Глава XX

Да, так делались дела, и не только дела — так воздвигалось здание; с каждой минутой в нем добавлялась новая балка, новая доска, новый болтик, — сначала шаткое, потом постепенно обретавшее прочность, а через минуту уже снова готовое рухнуть, это здание ЕКВСЛ, хоть и создавалось на легальной основе, имело определенный статус и капиталы, но в конечном итоге будет служить интересам одного человека или какой-то одной группы, — той, которая сумеет забраться на верхушку, сбросив вниз всех остальных.

ЕКВСЛ была детищем Фридберга и Джонсона, которым пришло, в голову ее создать, — в первую очередь, конечно, Фридбергу, человеку талантливому, но уже немолодому, у которого были и другие дела, другие и притом весьма разнообразные интересы; Джонсон же был его alter ego[10], доверенным лицом, всецело ему преданным, по всей вероятности, потому, что Фридберг имел над ним некую власть, будучи из тех, кто знает, где зарыты жертвы, приконченные по его указке, и, следовательно, может заставить своего подчиненного не только преданно, но и честно себе служить.

И вот теперь в самом сердце ЕКВСЛ началась борьба — исход ее решали быстрота и сноровка. После разговора, который Джонсон провел с Гюставом утром того дня, когда этот последний поставил на колени старика из Симьеза, у американца не осталось никаких иллюзий на счет своего помощника. И не потому, что Гюстав приоткрыл расположение своих огневых точек, — нет, он просто привел слишком много доводов против того, к чему стремился Джонсон, и тот, уже ранее решивший покончить с ним, со всею очевидностью понял, что нужно ускорить ход событий, инстинктивно почувствовал, что речь идет о жизни или смерти «группы Фридберга», как он теперь открыто ее называл.

Беллони прилетел днем — прямо из Рима, и Джонсон выложил карты на стол — другого выхода не было. Однако, к великому удивлению Джонсона и итальянца, им удалось довольно быстро прийти к соглашению с Гюставом: не без оговорок, конечно, но он полностью согласился с ними, так что итальянец и даже американец принялись от радости потирать руки. В конце концов этот Рабо — человек мелочный, придирчивый и к тому же опасный дурак, которого не мешало бы убрать с дороги, но все-таки, пожалуй, не враг.

В таком виде — при условии, что претензии Беллони сводятся к минимуму, а Джонсон остается вне игры (Гюстав сумел это оговорить): пусть рассчитывает на порядочность итальянца, с которым у него, видно, есть личное тайное соглашение, — новое звено, которое они намеревались подключить к цепи ЕКВСЛ, выглядело выгодным для концерна. Теперь оставалось только установить, кто же, в конечном счете, будет заправлять этим концерном.

Гюстав на сей счёт не обманывался: либо в ЕКВСЛ одержат верх мадам Каппадос и два акционера, которые волею обстоятельств присоединились к ней и которых, учитывая силу Каппадос и то, что стоит за этой силой, можно будет превратить в послушных марионеток, а со временем, если понадобится или если они начнут чинить препятствия, можно будет и убрать, — либо «группа Фридберга», и тогда он, Гюстав, полетит вверх тормашками. При этом речь для него шла сейчас уже не о потере хлеба насущного или контрактов, которые он мог бы подписать и с другими, коль скоро за его спиной стояла мадам Каппадос и будет стоять, пока он пожелает, — нет, просто Гюстав стал принимать слишком близко к сердцу дела ЕКВСЛ, а когда он за что-либо брался, то не мог допустить проигрыша. С проигрышем он никогда бы не примирился, — это было унижение, удар, которого он бы не снес. Хотя Ребель и стал Рабо, но в глубине души он оставался Ребелем, а Ребеля нельзя победить. Как только битва будет выиграна, он снова станет Рабо, женится на Лоранс, заживет, наконец, той жизнью, которая достойна этого слова, которая дает время и возможность жить. А сейчас вопрос стоял так — «да» или «нет», и никак иначе, и если не будет настоящего «да», то до конца своих дней Гюстав будет жить с ощущением понесенного поражения, он не сможет смотреть на себя в зеркало, не сможет появиться перед Лоранс.

Женщины — он хотел получать от них любовь, но никогда не смирился бы с их жалостью, не принял бы от них утешения. В нем говорил мужчина. Для него это было своего рода самоутверждением, — иначе он не чувствовал бы себя таковым. И, уж во всяком случае, он никогда не принял бы жалости от Лоранс.

В тот вечер, когда ему удалось наконец расстаться с Беллони и Джонсоном и он вернулся на Французскую улицу, Лоранс спала. Утром она встала раньше него — на этот раз он даже не проснулся. Кофе она принесла ему только в девять часов: она знала, как он устал, и хотела дать ему отдохнуть. Он ничего не сказал, но решил в тот же день купить будильник: нельзя так отчаянно опаздывать.

И действительно, его уже ждали в конторе, где скопилось множество дел. Следовало навести порядок в материальных обязательствах ЕКВСЛ, распутать все узлы до того, как в Гамбурге и в Англии будут подписаны новые договоры. Он как раз обнаружил письмо из Германии и, прочитав его, понял, что придется срочно выехать туда, чтобы на месте определить, как действовать дальше. И не потому, что этот немец, этот Гете, вызывал у него подозрения, но, судя, по всему, он не вполне понимал, как надо строить и развивать дело, и столь твердо следовал своим принципам, что буквально все сковал, точно загнал в железный панцирь. Гюстав тотчас стал прикидывать, как выкроить время для поездки.

Дела, связанные с жилищным массивом «Под самым небом» шли своим чередом, — он еще успеет заняться ими. А пока пусть попотеет старикан из Симьеза, для которого это имеет немалое значение. Гюстав вмешается в нужный момент и все утрясет за какие-нибудь сутки. Он создаст компанию, когда в следующий раз будет проезжать через Париж, и мадам Люси, под его руководством, займется ею. Сейчас же надо ехать в Гамбург.

Ему легко было предпринять эту поездку, не вызывая подозрений у Джонсона. Тот сам отбывал в Лондон. Нужно было установить там контакты для создания английского филиала. На обратном пути он заедет в Ле-Туке и Довиль. Он уже назначил там встречи с Андре и Кокватриксом. Потом ему надо еще побывать в Ла-Боле. Но франко-английские соглашения не вызывали У Гюстава опасений; к тому же, вернувшись из Гамбурга, он сможет подскочить туда, где будет Джонсон, — явится как бы невзначай, не говоря, что был в Германии, а скажет только, что ему пришлось съездить в Париж, чтобы посоветоваться с мадам Люси.

Идея потихоньку обрастала мясом. А пока надо было собрать воедино, один за другим, методично, терпеливо и умело все козыри, которые позволят ему в нужную минуту одержать победу в большой игре. При этом Гюстав уже знал, что в последний решающий момент ему придется иметь дело с нью-йоркцем.

Нельзя сказать, чтобы перед ним не возникало тут никаких проблем. Ребель ведь был связан со всеми финансовыми кругами Манхэттена. На Уолл-стрите он был известен, как белый волк — волк, которого не сразу забудут, чье место теперь, когда он исчез со сцены, должно быть, заняла целая свора менее благородных хищников — гиены, шакалы и даже скромные хорьки. Поэтому в Нью-Йорк он поедет лишь в случае крайней необходимости и то — окружив себя неоспоримыми доказательствами, что он — Рабо и только Рабо. Но пока эта проблема еще не стояла перед ним. Каждому овощу свое время, а сейчас другие вопросы требовали немедленного решения. Когда же подойдет время, может, он окажется достаточно сильным и сумеет заставить Фридберга приехать в Париж? Конечно, заставит, должен заставить. А для этого надо, не жалея усилий, зайти возможно дальше в своих дерзаниях. Не поддаваться слабости, не терять ни минуты.

Возвращаясь домой обедать, он по дороге заглянул в часовой магазин и с пакетом в руках стал подниматься к себе наверх. Лоранс встретила его спокойно, приветливо. Она со вчерашнего дня не переставала себя корить. Ведь это для нее Гюстав так старается и выступает в несвойственной ему роли, как, например, во время схватки с владельцем симьезских участков. Да за это он заслуживает только уважения. Так уж они делаются, эти дела. Он ведь сказал: кто поопытнее, тот ими и ворочает, направляет их по своему усмотрению, и хотя ей при ее чистоте и неиспорченности неприятно было сознавать, что все решает сила, она не могла не думать о том, что сильнейший здесь все-таки Гюстав. Кроме того, она успокаивала себя мыслью, что эта лихорадка пройдет. Они разбогатеют, поселятся в уютном доме, и если путь к этому лежит через заботы и волнения, такая жизнь стоит волнений и забот. А потом — Гюстав ведь вернулся, он тут, он приезжает обедать. Надо быть снисходительной к людям, которые работают, которые столько работают. С этими мыслями она купила ему изысканной закуски, приготовила жареное мясо под беарнезским соусом — он пальчики оближет.

Она обняла его, а потом, взяв за руку, повела к столу.

Стол она накрыла с любовью, постелила скатерть с кружевами, которую под надзором бабушки еще девочкой расшила узором. Поставила цветы возле прелестных тарелок из копенгагенского сервиза, который они с бабушкой называли «парадным», — ее отец, морской офицер, привез его из Дании, куда он был послан с миссией на полгода. Она усадила Гюстава за стол и взяла у него из рук пакетик, обернутый в бумагу с маркой дорогой фирмы.

— Ах, любовь моя! — сказала она. — Ты принес мне подарок!.. Ты вспомнил о моем дне рождения!

— Подарок?! — эхом отозвался он. — К дню твоего рождения?! Да, конечно.

Он только сейчас вспомнил, что она говорила ему об этом до его отъезда в Рим.

— А что это? — спросила она не без любопытства.

В общем-то это была вещь в дом — маленький складной будильник, каким пользуются в дороге: если его сложить, получается коробочка. А у этого коробочка была сафьяновая, но Гюстав купил его потому, что ему гарантировали хороший ход.

— Да так, мелочь, — сказал он. — Сущий пустяк… Просто полезная вещь.

— Для дома?

Он сказал «да». Ведь будильник мог служить и для дома, хотя на самом-то деле, покупая его, он думал прежде всего о себе — о том, как будет просыпаться под его звон на Французской улице, а потом — в Симьезе, и еще о том, что это вещь удобная, которая не занимает много места в чемодане и которую нетрудно возить с собой. Вообще-то в поездке будильник не обязателен — портье в гостинице всегда разбудит, но приятно иметь при себе такую вещь; например, ночью, если вдруг проснешься и никак не заснуть — столько в голове бродит мыслей, можно благодаря фосфоресцирующим стрелкам узнать, который час.

— Можно развернуть?

— Конечно!

Она развязала веревочку, развернула тонкую шелковистую бумагу.

— О! — вырвалось у нее, и, помолчав, она добавила:

— Это ты купил из-за того, что получилось сегодня утром?

— Нет… нет… — сказал он.

— Ты рассердился на меня за то, что я тебя не разбудила. И теперь не хочешь больше зависеть от меня?

— Да нет же. Ну, зачем ты что-то выискиваешь? Конечно, будильник служит для того, чтобы люди не просыпали — ни ты, ни я. А верно, он красивый?

— Да, — сказала она, решив играть до конца. — Да, он в самом деле красивый.

Она открыла футляр, поставила будильник перед своей тарелкой.

— Он отлично идет, — сказала она.

— И звонит к тому же, — добавил он. — Так сколько же тебе сегодня стукнуло, любовь моя?..

Она не ответила. Вместо этого она сказала:

— Без десяти час. Когда ты должен идти?

— Как только мы кончим обедать.

— Но ты не спешишь?

— Нет, нет. Ну, в общем — не очень. Детка моя, — добавил он, привлекая ее к себе, — скоро конец нашим мытарствам.

— Ты в самом деле этому веришь?

— Конечно.

— Тем лучше, потому что, боюсь, долго я так не выдержу.

Она не хныкала, ни на чем не настаивала, — просто сказала, и то, как она это сказала, придавало ее словам куда большую значимость, чем если бы она стала жаловаться, упрекать, дуться.

— Я этого долго не выдержу, — повторила она, — как не выдержит и то, что возникло между нами, поверь мне, Гюстав.

— Понимаешь, одно цепляется за другое… — начал было он.

— Вот это-то меня и беспокоит. Я ничего не смыслю в делах, и тем не менее мне кажется, что только так их и можно вести, так и не иначе. Вот вертится колесо — как в часах, механизм работает бесперебойно, точно, но стоит попасть туда малейшей песчинке, и он остановится, а с ним остановится жизнь, — видимость жизни, какой живет, например, этот будильник. Но если человек запустил колесо…

— Ты права, Лоранс: если колесо запущено, оно должно крутиться… иначе смерть. Но можно поставить себе предел.

— Ты в самом деле веришь тому, что это можно?

А в самом деле, верил ли он? Он только сейчас задался этим вопросом. Да. Да, он верил. Стоило ему оказаться подле Лоранс — и он верил. Но именно потому, что это была Лоранс, ему хотелось создать этой женщине, которую он любил, ту жизнь, какой она заслуживала. И он цеплялся. за этот предлог, за это оправдание. Лишь на какой-то миг в глубине души признался себе, сказал: «Я поступаю так, потому что такова моя натура; потому что я — Рабо, урожденный Ребель; потому что это не только забавляет меня, но и приносит мне радость, наслаждение, какое один этот гашиш способен мне дать; потому что таков уж у меня порок, — порок, рожденный гордостью, жаждой власти, потребностью в победе; потому что это приносит мне самое большое удовлетворение, какое человек моего склада может познать. Я доставляю себе наслаждение и одновременно создаю все условия, чтобы не влачить жалкого существования с женщиной, которую люблю. А я люблю Лоранс. Люблю, как никогда еще никого не любил. По сравнению с ней Глория была ничто для меня, и если я страдал, когда она меня покинула, то я просто подохну, если потеряю Лоранс. Никто еще не дарил мне столько счастья — так естественно, просто, безоглядно. Такой любви я никогда больше не встречу. Но я, должно быть, знал, что ее найду, потому что начал новую жизнь перед самым ее появлением, потому что решил поставить крест на предыдущей и начать все по-другому, заново».

«Да, я в это верю», — повторил он про себя. И тут же оговорился: «Во всяком случае, надеюсь на это».

Так или иначе, механизм, как сказала Лоранc, был запущен, и ничего не оставалось, как крутить колесо до конца. Он взглянул на маленький будильник, чье стальное сердце стучало с неумолимой размеренностью: стрелки показывали уже час тридцать пять. Он, правда, ничего не сказал, но лицо его помрачнело.

Она убрала закусочные тарелки.

— Ты почти ни к чему не притронулся. Невкусно?

Вкусно? Или невкусно? Какое это имеет значение: важен ведь не самый процесс еды, — важно насытиться.

— Потрясающе, — сказал он. — Как ты хорошо готовишь!

Она не стала ничего объяснять. Закуску-то ведь она купила в магазине.

— Сейчас принесу тебе мясо.

Она исчезла, а он машинально посмотрел на будильник. Если он хочет попасть на четырехчасовой самолет, — ведь Джонсон уже в полдень вылетел в Лондон, — а прежде зайти к себе в контору, обо всем условиться, отдать необходимые распоряжения, то времени у него в обрез. Успеть же на четырехчасовой ему просто необходимо, если он хочет пересесть в Женеве и в тот же вечер быть в Гамбурге. Опоздать на самолет значило потерять весь день. А за это время чего только не наделает Гете! Он поднялся, прошел в спальню.

Когда Лоранс вернулась из кухни, Гюстава за столом не оказалось.

— Гюстав?! — позвала она.

Мясо уже было на тарелке, обильно политое беарнезским соусом.

— Гюстав, иди же… иди скорей… мясо остынет… да и соус будет невкусным.

— Сейчас!.. Сейчас!..

Но он не появлялся. Тогда она решила посмотреть, что он там делает, и направилась в спальню. Уже с порога она все поняла: поставив на кровать чемодан, он укладывал туда вещи — четыре рубашки (она недавно купила ему новые), халат, который она сшила ему из шелка (времени у нее, пока он отсутствовал, было хоть отбавляй!), всякие мелочи — носки, трусы. Одним движением руки он сгреб с полочки в ванной зубную щетку, мыльницу.

— Что ты делаешь?

Он обернулся словно вор, застигнутый на месте преступления.

— Ты же видишь, — сказал он.

Она в самом деле видела — видела, что он упаковывает чемодан.

— Ты снова уезжаешь?

— Да. Так надо. Уверяю тебя, я это делаю не для удовольствия. Мне необходимо съездить в Гамбург. Оттуда я заеду в Париж. Затем подскочу на побережье Атлантики, где в это время будет Джонсон…

— Но… ты же мне вчера ничего не сказал!

— Э-э! — протянул он. — Вчера я еще и сам этого не знал.

— Гюстав!.. Гюстав!.. Неужели ты опять уезжаешь!

— Что поделаешь, надо же довести все это до конца. А потом — устроим передышку.

— Потом? Когда потом?

— Да очень скоро. Как только все кончится.

— А когда все кончится?

— Откуда мне знать? Скоро.

— Через неделю? Через две? Через месяц? Через три?

— Ну, как я могу установить какие-то сроки?

— А почему в таком случае не через полгода? Не через год? Почему так не будет вечно?

— Я ведь все тебе объяснил. Ну, будь же благоразумной.

— Гюстав, я не для этого решила связать свою жизнь с твоей.

— Но, бог мой, ведь ты же меня любишь!

— Я не смогу любить тебя, если ты не будешь мне принадлежать, не будешь подле меня, если мы не будем делить все вместе, если ты не отдашь мне себя целиком, не посвятишь мне все свое время… только это имеет значение — остальное ерунда…

А сама подумала: «Чтобы рядом было твое плечо, твоя теплота, чтоб ты был со мной, настоящий Гюстав, живой, а не тот, другой, бесчеловечный, вчерашний, тот, который вел переговоры в Симьезе, тот, который полетит сейчас в Гамбург и будет вести там переговоры так же безобразно, как вчера с этим стариком».

Он все это понимал, чувствовал и ничего не мог поделать. Да, да, он твердо решил со всем этим покончить, но раз он за что-то взялся, то сначала должен выиграть — иначе он не мог. А эта женщина, которую он любил, была как все женщины: она не желала его понять. И он, естественно, вскипел:

— Да черт побери, должен же я делать то, что положено! Неужели ты никогда этого не поймешь?!

Он впервые говорил с ней таким тоном, повысив голос. И она задрожала — не от гнева, нет, гнева она не чувствовала, — но оттого, что он впервые глубоко оскорбил ее. Она стояла молча, застыв, и смотрела, как он яростно швыряет вещи в чемодан. Вот она любит его, и он ее любит — в этом она уверена, — и тем не менее что-то более сильное, чем любовь, встало между ними, разделило их непреодолимым барьером, как разделяет болезнь или смерть. В эту минуту она впервые почувствовала отчаяние. Но она так любила его, что, подойдя к нему, к этой кровати, на которой стоял раскрытый чемодан, где грудой лежало его белье и вещи, скомканные, смятые, она сказала:

— Дай, я помогу тебе.

Это не было отступлением, — нет, просто доказательством ее любви, и говорило не о раболепии, не о самоуничижении, а о том, что она действительно любит его.

И он тотчас затих, успокоился. До чего же он стал нервный! До чего изменился! Бог мой, как же дорого приходится платить за то, что так мало значит! Нет, она не могла этого понять, для нее материальные блага ничего не значили, но ей казалось, что он стремится к обладанию ими, тогда как для него важны были не сами блага, — важно было довести дело до конца, выиграть; и когда он говорил, что это для него вопрос жизни или смерти, то имел в виду только это.

Она заново уложила его вещи в чемодан. Закрыла его. Потом сказала:

— Пойдем закончим обед.

Он покорно последовал за ней. Присел к столу на самом краешке стула, не спуская глаз с будильника. Мясо он резал большими кусками и заглатывал их целиком, даже не сознавая, что ест. Тем не менее, чтобы доставить ей удовольствие, он сказал:

— Вкусно.

Но она понимала, что говорит он это машинально — глотает ужасную, холодную, покрытую жиром пищу, а сам думает о другом, — что он уже в том, другом мире, где ей никогда не будет места, в мире, который отбирает его у нее и откуда — она с отчаянием это поняла — ей уже никогда его не вырвать.

Он поднялся из-за стола, вытер рот.

— А кофе, Гюстав?

— Нет, нет, мне некогда.

Она не успела оглянуться, как он уже надел пальто, застегнул его, взял с кровати чемодан. Затем поцеловал Лоранс — не рассеянно, a как человек, который в мыслях уже далеко. И, выходя на площадку, сказал:

— Я буду тебе телеграфировать.

Она слышала, как он спустился по лестнице. Видела из окна, как он сел в «бьюик». Он даже не поднял головы, усаживаясь за руль, — она знала, что он уже не с ней.

Глава XXI

Теперь события развивались с нарастающей скоростью. В Гамбурге, затем в других местах Германии, куда Гюставу пришлось поехать вместе с Гете, в Берлине, где создавался немецкий филиал, затем в Ванзее, в Байрейте, в курортных и музейных городках, которые предстояло обслуживать Компании воздушных сообщений «люкс», возникали всякие осложнения по мелочам. Здесь тоже на все требовалось время, и прежде чем вести переговоры, приходилось снова и снова встречаться с теми или иными людьми, спорить по поводу контрактов, неоднократно пересматривать их редакцию. При этом Гете показал себя человеком дотошным, честным, но без полета, и было ясно, что, оставь его одного, противоположная группа быстро его проглотит. Гюставу пришлось дать ему понять, что он и те, кто стоит за ним, ничего не смогут сделать без так называемой «группы Каппадос», представителем которой и является он, Гюстав. Он приоткрыл перед немцем, который понял теперь, что он бессилен без поддержки этой группы, свои батареи, доказал, что, если их группа не победит, они понесут немалые убытки, и затем, сославшись на мадам Люси (в обыденной жизни — Люси Кутюрье), которая, будучи доверенным лицом, должна-де от имени мадам Каппадос поставить свою подпись под всей этой затеей, — а под чем она будет ставить свою подпись, Гюстав прекрасно знал, поскольку сам диктовал, где и когда ее ставить, — он отбыл в Париж, полностью перетянув на свою сторону Гете, который к этому времени со всею ясностью осознал, что ему не остается ничего иного, как следовать за этим пылким, предприимчивым и дотошным Гюставом Рабо.

Таким образом, Гюстав теперь мог быть уверен в будущем и в конечном исходе всей операции. Правда, для этого пришлось попотеть. Немец ничего не брал на веру и принимал решения, лишь поняв и тщательно взвесив все «за» и «против». Словом, до того момента, когда Гюстав сел в самолет на Париж, прошла целая неделя, и теперь ему надо было без промедления, нежданно — как он и собирался — предстать перед Джонсоном, который все это время пасся без присмотра в Англии, и незамедлительно выяснить, о чем же тот без него договорился.

Несмотря на все это, Гюстав думал о Лоранс и еще раз сказал себе, что правильно поступил, не поддавшись желанию взять ее с собой, которое на мгновение возникло у него во время их ссоры перед его отъездом. Хоть она и жила бы с ним в одном отеле, она не видела бы его, и он не мог бы уделить ей внимания. Вернувшись в номер, он либо продолжал работать, либо, сраженный усталостью, валился на постель, да и вообще ему не следовало отвлекаться от текущих дел и забот. Он помнил, как вспылил в разговоре с нею, — о чем сейчас сожалел, но будь Лоранс тут, с ним, ему, наверно, и сейчас не удалось бы избежать таких вспышек и при том напряжении, в каком он находился, ему бы не удержаться, если бы, к примеру, она стала корить его за то, что он не появился к обеду или к ужину, или, вернувшись на заре, схватился за телефон и провел подле него остаток ночи, забывшись под самое утро часа на два тяжелым беспробудным сном, или же умчался в какой-нибудь другой город, где ему надо что-то утрясти, прежде чем принять то или иное решение.

Тем не менее он телеграфировал ей несколько раз, а как-то даже попросил, чтоб она позвонила ему в гостиницу на Курфюстендам — не из конторы фирмы «Рикье», нет, нет, ей там нечего делать, а с почты. Но именно в тот момент, на который был назначен телефонный разговор, ему пришлось отлучиться по делам, а по возвращении он обнаружил у портье записку, в которой значилось, что «мадам чувствует себя хорошо».