенной сосиски чуть ли не единственным на весь рот зубом, вторую часть пытался засунуть в пасть похожему на него же щенку-бомжу. Но стоило голодному кутенку броситься навстречу лакомому кусочку, мужик отдергивал руку и, изрядно икая, требовал, выставив вперед грязную растопыренную пятерню:
      – Дай пять! Дай лап-пу!
      Заслышав мое «Руки!», оборванец оторопело моргнул конъюнктивитными глазами и как-то даже по-детски попытался оправдаться:
      – Да я вот – дресс…срю…срю…рюю… Прикинь, не хочет дать пять. Лап-пу… не хочет… на счастье.
      Щенок жалобно заскулил. Это мужик снова отдернул руку с сосиской.
      Заср…ср… сранец! Чем больше я понимаю собак, тем больше ненавижу мужиков.
      Я уронила «взведенную» руку. Живот отпустило. Дыхание восстановилось. Я развернулась на тропинке, собираясь завершить путь к рабочему кабинету.
      – А ты, что ли, мент? Баба – мент? – похмельно закашлялся «синяк». – Во дела! Ая, – передразнил он себя: – «Дай лап-пу, дай лап-пу!» – И уже, видно, обращаясь к щенку: – Какая лап-па, когда баба – мент! – и он недоуменно засмеялся-закашлял.
      Злясь на себя за малодушие, я вывернула на тускло освещенную дорожку. За спиной затихало: «Какая лап-па? Какая лап-па! Ты, что ли, мент?»
      Да, я – мент! И я – баба! И я – Лаппа! Я – майор милиции Маргарита Альбертовна Лаппа. Как бы ни было смешно этому засранному бомжу.

* * *

      – Здравствуй, Риточка, здравствуй, фенимисточка наша! – тетя Наталья распрямила натруженную спину и отодвинула швабру.
      – Феминисточка, – автоматически поправила я. – Доброе утро.
      – И я говорю – майор-Лаппушка, – согласилась наша уборщица.
      Тетя Наташа, не старая еще женщина, выглядела абсолютной бабулей. Про ее личную жизнь ходили всяческие легенды: начиная с того, что ее сын – большой человек в бизнесе, но несогласная с его жизнью мать порвала с ним и назло живет на нищенскую зарплату уборщицы; и кончая тем, что никакой личной жизни у нее нет вообще, а есть вечная любовь к кому-то, кто погиб при исполнении (вроде как из нашего ведомства), из-за чего она тут и околачивается – в память о большой любви. И то, и то – романтично. Мы теть Наташу не выспрашиваем, а сама она не делится. Нас любит, но критикует изрядно.
      – Видано ли: женщина – милиционер, – вздыхает традиционно уборщица, подталкивая меня на чистую часть коридора, предварительно бросив под ноги мокрую тряпку. – Три-три, дома, небось, полы не моешь…
      – Ну, да, дома у меня – три горничные, – хихикаю я, не обижаясь.
      – Вот-вот, «три горничные»… – дразнится тетя Наташа. – Кто ж тебя, такую, замуж возьмет?..
      Они что – все с утра решили мне настроение портить? Сначала этот – «хочу Лапушку», или – как он там?.. Теперь эта – «замуж не возьмут». Как будто все дело в замужестве!
      Я открыла ключом дверь и раздраженно вошла в кабинет. Скинула мокрую дубленку и встала со щеткой у зеркала. На меня глянули огромные, влажные от злости глаза. Я провела рукой по голове. Волосы, освобожденные из-под вязаной шапочки, тугими струями упали на плечи. Верхняя пуговица кителя сама грозила выскользнуть из петли, и я дала ей свободу, оправив рубашку, под которой вздымались эти знаменитые женские два холма…
      Тьфу, дура! Кто бы меня сейчас увидел! Еще бы юбку задрала, проверяя, насколько стройны ноги. Стройны. Стройнее не бывает!
      «А что толку? – снова противно напомнил о себе внутренний голос. – И кто последний раз, вспомни, целовал эти колени? И кому ты такая раскрасавица нужна? Кто тебя замуж возьмет? А годков, между прочим, уже тридцать два».
      Внутренний голос очень смахивал на голос тети Наташи, и от этого стало еще тоскливее.
      Я не к тому, что очень хочу замуж. Я, если совсем уж честно, об этом почти и не думаю. Но ведь помимо замужества есть элементарная бабская жизнь. Истории. Интрижки. Любовники, в конце концов. Вот даже про сгорбленную седую уборщицу нашего следственного управления и то ходят какие-то романтические легенды. А какие легенды про меня? Ритуся – хороший парень. Ритку можно послать прыгнуть с парашютом. Она не промахнется в тире по мишеням. Не запыхается в кроссе. Споет на День милиции. Спляшет на 8 марта. Ее не стыдно послать с рапортом к начальству. С ней надежно при «усилении». Не страшно в разведке… Что еще? Ах, да, главное: Ритку можно попытаться потискать по пьянке – а вдруг что выгорит? Все! Вот и все твои, Маргоша, истории – и героические, и романтические.
      Я не по-утреннему устало опустилась на стул. Вся моя жизнь – как на ладони. Мне и самой-то от себя скрывать нечего. Ну не Кирилла же Сергеевича прятать в памяти. Ну, того самого, что проходил свидетелем в деле о мошенничестве одной риэлторской фирмы. Проходил… Он со второго раза явился на допрос с охапками роз, пронзительно смотрел в мои глаза, закатывал собственные, а однажды, в конце следствия, пригласил в ресторан – вечером, со свечами. Тихо лилась латиноамериканская музыка, шипели свиные ребрышки на досках, медленно отпотевала бутылка водки…
      А утром он положил на журнальный столик в моей квартире конверт – в благодарность за честное ведение дела, за мой профессионализм, помогший спасти ему бизнес…
      Нет, были, конечно, и не такие грустные истории. И не так быстро заканчивающиеся. Был, например, терапевт Лева из нашей районной поликлиники. Его больше всего поразила не моя двусторонняя ангина, не «экзотическая» профессия (я, кажется, скоро свыкнусь с тем, что «баба-мент» – это убойно), а моя редкая фамилия. «В этом, Риточка, есть что-то аристократическое», – грассировал Лева. – «Да ничего аристократического, – отмахивалась я. – Мой прадед – из поморов. Только его соседи рыбу ловили на Белом море, а мой – дома рубил; и не просто – венцы крестом на углах, а с врезом на стыках, в лапу, чтобы потом бревенчатый сруб тесом легко было обшивать. Отсюда и прозвище у деда было – Лапа. А уж откуда вторая „п“ в фамилии появилась – одним сельсоветовским грамотеям и известно». Левушка полгода слушал эту историю, а потом, смущаясь, сознался, что мама ему невесту подобрала – учительницу из музыкальной школы. Он так убивался…
      Зато сейчас – гордись Ритка! – у тебя в любовниках – самый красивый опер твоего управления. Он, правда, женат, зато внешне – сам Шон Коннери в первых сериях «Агента» не дотягивает. Он, правда, и бывает у тебя раз в месяц, но другого, похоже, в ближайшее время не предвидится…
      От всех этих мыслей однажды мне стало просто невмоготу. Однажды, это когда я смотрела ночью по телевизору трансляцию с «Оскара». Вернее, еще до «Оскара», когда все они стекались в зал сквозь толпу поклонников. Господи, вот она – жизнь! Там даже если Кирилл Сергеевич оказывается таким придурком или Левушка – маменькиным мямлей, то ведь всегда найдется рядом какой-нибудь Том Круз или Антонио Бандерас, кто просто протянет руку, улыбнется и не даст скиснуть классной девчонке с такими глазами, ногами, с такой талией, с такой душой. Ну чем, скажите, я хуже агента ФБР Джоди Фостер из «Молчания ягнят»? Да ничем. Я – лучше! К тому же у меня нет этой вечной скорбной улыбки на лице, как у нее. Просто ей – повезло. Она попала в этот круг, и теперь ей легко: хочет, будет странной девочкой в «Алисе…», хочет – проституткой в «Таксисте», хочет – дружит с Мартином Скорсезе, хочет – с самим Хопкинсом… А ведь Джоди – тридцать пять. И она тоже – не замужем. Зато какая жизнь!
      Все дело в круге, решила я однажды. Стоит вырваться из своего, тесного, душного, с грубоватыми коллегами, с вечным матом, с бессонными ночами, с рейдами по грязным подвалам и чердакам, с облавами и министерскими проверками, и попасть в другой – яркий, легкий, с сильными и щедрыми мужчинами, где женщина ценится только потому, что она – умна и красива, с тонкой душой, и все наладится, начнется другая жизнь…
      И однажды я решила кардинально поменять жизнь, вырваться из своего круга. И когда решила, сразу стало легко, я почувствовала, что все в моей жизни очень скоро изменится.
      От мысли, что я уже в двух шагах от счастья, я снова пришла в хорошее расположение духа и, тряхнув волосами, решительно направилась к своему рабочему столу.
      Полированная столешница, протертая заботливой рукой тети Наташи, звала к началу рабочего дня. Только один предмет на столе был чужим, лишним – яркий глянцевый журнал. Я машинально посмотрела на обложку.

* * *

      Теперь я точно знаю, почему про умирающего человека говорят – «отдает концы». Потому что, когда приходит «косая», она хватает не за горло, не за сердце, не в печенку вгрызается, а начинает с конечностей.
      Вот и у меня сначала похолодели ладони, потом ледяная дрожь пробила от пальцев на ногах до по самое некуда («До хвоста, – резонно поправила бы меня умница Люся Пчелкина. – Во-первых, там, где „самое некуда“ – у настоящей булгаковской Маргариты должен быть хвост, во-вторых, в русском языке два предлога вместе – „до по“ – не употребляются»).
      В общем, до самых ягодиц прошибла меня дрожь, и я перестала ощущать ноги. Поэтому села и снова уставилась в глянцевую обложку журнала.
      Рита, мать твою, где ты была, когда Бог раздавал мозги? И ладно бы, шлялась по модным бутикам, выбирая убойную кофточку, чтобы сразить наповал оперов из убойного же отдела. Ладно бы, кувыркалась в постели до синяков под глазами с тем, от кого тихо умирают все кадровички нашего следственного управления, а также те, кого он вызывает повестками на допрос. Нет, скорее всего, вы, Маргарита Альбертовна, в то время, когда и без того умные люди выстроились к нашему доброму боженьке в очередь за умом, сидели в своем долбаном кабинете и подписывали очередную пачку особых поручений ментам-ленивцам из угро.
      Я провела ладонью по холодному глянцу обложки журнала, словно это могло стереть изображение. Нет, наваждение не исчезало. Эта наглая сисястая девка с раздвинутыми ногами, эта шлюха с зазывно выгнутой спиной… это была я.
      Ну ты, Рита, блин, и вляпалась…

* * *

      Я скользнула взглядом по настенным часам: до начала рабочего дня оставалось пятнадцать минут. Каждое утро, сверяясь с часами, я автоматически отмечаю про себя, что портрет президента по-прежнему висит на своем законном месте. На этот раз я чуть дольше задержалась на нем взглядом: Владимир Владимирович, как всегда, слегка улыбался, только сегодня это почему-то больше походило на усмешку; да, на похотливую мужицкую ухмылку. Я инстинктивно прикрыла фото из журнала ладонями. Все равно ухмыляется…
      Не выдерживая больше собственного бесстыдства с обложки, я быстро открыла журнал: там, где посередине, сложенные пополам, были соединены скрепками три двусторонних постера.
      Кажется, я даже вскрикнула. С первой цветной страницы во все свои фиалковые глаза на меня смотрела… Люся Пчелкина. Только была она… абсолютно голой и так же, как и я на обложке, в абсолютно отвратительной позе.
      Я быстро перевернула страницу. Мать вашу!.. Роза! Гибкая, смуглая, как пантера Багира. Солнечные блики плясали на ее обнаженной груди, на темных сосках, возле пупка.
      Боясь упустить трепещущую, как птица, мысль, я перевернула еще страницу, еще… Катя. Оля. Маша. Ника. Все семь!
      Только сейчас, задним числом, я сообразила, что, испытав шок от вида собственной порнофотографии на обложке, я бросилась критиковать свои мозги, но ни разу не задалась вопросом – откуда? кто посмел? Сейчас же, когда обнаружила рядом в журнале еще шесть фотографий своих новых приятельниц, мне стало просто страшно. Второй вопрос – «кто посмел?» – оставался. Зато на первый – «откуда ноги растут?» – я могла ответить. И от этого стало еще противнее. Словно нас, как семь дур, заманили чем-то красивым в клетку, раздели, приковали цепями и теперь за деньги показывают на площади; словно продали в рабство, в гарем, в бордель. И насилуют прилюдно.
      Так откуда же, спросите вы. С чистейшей воды кастинга. С честнейшего, как мы полагали, конкурса. С невиннейшей из девичьих забав. С киностудии с благороднейшим из режиссеров. Со съемочной площадки, где разбиваются сердца и надежды.
      Господи, какой позор!

* * *

      С чего же все началось? Ах, да…
      Однажды Мишка Лосев принес в отдел газету. Вообще-то я не замечала до этого, чтобы мои коллеги интересовались периодикой, но тут все склонились над какой-то статьей.
      – Что-нибудь новенькое в деле об убийстве Старовойтовой? – Я знала, что газета «Явка с повинной» специализируется на расследовательской журналистике, в том числе – на криминальных расследованиях.
      – Да нет, – отмахнулся Мишка. – Что там может быть новенького? Да туда и журналистов-то не пускают – усиленно оберегают свидетелей.
      – Тогда чего же вы к газете прилипли?
      – Представляешь, Вортко решил снимать «Мастера и Маргариту»!
      Мишка когда-то закончил филфак, про это мало кто помнил, но иногда он потрясал наш, не приученный к интеллектуальным беседам отдел лингвистическими и литературоведческими изысками.
      – Да, здесь он карьеру свою и закончит, – поправил очки Игорь Сергеевич, самый старый следователь нашего управления. – Еще никому снять «Мастера» не удавалось.
      – А может, он – не суеверный? – попыталась я защитить любимого режиссера. – Булгакова он уже снимал, с Достоевским все так классно получилось.
      – Суеверный – не суеверный, а «Мастера» снимать нельзя. Мистический роман. Не такие зубры на нем ломались…
      Я, честно говоря, Игоря Сергеевича Литвинова не шибко жалую: ленивый, безынициативный, посплетничать любит почище любой бабы, свои же суждения высказывает безапелляционно, главный его аргумент в споре – «Я старше вас, деточка (молодой человек)». Но тут я почему-то прислушалась. И разом вспомнила все, что говорилось о многочисленных попытках съемок фильма по этому роману. Про то, как почти снятый материал откладывался на дальнюю полку. Про то, как один олигарх, давший утром согласие стать спонсором, вечером оказывался за решеткой. Как в автокатастрофы попадали актеры, рискнувшие сниматься даже в третьестепенных ролях…
      Про Вортко тоже много чего говорили. Он, кстати, уже не первый раз подступался к этому роману, но по разным причинам ничего не получалось. Я собственными глазами читала одно с ним интервью, где режиссер сам рассказал полумистическую историю. Однажды, мол, он гулял в Москве на Патриарших прудах. Про «Мастера» вроде даже не думал – просто гулял. Вдруг мимо него проходит незнакомый мужчина в черном, приподнимает шляпу и на ходу, не глядя на режиссера, произносит: «Ничего у вас не получится. И не пытайтесь». И – исчезает.
      Вортко тогда еще посмеялся на вопрос корреспондентки – «не боитесь?»: нет, мол, я в мистику не верю; да и в самом романе нет ничего мистического: хороший, крепкий роман о любви, не более того…
      Я, помнится, тогда еще подумала: ой, лукавит господин постановщик. А с другой стороны, что ему оставалось: не заявлять же на диктофон, что боится, дрожит от страха, но снимать жуть как хочется…
      Пока мы базарили о «Мастере», Мишка продолжал читать статью дальше и вдруг как подпрыгнет:
      – Во дает: уже в мае к съемкам приступает, а главную героиню еще не нашел!
      – Так не бывает, – оторвалась я от своих протоколов. – Если есть срок начала съемок, значит, уже и смета утверждена, и график работ…
      Я сказала это, а где-то в груди, слева, почувствовала неожиданное волнение. Я страшно люблю этот роман, меня давно интригует эта неземная, придуманная Булгаковым женщина, не умеющая починять примус, не приспособленная к жизни, имеющая эту жизнь – спокойную, тихую, скучную, как гладь болота, и вдруг взорванную появлением Мастера… Мне казалось, что мало кто понимает суть Маргариты. Уж тем более – мужчины. Сам Булгаков – не в счет: мне кажется, ее образ создан им не в здравом уме, не при свете дня, не в добром здравии. Может, в горячечном бреду. В страшную грозовую ночь. При полной луне. Под морфием…
      В общем, почему-то было приятно, что режиссер никак не может найти актрису на роль Маргариты. Лично мне это было понятно и естественно.
      – Ничего себе! – продолжал захлебываться Лосев. – Он ее уже даже в трамваях высматривает.
      – Кого – ее? – поднял голову Литвинов.
      – Актрису.
      – А что – актрисы сплошь в трамваях ездят? – снова не понял Игорь Сергеевич.
      – Да ему без разницы: актриса – не актриса, закончила Театральный или домохозяйкой при муже сидит… Ему главное – образ найти, который соответствует его представлениям о героине. Он готов даже непрофессионалку снимать… А что? – вдруг даже разозлился Мишка на снисходительный взгляд Литвинова. – Сидит себе где-нибудь дома небесная красавица и знать не знает, что ее-то и ищет известный режиссер.
      – Ну да, небесная, типа Оксаны Федоровой… – съехидничал Игорь Сергеевич.
      Лучше бы он не вспоминал это имя. Почему-то у нас все мужики управления не любят прошлогоднюю «мисс мира». Вернее, думаю я, если бы она не принимала участие в том злосчастном конкурсе, а скромно работала где-нибудь в нашей конторе за дверью по-соседски, то на 8 Марта по количеству букетов она переплюнула бы любую девицу во всем ГУВД. А так, стоило ей выйти на мировой подиум, и началось: и мордашка, мол, как у всех, и грудь маловата, и ноги коротковаты, и улыбка не так ослепительна, да и вообще – таких, дескать, в базарный день за три копейки на любой улице – пруд пруди. И ладно бы бабы разорялись: было бы понятно – завидуют. А тут – мужики. А впрочем, мужики, как известно, – хуже баб. Тоже завидуют – пришла я однажды к выводу: потому как не им досталась. Сидят дома со своими тетехами, которых из-за сварливых характеров, бесцветных кудельков и низких задниц в люди вывести неудобно, вот и брызжут ядом. Оксана Федорова им, понимаешь, не нравится! Подкаблучники фиговы.
      Лосев Оксану тоже не любил. Но он был не женат. А стало быть, его в предвзятости заподозрить трудно. Во всяком случае он красавицу не развенчивал вслух, а просто отмахивался: «Красавица? Фи! У меня младшая сестра – Сонька – сто очков форы даст».
      Но в этот день Лосев Соньку не вспомнил, а резко обернулся к Литвинову:
      – При чем тут Федорова? У нас своя Маргарита есть, даже имя совпадает…
      Все повернулись ко мне.
      – А уж ведьма-а… – нарочито грубо протянул стажер Коленька под хохот наших идиотов.
      Почему, когда мужчина влюблен и пытается скрыть это, он – такая гадина?

* * *

      Да, теперь я точно знаю, что началось все с той газеты, а виноват во всем – Мишка Лосев. Хотя, если честно, обвинять Мишку, это – валить с больной головы на здоровую: он потрепался и забыл. А вот я, дурища, запомнила. И стала каждый понедельник покупать «Явку с повинной».
      А там разворачивались нешуточные события. Газета на полном серьезе объявила на своих страницах кастинг на роль «народной Маргариты». Условия были простейшие: посылаешь две свои фотографии – портрет (почему-то журналисты это называли «крупняком») и в полный рост; их, якобы, непременно передадут Вортко; а потом жди результатов. Поначалу мне все это показалось полной фикцией. Но газета в каждом номере сообщала, сколько фотографий уже в банке данных народного конкурса, информировала, на какие роли в фильме главреж уже утвердил актеров, периодически печатала интервью и комментарии самого Вортко.
      Мало того, в каждом номере газета помещала фотографии очередных девушек, изъявивших желание принять участие в народном конкурсе. Среди них действительно большинство было непрофессионалок. И в правдивости конкурса меня убедила как раз-таки фотография обычной девушки, напомнившей мне одну московскую актрису, на которую я обратила внимание на каком-то гастрольном спектакле, куда меня затащила подруга Анька. Настроение было – дрянь (накануне Олег позвонил и сказал, что завтрашняя встреча отменяется: заболел сын, на днях – министерская проверка, а у жены – предзащитная лихорадка), спектакль был дрянь, но та темноволосая московская девочка запомнилась. Была в ней какая-то скрытая страсть, которая взрывала атмосферу скучающих кресел, пробивалась сквозь вечные покашливания и покрехтывания аллергичного (от пыли?) зала, достигала галерки и возвращалась назад, к кулисе, где стояла та, которая вроде бы даже ничего особенного и не говорила, вроде бы даже и не двигалась почти… И вот эта девушка, из газеты, с редким нынче «цветочным» именем Роза, которая так напомнила мне те два часа почти молчаливой страсти на сцене, – тоже участница конкурса, тоже хочет быть Маргаритой…
      У меня появилось новое увлечение. Вечером (если он выдавался свободным) я заворачивалась в теплый плед на диване и раскладывала перед собой вырезки из газеты (я под прицелом Макарова не призналась бы никому, что заразилась болезнью провинциальных девчонок) с фотографиями претенденток на роль Маргариты. Я пыталась смотреть на них глазами Вортко. Или даже… самого Булгакова.
      Вот Ника. Красивая, как… Хотела сказать – как ведьма, но, все-таки – как стерва. Это для Маргариты, на мой взгляд, чересчур. Ей бы чуть помягче. А вот Оленька, наоборот, слишком мягкая, ей бы Никиной страстности; да что и говорить – совсем малышка, чуть за двадцать, а Маргарите нужен мой тридцатник…
      «Мой»? Я резко откинула ставший вдруг душным плед. Может, я простыла? Температурю? Подошла к окну, открыла форточку. В окно вихрем влетели колючие снежинки. Бледный круг луны с трудом пробивался сквозь низкие темные тучи. Размытые пятна фонарей, казалось, только усиливали тревожную темноту. Самое время воров и прочей нечисти.
      Какой-то вялой, абсолютно больной рукой я прикрыла окно.
      За тяжелой стеной соседней квартиры стали медленно бить старинные напольные часы. Раз, два… Я слушала глухой бой, и время как будто остановилось. На меня нашло странное оцепенение… Пять, шесть… Я словно со стороны увидела себя – высокую, бледную, с резко обострившимися скулами, с приспущенными ресницами, сквозь которые из глаз рвался наружу горячий огонь, немыслимое пламя… Семь, восемь… У меня появилось почти физическое ощущение, что я в комнате не одна: будто кто-то тихо и пристально наблюдает за мной. Стоит мне подойти к зеркалу и… увижу его за спиной.
      Я вздрогнула от резкого стука-выстрела. Не закрепленная на шпингалет форточка отлетела к раме. Вздыбилась занавеска. Волосы вихрем поднялись с плеч и закрутились вокруг лица.
      …Одиннадцать, двенадцать.
      Полночь!
      Опять словно со стороны, я услышала жуткий хохот. Это я хохотала, как сумасшедшая.
      Я и вправду походила на сумасшедшую. Я решила не на жизнь, а на смерть сразиться за роль Маргариты. Я хотела вырваться из своего круга. Встретить своего Мастера.

* * *

      Первым – без пяти девять – в кабинет вошел Коленька Миронов. Николаша – студент юрфака и проходит у нас практику. Он всегда является первым (не считая, конечно, меня; я много лет прихожу в отдел за тридцать-сорок минут до начала работы: мне нравится разобрать горы бумаг, наметить, кому позвонить в первую очередь, подготовиться к допросу обвиняемых или свидетелей) и всегда – без пяти. Наверное, их так научил руководитель практики. Миронова, ко всеобщему удовольствию отдела, прикрепили к Игорю Сергеевичу: мы с Лосевым не любим, когда у нас «на хвосте» кто-то висит, а Литвинов обожает поучать, изображать из себя гуру, к тому же он всегда сваливает на стажеров всю рутинную работу по оформлению документов.
      Едва заслышав деликатное покашливание Николаши за дверью, я, предупреждая его стук в дверь, рявкнула:
      – Входи, не заперто!
      Что за идиотская манера – стучать в дверь кабинета, в котором ты сам работаешь? Или он думает, что может застукать своих старших коллег за каким-нибудь неприличным занятием? За разглядыванием дешевой порнушки, например?
      При мысли о порнушке у меня екнуло сердце, и пока Николаша бочком протискивался в дверь кабинета, я быстро схватила журнал и швырнула в верхний ящик стола. Николай вошел в кабинет как раз в тот момент, когда я нервно задвигала дверцу; мы оба покраснели.
      – Не помешал, Маргарита Альбертовна?
      Мне показалось, он догадался, что я что-то прячу. Черт!
      – Помешать можешь только в женской бане, а здесь – работа! – грубо отрезала я и поняла, что невольно скатилась на фривольность.
      Миронов снова покраснел.
      Черт! Черт! Выгляжу абсолютной идиоткой.
      А вдруг – пригвоздило меня на месте – это он, Николаша, подсунул мне на стол этот журнал? Подсунул, а теперь проверяет реакцию. «Маргарита Альбертовна, я не помешал?» Чему помешал – разглядыванию собственного бесстыдства?
      Я пристально посмотрела на Миронова. Тот опять смутился (или сделал вид?) и зашуршал бумагами. Да, конечно, мне Лосев все уши прожужжал по поводу юношеской влюбленности в меня стажера, но сегодня как-то он уж чересчур смущается.
      От мыслей о подлой душонке юного коллеги меня отвлек Лосев. Мишка, как всегда, опоздал ровно на десять минут и, как всегда, стал врать:
      – Пробки, господа, однажды погубят нашу цивилизацию. Бедный царь Петр, как это он не дотумкал, что через триста лет по его любимому городу начнут ездить «пятерки», «шестерки», «мерсы» с «тойотами», прицепы, фуры и прочие лошадиные силы…
      Мне хотелось напомнить Мишке, что его «восьмерка» вообще-то уже неделю на приколе (полетела коробка передач, а денег нет, чтобы съездить в мастерскую), но Мишка, как всегда, вторым номером программы утреннего фарса выбрал меня:
      – Маргарита Альбертовна, ну нельзя же быть такой ослепительной в такой мрачный февральский день! До весны еще целых пять дней, а вы – просто сама «Весна» Боттичелли, словно сошли с картины художника, словно – с обложки журнала, с самого что ни на есть глянцевого постера…
      Я подпрыгнула, как мышь, встретившая на тропинке в лунную ночь не евшего месяц кота. Даже двух голодных котов, потому что Миронов тоже захихикал.
      Так, кто-то из них! Точно. Или – оба, в сговоре! Какой ужас!
      Мой мобильник взорвался цирковым тушем, на проводе был Литвинов:
      – Риточка, вы на работе? Как хорошо! Видите ли, я задерживаюсь…
      Еще бы, а когда вы, Игорь Сергеевич, вовремя приходили? То у вас протечка, то сын ключ забыл, то тещу на вокзале надо встречать… Ну, хоть не врет, что в управление вызвали с утра.
      – …Там у нас с Николаем сегодня допрос намечен в девять тридцать, наркоманка одна придет. Пусть уж Миронов без меня с ней пообщается – ему даже полезно. А вы проследите краем уха, прокурируйте. У нее – первое задержание, так что 228-я, часть I, на большее не тянет, пусть Николай не переусердствует…
      – А вы сами-то когда будете?
      – Да пока не знаю – меня в школу вызывают, на внеплановое родительское собрание…
      – Что-нибудь сын натворил? – ахнула я: у Литвинова был идеальный сын-отличник.
      – Ну что вы, Ритонька, у Сережи все в порядке. Там у них учительница что-то начудила: в какую-то порноисторию вляпалась. Я точно не понял: директор школы так взволнован, а я, сами знаете, – член родительского комитета…
      Я дала отбой прежде, чем он договорил.
      Катя. Бедная Катя!
      И только потом вспомнила о себе.

* * *

      С Катюшей Розовой мы познакомились на том самом кастинге по отбору в Маргариты. Я еще не успела толком разглядеть ее, а уже поняла: учительница!
      Похоже, что она пришла на студию раньше всех, потому что, выяснив все заранее у администратора, поучала тех, кто появился чуть позже. «Девочки, снимать будут даже тех, чьи фото уже были напечатаны в газете. Они говорят, что наши фотографии – любительские, у них там какое-то плохое „разрешение“, ну, то есть, не резкие, не четкие. К тому же с нами будет работать профессиональный фотограф. Видите того парня лохматого? Валентин. На нас вроде совсем не смотрит, в свою камеру уставился, но я вам скажу: глазами зыркает, почти спиной все видит. Мне говорит: девушка, вас будем снимать и с косой, и с распущенными волосами – приготовьте щетку. А я в шапочке стояла: как он косу-то увидел?»