СЕНТЯБРЬ

И снова наступил день, который я всегда обвожу в своём календаре красным карандашом: Первое Сентября! И снова я шагаю по знакомому переулку. Липы ещё не успели растерять своё тусклое золото, и лишь изредка под ногой шуршит сухой лист.

Всё казалось особенно чистым и чётким в это утро: и ровный асфальт, и знакомые дома, и решётка забора, и безоблачное бледное небо. Так бывает, когда смотришь на улицу сквозь только что вымытое к празднику окно.

– Марина Николаевна! Здравствуйте! – услышала я и, обернувшись, увидела Лёшу Рябинина. Он держал за руку брата, семилетнего Петю.

– Здравствуй, Лёша. Да как ты вырос, ты ростом чуть не с меня! А Петя почему с тобой?

– В первый класс идёт, – с гордостью ответил Лёша. – К Наталье Андреевне!

Мы стояли, загораживая неширокий тротуар, и всё улыбались, как в первую минуту встречи. Лёша в самом деле вырос. И у него всё такой же добродушный и деловитый вид уверенного в себе, хозяйственного человека. Петя стоит рядом, чисто вымытый, с аккуратно подшитым белым воротничком. Башмаки его начищены до блеска, голова наголо острижена, глаза широко раскрыты.

Едва мы двинулись дальше, как с противоположного тротуара с громким воплем «Марина Николаевна! Лёшка!» к нам кинулся Боря Левин, дочерна загорелый, с выгоревшими, совсем соломенными волосами.

– Ох, здравствуйте! – говорит он захлебываясь. – До чего я соскучился по школе – прямо еле дотерпел? Вы ещё Селиванова не видели? Он вот такую черепаху притащил! – Борис развёл руками, едва не выронив портфель: черепаха, как видно, была величиной с колесо. – А Горюнов из Артека ракушек навёз, камней всяких!

Мы идём вчетвером, мешая прохожим, но на нас никто не сердится – нас обходят и оглядываются доброжелательно и с любопытством. А Борис всё рассказывает, рассказывает. Я не прерываю его и не пытаюсь расспрашивать: он так полон своим, что пока не выложит всех впечатлений, всё равно слушать не станет.

Едва мы ступили на школьный двор, к нам со всех сторон кинулись ребята. Я не успевала здороваться, не успевала всмотреться в одного, как передо мною, точно из-под земли, появлялся другой. Вытянулся, вырос чуть ли не на голову Ильинский, очень загорел Горюнов. Как только во двор входил кто-нибудь из нашего класса, мы встречали его хором:

– А вот и Юра Лабутин! Здравствуйте, Воробейки!

Серёжа Селиванов, ко всеобщему восторгу, появился в воротах с большой чёрной черепахой в руках. Толя Горюнов привёз из Артека коллекцию камней и альбом рисунков. Лабутин, который провёл лето на Кавказе, притащил большой кусок самшитового дерева. И каждому хотелось тут же, немедленно, на школьном дворе, где мы собрались задолго до звонка, рассказать обо всех своих приключениях за три летних месяца.

– Это вы – пятый «В»? – спрашивает кто-то.

Оборачиваемся. Перед нами – незнакомый мальчик. Как и все ребята, он сильно загорел за лето, а коротко остриженные светлые волосы, густые, почти сросшиеся брови и ресницы совсем выцвели. Странно видеть за светлыми ресницами небольшие глаза, тёмные, точно спелые лесные орехи. Мальчугану, должно быть, неловко, что все молча разглядывают его, но он старается держаться независимо.

– Я новенький, – говорит он. – Меня к вам послали. Вы пятый «В»?

– Четвёртый «В», – поправляет Румянцев и тут же под общий хохот сконфуженно машет рукой.

– Какой четвёртый? Пятый уже! – весело поправляют его со всех сторон.

Новенький ждёт, пока ребята немного утихнут, и поясняет:

– Моя фамилия Соловьёв.

– Есть такой в списке, – говорю я. – Здравствуй. Игорь Соловьёв.

Кто-то спрашивает, где он раньше учился, почему перешёл в нашу школу. Но я слушаю не очень внимательно. Я только что перехватила немного озабоченный и в то же время довольный взгляд Лёши и теперь смотрю в ту же сторону: неподалёку от нас стоит его братишка Петя, прижимая к груди большой букет. За ним выстроились ещё двадцать пар ребятишек, таких же принаряженных и взволнованных, с такими же круглыми глазами.

Наталья Андреевна внимательно оглядывает этот свой отряд.

– Когда подойдёте к дверям школы, снимите шапки, не забудьте, – говорит она.

Петя растерянно оглядывается: а ему как быть? У него ведь шапки нет. Лёша успокоительно кивает ему.

Малыши направляются к крыльцу. Они послушно снимают шапки и медленно, осторожными шагами поднимаются по ступеням. На секунду я забываю о своих ребятах и молча смотрю вслед Наталье Андреевне. Сегодня она рассталась с мальчиками, которых учила четыре года; вот они стоят возле своей новой классной руководительницы. А Наталья Андреевна теперь снова, с самого начала поведёт этих малышей…

– Марина Николаевна, звонок, мы уже построились, – слышу я голос Гая.

Мы поднимаемся на третий этаж, ребята входят в класс, останавливаются в нерешительности.

– Сядем, как в прошлом году, – говорит Рябинин, – а после разберёмся.

– Садись со мной, – гостеприимно предлагает Выручка новичку, и они с удобством устраиваются у окна.

– Сейчас, – говорю я, – у вас будет ботаника. Я иду в пятый «А». По расписанию, мой первый урок там. На третьем уроке мы с вами снова встретимся.

Только теперь, мне кажется, ребята по-настоящему поняли, что они пятиклассники. В этом году всё по-новому: я уходила, а в дверях уже стояла преподавательница ботаники Елена Михайловна.

Мальчики встали.

Познакомив класс с преподавательницей, я выхожу в коридор. Почти все учителя уже разошлись по классам, пора и мне в пятый «А». Но на секунду я невольно замедляю шаги: из-за закрытой двери доносится голос Натальи Андреевны:

– А теперь давайте послушаем, как тихо в школе!

Малыши умолкают, прислушиваются, как к чуду. В школе восемьсот мальчиков, но какая глубокая, какая полная тишина…

ДЕНЬ ЗА ДНЕМ

Итак, я классная руководительница и, кроме того, преподаю русский язык и литературное чтение в своём и одном параллельном пятом классе. У моих ребят теперь по всем предметам разные учителя, но они ещё не привыкли к этому и попрежнему обращаются ко мне с вопросами то по географии, то по арифметике.

Как только звонок возвещает конец занятий, я иду к своим ребятам, а мальчики из пятого «А», прежние ученики Натальи Андреевны, тотчас отправляются к ней. Разница между нами только та, что я иду чинно, не спеша, как и полагается преподавательнице, а они мчатся наперегонки, перепрыгивая через три ступеньки.

Ещё прошлой зимой, когда не существовало списка нынешнего первого класса и никто не знал, какие именно ребята будут в нём учиться, Наталья Андреевна сказала своим ученикам:

– Осенью вы станете пятиклассниками, а я буду учить малышей. Нужно хорошо встретить их, приготовить к их приходу разрезные азбуки, наборное полотно и ещё много всяких вещей. Кто мне поможет?

Кто же мог отказаться!

Из отрывного календаря ребята вырезывали крупные чёрные цифры и наклеивали на картон. Теперь у каждого первоклассника есть все цифры от единицы до двадцати. Потом принесли в школу детские календари за прошлые годы, отобрали красочные картинки, стихи, сказки. Всё это вырезали и окантовали. Разрисовали целую сотню закладок для учебников, чтобы первоклассники не портили книжек, не загибали углы страниц. Вырезали звёздочки. Приготовили цветные мелки и с удовольствием предвкушали, как удивятся малыши, когда увидят, что слово можно написать на чёрной доске красным, жёлтым, синим – и вся доска расцветёт.

Теперь всё, что они сделали, пригодилось. И если Наталье Андреевне что-нибудь нужно, каждый мальчик из пятого «А» готов помочь. Они водят «первачков» в буфет, в раздевалку, встречают их по утрам у школы.

Когда у меня в расписании «окно» – свободный час между занятиями, – я иду в свой класс на урок ботаники или истории.

Интересно посмотреть на своих ребят со стороны. А они, когда кто-нибудь хорошо отвечает у доски, словно по команде, поворачивают головы в мою сторону, понимая, что для меня это так же важно, как и для них.

С другим пятым классом я познакомилась без большого труда. Многих учеников я знала ещё с прошлого года. А главное, у меня появилось новое чувство: я вхожу в класс, твёрдо зная, что меня станут слушать – всё равно, будет ли интересно или придётся заниматься скучной черновой работой. И ребята понимают это.

Но если я надеялась, что отныне всё пойдёт без сучка и задоринки, то вскоре убедилась: это не так…

ФУТБОЛ

– Марина Николаевна, ваши ребята сбежали!

– Как сбежали? Куда?

Я с удивлением смотрю на преподавательницу английского языка Софью Алексеевну. Она первый год в школе, и неожиданное происшествие выбило её из колеи. У неё растерянное, огорчённое лицо.

Начинался последний урок, меня ждали в пятом «А», но вместе с Софьей Алексеевной я направилась к своему пятому «В», открыла дверь и остановилась на пороге: класс был почти пуст, не больше десяти ребят сидело за партами.

– Где же остальные?

Молчание.

– Лёша, где ребята?

Рябинин виновато потупился.

– Сегодня футбол, – услышала я тихий ответ. – «Спартак» – «ЦДКА».

– Так что же?

– Ну, матч будет в пять. Так на «Динамо» разве доберёшься… народу сколько… Вот и ушли с английского. А то бы опоздали…

На другой день я пришла в класс мрачнее тучи. Я сказала ребятам, что мне стыдно за них. Что их поступок – неуважение к школе, к Софье Алексеевне, ко мне, их классной руководительнице. Что они должны извиниться перед Софьей Алексеевной. И что больше такие вещи повторяться не должны. Никогда!

Они сидели притихшие, виноватые. Гай от имени всего класса извинился, пообещал, что «больше такого не будет».

И в самом деле, в дни матчей ребята больше не удирали из школы. Но легче не стало. Теперь они безустали гоняли мяч на школьном дворе: до и после уроков и даже в короткие перемены; не только в солнечные дни, но и в слякоть и в дождь. Они вбегали в класс в последнюю секунду, мокрые, красные, разгорячённые, кто с разбитой коленкой, а кто и с синяком под глазом. Ясно было: мысли их далеко, им прямо невмоготу решать длинные примеры на простые дроби или повторять правописание глаголов.

То и дело слышался жаркий шёпот:

– Какой ты судья! Такого судью самого судить надо!

– А такого вратаря только об столб стукнуть!

На перемене споры продолжались, и иной раз дело доходило чуть не до драки.

– Ты тоже хорош! – кричал Саша Воробейко. – Поставили вратарём, так стой, нечего к чужим воротам бегать голы забивать!

– Раз вы сами не можете, что ж делать? – ещё громче кричал в ответ Румянцев. – Вам забивают, а вы чего-то по сторонам зеваете!

– Потому и зеваем, что на свои пустые ворота оглядываемся, а вратаря нигде не видно!

Жаловались родители. Жаловались учителя.

– Ваши ребята, Марина Николаевна, обо всём на свете позабыли с этим футболом, – то и дело слышала я. – Дисциплина в пятом «В» хромает на обе ноги. Пора навести порядок.

Я выслушивала эти упрёки, чувствуя, что у меня горят уши. Возражать было нечего: футболом увлекалась поголовно вся школа, от первоклассников до выпускников (да и кое-кто из педагогов, кажется, был грешен). Но мой пятый «В» почему-то оказался самым неугомонным.

– Лёва, – говорила я в отчаянии, – что же это такое?

Мой надёжный друг и помощник учился, теперь в десятом классе и мог уже не быть нашим пионервожатым, но он остался с нами, и я, как и в прошлом году, во всём с ним советовалась.

А Лёва, несмотря на свои очки и давнишнее пристрастие к шахматам, отлично знал, что такое футбол для мальчишеской души. И он произнёс магические слова:

– Футбольная команда!

Мы сказали ребятам: «Давайте создадим свою футбольную команду!»

В самом деле, какое удовольствие целыми днями гонять мяч каждый раз с другими игроками, не соблюдая по-настоящему правил, играть урывками, без системы, без плана! Нет, так ничему не научишься. Футбол – игра серьёзная, для неё нужны не только крепкие ноги, но и голова на плечах.

Это было бурное собрание. Да, команду, команду немедленно! Капитан – Гай. Полузащита? Кто лучше – Ильинский или Румянцев? А вратарь? Самое главное – вратарь!

После того как всё было установлено, мы решили:

1. Играть раз в неделю, по средам. 2. Предложить организовать футбольные команды в других классах, вызвать их на соревнование. 3. В другие дни – про футбол не думать.

Было у нас одно жёсткое условие: если сегодня из-за футбола ты не успел приготовить уроки, завтра же выбываешь из команды. Это правило свято соблюдалось. За нарушение его были исключены из команды Ильинский и Выручка.

Ребята больше не приходили в класс разгорячённые и потные, не вели бесконечных разговоров о футболе на уроках.

А играть они стали лучше. И, может, это покажется забавным, но мне было очень приятно, что первое место по футболу среди пятых – седьмых классов завоевал наш пятый «В».

Едва мы ввели в какое-то русло футбольную горячку, как вспыхнула другая «эпидемия». Во время перемены около моего класса стали раздаваться оглушительные выстрелы, происхождение которых никто не мог объяснить. Я несколько раз спрашивала ребят – они отмалчивались. Учителя жаловались, что иногда стрельба вспыхивала даже на уроках. Внезапно раздавался оглушительный треск – и снова мёртвая тишина да невозмутимые лица ребят.

И однажды я сказала:

– С завтрашнего дня вы не будете ходить в тир. Раз вы устроили стрельбище в школе, то и хватит с вас этого.

Надо сказать, что в тир ребята ходили с восторгом (их водил туда военный руководитель). Они упражнялись в стрельбе, готовились к соревнованиям – словом, увлекались этим делом. И вдруг: не пойдёте больше на стрельбище!

На другой день я вошла в класс. Ребята встали.

– Здравствуйте. Садитесь!

Все продолжали стоять.

– Вы собираетесь заниматься стоя? – удивилась я.

– Марина Николаевна! – услышала я голос Гая, – Мы не будем больше стрелять в школе, разрешите нам ходить в тир.

– Хорошо. Но кто же стрелял? Я не хочу, чтоб один из вас говорил про другого, пусть скажет тот, кто виноват.

Было несколько секунд нерешительного молчания, и к доске вышел Володя Румянцев.

– Это я стрелял, – сказал он.

– Как же ты это делал?

И тут все стали хором объяснять:

– Марина Николаевна, это очень просто, посмотрите: вот катушка – видите отверстие? – сюда надо насыпать серы, а потом…

Я внимательно выслушала, из вежливости повертела в руках катушку, доставившую нам столько хлопот, и положила к себе в портфель. Ребята проводили её грустным, сожалеющим взглядом.

ЖИВОЙ УЧЕБНИК

– Марина Николаевна, а как стреляет катушка, которую вы у Румянцева взяли? Покажите, пожалуйста, – просит Галя.

– Зачем тебе?

– Я нашим девочкам покажу.

– Только этого не хватало! Ты лучше скажи, почему v тебя щёки и нос в чернилах?

– Это я думала над задачкой…

Галя для меня – живой учебник педагогики. В этом году у неё другая учительница – Евгения Павловна. Я с нею не знакома, как не была знакома и с прошлогодней учительницей Зинаидой Павловной, но ясно представляю обеих, и даже не столько по Галиным рассказам, сколько по её новому отношению к школе.

– Воскресенье кончилось! Воскресенье кончилось! – кричит она по утрам каждый понедельник. – Я иду в школу! Я иду в школу!

Ничего похожего не было прошлой зимой, когда Галя нетерпеливо ждала воскресенья, а в понедельник утром ни за что не хотела просыпаться.

– Марина Николаевна, вот поглядите, – рассуждает она. – В прошлом году у меня всё были тройки, четвёрок совсем немножко. А сейчас четвёрки и пятёрки.

– Почему же это?

– Евгения Павловна очень хорошая. Знаете, она обо всех так заботится, всегда огорчается, если кто болен. И у неё очень много улыбок. Когда девочки с ней прощаются, она каждой улыбается – на всех хватает и ещё остаётся, правда!

В другой раз Галя рассказывает:

– Моя соседка Сёмина Таня потеряла свою ручку и говорит: «Это ты взяла!» Я ей отвечаю: «Чем на меня говорить, поищи получше». Она поискала и нашла под партой и всё равно мне говорит: «Это ты взяла, а потом бросила!» А Евгения Павловна услыхала и даже закричала на неё. Она знаете как сказала? «Как ты смеешь оскорблять человека!»

И я невольно подумала: как это неверно, как неправильно – проучиться четыре года в Москве и не знать таких московских учителей, как та же Наталья Андреевна или нынешняя Галина учительница Евгения Павловна!

Можно ли представить себе студента-медика, который не знал бы имён Бурденко или Вишневского! Студента архитектурного вуза, не знакомого с лучшими образцами старого и современного московского зодчества! Ученика художественного училища, который ни разу не побывал в Третьяковской галлерее! Студента театральной студии, который не перевидал бы лучших актёров столицы!

А мы, студенты педагогического вуза, видели только тех учителей, которые работали в школе, где мы проводили свою педагогическую практику, да и то подчас вскользь, случайно. В вузе мы упустили возможность узнать людей, которые всего убедительнее могли показать нам, что такое педагог и его работа.

«ТЫ БОЛЬШЕ НЕ МОЙ УЧЕНИК»

Среди новичков у меня был один, по фамилии Лукарев. Он быстро сошёлся с ребятами, стал своим в классе. В перемены он почти всегда оказывался в центре шумного, смеющегося кружка: что-то громко рассказывал, мяукал, кричал петухом (это у него получалось артистически). На уроках он гримасничал, передразнивая кого-нибудь из ребят, а то и учителя. Выходило похоже, ребята фыркали, и Лукарев в такие минуты, видимо, чувствовал себя героем. Сам он при этом никогда не смеялся, лишь изредка улыбался какой-то быстрой, короткой улыбкой. Большой, подвижной рот казался чужим на его худом лице.

Однажды, когда преподаватель географии, отпустив его от доски, наклонился над журналом, Лукарев пошёл к своей парте на руках. Ребята рассмеялись. Алексей Иванович поднял голову, но Лукарев был уже на ногах и с торжествующим видом садился на место. В другой раз – это был первый урок, после звонка прошло минут десять – в коридоре раздалось что-то вроде громкой пощёчины, дверь с грохотом распахнулась, в класс влетел портфель, а за ним, спотыкаясь, словно его сильно толкнули, вбежал Лукарев и растянулся на полу. Мы опешили, не понимая, что случилось. Лукарев шумно, с нарочитой неуклюжестью поднялся и, глядя не в лицо мне, а куда-то вбок, принялся многословно объяснять:

– Марина Николаевна, я не виноват. Я опоздал. Стою у двери, думаю: что делать? А тут идёт какой-то большой парень, верно из десятого класса. Я его не трогал, а он вдруг ка-ак даст мне, а потом ка-ак толкнёт меня – вот я и полетел…

Он ещё долго говорил что-то, а я смотрела на его кривую мимолётную усмешку, на глаза, упорно не желавшие встречаться с моими, и думала: «Всё неправда. Никто тебя не трогал и не толкал. Ты сам хлопнул в ладоши, чтоб вышло похоже на пощёчину, сам распахнул дверь…» Но доказать это я не могла.

– Садись, – сказала я сухо и по довольной усмешке, на мгновение тронувшей его выразительный рот, поняла, что не ошиблась: он нарочно разыграл всю эту комедию.

А вскоре произошло вот что.

Шёл мой урок. У доски стоял Серёжа Селиванов и писал предложение: «Как только наступит зима и землю запушит белым снегом, ждёшь не дождёшься снегирей». Ребята писали улыбаясь, зная пристрастие Серёжи к этим красногрудым птицам.

Мне показалось, что отрицание «не» написано вместе с глаголом, и я подошла поближе, загородив доску Феде Лукареву, сидевшему на первой парте слева. И вдруг он отчётливо произнёс:

– Ну вот, стала, как дерево, ничего не видно!

Я обернулась, чувствуя, что бледнею. У меня задрожали руки, я уронила карандаш; в тишине было слышно, как он со стуком покатился по полу.

Класс молчал. Эта глубокая тишина больше всего ужаснула меня.

«Почему они молчат? – пронеслось у меня в голове. – Как они смеют молчать, когда этот мальчишка так обидел, так оскорбил меня?» И еще: «Лукарев учится с нами уже полтора месяца, как же он не понял, что такими словами, таким тоном со мной нельзя, невозможно разговаривать!»

Всё это я успела передумать в короткие секунды напряжённой тишины. И так же быстро созрело решение.

– Вот что, – сказала я. – До сих пор я была твоей учительницей, а ты – моим учеником. Но теперь я вижу, что ты не уважаешь меня. И поэтому ты больше не мой ученик.

На моё счастье, в это время прозвенел звонок, и я вышла из класса.

Когда я вошла в кабинет к Анатолию Дмитриевичу, он поднял голову, внимательно взглянул на меня и сказал мягко, но настойчиво:

– Рассказывайте, что случилось!

Я рассказала о Лукареве и о том, что сейчас произошло на уроке.

– А знаете, – помолчав, сказал Анатолий Дмитриевич, – у Натальи Андреевны был когда-то похожий на него ученик. Локтев, кажется… да, Локтев. Малыш-второклассник, любитель кривляться. Раз он учинил на уроке такое: сел под парту и объявил, что там и будет заниматься. Наталья Андреевна только засмеялась и говорит: «Что ж, если тебе удобно, оставайся на полу, а мы будем сидеть за партами». И стала заниматься с ребятами, не обращая внимания на озорника. Он быстро понял,, что поступок его глуп. Понимаете, он был уничтожен насмешкой. Так вот я к чему: не лучше ли как-нибудь по-другому показать Лукареву, что он поступил недостойно? Спокойнее, без гнева?

– Нет, – сказала я, стараясь, чтоб не дрожал голос. – Локтеву было девять лет, а Лукареву двенадцать – разница большая… И потом, я учительница, но вместе с тем человек же я! И, как всякий живой человек, имею право на гнев и обиду, могу оскорбиться, возмутиться, возвысить голос. Ведь правда же? Не ради Лукарева только, а ради себя я не могла иначе…

– Это рискованный шаг.

– Я понимаю.

Анатолий Дмитриевич покачал головой и произнёс задумчиво:

– Сейчас поздно рассуждать – дело сделано. Попробуем… посмотрим…

Я повидалась с матерью Лукарева, попросила её особенно внимательно следить, как теперь Федя будет готовить уроки. Она озабоченно выслушала мои объяснения.

– Вот ведь озорник неумный, какую привычку взял, – сказала она под конец. – Будьте покойны, я-то за ним послежу. А он пускай почувствует: дескать, как я к людям, так и они меня ценить будут. Так будьте покойны, – повторила она, – я послежу.

СВОИМИ СЛОВАМИ

Сначала Лукарев пробовал сделать вид, будто ничего не произошло. На переменах веселился, бегал больше всех, шумел, кричал, смеялся. Иногда вместе с другими подходил ко мне, но я не обращалась к нему.

На ребят я рассердилась напрасно. Они приняли мою обиду близко к сердцу. Подумав, я поняла; в тот первый миг они замерли и замолчали, потому что были ошеломлены не меньше моего. Это я чувствовала во всём. Они разговаривали с Лукаревым, но только по необходимости.

Федя Лукарев прекрасно рисовал, но никто не обращался к нему, как прежде, с просьбой оформить стенгазету. Он лучше многих играл в шахматы, но старостой шахматного кружка избрали не его, а Игоря Соловьёва.

Но что больше всего уязвило Лукарева – это отношение ребят к его шуткам. Никого больше не смешили его гримасы, он мог сколько угодно мяукать, лаять, кукарекать – никто не поворачивался в его сторону. А когда он изобразил (и, по правде говоря, очень похоже), как Лёва на занятиях кружка близоруко разглядывает чью-то самоделку, Рябинин проворчал с безмерным презрением:

– Люди дело делают, а этот только и умеет ломаться… Обезьяна бесполезная!