Крепко и сердечно жму Вашу руку. Вы ничего о своем состоянии не пишете. Сообщите!
       Ваш Троцкий.
       Adresse: Kadikoy, Chifa 10 kak № 22 par Stamboul".
 

***

 
      М— да… Неужели действительно письмо Троцкого?
      На обратной стороне листка, в углу стоял фиолетовый штамп. Собственно, сам угол был оторван и сохранился только фрагмент печати:
      Архивный от…
      НК…
      Не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы восстановить недостающий текст:
      «Архивный отдел НКВД…» М-да, если документ подлинный, то это настоящая сенсация, рядом с которой «клад Косинской» — ничто.
      С утра я первым делом заскочил в информационно-аналитический отдел, хотел потолковать с Агеевой. Как-никак Агеева все-таки филолог, несколько лет работала в библиотеке АН, заведовала отделом редкой книги. Может, подскажет, каким образом быстро разобраться с авторством.
      Но нашей драгоценной Марины Борисовны на месте еще, разумеется, не было.
      К работе Марина Борисовна относится с душой, но рабочий график устанавливает сама. Все мои попытки повлиять на нее серьезного успеха не имели.
      В коридоре Скрипка что-то азартно втолковывал Ане Соболиной. Аня кивала, слушая бурный Скрипкин поток, но, кажется, совсем Скрипку не слышала…
      — Анна, — вмешался я, — где, интересно, Марина Борисовна?
      — Она… э-э… чуть-чуть опаздывает.
      А Скрипка сказал:
      — Я знал одну даму, которая постоянно всюду опаздывала. В связи с этим у нее была масса неприятностей. Ее увольняли со службы, ее бросил муж…
      — Леша! — перебил я, но Скрипка сказал:
      — Извини, Шеф, но дай дорассказать.
      Короче, у этой дамы была масса неприятностей. А однажды она опоздала на самолет.
      — И что?
      — В общем-то ничего. Но тот самолет разбился.
      — Очень поучительная история, — сказал я.
      Скрипка улыбнулся, а Соболина посмотрела на него с тревогой. Потом обернулась ко мне:
      — Ты что-то хотел, Андрей?
      — Я хотел бы видеть сотрудников на рабочих местах. Тем более, если сотрудник — начальник отдела. Вы согласны, Анна Владимировна?
      — Э-э… может быть, я могу тебе помочь, Андрей?
      Скрипка улыбнулся улыбкой голодного крокодила.
      — Может быть, — сказал я. — У кого в Санкт-Петербурге можно проконсультироваться по личности Троцкого?
      — У Елены Петровны Кондаковой из музея политического сыска, — отчеканила Соболина.
      Скрипка повернулся и пошел в глубь коридора.
 

***

 
      В тот день музей политического сыска для посетителей был закрыт. В залах царила тишина… Впрочем, здесь, наверно, никогда не бывает шумно. Елена Петровна Кондакова встретила меня в фойе.
      У нее были внимательные ироничные глаза. Очень опасные глаза.
      — Итак, Андрей Викторович, — сказала она после взаимных любезностей, — чем я могу вам помочь?
      Не знаю, показалось мне или в словах Кондаковой действительно был скрытый подтекст: что же это тебя, криминального писаку, привело сюда? Здесь дешевкой не торгуют.
      — Елена Петровна, — ответил я, — мне рекомендовали вас как специалиста по Троцкому.
      Она улыбнулась и сказала:
      — Напрасно. Когда-то я действительно была увлечена изучением наследия Льва Давидовича Троцкого, но специалистом себя назвать не могу. А что конкретно вас интересует?
      — В вашем музее есть тексты, исполненные Троцким?
      — В Санкт-Петербурге нет ни одного автографа Троцкого.
      — Вот так?
      — Именно так. Найти подлинный автограф Троцкого — невероятная удача для любого исследователя. Выезжая из страны в двадцать девятом году, Лев Давидович вывез весь свой архив. Это чудо, что Сталин позволил ему такое… Впрочем, шел, я напомню, двадцать девятый год.
      Спустя всего три-четыре года это было бы уже невозможно. Потом, уже в Мексике, Троцкий остался без средств к существованию и вынужден был продать свой архив Гарвардскому университету.
      — Неужели все документы Троцкого попали в Гарвард?
      — Нет, конечно. За время своей политической деятельности он написал тысячи писем, записок, статей. Он был невероятно работоспособным человеком. По всему миру разбросаны сотни документов с его автографом.
      — И тем не менее в России документов не сохранилось?
      — В этом, Андрей Викторович, нет ничего удивительного… Когда Сталин развернул масштабнейшую антитроцкистскую кампанию, хранить письма Троцкого стало опасно. Те, кто имел хотя бы клочок бумаги с подписью врага народа, сам становился врагом народа. Люди избавлялись от любого материального доказательства связи с Троцким. Впрочем, это не спасало. Тысячи большевиков были репрессированы только за то, что работали с ним…
      — М-да… Но ведь не могли же быть уничтожены ВСЕ документы? Так не бывает, Елена Петровна.
      Елена Петровна улыбнулась:
      — Конечно… Всегда что-то остается. Но пока я не видела ни одной записки Льва Давидовича. Я имею в виду — в подлиннике. Почему, Андрей Викторович, вас это интересует — нашли часть архива среди «бриллиантов Косинской»?
      О Господи! Опять «бриллианты Косинской»! Связался я со Светкой на свою шею!… Я тоже улыбнулся, ответил:
      — Нет, среди бриллиантов Косинской — нет… Скажите, Елена Петровна, а в архивах… например, в архивах НКВД, могли сохраниться письма, статьи, дневники Троцкого?
      — Сомнительно. В годы репрессий они изымались при обысках. Но передавались не чекистам, а в партийные органы… Что-то, конечно, могло попасть в НКВД по недосмотру. Но эти архивы недоступны для посторонних исследователей. Их фонды стали доступны — весьма относительно доступны — только в начале девяностых… Наши экспозиции и пополняются в значительной степени за счет архивов ФСБ.
      — Дают материалы?
      — Дают… Кстати, в нашем, питерском ФСБ, работал сотрудник, всерьез увлекавшийся Троцким.
      Когда Елена Петровна сказала эту фразу меня еще не «зацепило»… В залах висела музейная тишина, только где-то в глубине стучала пишущая машинка. Господи, неужели кто-то еще печатает на машинке?
      — А как зовут этого чекиста-троцкиста? — спросил я.
      — Олег, — ответила она. — Олег Николаевич Гребешков.
      И вот тут меня как током ударило:
      Олег! Страничка из дневника Троцкого…
      И — бывший «сотрудник ЧК» по имени Олег, который торгует архивными документами со штампом НКВД. Стараясь выглядеть равнодушным, я сказал:
      — А давно Гребешков ушел из ФСБ?
      — Ушел? — удивилась она. — Почему — ушел?
      — Вы сказали: «работал».
      — Его убили. Его убили год назад, Андрей Викторович.
 

***

 
      Я вышел из музея, сощурился от яркого солнца и закурил. Вот оно как: Олег Гребешков убит… а некто пытается продать бумаги из архива НКВД. Называет себя Олегом… Совпадение? Возможно.
      Олег — не такое уж и редкое имя.
      И вообще — есть тут связь или нет?
      Гребешкова, сказала Елена Петровна, убили год назад… подробностей она не знает.
      Дату убийства не помнит. Знает, что «Олег был очень интеллигентный человек. Историк… увлекался Троцким…» Так есть тут связь или нет?
      Я докурил сигарету и только потом сообразил, что так и не показал Кондаковой образец, полученный от Троцкиста… Я вернулся обратно. Долго звонил в звонок у входной двери. Мне открыла пожилая, похожая на ученую сову, дама.
      — Извините, — сказал я, — но мне нужно видеть Елену Петровну.
      — Это, кажется, вы, молодой человек, беседовали с Леночкой в фойе?
      — Я, я, — нетерпеливо сказал я. — Можно мне пройти?
      — Я вас провожу.
      Елена Петровна сидела в маленьком, заваленном книгами кабинете. На подоконнике кипел электрический чайник.
      — Андрей Викторович? — удивилась она.
      — Извините, Елена Петровна. Неловко отвлекать вас от работы, но не могли бы вы взглянуть на это? — Я открыл конверт, который взял в ячейке камеры хранения на Московском вокзале, положил на стол листок с оторванным уголком.
      — Что это? — спросила Кондакова.
      — Мне сказали, что это письмо Льва Троцкого.
      Елена Петровна надела очки и стала похожа на учительницу. Несколько секунд она вглядывалась в текст, потом бросила быстрый взгляд на меня… потом опять в текст. Спустя минуту или две Елена Петровна сняла очки и громким шепотом произнесла:
      — Послушайте… Послушайте, это же, кажется, Троцкий!
 

***

 
      В Агентстве я первым делом столкнулся с Анной Яковлевной.
      — Привет, — сказал я, но она отвернулась и прошла мимо… Вот такие пироги на любовном фронте. Сплошные победы на грани полной капитуляции. Хорошо хоть Завгородняя с Лукошкиной не могут объединиться в единый блок… А в приемной я увидел Светку. Сказал: привет, — но и она тоже меня «не заметила». Ах ты, елы-палы!
      И только Оксана посмотрела на меня по-доброму… Она взмахнула своими длинными ресницами и сказала:
      — Тебе, Андрей, дважды звонил какой-то настойчивый мужчина. Сказал, что его зовут Олег, что он по очень важному вопросу и что ты в курсе.
      — Заикается?
      — Еще как. Я спросила его координаты, но он не оставил.
      — И не оставит, — пробормотал я.
      — Что?
      — Ничего. Будет звонить — соединяй сразу.
      Я прошел в кабинет, распустил узел галстука и закурил. Я определенно не знал, что нужно делать и нужно ли что-нибудь делать… Пришел Повзло и стал говорить о деньгах. Об оперативных расходах. О том, что репортеры уже стонут… и надо что-то делать.
      — Не шатает их? — перебил я.
      — В смысле?
      — От голода их не шатает? Зубы от цинги не выпадают?
      — Андрей!
      — Коля!
      — Андрей, видишь ли…
      — Коля, я все вижу. Но денег нет…
      Хотя… есть одна тема.
      — Какая? — оживился Повзло.
      — Сейчас объясню. Давай, подгоняй сюда Каширина и Зудинцева. И Зверева… если найдешь.
      Зверева не нашли. Где-то он был опять на свободной охоте. А Родя с Зудинцевым через минуту были в моем кабинете.
      — Прежде всего, дорогие коллеги, — сказал я, — позвольте вас поздравить, — я обвел всех взглядом, сделал паузу, интригуя. — Ерша освободили.
      — Как?
      — Как освободили?
      Я черканул на листочке номер паспорта Ерша и подал Зудинцеву:
      — Вот, Михалыч, номер паспорта гражданина Ершова. Поинтересуйся. Сможешь?
      Зудинцев матюгнулся, сложил листочек вдвое и убрал в карман. Потом я рассказал о звонке Троцкиста и о своем визите в музей.
      — Вот такой сюжетец, коллеги, — подвел итог. — Хочу услышать ваше мнение по этому сюжету.
      — Тьфу! — сказал Родя. — Где Троцкий — там всегда заморочки. Вот вражина. Даже после смерти людям жизнь отравляет.
      — Не скажи, — ответил Зудинцев. — Троцкий — соратник Ленина, и если бы в политическом противостоянии Сталин-Троцкий в двадцать седьмом году победил Троцкий, то…
      Я «митинг» пресек. Сказал:
      — Политические дискуссии в свободное от работы время. Предлагаю высказаться по существу.
      — Для удобства, — произнес Родя, — я бы разбил тему на две части: рукописи Троцкого и убийство комитетчика. Есть ли между ними связь, мы пока не знаем.
      — Мы, — сказал Зудинцев, — даже не знаем, а есть ли эти рукописи.
      — По крайней мере один листок есть.
      Зудинцев покачал головой:
      — Извините. Извините, мужики, но пока что это листок бумаги… Вот будет заключение экспертизы — будет и разговор.
      Я с Зудинцевым спорить не стал — он профессионал. Причем классный профессионал. Я только сказал:
      — Кондакова считает, что к нам попал подлинник… А она — очень опытный музейный работник, у нее интуиция.
      — Интуиция в нашем деле — штука полезная, — согласился Михалыч. — Я в нее верю и тоже предполагаю, что горячо, что рукопись подлинная. Давайте прикинем, что можно сделать… что-то в этом есть. Для начала посмотрим, чем же мы располагаем.
      Мы «посмотрели» и увидели, что почти ничем не располагаем: есть некий аноним, который называет себя Олегом. Но имя, скорее всего, вымышленное… Этот Олег (псевдоним оперативной разработки Троцкист) утверждает, что владеет дневником и письмами Льва Троцкого. И даже предоставил страничку (вероятно, подлинную) для изучения. Троцкистом движут корыстные мотивы. Но сам он по каким-то обстоятельствам («У м-меня ос-с-собые обоб-обстоятельства») реализовать рукопись не хочет или не может. Чего-то опасается…
      — Я думаю, этот Троцкист пиздит как Троцкий! — вставил Родя.
      Не заметив его реплики, я продолжил:
      Троцкист не глуп, говорит правильным литературным языком, употребляет слова «конъюнктурщик», «дивиденды», знает, что такое «Сотбис»… Осторожен.
      Возраст — по голосу — взрослого, но не пожилого мужчины. Заикается.
      — Заикание, — спросил Зудинцев, — натуральное?
      — Похоже, да. Любопытно, трудно ли имитировать заикание? — спросил я. Ответ явился сам собой — дверь кабинета распахнулась и всунулась лохматая голова Соболина:
      — Можно, Шеф?
      — Нельзя. Совещание у меня. Зайди через двадцать минут… Впрочем, постой.
      Скажи-ка, Володя… вот ты, как профессиональный драматический артист… — Соболин проник в дверь целиком и стал каким-то очень значительным. — Как профессиональный драматический артист, скажи нам: трудно ли имитировать заикание?
      Соболин тряхнул копной волос, изменился в лице и ответил:
      — Ва-ва-ваще н-н-ннево-во-возмомо-жно.
      Все стало ясно… Володя еще что-то хотел нам показать в рамках демонстрации актерского мастерства, но я его выставил.
      Он ушел расстроенный.
      — Заикание, — сказал Зудинцев, — не факт.
      Родя возразил:
      — Ты хрен с пальцем не сравнивай.
      Вовка — актер.
      — Погорелого театра, — сказал Зудинцев. — Но если хочешь, Родион, то можешь провести проверку логопедов. Их в Питере не так уж и много — человек двести… или триста.
      — Или пятьсот, — сказал я. — Отставить логопедов.
      Все и без меня понимали, что на этом пути нам ничего не светит: логопедов можно проверять год… и выяснить в конце концов, что никто из них никогда не сталкивался с нашим Троцкистом. Или сталкивался, но не помнит… Или помнит, но под другим именем. Или наш Троцкист вообще не заика, а коллега нашего Соболина по ремеслу… из самодеятельности механического завода червячных передач имени Чубайса (бывш. «Красный пролетарий»).
      Мы потолковали еще минут тридцать, наметили некоторые шаги и распределили обязанности. Родиону предстояло попытаться установить телефон, с которого звонил Троцкист. На Зудинцева легла обязанность поднять дело об убийстве Олега Гребешкова. А я собрался пойти в ФСБ.
 

***

 
      Сразу после того, как мои «сыскари» покинули кабинет, позвонил Троцкист.
      Я засек время.
      — З-з-здравствуйте, Андрей, вы и-изучили ообразец?
      — Здравствуйте, Олег… я показал ваш образец специалистам.
      — М-мы так не д-договаривались.
      — А что вас смущает?
      — Н-не хочу оогласки д-до поры.
      — А никакой огласки нет. Это во-первых. Во-вторых, мы должны быть уверены, что вы предоставили подлинники.
      — Если вы убедитесь, что п-подлинники — вы г-готовы купить?
      — Возможно. А вы не хотите зайти ко мне, пообщаться лично?
      Он помолчал несколько секунд, потом сказал:
      — Н-нет.
      — Да что вы боитесь, Олег? К нам приходят разные люди. Согласно журналистской этике, мы гарантируем сохранение вашего инкогнито… Приходите, потолкуем с глазу на глаз.
      — Нет, не п-приду. Н-ни к ч-чему это.
      — Хорошо, давайте встретимся на нейтральной территории.
      — В-встретимся, когда вы б-будете г-готовы к с-сделке. Я еще п-позвоню.
      И он положил трубку. Я сходил к Каширину и сообщил, что был еще один звонок — в 13:04.
      — Теперь мы его точно зацепим, — ответил Родя.
 

***

 
      А я направился в ФСБ. Я позвонил начальнику пресс-службы ФСБ и договорился о встрече.
      — Приходи, — сказал начальник. — А чего тебе, Андрей Викторович, из-под нас, грешных, надобно?
      — Да вот думаю у вас пару секретов государственных перекупить… Продашь?
      — Запросто. Торгуем налево-направо.
      Приходи. Выписываю пропуск.
      И я поехал на Литейный. Попарился в пробках на Фонтанке и добрался всего за полчаса. Пешком бы дошел быстрее…
      — Ну, — весело сказал подполковник Острецов, — какие секреты тебя, Андрей Викторович, интересуют? Недорого продам.
      — Год назад погиб ваш сотрудник — Олег Гребешков, — сказал я.
      Острецов сразу переменился в лице.
      — Да, было такое дело… До сих пор не раскрыто.
      — Расскажи, Алексей Иваныч.
      — А что, собственно, рассказывать, Андрей? Семнадцатого апреля прошлого года майор Гребешков не вышел на службу. Позвонили — не отвечает. Худого сначала никто не подумал, но после рабочего дня один из сослуживцев заскочил к Олегу домой. Дверь оказалась не закрыта… тело лежало в комнате. Стреляли в упор, дробью… из двух стволов. Соседи накануне выстрел слышали. В начале десятого, вечером. Но значения не придали. Нормально, да? Грохот от выстрела из двустволки на весь дом, а «значения не придали»… Следов никаких, видимых мотивов — тоже.
      В общем, «глухарь» классический… А ты почему спросил?
      — Убийство сотрудника ФСБ не рядовое явление, — уклончиво ответил я. — Он в архиве работал?
      — Да, в архиве.
      — Скажи, Алексей Иваныч, а смерть Олега Гребешкова не могла быть связана со службой? Рассматривали вы эту версию?
      — Разумеется. В нашем деле версию о связи убийства с профессиональной деятельностью рассматривают обязательно.
      — И?
      — У нас нет никаких оснований связать смерть Олега со служебными делами.
      Тем более, как ты сам понимаешь, архив — это архив. Если бы он был опером или следаком… Тогда, разумеется, можно было бы предположить мотив мести. Хотя и это предположение почти из области фантастики. А архивист? Ну ты же сам понимаешь…
      — А что он был за человек?
      — Нормальный мужик. Историк по образованию. К нам пришел после универа. В девяностом году. Ты сам прикинь — девяностый год! Нас же тогда травили по-черному: палачи! Душители!
      Бериевские недобитки… А человек пришел к нам. На оклад копеечный и перспективы туманные.
      — А что же привело его к вам? Я бы понял, если бы он пришел на оперативную работу, за, так сказать, «романтикой чекистских будней»… Но в архив!
      — Олег — историк. Очень увлеченный был человек… Рассчитывал в нашем архиве найти материалы по Троцкому.
      — Нашел?
      — Не — знаю. Но крайне маловероятно.
      — А в вашем архиве, кстати, есть документы Троцкого — письма, дневники?
      — Ты что — смеешься? Такие вещи в Москве.
      — Точно?
      — Точнее некуда, Андрей Викторович.
      К нам не раз поступали запросы от музеев, из научных организаций… Дали бы с радостью, но ни одной бумажки с подписью Льва Давидовича у нас нет.
      — Странно, — сказал я. — Может быть, уничтожены?
      — Нет, Андрей, у нас ничего не уничтожается… На наших папках стоит гриф «Хранить вечно»… В Москве, в августе девяносто первого, жгли агентурные дела.
      Но это другая песня. Это было, когда толпа на штурм главного здания КГБ СССР пошла.
      — Да, я в курсе…
      — Ну а теперь колись, инвестигейтор: хочешь заняться убийством Гребешкова?
      — Да, — ответил я, — хочу… попробовать.
      Острецов посмотрел с прищуром:
      — Я, — сказал он, — тебя, Андрей Викторович, уважаю. И, разумеется, приветствую твое желание, но…
      — Что «но»?
      — Видишь ли, Андрей… Мы ведь провели собственное расследование. Нам, как ты понимаешь, небезразлично, когда убивают наших сотрудников. Поверь, что сделано все возможное. ГЛУХАРЬ!
      …От Острецова я ушел в полном недоумении. Дело Гребешкова заинтриговало меня окончательно. Убийство сотрудника ФСБ — факт из ряда вон и, разумеется, «чекисты» рыли землю. А работать они умеют. Сколько бы комитет ни крыли, а профессионализм не отнимешь… и если чекисты не смогли поднять дело… то что же это значит?
 

***

 
      — Глухарь это значит, — сказал Зудинцев.
      — А может, и нет, — сказал Родион.
      — Что ты имеешь в виду?
      — Я так думаю: нашли они убийцу. Но решили: суд наш гуманный даст ему лет восемь-десять… А они сами приговор вынесли. И привели в исполнение.
      — Э-э, брат Родя, — сказал Зудинцев, — куда тебя понесло… Это уже из романов господина Бушкова: тайные ликвидации и прочее… Бред!
      — А я думаю, — ответил Родя, — что так все и было. И ежели мы хорошо изучим круг знакомых Гребешкова, то наверняка найдется человек, который после убийства этого архивиста «покончил жизнь самоубийством» или погиб в результате «несчастного случая». Или просто исчез. Нашли комитетчики мокрушника. Нашли — и грохнули!
      — Глупости, — сказал Зудинцев.
      А я не сказал ничего.
 

***

 
      На следующий день я собрался поехать в университет. Убийство Олега Гребешкова меня зацепило. Если бы его забили пьяные гопники или если бы его квартира была ограблена — все было бы понятно… Но из его квартиры, как выяснил Зудинцев в Калининском РУВД, ничего не пропало. Ничего! Там, правда, и не было ничего ценного, но в домашней библиотеке убитого находилось несколько редких книг да еще видеокамера… Камеру-то грабитель мог бы прихватить. Но не сделал этого.
      Из материалов дела следовало, что Олег Гребешков был человек неконфликтный, непьющий, врагов не имел. После развода с женой в девяносто первом году жил один… Те, кто знал Гребешкова, говорили: книжный червь. Питался одной архивной пылью.
      Так кто же, черт побери, вогнал две порции дроби в тихого сотрудника ФСБ?…? Бывшая женушка? Любовница? Троцкист?? Муж любовницы?
      Ерунда, все эти версии следственная служба ФСБ отработала. Если бы хоть что-то там было, они бы это раскрутили.
      Но они перелопатили все ближнее и дальнее окружение Гребешкова и ничего не нашли. НИ-ЧЕ-ГО.
      Впрочем, в ФСБ, скорее всего, не знают о существовании Троцкиста… Я понятия не имею, связан ли как-нибудь Троцкист с Гребешковым, но что-то мне тут не нравится. Пожалуй, я зря скрыл от Острецова историю со звонками Троцкиста.
      Сегодня же позвоню и поставлю Алексея Ивановича в известность.
      Я почти доехал до университета, когда запищал телефон.
      — Алло, — сказал я в трубу и сразу услышал возбужденный голос Каширина:
      — Шеф! Шеф, я был прав.
      — Что такое, Родион?
      — Я говорил, что среди знакомых Гребешкова обязательно найдется самоубийца?
      — Ну говорил… Что дальше?
      — Прошлым летом покончил с собой хороший знакомый Гребешкова.
      — Это точно? — спросил я.
      — Точнее некуда, Шеф. Вот тебе и ФСБ! Вот тебе и романы Бушкова.
      — Это еще ничего не значит, Родя, — возразил я.
      — Ага! Конечно. Комарницкий был преуспевающий бизнесмен, жил двумя этажами выше Гребешкова, а в июле прошлого года застрелился из охотничьего ружья…
      Это ничего не значит, Шеф?
      — … твою мать! — сказал я. — Ты где сейчас?
      — Сейчас я собираюсь нанести визит вдове Комарницкого.
      — Дождись меня, — сказал я. — Диктуй адрес, еду к тебе Я погнал машину на Гражданку. Я материл пробки, Родю, самоубийцу Комарницкого и ФСБ… Если они вычислили убийцу и вынесли ему приговор… Нет, нет, ерунда. Не может этого быть! Или может?
      Я нашел дом на проспекте Науки, в котором жил Олег Гребешков и бизнес — мен-самоубийца Комарницкий. Возле подъезда сидел на скамейке Родя и ел мороженое.
      — Ну что, — сказал Родя, — прав я был?
      — Не знаю, товарищ Родя-… Может, они даже знакомы не были, — ответил я, опускаясь рядом с ним на скамейку.
      — Хренушки! Еще и как знакомы — в шахматы каждую неделю играли.
      — Откуда информация?
      — Пошел по соседям. Может, думаю себе, зацеплю чего… И уже во второй квартире — бах! — мне одна бабуля и выкатывает: да что же это, говорит, за беда такая в нашем подъезде-то? В апреле Олега убили негодяи, в июне Савелий Григорьич помер, царствие ему небесное, а в июле Комарницкий застрелился.
      Я сразу: что да как? Ну Савелий Григоръич нас не интересует — дедуле было восемьдесят семь годков и помер он естественной смертью. А вот Стае Комарницкий был преуспевающий бизнесмен тридцати двух лет. Жил двумя этажами выше Гребешкова, занимал аж две квартиры.
      С Гребешковым был в хороших отношениях, по воскресеньям в шахматы они играли… А в июле прошлого года Комарницкий ни с того ни с сего вдруг забабахал себе в грудь из двух стволов. Нормальное кино, Шеф?
      — Очень даже… Ты с вдовой договорился о встрече?
      — Ждет.
      Мы поднялись на седьмой этаж. Из-за стальной двери квартиры Комарницких раздался собачий лай. Родя поежился, сказал:
      — Ох, не люблю я этих «друзей человека».
      Дверь распахнулась, в просторном холле нас встретили хозяйка и две кавказские овчарки. Милые такие собачки, мне по пояс ростом. Родя незаметно переместился мне за спину.
      Алла Комарницкая оказалась шикарной брюнеткой лет двадцати пяти. В ушках у нее поблескивали брюлики…
      — А вы тот самый Серегин? — спросила она.
      — Ага, — сказал Родя, — он тот самый.
      — А документики можно ваши увидеть?
      Мы с Родей вытащили «корочки». Комарницкая изучила их тщательно. Вообще, в этой дамочке чувствовалась уверенность и властность.
      — Ну-с, господа, — сказала она, — проходите… кофейком вас угостить?
      Мы прошли в кухню, которая явно была вдвое больше, чем обычные кухни в таких домах. Две милые собачки прошли вслед за нами, встали на пороге и принялись изучать нас «добрыми» глазами.
      — Что же вы хотите, господа журналисты, у меня узнать? — спросила Алла, наливая кофе. — Вам со сливками?
      — Нет, спасибо… Алла, скажите, пожалуйста, ваш муж был дружен с Олегом Гребешковым?
      — Дружен? Нет, скорее они были приятели. В шахматы играли по воскресеньям. Мой дурак почти всегда проигрывал.
      Здорово это она о безвременно покинувшем супруге: дурак… Чувствуется, что вдова скорбит. А кстати, вдова ли она?
      Вон колечко-то обручальное на правой руке носит.
      — Мы, — сказал я, — слышали о той трагедии, которая произошла с вашим мужем… Понимаю, что вам нелегко об этом говорить, но… какова причина самоубийства Стаса?
      — А вы спросите у него, — ответила Алла Комарницкая.
      Ответ меня, признаюсь, сразил… Да еще взгляд Аллы, который мало отличался от взгляда кавказцев.
      — Он не оставил записки? — спросил Родя.
      — Нет.
      — У него были финансовые проблемы?
      — Нет.
      — А со здоровьем?
      — Зачем вам это? — спросила она, доставая сигарету из пачки. Родион поднес ей зажигалку.
      — Странно, что здоровый молодой мужчина вдруг уходит из жизни.
      — Дурак, — сказала она и выпустила струйку дыма.
      — Он выстрелил себе в грудь?
      — Да. Зрелище было, доложу я вам… б-р-р! Гадость.
      — Это было… здесь?
      — Нет, на даче… Уехал посреди рабочего дня на дачу, никому ничего не сказал. Исчез! Нашли только через два дня.
      — Он стрелял из двустволки?
      — Да. Из двух стволов.
      — Пулями?
      — Нет. Дробью.
      Мы с Родей переглянулись.
      — А у него что — не было других патронов под рукой? — спросил я.
      — Да там ящик этих патронов! Три ружья и ящик патронов.
      — Странно… скажите, Алла…
      — Послушайте, — сказала она, — хватит. Хватит об этом. Меня уже допрашивали и в прокуратуре, и в ФСБ.
      — ФСБ проявляла интерес к самоубийству Стаса?
      — Да они всех тут достали! После того, как убили Олега, они тут круги нарезали, как кокер-спаниели. Десять человек, и все задают одни и те же дурацкие вопросы…
      А как увидели ружье на стене — вообще вцепились в Стаса!
      — Ружье Стаса вызвало их интерес?
      — А как же! Им же нужно убийцу найти… Если какого работягу грохнут — всем все по фигу. А тут ихнего замочили — ну они и забегали! Они это сраное ружье и облизали, и обнюхали.
      — Стаса подозревали в убийстве Олега?
      Алла раздавила сигарету в пепельнице.
      — Если бы не железное алиби, то… черт его знает…
      — Алиби?
      — Да, мы в день убийства Гребешкова были в Финляндии. Но они все равно изъяли наши загранпаспорта, вернули только через три дня.
      …Все стало ясно. Мы допили кофе и откланялись. Напоследок я спросил:
      — Кстати, Алла, нескромный вопрос…? Вы вышли замуж?
      — Да, — ответила она с вызовом. — Если вы хотите сказать, что я еще и башмаков не истоптала…
      — Ну что вы, Алла?! Мы не имеем никакого морального права…
      Зарычали собаки. Комарницкая ухмыльнулась.
 

***

 
      Когда мы вышли на улицу, Родя сказал:
      — Сдается мне, что эта тетенька помогла своему муженьку на тот свет отправиться.
      — Уймись, Родя. Еще пять минут назад ты был уверен, что Комарницкого застрелили комитетчики.
      — Я же не знал, что у него алиби…? Давай по мороженому съедим? Угощаю!
 

***

 
      Потом я все-таки рванул в университет. В деканате исторического факультета я быстро нашел профессора Немчинова, у которого учился студент Гребешков. Прошло двенадцать лет, но Владимир Спиридонович Олега помнил:
      — Бог мой, — сказал он, — Олежек! Такая трагедия! Это такая трагедия… Убийцу не нашли, Андрей Викторович?
      — Нет, — ответил я, — не нашли.
      — Жаль. Впрочем, какая теперь разница? Олега уже не вернешь. А ведь он был одним из лучших моих учеников. Исключительно трудолюбивый, честный и ответственный человек… Как несправедлива судьба!
      Обсуждать вопрос о справедливости судьбы я не стал. Я спросил: