Черное перо серой вороны

Когда расселись, Колобков, без малейшего смущения взяв на себя роль главнокомандующего, от имени Комитета поднес Сергею Петровичу «адрес» в красной папке с поздравлениями, с автографами, фотографию всего Комитета в рамке и под стеклом; потом дорогую саблю с позолотой и разноцветными каменьями на эфесе и ножнах, и тоже с дарственной надписью; кинжал с рукоятью из чистого серебра, тоже потянувший на кругленькую сумму. А потом уж посыпались и чьи-то мемуары, и даже стихи, и что-то еще и еще. И опять же: не избрали бы Колобкова, наверняка такой сабли и такого кинжала не было бы. Потому что в прошлом году, когда отмечали юбилей Семибратова, подарки были значительно скромнее.

Едва выпили по первой за здоровье новорожденного, подали жареного поросенка с гречневой кашей, обложенного зеленью. Разделались с поросенком – вот тебе осетр метровой длины на огромном же блюде. И молодежь с восторгом произносит тосты за именинника, за Комитет, за все хорошее, и смотрит Чебаков на эту молодежь и всех остальных, пригубливает, потому что пить-то ему категорически нельзя, и понять не может, что сегодня празднуют: его юбилей или победу Колобкова.

Сергея Петровича отвлек от невеселых мыслей поднявшийся престарелый генерал-лейтенант Темниковский, постучал вилкой по бутылке и заявил, что имеет желание прочитать собственные стихи, посвященные юбиляру.

В зале стихло, и в этой тишине зазвучал торжественный голос признанного среди генералов поэта:

В годину трудную для нашей для отчизны

Ты грудью встал, чтоб защитить наш дом,

И голос твой среди всеобщей тризны

Звучал набатом, что мы в нем живем.

Трудно было понять, кому посвящены эти стихи, потому что лишь немногие эпизоды биографии юбиляра совпадали с героическими деяниями героя стихотворения, претендующего на нечто эпическое. Через несколько минут неблагодарные слушатели принялись откровенно зевать, иные так стали разливать по рюмкам все, что попадалось под руку, а кое-кто начал хлопать, давая понять автору, что пора закругляться. И автор, растерянно оглядев стол, произнес вдруг осипшим голосом:

– Я заканчиваю, друзья мои. Еще прошу минуточку внимания. – При этом он переложил несколько листков и, набрав в грудь воздуху, продолжил на высокой ноте:

Так воздадим же славу тем, кто в трудный век

Доказывал трудом своим при знамени и стяге,

Что есть на самом деле человек,

Который верен чести и присяге!

– Ура! – закричал кто-то, и все с облегчением подхватили:

– Ура! Ура! Ура!

А поэт, потрясая своей поэмой, полез целоваться к юбиляру, и оба прослезились.

Рюмки, между тем, снова наполнились. Чебаков налил в свою минералки, продолжая трезвыми глазами оглядывать стол. Но тут его внимание привлек возникший спор между сидящими рядом Семибратовым и контр-адмиралом Будаковым. И спор этот все накалялся, грозя втянуть в себя всех присутствующих.

– И что это у нас за армия! – возмущался моряк. – Что за командование, которое с какой-то Грузией не проиграло войну только потому, что армия Грузии и ее командование оказались еще менее способными к настоящей войне! Это ж только представить себе – и то в голове не умещается, а тут действительность во всей своей чудовищной несообразности: премьер на Олимпиаде, президент черте где, министра обороны найти не могут, Генштаб затеял ремонт и полностью отключился от внешнего мира, у солдат все те же «калаши» с прицелами времен Ивана Грозного, собственных миротворцев бросили на произвол судьбы – по существу, на истребление, – связь по мобильным телефонам… А реформа? За эталон берут американцев, а те за всю свою историю выиграли всего одну войну – с Мексикой.

– А что, у вас на флоте лучше, что ли? – вступился за сухопутные войска Семибратов.

– Конечно, лучше! И дисциплина выше, и дедовщины практически не наблюдается, и на корабли всякий сброд не берем. И тех же грузин на море приструнили так, что они больше не рыпались.

– Еще бы: ракетные катеришки против ракетного крейсера! – поддел моряка Семибратов.

– А в сорок первом! – загорячился тот. – В сорок первом флот немцев встретил в полной боевой готовности. И ни одного корабля не потерял. Если бы не сухопутное командование…

– Постой, постой, Николай Трофимыч! – вмешался Чебаков. – Война с немцем – это давняя история. И корабли там теряли, можно сказать, попусту, так что хвастаться особо нечем. Потому всю войну у сткнки и простояли. А вот война с Грузией, между прочим, проливает кое-какой свет и на прошлое. Вот ты говоришь: премьер на Олимпиаде, президент на даче, министр обороны черте где. Согласен. Знало наше руководство о том, что нападут грузины? Уверен – знало. Иначе бы жители Южной Осетии сидели дома. А они почти все выехали в Северную Осетию. Остались те, кто не поверил, что будет война… Нет, ты помолчи и послушай! – остановил открывшего было рот адмирала Чебаков. – Более того, скажу тебе, не только знало, но и подталкивало грузин к войне. Мол, пользуйтесь моментом: и Генштаб у нас в разгоне, и премьера нет, и того, и другого, и третьего. А почему? А потому, скажу я тебе, что нам нужна была очевидность грузинской агрессии против Южной Осетии. А уж потом поднимать армию и делать решительные шаги по дипломатической линии. И тифлисские дурачки на эту дохлую лягушку клюнули. И американцы, которым очень хотелось, чтобы мы влипли в длительный конфликт вместе с ними. А потому клюнули, что были уверены: у русских бардак – самое их нормальное состояние. Слава богу, нам не пришлось придумывать предлог вроде того, что придумали американцы перед вторжением в Ирак. Нас потом и так клевали со всех сторон, обвиняли в агрессии, превышении ответных мер и прочих грехах. В чем-чем, а в этом случае я нашему руководству готов поаплодировать. Но не шибко громко. Потому что выиграть в эпизоде, еще не значит выиграть вообще. А что армия наша доведена до ручки, с этим я полностью согласен. Так в этом и наша с вами вина имеется: жалованье получали хорошее, ордена и звезды на погоны за выслугу лет не задерживали, поэтому сидели и сопели в две дырки, уверенные, что наверху виднее, что делать и как.

– Что ж, может ты и прав… насчет войны с Грузией, – пожал плечами адмирал. – Но чтобы до такого цинизма…

– Согласен: цинизм! – слегка повысил голос Чебаков. – Но политика без цинизма не бывает. Наверху, между прочим, сидят не самые глупые головы и просчитывают, в каком случае выигрыш больше и потерь меньше, а в каком наоборот. А теперь давай с этих позиций глянем на сорок первый, – продолжал плести свою нить генерал, будто с кафедры военной истории, которой некогда заведовал в академии. – Что армия к тому времени у нас тоже была не на высоте, Сталин знал: финская война показала. Если бы Жуков проиграл японцам на Халхин-Голе, прозрение наступило бы раньше почти на год, но вряд ли что изменило. Зато Жукова мы бы потеряли. Более того, скажу тебе: победа Жукова над непобедимыми японцами сыграла с нашим Генштабом и Наркоматом обороны злую шутку: мол, если япошек, то каких-то там финнов шапками закидаем. Сталин, между прочим, в то время в военных делах разбирался слабо, верил своим генералам, а те очень любили пустить пыль ему в глаза – как у нас всегда водилось и водится до сих пор. Да. Лишь к концу сорок третьего года Сталин кое-чему научился. Как и многие будущие маршалы. Если глянуть с нынешних позиций, то договор с Гитлером и так называемый «пакт Риббентроп – Молотов» в тридцать девятом году говорят о том, что Сталин боялся начинать войну с Гитлером, заигрывал с ним, делал все, чтобы войну как-нибудь оттянуть. Иногда и такое допускал, что теперь нам кажется первостатейной глупостью…

Тут кто-то перебил Чебакова, предложив тост за то, чтобы Волгограду вернули имя Сталина, на Лубянку – памятник Дзержинскому. И что-то там еще.

Выпили и за это.

Потом языки развязались, заговорили о том, что как же так: в Свердловской области, например, поставили памятник расстрелянной там по приказу того же Свердлова царской семье, то есть поставили на один постамент палача и жертву, и все довольны, будто так и должно быть. Или те же города Рошаль, Ногинск! Или тот же Бауман… Кто такой этот Бауман? Чем таким прославился? Самый настоящий провокатор. Всех переименовали, а этих оставили. Почему? А потому что… сами знаете, почему.

И много еще чего было сказано – всего и не упомнишь. Да и нет нужды. Однако все эти передряги настроение Чебакову испортили. И теперь, когда генерал ехал на свою дачу, где давно уже хозяйничает его внук, и где его ждут родственники и кто-то там еще, он все еще переживал перевыборы, свое ненужное и даже вредное откровение с адмиралом, и чувствовал себя таким уставшим, что ему ничего не хотелось, а если чего и хотелось, так это понять, что сегодня произошло и чем оно отзовется в будущем. Но не в смысле каких-то преследований со стороны властей: они этих невинных проказ, к счастью, не замечают – или делают вид, что не замечают, – а раньше бы… а в смысле некоего несоответствия между речами и действительностью. Однако о таких вещах можно размышлять только на свежую голову. Но что тут поделаешь? Не бежать же куда глаза глядят от собственных мыслей. От действительности не убежишь.

Глава 8

Два тяжелых «джипа», хищно оскалившись никелированными трубами «кенгурятников», выпучив на дорогу с полдюжины фар над кабиной, с тихим гулом хорошо отлаженных моторов неслись один за другим по узкому шоссе, над которым кое-где смыкались кроны деревьев, близко стоящих к дороге с обеих ее сторон. Июльский день клонился к закату, но солнце стояло еще высоко. От него истекал зной, но не такой изнурительный, как в городе среди бетона, кирпича, железа и асфальта. Пахло грибами, земляникой, но более всего сосновой смолой. В открытые окна врывался ветер, кукование кукушки.

Осевкин и Нескин сидели сзади, лениво поглядывая по сторонам. Оба в белых рубашках с расстегнутыми воротами, в белых штанах и башмаках. Белые пиджаки висели на плечиках сзади вместе с красными галстуками, искрящимися золотистым шитьем.

– Мне эта дорога напоминает Ухту, Вуктыл, Печору, тамошнюю парму, – произнес Нескин. – Только машины были другие… И асфальтом не пахло.

– Да-а, было время, – мечтательно протянул Осевкин, и глаза его заволокло туманом. – И должен сказать тебе, Арончик, оно пролетело не зря. Не-ет, не зря-ааа.

– Умных и час учит, дуракам и полжизни мало, – глубокомысленно изрек Нескин.

– Это ты на что намекаешь? – насторожился Осевкин.

– Ни на что. Я лишь констатирую известную мудрость.

– А-а, ну-ну. Мудрость – это хорошо, – усмехнулся Осевкин, и взгляд его опять заледенел. – Как говаривали древние: ад узум интэрнум – для внутреннего употребления. Но в таких случаях констатируют молча. Иначе не все поймут. А неправильно понятая мысль ведет к непредсказуемым последствиям.

– Ты еще что-то помнишь из латыни? – деланно удивился Нескин, глянув на Осевкина и проигнорировав все остальное.

– Так, запало кое-что в голову, – поскромничал тот.

Дорога раздвоилась: одна пошла направо, другая налево. Машины свернули налево. Мимо потянулись дачи. Самые разнообразные по архитектуре и стоимости. И все за высокими заборами с колючей проволокой, с железными воротами. Иногда справа между деревьями мелькала озерная гладь. Проехали с километр – новая развилка: одна дорога ушла куда-то в лес, другая, на которую и свернули, через пару сотен метров уткнулась в массивные ворота с будкой охраны, похожей на ДОТ (долговременную огневую точку). Ворота раздвинулись – машины въехали внутрь.

Элитный дачный поселок районного масштаба расположился на берегу озера Долгое вдали от цивилизации. Зарождался поселок не на пустом месте: в пятидесятые годы километрах в десяти от озера возник военный полигон, были построены казармы для солдат и бараки для офицеров, проложена асфальтированная дорога. Затем озеро облюбовали генералы и полковники, так или иначе связанные с полигоном, понастроили вдоль берега дачи, куда приезжали порыбачить, поохотиться на кабанов и лосей, боровую и водоплавающую дичь. Дачи представляли из себя так называемые «финские домики», пригодные для проживания летом, и то лишь в хорошую погоду. Четыре деревни, затерявшиеся в лесной и болотной глуши, уже тогда доживавшие свой век, получили благодаря дороге связь с остальным миром, в следствие чего их запустение лишь ускорилось.

В начале девяностых на другом берегу озера Долгое началось стихийное строительство дач местным чиновничеством, которое само себе выделяло землю, пока еще сотками, а не гектарами, не платя государству за нее ни гроша. Тогда же, в период разгула самостийности на всех уровнях и этажах административного деления, это же чиновничество, срочно поменяв окраску, уже само издавало законы для местного употребления и само же их контролировало. К тому времени полигон прикрыли, казармы и бараки опустели. Когда поселок более-менее разросся и заселился, его обитатели поняли, что везти продукты из города на природу, тем более не известно какого качества, – себе же во вред, и, сложившись, а более всего взяв из районного бюджета, стали усиленно возрождать две обезлюдившие деревни, привлекая туда рабочую силу откуда только можно. Через пару лет там уже выращивали разнообразную сельхозпродукцию, работал животноводческий комплекс, небольшой заводик по переработке молока и мяса, доказывая, что когда чиновнику что-то нужно, то он способен не только воровать, но и созидать. Все произведенные продукты потреблялись на месте по весьма невысокой цене, а если что и попадало за границы условно очерченной зоны потребления, то исключительно для своих людишек. В конце концов, не одной же московской элите кормиться экологически чистыми продуктами, и районная тоже не промах.

На том же берегу возникла и двухэтажная дача Осевкина, построенная в стиле «дворянских гнезд» девятнадцатого века одной из последних, то есть уже в ту пору, когда Осевкин вошел в силу. Дача имела все условия для более чем комфортного проживания: паровое и электрическое отопление, водопровод, канализацию, а еще участок в шесть гектаров чистого соснового леса и четыре гектара луга с протекавшим через него ручейком с родниковой водой, однако попахивающей болотом, пристань для катеров и лодок, баню с бассейном, тренажерным залом и массажным кабинетом, конюшню для четырех орловских рысаков, гараж на четыре места, оранжерею, теплицы. И уж совсем вроде бы излишнюю роскошь – телескоп в круглой башенке на крыше, в который Осевкин временами бессмысленно пялился в звездное небо, уверенный, что подрастающие два сына и дочь извлекут из этого телескопа большую для себя пользу.

Кстати, из «обсерватории» хорошо видна дача и генерал-полковника Чебакова, лишь недавно основательно перестроенная его внуком по индивидуальному проекту, а если навести на нее телескоп, то и вся жизнь этой дачи – как на ладони. Как, впрочем, и некоторых соседних с нею дач.

В довершение всего, на почтительном расстоянии от усадьбы, укрытый густо посаженными елками и туями, притаился двухэтажный дом для охраны и прислуги, тоже вполне комфортный, но без всяких излишеств. И все это огорожено высоким железобетонным забором со спиралью из колючей проволоки поверх него.

Машины прошелестели шинами по выложенной брусчаткой дороге, охраняемой с двух сторон столетними соснами. И сразу же открылась панорама усадьбы: дом с шестью белоснежными колоннами коринфского ордера, с вычурной капителью, но с упрощенными фризом и архитравом, гранитная лестница с балюстрадой, высокие окна первого этажа, и обычные – второго. И все это под зеленой крышей, над которой возвышалась замысловатая башенка, назначение которой Нескин угадал далеко не сразу.

На площадке между колоннами мужа встречала жена Осевкина, предупрежденная им заранее. Она была стройна стройностью еще не сформировавшейся женщины, хотя и родила троих. На ней легкое белое шелковое платье, так идущее к ее юной фигуре, к ее льняным волосам и загорелому телу. Рядом с колоннами она казалась ничтожно маленькой, а рядом с Осевкиным – напуганной серной, попавшей в клетку с пресыщенным львом, который, однако, может съесть ее в любую минуту.

– Вот это – моя жена, Наталья, – представил Осевкин юную женщину. И спросил, положив руку на плечо Нескина: – Как, ничего?

– Не то слово, Сеня! – восторженно воскликнул Нескин. – Прелесть! Красавица! Богиня!

Шагнул к ней, переломился пополам, целуя тонкое запястье.

– Нескин. Аарон Давидович, – представился он между поцелуями. – Представитель компании «Блюменталь унд компани». Мы с вашим мужем когда-то вместе начинали работать в этом направлении. Мне оч-чень приятно, что у него такая прелестная жена! Оч-чень! Семен Иванович, надо думать, носит вас на руках.

Наталья, вспыхнув, бросила быстрый испуганный взгляд на своего мужа, слегка попятилась от Нескина и прикрыла ладонью ложбинку между грудями, где покоился маленький золотой медальон с голубым глазом – от сглаза. И совсем маленький золотой крестик.

– И чего ты нацепила этот медальон? – прорычал Осевкин, ткнув пальцем в отсвечивающий лаком глаз. – Где колье, которое я тебе подарил?

– Я думала, Севушка…

– Она думала… Задницей ты думала! К людям идем! Люди должны видеть, что у Осевкина жена выглядит на тыщу процентов выше их заезженных кляч. Усекла? Чтобы через пять минут на тебе было колье! – И, отвернувшись, бросил на ходу: – Пошли, Арончик. Опаздываем. Она догонит.

И они пошагали, не оглядываясь, к пристани, где их ожидал катер. Сзади торопливо цокали каблучки Натальи, бегущей следом подобно прирученной собачонки, на ходу пытающейся застегнуть на своей тоненькой шее колье с бриллиантами и изумрудами,

Нескин знал от своих информаторов, что Осевкин взял Наталью себе в жены, когда ей не исполнилось еще и шестнадцати лет, взял из многодетной семьи, едва сводящей концы с концами, а по существу купил за тысячу долларов. Брак же с ней зарегистрировал лишь тогда, когда она родила ему двоих сыновей, то есть после ее совершеннолетия. На Западе его бы посадили только за это, а здесь, в России, считают, что Осевкин умеет жить. В отличие от тех, кто жить не умеет, то есть не имеет ни денег, ни власти, ни такой шикарной дачи, ни такой молодой и очаровательной жены. Но, похоже, прошлое Осевкина уже никого не волнует. Даже теперь, когда придавили и продолжают додавливать всех настоящих и бывших бандитов, когда провозглашена решительная борьба с коррупцией и бюрократией, выступающей в качестве препятствующей силы техническому развитию России, удерживающей ее на нефтегазовой игле. И будто бы не без помощи западного капитала, которому вовсе не нужна Россия с новейшими технологиями, да еще обладающая безграничными запасами нефти и газа. Нескин знал доподлинно, что и братья Блюментали придерживаются такой же политической линии. Разливать по бутылкам и рассыпать по коробкам – это сколько угодно, но производить самим химические продукты из той же нефти – извините-подвиньтесь, как говорят в незабвенной Одессе.

Вышли к пристани. Над озером дул сильный порывистый ветер. Для Нескина этот ветер оказался тем более неожиданным, что ветра до сих пор не чувствовалось: и деревья не шелохнутся, и легкие розовеющие облака будто замерли на одном месте, а тут вода рябит, гнется камыш и прибрежные кусты ивняка, о борт катера с настойчивостью маньяка хлещут волны, катер качается, то натягивая, то отпуская швартовы, тычется корпусом в в автомобильные покрышки, прикрепленные к бетонным сваям, загнанным в озерное дно.

На катер всходили по трапу. Впереди Осевкин, за ним остальные. Охранник с литыми плечами помог Нескину, придержав его под локоть, затем Наталье преодолеть ерзающий под ногами трап. И тотчас же были убраны швартовы, двигатель взревел, и катер, рассекая волны, понесся к противоположному берегу.

– Тут по вечерам всегда дует как в трубе, – пояснил Осевкин своему спутнику. – Говорят, что здесь перед заходом солнца собираются боги ветров на совещание. Дует не больше часа. «Мистраль» местного значения. Никто не может объяснить, откуда он берется. Такая вот чертовщина.

Катер несся к противоположному берегу, до которого было чуть больше километра, подпрыгивая на волнах, разбрызгивая их острым носом по сторонам, громко шлепая о воду ступенчатым днищем. Из воды стремительно вырастал генеральский дом замысловатой конструкции, будто слепленный из отдельных кусков. Сквозь гул мотора, вой ветра и шлепки взбаламученной воды с того берега прорывалась отдельными всхлипами громкая музыка, более похожая на то, будто там, на берегу, забивали сваи и пилили лес огромными пилами.

На берегу Осевкина и его спутников встречал сам мэр Угорска Андрей Сергеевич Чебаков: среднего роста, с выпирающем брюшком, лобастый, с широкими залысинами, с постоянно прищуренными серыми глазами, будто ему все время приходится смотреть против солнца, с блуждающей на полных губах неопределенной ухмылкой, с руками, соединенными значительно ниже пояса. Рядом с ним стояла его жена, очень похожая на своего мужа не только внешне, но и повадками: так же щурила глаза, ухмылялась и держала руки. И трудно было понять, кто у кого поднабрался таких изысканных манер.

Когда Нескин создавал с Осевкиным в Угорске Комбинат, Чебаков-младший ходил в каких-то незначительных чиновниках, был худ, плохо одет и явно чувствовал себя в этом мире не в своей тарелке. И однажды он пришел к ним. Нескин помнил, что они с Осевкиным встретили его настороженно: черт его знает, этого юриста, что у него в голове. Как выяснилось в результате не слишком долгого разговора, в голове у юриста не было ничего, кроме желания к кому-нибудь прилепиться и кем-нибудь стать. И Нескин очень хорошо его понял: жаден, трусоват, не слишком умен – и решил, что более послушного мэра для этой дыры не сыскать, в чем и убедил Осевкина. Тут же организовали кампанию перевыборов – и Андрей Сергеевич Чебаков стал мэром Угорска. Миновало не так уж много лет, и вот перед Нескиным предстал совсем другой человек: уверенный в себе, самодовольный, располневший и даже обрюзгший, что говорило о нездоровом образе жизни.

– Какие лю-ууди-иии! – воскликнул с подвыванием – доказательством неподдельного восторга, Чебаков-младший, раскидывая руки для объятий, едва катер приткнулся к небольшой пристани. И как только Осевкин ступил на ее дощатый помост, в объятия его и заключил. И даже трижды ткнулся щекой в щеки Осевкина, всякий раз приподнимаясь на носки.

То же самое проделали их жены, выражая свой восторг радостными писками, охами и ахами. Нескину восторгов досталось значительно меньше, но все-таки досталось и от мэра, и от мэрши, которые с воодушевлением засвидетельствовали, что хорошо его помнят по прошлым годам, помнят и даже любят.

Когда процедура встречи было завершена, хозяева и гости направились к особняку, возле которого уже толклось порядочно всякого приглашенного народу.

Глава 9

Бывший майор бывшего КГБ Олег Михайлович Щупляков отложил в сторону папку, на обложке которой была приклеена квадратная бумажка, а на той бумажке отпечатано на принтере: «Предварительное расследование преступления против владельца ФУКа, которое выразилось в откровенном хулиганстве и оскорблении личности, посредством написания на внутренней части стены Второго корпуса оскорбляющей надписи, а также в нарушении трудовой дисциплины и трудового законодательства». С грамотой у Олега Михайловича было не очень, потому что в военном училище, которое он закончил в прошлом веке, на грамоту особенно не напирали. Да и в повседневной службе приобрести ее он не мог: книг почти не читал, писать приходилось редко, и в основном служебные бумаги, и на том языке, который понятен всем, кто носит погоны. По части гражданского трудового законодательства он тоже был не силен. Но протокол составлять было необходимо как по роду службы, так и… – дальше все терялось в весьма расплывчатых инструкциях, сочиненных его предшественником на посту начальника охраны на данном промышленном объекте. И ни то чтобы Щупляков был до мозга костей чиновником и бюрократом, – да и невозможно им стать всего-то за два года, – однако деньги за свою должность получает, и не малые по нынешним временам, следовательно, должен их отрабатывать, а главное – отчитываться о проделанной работе перед самим Осевкиным.

Побарабанив пальцами по столу, Олег Михайлович поднялся, подошел к окну, сцепил пальцы рук и, вывернув их над головой, потянулся. Не смотря на свои пятьдесят три года, седые волосы и морщинки вокруг серых глаз, он выглядел лет на десять моложе, а широкоплечая фигура с мощной шеей и узким тазом смотрелась не более чем на тридцать. Он по-прежнему бегал по утрам, ежедневно занимался в спортзале, обливался холодной водой, сделав свое тело предметом собственного поклонения. Правда, и бегал уже не так быстро и далеко, и вес штанги ограничил пятьюдесятью килограммами, и реакция была уже не той, но сдвоенный удар по боксерскому мешку оставался таким же резким и сильным. Олег Михайлович был доволен своим телом, самим собой, хотя в его жизни не все складывалось так, как ему бы хотелось. Но жизнь есть жизнь, с нее не спросишь, к ответу ее не потянешь. А тот факт, что ты оказался в заштатном городишке, в далеко не пристижной должности, так это не самое худшее место на земле и не самая плохая должность. Другие не имеют и этого.

Итак, предварительное расследование закончено. Вряд ли оно удовлетворит Осевкина. Оно не удовлетворяло и самого Олега Михайловича. Надо идти дальше. Как и в какую сторону – вот что сейчас его занимало.

Доискаться до преступников, как это представлялось Олегу Михайловичу в самом начале, не должно было составить большого труда: надпись могли сделать лишь те, кто имел доступ во Второй корпус, а это наладчики, электрики и уборщицы. Всем прочим делать там нечего. Уборщицы отпадают, как говорится, по определению: во-первых, они все женщины; во-вторых, пожилые; в-третьих, семейные, и хотя зарплату им задерживают, как и всем прочим, отважиться на такой поступок вряд ли способны. Однако Олег Михайлович их всех вызывал к себе в кабинет, расспрашивал, видели они кого или слышали разговоры на эту тему? Как и следовало ожидать, никто ничего не видел и не слышал.

Покончив с уборщицами, Щупляков принялся за электриков. Этих тоже было немного, в конвейерном корпусе они появляются лишь тогда, когда там перегорает какая-нибудь лампа, о чем узнают от уборщиц или наладчиков. Сигнал этот регистрируется в специальной книге выполнения работ, время пребывания в корпусе и характер работы фиксируется в той же книге. За последнюю неделю было всего четыре вызова по поводу замены ламп, на каждый вызов было затрачено не более получаса, по инструкции на замену ламп выходят по двое, а двоим за полчаса сотворить такие надписи невозможно. Электрики тоже не дали ни малейшей зацепочки, хотя они-то должны были заметить написанное одними из первых. Нет, никто из них написанного не заметил и ничего не слыхал от других о желании написать или о чем бы то ни было, что могло бы навести на след. Все пожимали плечами и делали круглые глаза идиотов.

Наладчиков, наиболее квалифицированной части работников комбината, а их на все про все имелось на ФУКе всего три бригады по четыре человека, Щупляков оставил на последок, уверенный, что надпись – дело рук одной из бригад. У этих режим работы совершенно другой и заключается в постоянном контроле за оборудованием. Они же время от времени, но строго в соответствии с графиком, останавливают один из конвейеров для профилактики, чистки и смазки, замены сработавшихся деталей и черт его знает чего там еще. Поэтому в журнале время работы в корпусе не фиксируется, а фиксируется сама работа. Да и наружные видеокамеры подтверждают беспрерывное хождение наладчиков в корпус и обратно: то на склад за какими-то запчастями, то за смазкой, то еще за чем. Так что здесь возможностей больше всего. Среди них и надо искать преступников.

Но первые же допросы показали Щуплякову, что дело это не такое простое, и с наскока его не осилить. Может, действительно, никто не видел и не слышал, а может быть, кто-то видел или слышал, но вряд ли скажет об этом, потому что все знали, и кто такой Осевкин, и как он завладел деревообрабатывающим комбинатом, и как относится к работникам ФУКа. Более того, всем известно о его жестокости, идущей от его же бандитского прошлого, жадности и маниакальной подозрительности.

Обо всем об этом Олег Михайлович был информирован во всех подробностях. Тем более что все это лежало на поверхности, имело свои основания и причины: Осевкин довел людей до ручки, не выплачивая им зарплату целых полгода, а еще штрафы за малейшую провинность, действительную или кажущуюся. Остается лишь удивляться, что дело ограничилось одними надписями. Хотя не исключено, что это лишь начало чего-то более серьезного.

Если рассуждать логически, Осевкин должен создать на комбинате определенную прослойку людей, на которую мог бы опереться при любых передрягах: начальники отделов и цехов, бригадиры, администрация, дирекция, охрана. Нет, даже сотрудников своей личной охраны он ничем не выделял из остальной массы работников. Даже самого Щуплякова. То ли это была откровенная дурь, то ли необъяснимая самонадеянность.

– Лично я теряю больше из-за вашего разгильдяйства, вашей лени и безответственности! Из-за вашей совковости! – орал он, едва возникал какой-нибудь конфликт. – Я теряю сотни тысяч, вы лишь сотую часть этой суммы. Что заработали, то и получайте!

Только потом, спустя несколько месяцев работы, Щупляков догадался, что дело не в деньгах как таковых, а в почти маниакальном желании иметь над людьми неограниченную власть, получать удовольствие при виде того, как унижается перед тобой, парализованный страхом и безысходностью человек. В таких случаях Осевкин может даже сменить гнев на милость, пойти навстречу, чтобы выжать из человека все, что можно, и выбросить его за ворота. Особенно Осевкин распоясался после того, как скупил в городе все крупные магазины, торгующие продуктами, и стал давать продукты первой необходимости в долг работникам своего ФУКа. Вскоре больше половины из них задолжали ему по две, а то и три-четыре месячных зарплаты.