Мой класс

Все очень удивлены таким оборотом диспута. Снова – в который раз! – вспыхивает спор, Людмиле Филипповне становится совсем трудно сдержать ребят. Девушка, сидящая рядом со мной, то и дело взрывается, как ракета: вскакивает, кричит, машет руками.

Я смотрю на своих мальчишек. Теперь они уже не притворяются, они действительно не замечают моего взгляда.

Они безраздельно захвачены тем, что происходит вокруг, и жадно слушают, широко раскрыв глаза, боясь пропустить хоть слово.

«Понимают ли они? – думаю я. – Несомненно, понимают». На лицах – страстный, неподдельный интерес; кажется, ещё немного – и они не выдержат и тоже вмешаются в спор.

В заключение слово взяла Любовь Александровна. Она хорошо говорила – сжато, ярко и умно, и мне очень запомнилось, как она кончила:

– Можно ли сказать, что на этом диспуте мы разрешили все вопросы, которые поставили перед собой? Конечно, нет. Но мы задумались над ними – вот что важно. И я хочу напомнить вам: юность – лучшая пора в жизни человека. Михаил Иванович Калинин не раз напоминал, что молодость – это прекрасное, неповторимое время, источник всего светлого и хорошего в будущем. Именно в юношеские годы определяется, чем будет силен человек, чем станет дорог и нужен обществу. Мне хотелось бы, чтобы после диспута каждый из вас заглянул внутрь себя и спросил: а я каков? Какие черты должен я воспитывать в себе, чтобы прожить жизнь достойно и честно, чтобы быть сильным в любом испытании, которое жизнь поставит на моём пути?

ПОСЛЕ ДИСПУТА

На другой день все, кто был на диспуте, в перемену оживлённо делились своими впечатлениями. Самым неутомимым рассказчиком был Воробейко.

– А главное, кто герой? Малеев говорит: «Раз смерти не боишься – значит, герой». Тогда все как закричат! А Лёва как выступал! Лучше всех! – повествовал он.

Вскоре после диспута Александра Фёдоровна, преподавательница истории, прислала с дочерью пачку карт древней Греции – работы моих ребят.

– Мама больна, – объяснила девушка, – но она знает, что мальчики ждут отметок, поэтому она вчера проверила карты. Вот я их принесла. Мама просила передать, что она очень довольна. Она поставила десять пятёрок.

Я поблагодарила и, взяв карты, пошла на урок, а в перемену стала раздавать их ребятам.

– Держи, Толя, свою Грецию. На неё просто смотреть приятно. У тебя Пелопоннес такой жёлтый, как только что вылупившийся цыплёнок. Замечательно раскрасил! Смотри, какая отметка: пять с плюсом!

Толя до ушей залился краской – тем неудержимым румянцем смущения, придававшим ему сходство с застенчивой девочкой, за который его часто называли «Тоней».

– Выручка, Ваня, где же ты? – продолжала я. – Вот твоя карта. Как тебе удалось так хорошо раскрасить море? Я помню, у меня карандаш никогда так ровно не ложился, всё получались полосы.

– А это меня Горюнов научил, – отвечал сияющий Ваня. – Знаете, как? Надо поскоблить карандаш – получается такая синяя пыльца, а потом взять её на тряпочку и по морю растереть. Выходит ровное, голубое.

– Очень хорошо выходит. Дальше – Игорь. Где он? Тоже одна из лучших карт. Александра Фёдоровна особенно отметила. Дима, о тебе и говорить нечего: превосходная карта. Одним словом, молодцы! Александра Фёдоровна очень довольна. Я думаю, к её приходу можно устроить выставку лучших карт.

– Я свою перерисую! – со вздохом сказал Глазков, один из немногих получивший тройку.

– Толя, может быть ты отберёшь лучшие карты?

– Нет, не могу, – был неожиданный ответ.

– Почему?

Молчание. Ребята переглянулись. Я посмотрела на Толю. Вот и сейчас он покраснел чуть не до слёз, но глаза его упрямо и твёрдо выдержали мой взгляд.

– Почему? – повторила я. – Ты чем-нибудь занят?

– Нет. Один из нас получил пятёрку за карту, которую не сам рисовал, – негромко, но отчётливо произнёс Толя. – Мне придётся отобрать и эту карту, а я не хочу.

– Ты уверен, что не напрасно подозреваешь товарища?

– Уверен.

– В таком случае, – сказала я, – мы не станем устраивать выставку.

Ребята зашептались. Ваня стоял растерянный и весь красный. Игорь, тоже покраснев, хмурился и кусал губы. Дима, сдвинув брови, смотрел на Горюнова. Встретив мой вопросительный взгляд, он, кажется, хотел что-то сказать, но тут же опустил глаза. «Но ведь это не о них речь, – сказала я себе. – Они и сами прекрасно рисуют». Я ещё подождала. Мне казалось, что вот сейчас кто-нибудь из ребят встанет и скажет: «Это сделал я».

Но никто не встал и не сознался.

* * *

«Кто же мог это сделать?» – преследовала меня неотступная мысль.

Вызывая ребят к доске, проверяя их тетради, я всё снова спрашивала себя: «Не он ли? Не этот ли?»

Я пересмотрела все карты. Пятёрки были у Кирсанова, Горюнова, Гая, Левина, Соловьёва и у других, которые очень недурно рисовали. Заподозрить никого из них я не могла. Что касается Выручки, то на его рисунки я обратила внимание ещё в начале прошлого года: отчётливые, ясные, строгие. «Вот кто будет из первых по черчению», думалось мне.

Конечно, моим ребятам не раз случалось набедокурить. Но до сих пор всегда бывало так, что стоило спросить: «Кто это сделал?» – и виноватый вставал и говорил: «Это я», и прибавлял, смотря по собственному характеру и по характеру проступка: «Я нечаянно, Марина Николаевна. Простите», «Я не хотел, не думал, что так получится», «Сам не знаю, как это вышло», «А я не знал, что этого нельзя», или ещё что-нибудь в этом роде. Так было со «стрелком из катушки» – Румянцевым, так было с Серёжей Селивановым, который ухитрился разбить в живом уголке аквариум и сам огорчался больше всех. Этот сам прибежал к преподавательнице естествознания и повинился.

Так было с Савенковым, когда он испортил единственный наш рубанок. Однажды, обнаружив в диктанте Лукарева и Глазкова совершенно одинаковые ошибки, я спросила напрямик:

– Кто к кому заглядывал?

– Я!.. – после короткого молчания с тяжким вздохом ответил Федя. – Я сперва написал «тростник», а потом вижу – у Киры «тросник», взял и переправил…

Да, они всегда честно признавались в своих грехах. А тут…

– Толя, – спросила я как-то, застав его в библиотеке, где он старательно выбирал себе книгу, – я всё думаю: кто же у нас выдаёт чужую работу за свою?

– Я не могу сказать, – ответил он, краснея и глядя мне прямо в глаза.

– Но ты должен поговорить с тем, кто это делает.

– Говорил я ему. И Саша говорил и Дима, а он отвечает: «Не ваше дело».

Мы стояли рядом, углубившись каждый в свою книжку. Мне показалось, что Толя уже забыл о нашем разговоре, но он вдруг сказал:

– Я про это давно знаю. Мне противно было, но я молчал. А после диспута, знаете, Марина Николаевна, я подумал: нельзя молчать. Даже и не знаю, почему так вышло. Там ничего про это не говорили. Но только я подумал: раз вижу, что человек делает нечестно, какое у меня право молчать?

– Ты прав, – сказала я. – Мириться с подлостью нельзя. А это маленькая, но уже подлость.

– А из маленькой подлости в конце концов всегда вырастает большая, – вмешалась вдруг Вера Александровна, которая, как видно, давно прислушивалась к нашему разговору.

«НЕУЖЕЛИ ТЕБЕ НЕ СТЫДНО?..»

– Напишите: «Длинный обоз медленно двигался по пыльной дороге; возы скрипели и покачивались». Разберите по членам предложения.

Игорь Соловьёв беспомощно глядит на доску. Запутался, безнадёжно запутался.

– Давай нарисуем схему, – говорю я.

Соловьёв стал медленно водить мелом по доске – и вдруг меня осенило: какие неровные, неуверенные линии… прямоугольник совсем кривобокий. Может быть, потому, что он волнуется, не понимает, как делать разбор?

– Сотри, перерисуй. Небрежно получилось.

Опять потянулись кривые, неряшливые линии.

– Возьми линейку, – сказала я.

Но и линейка мало помогла: схема была начерчена посредственно.

– Садись. Валя Лавров, к доске!

* * *

…А перед самым звонком я сказала:

– Соловьёв, останься, пожалуйста, после уроков.

Сорок пар глаз внимательно смотрят на меня: зачем? Что случилось? Горюнов и Гай смотрят особенно напряжённо, Ваня – с тревогой, Соловьёв – недоумевающе.

Но меня не сбивает с толку это недоумение. И как только мы остаёмся одни, я, не боясь ошибиться, говорю:

– Неужели тебе приятно, когда тебя хвалят за работу, которую сделал другой?

– Это вам Горюнов сказал? – быстро спрашивает он вместо ответа.

– Нет, я сама поняла. Ты рисуешь неважно. Ваня рисует очень хорошо. Твоя карта нарисована прекрасно Зачем ты это делаешь?

Он мнётся, теребит галстук.

– Мне Выручка сам предложил. Говорит: «Давай я тебе нарисую». А мне некогда было. Вот он и нарисовал.

– Это было только один раз?

Опять долгое молчание. Игорь колеблется:

– Н… нет, не один.

– Часто?

– Всегда, когда надо рисовать. Опыты по ботанике. Контурные карты Алексею Ивановичу. И вот эту… древнюю Грецию…

Я внимательно смотрю на него. Он низко опускает голову.

– Не стану объяснять тебе, как это скверно. Ты и сам прекрасно понимаешь. Неужели тебе не стыдно было перед товарищами, когда тебя хвалили, а они знали, что ты тут ни при чём?

– Никто не знал. Только Горюнов и Гай. И Кирсанов, наверно, догадался.

– А Горюнов откуда знал?

– Он научил Выручку писать нормальным шрифтом. И ещё научил раскрашивать карты так, чтоб получался ровный цвет. Выручка и себе и мне так делал. Горюнов увидел и говорит: «Это ты не сам рисовал». А какое ему дело?

– Почему ты тогда не сознался? Разве ты не знаешь, что у нас ребята всегда сами говорят? Помнишь, когда Селиванов разбил аквариум, он сам пришёл и сказал. А ты что же, боялся наказания?

Снова долгое молчание.

– Совестно было, – говорит он наконец.

* * *

На следующий день первых двух уроков у меня по расписанию не было.

Со звонком на большую перемену я пошла в свой класс, откуда только что вышел Алексей Иванович, и… остановилась на пороге. У ребят чуть ли не драка: все кричат, машут руками. Первое, что мне бросается в глаза, – встрёпанный, злой и красный Борис, побледневшее, но тоже злое лицо Соловьёва и полное решимости лицо Толи.

– Что у вас тут происходит? – спрашиваю я. – Что случилось?

– Соловьёв назвал Горюнова ябедой, и Соловьёва за это стукнули как следует, – отвечает Борис.

– Кто стукнул?

– Я, – без малейшего смущения говорит Саша Гай.

– Поздравляю тебя. Это, конечно, лучший способ доказать свою правоту. А за что ты назвал Толю ябедой, Игорь?

– А зачем он нафискалил вам про карту?

Чувствуя, что бледнею, я спрашиваю Игоря:

– Ты мне веришь?

– Верю, – отвечает он не сразу и не глядя на меня.

– Так вот, я повторяю тебе, что Толи мне ничего не сказал. Больше того: я спрашивала его, и он сказал, что ответить не может. Я тебе вчера объяснила, что всё поняла сама, без Толиной помощи.

– Если бы я сказал Марине Николаевне, я был бы фискалом. Но я ничего никому не говорил. Только Гаю. Даже Кирсанову не говорил, он сам догадался, – негромко произнёс Толя.

– А если хочешь знать, я бы на твоём месте именно сказал, – вставляет Николай. – Не потихоньку, понятно, а именно в классе при всех. Громко. Обязательно бы сказал!

– Да почему это «ябеда»? – кричит Левин. – Ябеда – это если из-за угла наговаривает.

– Я так Толе и говорил, – поддерживает Саша. – По-моему, тоже сперва надо было с Соловьёвым поговорить, но уж раз он не понимает, тогда сказать при всём классе, вот и всё.

– Нехорошо вышло, – задумчиво говорит Лёша. – Его Елена Михайловна так хвалила… Говорит: «У тебя все опыты прекрасно зарисованы». Вот тебе и прекрасно!

И вдруг вмешивается Ваня Выручка: он до сих пор не проронил ни слова, я даже не сразу увидела его позади остальных.

– Игорь не виноват, – говорит он громко. – Это я сам ему рисовал. Он не просил.

– Брось ты! – резко обрывает Николай. – Тоже, хорош: ходишь за ним, как маленький.

– Он мой товарищ! – вспыхивает Ваня.

– Ну и что ж, что товарищ? Вот Горюнов с Гаем и Левиным товарищи. И я с Гаем дружу. Так разве он за меня задачки решает? Разве Кирсанов рисует за Воробейку карты? Да и какие вы товарищи, просто он тебя гоняет, как маленького: сделай да принеси, а ты и слушаешься.

Ваня опустил голову. Во внезапно наступившей тишине раздаётся спокойный голос Димы:

– Соловьёв все смеялся над Лавровым, дразнил его. А вот я один раз помог Вале оформить задание по ботанике, так он прямо и сказал Елене Михайловне: «Это я не сам, мне Кирсанов помогал». Хотя его никто не спрашивал и я там очень мало сделал.

Все взгляды снова обращаются на Игоря Соловьёва. Он медленно поднимает голову и говорит не громко, но твёрдо:

– Я все карты перерисую сам.

– Вот и у нас получился диспут, – вдруг с удовлетворением заявил Воробейко. – Поговорили, и всё понятно стало.

СБОР ЗВЕНА

У доски отвечал Володя Румянцев.

Урок был не выучен, и он маялся. Вздыхал, переминался с ноги на ногу, теребил пуговицу на рубашке и даже не находил утешения в обращённых на него сочувственных взглядах товарищей.

– Почему же ты не выучил? – спросила я наконец.

– Я… Вы меня в прошлый раз спрашивали… и я думал…

– Я понимаю, что ты думал. А вот скоро ли вы поймёте, что уроки надо учить для себя, а не для учителя?

– Да, Марина Николаевна, ведь я понимаю! – с отчаянием сказал Володя. – А только вы меня в прошлый раз спросили, вот я и подумал…

– Садись. Морозов, к доске.

Андрюша вышел и ответил, как всегда, чётко и толково.

– Отлично. Садись.

Стуча каблуками, он пошёл на место. На секунду подняв глаза от журнала, я уже не увидела его лица, а только слегка покрасневшие уши и затылок; он держался очень прямо.

– И рад, и рад! – раздался язвительный голос Левина.

– Конечно, рад, – вступилась я. – Почему же не радоваться хорошей отметке?

– Да он не потому рад, а потому, что у Румянцева двойка!

– Что за чушь!

Я посмотрела на Андрея. Он сидел нахмуренный, плотно сжав губы, и я уловила несколько направленных на него испытующих, насмешливых взглядов.

– Саша, к доске!

Гай вышел, толково рассказал биографию Некрасова, прочёл наизусть отрывок из поэмы «Орина – мать солдатская» и, получив пятёрку, прошёл на место, провожаемый дружелюбными, улыбающимися глазами ребят.

Это был последний урок. После звонка ребята, по обыкновению, столпились у моего стола, и мы стали толковать о разных разностях. Но тут я заметила, что Андрей сосредоточенно возится со своим портфелем, то так, то эдак перекладывая книги и тетради. Я поняла, что это неспроста. Обычно Морозов собирался раньше других и выходил из класса первым, а тут он так озабоченно копается в своём портфеле, точно думает найти какое-то пропавшее сокровище…

Я поторопила ребят. Они разошлись, и мы с Андреем остались вдвоём в пустом классе. Он всё продолжал возиться с портфелем.

– Почему ребята думают, будто ты обрадовался Володиной двойке? – спросила я.

– Неправда, я совсем не радовался. Просто мы с Румянцевым перестали дружить. И, конечно, он с тех пор хуже учится. Раньше я ему помогал, а теперь он готовит уроки один.

– Разве один? По-моему, Володя занимается с Толей, с Сашей. А почему вы больше не дружите?

– Это он виноват. Он всё время говорил, что я задаюсь, что я из кожи вон лезу, чтобы быть первым. А я вовсе не лезу. Я не виноват, что я первый. Это зависит от способностей.

– Послушай, – сказала я. – Помнишь, мы писали сочинение на тему «Мои товарищи»? Ты знаешь: никто, ни один человек не написал о тебе. Почему так? Ведь раньше ты дружил и с Володей и с Борисом, а теперь с обоими поссорился. Прежде ребята относились к тебе гораздо лучше.

– Они мне завидуют.

– Как тебе не стыдно! Что ты говоришь! Подумай сам: ведь Горюнов очень способный и учится прекрасно, Гай – тоже, и ещё многие у нас хорошо учатся. Почему же им никто не завидует? Плохо ты думаешь о своих товарищах.

– И потом, – не отвечая, сказал Андрей, – ребята хотят выбрать другого вожатого. Говорят, я плохой. А я работаю не хуже других.

«Ах, вот почему ты остался!» подумала я и сказала:

– Что ж, послушаем на сборе, что скажут ребята.

* * *

Странный это был сбор. Послушав немного, я спросила:

– О чём же у вас всё-таки сегодня разговор?

И Саша Воробейко ответил исчерпывающе:

– У кого что болит, тот о том и говорит.

В самом деле, сбор начался шумно и беспорядочно.

– Наше звено хуже всех, – заявил Чесноков. – Дневник у меня совсем пустой, даже записывать нечего.

– У кого больше всего двоек? У нас! – подхватил Ваня Выручка.

– В сборную волейбольную команду из нашего звена ни один человек не попал! – сердито крикнул Лукарев.

– Погодите, – вмешался Лёва. – Андрей, веди сбор, иначе ничего не получится.

– Прошу высказываться по порядку, – хмуро сказал Морозов. – Просите слово.

– Я прошу слова и сейчас всё скажу по порядку. – Ваня Выручка встал и, тоже хмурый и сердитый, с минуту молча собирался с мыслями. Непривычно было видеть нахмуренным веснушчатое, безбровое лицо, словно созданное для простодушной улыбки. – Лабутин прав: наше звено хуже всех. Мы ничего не делаем, ничем интересным не занимаемся. Намечали план, а что вышло? Ничего? Звено Гая какой альбом к восьмисотлетию Москвы сделало! Потом они ходили все вместе в Музей Ленина. Ходили в театр. На сборах у них всегда игры. А у звена Рябинина какой поход на лыжах был! Вон Лабутин, и Лукарев, и Воробейко с ними ходили, пусть скажут! («Ещё какой поход!» отозвался Саша.) А у нас? Мы и не собираемся вовсе. И ничего не делаем.

Ваня сел.

– А всё почему? – заговорил Саша. – Всё потому, что Морозову до звена никакого дела нет. Ему только до себя дело: ему на товарищей наплевать.

– Погодите, я скажу! – вскочил Лабутин. – Вот все говорят: Морозов в прошлом году хорошо работал. А знаете почему? Он тогда был председатель совета отряда, вот в чём дело! Это ему нравилось, тут он на виду, тут ему почёт! А вожатый звена – это ему мало. Он любит быть первым. Это ещё ладно: будь первый, пожалуйста! Не жалко! Но почему он не любит, когда другой тоже первый? Вот он никогда, никогда никому не подскажет… Марина Николаевна, ну что вы на меня так смотрите! Я сам знаю, что подсказывать нельзя, и у нас почти никто не подсказывает, я не к тому говорю. Но Морозов… он не так, как все. Он не просто сидит и не подсказывает. Ну ведь бывает: стоишь у доски и не знаешь… а он только путает. Тянется изо всех сил, чтобы его спросили, усмехается, плечами пожимает. Дескать, ты дурак, ничего не знаешь, а вот я знаю. Когда другой хорошо отвечает, ему не нравится.

– Врёшь! – со злостью выкрикнул Андрей.

– Верно, верно! Не врёт! Почему врёт? Правда! – раздалось сразу несколько голосов.

– Докажи!

В первый раз я видела, чтобы этот дисциплинированный и довольно равнодушный к окружающим мальчик до такой степени потерял самообладание. Голос его звучал хрипло, на скулах выступили неровные красные пятна.

– Не всё можно доказать, – возразил Лабутин, – но только это всему классу известно.

– А я докажу, – опять заговорил Саша Воробейко. – Вот в прошлый раз Лидия Игнатьевна говорит: «Эту задачу можно решить другим способом. Подумайте». Мы сидим, думаем. Румянцев у него спрашивает: «Смотри, правильно я начал?» А Морозов даже не смотрит и говорит: «Не знаю». А потом, минуты не прошло, поднимает руку «Лидия Игнатьевна, я решил!»

– Румянцев сам должен был думать! – запальчиво возражает Андрей.

– Так ведь он сам и придумал начало, и начало было верное, оказалось такое же, как у тебя. Что ж ты соврал, что не знаешь?

– Да что его спрашивать! – ворчит Лукарев. – Не первый раз про это речь.

Все говорили разом, и Лёве снова пришлось вмешаться:

– Что же вы предлагаете, ребята?

– Выбрать другого! Другого вожатого! – раздалось сразу несколько голосов.

Наступило молчание.

– Ты согласен с тем, что о тебе сказали? – заговорила я, обращаясь к Андрею.

– Звено, конечно, работает плохо, – ответил он хмуро.

– А почему? Пусть скажет, почему плохо! – снова закричали ребята.

– Работа звена зависит не от одного вожатого. Я предлагал ребятам пойти в кино на «Белеет парус одинокий», а они не захотели.

Снова поднялся шум. Оказалось, все, кроме Андрея, видели эту картину, и не по одному разу, потому и отказались итти. А когда ребята пошли смотреть «Клятву Тимура», Андрей не пошёл, потому что он как раз уже видел её.

– В общем, надо другого вожатого, – заключает Лабутин.

После краткой заминки слово взял молчавший до сих пор Румянцев.

– Я предлагаю оставить Морозова вожатым, – совершенно неожиданно заявляет он. – Ведь мы говорим ему всё это в первый раз.

– Как так – в первый раз?

– Ну, каждый в отдельности, может, и говорил. А как следует, все вместе не говорили. Вот теперь мы ему всё сказали, и пускай он теперь знает. Пускай остаётся вожатым и хорошо работает. А если не будет хорошо работать, тогда выберем другого, – закончил Володя, обводя товарищей доверчивым взглядом.

Конечно, опять поднялся спор. Лабутин и Лукарев – решительно против. Даже Ваня, Ваня, который всегда готов ждать от товарищей только хорошего, заявляет категорически:

– Ерунда это, все равно никакого толку не будет!

И тут неожиданно и негромко говорит Вася Воробейко:

– Что же, он совсем не человек, что ли?

И Коля Савенков поддерживает:

– Пускай покажет, на что годен. Посмотрим. Выбрать другого всегда успеем.

Голосуют. Голоса разделяются: четыре за то, чтобы выбрать другого, шесть за то, чтобы Морозова оставить. Надо сказать правду: не очень солидное и почётное большинство, но всё-таки большинство. И тут, ко всеобщему удивлению, Саша Воробейко, только что голосовавший против Андрея, трёт лоб, что-то соображая, и миролюбиво говорит:

– Что ж, ладно. Пускай работает. – И, обернувшись к Морозову, нравоучительно добавляет: – Ты не обижайся, тебе говорят не со зла, а для твоей же пользы.

У Андрея лицо совсем красное, губы сжаты плотнее обычного, но голос уже звучит почти ровно.

– Давайте составим план работы, – говорит он. – Предлагайте.

…Задержавшись немного, мы выходим из школы вдвоём с Лёвой.

– Лёва, – говорю я ему, – вы подумайте только: Саша Воробейко поучает Андрея Морозова! Согласитесь, год назад мы никак не могли бы подумать, что возможна такая вещь.

– А понял Андрей хоть что-нибудь? – задумчиво говорит Лёва.

– Не всё… но кое-что, несомненно, понял!

СОЧИНЕНИЯ НА ВОЛЬНУЮ ТЕМУ

На уроке русского языка я говорю ребятам:

– Сегодня я принесла ваши сочинения на вольную тему. Есть сочинения: «На каникулах», «В лес за грибами». Одни вспоминали лето, другие – зимние каникулы. Есть сочинения о лыжном походе, о футбольном матче, о любимых книгах. Но сейчас я хочу прочитать вам два сочинения на одну и ту. же тему – о нашем детском доме. Вот первое. Слушайте:

«Один раз мы поехали в Болшевский детский дом, и потом стали ездить туда часто. Мы подружились с ребятами, хотя они и маленькие. Они все круглые сироты, у них нет ни отца, ни матери. Нам Марина Николаевна не разрешила ни о чём их спрашивать, чтоб они не вспоминали про своё горе. Мы и не спрашиваем ни о чём, но иногда и так видно. У Толи Попова на руке написан номер, который ему дали в фашистском лагере. Номер голубой, и эта краска не смывается. Тут спрашивать нечего, всё сам понимаешь. Ещё я хочу рассказать про Соню Смирнову и Женю Смирнова. Они брат и сестра. Соне пять лет, а Жене – десять. Они живут в детском доме очень давно, у них тоже нет ни отца, ни матери. Они очень ко всем привыкли, а Соня говорит Людмиле Ивановне «мама». Я учил Соню узнавать буквы, но она ещё маленькая. Она про букву «о» говорит: «Это мячик», а про букву «е» – «сломанный мячик», Женя её любит и никогда не обижает. Он учится в третьем классе.

И вот приехала в детский дом одна женщина и говорит: «Я хочу взять на воспитание ребёнка». И стала просить, чтобы ей дали Соню, и говорит: «Дайте мне эту девочку, ей у меня будет хорошо». А Женя заплакал и закричал: «Не дам, не дам! Поперёк лягу, а не дам! Всё равно ей нигде лучше не будет!» Но эта женщина очень просила, и все боялись, что Людмила Ивановна отдаст Соню. Но она не отдала, и все были рады. По-моему, очень хорошо и правильно Людмила Ивановна сделала, что не отдала. Там твой дом, где тебя любят и жалеют. Незачем Соне уходить, если её в детском доме любят и жалеют и у неё там брат».

Дочитав до конца, я чуть помедлила, потом сказала:

– Теперь слушайте второе сочинение:

«Наш подшефный детдом помещается в прекрасной, просторной даче, она принадлежала когда-то богатому купцу. Пятьдесят детей – девочек и мальчиков – живут там, окружённые любовью и лаской. О них заботятся и воспитатели, и заведующая, и окрестные колхозы, снабжающие детей одеждой и пищей. Детский дом расположен в красивой местности, в густом лесу. Старшие дети ходят в школу, а малыши с утра бегут гулять, и целый день в лесу слышится их звонкий, весёлый смех. Ребята из нашего класса устроили детям прекрасную ледяную гору. Кроме того, мы приготовили им подарки, которые их очень порадовали.

В детском доме царят чистота и порядок. Кровати покрыты белоснежными одеялами, на окнах цветы, на стенах висят картины. В зале стоит пианино, а в шкафах много интересных детских книг. Дети любят рисовать, для этого у них есть цветные карандаши и краски. По вечерам и в свободные часы воспитатели читают детям вслух, и слушать чтение – их любимое занятие. Когда мы приезжаем, мы тоже читаем детям вслух. Особенно им нравится повесть о «Золотом ключике» Алексея Толстого».

Снова чуть помолчав, я спросила:

– Как, по-вашему, какое сочинение лучше?

– Первое! – раздался дружный хор голосов.

– Почему?

На это уже не так просто было ответить хором. После короткого молчания Гай сказал:

– Видно, что тот, кто писал первое сочинение, часто бывает в Болшеве и любит ребят. А второе… оно сухое…

– Оно гладкое, но скучноватое, – поддержал Борис.

Я оглядела класс. Саша Воробейко сиял, губы его неудержимо расплывались в счастливейшей улыбке. Вася был ошеломлён и не верил своим ушам.

– А кто написал? – спросил Дима.

– Первое сочинение написал Вася, – сказала я. – Второе – Андрей. За первое я поставила «четыре», потому что в нём две ошибки, но оно сердечное и тёплое. Андрею я поставила «пять», у него нет ошибок и написано очень чисто. Но его сочинение мне нравится гораздо меньше. Я согласна с Сашей и с Борисом: это сочинение равнодушное. Хорошо, когда человек умеет писать красивые, правильные слова, но этого мало. Те же гладкие, красивые, правильные слова можно написать о любом детском доме, и никто в нём не узнает нашего, болшевского, дома, наших малышей. А в сочинении Васи мы узнали болшевских детей, увидели, как они живут, почувствовали, что Вася их любит, и это очень хорошо.

На перемене Саша Воробейко шумно ликовал:

– Васька-то! Васька-то! А? – повторял он и в знак поощрения увесисто хлопал брата по спине.

Сам Вася был не столько обрадован, сколько удивлён.

– Очень хорошо написано, – сказал ему Дима. – Знаешь, мы попросим Марину Николаевну дать нам твоё сочинение для газеты.

– Вот это правильно! – воскликнул Валя. – Я уже давно считаю, что мы должны подробно освещать в печати жизнь детского дома.

– Уж ты скажешь: «освещать в печати»! – покачал головой Рябинин. – И когда ты научишься выражаться, как люди?

Но слова эти прозвучали вполне добродушно, и когда Валя поправился: «Нет, правда, у Васи получилась очень хорошая заметка», все дружно согласились с ним.

– Андрюша, – спросила я Морозова после уроков, – ты понимаешь, почему твоё сочинение понравилось ребятам меньше, чем Васино?

– Понимаю, – ответил он, глядя в сторону.

«Не всё, но кое-что ты, конечно, понял!» снова подумала я.

В ПОХОД!

Так мы и жили – день за днём, неделя за неделей, – время бежало, мы не успевали оглянуться…

В марте было получено письмо от Анатолия Александровича.

«Дорогие мои друзья! – писал он. – Сегодня я подал рапорт командиру корабля. Не знаю, какой будет ответ, но думаю, что он не откажет. Если будет «добро» (разрешение на отпуск), я напишу вам, а при выезде дам телеграмму – хорошо?»

Ещё бы не хорошо! Это письмо принесло в наш класс новую радость. Никто из ребят ни на минуту не усомнился: этот незнакомый человек из далёкого Северного края непременно найдёт время, чтобы приехать и повидаться с ними.

«Чужой», «незнакомый» – эти слова, в сущности, давно уже были неприменимы к Анатолию Александровичу: он стал своим – в самом глубоком, самом истинном значении этого слова.

Мы порешили сразу после экзаменов отправиться в двухдневный поход. Людмила Ивановна, которой теперь становились известны все наши дела и планы, сказала, что если наш маршрут пройдёт через Болшево, мы можем рассчитывать на ночлег в одном из флигелей детского дома. Это решило дело. Мы тщательно изучали карту Подмосковья и выучили назубок путь от Мытищ до Болшева.

Ребята разузнали пешеходные нормы: для мальчиков 12 – 13 лет – 10 километров в день, скорость передвижения – 3, 5 километра в час, количество груза – 4 килограмма. Узнали, как разумнее составить маршрут и график похода, как половчее, поудобнее и экономнее уложить снаряжение. Ещё неизвестно было, кому врач разрешит пойти, но идея похода захватила всех. Даже Дима, который наверняка знал, что пойти ему не позволят, принимал в подготовке самое деятельное участие.