В ролях

С кем не бывает? Нервы расшалились, просто нервы, от них, проклятых, все болезни, да и возраст дал о себе знать, все-таки за сорок, не молоденькая. Галина Алексеевна в больнице оставаться не хотела, собиралась отказную написать, но Петр Василич уговорил поберечься и отдохнуть, оправиться от пережитого потрясения, и она осталась. Медсестры Галину Алексеевну жалели очень, особенно пожилые. Шептались меж собою:

– Это ж надо, по бабке древней так убиваться!

– Добрая, должно быть, женщина.

– Сердешная… Сердобольная…

Галина же Алексеевна при любом упоминании о бабкиной смерти влажнела глазами и отворачивалась к стене.

Тем временем Любочка и Петр Василич покоряли город.

Всё-всё понравилось Любочке в большом городе: и просторный гостиничный номер, выходящий окнами на улицу Ленина, и галантные командировочные, коих отгонял Петр Василич от девочки единым строгим взглядом, и удобства «на этаже», которые были все-таки лучше, чем студеный деревянный скворечник во дворе и чем собственная баня, по слухам – лучшая на селе, на самом же деле темная и угарная; она влюбилась в звенящие трамваи, в медлительные снегоочистители, в утренних сумерках гудевшие под окнами, в столовую самообслуживания, в горячие пончики с лотка и в кафе-мороженое, куда отвел ее Петр Василич утром, чтобы утешить. Но сильнее всего влюбилась в сверкающие глазастые витрины, в нарядные манекены и переливающиеся неоновые вывески на полнеба.

С самого раннего утра и до часа посещений Петр Василич и Любочка бродили по просторным центральным улицам или катались по городу на трамвае. Ни одного магазина не пропустила Любочка за три дня в настоящем большом городе – ей хотелось сразу всего на свете. Благо Михалыч на деньги не поскупился. Больше того, не в долг прислал, а командировку оформил, как положено настоящему мужику. Хотели в театр сходить, в драматический или хоть в ТЮЗ, да всё как-то некогда было: до обеда – прогулка, после – центральный рынок, с пяти до восьми – к маме в больницу. А на третий день Галину Алексеевну выписали, и семья все тем же одиннадцатичасовым поездом отправилась домой.

Когда поезд тронулся, Любочка еще долго стояла у окна напротив своего купе и с восторгом смотрела на удаляющиеся городские огни. Купе было завалено свертками и коробками – босоножки, духи, шампуни, кофточки, бусики, конфеты. Огни постепенно отдалялись и один за другим гасли, уступая место мрачной стене непроходимого заснеженного леса, вползающего на сопки навстречу озябшей серебряной луне, и тогда Любочка поклялась вернуться – обязательно, во что бы то ни стало. От ее цепких молодых глаз не укрылось здание Иркутского театрального училища – так удачно, почти у самого рынка, – и Любочка думала: «Погодите у меня! Я вам еще покажу! Вот закончу школу и поеду поступать в артистки! Посмотрите тогда!».

Поезд уносился от Иркутска дальше и дальше, а она все стояла у окна, и ее красивое злое отражение двоилось в немытых вагонных стеклах.

Глава 7

На следующее лето Любочка в театральное училище поступать не стала – было ей очень некогда, она выходила замуж.

А дело было вот как. Однажды, светлым-пресветлым днем, в самом конце мая, великолепная Любочка, облаченная в великолепное же летнее пальто, прибывшее в Выезжий Лог из Красноярска (а в Красноярск аж из Ленинграда – на зависть всем односельчанкам), пересекала пятачок напротив сельпо. Она изящно перепрыгивала через малые лужицы, балансируя в воздухе двумя авоськами, и одна из них являла миру муку, ячку и макароны, а другая – хлеб и колбасу. В лакированных сапожках с пряжкой отражалось яростное весеннее солнце; солнце путалось в распущенных черных кудрях, струящихся по плечам и по спине, алели после душного сельпо Любочкины щечки, пальто было распахнуто навстречу свежему воздуху. Любочка скакала через лужи и улыбалась – своей красоте, и молодости, и хорошему дню, и будущему лету, как вдруг на пятачок влетела полуторка и, едва не окатив Любочку грязью, встала как вкопанная. Тут же из кузова на обочину выброшен был довольно тощий линялый рюкзак, а за ним, прямо Любочке под ноги, спрыгнул и его хозяин.

Он выглядел странно – вместо обычных об эту пору резиновых сапог были на нем измурзанные городские ботинки, а расстегнутый пиджак явно составлял пару брюкам. Брюки тоже были странные, со стрелками, а стрелки эти словно кто-то по линейке прочертил. Впрочем, приезжий был молод и достаточно красив, поэтому Любочка где остановилась, напуганная подлетевшей полуторкой, там и стояла, беззастенчиво рассматривая незнакомца. А незнакомец… незнакомец был ослеплен прекрасным видением, обворожительным ангелом, балансирующим на берегу лужи при помощи двух авосек, трепещущих, словно крыла. Так они стояли и смотрели друг на друга – минуту, а может быть, пять минут. Любочка очнулась первой, и смутилась, и, низко опустив голову, попыталась обойти незнакомца, но он не дал.

– Девушка, – говорит, – ангел! Подождите, не бросайте меня вот так, на произвол судьбы! Милая девушка!

Любочка перепугалась уже не на шутку и была готова бежать, но он опять остановил, поймал за рукав.

– Да вы не бойтесь, – говорит, – я же пошутил просто. Не подскажете, где здесь Прохоровы живут, Макар Иваныч? Я позавчера должен был приехать, да припоздал. Зачет завалил, знаете ли. А теперь вот и не знаю, куда идти. Мы же с Юркой должны были вместе приехать. Вы ведь местная? Вы тогда Юрку наверняка знаете. Знаете? Сын Макар Иваныча, младший. – Любочка, успокоившись, часто закивала. – Мы с ним в педагогическом вместе учимся, на математике. Он меня и позвал – подработать. На сплаве. А я вот опоздал. И предупредить – никак. Юрка меня уже и не ждет, наверное.

– Так вы из Иркутска? – обрадовалась Любочка. – Я туда тоже скоро учиться поеду. В театральное училище. Сразу после выпускного поеду.

Незнакомец окинул Любочку восторженным взглядом:

– Богиня! Настоящая богиня! Вы так прекрасны, прекрасная незнакомка, что иркутская публика тут же бросится к вашим ногам, обещаю!

Польщенная Любочка заулыбалась. Это было тут же воспринято незнакомцем как добрый знак, и он (к чему резину тянуть) представился:

– Гербер.

– Чего? – неинтеллигентно переспросила Любочка.

– Гер-бер. Это значит «Герой Берлина». Папа, знаете ли, воевал. И мама воевала. Вместе воевали. И я, представьте себе, родился прямо в День Победы. Мама в тот момент находилась, естественно, в тылу, в роддоме. А папа – в Берлине. И она хотела сделать папе приятное. Видите, как на самом деле все просто! А вас? О прекрасная незнакомка, как зовут вас?

– Люба.

– Люба? Значит, Любовь… Сама Любовь – первое, что встретилось мне в этом медвежьем углу. Вам не кажется, что это судьба?

Любочка снова засмущалась и собралась было спасаться бегством, но Гербер, человек все-таки достаточно взрослый, городской к тому же, этот порыв быстро вычислил и, от греха подальше, тему сменил.

– Милая, добрая Любочка, – говорит, – я здесь один как перст, я без вас пропаду. Не будете ли вы так любезны, не укажете ли путь к дому уважаемого человека – Прохорова Макара Ивановича? – а сам тощий свой рюкзачонко на спину приладил и авоськи у Любочки отобрал. – Негоже такой очаровательной леди, будущей знаменитой актрисе, носить нелепые авоськи. Ну так что, поможете? Проводите меня?

Любочка молчала. Этот странный Гербер вел себя вовсе не так, как сельские ребята, и вообще он был на них совсем не похож, поэтому она совершенно растерялась.

– Конечно, если вы торопитесь, милая девушка, я не посмею вас задерживать! – продолжал Гербер. – Но тогда смилостивьтесь, позвольте мне проводить вас, позвольте избавить от гадких этих авосек!

Любочка пожала плечами.

– Значит, договорились. Я вас, Любочка, провожу, а вы мне потом дорогу покажете.

И, видя смущение и недоверие девушки, добавил:

– Да вы не бойтесь меня, не обращайте внимания. Просто у меня такая манера выражаться. Мама говорит, что я читаю слишком много, вот и несу потом околесицу всякую. Когда я помладше был, она у меня книжки отбирала. А я все равно читал – ночью, под одеялом. С фонариком. Джека Лондона очень любил, Жюля Верна, Конан Дойля. А вы? Вы в детстве любили читать о приключениях?

– Да нет, наверное… – Любочка опять пожала плечами. – Я больше сказки любила. Про Золушку. Пойдемте. Прохоровы от нас всего-то через дом живут, соседи.

Они шагали по раскисшей майской улице вверх, наступая на собственные тени, и тень Любочки вела себя скромно, даже немножечко зажато, а тень Гербера всю дорогу размахивала свободной правой рукой; в занятой левой подпрыгивали авоськи с продуктами. Уже почти дошли до Любочкиного дома, когда из переулка выскочили на них внезапно четверо подвыпивших местных – праздношатающиеся дружки Миролетова, которых вот-вот должны были забрать в армию, – такая же шпана и хулиганье.

– Эй, паря! – начали они с места в карьер. – Топай сюда, сучок городской, разговор есть.

Любочка перепугалась – эти четверо были на селе самые задиристые (не считая, конечно, самого Миролетова, которого, по счастью, забрали в армию еще в прошлом году). Ну что мог сделать городской любитель Джека Лондона против них четверых?!

– Ребята, не надо! – взмолилась Любочка. – Он к Макар Иванычу приехал, Юркин друг!

– Молчи, сучка! Не успел Миролетов в армию, как ты с чужими шляться?! – взревел Васька Стрелков (самый здоровый был в компании бугай после Миролетова и ему первый друг).

– Сударыня, не беспокойтесь за меня! – успокоил Гербер. Он передал онемевшей от ужаса Любочке обе авоськи, сбросил на траву рюкзачок, снял и убрал во внутренний карман пиджака часы, пиджак аккуратно сложил поверх рюкзака. – Я к вашим услугам, господа! – сказал и преспокойно двинулся в сторону разъяренной компании, на ходу засучивая рукава рубахи.

Дружки Миролетова рванулись навстречу с криком и ругательствами, Любочка зажмурилась и отвернулась к забору, чтобы ничего не видеть. В ушах звенело, кто-то застонал, кто-то взвыл от боли; руки у Любочки дрожали, сердце подскакивало бешено, и хотелось провалиться на месте.

Шум потасовки неожиданно быстро утих, но Любочка еще некоторое время стояла, зажмурившись, и боялась открыть глаза. А когда решилась и открыла, глазам ее предстала странная картина. Дружки Миролетова все как один корчились в пыли, держась кто за что, а у Васьки из носа ручьем хлестала неправдоподобно красная кровь, и капли густо кропили широкий ворот серого в полоску свитера.

– Ну, сучок, мы тебя еще встретим! – выдавил Васька, на четвереньках отползая к забору, и выругался.

Герберу, конечно, тоже досталось порядком. Правый глаз заплыл, губа была разбита, рукав рубахи оторвался и грязной тряпкой повис на локте, брюки со стрелками были густо изваляны в пыли. Но все-таки он крепко держался на ногах. Он возвращался к Любочке, прихрамывая, улыбаясь разбитыми губами, и она глазам своим не верила. Потому что… потому что так не бывает!

А Гербер подошел как ни в чем не бывало, нацепил часы, надел пиджак, обтряхнул запачканные брюки, подхватил рюкзак и авоськи и говорит:

– Ну что, пойдемте? О чем я вам рассказывал, не напомните?

Ошеломленная Любочка молчала. Она стояла и недоуменно смотрела на побитых ребят, которые стали потихонечку, придерживаясь за забор, подниматься на ноги.

– Ах, сударыня, вы удивлены? – улыбнулся Гербер. – Увы, и здесь нет никакого чуда. На моей стороне, милая Любочка, стаж и опыт. С десяти лет занимаюсь боксом, кандидат в мастера. К тому же я левша, а это, как показывает практика, вносит в случайную драку элемент неожиданности. В сущности, вы стали свидетельницей банального избиения младенцев. Тем более что они оскорбили даму.

До Прохоровых дошли в молчании, и к концу этого короткого пути Любочка уже чувствовала себя влюбленной по самые уши, а Гербер, понятное дело, казался ей эдаким принцем на белом скакуне. Ей и в школе еще нравилось, чтобы мальчики из-за нее дрались, но чтобы вот так, один против четверых… и даже Ваську Стрелкова уложил… Не зря, не зря родители назвали его Героем Берлина!

Дома у Прохоровых, разумеется, никого не оказалось. Чего бы им делать дома в четыре часа дня в среду? Люди все взрослые, работающие. Даже младший Юрка, как с сессии приехал, на следующий же день в леспромхоз подвизался. Вот и оказались Любочка с Гербером перед висячим замком. Еще и Тузик, паразит старый, облаял на всю улицу.

Любочка, хоть виду старалась не подавать, ужасно обрадовалась отсутствию соседей и сразу Гербера к себе пригласила: умыться, почиститься, ссадины обработать. Ну и хоть чаю попить, с дороги-то. По счастью, Галина Алексеевна и Петр Василич тоже на работе были, так что – Любочка это чувствовала – все сейчас было в ее руках.

Урок, преподнесенный некогда молодым осветителем с Мосфильма, не прошел для Любочки даром. Она, тискаясь с Миролетовым по окрестным кустам и лавочкам, ни на минуту не забывала о своем высоком предназначении. И жалела, как же она жалела об упущенной возможности, как кляла себя теперь, в полных семнадцать лет! Как манила ее неизвестная и недостижимая (пока) Москва-столица! Потому и не давала никому, хоть от ухажеров прохода не было, – верила свято, что судьба к ней, великолепной Любочке, благосклонна, что обязательно подарит еще один шанс, и тут уж главное не зевать, не упускать, а держаться обеими руками. Конечно, поступить в театральное училище было бы здорово, но ведь это надо было еще готовиться, монолог зубрить, стихи дурацкие декламировать, потом учиться почти четыре года. За это время состаришься, чего доброго. Поэтому некий предполагаемый принц вечно маячил фоном, имелся в виду. А тут Гербер. Симпатичный, городской, студент. К нему, ей-богу, стоило присмотреться повнимательнее.

И Любочка присматривалась. Присматривалась, поливая из ковшика на разбитые сильные руки, присматривалась, нежно прикладывая к ранам ватку, смоченную перекисью водорода, легонько дула, чтобы не щипало, пришептывала, точно маленькому, улыбалась самой великолепной своей улыбкой, тщательно отрепетированной перед зеркалом за последние три года, потом присматривалась, пришивая обратно оторванный рукав, поила чаем с фирменными ватрушками Галины Алексеевны, которые на всякий случай выдала за свои. Внимательно присматривалась, а еще внимательнее слушала.

– Ах, Любочка, вы ангел, настоящий ангел! – восклицал подтаявший Гербер и целовал ее ловкие пальчики, осторожно, точно драгоценность какую, поднося их к разбитым губам. И рассказывал, рассказывал.

Через каких-нибудь полчаса Любочка узнала все, что хотела: бабушка – коренная ленинградка, эвакуация, Иркутск, учительница младших классов, умерла в прошлом году весной; родители – потомственные преподаватели, Новосибирский университет, папа – математика, кандидат наук, мама – биология, пишет диссертацию, четыре комнаты в центре города. Сам – перешел на четвертый курс вечернего, преподает математику в пятых-седьмых классах, армию давно отслужил. К бабушке в Иркутск сбежал от предков, не хотел учиться у папы. Теперь живет один. Вообще один! Вот повезло-то!

Все это, по мнению Любочки, было очень и очень неплохо. Конечно, она и без того влюбилась без памяти сразу после драки, но все-таки некоторые моменты на всякий случай уточняла, ее так мама научила.

Гербер, в свою очередь, тоже изучал Любочку. Сразу после ножек и глазок ему больше всего понравились ватрушки. Он приврал, конечно, для красного словца – он всегда так делал, когда знакомился с новой девушкой. И бабушка, царство ей небесное, была никакая не ленинградка, и папа – не кандидат наук, а рядовой преподаватель, и мама о диссертации отродясь не помышляла, а вообще в учебной части методистом работала. Квартира новосибирская, точно, была, в центре, только не четырех-, а двухкомнатная, да и сам Гербер жил вовсе не в Иркутске, а в пригороде, в таком же примерно сельском доме, в городе же учился и работал.

Гербер не стал особенно распространяться, почему отправился на учебу именно в Иркутск. Дело-то было вовсе не в свободе и самостоятельности, а в подготовке. Новосибирские учебные заведения по сравнению с иркутскими требовали куда более серьезного уровня. Впрочем, разве Любочка могла проверить, врет он или нет? Эта прелестная сельская девочка слушала так внимательно, обхаживала так нежно, что было просто грех не приврать. Городские знакомки Гербера только смеялись над ним, а всерьез никогда не принимали, почти никого не убеждала его романтическая болтовня. А ему-то хотелось выглядеть добрым молодцем. И тут вдруг – такая удача. И драка эта пришлась очень кстати. И вообще, не со зла он врал и не из умысла какого, просто его еще с детства тянуло к украшательству, ко вселенской гармонии, оттого он беззастенчиво редактировал «некрасивости» собственной жизни при помощи вполне безобидного вранья. Это ведь не преступление.

Любочка совершенно его покорила – никто и никогда не был к нему так внимателен. Она (вот чудо!) без всяких просьб с его стороны взялась выстирать только что зашитую рубаху, всю вывалянную в грязи и запятнанную кровью, и справилась с этой задачей блестяще. Рубаха, ярко-голубая, словно кусочек весеннего неба, теперь сушилась напротив печки, а сам Гербер, голый по пояс, прихлебывал из огромной чашки ароматнейший чай со смородиновым листом и одним глазом наблюдал за прекрасной хозяюшкой, а ко второму, подбитому, прикладывал холодное фарфоровое блюдце.

Любочка потихоньку посматривала на часы и уже начинала нервничать. Петр Василич должен сегодня вернуться совсем поздно, а вот Галина Алексеевна – через полтора часа всего. Нужно было что-то делать. Любочка очень хорошо помнила и половинку луны над Маной-рекой, и детский свой, неуместный испуг, и темный силуэт матери в проеме двери: «Ох и дура ты у меня, ох и дура!». Нет, Любочка больше не хотела быть дурой, никогда!

Сначала на ум пришел небезызвестный сенной сарай, но Любочка вовремя опомнилась: первый мужчина должен обязательно видеть, что он – первый, так мама всегда говорила, а что он там увидит, на сене-то? Нет, для этого нужно было что-нибудь особенное: белые простыни, светлое покрывало. Потому она после чая повела Гербера к себе в комнату, как бы смотреть коллекцию артистов.

– А вы видели кино «Хозяин тайги»? – Любочка сидела на постели рядом с Гербером, невзначай прижимаясь к его голому плечу, и ее медленные тонкие пальцы лениво перебирали кинозвезд в стоящей на коленях жестянке из-под печенья.

– Нет, увы. Некогда мне по кино расхаживать, милая Любочка. С детьми знаете как сложно? Впрочем, вы ведь и сами совсем недавно окончили школу, кажется?

– Да, в этом году заканчиваю, экзамены еще будут, – потупилась Любочка и тут же перевела разговор обратно на кино: – А вы знаете, ведь этот фильм здесь снимался, честное слово!

– Да? Не может быть! – старательно удивился Гербер, хотя от друга Юрки прекрасно знал все подробности съемок.

Любочка, воодушевленная его незнанием, продолжала:

– А ведь я тоже немножечко снималась тогда. В массовке.

– Ничего себе! – опять старательно удивился Гербер. – Впрочем, тут нет ничего удивительного. Вы прекрасны, Любочка! Кто-нибудь когда-нибудь говорил вам, как вы прекрасны?

– Ну, были там всякие, – отмахнулась Любочка. – Но это так, детство. А меня, между прочим, сам Высоцкий тогда, на съемках, похвалил, честное слово! – сказала и для пущей убедительности повертела перед Гербером портретом Владимира Семеновича.

– Надо же! – воскликнул Гербер, и его израненная рука невзначай съехала Любочке на коленку.

– Я вас не обма-аны-ываю, – выдохнула Любочка и едва не захлебнулась собственными словами. Внутри у нее все потеплело, вытянулось в струнку, а сердце поскакало галопом и ладони сделались влажными.

– Я вам верю, Любочка, я вам бесконечно верю! – горячо прошептал Гербер, свободной рукой обнимая Любочку за талию и припадая к ее полураскрытому влажному ротику разбитыми в неравном бою губами. Жестянка грянулась об пол и, теряя фотографии, покатилась под кровать. Последним, что увидела обмякшая Любочка, опрокидываясь на спину, был белый двурогий будильник. До прихода Галины Алексеевны оставалось от силы полчаса – самое то, что нужно.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.