ЗАСТУПНИК

Очень интересовал меня Лёша Рябинин. Плотный, крепко сбитый, он был неразговорчив и незаметен, но я видела, что остальные слушаются его беспрекословно. Дежурит кто-нибудь, из сил выбивается – никак не выгонит ребят в коридор, а Лёша только бровью поведёт – и всех словно ветром выдует из класса. Он ничем не выделялся среди других, разве только ростом: он был самый высокий и, повидимому, самый сильный в классе.

Как ни странно, я скоро обнаружила в нём нечто общее с Борей Левиным. Раз, выходя из школы, я услышала во дворе шум. Подошла к возбуждённой кучке ребят и увидела, что всегда спокойный Лёша ухватил за шиворот Чеснокова и трясёт его изо всех сил, сквозь зубы повторяя:

– Попробуй ещё, тогда узнаешь! Вот попробуй!

Увидев меня, он не выпустил Чеснокова, но трясти перестал.

– Что у вас тут происходит? – гневно спросила я.

Рябинин молчал.

– Я спрашиваю, что случилось? Почему ты бьёшь Чеснокова? Что он сделал?

– Пускай сам скажет, что он сделал, – неохотно ответил Лёша.

– Говори, – обратилась я к Чеснокову. Тот молчал, глядя в сторону. Молчали и остальные.

– Так в чём же всё-таки дело? – повторила я.

И тогда в круг вступил Юра Лабутин:

– Марина Николаевна, Рябинин не виноват. Он за меня заступился… Меня Чесноков косым дразнит, – добавил он тише.

Рябинин отпустил Чеснокова, взял из рук Гая свою шапку и надвинул её на самые брови. Только после этого он заговорил:

– Я ему добром говорил, Марина Николаевна: отстань от Лабутина, не приставай, не трогай. А он всё своё: то косым, то очкастым. Лабутин и очки перестал носить. А если он очки носить не будет, у него косина не пройдёт. Так доктор сказал.

– Так дело было? – спросила я Чеснокова.

– Да… – тихо ответил он.

– И не стыдно тебе?

Он опять промолчал.

– Мы все ему говорили, – раздался голос Гая. – Лабутин виноват, что ли, что у него глаза больные? Чего ж его дразнить!

– Я больше не буду, – не поднимая головы, ответил Чесноков.

СТРАНИЦА ЗА СТРАНИЦЕЙ

Что может быть проще устного счёта? Всего то десять минут в начале урока арифметики. Но стоит в эти десять минут присмотреться к ребятам. Рябинин считает спокойно, глядя на доску, чуть шевеля губами. Он поднимает руку одним из последних, но я не помню, чтобы он хоть раз ошибся. Лабутин же тянет руку, едва я успеваю договорить. И ошибается в трёх случаях из пяти. Трофимов незаметно старается решить письменно. Раз я подошла и молча положила свою руку на его плечо – он покраснел и быстро спрятал бумагу. Кира Глазков и тут верен себе: когда весь класс делит, он умножает; когда все складывают, он вычитает. Поэтому я смотрю на него особенно пристально и внушительно повторяю: «54 умножить на 15. Слышишь, Кира? Умножить!» И он улыбается и кивает в ответ.

Киру Глазкова я на первых порах запомнила по нелепым ошибкам в тетрадке: при виде его я сразу вспоминала «курзинку» или что-нибудь в этом роде. Рассеян он был необыкновенно. Однажды, когда он решал задачу у доски, у него получилось, что в классе было 401 /2 учеников. Он так и написал: «Ответ – 401 /2 человек». И только громкий хохот всего класса заставил его посмотреть на доску внимательней.

– О чём ты размышляешь всё время? – спросила я, с трудом удерживая улыбку при виде его озадаченной физиономии.

– Он марки собирает! – ответил за Киру Саша Гай,

«Опасное увлечение!» подумалось мне. Это я помнила по своим школьным годам: иной начнёт собирать марки и забудет всё на свете.

Боря от приёмов устного счёта приходит в неподдельный восторг, как будто я учу его творить настоящие чудеса. Например, я объясняю, что для умножения двузначного числа на сто один надо мысленно написать множимое дважды (скажем, 44 ґ 101 = 4444). И вот Боря на всех переменах множит двузначные на сто один. Иногда он проверяет результат на бумаге и всякий раз в новом приливе восторга кричит: «Получилось! Верно!»

Или придумывают ребята предложения на какое-нибудь грамматическое правило. У Чеснокова почти всегда те же предложения, какие приводила в пример я. А у Саши Гая всегда что-нибудь своё, и если надо придумать несколько предложений, они обычно связаны между собою, так что получается как бы маленький рассказ. Вот как он, например, просклонял слово «медведь»:

«Захотелось медведю (дательный) отведать мёду. Нашёл медведь (именительный) ульи и уже хотел полакомиться. Увидали пчёлы медведя (винительный), налетели на него и стали жалить. Не хватило у медведя (родительный) терпения, и бросился он наутёк. Так расправились пчёлы с медведем (творительный). Вот и весь рассказ о медведе (предложный)".

Или я нахожу в его тетрадке такой грамматический разбор:

«Астрономия (подлежащее) очень интересная наука (сказуемое). Я (подлежащее) хочу (сказуемое) стать астрономом. Если я (подлежащее) открою (сказуемое) новую планету, то назову её «Коммунизм».

Володю Румянцева я первое время мысленно называла «Мы с Андрюшей». Румяный, круглолицый, с блестящими карими глазами, он сидел на одной парте с худым, бледным молчаливым Андреем Морозовым. Куда бы мы кого ни выбирали, Володя неизменно кричал: «Морозова!» Что бы он ни делал, о чём бы ни рассказывал, он всегда начинал одинаково: «А вот мы с Андрюшей…» А я про Андрюшу могла пока сказать только одно: безукоризненно грамотен, очень аккуратен, отличный ученик.

Отвечая урок, Андрюша точно, добросовестно излагает учебник, а Толя Горюнов всегда говорит своими словами, добавляя то, что слышал от меня на уроке или узнал из других книг.

Да всего не перечислить! Но всё, что происходит в классе, на перемене, во время уроков и после них, – всё для меня как новая книга, где всякая страница приносит что-то новое и интересное. И с каждым днём я видела, что становлюсь наблюдательнее, начинаю обращать внимание на такие мелочи, которых прежде, конечно, не заметила бы.

ДЕСЯТЬ ПЛЁНОК

На переменах я обычно не уходила в учительскую, а останавливалась в коридоре у окна; ребята окружали меня, и мы разговаривали сразу о тысяче вещей. Нередко после такого разговора я шла в библиотеку и спрашивала «Занимательную физику», или «Спутник следопыта», или ещё какую-нибудь книгу, которую ребята, оказывается, знали чуть не наизусть, а я совсем не читала. Прочитав «Занимательную минералогию» Ферсмана, я узнала целые страницы, которые пересказал нам на уроках географии Боря: свои сведения об эгиринах и плавиковых шпатах он черпал именно отсюда.

Однажды Лабутин спросил меня, почему листья осины всегда дрожат, и только звонок, возвестивший начало урока, спас меня от позора. Вечером я села за книгу Дмитрия Кайгородова «Рассказы о русском лесе» и тут-то поняла, что, всей душой любя лес, зная о нём множество стихов и рассказов, самого леса я не знаю совсем. Деревья, их особенности и привычки, живая жизнь леса – обо всём этом я узнала много нового, неожиданного.

Прежде мне казалось, что преподавать в начальной школе может каждый грамотный человек и уж мне, с моим высшим образованием, это, во всяком случае, будет нетрудно. А оказалось другое: хочешь учить по учебнику, слово в слово, – пожалуйста, тогда вполне хватит того, что ты знаешь. Но если отвечать на все «почему» и вызывать новые «почему», тогда надо неутомимо читать, искать, смотреть во все глаза, и с каждым разом станешь убеждаться: мало ты знаешь!

И ещё я замечала: чем больше узнаю сама, тем больше хочется знать ребятам. Вот сегодня я рассказала им о нашем Севере; назавтра несколько человек приносят виды северной природы, книгу о челюскинцах, о папанинцах. Серёжа Селиванов вылепил из коричневого пластелина юрту, Витя Ильинский сочинил стихи.

Однажды, когда мы прочитали «Ваньку» Чехова, произошёл забавный случай. Я принесла в класс аллоскоп, и рассказ ожил. Вот скамья, на ней лист бумаги, рядом мальчуган на коленях. Новая картинка: дед Константин Макарыч, весь закутанный в широчайший тулуп, ходит вокруг усадьбы и стучит в колотушку. Дальше – хозяйка бьёт Ваньку по лицу селёдкой. На следующей картинке – лес, молодые ёлки, окутанные инеем; дедушка с Ванькой приехали срубить ёлку для праздника.

И вдруг вспыхнула плёнка аллоскопа. Видимо, лампочка была слишком близко от объектива. Я мигом выдернула штепсель, но плёнка сгорела. Ребята были в отчаянии. На перемене они окружили меня и все в один голос кричали, что непременно надо досмотреть историю Ваньки Жукова.

– Другой такой плёнки у меня нет, – объяснила я.

Ребята не стали больше спрашивать, не сговаривались между собой, но на другой день я неожиданно оказалась обладательницей десяти плёнок с историей Ваньки Жукова. Выяснилось, что чуть не весь класс спозаранку отправился на поиски плёнки, и десяти ребятам посчастливилось найти её. Каждый из них, входя в класс, торжественно объявлял:

– Марина Николаевна, а у меня есть…

– Плёнка! – хором кричали остальные.

Да, это было хорошо! Постепенно между мной и классом возникала близость, понимание, чувство взаимного интереса.

Но, несмотря на то что работа моя как будто ладилась, я чувствовала себя скверно. Главной причиной моего огорчения были братья Воробейко и Коля Савенков,

КАК ПОСТУПИТЬ?

Сначала расскажу о Коле.

Он мне почему-то сразу не понравился.

У него были маленькие, глубоко посаженные глаза и большие оттопыренные уши.

Должно быть, от привычки высоко поднимать брови на лбу у него прорезались глубокие морщины; лицо его было угрюмо и неприветливо.

В первые дни Коля Савенков безучастно сидел на задней парте и, казалось, не обращал на меня внимания. А я время от времени поглядывала в его сторону и невольно настораживалась.

– Нельзя приходить в школу с такими грязными ногтями, – сказала я ему однажды.

– Подумаешь! – буркнул он.

Я вспыхнула:

– Разве можно так разговаривать с учительницей?

– А чего? Я ничего не сказал, – ответил он равнодушно и отвернулся.

– Я не стану проверять твои тетради, – сказала я в другой раз. – Посмотри, какие они мятые, грязные. В руки взять – и то неприятно!

– Ну и не надо. Не берите.

Я даже не могу сказать, что Савенков отвечал грубо, – нет. В его тоне звучало холодное равнодушие. Всем своим видом он словно говорил: «Мне всё равно, существуешь ты на свете или нет. Не приставай ко мне».

В первое время Савенков даже не мешал. Чаще всего он просто смотрел в окно или строгал что-нибудь перочинным ножом. Но однажды во время урока он пустил бумажного голубя. Я рассердилась и резко отчитала его.

Савенков спокойно выслушал выговор и всё время смотрел мне в лицо холодными, испытующими глазами. Ему как будто доставляло удовольствие, что я из-за него сержусь, волнуюсь, прерываю урок.

На другой день во время урока он вдруг встал и неторопливо прошёлся по классу. Я велела ему сесть. Он лениво, через плечо, поглядел в мою сторону и так же неторопливо вернулся на место.

С тех пор не проходило дня без того, чтобы Савенков не досадил мне какой-нибудь выходкой. Мне казалось, что он преследовал одну цель: огорчить, обидеть, рассердить меня. Во время перемен он носился по коридору или начинал прыгать через парты, и дежурные никак не могли выпроводить его из класса. На уроках, смотря по настроению, он либо дремал, либо пускал бумажных голубей. За весь сентябрь он не выполнил ни одного домашнего задания, ни разу не ответил как следует у доски. Чаще всего он и не выходил к доске, а когда я называла его фамилию, с места угрюмо и вызывающе заявлял, что уроков не готовил. И не раз, похвалив кого-нибудь из ребят за удачный ответ, за хорошо прочитанное стихотворение, я ловила на себе злой, враждебный взгляд Савенкова.

Надо отдать ребятам справедливость: они старались помочь мне, останавливали Савенкова.

– Ну, что ты носишься бестолку? – спрашивал Рябинин.

– А твоё какое дело!..

– Не мешай слушать, – негромко просил Горюнов.

– Подлиза! – отрезал Савенков.

– Замолчи сейчас же, а то получишь! – горячился Левин.

– Посмотрим ещё, кто получит…

Такой ответ, как правило, сопровождался тумаком.

Что тут было делать?

Помню, в лекциях по педагогике нам не раз говорили, что в подобных случаях надо как можно скорее поручить ученику какую-нибудь ответственную работу.

И я предложила ребятам избрать Колю Савенкова классным организатором.

Скажу по совести: их очень удивило это предложение. Но они не стали спорить.

Коля был избран, и скоро мы убедились, что это не произвело на него ни малейшего впечатления.

– Ты составил список дежурств? – обращалась я к нему.

– Пускай Гай составляет, он самый аккуратный, – угрюмо отвечал Николай.

– Сведи, пожалуйста, ребят в раздевалку, – говорила я.

– Сами сойдут, не маленькие.

В перемены, стоя с ребятами у окна, я не раз замечала, что Савенков прислушивается, точно хочет подойти и принять участие в нашем разговоре.

Но, встретив мой взгляд, он тотчас делал независимое лицо и выкидывал какой-нибудь из своих обычных «номеров»: свистел, с гиканьем врезался в толпу ребят или начинал ломиться в класс, куда во время перемены входить не разрешалось.

Он попрежнему не слушал ни меня, ни кого-либо другого. Он не выполнил ни одного моего поручения и не утруждал себя приготовлением уроков.

– Тебя, видимо, придётся исключить из школы, – говорила я.

– Ну и исключайте! – отвечал он.

– Савенков, выйди сейчас же из класса! – иной раз говорила я, доведённая до отчаяния его возмутительным поведением.

– Ну и пойду! – угрюмо заявлял он, забирал сумку и отправлялся домой.

Я не видела выхода, не знала, как быть.

Я вспоминала свои школьные годы, свою учительницу – она вела нас с первого класса по седьмой. Мы попали к ней восьмилетними малышами, а простились в пятнадцать лет. Она была для нас самым лучшим человеком на свете, самым умным, справедливым и добрым. Мы слушались её беспрекословно – да, пожалуй, это нельзя назвать послушанием, тут было нечто другое. В каждом слове Анны Ивановны, в каждой мелочи мы чувствовали её правоту, мы понимали: нужно поступить только так, как ждёт она от нас.

И теперь я пыталась понять: чем же завоевала нас Анна Ивановна? Что это было такое – неуловимое и покоряющее? Уловлю ли я этот секрет, овладею ли им?

Мучительно доискиваясь, как быть с Колей Савенковым, я вспомнила поразивший меня когда-то случай. Это было ещё во время войны. В школе, где я проходила педагогическую практику, в четвёртом классе один мальчуган, паясничая и кривляясь, выкрикивал «Хайль!» в подражение какому-то персонажу из фильма «Похождения бравого солдата Швейка». Остальных это ненавистное словечко раздражало, они просили мальчика перестать, но он никак не мог угомониться. Войдя в класс, преподавательница услышала это. И тогда она сказала детям:

«Встаньте все, у кого отец, мать, сестра или брат находятся сейчас на фронте».

Встало десятка полтора ребят.

«Встаньте, у кого кто-нибудь из родных вернулся с фронта инвалидом».

Снова поднялось несколько человек.

«Встаньте те, у кого отец погиб на войне».

В глубокой, напряжённой тишине встали три мальчика.

«Видишь, – сурово сказала учительница, в упор глядя на озорника, – вот кого ты обижал своим нелепым выкриком, вот кого ты осмелился оскорбить! Ты должен извиниться!»

Мальчик опустил голову.

Вспоминая это, я подумала: «Вот я с Савенковым пряма и резка, а к чему это приводит? С каждым днём он ведёт себя всё хуже и хуже. Нет, не умею я найти выход».

И такие это были для меня тяжёлые дни, что иной раз и в школу итти не хотелось.

Я понимала: нужно поговорить с Анатолием Дмитриевичем, но самолюбие не позволяло. Что же, не успела начать, а уже прошу помощи? И я старалась не слишком часто попадаться ему на глаза, а встречаясь где-нибудь в школьных коридорах, поскорее проходила мимо. Он бывал у меня на уроках, хвалил за то, что ребята спокойно сидят и с интересом слушают.

Советы его всегда бывали просты: «Разве вам не говорили, что задавать вопрос надо всему классу, чтобы все думали над ним, а потом уже вызывать ученика? Ведь вы как делаете: «Саша, какие существительные относятся к первому склонению?» Вот у вас и думает один только Саша Гай, а остальные полагают, что первое склонение их вовсе не касается».

Когда Анатолий Дмитриевич заходил в класс, Савенков сидел смирно. Это глубоко возмущало меня. «Какая трусость, – думала я: – завуча он боится и при нём помалкивает, а со мной чувствует себя безнаказанным».

САМОЕ ГЛАВНОЕ

– Знаете, – сказал как-то Анатолий Дмитриевич, – походите-ка вы на уроки к Наталье Андреевне. Она чудесный человек и талантливый педагог. И ведь опыт огромный – шутка ли, сорок лет человек отдал школе! Поглядите, послушайте, вам будет интересно.

Но я не пошла. Сейчас даже понять этого не могу, но во мне говорило странное упрямство и желание найти выход, найти самой, чего бы это мне ни стоило.

Как-то Наталья Андреевна подошла ко мне в учительской и сказала ласково:

– Можно побыть у вас на уроке?

– Конечно, – ответила я.

Она пришла – и не раз, не два. Садилась на задней парте и слушала, смотрела. Правду сказать, я не очень люблю, когда на уроке у меня сидят посторонние. Это неуловимо, но ребята ведут себя как-то иначе: мы с ними уже не остаёмся с глазу на глаз, и невольно, должно быть, они, как и я, чувствуют себя связанными присутствием чужого, стороннего человека. Но когда в класс приходила Наталья Андреевна, этого почти не было. От неё веяло такой доброжелательностью, таким спокойствием! Она от души смеялась, если я или ребята шутили, внимательно слушала их ответы и одобрительно кивала, если ответы были хорошие. Мне она говорила: «Это славно, что вы ребят называете по именам», или: «А вы замечаете, вон тот мальчуган всё молчит и молчит. Почему это он у вас такой неразговорчивый?»

Однажды она попросила:

– Расскажите мне поподробнее о своих ребятах.

Я рассказала ей о Горюнове, Левине, Гае. Рассказала и о Савенкове. Она слушала очень внимательно, то сдвигая брови, то сдержанно постукивая пальцами по краю парты, и я видела: она живо принимает к сердцу мои волнения и огорчения. Потом она сказала:

– Приходите ко мне, я вам тоже о своих расскажу.

Я стала бывать у неё. В классе у Натальи Андреевны всегда царило оживление, какое создаёт только дружная, слаженная работа. Посидеть на её уроке, послушать, как разговаривает она с ребятами, как охотно и толково они отвечают, было по-настоящему радостно. И в такие часы у меня было какое-то неясное чувство, словно всё это когда-то уже было со мною. Не сразу я поняла: это было в школьные годы; вот так же радостно и интересно бывало нам на уроках Анны Ивановны.

Ещё интереснее, чем самые уроки, оказались рассказы Натальи Андреевны о её ребятах. Слушая её, я узнавала о них такие подробности, какие могут быть известны только самому близкому человеку – пожалуй, только умной и наблюдательной матери. И я заметила: с особенным оживлением и любовью Наталья Андреевна говорит не о самых лучших и примерных учениках, но о тех, с которыми трудно.

Один из её ребят год прожил в оккупированной местности. Однажды фашист для чего-то велел ему принести топор. Мальчуган испугался: «Зарубит» – и лишился речи.

Ноги у него тоже отнялись. Выздоровел он не сразу и не до конца – остался заикой. В первый класс он поступил с двухлетним опозданием – ему уже минуло девять лет. На уроках он сидел молчаливый, безучастный и со слезами на глазах смотрел в окно, ожидая, когда за ним придёт мать. Чувствовалось: он очень стесняется, что он такой большой – не только старше всех, но и выше всех чуть ли не на голову.

Наталья Андреевна стала подчёркивать это как достоинство. «Вот Витя у нас самый высокий, он поможет повесить картину», говорила она. «Витя, ты выше всех, помоги мне достать книги с верхней полки». Зная, что мальчик мучительно смущается, когда его неожиданно спрашивают на уроке, она старалась предупредить его взглядом или какой-нибудь случайной фразой: «Напишем сейчас вот это предложение, а потом Витя расскажет нам…» И Витя успевал внутренне подготовиться.

Ни одна Витина удача не оставалась незамеченной, ни одна буква, которую Витя написал сегодня красивее, чем вчера, не была упущена. Исподволь, шаг за шагом Наталья Андреевна заставила мальчика самого поверить в свои силы.

Теперь Витя учился в четвёртом классе. Он постепенно выровнялся, подружился с учительницей, но всё ещё держался в стороне от товарищей.

– Понимаете, – рассказывала Наталья Андреевна, – ему мешало самолюбие. Он видел, что другие лучше учатся, бойчее, свободнее себя чувствуют. Надо было как-то поднять его в глазах класса. Нашёлся повод и для этого. Витя удачно нарисовал в тетрадке зимний лес и испуганного, скачущего во всю прыть зайца. Я велела ему перерисовать картинку на отдельном большом листе. Затем повесили её на доске и всем классом придумывали рассказ: что тут изображено, что было до того, как заяц испугался и поскакал по лесу, что случилось с ним потом… Раза два я сказала: «Это Витя хорошо нарисовал, выразительно. Поглядите, какие у зайца испуганные глаза, как он прижал уши! Мы уже давно не рассказывали по такой хорошей картинке». И что же? Мальчики посмотрели на Витю с уважением, а человек становится сильнее, когда в него верят другие. Ведь правда?.: Но вот если в Вите надо было поддерживать каждую едва заметную попытку расправиться, поднять голову, оглядеться, то с Валей пришлось поступить совсем по-иному. Этот мальчуган пришёл в школу с твёрдым убеждением: «Я самый лучший. Я самый умный. Всё, что я делаю, хорошо». Конечно, это единственный сын. У меня в классе семнадцать единственных – прямо беда! Тут уж, знаете, корень зла не в самом Вале, а в Валиной маме – это она убеждена в превосходстве своего сына над всеми остальными детьми. А знаете, что я в этих случаях делаю? Приглашаю родителей в школу. Им совсем не вредно побывать на уроках и убедиться, что их ребёнок не лучше и не хуже других. Очень полезно узнать, что некоторые дети читают более бегло и лучше считают в уме.

– А с Валей самим вы что делаете?

– С Валей? Я его не одёргиваю, не твержу всё время: «Не зазнавайся, не заносись», но встать над одноклассниками ему не позволяю. Вот он насорил и хочет, чтобы за ним убрал товарищ. Но нет, пусть уберёт сам! Вот он решил задачу раньше всех и победоносно оглядывается. А я ему: «Это хорошо, что ты задачу решил, но поля где? И почему так небрежно написал? Клякса на кляксе. И тетрадка у тебя помятая, неопрятная…» Знаете, с ним, пожалуй, ещё труднее, чем с Витей. Такой неровный и заносчивый характер! И надо выправить во-время, а то ведь все эти колючки и углы отвердеют, оформятся окончательно – вырастет человек плохим товарищем, плохим работником… Да… не просто это.

– Вот именно, – со вздохом ответила я.

– Ну, а те, кто учится хорошо, – благополучные дети, успевающие ученики? Вы думаете, с ними просто? Вот, к примеру, у Володи и Мити в тетрадях одно и то же – пятёрки. Табели одинаковые. А ребята разные. Володин сосед опрокинул чернильницу, залил парту. Володя заставил его всё вытереть и вымыть, а мне ничего не сказал. А Митя? Тот поминутно руку тянет: «Наталья Андреевна, Коля измазал свою тетрадку! Наталья Андреевна, Коля просил у вас учебник, а у него есть свой!» А я его спокойно спрашиваю: «Разве ты Коля? Коля мне всё сам скажет, если захочет».

Мы сидели с Натальей Андреевной в её пустом классе. Было уже темно, а мы всё не зажигали огня. Дождь стучался в окна, и мне, хоть я и слушала её с жадным вниманием, было очень грустно. Я понимала всё, что говорила Наталья Андреевна, и в то же время никак не могла решить самого важного, о чём непрестанно думала: как же мне быть с Колей? Вот она умная, талантливая, думала я, она всегда находит верный путь. А у меня нет этой искры, какого-то особого дара, я ничего не могу придумать – и ничего у меня не получится.

– Но что же, что же самое главное в нашей работе? – спросила я тихо. – Я понимаю, готовых рецептов нет, всякий раз нужно поступать по-разному. Но неужели же нет чего-то самого главного, что поможет даже в самом трудном, самом запутанном случае?

– Самое главное? – задумчиво повторила Наталья Андреевна. – Вот я вам расскажу такой случай. Работала у нас молоденькая учительница. Побывала я у неё на уроках. Как будто недурно. Уроки по всем правилам методики. Спрашиваю: «Хорошие у вас ребята?» – «Хорошие», отвечает. «Скажите, вон тот, на первой парте, что он собой представляет?» – «Прекрасный мальчик. У него одни пятёрки. Очень развитой и смышлёный». – «А тот, черноглазый, в голубой рубашке?» – «Это троечник, средний ученик. Но дисциплинированный». – «А вон тот, курносый, с веснушками?» – «А у этого вообще четвёрки, но по арифметике ниже пяти не бывает»… И, понимаете, – продолжала Наталья Андреевна, – вдруг все эти ребята – черноглазые и голубоглазые, смуглые, светловолосые, веснушчатые, – все стали на одно лицо, и уже только одно отличало их: четвёрочник, троечник, двоечник, отличник… Ну, подумайте сами, разве можно охарактеризовать школьника одними отметками! Как будто отметка может исчерпать человека, будь он даже только восьми лет от роду! Вот это я ей и сказала. А она мне так спокойно: «У меня их сорок, не могу я знать каждого в отдельности». Я вам скажу: мне страшно стало. Как же работать с детьми, если не знать их? Как учить их – даже орфографии или таблице умножения? Сорок ребят – это сорок разных характеров, и тут, поверьте, нет двух похожих, которых можно спутать друг с другом. Учителю не знать своих детей – значит лишиться глаз и обречь себя на работу вслепую, без малейшей надежды на успех. Просто безумие какое-то!

Она помолчала, потом заговорила спокойно:

– Вы говорили, что ваш Савенков – очень испорченный мальчуган. И верно, в нём много неприятного: угрюм, резок, любит делать назло. А всё-таки приглядитесь к нему внимательней. Да вы дома-то у него были?

– Нет.

– Что вы! Непременно надо побывать.

– Я знаю, что надо. Но понимаете, Наталья Андреевна, у меня к нему очень неприязненное чувство. Ко всему, он ещё трус: при Анатолии Дмитриевиче ведёт себя смирно, а только тот за дверь, опять начинает изводить весь класс и меня.

– Да, это тяжело, конечно, – медленно проговорила Наталья Андреевна, – но я уверена, в конце концов вы и его поймёте. Знаете, вот уже сорок лет я в школе – и не припомню случая, чтобы ничего, совсем ничего нельзя было сделать. Вот вы спрашиваете, что самое главное. Для воспитателя самое главное, самое важное – понять ученика. Бывает, беседуешь с учеником на уроках, на экзаменах, оцениваешь его знания, случается даже – даёшь ему характеристику и всё ещё по-настоящему ничего о нём не знаешь. И ждёшь, ловишь, подстерегаешь ту минуту, тот иногда непредвиденный случай, который откроет тебе сокровенное в человеке. В такие минуты, как под лучом прожектора, всё озаряется, всё становится ясно…