Рассказывает Валентина Горностаева

      "29 лет. В Агентстве работает четыре года. Имеет как ряд благодарностей за успешно проведенных расследования (последнее — внедрение в структуры Бюро Региональных Расследований — БРР), так и несколько выговоров за нарушение трудовой дисциплины, пререкания с начальством и утерю вещественного доказательства.
      Незамужем. Имевшие место неформальные отношения с заместителем директора Агентства Скрипкой А. Л. в последнее время практически прекратились, что негативно сказалось на творческом потенциале Горностаевой".
Из служебной характеристики

 
      Мне снилась река. Вода была в ней такой синей, а трава на крутых высоких берегах такой изумрудно-зеленой, как бывает только во сне.
      По реке плыли лошади. Их рыжие гривы разметались по синей воде, а головы были высоко подняты. Светило солнце, а лошади все плыли и плыли — тихо, почти беззвучно, они даже не фыркали.
      — Валентина, вставай! — нарушил эту идиллию негромкий голос матери.
      — Мама, мне такие красивые лошади снятся.
      — Лошади? удивленно сказала мать. И зачем-то добавила:
      — Это ко лжи.
      «Какая глупость, — думала я, стоя под душем. — Лучше бы и не спрашивала, только испортила все».
      Но мать оказалась права. «Лошади снятся ко лжи», — как заклинание повторяла я по дороге домой вечером того же дня, пытаясь понять, почему все хорошее, что случается в моей жизни, непременно оказывается ложью.
      — Александра! У нас в доме есть водка? — с порога огорошила я сестру.
      Она смерила меня оценивающим взглядом и безошибочно определила:
      — Тебя бросил Скрипка?!
      Я неопределенно пожала плечами и прошла на кухню. Следом за мной из комнаты прибежала Машка.
      — Валя, погляди, какая у меня шляпа и еще туфельки на каблучках, — затараторила она. — Это мне папа привез!
      — Миша приезжал? — спросила я, глядя на племянницу, которая кокетливо вертелась передо мной в малиновой бархатной шляпе.
      — Угу, — буркнула Сашка, доставая из холодильника початую бутылку.
      Мой зять, а Сашкин муж был преуспевающим банкиром в одном из преуспевающих банков, владельцем иномарки с тонированными стеклами и огромной квартиры в историческом центре города. Всему этому великолепию моя строптивая и глупая сестра предпочитала жизнь в нашем малогабаритном раю.
      — И кто же новая избранница твоего ненаглядного Лешеньки? — спросила Сашка, разливая водку.
      — Агеева.
      Сашка расхохоталась. Она смеялась долго и цинично.
      — Ну, дает твоя Марина. Полтинник во лбу, а все туда же!
      — Прекрати свой идиотский смех, — сказала я и залпом выпила свою рюмку. — Ты же ничего не знаешь. Агеева тут совершенно не виновата, она мне рассказывала, что Скрипка сам воспользовался ситуацией.
      — А ты и уши развесила. Самка не захочет, самец не вскочит, или ты забыла, как начинался ваш роман?
      — Какая ты грубая, Саша, — поморщилась я.
      — Зато справедливая. Ведь говорила тебе — не связывайся ты с этим Скрипкой. Он всех баб в вашей «Золотой пуле» перебрал, пока ты грезила о большой и чистой любви. Нашла по кому убиваться, охмури, вон, лучше Обнорского, все не так обидно будет, когда он тебя бросит, а еще лучше — выходи замуж, — закончила она свою тираду.
      — Ты уже вышла, — съязвила я. Но тут же пожалела об этом, потому что на Сашкиных глазах показались слезы. Мне стало стыдно. — Да, ладно, — сказала я — не реви. Ты же сестра мне, мы всегда вместе.
      Ну их к черту, всех этих мужиков. Остаток водки мы допивали под бессмертный хит Тани Булановой «Почему меня ты, милый, бросил?» и рассуждали на тему, почему в нашем доме не приживаются мужчины.
      С тех пор как пятнадцать лет назад ушел отец, все население нашей крохотной квартиры состояло исключительно из женщин. Даже кот, приобретенный на рынке за особь мужского пола и названный Гамлетом за черно-белый окрас, оказался кошкой, в связи, с чем был переименован в Гекату, или сокращенно в Геку. Во всем этом, несомненно, была какая-то странная закономерность, которую мы с Сашкой безуспешно пытались разгадать всякий раз, когда нам случалось разговаривать вдвоем на кухне. В последнее время это случалось все реже. Каждая из нас предпочитала жить своей жизнью: у Сашки был институт, у меня — «Золотая пуля». Мы потихоньку отстранялись друг от друга. Но сегодня нас словно прорвало, культовая фраза «ты ведь сестра мне» обрела неожиданный смысл.
      Когда мы наконец наговорились, Сашка переключила магнитолу на «Радио-максимум» и предложила: «А не станцевать ли нам?» Танцы ночью на пятиметровой кухне — это сильно, но что не придет в голову двум подвыпившим сестрам с неудавшейся личной жизнью. Конец нашему веселью положила мать, которая возникла перед нами, как привидение в длиной ночной рубашке.
      — Вы что с ума сошли? — поинтересовалась она. — Посмотрите на часы.
      Часы показывали половину четвертого, так что вопрос был задан вполне резонно.
      На другой день я пришла в Агентство с твердым намерением забыть Скрипку и начать новую жизнь.
      Агеевой еще не было. Вот уже полгода я работала в архивно-аналитическом отделе под ее руководством. Применять свои дипломатические способности Марине Борисовне не понадобилось: после моего злополучного купания в заливе Обнорский согласился на этот перевод легко. Работа здесь оказалась куда менее спокойной, чем мне думалось, но до вчерашнего дня я не жалела о том, что перешла сюда. Я и теперь не жалела. Чтобы там ни говорила Сашка — я ни в чем не винила Агееву, с которой мы за это время успели подружиться. Состояние влюбленности было необходимо ей, как воздух. Марина Борисовна привыкла нравиться и коллекционировала своих поклонников так же заботливо, как энтомолог собирает жуков или бабочек. Скорее всего, Скрипка на фиг был ей не нужен, но репутация роковой женщины требовала постоянной подпитки. Обижаться на Марину было просто смешно — ей и в голову не приходило, что это очередное маленькое приключение может доставить мне боль.
      «Интересно, что она скажет мне сегодня», — думала я, раскладывая на компьютере пасьянс.
      — Валюша, ты уже здесь — раздался щебечущий голос Агеевой. — Вот умница.
      А я боялась, что ты опоздаешь.
      Марина Борисовна была только что из парикмахерской. Новая стрижка молодила ее красивое породистое лицо, а глаза сияли озорным блеском.
      — Обнорский меня не искал? — спросила она.
      — Нет, — ответила я. — И никто не искал.
      Марина никак не отреагировала на это мое «никто» и отправилась к выпускающим за сводкой.
      Ежедневная сводка «Золотой пули» заносилась в электронную базу данных. Это была только часть нашей работы. Другая состояла из бесконечных поисков, просмотра газет, составления аналитических справок, мониторингов и досье. Сводка, которую нам предстояло заносить сегодня, удручала количеством информации.
      Я горестно вздохнула, и мы с Агеевой уселись за компьютер. Рабочий день начался.
      Марина Борисовна привычно диктовала: «Героин. Лифты. Убийства. ОПГ. Новорожденные. Трупы. Расчлененные трупы». Со стороны это выглядело сплошным бредом. Но для нас это была привычная терминология для обозначения рубрик, по которым проводился поиск по сводкам.
      Гудел ксерокс, репортеры забегали за справками — творилась привычная ежедневная суета. Не успели мы покончить со сводкой, как с кипой заявок, оформленных по всем правилам штабной культуры, явился Спозаранник. Как обычно, ему требовалось, чтобы мы отбросили другие дела и срочно занялись поиском одному ему ведомой информации.
      — Глеб, тебе приходилось когда-нибудь вручную смотреть газету за год? — спросила я.
      Спозаранник поправил очки и ответил, что это не входит в его функциональные обязанности.
 

* * * 

      Скрипка заглянул к нам только после часа дня.
      — Здрасьте! — по обыкновению произнес он. — Обедать пойдете?
      Непонятно, кому был адресован этот вопрос, но откликнулась на него одна Агеева.
      — Через десять минут, только справку закончу, — сказала она.
      Столовая в «Золотой пуле» не работала.
      После того как странные признаки пищевого отравления испытали на себе некоторые сотрудники Агентства — в том числе и мы с Агеевой, Обнорский обрушил свой гнев на завхоза. Уже который день Скрипка пытался разобраться в этой запутанной ситуации. Сегодня Скрипка, который начал с того, что принес в архивно-аналитический отдел запрос о действии различных ядов, сумел разобраться только со сливным бачком в квартире Агеевой.
      — Валентина, пойдем с нами, — предложила Марина.
      Идти с ними мне не хотелось, но я подумала, что отказ будет выглядеть демонстративным и глупым, и мы пошли в «Рио».
      По дороге Скрипка, как ни в чем не бывало, рассказывал свои бесконечные истории, Агеева смеялась, а я молчала.
      — Горностаева, ты сегодня какая-то неадекватная, — говорил Алексей. — Хочешь послушать историю про одну женщину, которая любила жареные пирожки…
      — Ох, не надо про пирожки, — взмолилась Агеева, — а то мне опять станет плохо.
      Тогда Скрипка поинтересовался тем, нормально ли функционирует исправленный им бачок. Марина выразительно посмотрела на меня и сказала, что все, что делает Леша, заслуживает самой высокой оценки. Я подумала о том, что напрасно согласилась пойти вместе с ними.
      В кафе Агеева заказала себе только свежевыжатый сок — с некоторых пор она особенно тщательно следила за своей фигурой, Скрипка — блинчики и сырники, а я — фирменную котлету, вкусовые качества которой явно уступали цене. Обед проходил в молчании, а когда мы вернулись в Агентство, Марина спросила:
      — Ты видела, как мужчина за соседним столиком смотрел на меня?
      — Какой? — не поняла я.
      — Ну, тот, в костюме от Валентине, с выразительной внешностью?
      — Не видела.
      — Тьфу, вечно ты смотришь не туда! — в сердцах сказала Агеева, утратив ко мне интерес.
 

* * * 

      По дороге домой я раскрыла акунинскую «Пелагию», но таинственные события в городе Заволжске не могли отвлечь меня от грустных мыслей. Я думала о коварстве Агеевой, о том, что лучшим лекарством от любви является новая любовь, и пыталась найти замену неверному Скрипке среди мужчин «Золотой пули».
      Обнорского я отвергла сразу: пробиться сквозь его толпу почитательниц было практически нереально. Повзло переживал разрыв с Аней Соболиной. А Володя Соболин стал вдруг ценить домашний уют. Модестов недавно женился, а уводить мужа от беременной Железняк было бы верхом подлости. Есть, правда, Гвичия и Шаховский, но и здесь меня подстерегали трудности. Грузинский князь в мою сторону даже не смотрит, а Витька Шах, который, несмотря на свой роман с Завгородней, предлагал мне вечную любовь на кожаном диване в своем кабинете, никогда не нравился мне. К тому же именно он распустил по Агентству слухи о моей нетрадиционной сексуальной ориентации.
      Вот придурок! Как будто этот бывший бандит умеет отличать любовь от продавленного дивана.
      «Нет, — решительно сказала себе я. — Поэт Евтушенко был совершенно прав: лучшие мужчины — это женщины!»
 

* * * 

      — Тебе звонил мужчина, — заявила Сашка. — Не надейся: не Скрипка. Голос незнакомый, томный и излишне вежливый. Судя по всему человек — положительный. Просил разрешения перезвонить.
      — Скажи ему, что меня нет — уехала в командировку, умерла, придумай, что хочешь.
      — Не стану я ничего придумывать! Тем более что я уже сказала, что ты скоро будешь дома.
      — Ты мне не сестра, а ехидна, — сказала я.
      Я чувствовала себя усталой и разбитой.
      Ощущение было таким, будто кожи на мне не было совсем. Хотелось лечь, закрыть глаза и ни о чем не думать. Но не успела я дойти до дивана, как зазвонил телефон.
      — Это он, — сказала Саша, передавая мне трубку.
      Я смерила ее злобным взглядом и приготовилась слушать томный голос.
      — Добрый вечер, Валенька! Это Вронский, если вы меня помните…
 

* * * 

      Меньше всего сейчас мне хотелось разговаривать с Василием Петровичем Вронским, редактором газеты «Сумерки Петербурга». Мы познакомились зимой на рождественском балу прессы в Доме журналиста. Эта тусовка, где правилом хорошего тона считалось бесконечное братание и перемещение с бокалом или рюмкой в руках, отличалась от прошлогодней только неимоверным количеством пива. Как всегда было шумно и бестолково, каждый слушал только себя, а количество добрых слов измерялось объемом выпитого шампанского.
      В ту ночь меня раздражало все. Скрипка в очередной раз распустил хвост перед какой-то смазливой девицей в баре, рассказывая ей свои дурацкие случаи. Девица томно похохатывала, пепел от ее сигареты падал на его джинсы, разжигая то, что уже не требовалось разжигать. Смотреть на эту сексуальную прелюдию было выше моих сил, поэтому я поднялась наверх и стала бродить, перемещаясь от одной шумной компании к другой. Но сегодня это веселье казалось мне натужным и каким-то искусственным.
      Я подошла к окну и стала смотреть на Невский, сожалея о том, что метро уже закрыто и деваться мне некуда, и, стало быть, придется ждать, пока кто-нибудь из моих собратьев по перу окажется в состоянии вести машину.
      «Сегодня я вижу, особенно грустен твой взгляд», — раздался за моей спиной незнакомый мужской голос. Я обернулась на любителя поэзии и узнала забавного человека, которого сегодня уже встречала, На вид ему было лет сорок, и главной его достопримечательностью был синего цвета галстук, на котором умещались штук шесть стоящих в ряд забавных и тощих Дедов Морозов. Этот странный галстук удивительным образом шел к его костюму и светлым, чуть длинным волосам и даже к очкам в тонкой золотой оправе.
      — Василий Петрович Вронский, — церемонно поклонился он. — Простите мне эту цитату, но мне показалось, что она удивительно к месту.
      Это точно, — согласилась я, снова отворачиваясь к окну.
      — А давайте удерем, — предложил обладатель замечательного галстука.
      — На озеро Чад? — поинтересовалась я.
      — Туда, пожалуй, не доберемся, — засмеялся он, — но что-нибудь придумаем.
      Красивые девушки не должны скучать в такую ночь.
      «Скрипка никогда не говорил мне, что я — красивая», — с грустью подумала я, сознавая, что моего отсутствия здесь никто не заметит. В лучшем случае Алексей позвонит завтра и расскажет очередную байку. А может, и не позвонит, если девица окажется слишком настойчивой. От этих мыслей мне сделалось совсем тошно.
      И мы ушли.
      Это была странная ночь, в продолжение которой меня не покидало ощущение нереальности происходящего. Мы бродили по городу, пили водку в компании тинейджеров на Дворцовой. Вронский непрестанно разглагольствовал, хвалил «Золотую пулю» и Обнорского. В какой-то момент мне даже показалось, что эта тема интересует Василия Петровича куда больше, чем моя скромная персона. Но едва я сказала об этом, как Вронский снова стал дурашливым и переключился на поэзию.
      Уже под утро мы оказались в его квартире на Васильевском острове. «Вау!» — вырвалось у меня, когда Вронский включил свет и, отворив дубовую дверь, галантным жестом пригласил меня в комнату, являющую собой нечто среднее между залом Эрмитажа и аудиовидеосалоном. Василий Петрович скромно потупился и пошел варить кофе, оставив меня наслаждаться всем этим великолепием. Мы пили кофе и диковинный коньяк из хрустальной фигурной бутылки, который Вронский выдавал за настоящий «Hennessy».
      Из всего, что было потом, я помню только пробуждение. Оно было ужасным.
      Обретя себя на огромной постели в чужом доме, я подумала, что все еще сплю или брежу. Но, увидев рядом с собой Вронского, поняла, что это, к сожалению, не сон и содрогнулась от отвращения к себе. «Боже мой! — приговаривала я, собирая предметы своего туалета, разбросанные по полу. — Такого я не позволяла себе со студенческих времен. Интересно, что тут было?»
      Больше всего меня удручало то, что я абсолютно ничего не помнила — такого со мной еще не бывало. Дико болела голова, а тело ломило так, будто на мне пахали.
      «Не иначе, как этот сексуальный маньяк и садист подсунул мне какую-то отраву», — думала я, с ненавистью глядя на спящего Вронского. Не найдя на своем теле следов явных повреждений, я кое-как оделась и, осторожно ступая, направилась к выходу. Но открыть входную дверь, снабженную системой хитроумных замков, мне было явно не под силу. Пришлось вернуться и разбудить Вронского. Открыв глаза, Василий Петрович посмотрел на меня явно удивленно, но быстро врубился в ситуацию.
      — А, Валечка! — произнес он. — Как вы себя чувствуете?
      — Отвратительно, — сказала я. — Выпустите меня.
      Вронский встал и накинул шелковый халат, висевший в изголовье кровати на специальной деревянной распорке.
      — Погодите, сейчас я сварю кофе, а потом отвезу вас.
      — Не нужно, я не хочу. Выпустите меня.
      Василий Петрович посмотрел на меня сочувствующим взглядом и продекламировал: «Прекрасно в нас влюбленное вино и добрый хлеб, что в печь для нас садится. И женщина, которою дано, сперва измучившись, потом нам насладиться…» — «Мороз и солнце, день чудесный!» — со злостью оборвала его я. И Вронский открыл дверь.
      С тех пор мы больше не виделись. Сейчас, судя по его встревоженному голосу, он звонил мне явно не для того, чтобы читать Гумилева.
 

* * * 

      — Что-нибудь случилось? — спросила я Вронского, стараясь, чтобы мой голос звучал достаточно вежливо.
      — Случилось!!! Разве вы ничего не слышали о вчерашнем пожаре в редакции «Сумерек Петербурга»?
      — Да, конечно, — пробормотала я, вспомнив, что видела в сводке информацию о пожаре. — Примите мои соболезнования, но рукописи, как известно, не горят.
      — Ах, Валя, мне не до шуток. Кому-то очень хочется сделать из меня поджигателя. Вот вы верите в то, что я мог совершить этот гнусный поступок?
      Я представила Вронского, который в галстуке с Дедами Морозами ночью крадется с канистрой бензина, чтобы спалить родную редакцию, и твердо ответила: «Не верю».
      — Вот видите, — обрадовался он. — Валенька, может быть, вы по старой дружбе смогли бы организовать материал в «Явке с повинной». «Золотая пуля» имеет вес в городе, словом, вы меня понимаете?
      Я понимала Василия Петровича, хотя намек на «старую дружбу» вонзился в мое сердце занозой.
      — Но почему именно я? Почему вы не хотите обратиться к Обнорскому, которого, если мне не изменяет память, глубоко уважаете?
      Вронский стал говорить, что это не совсем удобно, и никто, кроме меня, у которой так сильно развито чувство справедливости, не сумеет разобраться в этой нестандартной ситуации. Говорил он не очень убедительно и все больше какими-то полунамеками, но его лесть рождала в моей душе неосознанное чувство вины и возвращала к воспоминаниям, которые я хотела забыть. Чтобы поскорее отделаться от него, я пообещала Вронскому все выяснить. Это была моя первая ошибка.
 

* * * 

      На другой день я еще раз внимательно перечитала сводку. Ничего особо интригующего в ней не было. В качестве возможной причины пожара называлось неосторожное обращение с огнем при курении. Единственным, что наводило на некоторые размышления, было упоминание о том, что пожар случился после того, как было принято решение о назначении нового главного редактора. Вронский об этом почему-то мне не сказал. Что-то во всей этой истории мне определенно не нравилось, и я решила пойти к Спозараннику.
      — Глеб, что ты думаешь про пожар в «Сумерках»?
      — Думаю, что Вронский плохо сумел скрыть свою радость по этому поводу.
      — Ты уверен в том, что он причастен к пожару?
      — В этом уверены все, хотя прямых доказательств нет. Сработано чисто.
      — И что — других версий нет?
      — Конечно, есть — пожар действительно мог быть случайным. Или — его мог устроить новый редактор «Сумерек»
      Андрей Грустнев, чтобы потом свалить все Вронского.
      — Может, стоит заняться этим делом? — спросила я.
      — Наш отдел заниматься этим не будет, — отрезал Глеб. — Василий Петрович Вронский, кстати, уже звонил Обнорскому, просил помощи.
      — Тогда почему ты не хочешь об этом писать?
      — Валентина Ивановна, вы, кажется, нынче в архивном отделе работаете? — поинтересовался Спозаранник. — Вот идите и архивируйте то, что положено. В роли расследователя вы проявили себя достаточно, а ваше личное знакомство с Вронским — еще не повод для того, чтобы писать о нем в газете.
      «Уже пронюхал», — в ужасе подумала я и тут же успокоила себя тем, что всего Глеб знать не может. Поэтому вслух сказала:
      — Твои секретные источники работают безукоризненно.
      — На том стоим, — отчеканил Спозаранник, давая мне понять, что наша беседа подошла к логическому завершению.
 

* * * 

      В архивно-аналитическом отделе Агеева в одиночестве сидела над сводкой.
      — Помочь? — спросила я.
      — Да нет, — ответила Марина Борисовна. — Уже почти все. Займись лучше газетами.
      Ежедневный, обязательный просмотр газет был мукой для меня. Количество вырезок и ксерокопий, которые следовало разложить по многочисленным папкам и завести в компьютер, наводили на меня безотчетную тоску.
      — Валя, — обратилась ко мне Агеева, — как ты думаешь, какую рубрику следует поставить к такой информации: мужик топором разрубил жену на части, а сам сиганул в окно с шестого этажа?
      — Окна. Расчлененные трупы. Любовь, — без запинки продиктовала я, просматривая очередную газету.
      Внезапно мое внимание привлек броский заголовок «Пожар получил наименование циничного». Нет, в статье шла речь не о редакции «Сумерек Петербурга», а о неведомом фонде социальной защиты, но слово «циничный» прочно засело у меня в мозгу. Я опять вспомнила Вронского, его звонок и то, что он солгал мне, сказав, что не звонил Обнорскому. Но зачем?
      — Марина! Ты знаешь Вронского? — спросила я Агееву.
      — В каком смысле? — Моя начальница оторвала взгляд от компьютера и сладко потянулась.
      — Не в этом, — сказала я, глядя на ее высокую грудь, плотно обтянутую фирменной блузкой.
      — Фи, — поморщилась Марина Борисовна. — В этом смысле Вронский меня никогда не интересовал. Думаю, что в постели от него толку немного.
      Я почувствовала, что мои щеки заливает предательская краска, и поспешила перевести мысли Агеевой в нужное русло.
      — Что он за человек?
      — Забавный. Любит быть в центре внимания. Был неплохим редактором.
      — Почему был? — прикинулась я наивной овечкой.
      — Валентина! Где ты работаешь? — изумилась Марина Борисовна. — Ты всегда умудряешься последней узнать то, что знают все вокруг. Вронского — благодаря интригам Грустнова, который очень хотел стать редактором, сняли с должности за четыре часа до того, как в «Сумерках» случился пожар.
      — И Вронский спалил редакцию от обиды? — брякнула я.
      Марина рассмеялась и сказала, что если Вронский и сделал это, то кроме обиды у него должны были быть и более веские причины для такого поступка.
      — Например, сжечь труп убитой любовницы, — не унималась я.
      — Сжигают не только трупы, — назидательно сказала она.
      Продолжения этой загадочной истории я не услышала, потому что Повзло привел в нашу комнату очередных практиканток.
      По установившейся традиции знакомство с деятельностью «Золотой пули» начиналось с архивно-аналитического отдела. На сей раз практиканток было двое, они приехали в наше Агентство из далекого южного города и испытывали священный трепет перед личностью Обнорского. Марина Борисовна в очередной раз стала рассказывать о том, какое важное место в работе расследователя занимают открытые источники информации. Она подробно расписывала достоинства наших баз данных, демонстрировала папки, картотеки, сводки. Это было надолго. И чтобы не мешать молоденьким и очень симпатичным девчонкам вникать в премудрости архивно-аналитической работы, я решила пойти в библиотеку. Там меня давно уже дожидались толстенные монографии по токсикологии, с помощью которых я надеялась удовлетворить интерес Скрипки о действии ядов на человеческий организм.
      На улице шел дождь пополам со снегом, а на дверях Российской национальной библиотеки красовалась табличка, извещающая о том, что она закрыта на санитарный день. «Вот черт! — разозлилась я. — И как я могла забыть, что сегодня последний вторник месяца. Теперь Скрипка, чего доброго, решит, что я из ревности умышленно срываю выполнение его производственного задания. А впрочем, пускай сам расхлебывает свои отравления», — думала я, с сожалением глядя на насквозь промокшие туфли и размышляя над тем, возвращаться ли мне в Агентство или под видом библиотечного дня закосить рабочий день и поехать домой. Способность к непредсказуемым поступкам всегда была отличительным свойством моей натуры.
      Поэтому из двух возможных вариантов я выбрала третий и решительно направилась в редакцию «Сумерек Петербурга».
 

* * * 

      Объяснить причину этого внезапного решения я вряд ли сумела бы даже себе.
      Сгоревшая редакция выглядела ужасно: выбитые стекла, обугленные столы, свисающие с потолка провода с разбитыми лампочками. На фоне почерневших стен белым пятном выделялось грозное объявление «Курить воспрещается!».
      В коридорах было пусто, я прошла в кабинет Вронского, откуда, если верить нашим репортерам, и начался пожар. На полу плотным слоем валялись обгоревшие бумаги, которые я зачем-то — сама не знаю зачем — стала ворошить ногой.
      Из — под бумаг показалось что-то блестящее — я нагнулась. Это была ручка. «Паркер». Я оттерла ее от грязи — и увидела выгравированную надпись «Чарлику в день рождения». Смешно.
      Я продолжила бессмысленно бродить по кабинету и под очередной грудой мусора наткнулась на пачку документов. Каким-то чудом они обгорели совсем немного, но текст был основательно испорчен водой, и разобрать написанное было почти невозможно. Зато шапка — Бюро региональных расследований — сохранилась отчетливо.
      Это Бюро доставило немало неприятностей «Золотой пуле» и именно с ним было связано мое предыдущее приключение, когда волею судьбы я оказалась «внедренной» в него. Результатом этого внедрения стало мое купание в Финском заливе…
      Повинуясь внезапному импульсу, я сунула найденные бумаги в сумку и, выходя из кабинета, столкнулась с Женей Бахтенко. Мы не виделись с ним с тех самых пор, как он помог мне «внедриться» в Бюро региональных расследований.
      — Ты здесь? — удивилась я.
      — Теперь спроси меня — почему? — зло ответил Женя.
      При этих словах моя нечистая совесть болезненно екнула, потому что своей загубленной карьерой в Бюро мой бывший сокурсник был обязан исключительно мне.
      — Женечка, — начала я, — я очень виновата перед тобой. Я знаю, что подставила тебя, но ты прости меня! Ты ведь ко мне хорошо относишься?
      — Ладно, проехали, — немного помягчел Женя. — Сюда-то ты зачем пожаловала? Опять пришла внедряться по заданию своего шефа?
      Мне сделалось стыдно, а еще я подумала о том, что старая любовь действительно не ржавеет, и этот повзрослевший мальчик до сих пор относится ко мне хорошо. И я честно рассказала ему про звонок Вронского, про свое странное ощущение по поводу пожара в редакции, про то, что собиралась в библиотеку, а пришла сюда. Единственное, о чем я не смогла рассказать Женьке, была та ночь, которая не давала мне покоя.
      — Знаешь, Рыжая, — окончательно простил меня он. — Не суйся ты сюда.
      — Это почему?
      — Потому, что кончается на "у". — Голос Жени снова стал суровым. — Объяснять ничего не буду, но если хочешь спокойно жить — забудь про Вронского и по пожар тоже.
      — А если не забуду?
      — Делай, как знаешь, но я тебя предупредил. — С этими словами Бахтенко со слался на занятость и ушел.
      Я осталась одна и стала думать, что делать дальше. Здравый смысл подсказывал мне, что к Женькиным словам стоит прислушаться, но какой-то вредный бес уже прыгал внутри меня, убеждая в обратном. В раздумье я побродила по пустому коридору и полезла в сумку за сигаретами. Потом вспомнила о грозном предписании и, чтобы не нарушать правила противопожарной безопасности, вышла на улицу.
 

* * * 

      Я сидела в Агентстве и пыталась разобраться в документах, обнаруженных мной в редакции «Сумерек». Всего документов было девять. И только один относился заинтересовавшему меня Бюро региональных расследований. Насколько я смогла понять, это было какое-то деловое письмо главному редактору Вронскому, но основной текст письма был почти безнадежно испорчен — мне не удалось разобрать ни чего даже с помощью лупы. Еще три бумажки, насколько я поняла, были расписками — в получении каких-то (каких, было опять-таки непонятно) сумм Вронским.
      Кроме того, среди найденных документов находились три счета и несколько платежных поручений. Деньги редакция «Сумерек» направляла каким-то ООО «Марта» и «КДК». В одной из платежек я разобрала отправленную со счета редакции сумму — 540 тысяч рублей. «Очень крупные для газеты деньги, — подумала я, — почти двадцать тысяч долларов. Откуда в „Сумерках» такие деньги?» В журналистской среде постоянно ходили слухи о тяжелом финансовом положении редакции вечерней газеты.
 

* * * 

      Нового редактора газеты Андрея Грустнова — я шапочно знала по его работе пресс-секретарем петербургского отделения Общего банка — главного акционера «Сумерек». Я позвонила ему и без проблем договорилась о встрече.
      Я сложила найденные документы в сумочку и отправилась обратно в редакцию «Сумерек», благо, идти было недалеко.
      Грустнов принял меня в маленьком кабинете возле туалета.
      — Извините, Валентина, — сказал он, — что принимаю вас в такой обстановке, но сами понимаете, половина помещений редакции сгорела, вот пришлось временно заселиться в этот кабинетик. Вы наверное, хотели поговорить со мной о пожаре.
      — Да, — подтвердила я. — О пожаре и об обстоятельствах смены руководстве в «Сумерках Петербурга».
      — Почему сняли Вронского? Это собирались сделать давно. И, на мой взгляд, сняли его совершено справедливо, хотя и несколько запоздало. Во-первых, газета не развивалась. Тираж падал. План по доходам не выполнялся. Во-вторых, банк давал газете деньги — на покрытие убытков. И деньги, заметьте, очень немаленькие. Но куда они исчезали, попав в газету, — никому неизвестно. Сотрудники получали мизерные зарплаты. А Вронский катался по заграницам. В итоге банк решил, что на месте редактора хорошо бы иметь человека, которому можно доверять. Так главным редактором назначили меня. То есть вы утверждаете, что Вронский воровал?
      — Я ничего не утверждаю. Но и у меня, и у руководства банка есть подозрения.
      Эти подозрения чем-нибудь подтверждены?
      — К сожалению, практически все финансовые документы сгорели.
      — А пожар — это случайность?
      — Возможно, и случайность. Но как-то все очень вовремя случилось. Только Вронскому объявили, что он больше не редактор, как бац — и все сгорело.
      — Вы собираетесь сообщать куда следует о своих подозрениях относительно Вронского? — спросила я.
      — У нас нет документов, подтверждающих хищения. Если они найдутся — вопрос об обращении в органы будет решать совет директоров банка.
      «Отдавать или не отдавать Грустнову найденные мной документы?» — вот какой вопрос мучил меня. Может быть, это именно те доказательства, которых недостает банкирам, чтобы обвинить Вронского в нечистоплотности. Я немного посомневалась, но мне стало жалко Вронского. А вдруг его посадят? Он же не выдержит тюрьмы! Нет, пусть лучше документы пока полежат у меня.
 

* * * 

      Я вышла на улицу. Было отвратительно холодно. Несколько минут я безуспешно боролась с зажигалкой, которая гасла на ветру, а когда наконец прикурила, передо мной резко затормозила красная «вольво». Дверца распахнулась, и я услышала голос Вронского: «Садитесь, Валечка!» Если бы не мерзкая погода, я никогда не приняла бы его приглашения.
      Василий Петрович был настроен меланхолично.
      — Ну как, вам удалось что-нибудь выяснить? — спросил он.
      — Ничего такого, из чего я могла бы вылепить ваш светлый образ, — ответила я.
      — Я не имею никакого отношения к этому пожару, и мне же приходится оправдываться, — горестно вздохнул Вронский.
      — Почему вы не сказали мне, что звонили Обнорскому? — взвилась я.
      Вронский промолчал, и в его молчании было что-то тревожное. Я вспомнила слова Бахтенко и почему-то испугалась.
      — Остановите машину!
      — Что с вами, Валя? Я что, похож на похитителя? Взгляните, что творится на улице, или вы хотите простудиться?
      — Куда мы едем? — спросила я, успокаиваясь.
      — А куда бы вам хотелось? — поинтересовался Василий Петрович.
      — В Агентство или к ближайшей станции метро.
      — Я довезу вас до дому, — сказал Вронский. Озеро Чад сегодня явно не входило в его планы.
      В салоне «вольво» было тепло и уютно.
      Из динамиков слышалась негромкая музыка. Я зажгла сигарету, и моя тревога рассеялась окончательно. Машина постоянно попадала в пробки, она то ползла, как черепаха, то легко и стремительно вырывалась из плена. Вронский по-прежнему молчал, а я внимательно наблюдала за работой «дворников», которые неутомимо очищали стекло от тут же налипающего снега.
      — Я говорила с Грустновым, — наконец прервала молчание я.
      — И что? — мрачно спросил Вронский.
      — В банке считают, что вы — вор.
      — Бред!
      — Они говорят, что если появятся документальные подтверждения растрат, они могут заявить об этом в милицию.
      — Вряд ли, — я поразилась спокойствию Вронского, — они не будут ничего делать.
      — Почему?
      — Потому что… Потому что деньги в основном давались налом — в чемоданчике. Не думаю, что они захотят об этом рассказывать в милиции или прокуратуре.
      — Кому выгодно обвинить вас в поджоге?
      — Грустнову, — четко ответил Вронский. — Он всегда мечтал стать главным редактором. Я уверен, это он распространял в банке слухи о том, что в «Сумерках» воруют. И о том, что главный вор — я.
      А теперь, когда случился этот пожар, он сделает все, чтобы все думали, что это именно я поджег редакцию, заметая следы.
      — А куда исчезали деньги, которые давал газете банк?
      — Никуда они не исчезали. Мы их тратили. На производственные нужды: типография, знаете ли, бумага, зарплата опять-таки.
      — Говорят, зарплаты в «Сумерках» были просто мизерные.
      — Так денег на большее не хватало…
      Мы опять замолчали. Убаюканная равномерным движением машины, я погрузилась в некое подобие нирваны. Разговаривать не хотелось.
      Наконец «вольво» остановилась.
      Прежде чем выйти из машины, я сурово спросила Вронского:
      — Скажите честно, вы воровали?
      — Нет, — твердо и, как мне показалось, искренне ответил Вронский.
      — Поклянитесь!
      — Клянусь!
      — А что такое ООО «Марта»?
      — «Марта»… — Вронский задумался. — Что-то знакомое. По-моему, Лейкин упоминал как-то что-то похожее.
      — Кто такой Лейкин?
      — Коммерческий директор такой у меня. В смысле в «Сумерках». Очень способный молодой человек. Финэк закончил…
      Я сухо попрощалась с Вронским и вышла. Но дойти до дома мне не удалось. На моем пути неожиданно оказался бандитского вида верзила в куртке с капюшоном.
      Сомкнув на моем запястье стальные пальцы, он затащил меня в стоящую с заведенным мотором «девятку». Не знаю, почему, но я не кричала. Я сидела молча рядом с верзилой и думала только о том, какая гадина Вронский — он же фактически сдал меня этим бандитам. Специально повез домой… Минут через десять я вдруг осознала, что не понимаю — зачем? Зачем Вронскому отдавать меня этой братве? Я же ничего ему не сделала. Я же ничего не знаю…
      Машина заехала в какой-то двор и остановилась. Только в лифте верзила наконец отпустил мою руку, и я успела заметить, что он хоть и бандит, но симпатичный.
      Дальнейшие события напоминали полную фантасмагорию. Дверь в квартире на шестом этаже открыл Бахтенко. Он молча посторонился, придерживая огромного рыжего с белым бассета, который бросился к нам с хриплым лаем. Увидев Женю я вздохнула с облегчением и подумала, мое убийство с последующим расчленением в его присутствии не состоится. Мы чинно разделись и прошли в комнату, где царил идеальный порядок, а количество книг вызывало законное уважение. Около дивана на низком стеклянном столике стоял коньяк, минералка и раскрытая коробка конфет.
      — Садись, — предложил Бахтенко.
      — Ты всегда приглашаешь гостей подобным образом? — не выдержала я.
      — Это не мой дом, — хмуро ответил Женя.
      — А чей?
      Мой вопрос повис в воздухе, и тут же разрешился сам собой. Потому что в комнату вошел человек, при виде которого я невольно вздрогнула. Это был начальник отдела расследований Бюро региональных расследований — Виктор Эммануилович.
 

* * * 

      — А, Валечка, здравствуйте! — загнусавил он, весьма довольный произведенным эффектом. — Сколько лет, сколько зим! А ловко вы меня тогда облапошили.
      Ведь я чувствовал, что неспроста вы появились у нас в Бюро. Но каюсь — провели старика. Читал, читал в «Явке с повинной» ваше, с позволения сказать, расследование. Написано ловко, я бы даже сказал неплохо, вот и Женечка подтвердит, — кивнул Виктор Эммануилович на Бахтенко, который стоял, прислонившись к дверному косяку. — Только теперь, Валечка, должок за вами, а долги платить нужно, так ведь, или вас Обнорский иному учит? Что же вы молчите, словно аршин проглотили, или я не прав?
      — Чего вы хотите? — спросила я, чувствуя предательский звон в ушах и отчетливо сознавая, что влипла.
      — Покажите мне бумаги, которые вы забрали в «Сумерках».
      — А если я откажусь?
      — Мы ведь можем и сами их забрать.
      Но мы люди демократичные, любим, чтобы все было добровольно.
      Я гордо молчала.
      — Не хотите добровольно. Ладно. Женечка, — обратился Виктор Эммануилович к Бахтенко, — принеси, пожалуйста, сумочку нашей гостьи.
      Женя поставил перед Виктором Эммануиловичем мою сумку. Зловредный старикашка достал из нее пачку грязных бумаг и положил их на стол.
      — Большое спасибо за документики, я их внимательно изучу, — сказал Виктор Эммануилович. — А у меня к вам, кстати, есть еще одно дело: не хотите ли вы, Валентина Ивановна, стать нашим человеком, так сказать, агентом влияния в «Золотой пуле». Иногда — уверяю вас, очень редко — я буду обращаться к вам с просьбами, в которых вы, я надеюсь, мне не откажете. Это будут очень несложные просьбы: опубликовать убедительной материал в «Явке с повинной» на ту тему, которую мы вам подскажем, или просто рассказать, что творится в вашей «Золотой пуле». Деньгами мы вас не обидим — вам ведь нужны деньги, правда?
      — Благодарю вас, я хорошо зарабатываю.
      — Где-то я уже слышал это, — поморщился великий инквизитор. — Вы когда-нибудь задумывались о мотивах предательства?
      — А эту фразу я уже где-то читала!
      — Что ж, похвально, Валечка, похвально. Радует и то, что Андрей Викторович Обнорский старается брать к себе в Агентство людей образованных. Ну так что, согласны?
      — Не согласна.
      Виктор Эммануилович задумчиво посидел, потом вскочил с места — довольно резво для его возраста, я зажмурила глаза, ожидая, что сейчас он ударит меня по лицу. Но ничего не произошло.
      Я открыла глаза. Виктора Эммануиловича уже не было в комнате.
      — Ты можешь идти домой, — хмуро сказал мне Женя Бахтенко, — метро здесь рядом.
      Бахтенко открыл дверь. Я кубарем скатилась с лестницы. В поисках выхода я долго блуждала по лабиринту дворов, пока не оказалась в крошечном тупиковом дворике с трансформаторной будкой. Неожиданно я поняла, что меня окружают одни предатели: Скрипка, променявший меня на Агееву, Вронский, сдавший меня этим бандитам из БРР, Женя Бахтенко, рассказавший о найденных мною документах Виктору Эммануиловичу. Я дала волю душившим меня слезам, а отрыдывшись, обрела способность соображать и выбралась на набережную. Метро действительно было рядом. Я шла, не замечая снега, который слепил глаза, и пыталась думать. Наверное, мне следовало утопиться. «Утопление. Черная речка. Горностаева», — представляла я рубрики завтрашней сводки, глядя на черную воду. Внизу по гранитному бортику, смешно перебирая лапами, бежала ворона. Перья ее были взъерошены на ветру.
 

* * * 

      Домой я пришла в состоянии полной раздрызга.
      — Где ты ходишь? — напустилась на меня Сашка. — Звонила Агеева. Она хотела узнать, что тебе удалось найти в библиотеке по запросу Скрипки. Я не стала говорить ей, что сегодня последний вторник месяца и библиотека закрыта.
      — Я была в гостях. Включи мне, пожалуйста, воду в ванной. Я немного погреюсь, а потом все тебе расскажу.
      Сашка подозрительно посмотрела на меня и отправилась в ванную. Я заглянула в комнату, где мать укладывала Машку спать. Увидев меня, маленькая мартышка выбралась из кровати и закричала: «Хочу к Вале». Я взяла ее на руки прижала к себе худенькое тельце и пообещала, что в воскресенье мы обязательно пойдем в Сосновку кататься на большой лошади.
      Зазвонил телефон, и Сашка принесла мне трубку.
      — Слушай, Горностаева, — услышала я голос Скрипки. — Что ты себе позволяешь? Когда ты наконец принесешь мне материалы про отравления и яды? Ты что, не понимаешь, что из-за твоей безответственности мое расследование оказывается под угрозой срыва?
      — Я тебя ненавижу, — нажала я на кнопку отбоя.
      Потом я лежала в горячей воде и думала. Вернее, я пыталась думать, но выходило у меня плохо.
      Что же это получается? В редакции «Сумерек» я нахожу документы, вроде бы подтверждающие факт растраты Вронским казенных денег. Кстати, как-то слишком легко я нашла эти документы. Что же они там лежали почти у всех на виду, и никто их не замечал, а пришла глупая Горностаева, поковыряла ножкой — и вот они, документики! А потом эти документы у меня отнимают ребята из БРР. Зачем они им?
      Там про БРР — одна невнятная бумажка.
      И что же у нас выходит? А выходит все очень даже просто и понятно. Новый редактор «Сумерек» Грустнев мечтает смешать Вронского с грязью и подкидывает порочащие его документы, чтобы их обнаружили дознаватели. Но их нахожу я.
      И тогда Грустнев задействует ребят из Бюро региональных расследований, чтобы их вернуть и снова подкинуть.
      Придется, наверное, идти к Обнорскому и все ему рассказать. Пусть скажет, что теперь со всем этим делать.
      — Валь! Ты там жива? — постучала в дверь Сашка.
      Поздно вечером мы опять сидели на кухне и разговаривали.
      — Не впадай в кому, — утешала меня сестра, применяя свою медицинскую терминологию. — Иди ложись. Выспись хоть, а то на черта похожа, и отключи телефон в комнате, мне звонить будут…
      Удивляясь способности нынешних студентов учиться по телефону, я пошла стелить диван. Зазвонил телефон, и через минуту на пороге возникла Сашка.
      — Это тебя. Незнакомый мужской голос. Будешь говорить?
      — Рыжая, не спишь? — раздался из трубки бас Женьки Бахтенко.
      — Что я должна сделать еще в угоду твоему Виктору Эммануиловичу? — прокричала я, чувствуя, как бешено колотится сердце. — Взорвать «Золотую пулю»? Убить Обнорского?
      — Ничего. Ничего делать не нужно.
      Я хочу объяснить тебе, что ничего страшного не произошло, если хочешь — я отдам тебе документы, которые у тебя забрали.
      — Ты что, их украл?
      — Нет. Просто они нам не нужны.
      — Объясни мне, Женя! — взмолилась я. — Разве тебя не выгнали из Бюро после той истории с моим внедрением?
      — Выгнали. Но из Бюро не уходят.
      Если им надо, найдут и заставят работать.
      — Так это вы подожгли «Сумерки»?
      — Нет.
      — Значит, Вронский?
      — Нет.
      — Тогда кто — Грустнов?
      — Не знаю я, кто поджег. Я думаю, что пожар был случайным.
      — А зачем вы меня похищали?
      — Никто тебя не похищал. Тебя просто привезли на деловую встречу.
      — И зачем?
      — Чтобы посмотреть, что ты там нашла. Понимаешь, Бюро довольно плотно работало с «Сумерками», и новому редактору газеты, да и акционерам об этом знать не стоило. Другое дело, что ничего компрометирующего Бюро в твоих бумажках не оказалось. Так что можешь их забрать. Если хочешь, я пошлю их тебе в Агентство с курьером…
      Утром я обнаружила на своем столе запечатанный пакет, в котором лежало все семь найденных мною в редакции «Сумерек» документов. Не хватало только бумажки с логотипом БРР.
      Я опять разложила перед собой все эти счета, платежки и расписки и задумалась.
      Схема получалась другой — не той, что возникла у меня в голове вчера вечером, кто-то подкинул эти бумаги на пожарище.
      Этот кто-то явно не Вронский. И не сотрудники БРР. Грустнов? Но зачем ему изобретать такой дикий способ обнародования документов? Мог бы и просто отдать их куда следует.
      Я пошла к Каширину и попросила её выяснить, что такое ООО «Марта» и ООО
      «КДК». Вскоре он сообщил, что с точки зрения учредителей эти фирмы вряд ли меня заинтересуют, скорее всего — это компании, через которые «Сумерки» обналичивали деньги.
      «Странно, — подумала я, — зачем Вронскому было обналичивать какие-то деньги со счета „Вечерки», если банк и так давал ему „наличку»?»
      О ком там говорил Вронский — о каком-то молодом экономисте Лейкине, который зачем-то пришел работать коммерческим директором в убыточную газету.
      Я попросила ребят выяснить, что это за Лейкин.
      Ага: Лейкин Ефим Борисович, 25 лет, экономист, работал в представительстве Фонда Хаммера, потом ушел в «Сумерки».
      Не женат, живет с мамой — Лейкиной Агнессой Михайловной.
      Теперь мне все стало понятно: этот самый Лейкин обманывал несчастного интеллигентного и доверчивого Вронского и воровал деньги, которые газета зарабатывала на рекламе и подписке. Когда Вронского сняли, Лейкин испугался, что его преступную деятельность могут разоблачить и решил незаметно подкинуть документы, свидетельствующие о том, что к исчезновению редакционных денег имеет отношение исключительно главный редактор Василий Петрович Вронский. Однако документы нашла я…
      Этого Лейкина надо разоблачить, а репутацию Вронского восстановить. В этом я не сомневалась. Но одной мне это вряд ли под силу. Собравшись с силами, я пошла к Обнорскому, но секретарь мне сообщила, что Андрей Викторович еще утром убыл в командировку в Тобольск и вернется только через неделю.
      Я прошла по коридору и решительно толкнула дверь кабинета Скрипки.
      — Алексей, — сказала я как можно более официальным тоном, — я не считаю, что наши с вами отношения — не бойтесь, Алексей Львович, прошлые отношения! — должны препятствовать нашей профессиональной деятельности.
      — Не должны препятствовать, — радостно подтвердил Скрипка.
      — Так вот, я прошу вас помочь мне.
      Я рассказала Скрипке историю с «Сумерками Петербурга», показала найденые мною документы. И изложила выводы к которым пришла.
      — Да-а, — сказал Скрипка, — негусто.
      С этим Лейкина не посадишь.
      — Я не хочу его сажать, — объяснила я. — Я вообще не хочу никого никуда сажать. Я хочу помочь Вронскому. Мне жалко его доброе имя.
      Скрипка посмотрел на меня удивленно:
      — Ладно, — сказал он, секунду поразмыслив, — собирайся, пойдем к Лейкину, посмотрим, что это за фрукт.
 

* * * 

      Ефим Лейкин оказался довольно милым молодым человеком. Мне такие нравятся. Вернее — нравились раньше.
      Мы со Скрипкой ввалились к нему домой без предупреждения, а он как ни в чем не бывало поил нас кофе и рассказывал о своей работе в Фонде Хаммера.
      Скрипка о пожаре в «Сумерках Петербурга» не заикался, я тоже не знала, как начать разговор на нужную нам тему, и занималась тем, что гладила развалившегося у моих ног кокер-спаниеля.
      Я услышала, как открылась входная дверь и кто-то вошел в квартиру.
      — Чарлик, ты дома? — из коридора раздался противный женский голос.
      Я думала, что сейчас на зов вскочит собака, но она продолжала спокойно лежать. Зато Ефим Лейкин быстро поднялся:
      — Я дома, мама. У нас гости.
      Тут я все поняла. Я порылась в сумке и довольно скоро обнаружила найденный в обгорелом кабинете Вронского «Паркер» с забавной надписью «Чарлику в день рождения».
      Пока Чарлик Лейкин общался со своей мамой, я быстро поделилась своим открытием со Скрипкой. Скрипка расцвел. Теперь он знал, что делать…
 

* * * 

      Под Скрипкиным напором — уж я-то знаю, как трудно перед ним устоять, — Лейкин быстро раскололся. Он признался в том, что, узнав о снятии Вронского с поста главного редактора, поджег его кабинет и случайно потерял там свой «Паркер». Зачем Лейкин устроил этот пожар?
      Потому что испугался, что, изучив финансовые документы, новое начальство поймает его за руку.
      Единственное, в чем категорически не хотел признаваться Чарлик Лейкин, — то это в том, что он специально подкинул компрометирующие Вронского документы в его кабинет после пожара. «Я вообще в редакции с момента пожара не был», уверял он. Видимо, в моих логических построениях была допущена ошибка, и документы нашлись действительно случайно.
      Мы со Скрипкой понимали, что доказать причастность Лейкина к финансовым махинациям вряд ли возможно. Тем не менее какое-то наказание он должен понести. Наконец Скрипка сказал Лейкину:
      — Вы должны перевести все украденные вами деньги в Фонд защиты диких животных. Если в течение недели вы этого не сделаете, мы дадим делу официальный ход.
      — Почему на защиту животных, — удивилась я. — В фонд защиты журналистов.
      Пять минут мы спорили со Скрипкой и наконец пришли к консенсусу: половину денег — на животных, половину — на журналистов.
      Перепуганный Лейкин обещал все сделать.
      Мы уже уходили, когда я вспомнила про несчастного Вронского.
      — Мы должны реабилитировать Василия Петровича! — закричала я. — Вы, — повернулась я к Лейкину, — должны опубликовать в какой-нибудь крупной газете статью о том, что Вронский — хороший человек, профессиональный редактор и…
      — И красивый мужчина, — добавил Скрипка.
      Самое удивительное в этой истории то, что Ефим Лейкин все наши требования выполнил.