Предисловие

Современный французский роман — понятие очень широкое. Оно вбирает в себя произведения, между собою никак не схожие, книги совершенно различных жанровых и иных характеристик, прозу самых противоположных эстетических установок, и, пожалуй, лишь инертностью обиходной терминологии можно объяснить тот странный факт, что все это до сих пор именуется старым добрым словом «роман».

В самом деле, современный французский роман — это и размеренное, детализированное повествование о буднях семьи в нескольких поколениях (многотомные серии Филиппа Эрриа, или Жоржа-Эмманюэля Клансье, или Бернара Клавеля); это и сжатая, экономная проза Альбера Камю, бесстрастно кричащая о неизбежности и тщете падений и взлетов человеческого духа; это и моментальные нервные снимки мятущейся религиозной души подростка, раненного идиотизмом окружающего бытия (Франсуа Мориак); это и головокружительная абсурдность сюжета, пропитанного памфлетной издевкой и затаенной душевной нежностью и грустью в прозаическом наследии рано умершего Бориса Виана; это и внешне спокойный социологический анализ-отчет о причинах и следствиях морального порабощения буржуазного интеллигента вожделенными для него «вещами» — квартирой, мебелью, комфортом (Жорж Перек) ; это и бытовая достоверность, освещенная грустной иронией у Поля Гимара; это и остро-проблемная философская притча Веркора; это и фабульная занимательность в сочетании с живописной пластичностью исторических хроник Мориса Дрюона; это и холодная аналитичность Роже Вайяна, редкая наблюдательность, с которой он подмечал малейшие симптомы духовных недугов буржуазии середины нашего века; это и упорные попытки перенести в художественную литературу структуралистские принципы и сконструировать ультрасовременный «безличный текст», монтируя его из кусков технической документации, математических формул и гула толпы (Филипп Соллерс); это и настойчивое стремление уловить соударение подсознательных импульсов — и бытовой и речевой рутины в мещанской среде, мнящей себя средой интеллектуальной (проза Натали Саррот) ; это и скрупулезная фиксация деталей, мельчайших внешних примет «вещного» мира у Алена Роб-Грийе; это и взволнованная увлеченность в утверждении высоких человеческих качеств простых тружеников, характерная для лирической прозы Пьера Гамарра…

А ведь здесь не перечислена, пожалуй, и десятая доля признаков, которыми отмечены книги, определяющие лицо — вернее, несметные лица — современного романа во Франции. На французский роман, на его язык, структуру, интонацию влияет и резко убыстряющийся темп повседневной жизни, и широкое распространение кино и телевидения, и щедро издающаяся в стране переводная, в первую очередь американская, литература, и потоки комиксов, и различные модные философские теории, и некоторые доктрины поэтического творчества, переносимые на прозу и неузнаваемо меняющие ее характер. Традиционная форма романа, безусловно, изменилась. Не оттого ли все громче раздаются во Франции обеспокоенные голоса о кризисе романа как жанра, чуть ли не о смерти его?

Но роман жив. Он пишется, издается, читается. О нем пишут, говорят, спорят. И вот еще одна из убедительных примет его жизнестойкости: роман во Франции наших дней существует не только в форме всякого рода жанровых новаций, дерзких опытов и исканий (каковые, кстати, тоже не всегда свидетельствуют о гибели жанра), но и в самом своем традиционном виде — как роман критико-реалистический.

Многие французские романисты, не отгораживаясь от того нового, что привнесла в жизнь и в искусство середина двадцатого столетия, продолжают идти путями, проложенными их великими соотечественниками в прошлом веке. Средствами реалистического письма воспроизводят они социальную действительность нашего времени, стремятся изучить и понять ее сложные противоречия и внутренние связи. Эти писатели не образуют какой-то единой реалистической «школы»; не все из них прямо осознают себя продолжателями реалистических традиций девятнадцатого века, свое родство с Бальзаком, с Мопассаном или Золя. И, разумеется, не всё, созданное и создаваемое ими, звучит новым словом в искусстве. Но есть и бесспорные удачи, позволяющие утверждать, что художественное исследование и критика современной буржуазной действительности во французском романе продолжаются и дают свои плоды. Вспомним Армана Лану и Пьера Гаскара, Жюля Руа и Филиппа Эрриа, Робера Эскарпи и Бернара Клавеля, Робера Мерля и Мориса Тёска, Жоржа Коншона и Эдмонду Шарль-Ру, Элен Пармелен и Пьера Булля, Анри Труайа и Патрика Кесселя и многих, многих других. При всем разнообразии и несходстве их почерков, возраста, темпераментов, взглядов эти писатели работают в реалистическом ключе, их объединяет гуманистическая и демократическая устремленность творческих поисков, явная антибуржуазность, забота о том, чтобы выявить и осудить силы, мешающие человеку быть счастливым. Они стремятся, изображая самые тонкие движения души, подсознательные порывы, осознанные желания личности, обрисовать человека в его семейной, трудовой, профессиональной сфере, не оборвать его сложнейших связей со средой, временем, обществом, классом.

Одним из таких писателей-реалистов является и Поль Виалар, два романа которого читатель найдет в этой книге.

Маститый, хорошо известный у себя на родине писатель, Поль Виалар — автор более чем полусотни романов, полутора десятков пьес, многих сборников рассказов и эссе, книг очерков и воспоминаний. Он родился в 1898 году, юношей участвовал в первой мировой войне, вернувшись с фронта, выступил с двумя поэтическими книжками: «Сердце и грязь» (1920) и «Срезанные лавры» (1921) — со стихами о войне и против войны. В двадцатые и тридцатые годы на сценах французских театров с немалым успехом идут пьесы Виалара «Первая любовь», «Разумный возраст», «Мужчины», «Зеленый бокал» и другие. Однако настоящая известность приходит к нему как к романисту, автору книг правдивых и нелицеприятных, оценивая которые, критика единодушно говорила — еще перед войной — о бальзаковских традициях. В 1939 году за роман «Морская роза» Поль Виалар был удостоен премии Фемина.

Накануне второй мировой войны Виалар руководил театральными передачами французского радио. В конце 1939 года он снова, как и за четверть века до того, уходит добровольцем на фронт. После поражения Франции он ненадолго возвращается в Париж, потом уезжает в провинцию, участвует в Сопротивлении.

Наиболее активная творческая деятельность Поля Виалара приходится на послевоенные десятилетия. Он задумывает и к концу сороковых годов завершает две большие серии романов: десять томов «Охоты на людей» и восьмитомный цикл «Смерть — это лишь начало», историю французов своего поколения. Отличный знаток и любитель природы, он пишет ряд книг о сельской Франции, ее людях и пейзажах, об охоте.

В начале пятидесятых годов Виалар приступает к работе над обширной серией романов, задуманных как детальное исследование эволюции современного французского общества, самых различных его слоев, классов и профессий. «Французская хроника двадцатого века» — так назвал он этот свой замысел, к настоящему времени во многом осуществленный: вышло уже около двадцати томов виаларовской «Хроники». Романы «И умереть некогда» (1958) и «Жатва дьявола» (1961) принадлежат к этой серии.

Во «Французской хронике двадцатого века» не встретишь персонажей, которые переходили бы из романа в роман. Общим для всех томов этого большого цикла является, пожалуй, только замысел. Каждый роман представляет собой самостоятельный срез современного французского общества — не столько по классам, его составляющим, сколько по профессиям. «Черные мантии» — роман об адвокатах, «Эй, занавес!» — о театральных актерах, «Звезды Марса» — о кадровых военных (Марс здесь — имя бога войны, а не планеты…), «Четверо Зенгари» — о цирковых артистах; названия «Белада, издатель», «Лавочница» или «Мальчик при лифте» говорят сами за себя. Виалар внимательно изучает среду, где развертывается действие каждого романа, он с отличным знанием дела описывает обстановку, в которой работают его герои, детально рисует самый их труд. Он весьма точен в изображении армейского быта, судейских нравов, театральной богемы, полевых работ. Точность воспроизведения обстановки быта и работы усиливает достоверность, психологическую разработанность характеров, помогает более убедительно и стереоскопично мотивировать поступки героев и повороты их судеб положением людей в обществе, особенностями каждодневных их занятий.

В своих романах Виалар порою абсолютизирует роль профессии в жизни людей, даже возводит эту роль в фетиш, словно подчеркивая крайнюю и безусловную зависимость человека от общества. Судьба персонажа иногда прямо предопределена принадлежностью его к такому-то «цеху»; остальные связи с миром словно бы отключены. Профессиональная деятельность зачастую заполняет у Виалара всего человека, поглощает его без остатка, — особенно тогда, когда человек отдает себя делу, по мнению автора, ненужному, эфемерному или просто вредному для общества. Порой человек — вольно или невольно, чаще второе, — извращает смысл и суть своего «ремесла», и тогда ремесло мстит за себя. Старый генерал, главное действующее лицо романа «Звезды Марса», к концу своих дней понимает; как бесцельно и вредно для людей дело всей его жизни, военная его карьера, война. И это означает крах его как человека, бессмысленность его существования. Такой поворот — своеобразная форма критики писателем-гуманистом уродливого, однобокого развития личности в мире, где человек подменен функцией.

Сказанное можно наглядно проследить в романе Виалара «И умереть некогда».

Это роман о дельце, о недюжинном бизнесмене, человеке огромного организаторского таланта, цепкой хватки и неистощимой энергии. Но рисуя своего Жильбера Ребеля мощным финансовым воротилой, Поль Виалар чуть ли не с первых страниц полон к нему жалости, как к человеку, обделенному радостью и любовью. Писатель полностью развенчивает «дело», которым заполнено существование этого человека.

Мы почти ничего не знаем о предыстории персонажа, о семье, где он рос, о его ученье, юности, мужании. Француз, студент-парижанин, затем участник подпольной антифашистской борьбы — стал американским дельцом; психология этого превращения не интересует автора. Он берет «готового» бизнесмена и, помещая его в исключительную ситуацию, в парадоксальные обстоятельства, исследует общественную функцию его профессии, в буржуазном мире довольно заурядной, но по существу странной и нелепой. Ворочающий миллионами, вершащий судьбы сотен тысяч людей, целых отраслей хозяйства, целых краев и малых стран, этот человек — раб своего ремесла, духовно нищий субъект, бессильный изменить собственную трагическую судьбу.

Для людей, которые его окружают, для женщин, которые его любят, занятия его, отнимающие все двадцать четыре часа в сутки, призрачны и непостижимы. Бизнес — его болезненная и неодолимая страсть, своего рода наркотик. Выброшенный волей случая из своего «дела», Ребель не находит себе места. Какое-то краткое время он может наслаждаться нежданным отдыхом, но, отброшенный на исходные позиции карьеры и получивший, казалось бы, возможность свободного выбора жизненного пути, Жильбер Ребель — отныне Гюстав Рабо — не в состоянии надолго приобщиться к истинным человеческим заботам и радостям. С безвольным упорством маньяка он начинает все сначала, словно срабатывает в нем муравьиный инстинкт. И с головокружительной быстротой возводит он на голом месте новое здание своего могущества, платя за это ничтожную и великую цену: собственное счастье.

Неотвратимость гибельного пути, на который должен ступить и ступает Ребель—Рабо, ощущается в романе почти физически: Поль Виалар вписал эту фатальность в сжатый, как тугая пружина, сюжет и прочно заземлил метафизику неизбежности, обстоятельно и подробно обрисовав «трудовые будни» профессионального бизнесмена. От этой будничности описаний конкурентной возни неотвратимость краха кажется еще трагичней. Проклятие, которым отмечена судьба виаларовского финансиста, рождено капиталистическим укладом, но для человека, носящего на себе его клеймо, оно столь же таинственно и непостижимо, сколь для Эдипа тяготевшее над ним проклятие богов. К тому же писатель смотрит на своего героя глазами людей, не зараженных вирусом предпринимательства, жадности и наживы, глазами Лоранс, любящей женщины, — и все, что делает Ребель—Рабо, предстает перед ними как нечто нелепое и ужасное.

Герой романа Виалара — человек кипучей активности, «человек действия». Но такая активность не в состоянии дать счастье ни человеку, ни человечеству, — в этом, пожалуй, зерно критического пафоса романа.

В романе «Жатва дьявола», также представленном в этом издании, действуют, казалось бы, совсем иные люди, занятые другим делом, обуреваемые совершенно другими помыслами и мечтами. Это крестьяне, накрепко привязанные к земле, которая для них — точно живое существо, чуткое, упрямое, своевольное, требующее от них каждодневного ухода и огромных сил. Они — люди тяжкого физического труда. Этот труд описан в романе с большой изобразительной силой. Писатель говорит о земле, о крестьянских работах обстоятельно и со смаком; он сам знает землю, ее запахи, нескончаемый ритм ее вечного обновления; он уверенно рисует пейзажи, времена года, пахоту, боронование, уборку хлеба, выкармливание телят, особенности местного севооборота, и основательность деревенских построек, и медлительность крестьянской речи, и сноровистость крестьянских рук.

Но эти люди, всю жизнь работающие на земле, в чем-то родственны бизнесмену Ребелю, близки ему по духу. Они, как и тот, одержимы «профессией», они тоже не принадлежат себе, тоже не вольны в своих решениях и поступках; «помогая случаю», они выражают непреклонную закономерность. Фирмен Женет, вся семья его, его дети — рабы страсти, той самой, что подчинила себе финансиста Ребеля—Рабо и в конце концов погубила его. Они работают, любят, женятся, умирают и убивают — ради одной, главной и единственной цели: обладать землей, расширять надел. Это уродливо, страшно. Уродливостью этого вожделения предопределен упадок семьи.

Щедрая я плодородная земля, которую так любят Женеты, которую с такой нежностью рисует Поль Виалар, может и должна приносить достаток и радость, рождать «зерно господне», «обязанное труду». Но доброе зерно превращается в «зерно дьяволово, воровское, лукавое»; жертвы стяжательства мстят за себя и после смерти; прекрасная любовь труженика к земле оборачивается извращенной страстью; неумолимые стихии жадности губят и землю, и тех, кто возделывает ее.

Эта логика художественных решений в романе «Жатва дьявола», основанная на трезвом постижении жестокой логики капиталистического хозяйствования на земле, не может быть снята сентиментальной и прекраснодушной концовкой, отразившей, вероятно, веру писателя в конечную разумность и доброту людей и в мудрую благостность плодоносящей земли…

Проза Поля Виалара многообразна в стилевом отношении. Ее ритм и тональность гибко следуют за фактурой жизненного материала. Размеренность сказа о земле и крестьянском труде, соизмеримая с медлительным ритмом смены времен года и четырехчастной композицией, — сама структура романа «Жатва дьявола» подчинена идейному и изобразительному замыслу книги. Первая фраза романа, построенная как огромный период, задает тон, ставит дыхание всему произведению. Обстоятельность пейзажных кусков гармонирует с неторопливостью авторских публицистических отступлений, раздумий о судьбах французского крестьянства.

Иное дело — роман о бешеном темпе, в котором закружилась и захлебнулась жизнь финансового воротилы. Современные автострады и аэровокзалы, торопливость телефонных переговоров с континента на континент, вечная спешка, нехватка времени, погоня за секундами, вечный страх, что тебя опередит конкурент, мельканье цифр дивидендов, калейдоскоп все новых и новых действующих лиц, новых городов, улиц, отелей — все это требует от художника стремительного синтаксиса, отрывистой интонации, сжатого, емкого письма. Роман «И умереть некогда» так и написан. Особенно нервного напряжения достигает стиль к концу книги, где кинематографичность последних сцен подчеркнута резким переходом с прошедшего времени в повествовании на настоящее. Некогда жить, некогда умереть — вместе с бегущей Лоранс задыхается фраза и ритм виаларовской прозы.

Поль Виалар в своих романах внимательно присматривается к современному обществу своей страны. Разрабатывая «традиционные» для реалистической литературы проблемы, писатель «традиционен» в главном — в острой непримиримости к бесчеловечному характеру буржуазной цивилизации, в принципиальной реалистичности письма. Новизна многих его книг — в метко схваченных, взволнованно запечатленных и бескомпромиссно осужденных новых приметах и проявлениях этой бесчеловечности.

Морис Ваксмахер

Пролог

Орли был в дымке, когда самолет, прибывавший из нью-йоркского международного аэропорта Айдлуайлд, начал снижаться. Приземление прошло спокойно, без тряски. «Костеллейшн» пробежал по дорожке, приглушил моторы, сделал разворот и покатил к аэровокзалу, где уже готовили трап. Пассажиры, отстегнув ремни, толпились в проходе кабины — одни надевали пальто, другие собирали ручной багаж.

Тут были женщины, дети, мужчины зрелого возраста, в очках с золотой оправой, по большей части американцы, сопутствуемые женами, которых словно вылепили на один манер: отмеченные возрастом и преуспеянием, уже с утра в норке и клипсах, дамы готовились сойти первыми, — каждая в сопровождении мужчины, игравшего при ней роль спутника и казначея, который на протяжении недели, в крайнем случае — двух, позволит ей в Париже, а затем в Монте-Карло потратить некую, заранее обусловленную сумму, превращенную с помощью служащих Чейз-банка в дорожные чеки с приложенной к ним описью. Правда, было тут и человека два-три, ехавших по делам, — они возились сейчас с кожаными портфелями, стоявшими рядом с ними, на сиденье.

Самолет уже замер у аэровокзала, однако Жильбер Ребель, явно принадлежавший именно к этой категории, не спешил. Часы его показывали девять утра по местному времени, сообщенному стюардессой; перелет прошел гладко, да к тому же при попутном ветре, так что они прибыли раньше времени, самолет же, на который предстояло пересесть Ребелю, улетал на Лион только в десять, — впереди у него было по меньшей мере три четверти часа, которые он мог употребить на что угодно. Такого с ним давно не случалось!

Он сошел одним из последних — остальные пассажиры уже успели уйти далеко вперед — и медленно направился сквозь утренний туман к ресторану.

Странное чувство охватило его. Объяснялось оно тем, что вот уже десять лет, как он покинул землю Франции и за это время ни разу не нашел ни возможности, ни повода побывать здесь; объяснялось оно воспоминаниями, которые иногда вдруг завладевали им, — воспоминаниями о той поре, когда он тут жил; объяснялось оно, наконец, резкой переменой обстановки, так как, несмотря на туман, по другую сторону автомобильного шоссе, огибавшего аэродром, возникали нежданными призраками дома, которые ни по высоте, ни по архитектуре, ни по форме крыш ничем не напоминали те, что он покинул пятнадцать часов тому назад. Прилети он из Нью-Йорка прямо в Лион, где должна была состояться последняя битва за шелк, он, конечно, не испытал бы этого чувства: не успев приземлиться, он сразу оказался бы во власти встречающих и вынужден был бы взвешивать каждое свое слово, отвечая на их любезные расспросы, пока они направлялись бы к машине, поджидавшей их, чтобы доставить к великому Буанье; а там возобновилась бы схватка, начался бы заключительный этап борьбы, в которую ему надлежало вступить с отточенным оружием, призвав на помощь всю свою проницательность, всю сметку, сознавая по обыкновению опасность, страшась и одновременно вожделея этого лихорадочного волнения, которое предшествует успеху или поражению, — этой непереносимой и сладостной неуверенности, не оставляющей места ни для какого другого чувства, ни для какой другой, пусть самой важной мысли, — горькой радости, почти болезненного наслаждения, потребности, более настоятельной даже, чем жажда жить, — потребности одержать победу, единственного средства для иного человека доказать себе, что он настоящий мужчина.

Жильбер снова взглянул на часы. Посадку объявят еще только через сорок минут. Он проведет их в ресторане, хотя ему и нет надобности туда идти. Сядет за столик, — в эту пору там не будет суеты, — раскроет портфель и, не притрагиваясь к заказанному кофе, — он ведь позавтракал в самолете, — еще раз пробежит глазами страницу с цифрами, которые знает наизусть и изменение которых в ту или другую сторону может повлечь за собой, пожалуй, даже чью-то смерть, не говоря уже о банкротствах, в том числе и его самого, Жильбера Ребеля, так сильно натянувшего струну своей жизни, что она в любую минуту может лопнуть.

Прежде чем войти в ресторан, он посмотрел в сторону Парижа.

До города рукой подать — он знает дорогу. Всего каких-нибудь полчаса на машине или на автобусе, и все же он не поедет туда. Будет ли у него время задержаться на обратном пути? Едва ли. Доведя дело до конца, он тотчас вылетит в Нью-Йорк, где ему предстоит, не теряя ни минуты, оформить бумаги в соответствии с тем, о чем они договорятся, и времени у него будет в обрез, как сегодня утром — каких-нибудь пятнадцать минут, самое большее полчаса, которые он убьет в этом безликом ресторане, пустом в такое время, ресторане без постоянной клиентуры, созданном специально для проезжих — мужчин и женщин. Париж!.. Париж, где прошла его юность, где он жил до того, как стал зрелым мужчиной, дельцом, зарабатывающим большие деньги, — нет некогда будет заехать туда. Ему вообще вечно некогда. Даже умереть будет некогда, как сказала ему с грустью, вызвавшей у него лишь раздражение, два дня тому назад Глория Пейн, женщина, которая была всем и одновременно ничем в его жизни.

При воспоминании об этих словах — последних, которыми они обменялись, — Жильбер почувствовал во рту вкус желчи, горечь, появляющуюся обычно после беспутной ночи или плохого пищеварения, когда перегруженный, напряженный до крайности организм, кажется, сейчас выйдет из строя и простейшие органы откажутся выполнять свои функции, когда все выведено из равновесия, когда натянутые до предела нервы не дают нормально действовать сердцу, желудку, но из наслоения таких ощущений как раз и складывается то, что люди, вроде него, называют своей жизнью.

Сорок пустых, ничем не заполненных минут, а ведь даже те минуты, из которых состоят часы, проведенные в пути, в герметически закрытой кабине самолета, заранее предусмотрены, заранее отведены под размышления, учтены, чтоб и они служили достижению цели, которая одна только имеет значение. Сорок минут!..

А рядом Париж, которого Жильбер так и не увидит. И тем не менее близость этого города многое меняла. Она скрашивала непредвиденное безделье, пустоту сорока минут, которых осталось уже тридцать пять, создавала ощущение передышки, открывала возможность возврата в прошлое, чего до сих пор — как ни трудно поверить — Жильберу ни разу не удалось осуществить. Тридцать пять минут после десяти лет отсутствия, — десяти лет, которые так медленно и вместе с тем так быстро сгорели, которые прошли в ожидании пусть ста разных вещей, но были наполнены одной мыслью, безостановочным стремлением к одной цели, так что некогда было даже задуматься над тем, для чего ты живешь, некогда ни что-либо вспомнить, ни кого-либо полюбить.

Он взял себя в руки и, слегка усмехнувшись, постарался не поддаваться минутной слабости. Всему этому в его жизни нет места — ни воспоминаниям, ни сожалениям, ни даже Глории. Главное сейчас — приземлиться в Лионе и завершить дело. Это вопрос жизни или смерти, последняя точка параболы, которая, несмотря на все препоны, непрерывно шла вверх, — параболы, которая наметилась десять лет тому назад и могла привести либо к победе, либо к катастрофе, окончательной и бесповоротной. Если он выиграет, — а он твердо на это рассчитывал, был почти уверен, что так и будет, — все по-прежнему останется зыбким, и его по-прежнему будут подстерегать те же опасности и западни. Этому не бывает конца!

— Какой прикажете кофе, мосье? Черный или со сливками?

Он ответил: «Со сливками», — откуда-то из подсознания всплыло, что так называют во Франции кофе с молоком, а ведь он во Франции. Всплывали и другие воспоминания, хотя он считал, что напрочь изгнал из памяти все прошлое.

Машинально он открыл портфель и, как и намеревался, вынул из картонной папки листок с цифрами, к которым сводилось все дело. Стрелка на стенных часах перешла за четверть. Официант вернулся с чашкой и двумя кувшинчиками и налил ему кофе.

Перед ним стояла дымящаяся чашка, но он не притрагивался к ней. А ведь от кофе исходил такой же аромат, как в тех кафе, которые он в свое время посещал в Латинском квартале, когда весь его завтрак состоял из одного-единственного рогалика да чашки крепкого кофе. Но сейчас цифры приковывали к себе его взгляд, занимали его мысли, заслоняя все остальное.

Дело подходило к развязке. И надо было любой ценой его выиграть. Оно было тем флагом, который должен увенчать здание, медленно возводившееся на протяжении десяти лет, этаж за этажом, этап за этапом. Оставалось положить последнюю карту — и замок готов. Если положить ее неудачно, — конец, все рухнет, и вместе со зданием рухнет он сам, Жильбер, он это знал; так какое значение имеет прошлое, какое значение имеют воспоминания, какое значение имеет даже то, что он оставил позади, в Нью-Йорке? Все можно поправить, если вернуться победителем.

«Мосье Жильбера Ребеля, прилетевшего из Нью-Йорка, просят подойти к четвертому окну — „международная корреспонденция“.

Он не слышал этой фразы, которую повторял громкоговоритель в холле аэровокзала, в зале Потерянных шагов, даже в ресторане, где он сидел:

«Мосье Жильбера Ребеля, прилетевшего из Нью-Йорка, просят…»

Внезапно до его сознания дошло, что где-то произносят его имя, и он поднял голову.

«Мосье Жильбера Ребеля, прилетевшего из Нью-Йорка…»

Он подозвал официанта.

— Меня просят подойти к окошку «международной корреспонденции». Не могли бы вы сходить туда и выяснить, в чем дело?

— Я не могу бросить работу, мосье.

— Но ведь, кроме меня, у вас никого нет!

— Видите ли, это окно выдачи телеграмм и депеш, такие вещи дают только в собственные руки.

— У вас нет здесь посыльного?

— Есть, но не в утренние часы. И потом ему бы тоже ничего не выдали.

Жильбер с досадой посмотрел на разложенные бумаги.

— Вы можете оставить все здесь, — сказал официант, — никто их не тронет, я присмотрю. К тому же вы вернетесь через пять минут.

Жильбер поднялся.

— Хорошо, — сказал он, еще раз взглянул на свой портфель, на бумаги, лежавшие на столе рядом с полной чашкой, которая уже еле дымилась, — я сейчас вернусь.

Он толкнул дверь, ведущую в холл, и поискал взглядом нужное окно. Громкоговоритель умолк. За стойкой копошился служащий. Ребель подошел к нему.

— Я Жильбер Ребель, — сказал он.

— У вас есть удостоверение личности?

Он протянул паспорт, тот сверил данные и вернул документ.

— Вам две телеграммы, — отрывисто произнес он.

Он положил их на стойку, одну за другой, в порядке поступления и пододвинул к Жильберу. Две телеграммы? Один только Ройсон мог послать их Жильберу, — Ройсон, оставшийся в Нью-Йорке, его правая рука, доверенное лицо. В том, что он послал телеграмму, нет ничего необычного, но две!..

Жильбер отошел от стойки, вскрыл первую телеграмму. Подпись тотчас подтвердила его догадку, что телеграмма — от Ройсона. Сначала прочесть ее — даже если вторая опровергнет первую: всегда надо делать все по порядку.

«Президент Французского шелка Буанье вернется Лион только вторник четвертого ноября восемнадцать часов извиняется задержку просит перенести встречу двадцать часов его доме тчк Господа Бомель и Амон будут встречать вас аэродроме условленный час».

«Старая лиса!» — подумал Жильбер. Телеграмму-то Буанье дал, но уже после того, как Жильбер вылетел из Нью-Йорка — явно с таким расчетом, чтобы он ничего не мог изменить в намеченных планах и чтобы в дороге его никто не мог предупредить, — словом, чтобы все осталось, как было задумано. Встретят его Бомель и Амон, люди подчиненные, но прекрасно обо всем осведомленные, они проведут с ним день, естественно, разговор зайдет о деле, они попросят показать им документацию, тогда как он собирался атаковать Буанье с ходу, напрямик, обложить противника и убедить его капитулировать прежде, чем он выслушает кого-либо из своих сподвижников. Ройсон правильно поступил, что дал телеграмму. Встреча с Буанье после разговора с Амоном и Бомелем — это уже не то. Жильбер разработал совсем другую тактику. Вот ведь удача, что телеграмма Ройсона настигла его! Хорошенький был бы у него вид, когда бы он сошел с самолета в Лионе и попал прямо в лапы Бомеля и Амона, причем противника нельзя было бы ни в чем упрекнуть, поскольку Буанье телеграфировал в Нью-Йорк и телеграмма пришла туда — хотя, конечно, все было заранее рассчитано — через несколько минут после того, как самолет «Эр-Франс» поднялся в воздух. Пришлось бы ему тогда поломать голову еще над одной проблемой!

Так, теперь вторая телеграмма — возможно, она все перевернет. Если Ройсон телеграфировал дважды, значит, у него были на то основания. Жильбер нетерпеливо взрезал ногтем бумагу.

Сначала он ничего не понял. Телеграмма была не от Ройсона. Под ней не стояло подписи. Он прочел:

«Ушла из дома не вернусь никогда тчк Честно тебя предупреждала была последняя возможность исправить тчк Ты сделал выбор тчк Решения не изменю хоть и очень тяжело прощай».

Глория! И даже не подписалась. Значит, она все-таки ушла! Дура! Так ничего и не поняла! А, все они одинаковы — сентиментальные эгоистки, так и норовят что-нибудь выкинуть! А еще клянутся в любви! Впрочем, Глория любила его. Если бы не любила, не могла бы удовольствоваться теми крохами внимания, которые он на протяжении этих трех лет ей дарил. Что и говорить, жизнь, уготованная им для женщин, особенно для своей жены, — а хоть он и не был официально женат на Глории, она все же была его женой, — это сущий ад, но Глория знала, на что шла: какая еще может быть жизнь у человека, который ворочает такими большими делами? А впрочем, все это глупости, блажь, — вот он прилетит в Нью-Йорк, покончив с «Французским шелком», выиграв эту решающую битву, найдет Глорию и вернет ее домой, займется ею, женится на ней. Почему, кстати, он не сделал этого до сих пор? Он ведь не раз об этом думал. И неизменно приходил к выводу, что не делал лишь потому, что всегда было некогда. Некогда умереть, некогда жениться! В общем-то, если поразмыслить, получается смешно: у таких людей, как он, — это сказала Глория, и она права, — ни на что нет времени. И он принял великое решение: как только он вернется в Нью-Йорк…

Но когда он вернется в Нью-Йорк, Глории там уже не будет, — Жильбер это знал. Так зачем же обманывать себя? Если посмотреть на это со стороны, как он делал всегда, когда речь шла о делах, партия проиграна. Он больше не увидит Глории. Она ушла от него — навсегда. А ведь он дорожил ею — и она любила его! Нет, нет, не может это так кончиться!..

Но это был конец, и он это сознавал. Глория устала и не вернется больше к нему. Она никогда не возобновит с ним жизни, которую и жизнью-то нельзя назвать и которую она теперь, наверно, возненавидела, найдя в себе силы с нею расстаться или, быть может, слишком от нее устав. Она ушла не потому, что разлюбила его, а потому, что не могла больше так жить. Она исчерпала свои силы, а он — какие обещания ни давай, он знает, что все равно не сможет их сдержать, что они ровно ничего не стоят. Найдет ли он хотя бы время, чтобы дать их? Найдет ли время разыскать ее, сможет, ли урвать те несколько минут, которые необходимы, чтобы вернуть ее, а потом удержать, если ему удастся уговорить ее вернуться?

В нем нарастала злость, досада. Значит, накануне, когда между ними произошла эта сцена, она так и не поняла, что если он все-таки летит в Париж, несмотря на ее мольбы и угрозы, то потому, что иначе поступить он не может.

«Жильбер, в последний раз даю тебе возможность выбрать. Я не могу больше так жить. Я люблю тебя, но ты не принадлежишь мне. Я иной раз жду тебя, жду, и, когда мне кажется, что ты уже вот-вот явишься, кто-нибудь из твоих помощников звонит мне и говорит, чтобы я не ждала. Десятки раз мы строили всякие планы — уехать в Калифорнию, в Майами — и ни разу не могли их осуществить. Если ты и совершал поездки, то лишь „по делам“ и без меня. Я бы тысячу раз предпочла, чтобы ты уехал с другой женщиной». — «Не говори глупостей». — «Это вовсе не глупости. Я серьезно так думаю. Я люблю тебя и потому хочу, чтобы ты жил, а не существовал. Ну, что ты получаешь от жизни?» — «А этот дом? Вся эта роскошь?» — «Плевала я на них. Мне это не нужно. Я делю с тобой жизнь не из-за материальных благ, а из-за тебя самого, только из-за тебя. Я хочу жить с тобой — с мужчиной, с человеком, а не с роботом, не с машиной, производящей деньги». — «Всему этому будет конец». — «Ты прекрасно знаешь, что нет». — «Вот вернусь из Лиона…» — «И все пойдет как прежде». — «Нет, на этом я поставлю точку…» — «В данном деле — да. Но такой человек, как ты, не может поставить точку и отрешиться от дел вообще. Это невозможно. Одно влечет за собой другое. Как зубчатая передача — стоит попасть туда мизинцу, и всю руку затянет, если вовремя не отдернуть. Даже если ты одержишь победу в Лионе и обеспечишь себе контроль над мировым производством шелка, тебе придется потом укреплять свои позиции, и не пройдет и трех месяцев, как ты вынужден будешь их защищать. Неужели ты еще недостаточно богат?» — «Богатство тут ни при чем. Но, вообще говоря, состояние быстро растает, если пустить дело на самотек. Стоит выйти из игры — и ты банкрот». — «Знаю. Но есть и другие примеры: Кругер, Лоуенстайн. Они не отошли от дел, и тем не менее их нет. Оба кончили самоубийством. А до того — разве они жили? Существовали!» — «Глория, поверь: если я не одержу победы в Лионе, я взлечу на воздух и вместе со мной — не только все мое дело, но и уйма людей! А когда в Лионе все будет улажено, я сбавлю темп, я, наконец, осуществлю…» — «Возможно, ты этого и хочешь, но никогда не сделаешь. Рано или поздно наступает день, когда приходится выбирать. Я для себя выбор сделала. Я жду, чтобы и ты сделал его». — «А именно?» — «Пошли в Лион Ройсона. Остановись — ничего больше не предпринимай. Отойди от дел. И давай уедем, Жильбер, вдвоем, чтоб наконец пожить, насладиться жизнью». — «Ты полагаешь, мне этого не хочется?» — «Может быть, бессознательно. Но по-настоящему ты к этому не стремишься». — «Неправда».

Он вспомнил, как она тогда подошла к нему, с таким жалким, несчастным лицом.

«Нет, правда, — сказала она, — правда, Жильбер. Только с меня хватит — не могу я больше жить здесь одна, всегда одна, дожидаясь тебя. Я много думала, не один день размышляла над этим — времени у меня было, как ты догадываешься, предостаточно! Если бы я была другой женщиной, каких много вокруг, я бы удовольствовалась этой роскошью, еще бы: красивый дом, мои три машины, по вечерам — чаепития с женами твоих компаньонов в их квартирах, окнами на Сентрал-Парк. Но я… я не хочу больше такой жизни. Да и никогда ее не хотела. Я всегда мечтала, чтобы подле меня был обычный человек, просто мужчина, который заботился бы обо мне. Все твое богатство не может мне заменить тебя. Возможно, я слишком требовательна, но это потому, что я тебя люблю. И хочу от тебя вовсе не того, что ты мне даешь. Ты говоришь о роскоши, но единственная подлинная роскошь — это возможность распоряжаться своим временем, а у тебя ее нет. Вот та роскошь, которая мне нужна, хотя и роскоши и времени у меня в избытке. А потом я знаю: если ты и дальше будешь идти этой дорогой, ты плохо кончишь. Вот я и предлагаю тебе: плюнь, брось все, уедем со мной, даже без денег — в Америке ты всегда сумеешь заработать. Я хочу жить и хочу, чтобы ты тоже жил. У меня было время любить тебя, у тебя его не было. Скажи только „да“, и мы начнем жизнь сначала». — «Когда я вернусь из Лиона». — «Тогда будет поздно». — «Дай мне еще эту отсрочку» — «Нет. Сейчас — или никогда». — «Но это же нелепо — вдруг предъявить мне такое требование, вот так, сразу. Я не могу взять на себя такую ответственность. Ну, хорошо, я согласен разорить себя, но я не могу поставить под удар тех, кто мне доверился». — «Как будто мысль о том, что ты кого-то разоряешь, когда-либо останавливала тебя!» — «Мои конкуренты…» — «И не только конкуренты. Филдмен, Йолсон, Кастро — разве ты не придушил их, хоть они и были твоими компаньонами?» — «Они поступили бы точно так же — это была война по всем правилам». — «Но сегодня-то ведь речь идет о твоем собственном спасении!..» — «Видишь ли, — сказал он ей тогда, — бывают дни, когда я сам думаю об этом. Дни, когда я чувствую такую усталость, такую усталость… вот как Кастро, который говорил: „Устал, я так устал“, — и выстрелил себе в рот. Тем не менее я не могу бросить дела, пока не побываю в Лионе, — продолжал он, — не могу, это невозможно».

Она отстранилась от него. Порыв нежности прошел, — она, видимо, приняла решение. И, глядя ему прямо в глаза, сказала: «Жильбер, либо ты едешь со мной, либо я уезжаю одна». — «Хорошо, — сказал он, беря свой кожаный портфель и направляясь к выходу на улицу, где его ждал поданный шофером „паккард“, — увидимся за ленчем. Я вернусь сюда. Мой самолет улетает в пятнадцать часов». — «И тогда ты скажешь, едешь ты или нет?» — «Непременно».

Но решение уже было принято. Он не мог не ехать в Лион. Все эти разговоры были просто ребячеством. Да, по возвращении он, возможно, подумает… Одержав победу, он сбавит темп, постепенно переложит часть обязанностей на Ройсона, оставит за собой лишь некоторые дела. Глория права, он это понимал: ему действительно некогда жить. Любит ли он ее? Конечно. Но было ли у него время хотя бы задуматься над этим? Да и задавался ли он когда-либо таким вопросом? Она была с ним, чего ж тут еще раздумывать! Ее внезапное требование было просто капризом, капризом избалованной женщины, которая не знает, куда себя девать. Она скучала, а он — разве он ради развлечения ведет эту напряженную, чреватую опасностями жизнь? Нет. Но он был отравлен ею и не мог без этих треволнений обойтись. И тем не менее он не солгал, сказав, что чувствует усталость… Это в тридцать-то три года! Что ж тут особенного? От такой нагрузки люди быстро изнашиваются, и дело не только в том, что могут сдать сосуды или печень, — изнашиваются нервы, он это прекрасно знал: недаром он уже не водит сам свою машину, боясь, как бы не подвели рефлексы. «М-да, умереть вот так, на ходу… А в общем-то она права!» — сказал он себе, сидя в «паккарде», уносившем его на Манхэттен. Потом он вспомнил, как Глория сказала ему: «Либо ты едешь со мной, либо я уезжаю одна». Она не сделает этого, нет, нет, не сделает… Он привезет ей из Франции хороший подарок. Он пошлет ей телеграмму, покается. Если надо будет, по возвращении он бросит недели на две — нет, на неделю — все дела, отдохнет с ней вдвоем где-нибудь на берегу озера. И тут же про себя он добавил: «Я этот отдых к тому времени вполне заслужу!»

Но он заранее знал, что ничего этого не будет. В полдень он сказал Ройсону: «Соедините меня с мадам». И когда тот вызвал к телефону Глорию, Жильбер вдруг решил — не из трусости, а из нежелания возобновлять спор: «Не надо мне с ней самому говорить».

«Послушайте, Ройсон, поговорите вы с ней, — шепнул он. — Скажите, что у меня нет времени заехать домой. Мне еще надо просмотреть столько бумаг и сделать столько разных дел до своего отъезда. Самолет улетает в пятнадцать часов. Съездить домой, потом ехать в Айдлуайлд — нет, это невозможно. Только непременно скажите ей, что я вернусь через четыре дня… и тогда все будет так, как она захочет…»

А в результате сегодня, четвертого ноября, не успел он приземлиться в Орли, как равнодушный служащий радиотелеграфа вручил ему телеграмму от Глории. Значит, она выполнила свою угрозу — ушла от него! Хорошо, что он узнал об этом в тот момент, когда голова его была занята другим — как реагировать на телеграмму Ройсона. И хотя он остро ощутил удар, нанесенный Глорией, все, что было связано с ней, отходило на второй план, — как всегда, сказала бы она. Прежде всего надо решить, как быть с Лионом. Он намеренно отодвигал на второй план то, другое, что относится к области чувств, обольщая себя мыслью, что «все устроится», даже пытаясь себя в этом убедить, тогда как сам в глубине души понимал, что все уже в прошлом.

Он вернулся в ресторан. Нельзя же оставлять портфель без присмотра, да и бумаги разложены на столе. Он расплатился с официантом: Ройсон все предусмотрел и сверх двадцати тысяч франков снабдил его еще мелкой французской монетой — на карманные расходы и для оплаты услуг. Затем он вернулся в холл.

— Где здесь телефонные кабины?

— Для разговора с Парижем?

— Нет, с провинцией. С Лионом.

— Подойдите к телефонистке.

Он так и поступил, предварительно заглянув в свою записную книжку, куда, по счастью, — мало ли что может случиться, — он занес адрес и номер телефона «Буанье и К°».

— Мне нужен Лион, мадемуазель.

— Придется подождать полчаса.

Он взглянул на стенные часы. Было девять двадцать семь, а его самолет улетал в десять.

— Нельзя ли побыстрее. Я уплачу за срочность.

— Исключено: линия занята.

— Хорошо. Я сейчас вернусь. Если Лион дадут раньше, вызовите меня: я буду у окошка администратора.

— Можете не торопиться, мосье: нет никакой надежды, что я получу его раньше.

Прежде всего — нужна ясность. Начнем с окошка администратора.

— Я прилетел из Нью-Йорка. И должен лететь дальше, в Лион, десятичасовым. Но, может быть, мне придется задержаться. Когда следующий самолет?

— В пятнадцать часов.

— А позже, в конце дня?

— В восемнадцать часов.

— В котором часу он прилетает?

— В девятнадцать семнадцать.

— Есть места?

— Да. На этот есть. На десятичасовой и пятнадцатичасовой все— билеты проданы.

— Хорошо. Оставьте мне место на восемнадцатичасовой.

— Вы отказываетесь от места на десятичасовой?

Он заколебался. Ему хотелось сначала удостовериться в том, что Буанье не будет в Лионе до вечера. Амон и Бомель не станут лгать, если он спросит их об этом по телефону. Если Буанье изменит свои намерения, узнав, что Ребель не считает нужным встречаться сначала с его подчиненными, тогда можно будет вылететь десятичасовым, чтобы не терять дня.

Он вернулся к телефонистке.

— Ничего нового?

— Представьте себе, мосье, мне только что сказали, что, может быть, я получу линию раньше.

Значит, интуиция и тут не обманула его, и он правильно поступил, оставив за собой место на десятичасовой. Если Буанье в Лионе, — он полетит. Если же он не получит разговора вовремя, что ж, одно место в самолете останется незанятым. Вот лишний раз и подтвердилась аксиома, которой он всегда следовал: никогда не отдавать того, чем владеешь, даже если знаешь наверняка, что не сможешь этим воспользоваться.

Он стал ждать. И поскольку голова его сейчас ничем не была занята, стал думать о Глории.

Итак, он потерял ее! Глорию, чье присутствие доставляло ему столько радости, так согревало его, Глорию, к которой он был так привязан, как только может быть привязан человек его склада, и которая — он знал это — любила его. Она поставила его перед выбором, и он этот выбор сделал. Разве мог он решить иначе? Такова его судьба, однако он понимал, что Глории это могло надоесть. Что поделаешь — тут он безоружен: если она хотела делить с ним жизнь, значит, должна была принять ту, какой живет он. Какую же? Он попытался подвести итог и, будучи человеком трезвого ума, сделал это со всей безжалостной прямотой.

Карьера его началась сразу после войны. До войны он был студентом, потом ушел в подполье, сражался с немцами, — это была тоже деятельность, но деятельность необходимая, которая хоть и не оставляла места ни для чего другого, по крайней мере, имела смысл, была всецело подчинена насущной потребности выжить. А потом вдруг все нити, привязывавшие его к Франции, оборвались: он остался один, без родных, без семьи, последний из Ребелей. Вот тогда-то Гриди и предложил ему поехать с ним в Нью-Йорк. Он познакомился с этим Гриди во время войны. Гриди был первым из высадившихся союзников, с которым соприкоснулся Жильбер, — американец, самый настоящий, среди предков которого были и шотландцы, и поляки, и даже по какой-то боковой линии итальянцы. Он дал Жильберу несколько ценных советов, предложил помочь: Америка — страна неограниченных возможностей, жизнь там бьет ключом, и молодой человек, энергичный, умный, имеющий представление о международном праве и коммерции, толковый и легко приспосабливающийся к разным условиям, имеет все шансы преуспеть. Жильбер последовал за Гриди, и вскоре началась его нынешняя жизнь.

Денег у него не было, и, чтобы заработать на кусок хлеба, он поступил мойщиком в гараж, где продавались подержанные автомобили. Через некоторое время он купил одну такую машину… потом перепродал ее и на вырученные деньги смог уже приобрести две. Через полтора года ему удалось арендовать участок, где раньше была свалка, и открыть там торговлю машинами, которые по ночам он сам ремонтировал и приводил в порядок, — к ветровому стеклу их он прикреплял кусочки картона, где было написано крупными буквами от руки: «За 450 долларов — подержанная „шевроле-45“. Распродав весь свой „фонд“, он обнаружил, что является обладателем капитала в три тысячи долларов — есть с чем начать жизнь.

Вот тут-то его и осенила одна идея. А в Америке удачная идея — все равно что живые деньги. Во Франции он не смог бы ее осуществить. Во Франции колеблются, тянут и, заставив вас потерять уйму времени, под конец отклоняют ваше предложение, даже если и соблаговолили его выслушать. А в США вы идете прямо к банкиру, к дельцу. Излагаете свой проект и через сорок восемь часов получаете ответ: «да» или «нет». А ему через двадцать четыре часа сказали «да». Он вспомнил, как сидел напротив Грэхема, а на столе перед ним лежал чек с пятизначной цифрой и контракт, состоявший всего из одной страницы. На другой день он уже открыл свою контору. И через месяц дело пошло: бюро добрых услуг, куда мог обратиться всякий, бесплатно давало справки коммерческого характера по различным вопросам; тем самым оно оказывалось у колыбели сотни нарождавшихся дел, было в курсе тысячи перспектив, — эта своего рода уникальная контора работала в двух направлениях и прежде всего в интересах тех, кто добывал справки. Дела посыпались одно за другим, самые разные дела, представлявшие хоть какой-то интерес: отели, промышленность, нефть, прачечные, связанные с отелями, или, например, оборудование, необходимое для разведки нефти в Канаде, в Эдмонтоне, и так далее и тому подобное. И вместе с этим начался бег внутри адова круга: деньги, где найти еще денег, как перескочить с одного дела на другое, как избавиться от тех, кому поначалу, чтобы запустить машину, был обещан слишком высокий процент прибылей, и теперь они сжирали все, не давая возможности расширить предприятие; как подключить тех, кто согласен на более выгодные для тебя условия. Начались поездки — в поездах, которые держат тебя в своей утробе по двое суток, и все эти двое суток ты прикидываешь в уме свои возможности и сопоставляешь цифры; в самолетах, которые летают в любую погоду, заставляя человека рисковать, опаздывать, волноваться, что не прилетишь вовремя. Но главное — началась игра, где ставка делается на деньги, на психологию противника, на то, как он себя поведет, какое примет решение, и прежде всего — на время, в первую очередь на время, дороже которого нет ничего… И вот сегодня, венчая эту пирамиду, но связанная со всем предыдущим тысячью нитей, сотканных на протяжении этих десяти лет, — операция «Шелк», от которой зависело все, хотя, казалось бы, ну что может зависеть от какого-то маленького французского рынка с его натуральным лионским шелком, ведь современная текстильная промышленность — это различные вискозы, искусственные шелка, нейлоны и тому подобное. На самом же деле ни одна из этих тканей по качеству не может заменить шелк, не выдерживает с ним конкуренции, поэтому надо завладеть производством шелка и во что бы то ни стало свести его на нет, ибо только тогда все остальное приобретет наконец какую-то ценность. И вот Жильбер уже представляет себе встречу с Буанье. Он уже держит в руках этого старого волка, этого бывалого француза. Он ослепляет его цифрами прибылей, поделенных поровну, приумноженных благодаря американским капиталам, которые, — Жильбер делал ставку на эту приманку, — позволят расширить производство, вполне заслуживающее, скажет он, расширения, тогда как на самом деле он намеревался заморозить его, удушить.

— Мосье… мосье…

Кто-то трогает его за плечо. Он вздрагивает от неожиданности и оборачивается. Перед ним мужчина примерно его возраста и телосложения. Француз. Он явно нервничает, и рука, лежащая на плече Жильбера, дрожит.

— Мосье… Меня направили к вам из окошка администратора.

Вокруг — ни души. Лишь телефонистка в своей стеклянной клетке за закрытым окошком работает у коммутатора.

— Мосье, мне сказали, что у вас есть билет на лионский десятичасовой… и вы как будто можете от него отказаться.

— Да, все это так, мосье, но я еще не решил.

— Извините, мосье, но этот билет… ваш билет… мне чрезвычайно важно, чтобы вы мне его уступили.

— Я с минуты на минуту жду разговора и только после этого буду знать, что делать.

— Мосье, в любом случае продайте мне ваш билет.

Жильбер улыбнулся.

— Но, мосье, я не собираюсь его продавать.

— Я заплачу вам сколько угодно. Ну, какая вам разница — уедете на два часа позже! А для меня — это вопрос жизни или смерти.

— Дела?

Незнакомец передернул плечами.

— Нет. Другое. Нечто более важное… гораздо более важное. — Он избегает прямого ответа на вопрос. — Все летят, все, у кого билеты на этот самолет, вы один под вопросом. Раз вы до сих пор еще не решили, значит, у вас есть основания задержаться. А для меня жизненно важно до полудня попасть в Лион. Ну, ладно… — Он тащит Жильбера в угол, и тот снова чувствует на своем плече горячую руку, вцепившиеся в его плечо пальцы. — Придется вам объяснить. Речь идет о женщине, мосье… Видите, я с вами откровенен. Я люблю ее. О, я знаю, — восклицает он, беспомощно взмахнув рукой, — это звучит нелепо, старомодно, но это так, и я ничего не могу с собой поделать. В наше время, когда мужчина говорит, что не может жить без какой-то женщины, это выглядит, наверно, комично. Но это так, и я ничего не могу с собой поделать. Возможно, я потерял ее навсегда. Последний шанс удержать ее, — а она хочет бросить меня, уехать за границу, — это успеть вернуться до ее отъезда. Она будет уже на аэродроме, но мой самолет приземлится до того, как она улетит. И я уверен, что сумею найти нужные слова, чтобы удержать ее. Если же я не доберусь вовремя до Лиона, все будет кончено. Мосье, прошу вас, умоляю, уступите мне ваше место. Смотрите, у меня есть деньги, вот, — он вытаскивает пачку тысячефранковых банкнот, — берите их все… все, только отдайте билет.

— Но, мосье, — возражает Жильбер, — меня тоже ждут в Лионе, в аэропорту, с этим самолетом. Я могу задержаться, только если состоится телефонный разговор.

— Вот видите, значит, для вас это не вопрос жизни. Войдите в мое положение, мосье… Два часа для вас не играют роли, а для меня — это всё.

Войти в положение этого человека! Какая ирония судьбы, чтобы именно к нему, Жильберу, кто-то обратился с такой просьбой, когда в кармане его пальто лежит скомканная телеграмма от Глории! Но как раз благодаря этой телеграмме Жильбер и понимает незнакомца, — во всяком случае, ему так кажется. Тем не менее просьба его вызывает у Жильбера только злость и ни малейшего снисхождения, — «какой бездушный», сказал бы про него этот человек.

— Нет, мосье. Пока я не могу вам отдать свой билет. Если я успею переговорить с Лионом и выясню, что должен задержаться, я охотно уступлю вам мое место. В противном случае, ничем не смогу помочь.

— Хорошо, — говорит человек. — С меня хватит вашего слова: если билет вам не нужен, вы отдаете его мне. Это мой единственный шанс, — добавляет он. — Я буду ждать вас здесь. А этот разговор с Лионом?..

— Я надеюсь скоро его получить. Могут соединить с минуты на минуту.

«Пассажиров, вылетающих на Лион, просят пройти на посадку», — возвещает в эту минуту громкоговоритель.

— Без четверти, — замечает человек, — значит, стенные часы показывают точное время.

Жильбер стучит в окошко.

— Еще не получили Лион?

— Как только освободится линия, я сразу дам вам знать, и вы пройдете во вторую кабину.

Незнакомец, заложив руки за спину, отходит на несколько шагов. Во всей его манере поведения, в том, как он доверился первому встречному, есть что-то нелепо-комичное и в то же время трогательное. Жильбер пожимает плечами. Значит, еще есть люди, у которых хватает времени на любовь, на женщин, — люди, для которых все это имеет первостепенное значение! А он — он пожертвовал Глорией, потому что этого требует закон, закон эпохи, которому подчиняются такие, как он. Ему даже и выбирать не пришлось. «Не успею я получить Лион», — подумал он.

И хотя эта мысль не слишком его взволновала, он все же немного огорчился. Если бы Амон или Бомель подтвердили, что Буанье не будет до вечера, он отдал бы свой билет этому человеку, как обещал, — ведь тот все еще ждет. А если бы он полетел только вечерним самолетом, у него было бы время съездить в Париж, возможно, даже пообедать в одном из знакомых ресторанов, — двадцати тысяч франков, которые вручил ему Ройсон, на это хватило бы. С десяти до восемнадцати — ведь это целых восемь часов. Давно уже в его распоряжении не было столько времени!

Вот уже на стенных часах — без десяти. А человек все тут, на страже, взвинченный, но держит себя в руках, не молит, хоть и бледен как полотно, — ведь он сказал, что все поставил на этот единственный шанс: орел или решка. Жильбер снова стучит в стеклянный квадрат:

— Так как насчет Лиона?

— Все еще нет.

— А то у меня самолет улетает через десять минут.

— Я делаю все, что могу, мосье.

В двух метрах стоит тот, с напряженным, вопрошающим лицом.

— Пока ничего, мосье.

Жильбер спрашивает себя — и уже самый факт, что он задает себе этот вопрос, удивляет его самого: отдать билет прямо сейчас или держать, пока не состоится разговор? Но ведь Ройсон прислал же телеграмму: Буанье вернется только к вечеру, и нет никаких оснований полагать, что тут что-то изменилось. Глория ушла от него. А через час с небольшим на некий аэродром прибудет женщина, которая по неведомым ему причинам тоже бежит из дома, тогда как здесь, в Орли, или на обратном пути в Париж будет находиться мужчина, который не сумел ее настичь. Жильбер гонит прочь эту картину, исполненную дешевой патетики: слишком она похожа на то, что он сам пережил, но он не даст себя разжалобить.

Без семи.

«Пассажиры на Лион пройдите на посадку», — повторяет громкоговоритель.

«Если я не получу разговора через две минуты, как я поступлю? Либо я отдам билет — и тогда этот человек успеет добежать до самолета и сесть, либо я буду ждать — и тогда уже будет поздно что-либо изменить. По предположим, мне дадут сейчас Лион; пока я доберусь до одного из двух директоров, будет уже без четырех. Пока я с ним поговорю — без трех… без двух… все равно слишком поздно…»

— Мосье, Лион на проводе. Вторая кабина.

В три прыжка Жильбер очутился в кабине.

— Алло, Лион?

Ничего. Тишина. Лишь какое-то потрескиванье, пощелкиванье на линии.

— Алло? Вы меня соединили с Лионом?

Десять нескончаемых секунд, может быть, двадцать. И вдруг:

— Лион на проводе. Даю ваш номер…

— Алло! «Французский шелк»?

— Да, мосье…

— Соедините меня с мосье Буанье.

— Кто говорит?

— Мосье Жильбер Ребель из Нью-Йорка.

— Отлично, мосье.

Снова молчание. Какой-то голос спрашивает:

— Закончили?

— Да нет же, не прерывайте!

Потом снова первый голос:

— Соединяю с мосье Амоном.

— А что, мосье Буанье нет?

— Не могу вам сказать. У телефона мосье Амон.

Но это еще не Амон, а только секретарша.

— Вы хотите говорить с мосье Амоном?

Жильбер бросает взгляд на стенные часы, которые видны ему сквозь стеклянную дверцу кабины: без четырех.

— Алло! Мосье Амон?

— За ним пошли.

— Это будет долго?

— Он на фабрике. Его еще надо найти.

Итак, если Жильбер будет ждать Амона, ему просто физически не хватит времени, чтобы переговорить с ним и успеть на самолет.

— Мадемуазель… мадемуазель… постарайтесь побыстрее… мне еще надо успеть на самолет… сейчас без трех десять, а в десять он улетает.

— Мы делаем все, что можем, мосье. Вам совершенно необходимо говорить с мосье Амоном?

— Нет. Я мог бы и обойтись. Возможно, вы сами мне скажете. Мосье Буанье на фабрике? Будет ли он на месте в обеденный перерыв? Он прислал мне телеграмму в Нью-Йорк, что наша встреча откладывается на вечер…

— Не знаю, мосье… ничего не могу вам сказать… господа не поставили меня в известность.

Она, конечно, знает, но ей даны указания, и она ничего не скажет. Только Амон, а в его отсутствие Бомель вынуждены были бы сказать правду. А тот все стоит по другую сторону стекла, молча, с искаженным лицом, умоляюще протянув руку.

Тогда, сам не понимая, что

— Ну, живо!.. Бегите!.. Без двух минут… Времени в обрез.

И тут же у него мелькает мысль: «Он полетит под моим именем. А, какое это имеет значение! А мои вещи — они ведь уже погружены! Ну и что же, они зарегистрированы до Лиона, там их выгрузят, а потом я их, конечно, найду». Сам не зная почему, он вспоминает про смокинг. Как он обойдется без смокинга — ведь ему придется присутствовать на приемах, которые Буанье несомненно даст в его честь!

Незнакомец роется в карманах.

— Да бегите же скорей!..

Человек схватил посадочный талон. Одновременно вытащил из кармана пачку банкнот. Сунул их в руку растерявшемуся Жильберу и кинулся бежать, прежде чем тот успел опомниться или хотя бы попытался задержать незнакомца. Он уже добежал до конца холла…

— Мосье!.. Мосье!.. — кричит ему вслед Жильбер.

Вот человек прошел турникет, — контролер его подгоняет, торопит. Обо всем этом можно догадаться лишь по жестам: слов не слышно, звуки не долетают. Сквозь стеклянную стену холла виден перрон, самолет; вот уже запускают пропеллеры, человек бежит. Он подбегает к трапу, когда тот начали откатывать. Его снова подводят к фюзеляжу. Человек взлетает вверх по ступенькам. «Надо будет навести справки, в конце концов я все-таки узнаю, кто он, — мелькает в голове у Жильбера. — И верну ему деньги. А все же правильно я поступил. Да и в этом деле с шелком оградил себя от излишнего риска». Он возвращается в кабину. Теперь торопиться уже некуда.

— Ну как, даете вы мне наконец мосье Амона?

Голос — уже другой:

— Что вам угодно?

— Мосье Амона из «Французского шелка».

— Это не Лион. Вас отключили. Сейчас попробую снова соединить…

На поле самолет вырулил на взлетную дорожку. И медленно катит по ней. Вот он исчез из вида. «Я правильно поступил, — думает Жильбер. — К тому же я увижу Париж. И у меня есть даже деньги, чтобы кутнуть», — усмехнувшись, добавляет он про себя, нащупав банкноты, которые всучил ему тот человек. Но он знает, что никакого кутежа не будет, что он пообедает как всегда — съест отбивную котлету и выпьет маленькую бутылочку воды со льдом: ему необходимо быть в хорошей форме вечером, когда он предстанет перед Буанье.

— Одну минуту, сейчас снова дам вам Лион, — объявляет девушка.

Воздух вздрагивает от нарастающего гула моторов. Жильбер думает: «Это мой самолет взлетает». Стенные часы показывают ровно десять. Гул стихает.

— Лион на проводе… Алло, говорите…

Жильбер открывает рот, чтобы сказать, что он задерживается в Париже: опоздал на самолет, пока ждал телефонного разговора. Во всяком случае, теперь он уже ничем не рискует: в Лионе Буанье или нет, они увидятся только вечером, и он избежит излишней встречи с Лионом и Бомелем. Он скажет, что прилетит шестичасовым…

Внезапно пол под его ногами сотрясается. Так сильно, что его отбрасывает к противоположной стене кабины. И тотчас раздается взрыв. Трубка вылетает у него из руки. Он выскакивает из кабины. На стенных часах — три минуты одиннадцатого.

— Что случилось?

Телефонистка и ее помощница, обе, бросив наушники, стоят возле своей стеклянной клетки.

— Что случилось? — в свою очередь, спрашивают они.

— Господи! — восклицает человек, который всего несколько минут назад торопил незнакомца, показывая ему, как пройти к самолету. — Господи! Да ведь это, кажется, лионский!..

Они устремляются все вместе к выходу и с ними — служащие, сбежавшиеся отовсюду. Люди спрашивают:

— Париж — Лион?

— Наверняка. Он же только что взлетел.

— Париж — Лион? — в свою очередь, спрашивает совершенно ошеломленный Жильбер.

— Да, мосье, — говорит какой-то служащий. — Взгляните туда… вот там, направо… за строением…

И в самом деле, там уже взвился столб дыма, прорезаемый багровыми языками пламени. Он вздымается в глубине взлетной дорожки, в самом конце поля. Кто-то говорит:

— Взорвался!

И другой, среди наступившей тишины:

— Шестьдесят шесть человек на борту. Ни один, наверно, не уцелел.

— Во всяком случае, не уцелеет к тому времени, когда этот костер потухнет, — сказал кто-то еще. — Даже опознать едва ли кого удастся.

Какая-то женщина пошатнулась, оперлась о стойку.

— Ты что это, Мими, — заметил один из мужчин, — уж не в обморок ли собралась падать?!

Он поддерживает ее, помогает обрести равновесие, похлопывает по рукам.

Жильбер чувствует, как у него все холодеет внутри. Ведь он же должен был бы находиться сейчас там, в самолете, в огне! А теперь вместо него погиб другой, незнакомец, который так умолял его уступить свой билет! Он вздрагивает от ужаса. А в общем-то это был бы достойный конец. Достойный — для человека, брошенного Глорией. Для Жильбера Ребеля, который не сумел удержать свою жену, которому до сих пор и жить-то было некогда. Но ведь найти такой конец — один шанс из миллиона, ибо, судя по статистике, — он это знает, — катастрофы в воздухе случаются реже, чем на железной дороге, в сто раз реже, чем на шоссе. Что же там произошло? Должно быть, загорелся мотор. Разве об этом узнаешь? Да и какое имеет значение, узнаешь или нет? Кто умер — тот уже умер. А тот, что умер вместо него, имел право умереть, потому что вкусил от жизни!

«Бедняга!..» — думает Жильбер и — чего ж тут удивительного: все мы люди! — глубоко переводит дух от радости, что его самого миновала смерть.

Значит, судьба сохранила ему жизнь. Что же он будет с этой жизнью делать? Этот вопрос еще не оформился в его сознании, но подсознательно возник. Он уже не думает о Лионе. Другие мысли отодвигают на задний план неотступно владевшую им мысль о предстоящем деле, о делах вообще! «Я ведь мог бы и умереть… должен был умереть…» И потом: «Ну, а если б я умер?» Он стоит теперь уже один, потому что все прочие кинулись смотреть, узнавать. Ему даже в голову не приходит взять кожаный портфель, который он положил на столик в кабине, чтобы удобнее было говорить по телефону. Вместо этого он словно автомат направляется к выходу. У аэровокзала множество машин. Шоферы или владельцы бросили их и вместе со всеми побежали к барьеру у летного поля. Вереница такси — и никого за рулем.

Он идет. Выбирается на шоссе. Он знает — для этого ему не надо оборачиваться, — что там, позади него, по-прежнему бушует пламя. Он словно бежит из Содома или Гоморры. На шоссе «пробка» — владельцы нескольких машин остановились поглазеть на катастрофу. Жильбер идет. Он идет на север. Он доходит до площадки — конечной остановки автобуса, — откуда открывается вид на большое кладбище. Один автобус как раз стоит. Жильбер садится вместе с хозяйками, нагруженными корзинами и явно направляющимися на рынок. Кондуктор дергает за цепочку, и автобус трогается. Наконец-то Жильбер едет в Париж.

Глава I

У въезда в Париж, — как раз до того места Жильбер и взял билет, — он выходит. Поскольку еще рано, вдоль тротуара длинной чередою стоят такси. Он садится в первое попавшееся и называет адрес маленькой гостиницы на улице Аббатства, где он жил когда-то. На секунду у него возникает мысль, существует ли еще эта скромная гостиница, но поскольку шофер, судя по всему, старый парижанин, не говорит ничего, он приходит к выводу, что найдет гостиницу такой, какой ее оставил.

Почему он дал именно этот адрес? Должно быть, потому, что этот адрес первым пришел ему на память. А кроме того, ему нужна сейчас лишь кровать, чтобы прилечь, тихий уединенный уголок, где бы он мог собраться с мыслями.

Такси пересекает Париж, и Жильберу кажется, что здесь ничто не изменилось за эти десять — пятнадцать лет. Как будто этих десяти — пятнадцати лет и не было, как будто он вернулся вспять, к тому времени до войны, когда он жил в гостинице «Под пальмами», как будто все начиналось сначала, от нуля.

От нуля. В тот момент Жильбер Ребель сам был нулем. А сейчас в разных странах мира его считают важной птицей. Но этой важной птицы, если обратиться к списку пассажиров самолета Париж—Лион, — этой важной птицы больше не существует. Случилось чудо, — иначе он был бы сейчас обугленным трупом, объизвествленным скелетом, а может быть, даже прахом, который уже невозможно и опознать, но который официально числится под его именем. Ах, если б это было так! На минуту у него появляется такое желание — из-за Глории, из-за всего. И ему вспоминается Кастро. Да, сейчас ему кажется, что он начинает понимать Кастро, — Кастро, который застрелился, потому что устал, смертельно устал, Кастро, который возжаждал смерти и умер, так и не вкусив от жизни, понимая, что, даже останься он в этом мире, он все равно не сможет от нее вкусить.

Такси останавливается, заставляя Жильбера очнуться, вырывая его из плена этих мыслей, которые каким-то непонятным образом завладели им, хотя еще час тому назад, несмотря на телеграмму Глории, не имели над ним власти. Гостиница стоит на прежнем месте, все такая же, даже фасад не перекрашен. Он выходит из такси, расплачивается. Пройдя по небольшому коридору, попадает в обветшалый салон, где так и не сменили мебель. Появляется какой-то человек. Довольно молодой, тогда как дядюшка Дусэ, хозяйничавший тут в свое время, был с большими седыми усами, а мадам Дусэ вечно жаловалась на недомогание и последнее время даже не поднималась наверх.

Этот молодой мужчина, должно быть, новый владелец, о чем можно судить хотя бы по тому, как он представляется Жильберу — «мосье Самбльжан» и спрашивает:

— Что вам угодно, мосье?

— Могу я получить у вас комнату?

— Конечно. Жаклина! — зовет он. И поясняет: — Это мадам Самбльжан, моя жена. Она проведет вас.

Появляется женщина лет тридцати, но уже дебелая, раздобревшая от кулинарных изысков, поглощаемых не спеша, обильно сдобренных божоле. Бренча ключами и совсем как мадам Дусэ приподнимая юбку, она идет по лестнице впереди Жильбера, — быть может, чуть быстрее, чем в свое время старушка, хотя она и моложе, по меньшей мере, на тридцать лет. Что-то сталось с мадам Дусэ? Умерла, наверно, ведь это было в тысяча девятьсот тридцать девятом, когда Жильбер еще учился. Если бы мадам Дусэ была жива, ей было бы — так, так!.. — по меньшей мере, лет восемьдесят!

Не сразу это доходит до сознания. Пятнадцать лет сгорели, как запальный шнур! Охо-хо!.. Мадам Самбльжан — то есть Жаклина — пересекает площадку второго этажа. Куда она ведет его? Ему хочется сказать: «Поместите меня в двадцать второй, я знаю эту комнату, я там жил». Но он молчит, он ничего не просит, как и не спрашивает о мадам Дусэ, о дядюшке Дусэ — уж он-то несомненно теперь умер. Дыра, провал, целая пропасть отделяет ту жизнь, которую он знал, которой жил, от той, что сейчас начиналась…

Начиналась? Почему он так подумал, откуда у него явилась эта мысль? У человека не бывает двух жизней, — жизнь у человека одна. И живет он той жизнью, какую сумел себе построить. Вот и Жильбер построил себе жизнь, и путь его лежит через Лион, там его ждут — так уж сложились обстоятельства, иначе быть не может. Вспомнив о Лионе, он спрашивает:

— У вас есть телефон?

— Ну конечно, внизу, возле конторки.

Надо позвонить в Лион, успокоить руководителей «Французского шелка». А то ведь они там наверняка решат, что он погиб при катастрофе, поскольку телефонный разговор, который он заказал, так и не состоялся, а он сказал секретарше, что не может больше ждать, так как самолет его улетает.

— Немного погодя… я попрошу вас соединить меня, — говорит он. — Сначала посмотрим комнату.

Мадам Самбльжан, будучи женщиной деловой, прощупывает клиента:

— Вам окнами на улицу? Или во двор? Во двор теперь будет тише — ведь рядом у нас Сен-Жермен-де-Прэ.

— А что, слышны колокола?

Он все-таки задал этот вопрос. Хотя и не спросил: «Неужели до сих пор слышны колокола?»

— Вам это будет мешать?

— Нет… нет… — заверяет он ее.

Нет, конечно: он будет только рад услышать колокольный звон. Это воспоминание всплыло в его памяти наряду с некоторыми другими. Но почему он спросил об этом? Ему-то ведь вспоминался звон вечерних колоколов, когда летом он выходил прогуляться по площади Фюрстенберга, освещенной четырьмя фонарями с круглыми лампионами, и казалось, попадал на улицу провинциального городка.

Мадам Самбльжан смотрит на него: Жильбер чувствует на себе ее оценивающий взгляд — она пытается угадать его профессию, что он собой представляет. Одет он не по французской моде, — вот уже десять лет, как он одевается в Нью-Йорке. Мадам Самбльжан говорит:

— Я покажу вам двадцать шестой. Думаю, что эта комната должна вам подойти. Она большая и выходит на улицу… на одну из живописных улочек нашего квартала Сен-Жермен-де-Прэ, — добавляет она, пользуясь терминологией гида или путеводителя.

Она открывает дверь, отступает, улыбается, предлагая свой товар.

Главное достоинство комнаты в том, что она обставлена по старинке. Нет, конечно, не ценной старинной мебелью, а той, что изготовляли в восьмидесятых годах прошлого века, прочной, из хорошего дерева. Только ковер начал уже вытираться — у порога, возле окна, там, где больше ходят. Комната эта во всех отношениях похожа на ту, что занимал Жильбер пятнадцать лет назад, только побольше, да и у хозяйки Жильбер, наверно, пользуется сейчас большим уважением, чем пользовался в свое время некий студент у мадам Дусэ. Мадам Самбльжан даже извиняется:

— Тут нет ванны. Единственная комната на этом этаже с ванной сейчас занята. Вас это не смущает?

Жильберу это совершенно безразлично. Ему нужна лишь крыша над головой, угол, где он мог бы несколько часов побыть один, где ничто не напоминало бы ему о той жизни, которую он вел вплоть до сегодняшнего дня вот уже десять лет.

— Прекрасно. Я беру эту комнату.

Он снимает пальто, вешает коричневую фетровую шляпу на деревянную вешалку, но мадам Самбльжан не уходит. Она еще не покончила с расспросами:

— Я не хочу быть назойливой, но разрешите вас спросить, сколько времени вы намерены пробыть у нас?

Вопрос застает Жильбера врасплох, он колеблется, и это его самого удивляет. Он слышит собственный голос, который произносит:

— Пока еще не знаю.

А ведь ему хорошо известно, что самолет его вылетает в шесть часов из Орли, значит, ему надо уехать отсюда самое позднее в четыре тридцать. И он добавляет:

— Я вам скажу об этом…

— Очевидно, после разговора по телефону?

Он молчит. Потом произносит лишь:

— Я очень устал.

И это правда. Такой усталости он еще никогда не испытывал. Она совсем не похожа на ту, которую обычно рождают в нем дела, ночи, проведенные в самолете, — нет, это усталость более глубокая, поднимающаяся откуда-то из самых недр его существа. Что-то произошло — он сам не знает, что именно, возможно, так подействовала на него эта катастрофа, ведь он мог в ней погибнуть, — но только нервы его вдруг сдали, отказались служить. У него их как бы не стало, ну да, точно они ему и не нужны.

Услышав эту фразу: «Я очень устал», — мадам Самбльжан складывает губы сердечком, спрашивает:

— Вы, видимо, приехали издалека?

Гораздо более издалека, чем она думает, мелькает в голове у Жильбера, и перед глазами его плывет красное марево. Потом оно исчезает, проходит; возникает мысль: десять лет жизни, десять безрадостных лет, но озаренных таким же багровым светом, в котором дым мешается с пламенем.

И поскольку он молчит, женщина добавляет:

— Сейчас, конечно, принесут ваш багаж!

Багаж? Нет у него больше багажа. Ничего у него нет. Нет даже кожаного портфеля, набитого документами со множеством цифр, который он оставил в телефонной кабине на аэродроме. Надо бы побеспокоиться и исправить эту непростительную забывчивость, но у него нет сил. А чемоданы его — в брюхе самолета. У него не осталось ни единой рубашки, нет ни серого, ни синего костюмов. Нет смокинга! И вдруг это кажется ему таким несущественным, точно ему ничего не понадобится в Лионе, у Буанье!

— У меня нет багажа, — не вдаваясь в объяснения, отвечает он.

— А, прекрасно, — говорит мадам Самбльжан и, сама того не замечая, поджимает губы.

— Мне хотелось бы отдохнуть.

— Постель готова, — говорит она, подходя к кровати и откидывая покрывало, — как только клиент выезжает, мы сразу прибираем комнату.

Должно быть, ухо его резанул тон, каким хозяйка заговорила, узнав, что у него нет багажа, и он тут же вытащил из кармана пачку французских банкнот, которую ему вручил незнакомец в обмен на билет в небытие.

— Я могу рассчитаться с вами тотчас…

— Ну, что вы, — возражает женщина, увидев деньги, — это совсем ни к чему… вот когда вы будете уезжать… Ах да, — спохватывается она, — чуть не забыла спросить: обедать вы у нас будете? Ресторан внизу. Многие наши постояльцы предпочитают его харчевням квартала. Кухня у нас простая, домашняя. Но, может быть, вам приготовить что-нибудь специально?

Жильбер отвечает вопросом на вопрос:

— А мне могли бы подать сюда?

— Конечно. Только я бы не советовала: пока кушанья несут наверх, они остывают. А потом ведь это будет на десять процентов дороже…

Жильбер жестом показывает, что для него это не имеет значения.

— У нас есть в меню говядина с морковкой…

— Нет, — говорит он, — мне хотелось бы хороший бифштекс с жареным картофелем. И вина — божоле, одну бутылку. Потом камамбер[1]… сладкий пирог… и рюмочку коньяку — самого лучшего…

Он голоден. Так голоден, как уже давно не был — много дней, много месяцев, много лет; он вспоминает названия любимых некогда блюд, — блюд, которые, хоть он и не отдавал себе в этом отчета, ему давно хотелось отведать, которые он во время своих нескончаемых поездок, сам того не замечая, возможно, не раз ел, и рот его наполняется слюной; он даже проводит языком по пересохшим губам.

— Пусть мне принесут это в номер… В… без четверти час… А до тех пор я немного прилягу.

— Если угодно, можете воспользоваться ванной, душем, у нас есть общая ванна в конце коридора. Но постойте-ка, у вас ведь, кажется, и туалетных принадлежностей с собой нет?

— Я вымоюсь позже, — говорит Жильбер, — я сам схожу и куплю все, что мне нужно.

Он дает ей понять, что больше не нуждается в ее услугах. Мадам Самбльжан тотчас это замечает. Она удаляется, предварительно одарив его улыбкой: он ей симпатичен, хоть и кажется загадочным, этот постоялец, который прибыл издалека, одет не по-парижски, но говорит без акцента. Кроме того, она может быть спокойна: она видела, что ему есть чем заплатить.

Дверь за ней закрывается. Жильбер остается один. Он стоит неподвижно, прислушиваясь к звуку ее удаляющихся шагов. И стоит еще долго после того, как они уже замерли. Наконец он заставляет себя сдвинуться с места — подходит к окну, смотрит на улицу.

Какое странное ощущение: он в другом мире, или, вернее, вернулся в свой прежний мир. Мальчишки возятся в ручейке, брызгаются, бегают друг за дружкой, — это французские мальчишки, и они произносят слова, которые он сам в детстве произносил, слова, почерпнутые в школе, грубые, но такие знакомые и сочные. А вон там, перед полицейским участком, стоит на страже, засунув за пояс большие пальцы рук, ажан — само благодушие. Поскольку он один и не знает, что за ним наблюдают, он долго ковыряет в носу, затем смотрит на палец — что он извлек — и презрительным жестом избавляется от своей добычи. Там, подальше, за старым особняком, расположенным в глубине запущенного двора, — выглядывает стена церкви и стрельчатая крыша монастыря. Сквозь открытую дверь виден двор, мощенный старинными неровными плитами, меж которых проросла трава, сейчас, в ноябре, уже пожелтевшая, сморщенная. Появляется девушка. В самом конце улицы. Она идет мелким, дробным шажком. Таких девушек в этом квартале, наверно, сотня, тысяча. Идет, слегка покачивая бедрами по привычке, — это не профессионалка, а просто милая девушка, по всей вероятности, сговорчивая, не язвительная, словом, из тех, что отдаются удовольствия ради и любят проводить вечера в дешевых барах, где спутник может потискать ее, сидя рядом на банкетке. Жильбер провожает девушку взглядом, пока она не ускользает, не исчезает из виду; это зрелище согрело его, как и появление бледного зимнего солнца, которому удалось, наконец, прорвать дымку, такую знакомую Жильберу дымку, — легкий сероватый, скорее даже голубоватый туман Иль-де-Франса. И вот он уже думает о Сене, о набережных, начинает вспоминать, как будто то, что произошло — да и что, собственно, произошло? — перечеркнуло целый кусок его жизни, как будто все сгорело в жарком пламени бензина в Орли, на краю летного поля, там, где погибли люди, а вместе с ними и столько всего.

Он с трудом отрывается от этого окна, распахнутого в совсем иной мир, чем тот, что он созерцал, — хотя, быть может, и не видел, — на протяжении десяти лет. Он идет в глубь комнаты. Перед ним кровать. Он садится, хочет лечь.

Нет, неудобно, мешают набитые карманы. Он встает, подходит к столу, вываливает все содержимое. Затем производит инвентаризацию, досконально подсчитывает все, что у него осталось: золотое вечное перо, шариковый карандаш, записная книжка, где дни недели обозначены «Monday», «Tuesday», «Wednesday»[2] но страницы еще пусты, потому что эту книжку Ройсон вручил ему перед поездкой, а там, в Америке, он пользовался другой. Бумажник-талисман, с которым он никогда не расставался, хотя ему дарили всякие — крокодиловые, сафьяновые, с золотыми углами и инициалами. Одна из телеграмм. Ни писем, ни телеграммы Ройсона — все это лежало в портфеле, который был при нем в самолете, потом в ресторане на аэродроме; в портфеле, оставшемся в Орли и не содержащем ничего ценного, одни бумаги, ни для кого не интересные, кроме него; портфеле, который телефонистка наверняка сдала в окошко забытых вещей, где вечером он и сможет получить его при желании. И, наконец, деньги. Внушительная пачка банкнот, которую незнакомец насильно всунул ему в руку и так стремительно исчез, что он не успел их вернуть. Жильбер разменял всего одну купюру в пять тысяч, с которых шофер дал ему сдачи. Он пересчитывает деньги: пятьдесят пять тысяч франков в купюрах по пять тысяч плюс двадцать тысяч, которые он привез из Нью-Йорка, да еще мелочь, полученная от шофера такси, — итого (он еще раз тщательно все пересчитывает): семьдесят восемь тысяч семьсот пятьдесят франков. А, собственно, зачем ему выяснять, сколько у него при себе денег? Ведь у него же есть еще чековая книжка. Любой банк, любое частное лицо выдаст ему ту сумму, какую он пожелает, — для этого достаточно подписи: «Жильбер Ребель»; но даже если бы теперь это оказалось противозаконным, деньги он всегда сумеет раздобыть.

Жильбер Ребель…

Он открывает свой старый бумажник.

Бумажник, служивший ему в былые дни, не тогда, когда он был беден, — собственно, настоящей бедности он вообще не знал, хотя все его средства до смерти родителей сводились к тому, чем располагает обычный студент, — нет, это был бумажник военных лет, которые он провел сначала в форме в тридцать девятом и сороковом годах, а потом — в штатском. В этом бумажнике хранил он купюры, которые сбрасывали на парашютах самолеты, прилетавшие из Лондона, что, естественно, и позволяло ему вести широкий образ жизни. В одном из отделений лежали удостоверения личности, которые он заменял по мере того, как проваливался и ему приходилось брать новое имя. Он сохранил лишь последнее удостоверение. Вот оно. Он раскрывает его, просматривает. Его зовут Гюстав Рабо; это же имя стоит на шоферских правах, которые лежат тут же.

Имя это — настоящее, не выдуманное, оно существует в книгах некой мэрии в Курпале, где мэр ловко уничтожал акты о смерти и подменял мертвецов живыми. Рабо чуть постарше его — ему тридцать шесть, но Жильбер — а это его фотография наклеена на удостоверении — вполне выглядит на три года старше, чем в действительности; он поднимает голову и смотрится в потускневшее зеркало над черным мраморным камином: волосы у него уже поседели, в глазах исчез молодой задор, они такие усталые, что у него невольно мелькает мысль, поверят ли те, кто увидит это удостоверение, что ему на самом деле всего лишь столько лет.

Гюстав Рабо! Он закрывает бумажник. Ну, зачем он это хранит! За десять лет он ни разу не взглянул на удостоверение. Правда, если ему захочется пожить инкогнито, не привлекая к себе внимания, эта бумажка может значительно облегчить дело. Если, скажем, он решит провести несколько дней в Париже на обратном пути из Лиона, он может назваться не Жильбером Ребелем, которого, конечно, никто не знает в лицо, но чье имя широко известно, а этим Рабо, человеком, ничем не связанным в своих поступках, да и вообще не связанным ничем.

Вынув из карманов все, что в них было, он подходит к постели. Ложится. Закрывает глаза. Болит затылок. До сих пор у него никогда не было времени задуматься над этим. Он, конечно, чувствовал боль, и если она становилась невыносимой, принимал две таблетки опталидона, но слишком он был занят, столько проблем требовали решения, что ему было не до хворей. «Тебе и поболеть даже некогда!» — сказала бы Глория. А вот сейчас он чувствует боль, осознает эту боль, и сам удивляется, потому что это для него что-то новое.

На душе у него необыкновенно спокойно. Перед закрытыми глазами не встает никаких видений. Словно багровое пламя, взвившееся недавно к небесам, поглотило все, уничтожило. Иметь бы новые глаза, сетчатку, на которой не запечатлено никаких образов, а главное — девственный ум, не отягощенный ничем, кроме впечатлений детства, как утверждают иные, да еще впечатлений юности, окрашенных героикой, иной раз сопряженных с настоящей опасностью; однако в ту пору он жил, действовал, причем действовал быстро, не раздумывая, — это требовало большого физического напряжения, зато не было топтания на месте, этого иссушения мозгов, этого словоблудия, интриг, ловушек, лихорадочного ожидания; когда мозг и сердце работают с перегрузом, как у преследуемого животного, которое жаждет лишь смерти и живет лишь в ожидании конца!

И вдруг он произносит вполголоса:

— Я в Париже. В маленькой гостинице. Неизвестный никому человек. Я больше не Жильбер Ребель…

Он произносит это тихо, но убежденно, слова нанизываются друг на друга, сплетаются в мелодию, приобретают дотоле неведомую сладость. Он продолжает:

— Вот и все. Жильбера Ребеля больше нет. — Он хохочет, словно такое возможно. — Жильбер Ребель мертв, сгорел в самолете. И возродился из пепла — милый феникс! Теперь он такой же, как все, обычный человек, каким хотела бы его видеть Глория…

Ничего не стоит убаюкать себя этой безумной мечтой, поддаться ей. И забыть об этом идоле — деньгах, которые надо вечно оберегать, об этой жизни, которая, собственно, никуда не вела, обо всех этих годах, которые — теперь-то он это знает — были лишь преддверием к настоящей жизни, годах, когда над ним всегда висела страшная угроза катастрофы, а радость если и приходила, то слишком поздно: победы и выигрыши не доставляли ему даже удовольствия, ибо слишком дорого он за них платил.

А что, если перестать быть Жильбером Ребелем?

Вот, если бы он умер? В самом деле умер? Тогда он не приехал бы вечером в Лион. И не встретился бы с Буанье. Если бы он умер, он вырвался бы из заколдованного круга тех представлений, в которые верил каких-нибудь два часа тому назад, которые не мог поставить под сомнение, даже получив телеграмму от Глории, даже зная, — об этом свидетельствовала бумажка у него в кармане, — что больше никогда не увидит ее.

Он рассмеялся. Рассмеялся громко, как смеется ребенок в колыбели, как может смеяться только несмышленыш, не знающий жизни, еще ни разу не попадавший в переплет.

В дверь постучали.

— Войдите!

Это служанка. Она принесла поднос с едой. Он открывает глаза, и в нос ему ударяет запах принесенных кушаний. А ведь он давно уже забыл, что у пищи есть запах и вкус! Он приподнимается на своем ложе.

— Поставьте это на стол.

Девушка — молоденькая. Она улыбается.

— Откупорить бутылку?

— Конечно!

Она не только откупоривает, но и наливает ему целый бокал. И говорит:

— Вино хорошее. Мосье Самбльжан знает в нем толк — он из-под Жюльена. Всякий раз, как год выдается удачный, ему оставляют четыре бочонка от урожая. Вы, кажется, просили еще коньяку? Я принесла. И хлеб тоже. Ах, мосье, вы не найдете хлеба лучше, чем у мосье Беранже, нашего булочника… А мясо…

Она может не продолжать — так вкусно пахнет мясо.

— Садитесь скорее за стол, пока не остыло.

Он встает, садится за стол, на котором стоит поднос. Глубоко втягивает в себя воздух. Боль в затылке прошла, — осталось лишь чувство голода.

Девушка вышла, прикрыв за собой дверь, и Жильбер приступает к еде. Так он не ел уже лет десять. Он ест, и взгляд его падает на карточку, лежащую на краю подноса. Девушка, принеся ему обед, сказала:

— Мадам Самбльжан просила передать вам регистрационную карточку. Ее заполняют все приезжие. Но сначала покушайте, а потом займетесь этим. Я заберу ее у вас вместе с подносом.

Он ест и смотрит на карточку.

ФАМИЛИЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ИМЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ГРАЖДАНСТВО . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

РОДИЛСЯ (дата рождения) . . . . . . . .

В (место рождения) . . . . . . . . . . . . . . .

Бифштекс исчез. Очередь за картофелем. Все это запивается божоле, — девушка не солгала: оно оказалось душистое и в то же время сухое, настоящий нектар жизни. Вот уже не осталось и картофеля. Не осталось и сыра, а какой был камамбер! Пирог — идеальный, просто идеальный, хотя и домашний, со свежими ягодами, — Жильбер даже умилился. Последний бокал вина, чтобы покончить с едой, а теперь рюмочку коньяку — подержать в руке, согреть, чтобы почувствовать аромат, такой непохожий на запах джина и виски, которые проглатывают залпом для бодрости, чтобы дольше продержаться вечером.

— Вкусно, — произносит вслух Жильбер Ребель.

И немного спустя добавляет:

— И до чего же хорошо.

Он удобнее усаживается в кресле, тихонько потягивая коньяк. Отодвигает от себя поднос. Ах, да, карточка…

Берет ее, кладет перед собой, читает:

ФАМИЛИЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ИМЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Затем достает золотое вечное перо и печатными буквами начинает ее заполнять. От усердия он даже высовывает язык — совсем как в детстве — и пишет, улыбаясь:

ФАМИЛИЯ: Рабо

ИМЯ: Гюстав.

Так он доходит до конца карточки и, заполнив ее, снова улыбается.

Глава II

Теперь он спит — спит по-новому, расслабив все тело, отдыхая. Он лег, не раздеваясь, лишь только покончил с едой, и уже сквозь сон слышал, как вошла девушка, взяла поднос и унесла его вместе с регистрационной карточкой, которую он положил на виду, — карточкой Гюстава Рабо. Здоровая и обильная пища согрела его. Как приятно потихоньку выталкивать из тела усталость, эту безмерную усталость, от которой, казалось, ему не избавиться до конца своих дней. Он спит, спит по-настоящему, спокойно, не просыпаясь, не вздрагивая от кошмаров, — спит так впервые за десять лет.

Наконец, столь же не заметно, как сон, приходит пробуждение, и он открывает глаза. Темно, лишь сквозь неплотно задернутые занавеси проникает с улицы полоса неяркого света. У него мелькает мысль, что уже поздно, но, как ни странно, это нисколько его не волнует. И не потому, что он забыл про Лион, про «Французский шелк» и все прочее, — нет, просто ему хочется еще поблаженствовать, продлить это состояние, и где-то глубоко внутри возникает надежда, что так будет вечно.

Он не позвонил в Лион. И, судя по тому, что на улице темно, должно быть, пропустил шестичасовой самолет. Он не злится — это его даже забавляет, как хорошая веселая шутка. В конце концов он теперь Гюстав Рабо — так написано в его регистрационной карточке, и в бумажнике у него лишь одно удостоверение личности — на это имя, а паспорт его — паспорт Жильбера Ребеля — лежит в портфеле, там, далеко, очень далеко — в Орли.

Он садится на кровати, потягивается, протирает глаза. И громко произносит:

— А какое мне до них дело — ведь я Гюстав Рабо.

Еще с минуту он забавляется этой игрой. Говорит себе, что в общем-то ничем не рискует, затягивая ее. Вполне естественно, что катастрофа вызвала у него шок, и, если потребуется, этим можно будет все объяснить. А потом — Глория ведь ушла от него, значит, привязывают его к прошлому лишь дела — «Французский шелк», Буанье, Бомель и Амон в Лионе, а в Нью-Йорке Ройсон и все прочие, прямо или косвенно заинтересованные в этом деле. Людей этих так много, что он даже не пытается вспомнить сейчас их фамилии:дела могут и подождать.

Он впервые так рассуждает, вернее, впервые такая мысль появляется у него, потому что какое же это рассуждение, просто он тешится: приятно и забавно так думать, вот и все. Допустим, что и те и другие считают его мертвым, — любопытное это должно произвести впечатление как в Нью-Йорке, так и в Лионе, где его ждали не в расчете, конечно, на то, что он их окрутит, а наоборот, и где сейчас его исчезновение, несомненно, привело всех в панику. Найдутся и другие люди, которые, если он не подаст признаков жизни, не будут спать этой ночью — в Стокгольме, в Бейруте, в Ставангере, в Иордании, в Голливуде, в Сиэттле, а также в Эдмонтоне и в Чикаго. Ну, а он — он будет спать, он еще поспит, потому что хочет спать и может теперь себе это позволить.

Как бы дальше ни развернулись события, на самолет он опоздал: он убедился в этом, взглянув на часы, которые показывали шесть тридцать пять, да к тому же он не забронировал себе места. Разумный человек позвонил бы сейчас в Орли и обеспечил себе место на вечер. Нет, он не полетит сегодня вечером, — успеется и завтра утром. А потом — следовало бы позвонить в Лион. Да, это все-таки надо бы сделать. Он издает глубокий вздох, встает, оправляет одежду, зажигает свет. Порывшись во внутреннем кармане пиджака, извлекает маленькую черепаховую гребенку — подарок Глории — и медленно — ах, до чего неохота что-либо делать! — приводит в порядок волосы.

Итак, решено: он остается на вечер в Париже, но сначала надо все утрясти — завтра ведь этим дурачествам настанет конец. Завтра!..

Он медленно открывает дверь, выходит на лестницу.

В гостинице стоит все тот же запах — неистребимый, не подвластный времени. Под рукой его — знакомые изгибы перил, под ногой — знакомые ступеньки. Он знает, куда надо повесить ключ, который он вынул из двери. Он даже не повернул его в замке — к чему: в комнате ведь не осталось вещей, да и потом он сейчас вернется, вот только купит на ближайших улицах все необходимое, — в районе Монпарнасского вокзала есть отличные лавочки, он это помнит, — у него ничего нет с собой, а для начала нужны хотя бы предметы туалета, пижама и две рубашки. Но надо поторапливаться, а то закроют магазины.

— Вы хорошо отдохнули, мосье Рабо?

До его сознания не сразу доходит, что вопрос обращен к нему, но он тут же спохватывается, вспоминает. Это мадам Самбльжан. Она, конечно, прочитала заполненную им карточку и удержала в памяти его имя — она всегда называет своих постояльцев по имени, гордясь добрыми отношениями с ними.

— Очень хорошо, мадам.

— Вид у вас был усталый, — говорит она.

— Я и сейчас еще не отошел. Так что эту ночь я проведу здесь.

— Я так и подумала, видя, что вы не сходите вниз. Спешить вам некуда — вы же путешествуете. А то люди вечно торопятся. Самбльжан частенько говорит мне: жизнь кажется слишком короткой только тем, кто уж больно спешит. Вы у нас будете ужинать?

— Конечно.

Да, он поужинает здесь — неохота куда-то тащиться. Ведь он остается в Париже не для того, чтобы пойти в театр или в кабаре, а просто чтобы передохнуть, поужинать в свое удовольствие, но без особых излишеств, а потом улечься в постель, в какой спят средние буржуа, по-своему удобную, без специального поролонового матраца, но с добротным волосяным. Да, зачем это он спустился? Ага, вспомнил: чтобы кое-что купить. А потом — позвонить по телефону. Но если он хочет что-то купить, надо торопиться, а то уже поздно. Однако, сначала надо бы позвонить. Ну, будем благоразумны: мадам Самбльжан как раз стоит у конторки. Он подходит к ней.

— Могу я позвонить?

— Ну, конечно, — говорит мадам Самбльжан. — Вон там на столе — видите — телефон.

— А у вас нет специальной кабины?

— Она сейчас неисправна. Но я уйду отюда, как только вас соединят. Набрать вам номер?

— Да, — говорит он.

И застывает. На конторке лежит развернутая вечерняя газета. Во всю страницу, над фотографией, крупным планом изображающей разбросанные, обугленные остатки самолета, заголовок:

«САМОЛЕТ ПАРИЖ — ЛИОН РАЗБИЛСЯ ПРИ ВЗЛЕТЕ НА ОРЛИ, ВСЕ ПАССАЖИРЫ ПОГИБЛИ».

И пониже, менее крупными, но все же достаточно большими буквами:

«СРЕДИ ПОГИБШИХ — ЖИЛЬБЕР РЕВЕЛЬ, МАГНАТ МЕЖДУНАРОДНОГО МАСШТАБА, ФРАНЦУЗ ПО ПРОИСХОЖДЕНИЮ»

Мадам Самбльжан вместе с ним склоняется над газетой.

— Видали! — восклицает она. — Что ни говорите, а эти машины, — опасная штука. Дайте мне все золото мира, ни за что не сяду в такую. А этот Ребель — вот и никакие деньги его не спасли!

— Да, — соглашается он, — лучше быть последним рабочим, но живым, чем мертвым миллиардером… К тому же никто ведь не знает, что представляет собою жизнь таких людей.

— Не беспокойтесь — все известно, — говорит мадам Самбльжан. — Во всяком случае, можно догадаться. Я, к примеру, ни за что не променяла бы свою гостиницу на каннский «Карлтон». Так какой же вам вызвать номер?

— Не надо, — говорит он, — у меня еще есть время. Позвоню завтра утром. У меня еще есть время, — повторяет он.

— Да, конечно, — говорит женщина, — я вас понимаю. Когда видишь такое, — добавляет она, указывая на развернутую газету, — невольно призадумаешься. Все эти люди спешили, спешили — вот и приехали!

— И тем не менее придется мне поспешить, — говорит он, — а то боюсь, все закроется.

Он выходит. Было у него желание взять газету и прочесть подробности, но он удержался. Он купит сейчас другую, хотя, собственно, ничего нового не узнает. Для всех на свете Жильбер Ребель мертв. Прежде всего ему следовало бы немедленно позвонить в Лион… в Нью-Йорк…

Он этого не делает. Странно как-то прочитать в газете, что ты мертв, когда ты жив и знаешь, что можешь остаться мертвецом и тем не менее продолжать жить, приняв другое имя и обличье. Другая жизнь! При желании можно начать другую жизнь. Но каких это требует жертв! Отказаться от таких денег! От такого положения! А что взамен?

Что? Все остальное — жизнь, просто жизнь, возможность наконец ею насладиться. Жизнь, о которой говорила Глория. Жизнь, какую она хотела для него, — такая и никакая другая. Жизнь привольная, наполненная любовью, когда есть время любить, есть время жить. Вчера, когда для всех он еще существовал, он не мог бежать от своих обязательств. Сегодня все обстоит иначе. Все обстоит иначе, потому что он мертв. Ничья смерть не останавливала еще течения жизни. Дела идут своим чередом, и не успевает труп окоченеть, как уже кто-то — такой же безумец — занимает его место. Если бы он все бросил без всяких причин, как того требовала Глория, это привело бы к страшнейшим катастрофам. А вот смерть — это дело естественное, на этот случай все предусмотрено, даже то, что Глория наследует его состояние после ликвидации принадлежавших ему акций. Следовательно, он потрудился не зря, потрудился ради нее, сделал ее богатой, — разве она этого не заслужила!

Он старается прогнать эту мысль, это наваждение. Ведь это прихоть, абсурд. Признать себя мертвым, чтобы построить новую жизнь? Бог мой, да стоит ли? Не слишком ли дорого он за это заплатит? Он любил бы Глорию, если бы у него было время, — в этом он теперь убежден, — и вот он потерял ее навсегда. Ладно, все это уже в прошлом и возврата к этому нет, но ведь можно встретить другую любовь, можно вести и другую жизнь, а не только ту, какую он вел, не только ту, какую ведут все эти заживо погребенные, эти мертвецы, считающие себя, однако, живыми!..

Он выходит на перекресток Сен-Жермен-де-Прэ. Кафе, тротуары залиты светом. Во всех киосках — газеты, и не только та, которую он видел, но и многие другие; и всюду одна и та же весть: в этот час весь мир уже знает о том, что пассажиры самолета Париж — Лион погибли и вместе с ними погиб Жильбер Ребель.

На ближайшем перекрестке еще открыт какой-то магазин. «Сто тысяч рубашек» гласит вывеска. Там он найдет пижаму и все, что ему нужно по части белья. Он входит — продавцы смотрят не слишком приветливо, потому что они уже собрались закрывать магазин. Впрочем, они так ему и говорят. Тогда он извиняется и обещает не задержать их. И вот он выбирает себе пижаму, две рубашки, две пары трусов, — это он-то, который многие годы ничего не покупал готового, он, к которому приходили портные на дом снимать мерку, чтобы он не терял ни минуты. При этом он подсчитывает в уме, сколько может истратить, вовремя вспомнив, что располагает всего лишь восемьюдесятью тысячами франков. Эта процедура доставляет ему неведомое дотоле наслаждение. Надо беречь деньги, чтобы хватило…

Зачем? Что за нелепая мысль. Ведь ему же хватит этой суммы на сутки. А через сутки передышке Наступит конец. К тому же, если потребуется, в кармане у него лежит чековая книжка, и любая сумма, подписанная именем Ребеля, будет тотчас выдана ему, как только он удостоверит свою личность. Ему не выдадут денег лишь в том случае, если Ребель будет действительно мертв.

Он берет пакет, идет дальше, заходит в аптеку. Нужно купить мыло, зубную щетку, зубную пасту. «Какая у вас есть зубная паста?» Ему показывают несколько марок пасты. Он выбирает, выбирает и щетку. Давно он этим не занимался!

Ну, вот и все. Он возвращается к собору. В соседних кафе какие-то люди пьют аперитив — не виски. Сегодня вечером он не будет пить залпом виски, как лекарство. Он покупает в киоске вечерние газеты. Заходит в «Две макаки». Усаживается в глубине за последний, еще оставшийся незанятым, столик. Заказывает французской анисовой водки «перно» и, попивая ее маленькими глоточками, пробегает глазами газеты, где говорится о нем, о его смерти.

Опознано лишь семь человек, — он не в их числе. Остальные превратились в пепел или же настолько обуглились, что невозможно узнать. Приводится длинный список имен и прежде всего — его имя. Значит, среди всех этих людей он был самый известный! Теперь он понимает, какую роль играл в мире. Эпитеты, сопровождающие его имя, на минуту приятно щекочут его самолюбие. Все-таки немалый он имел вес! В эту минуту он вспоминает о неизвестном, который вместо него отошел в небытие, чьи деньги лежат у него в кармане и о ком он никогда ничего не узнает, даже если станет наводить справки, будет очень стараться что-то выяснить. Да и зачем это ему нужно? С лионского аэродрома улетела женщина, которая никогда ничего не узнает, не услышит о нем, женщина, чья судьба предопределена, — она уже вышла на избранную ею параболу, которая неизбежно приведет ее к предопределенному концу. Только одно существо в этот момент может само, по своей воле, изменить свою судьбу, и это — Жильбер Ребель. Он может вернуться к прежней жизни и продолжать ее. А может стать и другим человеком, во всех отношениях другим.

Это уже не какое-то смутное желание. Он знает, что это возможно. Конечно, надо быть поистине безумцем, чтобы бросить все, ради чего он, как каторжный, трудился десять лет. Но разве люди, бегущие с каторги, не бросают все на произвол судьбы? Начать сначала! Начать сначала! И это ничего ему не стоит — так удивительно сложились обстоятельства. Какое искушение! Он весь дрожит. Быть может, это так подействовала на него французская водка? Он возбужден, и лоб его пылает, он это чувствует, приложив к нему руку. Глория!.. Глория!.. Все перечеркнуть и начать сначала. Начать сначала… сначала…

Он встает, расплачивается по счету, оставляет на столике газеты, в которых говорится о кончине неизвестного ему человека — человека по имени Жильбер Ребель, и уходит, держа под мышкой пакет, в котором лежат пижама, рубашки и трусы Гюстава Рабо. В кармане у него лежит зубная щетка и мыло Рабо. Он шагает по бульвару Сен-Жермен и, свернув на маленькие улочки, которые он так хорошо знает, которые снова становятся для него родными, возвращается в гостиницу «Под пальмами».

Очутившись на улице Аббатства, он вдруг поражается ее тишине и пустынности. А ведь теперь час ужина, когда люди, занятые простым, физическим трудом, наработавшись вволю, наслаждаются жизнью. Вот если бы он был Рабо!..

Но он и есть Рабо. Достаточно ему захотеть, и он им станет. Он сует руку во внутренний карман пиджака. Достает чековую книжку и рвет ее. А кусочки швыряет в ближайший сток для воды. Туда же летит записная книжка-календарь, где дни недели напечатаны по-английски. Уф!.. Как все, оказывается, просто!..

Вот ничего и не осталось от Жильбера Ребеля. И если этот последний вдруг не объявится, не удостоверит свою личность, значит, он перестал существовать. Рабо выберет жизнь, какую ведут маленькие люди. И для начала поселится в скромной гостинице на скромной улице.

В эту гостиницу он и заходит.

— Добрый вечер, мосье Рабо.

Мадам Самбльжан улыбается ему, и он, в свою очередь, улыбается ей. Он счастлив и взволнован тем, что его называют этим именем, его настоящим именем.

— Вы нашли все, что вам было нужно, мосье Рабо?

— Да, мадам Самбльжан.

— На ужин у нас сегодня ветчина со шпинатом — очень рекомендую. Подать вам в комнату?

— Нет… Нет… — говорит он. — Я буду ужинать в общем зале.

А вот и зал. Он окидывает его взглядом — на столиках лампы под розовыми абажурами, пожалуй, не слишком хорошего вкуса, но ему они кажутся прелестными. Какие-то люди уже сидят за супом. Один читает газету и, наверно, сообщение об авиационной катастрофе, в которой погибло столько несчастных, вызывает у него дрожь, и, наверно, ему жаль Жильбера Ребеля.

— Вы будете пить божоле, мосье Рабо?

— Да, конечно, мадам Самбльжан, оно у вас такое хорошее!

Глава III

Он спит. Спит всю ночь. И еще долго утром. Наконец он просыпается и открывает глаза — перед ним новая жизнь. На этот раз решение принято — он не отступит. К тому же еще несколько дней, и же поздно будет что-либо изменить, вернуться вспять — все исчезнет под пеплом.

Он встает. Ах, он забыл купить бритвенные принадлежности! И о чем только он вчера вечером думал? Ну, ладно! Он пойдет к местному парикмахеру и заодно поболтает с ним — делать-то ведь все равно больше нечего. Он одевается и с наслаждением поглощает завтрак, который он попросил подать в номер.

— Погода — замечательная. Видите, мосье Рабо, солнце светит, — говорит служанка, раздвигая занавеси.

Он спускается вниз, выходит на улицу. Никто с ним не поздоровался, не назвал по имени, — потому что мадам Самбльжан нет на месте.

У парикмахера очередь.

— Одну минуту, мосье, я занят.

— Я подожду, — говорит Гюстав.

Придется привыкать к новому имени — оно не слишком ему нравится, но им наделила его судьба.

— У меня есть время, — добавляет он.

Времени у него столько, что он может не спеша почитать газету. В ней отведено много места вчерашней катастрофе. Полагают, что причина найдена: клапан, через который подается горючее, был вставлен наоборот; механик, готовивший машину к полету, признался в допущенной им ошибке и теперь, видимо, предстанет перед судом. Имя Жильбера Ребеля уже почти не упоминается, образ его отходит в прошлое, о нем начинают забывать, — Гюстава поражает то, что даже ему самому безразлично, исчез этот человек с жизненной сцены или нет.

В газете много и других новостей, и, конечно, как всегда, на первом плане — напряженность отношений между Востоком и Западом. На последней странице реклама. Одна из них бросается ему в глаза:

«ПОСЕТИТЕ ЛАЗУРНЫЙ БЕРЕГ»

В Париже солнце будет недолго. А там оно светит почти всегда. Если уж жить, так жить как можно лучше, в приятном климате — устроиться на работу где-нибудь в Канне или в Ницце, а не в северном городе. И Гюстав решает: «Махну-ка я на Лазурный берег».

Воспоминания о том крае сохранились у него со времен войны, когда там высадились союзники. В те трудные дни там все же было лучше, чем в других местах. И раз он может выбирать, вот он и выбирает. А потому, выйдя от парикмахера, где его побрили, постригли и даже сняли тоненькую черточку усов с верхней губы, — не для того, чтобы его нельзя было узнать, а просто он не хочет, чтобы Гюстав Рабо в точности походил на Жильбера Ребеля, — он садится в метро (никаких такси: спешить ему некуда) и едет на Лионский вокзал за билетом.

Метро в этот час находится в распоряжении людей, у которых есть время. Если не считать нескольких маклеров, нескольких торговцев, едущих за новым товаром, да нескольких страховых агентов, направляющихся к клиентам, — все остальные никуда Не спешат. Это либо одинокие женщины, либо пожилые мужчины, ушедшие на покой, — мужчины, которые могут позволить себе уйти на покой, а не работать до последнего издыхания. И Гюстав смешивается с толпой, ему приятно находиться в сердце ее, чувствовать медленное биение этого сердца. Он делает пересадку на станции Шатле, и в памяти всплывают картины молодости. Запах жидкости, которой служащий поливает перрон, чтобы прибить пыль, знакомый взмах его руки с лейкой, грохот поезда, подходящего к станции, скрежет тормозов, гудок — все это наполняет его неизъяснимым счастьем, побуждая отодвинуть в прошлое, как это сделали газеты, уже никого не интересующий образ Жильбера Ребеля.

Он стоит в довольно длинной очереди за билетом и беседует с соседями. У каждого свои заботы, которые сначала кажутся Гюставу такими мелкими, а потом вдруг приобретают значение, потому что он разделяет жизнь этих людей, он — такой же, как они, он волнуется вместе с ними, он понимает их. И в этом нет ничего удивительного, раз он Гюстав Рабо. Однако билет себе Гюстав Рабо покупает все же на восьмичасовой поезд — «Синий экспресс». И притом — спальное место. Слишком он устал, чтобы экономить на отдыхе. Но билет стоит денег, и пачка банкнотов все уменьшается. А, подумаешь! Как-нибудь хватит, чтобы оглядеться в Ницце, — а ехать он решил именно в Ниццу, — и найти работу, которая будет его кормить. Лишь бы добраться туда, а там — увидим.

Он пробродил по городу весь день. Пообедал в закусочной неподалеку от Бастилии, затем по оживленным улицам спустился к городской мэрии. Там в одном из больших магазинов он купил чемоданчик — довольно скромный, но удобный. Да, на этом чемодане нет инициалов, как на тех из великолепного сафьяна, которые сгорели в самолете, или как на рубашке, которая все еще на нем. «Ж. Р.» — Жильбер Ребель… Но одновременно и Гюстав[3] Рабо: в Сопротивлении думали обо всем! Он возвращается в гостиницу. Расплачивается с мадам Самбльжан.

— До скорой встречи, мосье Рабо?

— Конечно, — говорит он.

И действительно, если он вернется в Париж, то именно здесь остановится, поскольку эта гостиница по карману Гюставу Рабо. Гюстав Рабо никогда не сможет заплатить за номер в отеле «Плаза» или «Крийон», да к тому же не так он туда и рвется.

Он садится в поезд. В купе, хоть оно и не одноместное, он один. Ужинает он в вагоне-ресторане. Вино подают хорошее, и меню здесь, на этой линии, изысканное. Сразу после ужина он ложится и засыпает. И спит так, точно не спал тысячу ночей. Тем не менее посреди ночи он просыпается: поезд стоит. Громкоговоритель на перроне хрипло возвещает: «Лион». Гюстав Рабо усмехается и спокойно засыпает.

Если он ехал за солнцем, то желание его сбылось. С самого раннего утра, как только он раздвигает шторки, солнце заливает купе. И море тоже тут: оно лижет берег возле самого полотна. И нет больше зимы, и жизнь — новая жизнь — так прекрасна, как никогда.

Он заново открывает Ниццу, не спеша спускается по авеню Победы, с легким чемоданчиком в руке. И вдруг обнаруживает, что даже что-то напевает и смеется, поймав свое отражение в стеклах витрин. На вокзале он видел рекламу гостиницы, которая предоставляет только кров, без еды, — именно это ему и нужно, так как пансионат его не устраивает: он хочет сам решать, где столоваться, чтобы тратить поменьше денег. И потом еще неизвестно, можно ли здесь так устроиться, как в Париже, в гостинице «Под пальмами», у Самбльжанов. Ему предлагают комнату — чистую, светлую, выкрашенную масляной краской, почти без мебели. Он оставляет в ней чемоданчик — теперь у него есть багаж, — платит за неделю вперед и выходит на улицу, ничем не обремененный, свободный, — выходит в город, когда день уже давно вступил в свои права.

Сначала он решает посмотреть на старую Ниццу. В это утро цветочный рынок, по выражению англичан, особенно победоносен. Море цветов всех видов и оттенков; аромат их смешивается с запахом оливкового масла, на котором хозяйки уже начинают готовить еду, с запахом чеснока, не резким, а еле уловимым, будоражащим обоняние, напоминая о блюдах южной кухни — всех этих буйабезах, бурридах, айоли, вкус которых он давно забыл.

Он садится на террасе, откуда открывается вид на порт, и заказывает себе рыбный суп и самую изысканную жареную рыбу с укропом. Безумие! Да, конечно, но тут уж ничего не поделаешь. А впрочем, не все ли равно: пусть уменьшается пачка банкнотов, денег ему на какое-то время хватит, — так уж лучше не жаться. А потом, когда деньгам придет конец, он начнет работать. Он еще сравнительно молод, руки у него есть, и он по-прежнему в хорошей форме, хотя за эти десять лет, что он прожил в Нью-Йорке, ему некогда было даже сыграть партию в теннис или вместе с гостями поплескаться в керамическом бассейне возле своего дома: даже если он и появлялся там, то не для купанья, поскольку на столе уже ждал обед, который он устраивал для своих коллег. Итак, решено: никаких контор, где ему пришлось бы торчать по восемь часов в сутки, нет, он приехал в Ниццу не для того. Он приищет себе какую-нибудь несложную, живую работу. Впрочем, о работе он пока еще не хочет думать — успеется, времени предостаточно.

Пообедав, он отправляется дальше. Ему хочется увидеть Английский бульвар, пройтись вдоль моря, посмотреть, как рантье кормят хлебом кружащих над берегом чаек. Ему хочется просто бродить, смотреть на встречных женщин, — иные улыбаются ему так мило, что это его даже трогает.

Есть тут и старухи, которые греют старые кости на солнце, прижимая к груди большие сумки со всем своим достоянием, — старухи, которых — так и быть — пускают в казино, где они изо дня в день добывают средства к существованию, ставя «вдогонку». Надо будет и ему позабавиться — поставить франков пятьсот, когда придет охота.

Он шагает дальше. Спускается даже на пляж, не такой уж большой, с тех пор как от него отхватили кусок, чтобы расширить бульвар. Он усаживается прямо на гальке и смотрит на воду: восточный ветер — самый скверный здесь ветер — подул, и по морю заходили валы. Только бы эти облака, которые он гонит сюда, не застлали солнце!

Однако солнце они все-таки застилают, и Гюстав поднимает воротник пальто, так как ветер усиливается и становится холодно. Смотри-ка! Капля! Он встает, возвращается на бульвар. Вот и дождь пошел, правда, пока еще не сильный. О, здесь такая погода не надолго, хотя сейчас ноябрь, и наряду с хорошими днями перепадают и плохие дни. А вот теперь дождь разошелся. Куда же себя девать?

Перед ним казино. Он заходит. Сегодня тут тихо. Побродив по гостиным, он вдруг оказывается у зала, где идет игра. Что ж, ведь он решил рискнуть пятью сотнями франков — вот оп и рискнет. Пятьсот франков! Да неужели можно волноваться из-за пятисот франков, когда ты был тем, чем ты был. А, собственно, чем он был? Ничем, — ведь он Гюстав Рабо, родившийся в городе Курпале департамента Сена-и-Марна.

Он покупает жетоны, садится к столу. Вот проиграет назначенную сумму и уйдет, это обойдется ему не дороже, чем если бы он зашел в кафе укрыться от дождя. Он ставит. И теряет сначала двести франков — о нет, Гюстав Рабо не ставит по-крупному! — потом несколько раз выигрывает. Теперь возле него лежит уже около двух тысяч франков. Потом он проигрывает два раза подряд. Потом снова выигрывает. Он не рискует. Играет наравне со старухами, ибо вокруг одни старухи — главные посетительницы дневного казино. Они посматривают на него — не с завистью, как сообщницы; это его забавляет, и порой, удваивая ставку, он им подмигивает. Время проходит — проходит так, как он хочет, потому что оно принадлежит ему. И даже проходит быстро, потому что игра постепенно захватывает его, вызывает в нем интерес. В итоге он оказывается богаче почти на пять тысяч франков: есть чем заплатить за обильный обед и даже в значительной степени за ужин. Но хватит играть: уже семь часов, и дождь не полосует больше окна салона, а ночную тьму за ними прорезают городские огни. Надо немного пройтись перед ужином.

Сунув деньги в карман, он решает отыскать ресторан, который знал когда-то, — он уже успел восстановить в памяти план города. Боже мой, где же этот ресторан находился? Ему казалось, что он найдет его с закрытыми глазами, а вот извольте — вдруг потерялся среди маленьких улочек. Не важно, ведь еще не поздно. А если б даже и было поздно? Он ведь никуда не торопится. Пересекая авеню Победы, он купил в киоске газеты, в которых уже не упоминается о катастрофе, — он прочтет их за ужином, — а также детектив — его он будет читать в постели, если не заснет сразу, в чем он сомневается, так как уже сейчас только и думает о том, как бы заснуть тем особым, беспечным сном, какой появился у него за последние два дня. Ну-с, так где же он находится? Этот ресторан, который он ищет, был где-то недалеко от Французской улицы, — значит, к Французской улице ему и надо вернуться. Вот улица Бюффа. Направо? Нет, конечно, налево!

Улочка, на которую он сворачивает, в этот час пустынна и темна. Ни одной освещенной витрины. Очень мало прохожих. Внезапно в нескольких шагах впереди него возникает женщина, непонятно, молодая или старая, уродливая или красотка, но стройная, хотя и горбится, — он замечает это, когда равняется с ней, — должно быть, ветер заставляет ее втянуть в плечи голову, повязанную платком. Во всяком случае, это, видимо, женщина местная, и она должна знать, где находится ресторан, — у него еще такое итальянское название… Ага, вспомнил: «Альфьери»!

Он ускоряет шаг и нагоняет женщину как раз возле фонаря:

— Извините, пожалуйста, можно вас спросить?

Она останавливается, оборачивается. Лицо ее попадает в полосу яркого света, и Гюстав с удивлением видит, что оно залито слезами.

— Простите, — бормочет он, — я…

— Ничего, мосье. Если я могу быть вам полезна… — Она глотает слезы, стараясь по возможности успокоиться. — Вы ищете?..

— Ресторан… «Альфьери»…

— Он находился на Французской улице, мосье, но уже много лет не существует.

Она молоденькая блондиночка, хорошенькая, хотя страдание искажает ее лицо: он застал ее в тяжелую для нее минуту. Она совсем не похожа на Глорию, и, однако, что-то у них есть общее, — Гюстав не может понять, что именно, но это волнует его. Он говорит «спасибо». Теперь надо было бы повернуться и уйти, но он не может так вот ее оставить.

— Вы плачете? — задает он глупый вопрос.

— Да, — просто отвечает она.

— У вас горе?

— Это не то слово. — И поясняет: — Я потеряла человека, который был для меня всем.

— Извините меня, пожалуйста.

— Ну, что вы, откуда же вы могли знать?

Он думает: «Любовная история? Наверно, какой-то тип бросил ее?»

Она говорит:

— Сегодня днем в больнице умерла моя бабушка. Больше у меня никого нет.

— А родители?

— Я потеряла их, когда была совсем маленькой. Бабушка меня и воспитала.

— Понятно, — говорит он.

— Нет, — говорит она, — вам этого не понять, никак.

Произнося эти слова, она снова заливается слезами. Она плачет, а он, глядя на нее, понимает, что, хотя внешне это вполне сформировавшаяся женщина, перед ним очень юное создание.

— Послушайте, — говорит он, растрогавшись, — не надо так расстраиваться!

Она смотрит на него, прямо в глаза.

— Если бы вы только знали!.. — говорит она с щемящей тоской. И, постаравшись взять себя в руки, добавляет: — Мне очень жаль, но этот ваш ресторан…

— Вы-то тут при чем! Но, может быть, вы знаете другой поблизости, в таком же духе?

— Да, на Французской улице есть ресторан «Валентини». Идите прямо… потом налево. Он как раз на углу, вы легко найдете.

— Пойдемте вместе, — говорит он. И берет ее за локоть, пытаясь увлечь за собой.

— Нет, — говорит она, осторожно, не резко, высвобождая руку, но продолжая идти рядом с ним. — Нет, я не голодна… — И как бы в оправдание своего отказа добавляет: — И потом я совсем вас не знаю.

— Нет, знаете, — говорит он.

До сих пор они никогда не сталкивались, ни разу не видели друг друга, и, однако, то, что он сказал, правда, и оба это чувствуют: случается, возникают такие токи, против которых человек бессилен, которые рождаются от одного взгляда, от звука голоса. Она прекрасно понимает, что этот человек со строгим лицом не из тех предприимчивых мужчин, которые пользуются случайной встречей. К тому же она вся в слезах и даже не пытается их сдержать; она знает, что выглядит ужасно, она рассказала ему о своем горе, и если он продолжает интересоваться ею, значит, у него есть на то причины, быть может, даже серьезные. А она так растеряна, в таком горе, — он ведь не знает, не может знать, как глубоко ее отчаяние. Тем временем он говорит:

— Я знаю, я чувствую, что не должен оставлять вас одну. Я обязан вам помочь. — И добавляет: — Послушайте! Но вы же все-таки ушли из больницы. Почему?

— Бабушка умерла в пять часов. Я до сих пор сидела с ней! Но мне надо сходить к нам на квартиру, чтобы взять кое-что. Я хочу провести ночь подле нее.

— Только сначала вы поужинаете, — решительно заявляет он.

— Я же сказала вам, что не голодна.

— И все-таки я заставлю вас что-нибудь проглотить: вам надо подкрепиться.

Наивный, какой-то даже нелепый диалог, — оба это вдруг понимают. И она решается:

— Хорошо, я пойду с вами. Попробую что-нибудь съесть. Вы правы, это надо. У меня нет причины вам отказать, и, если бы я это сделала, я поступила бы неблагородно — ведь вы проявили такое внимание ко мне. Но сначала я должна зайти домой.

Теперь они идут молча. Порой, поскольку очень темно, он берет ее под руку, и она не возражает: так нуждается она в чьем-то присутствии, в человеческом тепле, а этот человек — почему-то она уверена — для нее не просто первый встречный.

На Французской улице светло. Грохочет трамвай. Они пропускают его, пересекают улицу, входят под арку и оказываются в просторном дворе. Она ведет его вглубь, к старинному дому с широкой лестницей. Роскошью здесь и не пахнет, наоборот: все говорит о том, что живут тут скромно, считая каждый грош. Между окнами натянуты веревки, на которых висит, несмотря на ночное время, белье, и резкий восточный ветер треплет его, словно диковинные белесые флаги.

На третьем этаже девушка вставляет ключ в замок и, видя, что он медлит, не решаясь войти следом за нею в темную квартиру, говорит:

— Входите же.

Она включает свет, и по тому, как обставлена комната, ему становится ясно, что

— Присядьте, — предлагает она, указывая на софу, предмет антиквариата, каких он почти не встречал в Америке. Шелковая обивка ее потерта, но только время может покрыть такой патиной материю, может так отполировать дерево, что кажется, будто оно дышит под рукой.

Девушка не закрыла за собой дверь — там спальня. Он видит, как она ставит чемоданчик на кровать и курсирует между нею и старинным шкафом, доставая сначала блузку, потом пижаму, потом ночные туфли. Наконец она появляется с чемоданчиком в руке, и он видит ее. Видит впервые.

Она очень молода. Года двадцать два, не больше. На ней строгий костюм хорошего покроя. Чувствуется, что она обновляет свой гардероб раз в год, но вещи покупает дорогие. Никакой шляпы, косынка же, которую она повязала, должно быть, из-за ветра, лишь подчеркивает красивый овал ее лица, правильность черт, чистоту линий. Из-под косынки на лоб справа выбилась прядка светлых волос, возле уха — завиток. Но особенно его поражают глаза — ясные, чистые, они смотрят прямо на вас и не затуманиваются ох слез, которые, хоть она уже и не плачет, все еще стоят в ее глазах. Он смотрит на нее, застыв, охваченный странным чувством, желанием, не то чтобы узнать ее — ему кажется, что он никогда до конца ее не узнает, — но хотя бы узнать, как она жила все это время, словно он после долгой разлуки встретил вдруг дорогое ему существо.

— Я взяла все, что нужно. Теперь я могу идти с вами. Вы предлагали вместе поужинать — я согласна.

Она произносит это самым естественным тоном, словно тоже давно знает этого человека, хотя тот впервые приглашает ее.

И она смотрит на него — тоже смотрит, но не как на чужого, а как на вновь обретенного. Она закрывает дверь, и они спускаются по лестнице. Вместе выходят во двор, потом на улицу. Она шагает с ним рядом, и ей уже нет нужды смотреть на него, она и так знает, что он высокий, хорошо одетый, еще довольно молодой, но уже вполне зрелый мужчина. Рядом с ним она под надежной защитой.

— Пошли в «Валентини».

Ей известно, что это ресторан дорогой, и с присущим ей тактом и чувством меры она на секунду задумывается: не сказать ли об этом. Но ведь именно такой ресторан он искал, значит, ей остается лишь следовать за ним.

Они входят. Она была тут всего один раз, когда ее дядя приезжал в Ниццу незадолго до своей смерти четыре года тому назад. Здесь вое итальянское, начиная от бутылей с кьянти, украшающих стены, и кончая меню, где можно найти любое блюдо итальянской кухни. Они садятся за маленький столик в глубине зала, народу мало, и он заказывает. Всякий раз, когда он советуется с ней, она говорит «да».

— А вы были правы, — замечает она, когда на столе появляется первое блюдо — макароны. — Мне надо поесть, если я хочу провести всю ночь подле бабушки.

Она уже не плачет. Она ест, потому что так нужно и потому что он так сказал. Ест старательно, преодолевая отсутствие аппетита, мужественно стараясь справиться с горем, чтобы не портить настроение этому человеку, которого она не знает даже, как зовут.

Немного подкрепившись, — оказывается, она была голодна и не сознавала этого, — она разговорилась. Принялась рассказывать о себе. Это она-то, воспитанная бабушкой в строгих правилах мещанской морали, она, привыкшая прятать под маской невинности то, что на самом деле волновало ее, а главное: не говорить ничего, что могло бы в глазах других хоть как-то ее принизить, — вдруг ощутила потребность все ему выложить. Он слушал, а она говорила, говорила без утайки, с той непосредственностью, которая была неотъемлемой частью ее существа. Казалось, будто этот человек освободил ее от всех пут, от всех предрассудков, привитых бабушкой и так долго довлевших над ней.

— Вот и бабушка умерла. Я теперь сирота. Других родственников, кроме нее, у меня нет. Отец мой был морским офицером, он и вырастил меня, потому что мама умерла через два года после моего рождения. Папу переводили с места на место, вместе с ним кочевала и я — из Шербура в Тулон, с одной морской базы на другую. Когда он уходил в плаванье, я оставалась на попеченье бабушки — его матери, которая перебиралась к нам. Собственно, с ней я и жила, потому что хоть отец и любил меня, но у него не было времени мною заниматься. Умер он в Тулоне, и тогда — я была еще совсем девочкой — мы переехали сюда. Училась я в лицее. Меня, наверно, приняли бы в пансион для детей кавалеров Почетного легиона в Сен-Дени как дочь офицера, но бабушка не хотела со мной расставаться. За десять лет, — когда умер отец, мне было одиннадцать с половиной, — мы потихоньку проели то небольшое состояние, которое у нее было. Жили мы скромно, но она никогда ни в чем мне не отказывала. Поскольку она покупала мне все, что бы я ни попросила, я не всегда вела себя разумно и часто побуждала ее зря тратить деньги, тогда как должна была бы, наоборот, помогать ей экономить. Но в защиту свою должна сказать, что на этих тратах обычно настаивала она. Я вполне могла бы удовольствоваться, например, хорошей кожаной сумкой, она же непременно хотела, чтобы сумка была сафьяновая или крокодиловая. То же самое с туфлями: она говорила, что готовая обувь не для меня. Должно быть, ей хотелось привить мне то легкое франтовство, с которым сама она давно рассталась, и ей доставляло удовольствие выполнять мои желания, чего бы ей это ни стоило. Когда я выходила из магазина с какой-нибудь дорогой покупкой в руках, которую она сама для меня и выбрала, я видела, каким счастьем светилось ее лицо. Она, конечно, не рассказывала мне, как обстояли ее дела, и я не знала, что она продавала акции. И о том, что средства наши пришли к концу, я узнала лишь тогда, когда понадобилось поместить ее в больницу.

— Она очень любила вас.

— Она перенесла на меня всю свою любовь к сыну, да и к мужу тоже, потому что он обманул ее; не думайте, что он ее бросил, нет, все было гораздо хуже: он просто не любил ее, хоть и жил с ней. Когда врач сказал, что ее надо оперировать, я решила поместить ее в клинику. Вот тут-то она и призналась со смущенной улыбкой, что у нее нет ни единого су, и пришлось отвезти ее туда, где она умерла.

Девушка вздохнула, но уже без слез: ей вспомнились тяжелые минуты, когда она вынуждена была отказать умирающей (а врач не скрыл от нее серьезности положения) в последней роскоши — сознании, что она будет похоронена, как надо. Ибо уже сама больница, куда попала старушка, свидетельствовала о том, что хоронить ее будут наряду с бедняками.

— Да, но любая больница стоит денег, — сказал он. — Она долго там пробыла?

— Две недели.

— И у вас есть деньги, чтобы заплатить за это?

— Нет, — призналась она. — И на похороны у меня тоже нет денег. У бабушки есть склеп на кладбище в Симьезе. Я перевезу туда тело. А потом договорюсь с похоронным бюро. Я все обдумала: я поступлю на работу и постепенно расплачусь с ними.

— У вас, что же, вообще ничего нет?

— Четырнадцать тысяч франков.

— Да, этого недостаточно.

— Я знаю.

— Вам придется сразу же заплатить за больницу.

— Если потребуется, я продам мебель.

— Едва ли вы сумеете это сделать за несколько часов. И потом антиквары, видя, что вы нуждаетесь, дадут вам сущие гроши.

— Что ж, придется и на это пойти.

— Нет, — решил он, — я одолжу вам денег.

Он быстро подсчитал в уме. Больница, похороны — это может стоить самое большее долларов четыреста… А четыреста долларов — разве это сумма! Только тут он заметил, что ведет подсчеты в долларах.

Да, четыреста долларов — это не сумма для Жильбера Ребеля. Но ведь он уже не Жильбер Ребель, он — Гюстав Рабо. Чековая книжка, которой он мог распоряжаться по своему усмотрению, разорвана и брошена в канализационный люк близ собора Сен-Жермен-де-Прэ. Кредит, которым он пользовался, пока был Жильбером Ребелем и умело избегал банкротства, пускаясь то в одну, то в другую аферу, — этим кредитом не обладает Гюстав Рабо. Он сам пожелал, чтобы так было. Вернуться вспять уже нельзя — такова цена, заплаченная им за право жить, жить по-настоящему.

Четыреста долларов! Ничтожная сумма для одного и весьма солидная для другого. Да, но то, что умел делать Жильбер Ребель, Гюстав Рабо ведь тоже умеет. Этой суммы у него сейчас нет, но он ее найдет, хоть еще и не знает как.

— Не волнуйтесь, — сказал он, — я вам дам в долг столько, сколько нужно. У вас и без того много горя, зачем вам думать еще об этом.

— Но вы же меня совсем не знаете!

— Вашу бабушку, которой вы всем обязаны, — сказал он, не обращая внимания на ее восклицание, — надо похоронить, как положено. А деньги, которые я вам одолжу, вы вернете мне позже, когда устроитесь.

Она взяла его руки, лежавшие на столе, и сжала. И опять посмотрела прямо в глаза.

— Если я и устроюсь, положение мое будет более чем скромным, и я не смогу так быстро вернуть вам деньги, которые вы готовы мне одолжить. Я ведь ничего не умею делать. Бабушка считала, что приобретать профессию — это для меня унизительно. Я выдержала экзамен на бакалавра — вот и все. О, я еще умею играть на рояле, ездить верхом, плавать, кататься на коньках, даже ходить на лыжах, потому что бабушка каждый год посылала меня на три недели в Бейль. Она, должно быть, думала, что деньги у нас никогда не кончатся. И неизменно повторяла, что до тех пор я успею встретить кого-нибудь и выйти замуж. При этом она не думала о том, что станет с нею, если это произойдет. Она смотрела на меня с такой любовью и говорила, что я очень красивая. Для нее я была самая красивая, единственная в своем роде. При этом ей и в голову не приходило, что мы никого не видим, что у нас нет родственников, что мы с ней совсем одни. Но я не возражала: мне казалось, что нам вполне хватит до ее смерти. Да, собственно, так и получилось… мы не дотянули всего две недели. Ну, а теперь, — сказала она, посмотрев на крошечные часы-браслет, которые бабушка подарила ей к двадцатилетию, — мне надо идти туда.

Он пощупал пачку ассигнаций у себя в кармане. Сколько там осталось? Немногим более шестидесяти тысяч франков. Все его достояние, а этого, конечно, не хватит на оплату ее расходов. Да ведь и ему надо жить завтра и послезавтра, даже если он немедленно станет искать работу. И еще неизвестно, что он найдет! Нет, не так представлял он свою жизнь. А девушка тем временем сказала:

— Я вижу, вы действительно хотите мне помочь. Но ведь вы не знаете даже, как меня зовут!

Нужно ли ему знать ее имя, если он чувствует, что иначе не может поступить! Да и что такое имя? Ребель? Рабо? Жильбер? Гюстав? Что значит имя? Человек — это другое дело, а эта девушка — человек. И он для нее — он это чувствует — тоже прежде всего человек, как бы его ни звали. Вот сейчас она скажет ему, как ее зовут, а он назовет свое имя. Что это для нее изменит? Хотя, конечно, изменит, ведь он назовет ей свое новое имя, — имя человека, каким он хочет стать, каким он, собственно, уже стал!

— Меня зовут Гюстав, — говорит он. — А вас?

— Лоранс, — говорит она.

Ей не нравилось имя «Гюстав». Ему тоже не нравилось имя «Лоранс». Но это не важно. Главное, был он и была она, а все остальное ни для него, ни для нее уже не существовало, — реальностью была новая жизнь, в которую оп с этой минуты вступил, и сознание, что Лоранc стала отныне неотъемлемой частью этой жизни.

Он расплатился, встал. Решал он, она подчинялась.

— Я провожу вас до больницы. Это далеко?

— Минут двадцать пешком.

— Взять машину?

— Нет. Я предпочла бы пройтись. Ветер стихает. А мне ведь придется провести в помещении всю ночь. До десяти часов возле бабушки сидит кто-то. А потом должна заступить я.

— Когда вы ее хороните?

— Завтра утром. Меня как раз спрашивали об этом. Я им сказала все, что требовалось. И даже поговорила с человеком из похоронного бюро. Правда, я и словом не обмолвилась о том, что мне нечем платить.

— Увас будет чем расплатиться с ним. И с больницей тоже.

— Я вам очень признательна. Надо же встретить человека, который готов мне помочь, как раз в ту минуту, когда мне так нужна помощь! Бабушка всегда говорила о провидении…

— Возможно, это и есть провидение, — сказал он. — А возможно, бывают роковые встречи.

— Мне тоже так кажется, — сказала она.

Они шли по городу. Пересекали шумные, ярко освещенные проспекты. Вышли к гранитным берегам реки, которую зовут Пайон, что значит Блесточка; сейчас она обнажила свое высохшее ложе, а когда тают снега, она вздувается и выходит из берегов. Тут они увидели высокое здание.

— Это и есть больница, — сказала она.

Они молча прошли еще немного. И вскоре оказались у ворот. Прежде чем расстаться, он сказал:

— Я приду завтра в девять. Ни о чем не тревожьтесь.

— Спасибо, — сказала она. — Спасибо от всего сердца. Благодаря вам я могу теперь ни о чем не думать и целиком отдаться моему горю.

Глава IV

Он остался один и пошел назад тем же путем. Шел и думал — не о том, как решить возникшие перед ним проблемы, а о том, что человек, как бы ни складывалась его жизнь, всегда питает надежду, всегда находит в этой жизни что-то ценное, что стоит охранять и защищать. Вот он потерял Глорию, но нашел Лоранс. Любил ли он Глорию? Он этого сам не знал, это уже принадлежало прошлому, отступило куда-то в затянутую дымкой даль. Но он мог бы любить Глорию. И чувствовал, что мог бы полюбить Лоранс. Правда, слово «любовь» приобретало теперь совсем иной смысл. Тогда ему некогда было даже разобраться, любит ли он Глорию. А теперь он знал, что может полюбить эту девушку, которую только сейчас увидел, что у него есть душевные силы ее любить.

Начать с того, что он дал ей обещание, которое не может не сдержать. Завтра в девять утра он должен быть у больницы и принести Лоранс эти четыреста долларов — вернее, сто пятьдесят тысяч франков. Где их взять? Случай подскажет. Разве не складывалась из таких же вот случаев, только совсем другого масштаба, вся его прошлая жизнь? Орел или решка. А чем он тогда рисковал!.. Правда, игра, которую он прежде вел, зависела не только от случая, а представляла собою цепь сложнейших комбинаций, не то, что та, в которую он играл днем.

«А что, если попробовать поиграть, — подумал он. — Рискну: поставлю десять тысяч франков, не обеднею. Другого выхода все равно пока нет, а слово сдержать я должен».

Он ускорил шаг, дошел до казино. Его впустили без звука: швейцар-физиономист признал его и улыбнулся ему, как завсегдатаю. Но на этот раз Гюстав Рабо направился в зал, где играли в баккара.

Он купил в кассе жетонов на десять тысяч франков и подошел к столу. «Честное слово, — подумал он, — у меня сегодня счастливый день. А вдруг и здесь повезет?»

Он проиграл. Увидев, как исчезли со стола девять тысяч франков, он поднялся. Не лучше ли уйти и не дразнить судьбу, которая, вопреки ожиданиям, грозила постепенно лишить его последних средств? В его распоряжении оставалось теперь всего лишь пятьдесят тысяч франков! Он отошел на несколько шагов и уже довернулся спиной к игрокам, которые последние полчаса были его компаньонами по игре. Ставки сделаны, и вот опять этому толстому усатому ливанцу выпала лучшая карта. Бывают дни, когда удача неотступно сопутствует человеку. А Гюстав уже успел потерять то, что выиграл днем.

Однако он все не решался уйти. У него остался еще жетон на тысячу франков, а если удача улыбнется ему, можно рискнуть еще и теми банкнотами, что лежат у него в кармане. Давно, уже много лет, он не играл, и хотя деньги в период Сопротивления ничего не значили для него, — Лондон в избытке снабжал его фальшивыми банкнотами, — он и тогда играл понемногу, поэтому сейчас он осторожничал, ставил без вдохновения. Идея добыть деньги с помощью игры в конечном счете ничего не дала. Надо примириться с проигрышем и уйти.

Он уже решился на это и пошел вдоль центрального стола к выходу, как вдруг услышал, словно сквозь сон, произнесенную вслух цифру. Едва ли он осознал то, что услышал, и едва ли он намеренно отошел от одного стола и подошел к другому. Но он решил сделать еще одну попытку, прежде чем покинуть зал. И услышал собственный голос: «На весь банк».

Прошла минута. Карты сданы. И вдруг он увидел, что крупье пододвигает к нему груду жетонов. Бог мой! Он и не представлял себе, что речь идет о такой сумме! Ведь это куда больше того, чем он располагал. Он с изумлением увидел, как лопаточка поползла назад, оставляя возле его протянутой руки жетоны — кучку, еще одну, и еще. За его спиной раздался шепот, склоненные над столом головы приподнялись — всем хотелось посмотреть на счастливчика, неожиданно сорвавшего такой банк.

Не считая, он обменял жетоны и сунул деньги в карман. Но он уже знал, что сможет выполнить обещание, которое дал Лоранс. Кто-то встал из-за стола. Он занял его место, сел за стол — здесь ставки были в десять раз выше, чем там, где он потерял свои девять тысяч. Он стал играть и немного выиграл. Потом выиграл еще. Тогда, прежде чем ставить дальше, он отделил сто пятьдесят тысяч франков от той суммы, что оказалась у него на руках, — а она была немалая, — и положил в левый карман. Затем стал снова играть.

Стол он покинул лишь после двух неудач, несколько поубавивших его выигрыш. Он здраво рассудил, что счастье отвернулось от него, и вышел из игры. Очутившись на улице и прикинув grosso modo[4] свою прибыль, он обнаружил, что сверх ста пятидесяти тысяч франков, которые он сразу же отложил и уже не считал своими, он выиграл еще около четырехсот тысяч.

Шагая по ночному городу к себе в гостиницу, он смеялся, как ребенок, получивший желанную игрушку. Значит, счастье — это счастье, которое до сих пор так дорого ему доставалось, за которым он так гнался, — улыбнулось ему безвозмездно, ничего не потребовав взамен. Теперь и Лоранс сможет пристойно похоронить свою бабушку на кладбище в Симьезе и заплатить за больницу, и ему будет на что жить несколько недель. Он тут же решил, что не станет больше играть. Деньги, лежавшие у него в кармане, открывали перед ним такие возможности, на какие два часа тому назад он не мог и рассчитывать. Он подумал, что выиграл не только деньги, но и время. И этот реванш, эта победа над временем радовала его. Значит, он оказался прав, значит, все-таки есть бог, который помогает тем, кто хочет жить простой человеческой жизнью, тем, у кого есть воля и мужество так жить.

И несмотря на владевшее им возбуждение, несмотря на то, что перед его мысленным взором неотступно стоял образ простой, чистой девушки, с ясными глазами и открытой душой, — девушки, у которой благодаря ему будет если не меньше горя, то, по крайней мере, меньше забот, — он тотчас заснул. И сон у него был благотворный, успокаивающий, такой, какого он не знал еще два дня тому назад, когда был Жильбером Ребелем.

Проснулся он, когда уже было совсем светло. На этот раз он чувствовал себя вполне отдохнувшим, — к тому же и в больницу пора было идти. Он вышел на улицу и только тут обнаружил, что еще рано. Он вполне успеет зайти в бар и выпить горячего кофе, решил он, и ему показалось, что никогда прежде он не получал от кофе такого удовольствия. Затем он направился в больницу и, подойдя к воротам, осведомился у сторожа, где у них контора.

Разговаривать ему пришлось с бухгалтером, управляющего в этот час еще не было на месте. Да, впрочем, он и не был ему нужен. Однако, очутившись лицом к лицу с бухгалтером, Гюстав вдруг вспомнил, что ничего не знает о Лоранс, кроме ее имени.

— Что вам угодно, мосье? — спросил его человек в узком пиджачке, и галстук-бабочка скакнул вверх под напором его острого кадыка.

— Я хотел бы уплатить по счету… за похороны — ну, те, которые состоятся сегодня утром.

— У нас сегодня утром трое похорон, мосье.

— Я имею в виду пожилую даму…

— У нас умерло две пожилых дамы, мосье. Соблаговолите назвать фамилию.

— Я не знаю ее фамилии, — сказал Гюстав. — Знаю только, что она пролежала у вас две недели и умерла после операции.

— А, ясно, — произнес человечек и не без удивления поднял на него глаза. — Вы говорите о мадам Дебреннан.

— Очевидно.

— Это дама, у которой есть дочка.

— Внучка…

— Дочка… или внучка… словом, молоденькая девушка.

— Совершенно верно.

— Вы ее родственник?

Глупый вопрос: ведь он же видит, что Гюставу неизвестно даже имя покойной.

— Нет, — сказал он, — друг.

«Странный друг, — подумал бухгалтер, — который не знает даже фамилии человека, за которого пришел платить». Гюстав попытался пояснить:

— Видите ли, меня попросили…

— Ясно… ясно, — сказал тот. — В общем-то мне ведь…

Он уже вытаскивал черную книгу. И принялся переносить оттуда цифры на большой, расчерченный на графы бланк: столько-то дней в больнице по столько-то за день; кроме того, подстилка, вата, особые лекарства, уколы… Затем подвел итог:

— Семьдесят одна тысяча семьсот двадцать три франка плюс гербовый сбор.

Он пересчитал деньги, которые вручил ему Гюстав, дал квитанцию.

— Откуда вынос тела?

— Из морга — он там, в глубине двора.

Гюстав вышел и направился к низкому строению, одиноко стоявшему неподалеку от боковых ворот, которые выходили на дорогу, специально предназначенную для похоронных катафалков, — их не выпускали через главный вход, чтобы живые не сталкивались с мертвыми. Ворота еще были закрыты, и на утрамбованной площадке возле них не было ни машины, ни автобуса похоронного бюро. Он приостановился. Может быть, тело старушки еще не перенесли сюда? Тем не менее он приоткрыл дверь.

На низких постаментах стояли в ряд три гроба, и возле каждого лежало тело под простыней. У крайнего справа, склонив голову, молилась на коленях Лоранс.

Не желая ей мешать, он долго стоял молча и смотрел на нее. При свете дня, проникавшего сквозь два отверстия под самым потолком, она казалась еще лучше, чем ему помнилось: скромность, сдержанность и чистота сочетались в ней с редкой грацией и женственностью; молодое, крепкое тело удивительно гармонировало с ее внутренним обликом, — она была очень хороша коленопреклоненная, в этом черном платье, которое накануне прихватила из дому и надела сегодня утром. Из-под маленькой шляпки выбивались светлые волосы, как бы освещавшие ее затылок и даже отбрасывавшие отсвет на неподвижную фигуру, в которой для нее заключена была, казалось, вся жизнь.

Должно быть, она почувствовала его присутствие, потому что вдруг поднялась с колен.

И пошла к нему, протянув обе руки.

Какое значение имело то, что за их спиной лежали на мраморе три бездыханных тела? Жизнь была тут, в ней, она как бы продолжала земное существование этой женщины, своей бабушки, которую так любила и которая благодаря ей, Лоранс, не исчезала бесследно.

Они вышли из помещения, где стоял характерный для этих мест запах, который даже дезинфекция не способна истребить. За ночь мистраль победил восточный ветер и очистил небо. Утреннее солнце прогрело воздух, и, несмотря на смерть, которая была так близко, а может быть, именно из-за этого, они почувствовали, что им хорошо, почувствовали себя бесконечно счастливыми. Она смотрела ему в лицо, и в глазах ее уже не было слез: она явно сумела обрести мужество, возможно, благодаря ему. И по этому ее взгляду он понял: она ни минуты не сомневалась, что утром он будет тут. Он обещал, и она поверила.

Они еще не успели обменяться ни единым словом, как ворота распахнулись. Во двор въехала черная машина. За нею следовали люди в черном — их было четверо; они шли, на ходу застегивая форменные куртки. Автобус остановился перед дверью низенького строения, шофер остался за рулем, а человек, сидевший рядом с ним и выполнявший обязанности распорядителя, во всем черном, с допотопной мягкой шляпой в руке, вышел из машины. Лоранс шагнула было к нему. Но Гюстав удержал ее за локоть.

— Деньги у меня есть, — сказал он.

Она не поблагодарила его, вообще не сказала ни слова. Она продолжала неподвижно стоять и лишь прижала к себе руку, державшую ее за локоть.

Мужчины вошли в морг. Один из них тут же вышел:

— Кто хоронит Дебреннан?

Они обернулись.

— Сюда пожалуйте, — сказал человек. — Будьте любезны.

Они последовали за ним, приноравливаясь к его шагам.

Внутри трое других уже сняли саван с тела старушки. Она была очень старенькая, но черты ее лица поражали своей безмятежностью. Гюстав подумал: «Вот она и успокоилась».

Да, она успокоилась, ничто больше не могло ее взволновать. До последнего вздоха она сохраняла любовь к своей внучке. Эта старушка хотела, могла, умела любить. И вот она лежала перед ними с легкой улыбкой на застывших устах, словно умирая уже знала, что Лоранс, которая была для нее дороже всего на свете, для которой она пожертвовала всем, — остается не одна.

Люди из похоронного бюро подняли тело, уложили его в гроб. В их больших, но ловких и осторожных руках оно казалось легким, как перышко. Сделав все, что нужно, они подали знак Лоранс и Гюставу, предлагая проститься: они были уверены, что эту пару связывают самые тесные узы. Лоранс в последний раз опустилась на колени. Она не плакала. Больше уже не плакала. Гюстав услышал только, как она прошептала хрипловато, но твердо: «Прощай, бабушка».

Она тут же отошла от тела и снова стала рядом с ним. Люди из похоронного бюро накрыли гроб крышкой, привинтили ее. Потом вчетвером подняли гроб и понесли в автобус.

Распорядитель дожидался на улице со шляпой в руке. Когда гроб поставили в автобус и задняя дверца захлопнулась, он открыл дверь в кабину, где едут сопровождающие, и, отступив в сторону, произнес традиционную фразу:

— Прошу родственников…

Этим словом он как бы соединял Лоранс и Гюстава, что в общем-то было вполне естественно.

Ворота закрылись за автобусом, и он кружным путем, не спускаясь в город, привез их в Симьез. У входа на кладбище Лоранс с Гюставом сошли и медленно направились следом за черной машиной, которая теперь еле ползла, поднимаясь вверх по крутой аллее. Кладбище, местами совсем заросшее травой и казавшееся от этого очень старым, отнюдь не производило мрачного впечатления. С холма открывался бескрайний простор моря, блестевшего под солнцем вдали — там искрились блестками гребешки легких волн, гонимых мистралем. Небо было ярко-голубое и теплое. Ни в чем не чувствовалось грусти: одна жизнь кончилась, начиналась другая.

Вот они и у могилы. Мраморщик, которого предупредили слишком поздно, едва успел закончить работу, и каменную плиту, которая закрывала склеп, только что отодвинули. На ней повторялась одна и та же фамилия; последним значился капитан флота Жозеф Дебреннан, — очевидно, подумал Гюстав, отец Лоранс.

Гроб вынули из автобуса. Поднесли к краю склепа. Священник, стоявший в полном облачении рядом со служкой, прочел молитвы. Наконец, гроб на веревках опустили в продолговатую яму. В этот миг руки Лоранc и Гюстава инстинктивно нашли друг друга, встретились и больше не расставались. Так, держась за руки, молча, дошли они до выхода с кладбища и тем же размеренным шагом направились в город.

Возле большого пригородного отеля, окруженного просторным парком, в глубине которого виднелись пальмы, Гюстав окликнул такси, высадившее, очевидно, пассажиров и отъезжавшее от ворот. Он распахнул перед Лоранc дверцу.

— Куда поедем? — спросил он.

— Ко мне, — сказала она.

День был уже в разгаре. На улицах хозяйки с полными сумками спешили домой, и запах нагретого масла — запах полудня — начинал, как и накануне, в старом квартале, носиться в воздухе; из раскрытых окон вырывались раскаты смеха и музыка, исполняемая по радио. Такси примчало их на Французскую улицу и остановилось перед домом Лоранc.

Машина уже отъехала, однако Гюстав продолжал неподвижно стоять на тротуаре. Тогда Лоранс повернулась к нему и сказала:

— Пойдемте со мной.

Он поднялся за ней на третий этаж. Следуя сзади, он любовался ее телом в движении, но это не вызвало в нем никаких грешных мыслей, — лишь чувство нежности, на которое еще совсем недавно он не считал себя способным. Хотя, конечно, ему приятно было, что она так хороша. Дойдя до своей двери, Лоранc достала ключ, открыла.

— Входите, — сказала она.

Он вошел. Она тем временем прошла в дальнюю комнату, сняла шляпу и вернулась к нему.

— Снимайте же пальто.

И поскольку он медлил, она поистине материнским жестом принялась стягивать с него пальто.

Он не противился — горло у него сдавило от волнения. Лицо Лоранc сияло, в глазах ее больше не было слез, зато он чувствовал, как у него в уголках глаз собирается влага. Он смотрел на нее, глубоко взволнованный неведомым дотоле чувством, какого он никогда не испытывал и не надеялся уже познать, — этот человек, который ни во что, или почти ни во что, не верил, которому было просто не до того, вдруг почувствовал, как откуда-то из недр его души рвется благодарственная молитва.

— Лоранc…

— Оставайся. Ты же сам понимаешь, что не сможешь отсюда уйти.

Она сказала ему «ты», она, которая никогда никому не говорила «ты», которая обращалась на «вы» даже к бабушке, и эта неожиданная свобода в обращении придала их словам, тому, что возникало между ними, даже самому их присутствию вдвоем в этой квартире, какую-то удивительную чистоту.

— Считай это своим домом. Мы не знакомы с тобой, но я все о тебе знаю. И я прошу тебя остаться не из чувства благодарности за то, что ты для меня сделал, а потому, что не представляю себе жизни без тебя. Я прошу тебя об этом, потому что иначе поступить не могу, это было бы противоестественно. Я еще не знаю, что будет между нами, знаю только: что-то уже есть, и этого мне достаточно. В моей жизни не было ни одного мужчины. Я девственница. Но я буду принадлежать тебе и, наверно, стану твоей женой — так, сразу, ни о чем тебя не прося, ничего не требуя взамен, ни замужества, ни брачного контракта, просто доверяя тебе, веря тебе. Больше мне нечего тебе дать, все, что у меня есть, — твое.

Она не подошла к нему. Не обняла его. Она только сказала:

— Пойду накрою на стол. У меня есть все, что нужно для обеда: я купила это вчера себе на ужин, и все осталось, поскольку мы ходили в ресторан. Садись. Я все сейчас приготовлю. И подам тебе, ведь ты теперь у себя.

Глава V

Все было очень просто. К чему задавать вопросы, говорить громкие ненужные слова, когда ты понимаешь, что

Когда, пообедав, Гюстав поднялся из-за стола, намереваясь пойти в гостиницу за своим чемоданчиком, Лоранс подошла к нему. Она положила ему руки на плечи таким простым, обыденным жестом, точно делала это изо дня в день. В одной руке она держала маленький золоченый ключик. Обняв его за шею, другой, свободной рукой она протянула ему этот ключик и сказала:

— Вот тебе ключ.

Это был ключ от квартиры, которым пользовалась ее бабушка. Он был потрясен: значит, она доверяет ему, не рассуждая, не колеблясь, даже не спросив, кто он, откуда прибыл, куда направляется. Отдавая ему этот ключ сейчас, когда между ними еще не было близости, когда он еще ни разу даже не обнял ее и не поцеловал, она как бы говорила ему, что он здесь у себя Дома, что она будет принадлежать ему, если он того пожелает, что она полагается на его деликатность, такт, доверяет его любви, отдает себя в его распоряжение вместе со всем, что у нее есть, — словом, хочет, чтобы он знал, что все здесь принадлежит ему и он может делать с этим, что пожелает. И он не противился, не искал вежливых слов — слов благодарности, какие обычно произносят в подобных случаях. У него в эту минуту было такое чувство, точно он навеки заклял смерть. Он поцеловал эту руку, которая протягивала ему бесценный дар, и ушел — внутри у него все пело, он знал, что Лоранс будет ждать его.

Вечером, когда наступила темнота, им захотелось сесть рядом. Их руки, впервые слившиеся там, на кладбище, снова встретились как бы сами собой. Им казалось, что так было всегда, что они существуют не каждый порознь, а оба вместе, как единое целое. Ей даже казалось, что теперь она дышит легче, вольнее. Она еще не пришла в себя от горя, но уже знала, что не все безвозвратно потеряно. А он — он всецело отдался во власть чувства и колдовства. И чудо, свершившееся с ним, — как и то, что произошло накануне в игорном доме, — представлялось ему чем-то вполне естественным: он понимал, что это чудо именуется жизнью.

Немного спустя, он обнял ее и прижал к себе, — она не противилась. Как и на улице, когда она шагала рядом с ним, она чувствовала потребность в его нежности и знала, что отныне эта нежность принадлежит ей, что это одно из ее достояний. Они уже не были прежними людьми, — эта встреча сделала их другими. Теперь все решалось просто и легко и не вызывало вопросов. Не успевали они возникнуть, как уже были решены, потому что иначе быть не могло.

Он поцеловал ее в губы, и поцелуй этот оказался таким, как он и ожидал. Он не удивился, почувствовав нежность, страсть, которая родилась и в них обоих. И это было тем бесценнее, что у них все началось не так, как это бывает — не с безудержной вспышки желания, не с внезапного озарения, которое потрясает и сжигает, — у них чувства возобладали над чувственностью, и оба понимали, что между ними возникло что-то удивительное, действительно редкое, почти неземное. И вот они стояли, прильнув друг к другу, — мужчина, который забыл, что такое любовь, потому что у него не было времени ее познать, и юная девственница, которая знала любовь только в мечтах. Но даже если б до него она принадлежала тысяче других, это не имело бы значения, — для них все только начиналось.

Большая любовь — это слепая сила, и лишь некие, пока еще неведомые силы могут со временем на нее повлиять. Такой была и эта любовь, непохожая ни на какую другую. Пока только они двое знали об ее существовании, но скоро, самой своей силой, она неминуемо выплывет на свет. И тем не менее, по удивительному стечению обстоятельств, останется только их достоянием, потому что у обоих все связи с внешним миром порваны. Он сжег все мосты, покончил с прошлой жизнью и даже забыл, что эта жизнь вообще когда-то была. А она — у нее никого больше не было, ни родных, ни близких, у нее никогда не было ни друзей, ни подруг, поскольку бабушка не хотела ни с кем ее делить и собиралась выдать замуж много позже, когда волей-неволей придется передать заботы о внучке в другие руки, — впрочем, и говорила-то она об этом, лишь желая доказать себе, что это ее волнует, тогда как на самом деле была удивительной эгоисткой, настолько любившей, однако, свою внучку, что ее можно было за это простить. Словом, и Гюстав и Лоранс — оба были свободны и ничем не связаны, оба всецело принадлежали себе.

Только сочетание нежности и желания рождает настоящую, длительную любовь. Они поняли это, когда стояли, обнявшись, прильнув друг к другу, слившись воедино не только телом, но и душой. Немного погодя, не высвобождаясь из его объятий, она сказала:

— Я ничего о тебе не знаю и знаю все. Ты меня совсем не знаешь, но никто не будет знать меня лучше тебя. Я — твоя, можешь делать со мной, что хочешь. Я никогда никому не принадлежала, но готова принадлежать тебе, потому что я хочу, чтобы ты был счастлив, и потому что, по-моему, нет большего счастья для женщины, чем выполнить свое назначение. Я очень застенчива, но ложной стыдливости у меня нет. Я твоя раба и готова служить тебе. Я хочу чувствовать рядом твое тело, лежать с тобой в постели — в нашей постели. Хоть я и не сознавала этого, но мне давно хотелось мужских объятий — теперь я знаю, что этим мужчиной можешь быть только ты.

Он взял ее на руки и понес к разобранной постели, сверкавшей белизною, словно стол, накрытый для свершения некоего таинства. Осторожно снял с нее черное платье, раздел. И, прижав к себе ее обнаженное тело, понял, что всегда мечтал о такой женщине, которая была бы способна так любить, и что его новая жизнь с первых же шагов обретает смысл. Они легли рядом, и тела их слились. Она делала то, чего никогда не делала, но это были жесты любви, подсказанные и продиктованные любовью. А когда она чего-то не знала, она покорно отдавалась ему, и он наставлял ее осторожно, нежно, и из этой нежности родилось пламя — оно охватило их и унесло с собой. Ради этой одной минуты, — думал он, счастливый, умиротворенный, как никогда ранее, — уже стоило изменить жизнь, и теперь она могла длиться вечно. Сейчас он твердо верил в свое счастье, не сомневался в том, что крепко держит его, сжимает в руках и никогда не выпустит. Слепец, он и понятия не имел, что судьба, щедро наградив его, уже пустила в ход колесики механизма, который не знает пощады, что человек, даже если он изменит имя, даже если он изменит все свое существование, остается тем, чем он был.

А Лоранс — Лоранс тоже была слепа. Она еще не знала всей полноты счастья, какое приносит удовлетворенная плоть, — да и не сразу узнает, — но то, что она сейчас испытала, переполняло ее, и, видя, как счастлив Гюстав, она не желала ничего больше. Она тоже думала, что так будет длиться вечно, — думала с беззаботностью влюбленных, которые верят, что начало никогда не будет иметь конца. Для них обоих — и для нее в частности — не существовало мелочей жизни, которые пожирают то большое, то единственное, чему нет цены. Ослепленная любовью, она закрывала глаза на все остальное, забывая, что на свете есть еще заботы, и обязательства, и денежные затруднения, и болезни. Так, вслепую, двинулись они по дороге совместной жизни. Но можно ли иначе сделать первый шаг, и если бы не было такой силы, которая толкает вас на этот путь, если бы человек шел с открытыми глазами, зная обо всех западнях и засадах, которые поджидают его, разве он бы этот шаг сделал?

Они заснули рядом, прижавшись друг к другу. Проснулись они одновременно, и он видел, как она встала, пошла на кухню, вернулась с подносом, на котором дымился кофе. Они со смехом принялись уплетать холодное жареное мясо, со слоем жира в палец толщиной. Он смотрел на нее, благодарный, умиленный: Лоранс — настоящая женщина до кончиков ногтей.

Так прошло два дня. Время утратило свои измерения, то самое время, которое до сих пор, пока он был Жильбером Ребелем, летело мимо него. Она выходила только за покупками, потом возвращалась, и он снова овладевал ею. И всякий раз, отдаваясь ему, она испытывала все большую радость, всякий раз получала больше удовольствия, больше наслаждения.

Теперь им уже захотелось разговаривать.

— Я верующая, — сказала она, — но я знаю, что не согрешила, отдавшись тебе. Бог не может меня за это осудить.

— Я женюсь на тебе, — сказал он.

А сам в эту минуту подумал, что ведь он теперь Гюстав Рабо и ему придется пойти на хитрость, чтобы получить из Курпале бумаги для оформления брака, хотя мэр той деревушки во время Сопротивления уничтожал запись о смерти в актах гражданского состояния, чтобы скрывавшиеся могли воспользоваться документами покойных.

— Мы поженимся, если ты захочешь, — сказала она. — Тогда я буду чиста перед моей верой. Но даже если ты этого не сделаешь, совесть у меня все равно будет чиста. И если для спасения моей души этого недостаточно, для меня лично ничего другого не нужно.

Любить. Доверять друг другу. Да, для него начиналась новая жизнь!

Она стала рассказывать ему о себе:

— Я хочу, чтобы ты знал, кто я, из какой я семьи. Основное тебе уже известно.

Она рассказала ему о своих родителях, своем детстве. Он узнал, что жили они замкнуто, узнал об ее маленьких радостях и маленьких печалях. Потом — лицей, жизнь подле бабушки. И ожидание, нескончаемое ожидание — его. Она ничего от него не скрыла — рассказала и о юноше, которого встретила в Бейле во время зимнего спортивного сезона и в которого, как ей показалось, даже влюбилась, но очень быстро охладела, — еще прежде, чем он успел ее поцеловать, — после того, как вечером, немного выпив, он разговорился, и она увидела его в истинном свете: у Лоранc было такое ощущение, точно он вдруг сбросил кожу и она обнаружила, что скрывалось под ней.

— Значит, до меня никто ни разу тебя не целовал? — спросил он с улыбкой, одновременно снисходительной и удивленной.

— Нет, ни разу, — сказала она, даже не покраснев. — Глупая я, правда? Только, наверное, это все потому, что я берегла себя для тебя. Но я научусь… всему научусь.

— Ты уже все умеешь.

— Это потому, что я тебя люблю.

Она произнесла это так естественно, и он знал, что она сказала правду. Впрочем, ему тоже не надо было задавать себе вопросов — он знал, что любит ее, любит, как никогда еще не любил и как никогда никого не полюбит. Любовь! Слово, затасканное столькими лживыми устами и тем не менее значащее так много. Любовь!.. Эта девушка, которая еще вчера была девственницей, умела любить, как никто, как не умела даже Глория.

— Ну, а ты? Расскажи мне о себе! Поделись со мной! — попросила она.

— Мне нечем делиться. До тебя я не жил. Моя жизнь начинается с тебя.

И он умолк. Ему не хотелось говорить. Она не настаивала, считая, что, по-видимому, у него есть какая-то тайна. Что ж, он расскажет ей, когда захочет и если захочет. «Моя жизнь начинается с тебя», — этого ей было вполне достаточно: она знала, что он не лжет.

На третий день она робко спросила его:

— Ты здесь… надолго?

— Ты же знаешь, что навсегда.

Задавая этот вопрос, она слегка отвернула от него голову, лежавшую на подушке. И когда он поцеловал ее, то почувствовал на своих губах соленый вкус слез: она плакала, без рыданий, тихо, и он понял, что это слезы признательности. Она ничего от него не требовала. Ничего не хотела — только, чтобы он был с ней. Он сказал, что женится на ней, но она его об этом не просила. Скажи он ей, что уезжает, — она бы покорилась и этому и была бы благодарна ему за одно то, что он ей дал. Но она и мысли не допускала, что он может уехать: она прекрасно понимала, что теперь он не расстанется с ней. Она понимала, что их связывают очень крепкие узы и что такие узы, — хоть они и существуют всего три дня, а это не срок в глазах людей! — не так-то просто порвать.

Немного спустя она спросила:

— Что же ты намерен делать?

— Еще не знаю. Пока не было надобности задумываться над этим: у меня есть деньги.

— А чем ты занимался до сих пор?

— Делами… коммерцией. Но и многим другим — раньше… даже физическим трудом. Я жил в Америке.

— Ты богатый?

— Был когда-то. Сейчас у меня есть немного денег, но и только. Так что работать мне придется.

— Но не слишком много! — воскликнула она.

Она сказала это под влиянием минуты, не думая, понятия не имея о том, какое значение могут иметь для него ее слова. Он же был потрясен.

— Нет, нет, — сказал он, — я буду работать лишь для тебя, для нас с тобой, чтоб было на что жить. Но не торопи меня.

— Я буду только рада, если это возможно… А знаешь, я ведь тоже могу поступить на работу.

— Куда же? Ты ведь говорила, что ничего не умеешь делать!

Оба рассмеялись. Потом он сказал:

— Я хочу, чтобы ты была тут и ждала меня, когда я буду возвращаться домой. Я постараюсь найти такое место, чтобы работать как можно меньше… и как можно больше быть с тобой. Только, чтобы нам хватало на жизнь…

— Да, да… не больше… умоляю тебя.

— Ровно столько, чтобы не умереть с голоду, — с улыбкой добавил он, — ну и чтобы я мог побаловать тебя немножко.

— Я не хочу, чтобы ты меня баловал. Я хочу, чтобы ты все время был со мной. Всю жизнь. Остальное не имеет для меня значения.

Он взял пиджак, достал из кармана пачку банкнот.

— Ну-ка, посмотрим, — сказал он, — долгов у нас больше нет: я заплатил за больницу, за похороны, и у нас осталось…

Он пересчитал банкноты, она считала вместе с ним:

— Триста десять… триста двадцать… триста двадцать две тысячи…

— Гигантская сумма! Можно прожить немало дней!

— Целый год!

— И все же, по-моему, надо вести себя разумно.

— Конечно! Но как?

— Деньги будут постепенно убывать — не важно, будем их тратить поумнее и постараемся подольше протянуть. А там увидим. Хотя, когда у тебя триста тысяч франков, можно кое-что и предпринять — это ведь капитал.

— Сразу видно, что ты занимался коммерцией, ты и говоришь, как делец.

— А капитал, — продолжал он, — это уже средства производства.

— То есть как?

— На него можно приобрести, скажем, магазин…. что-то такое, что будет приносить доход, прибыль.

— И отбирать весь день.

— Так ведь на жизнь не заработаешь, если времени не потратишь.

— Согласна. Кстати, пока ты будешь работать, у меня тоже хватит по дому дел.

Она засуетилась, изображая из себя хозяйку, которой надо навести порядок в доме, вытереть пыль, и уже вполне серьезно добавила:

— На все это нужно время. А потом надо ведь и покупки сделать, и приготовить.

— Собственно, если я верно понял, задача состоит в том, чтобы определить, сколько тебе на это нужно времени, а потом подыскать мне такое место, чтобы я был занят столько же часов и минут, так?

— Да, — сказала она, — так.

— При наличии трехсот тысяч франков, — раздумчиво произнес он, — можно кое-что предпринять…

— Ну, например?

— Купить машину.

— Чтобы мы могли ездить?

— И мы… и другие… Имея машину, уже можно заработать себе на жизнь… И притом самому выбирать время для работы. Ведь мадемуазель Дебреннан едва ли согласится стать женой шофера такси!

— Ну, не все ли мне равно? У меня никого нет, кроме тебя, какая разница, кем ты станешь!..

— В Америке это вещь обычная, такое можно наблюдать каждый день. Вчера еще человек был богат, а сегодня он разорился, и вот он распахивает перед вами дверцу своей машины, вы садитесь, и он везет вас, куда вы пожелаете. Он даже беседует с вами, если вы были прежде знакомы, и порой эти несколько слов, которыми вы обменялись, позволяют ему зацепиться за что-то.

— Я не вижу в этом ничего плохого. Да, ты прав, мы не можем просто взять и растратить наш капитал. — Она произнесла «наш» таким милым тоном. — У тебя родилась хорошая мысль… а потом заработаешь, сколько нужно, и поставишь машину в гараж.

— Вот именно, — сказал он, подхватил ее на руки и радостно, со смехом поцеловал.

Во второй половине дня они оделись и рука об руку вышли на улицу. Она предложила: пойдем посмотрим, что можно на твои деньги найти.

Тут же, на Французской улице, они зашли в первый попавшийся гараж. Там продавали подержанные машины. Гюстава поразила их цена. Такие машины устаревших марок в Нью-Йорке ничего не стоили. Модели двух-и трехлетней давности, подремонтированные, в хорошем состоянии, и те стоили пустяки: ими забиты были целые парки. А здесь были выставлены «форд» и «ситроэн» по меньшей мере четырехлетней давности, — они выглядели такими допотопными по сравнению с самыми дешевыми моделями, продававшимися там, в Америке, а просили за них четыреста — пятьсот тысяч франков. Гюстав и Лоранс пошли дальше, к другим торговцам, зашли в магазин на авеню Победы, — цены были почти везде одинаковые. За триста тысяч франков ничего приличного купить было нельзя.

— Вообще-то говоря, — заметил он, — мне ведь не придется ездить далеко: в крайнем случае — Монте-Карло, Канн, поэтому для меня, пожалуй, важнее внешний вид машины, ее комфортабельность, а не механизм.

— Дороги здесь плохие, а туристы часто просят, чтобы их везли по шоссе над морем. Тебе нужен хороший мотор и хорошие тормоза…

Ее слова заставили его призадуматься, он внимательно обследовал разные модели, но ничего не нашел.

— Надо посмотреть еще…

У него мелькнула было мысль насчет казино, но он прекрасно понимал, что выигрыш был чистой случайностью и если он попытается пополнить свой капитал, то может потерять все, лишиться тех средств, которые позволяют ему сейчас жить так, как он хочет, и не думать о заработке, пока не заставит нужда. Словом, ни риска, ни облегченного решения проблемы, поскольку одно тесно связано с другим. И они пошли дальше.

Только в квартале, где обосновалась фирма «Рикье», он нашел то, что могло его устроить. Они зашли в гараж, находившийся позади порта, в той части города, которая очень напоминает довоенную Италию, и сразу же, в глубине, среди машин, которые, по-видимому, принадлежали клиентам, он увидел автомобиль с поднятым капотом — как раз то, что искал.

— Продается?

— Да, — сказал владелец гаража, следовавший за ними. — Это моя машина. Я купил ее у одного клиента, когда тот приобрел новую. Мы ремонтируем ее в свободное время. «Ведетта», четырехлетней давности. Но смотрите, как выглядит.

Сиденья, в самом деле, были в хорошем состоянии — очевидно, их долгое время держали в чехлах. Краска тоже нигде не облупилась, и крылья были без царапин и вмятин.

— Немножко пройтись лачком, и она у вас будет как новенькая.

Хозяин гаража, маленький, худощавый, смуглолицый и темноволосый, говорил с заметным итальянским акцентом.

— Сколько стоит?

— Двести восемьдесят… мотор, конечно, подновим.

— А тормоза?

— Придется и их проверить.

— Вы просите двести восемьдесят, — за сколько отдадите?

— Она этих денег стоит.

— На мой взгляд — нет. И все же я не стану спорить насчет цены, если вы сдадите мне машину на ходу, в полном порядке. Я даже готов заплатить наличными — деньги при мне. — Он достал из кармана пачку банкнот, прекрасно сознавая, что

— Э-э-э! Да кто же может поручиться за подержанную машину!

— Тогда оставьте ее себе.

— Двести семьдесят.

— Двести восемьдесят, но с гарантией.

Владелец гаража почесал затылок, сказал озадаченно:

— А если она вся развалится? Ведь она в ходу четыре года!

— Не развалится. Не так уж много она прошла. На счетчике — пятьдесят семь тысяч километров.

— Да неужели вы верите счетчикам! Машина хорошая — для прогулок.

— Я покупаю ее не для этого. Мне она нужна, чтоб возить пассажиров. Я бы мог и сам привести ее в порядок, я в этом деле кое-что смыслю, — тут Лоранс не без удивления взглянула на него, — но не хочу терять время.

— Ну, коли вы из наших, тогда другое дело! Ладно — двести пятьдесят.

— Прежняя цена — и гарантия.

— Идет, давай деньги, — сказал человечек, переходя с Гюставом на «ты». — Чтоб никто не мог сказать, что я обобрал своего брата-шофера. Машина хорошая, надо только подникелировать кое-где, сменить фильтр в баке для горючего, зажигание и аккумулятор. Я это сделаю тебе за ту же цену. Идет?

Они обменялись рукопожатием, скрепляя сделку.

— Когда я могу ее забрать?

— В воскресенье, сам понимаешь, мы не работаем! Так что приходи в среду.

— Решено. В среду в полдень. И чтоб все было готово — и машина и гарантия. Вот тебе тридцать тысяч — в качестве аванса.

— Дать расписку?

— За кого ты меня принимаешь? У меня же есть твое слово.

И он ушел под руку с Лоранс. Вскоре они очутились на набережной, дошли до порта. Там стоял под парами корабль, отправлявшийся на Корсику. Другие суда дымили у молов. Они шли под руку, образцовая мещанская пара, недавно поженившаяся, только начинающая обзаводиться своим домом, — шофер и его жена, и жена сказала: «Я хочу купить апельсинов — они тут дешевле, чем на Французской улице», — и зашла в лавочку, увлекая его за собой, а потом дала ему нести пакет. Обычная женщина, обычный мужчина, не обуреваемые честолюбием, такие же, как все, ничем не отличающиеся от других, — люди, которые хотели только быть счастливыми и были счастливы. И Гюстав Рабо подумал: «Вот оно, счастье».

Глава VI

В среду они отправились за машиной вместе, как на праздник. Она ждала их, блестя новым лаком, и выглядела вполне пристойно.

— Сейчас зальем горючего, и можешь ехать. Ты будешь держать ее здесь? — спросил Валлоне, хозяин гаража.

— Нет. Это слишком далеко от моего дома. И потом я договорился с привратницей, что буду ставить машину во дворе.

— Едва ли это пришлось ей по душе!

Он дал пятьсот франков привратнице, крупной женщине, рыхлой и услужливой. С той минуты она улыбалась при виде его, обнажая черные зубы и распространяя запах перца и чеснока, винного перегара и лука. «Ну и скора же оказалась эта демуазелька, а ведь вроде была такая приличная, надо же: не успела бабушка умереть!.. Да еще с кем — с шофером!»

Они сели в машину, — Гюстав занял место за рулем. Пока наполняли бензином бак, он засовывал документы в бумажник, старый бумажник времен войны, где уже лежало удостоверение личности и шоферские права; теперь к ним присоединилась серая карточка, свидетельство о том, что машина не заложена, гарантия, страховка, а также бумаги, которые он получил в мэрии, на право возить пассажиров, — выправить их оказалось не так просто, но и тут все устроилось, как с привратницей, и теперь Гюстав Рабо был независимым шофером — шофером, имеющим право взимать по таксе, работая на своей машине. Ему оставалось только занять место в ряду других машин на сквере Альберта I или вдоль тротуара площади Массена и ждать клиентов. Он заказал фотокопии с кусочка картона, — со временем он отпечатает карточки, — на котором значилась его фамилия, адрес и тариф: столько-то с километра; порасспросив своих коллег, он поставил внизу: столько-то за поездки Ницца — Канн или Ницца — Монте-Карло. К ветровому стеклу он подвесит табличку:

«Машина для найма.

Свободна — For Hire». (Это для иностранцев.)

Они двинулись не спеша. Мотор, хоть и не разработался еще, не чихал и не кашлял, значит, после обкатки он сможет выдавать большую скорость — Валлоне сделал все на совесть, переменил поршневые кольца, отрегулировал клапаны. Когда, гордые своей покупкой, они выезжали из гаража, он дружески помахал им рукой.

Не сговариваясь, они решили, что Гюстав не будет работать в этот день, — дела могут подождать и до завтра, — и поехали кататься, как счастливая пара, которая, откладывая понемножку, купила наконец машину и с бесконечной осторожностью опробывает ее. При этом Гюстав-Жильбер даже не вспомнил о своем «паккарде» на Манхэттене, о пяти машинах, до блеска вымытых, на полном ходу, которые дожидались, когда Глория соблаговолит ими воспользоваться или когда один из двух шоферов сядет за руль и повезет его куда-то, а он даже не заметит, какой пейзаж мелькает за окном.

Они катили в направлении Канна, хоть и медленно, но в общем потоке машин, который здесь, на шоссе, не прерывался ни на минуту. Внезапно Гюстав свернул направо, на проселочную дорогу: ему захотелось увезти Лоранс куда-нибудь подальше от людей. Скоро они очутились одни — или почти одни — на дороге, пролегавшей среди полей, зеленеющих, настоящих, не испорченных яркими щитами реклам. Потянулись ущелья. Наконец Гюстав остановился; они обошли вокруг своей машины, полюбовались ею, потом спустились к ручью, который несся по дну оврага, сели на камни и, держась за руки, долго глядели на стремнину. Время от времени с какой-нибудь скалы срывалась птица и с пронзительным криком камнем падала вниз. Потом снова наступала тишина, которая обволакивала их покоем, казавшимся вечным.

Подняться их заставила тень, заполнившая ущелье. Солнце скрылось за скалами — стало холодно. Лоранс прижалась к нему, и они пошли к машине.

Он развернулся, и они медленно поехали по другой, тоже пустынной дороге, которая вела обратно в Ниццу, — им как-то в голову не пришло доехать до Канна.

Рука ее все время лежала у него на колене, и у обоих было такое чувство, точно они — двое влюбленных, отправившихся на воскресную прогулку. И тем не менее время от времени в сознании его мелькала мысль, что машина идет хорошо, ему хотелось петь от радости — он чувствовал себя не менее счастливым, чем если бы сидел за рулем «роллс-ройса» или «бентли» последней модели.

На Французской улице они поставили машину во дворе, что оказалось делом нелегким, несмотря на помощь привратницы:

— Правее, мосье Гюстав… А теперь налево — выворачивайте руль до конца. Вот так! Ей хорошо будет тут в глубине, не на ходу. Ну и красивая же машина!

Она любовалась машиной, подогреваемая в своих восторгах пятьюстами франков, которые были ей вручены. «О, этот мосье Гюстав Рабо — человек приличный, труженик, и вот ведь — купил себе машину, не то что какой-нибудь. Неплохо она все-таки устроилась, демуазелька-то…»

На следующий день с утра Гюстав отправился на заработки. Лоранс, высунувшись из окна, смотрела, как он отъезжает, и сердце ее сжималось от нежности. Все было так просто, так хорошо, — она благодарила бога за то, что он подарил ей такое счастье. И обещала богу — как только можно будет — выполнить все положенные обряды.

В десять часов она вышла за покупками, приготовила обед и принялась ждать.

Вернулся он только в час, возбужденный до крайности.

— Дай мне скорее поесть, у меня появился клиент, который ждет меня в два часа.

Она быстро поджарила ему отбивную и подала, а сама поела, не садясь, жуя на ходу. Он же тем временем, набив себе рот, рассказывал:

— Утром я отправился прямо на площадь Массена. Шоферы, уже стоявшие там, искоса поглядывали на меня. Наконец один подошел и спросил, кто я такой и оформлены ли у меня бумаги. Когда они увидели, что все в порядке, они сразу заговорили иначе. Один даже сказал: «Что ж, всем приходится зарабатывать на жизнь». Я пригласил их вечером выпить аперитив — тех, которые будут на месте. Там на углу площади есть маленькое бистро, куда они ходят. Ну вот, прождал я так целый час. Несколько машин уехало. Надо сказать, что у большинства — постоянные клиенты. Один, например, стоял и болтал со мной, пока клиент не позвал его. По его словам, день на день не приходится, а в общем здесь, в Ницце, прожить можно…

— Вот видишь: ты был прав.

— Да. Кажется. Так вот, поговорили мы. Он ввел меня в курс дела: рассказал о мелких хитростях, которые у них тут в ходу, о комбинациях с гостиничными портье. С ними надо ладить, давать им «на чай», и тогда они рекомендуют тебя клиентам, когда те просят достать им машину. Ну, и еще много всякой всячины он мне рассказал…

Она налила ему вина. Он выпил целый бокал. Счастливый, даже гордый, оп продолжал рассказывать:

— В десять сорок — на площади есть часы, так что я точно заметил время — появился какой-то господин, который окликнул меня. Он спросил, говорю ли я по-английски. Я ему сразу ответил по-английски.

— А ты хорошо говоришь?

Он поднял голову и с секунду удивленно смотрел на нее. Впрочем, откуда она могла знать?

— Я ведь рассказывал тебе, что жил в Америке.

— Долго?

— Десять лет.

— Оттуда ты сейчас и приехал?

— Да. Мне захотелось вернуться во Францию. Захотелось начать новую жизнь.

— И ты… у тебя ничего там не осталось?

— Ничего, — твердо сказал он. — Решительно ничего. Я ведь сказал тебе: моя жизнь начинается с тебя.

Она прижалась к нему — в эту минуту она как раз стояла возле него, собираясь подать ему овощи.

— Я тоже, — сказала она, — не жила до тебя.

— Поэтому, — сказал он, — все так и просто.

В приливе чувств он поцеловал ей руку и возобновил свой рассказ.

— Ну, господин этот, конечно, пришел в восторг от того, что я говорю на его языке. Он попросил меня приехать за ним в два часа. Он пробудет здесь неделю и на все это время нанял меня.

— Значит, то, что ты говоришь по-английски, вернее — по-американски, даст тебе преимущество перед остальными.

— Да. Я так и напишу на табличке, которую собираюсь изготовить: «English Spoken»[5]. Сегодня утром мы с ним уже ездили в разные места. Он остановился в «Рюле», предлагал пообедать с ним вместе. Но я сказал, что меня ждут дома. Он просил, чтобы я вернулся к двум: мы поедем в Ментону.

— А когда ты вернешься?

— Не знаю, это будет зависеть от него. Завтра мы поедем в Волчье ущелье. Он просил выехать пораньше…

— Так ты и обедать не будешь? — спросила она не без досады.

— Нет, конечно. Мы поедем по большому кругу, и мой клиент наверняка захочет пообедать в одном из ресторанов на виадуке.

— А ты не заблудишься на дорогах?

— Я купил карту района. Но я ведь знаю здешние места — я бывал здесь в сорок пятом, после высадки.

— Ты был здесь?

— Да, — сказал он.

И сразу нахлынули воспоминания — воспоминания о тех временах. Утром клиент заговорил с ним о Нью-Йорке, исилою вещей мысль побежала назад, охватывая эти десять лет, которые он прожил в Америке. Нелегкое это было все-таки время! А сейчас разговор с Лоранс вызвал воспоминания о высадке — и все остальное исчезло. Сколько же ей тогда было лет?

— Ты была совсем еще маленькая в сорок пятом!

— Совсем. Если бы ты встретил меня тогда, ты просто дал бы мне конфетку.

Они рассмеялись. Она уже забыла о том, что завтра его не будет с ней весь день. Да и потом — нельзя же раскисать: мужчина должен зарабатывать себе на жизнь. И как бы подтверждая ее мысли, он сказал:

— В итоге мы неплохо заработаем на этой неделе!

— Да, — сказала она, — нам повезло!

Он вытер рот, в спешке швырнул салфетку на стол.

— Иди, иди, — сказала она, — я сложу салфетку. Она проводила его до дверей, поцеловала.

— Когда же ждать тебя вечером?

— Ну, как я могу ответить на этот вопрос? Все зависит от клиента.

Человек он серьезный, благоразумный. Чего же тут расстраиваться? И у них еще будут такие дни, как вчера. Они позволят себе это, когда подзаработают денег. Немножко терпения, немножко… — слово, которое пришло ей на ум, было слишком сильным — …самопожертвования.

Вернулся он только в девять часов. Она прождала его весь день, никуда не выходила, занималась разными мелочами по хозяйству — штопала, прибирала. К шести часам она все переделала и взялась за книгу, старую книгу, которая принадлежала ее бабушке и которую она уже читала. Листая ее, она вспоминала свою жизнь подло старушки, жизнь, полную любви и в то же время настолько лишенную смысла, почти пустую. Что значит жить? Жить по-настоящему? Она поняла, что такое жизнь, лишь после того, как появился Гюстав, а с тех пор прошло всего несколько дней. Да, ей тоже надо быть благоразумной. И ожидание — одно из проявлений этой любви, о которой она мечтала с юных лет и которую так быстро встретила. Не надо быть слишком требовательной. Надо довольствоваться тем, что имеешь, не требуя, чтоб твое счастье ежеминутно было с тобой. К тому же подлинную его глубину познаешь лишь в разлуке. Это, конечно, нелегкие часы, но будут и другие.

Не успел он переступить порог, как все было забыто. Ему не терпелось поскорее поделиться впечатлениями прошедшего дня, рассказать обо всех перипетиях, о том, что он видел и где был; с юмором, без всякой горечи поведал он ей, как в Монте-Карло, в отеле «Париж», пока его клиент пил чай, он оказался среди шоферов — тех, что носят форму и, сняв фуражку, открывают дверцы машин.

— Ты никогда не будешь таким!

— Нет. Но видишь ли, это входит в нашу профессию. Мой клиент — человек славный, но простой. А чтоб иметь богатую клиентуру, надо быть шофером другого класса.

— И машину тоже надо иметь другую.

— Конечно. Но и приносить это будет гораздо больше.

— Нам хватит того, что ты сможешь заработать. Вот увидишь, все будет в порядке.

Он долго мыл руки: пришлось менять колесо.

— Я ему скажу, этому Валлоне: он поставил мне пересохшие шины — я не наезжал ни на гвоздь, ни на камень, а покрышка лопнула. Придется ему дать мне новые.

— Ты хочешь кушать?

— Сам не знаю. Что-то не пойму. До того устал — ноги не держат!

Он взялся за газету, пока она убирала со стола. Вернувшись в комнату, она увидела, что он дремлет. Осторожно, нежно она помогла ему встать.

— Пойдем, я тебя уложу. Тебе надо выспаться, отдохнуть.

— Да, — сказал он, — тем более что завтра утром я рано уезжаю.

— Когда же?

— В восемь часов.

— В восемь!

— Дни сейчас короткие. В половине девятого мы с клиентом уже должны выехать из гостиницы.

— Ложись. Я сейчас тоже лягу. Только доделаю кое-что. Утром я напою тебя кофе.

Она вернулась на кухню, за несколько минут вымыла посуду: ей не хотелось оставлять на завтра — так приучила ее бабушка. А когда вошла в спальню, то увидела, что он повернулся к стене и спит. Она потушила свет и долго лежала неподвижно в темноте, без сна, рядом с Гюставом. Через какое-то время она несмело протянула руку и погладила его. Но она знала, что он не проснется.

Глава VII

Это была очень удачная неделя для начала. До самого понедельника, — причем в воскресенье Гюстав был занят еще больше, чем в другие дни, — он не расставался со своим американцем. Во вторник он проснулся поздно и притянул к себе Лоранс — они могли не спешить и провести все утро вдвоем.

Они попили кофе, и Лоранс снова прилегла рядом с ним; Гюстав сдернул пиджак со спинки стоявшего рядом стула. Порылся в кармане.

— Смотри! — сказал он.

И, вытащив из кармана банкноты, стал их пересчитывать.

— Даже за вычетом расходов на содержание машины и на горючее, у нас остается недурная сумма.

Он радовался, как ребенок, и она разделяла его радость. Он считал и пересчитывал деньги. Потом сказал:

— Надо пойти в банк и открыть там счет.

— Ты полагаешь, что это необходимо?

— Нельзя же хранить такие деньги дома.

Однако Лоранс деньги, лежащие в банке, представлялись замороженным, ничейным, мертвым капиталом, — радость доставляют другие, живые, которые можно вынуть из кармана. Расплачиваться с помощью чека нет никакого удовольствия, — куда приятнее выложить сумму наличными. В свое время, когда бабушка, которая по понятным теперь причинам не держала внучку в курсе своих дел, решала что-нибудь ей купить, — хотя нередко такая покупка превышала их средства, — она отправлялась в банк, и Лоранс из рук в руки передавала деньги торговцу.

Но сейчас ей не захотелось перечить Гюставу, говорить ему: «Мне было бы приятнее держать деньги дома».

А он тем временем продолжал:

— Расплачиваться чеком удобнее: не надо носить с собой крупные суммы. Для шофера в этом есть свои преимущества. Да и расчеты производить так быстрее. Я буду за все расплачиваться чеками — и за горючее и за фурнитуру…

— Ты прав, — сказала она, — это будет лучше.

Он вспомнил, какими огромными деньгами ворочал он при помощи чеков, в какое приходил волнение при одном виде сумм, проставленных на листке бумаги, на корешке чековой книжки. Он произнес вслух цифру своих доходов — такую мизерную по сравнению с цифрами прошлого, — и громко рассмеялся.

— Ты рад? — спросила она, неверно истолковав его смех.

— Да, — сказал он и снова рассмеялся от всего сердца.

Встали они поздно, счастливые, вдоволь насладившись затянувшимся утром.

— Хорошая все-таки профессия, — подытожил он. — И для себя можно урвать время.

— Любовь моя, — сказала она, — я сейчас приготовлю обед. А потом будем делать, что захочешь: погуляем по городу, сходим в кино…

Она, правда, подумала, что со смерти бабушки прошло еще слишком мало времени, чтобы идти в кино или в театр, но мужчине нужна разрядка, нужно вознаграждение, которое он заслужил. И бабушка поняла бы, простила. Однако он, должно быть, угадав ее мысли, сказал:

— Я повезу тебя в Симьез. Давай отвезем цветы на могилу.

Она с благодарностью прижалась к нему. Право же, он само внимание, сама деликатность. Когда он станет ей ближе, она охотно поедет с ним на могилу его родных, чтобы разделить с ним его прошлое, как он делил с ней ее настоящее.

— По дороге заедем в банк, — сказала она. — У бабушки был счет в «Комптуар Нисуа». Мне ведь тоже надо привести все в порядок, побеседовать со сведущими людьми, узнать, что я должна делать и не надо ли мне пойти к нотариусу… Но я думаю, что никаких формальностей не потребуется: у бабушки ведь уже ничего не было, и перед самой смертью она выписала на мое имя чек, по которому я забрала всю наличность. Квартира же, как и обстановка, была переписана на мое имя, когда я достигла совершеннолетия, — так хотела бабушка. Когда мы с тобой поженимся…

— Мы непременно поженимся. Я напишу в Курпале.

— В Курпале?

— Да, — сказал он. — Там… там я родился.

Она только собралась спросить его, где это — Курпале, долго ли он там жил, чем занимались его родители, когда раздался стук в дверь.

— Ты кого-нибудь ждешь? — спросил он.

— Нет. Провизию я купила вчера и ничего не заказывала на дом.

— Рабо?! — послышался голос за дверью. — Ты тут, Рабо?

Гюстав не сразу откликнулся. Рабо? Он еще не привык к этому имени.

— В чем дело?

— Мне нужен Рабо, шофер… Это здесь?

— Да, да, — сказал Гюстав, — иду. Сейчас открою.

Посыльный из отеля — об этом красноречиво свидетельствовала его форма — вошел в комнату и остановился, не без удивления воззрившись на Лоранс.

— Извините… мадам… Меня послал Жюль, из «Рюля». Понимаешь, Рабо, — сказал он, обращаясь к Гюставу, — там есть клиент для тебя. — И добавил: — К трем часам будь в «Рюле». Жюль представит тебя. Условия, само собой, как всегда. И не вздумай спускать цену — это американец. Он узнал, что ты говоришь по-английски, от того, которого ты возил на неделе, и поскольку сам он ни слова по-французски не говорит… Твой бывший клиент вроде повстречался с ним вчера вечером в баре. Видишь, он не осерчал на тебя, хоть ты отказался вести его сегодня на аэродром.

Только тут Лоранс узнала, что ради нее, ради того, чтобы провести с ней утро, Гюстав отказался от последней поездки с клиентом, и преисполнилась к нему горячей благодарности.

— Понимаешь… — начал было Гюстав.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что занят! Мосье желает побарствовать? Но Жюль рассчитывает на тебя. Клиент солидный: не скупится на чаевые. Ты знаешь, Жюль мигом плюнет на того, кто хочет быть сам по себе, кто его подводит.

— Хорошо. Я буду.

Когда рассыльный ушел, Гюстав сказал:

— Поеду посмотрю. Надеюсь, я не потребуюсь ему сегодня. Клиент просто хочет договориться со мной. Я мигом вернусь, и мы с тобой двинемся.

Она была огорчена и уже понимала, что планы их рухнули:

— Во всяком случае, мы успеем до трех часов заехать в банк.

— А в Симьез съездим к вечеру.

Он сказал это, хотя сам не слишком в это верил. Клиент рассчитывал на него, — ну, а он не мог подвести Жюля, который его рекомендовал, оказал ему доверие, — Жюля, которому, помимо комиссионных, он наверняка обязан будет подбросить еще кое-что.

Они пообедали и отправились пешком в банк, находившийся совсем рядом, — он как раз открылся после перерыва, когда они подошли. Формальности потребовали некоторого времени, но в результате Гюстав открыл счет и положил на него вместе с остатком от выигрыша в казино пятьдесят тысяч франков. А Лоранс тем временем провела минут десять в стеклянной клетке директора банка. Она выслушала соболезнования и поздравления, поскольку, не видя другого выхода, представила Гюстава как своего жениха, — к тому же, разве он сам не говорил с ней о браке? Ей ничего не надо было предпринимать: все и так было записано на ее имя. Желает ли она по-прежнему иметь у них счет? Да, вместо бабушкиного. Но, не успев принять это решение, она подумала, что класть ей на свой счет, собственно, нечего — ведь теперь ее жизнь, вся ее жизнь и материальное благополучие в руках Гюстава. Когда они вышли, он повел ее назад, домой.

— Разве тебе не надо в «Рюль»? — спросила она.

— Я хочу взять машину, а она стоит у нас во дворе.

— Но ведь «Рюль» в двух шагах отсюда.

— А если клиент захочет посмотреть, на чем я буду возить его?

Он не сказал: «А если клиент тут же попросит меня куда-нибудь поехать?» — но подумал об этом, и она догадалась.

— Ну, ладно. Я пошла наверх, — сказала она, когда они очутились во дворе.

— Смотри никуда не уходи, — сказал он, садясь за руль.

И вот он уехал один. В пять часов его еще не было, не было и в шесть. В половине седьмого, когда он вернулся, уже не могло быть и речи о том, чтобы ехать в Симьез: давно стемнело, и кладбище было закрыто.

— Он задержал меня.

— Я не сомневалась, что так будет.

— Если бы я не остался, он нанял бы другого, и я упустил бы отличный случай: он приехал в Ниццу по делам и на неопределенный срок.

— И ты должен все время находиться в его распоряжении.

— Что поделаешь! Такова наша профессия.

— А мне хотелось бы, чтобы ты хоть немножко бывал со мной.

— Не волнуйся: мыеще насидимся с тобой вдвоем. Настанут и пустые дни. А сейчас счастье нам улыбнулось…

— Да, — сказала она, — ты прав: я веду себя неразумно.

— А я и люблю тебя такую — неразумную.

— Просто так — любишь, и все?

— Ты же знаешь.

Поужинав, он сразу лег в постель и уже не пытался скрыть свою радость:

— Все ерунда — зато неделя какая выдалась! Я и не представлял себе, что дела пойдут так удачно. Скоро мы с тобой станем богатыми.

— Я не хочу быть богатой.

— Но ты же хочешь, чтобы мы поженились…

— Пожениться можно и не имея ничего.

— Все-таки надо же на что-то жить.

На другой день он привез ей косынку: вернулся он поздно, уже после ужина, предварительно велев одному из посыльных «Рюля» предупредить ее, что задерживается. Косынка была дорогая, купленная у «Гермеса» в Канне, — на ней были изображены дикие утки, в уголке стояла подпись: «Анри де Линарес». Она накинула ее на плечи, посмотрела на себя в зеркало с чувством удовольствия и одновременно досады на то, что он потратил деньги, считая нужным сделать ей подарок, как-то загладить свое отсутствие. Она обрадовалась косынке, и в то же время слезы застилали ей глаза. Стараясь отогнать печальные мысли, она прижалась к нему и, подтолкнув его к постели, принялась, словно ребенка, раздевать, снимать с него ботинки.

— Нет, нет. Не надо!

— Молчи. Не мешай. Это для меня удовольствие. А ты устал. Тебе надо лечь. Я подам тебе еду в постель, потом лягу рядом и согрею тебя.

Он решил не прерывать игры, дать себя побаловать: она была так счастлива. Он, как младенец, поел в постели.

— Какая ты славная!

— Я люблю тебя.

— А ты считаешь, что я тебя не люблю?

— Мне кажется, что мужчина никогда не сможет любить так, как женщина.

Нет, мужчина не способен быть таким нежным, таким по-матерински заботливым. Когда он был с нею, все остальное переставало для нее существовать, и ей было безразлично, зарабатывает он деньги или не зарабатывает. Тем не менее косынки от «Гермеса» она не сняла.

Теперь, поужинав — и притом поужинав как следует, — он чувствовал себя лучше. А день, как и накануне, выдался у него тяжелый. Мистеру Джонсону, этому самому американцу, нужны были не коротенькие поездки по городу, — нет, тут масштабы были другие: они ездили смотреть участки — и на побережье, и в глубине страны. Мистер Джонсон встречался с людьми, которые его там ждали, вел переговоры, и Гюстав, еще не очень понимая, о чем идет речь, служил ему переводчиком и толмачом. Человека этого интересовали большие участки. Для чего — для застройки? Что же он собирался строить? Возможно, завод? Так или иначе, он был доволен своим шофером и в тот же день вручил ему десять тысяч франков в благодарность за помощь, — на эти-то деньги Гюстав и купил косынку.

Сейчас он рассказывал все это Лоранc, которая забралась рядом с ним под одеяло и дремала, убаюканная его словами.

— Совершенно неожиданно повезло. Такого клиента не каждый день встретишь.

— И ты думаешь, он долго здесь пробудет?

— Надеюсь. А после можно и передышку сделать: тогда у наc на счету накопятся деньги… кому-то можно будет и отказать.

Он прав, думала она, стараясь быть благоразумной: нельзя жить без работы, без цели. Все остальное — бредни маленькой девочки. Она любила этого человека; он честный, трудолюбивый, — чего же ей еще желать? Потом они отдохнут. Но когда это будет? Во всяком случае, сейчас еще рано об этом думать.

Эд Джонсон был человек требовательный. Гюстав говорил на его языке, и Джонсон не мог обойтись без него. Да и относился он к нему не как к простому шоферу: в машине садился с ним рядом, а если заезжал в какой-нибудь знаменитый ресторан, сажал с собою за стол.

Через несколько дней он уже рассказал ему все, без утайки.

— Вот почему я здесь, boy[6]. У меня родилась идея основать на континенте компанию воздушных перевозок «люкс». У нас есть капиталы — не замороженные, но лежащие без пользы в банках Германии, Англии, Италии, Франции. Надо их пустить в оборот. И вот нам пришла идея связать европейские столицы воздушными линиями с первоклассными курортами. Скажем, Лондон — с Туке, Париж — с Довилем. А здесь, на Лазурном берегу, привлечь отдыхающих в Ниццу, Канн, Монте-Карло. Муниципалитеты, естественно, нам помогут. Мы проложим также линии воздушных сообщений из Лондона на южное побережье Англии, из Берлина — сюда. Понимаете, что я хочу сказать, boy, — мы создадим целую сеть: Венеция, Энжьен, Гамбург, Рим. Причем не только для того, чтобы привлечь клиентов в игорные дома, — нет, чтобы люди получали удовольствие уже от поездки, могли насладиться комфортом, пользуясь не самолетами крупных авиакомпаний, а нашими, более удобными, где все предусмотрено для отдыха, есть спальные места, души, отличная кухня. Это, конечно, будет очень дорого стоить, но мы знаем клиентов, на которых можно рассчитывать, у нас есть имена, целые списки таких лиц во всех странах Европы — мы не собираемся ориентироваться на кого попало. И в таких городах появится работа для людей вашего типа. Только уж, конечно, нужна будет машина другого класса, — он не без брезгливости ткнул пальцем в сиденье старенькой «ведетты», — и нужно знание английского языка. Но до тех пор вы сумеете заработать достаточно денег, чтобы купить подержанный «роллс-ройс».

Этот проект показался Гюставу любопытным. Теперь он уже не просто переводил, а принимал участие в переговорах, в обсуждениях.

— Нет, мистер Джонсон, — говорил он по-английски, — не позволяйте себя обманывать. Этот малый заломил слишком большую цену за свой участок. К тому же сорок гектаров вам будет мало, придется прикупать вокруг, а когда хозяева поймут, что эти участки вам необходимы, они вытрясут из вас душу.

И обращаясь к владельцу участка:

— Мой клиент просит передать, что купит лишь в том случае, если будет продаваться вся долина…

— Но она же не моя собственность!

— Есть у вас тут нотариус? Пошли к нотариусу.

И они шли. В большинстве случаев это оказывался захудалый письмоводитель в какой-нибудь деревеньке, продувная бестия, изъяснявшийся на колоритном местном диалекте: Гюстав вступал в переговоры, намекая на возможность крупной выгодной сделки. Подумайте сами: это же американец!

Джонсон внимательно слушал, пытаясь уловить смысл разговора. Он немного понимал по-французски и мог разобраться в том, что Гюстав работает на него, не пытается его обмануть, ведет себя лояльно. И, выйдя от нотариуса и сев в машину, он говорил:

— Э-э, молодой человек, да вы пройдоха. Можно подумать, что вы ворочали делами всю жизнь. Во всяком случае, у вас есть удивительное чутье, а этому не научишься.

Но Гюстав с самым невозмутимым видом принимался давать ему советы.

Спешить тут нельзя — нужно время. В этих местах быстро не договариваются. Сделают шаг вперед, потом отступят, выскажут предложение, отклонят встречное. Вечером, вернувшись на Французскую улицу, Гюстав рассказывал Лоранc о проведенном дне, и по его оживленному виду она понимала, какое удовольствие он от этого получает.

— В долине между Ла-Фу и Гримо есть как раз то, что нам нужно, — он бессознательно говорил «нам», — но крестьяне артачатся: они говорят, что это земли под виноградники. В общем-то они правы, во всяком случае, относительно части земель. А платить такую цену, какую они просят, за участок под аэродром просто немыслимо. Есть, правда, один участок на самом берегу, там галька и песок, но его невозможно расширить из-за дороги, а нам нужно минимум тысячу восемьсот метров для взлетных дорожек — ведь самолеты у Джонсона будут не обычные, не туристского класса!

— А как вы будете перебрасывать клиентов из Ла-Фу в Сен-Тропез?

— На машинах. А в некоторых случаях, когда аэродром будет слишком далеко от города, как тот единственный участок, который мы пока здесь нашли, будем пользоваться вертолетами, и садиться они будут прямо на крыши новых роскошный отелей. Кстати, — сказал он, — раз уж мы заговорили о машинах, ты выбрала время сходить к Валлоне?

— Да. Он еще не получил новых шин.

— Но я не могу больше ездить на этих, в один прекрасный день у меня будет авария. Он дал мне две старые шины. Пускай дает новые.

— Он же не возражает. Он ведь обещал тебе заменить их, когда продавал машину. Просто он говорит, что еще не получил новых.

— Надо будет мне заглянуть к нему завтра пораньше утром, когда я поеду в «Рюль» за Джонсоном.

— А ты вернешься к обеду? — робко осведомилась она.

— Конечно, нет! Завтра у нас свидание с префектом в Драгиньяне.

На следующий день он встал действительно рано. Накануне вечером она долго смотрела на него, а он, сраженный усталостью, тут же заснул, не дождавшись даже, когда она ляжет, так и не обняв ее.

— Боже! Я опаздываю! — воскликнул он, выскакивая из постели. — Скорее кофе!

Она засуетилась, стараясь нагнать упущенное время: накануне она поздно заснула, — сон бежал, гонимый желанием, которое Гюстав пробудил в ней в первые дни, и теперь оно вспыхивало, как только она ложилась с ним в большую постель. Он поспешно намыливал лицо, брился.

— Мне во что бы то ни стало надо заехать к Валлоне.

Он исчез, а она осталась одна. Впереди был целый день — бесцветный, нескончаемый, полный стольких дум, стольких мечтаний, такой тягостный от того, что Гюстава не было с ней. И сколько бы она ни урезонивала себя, говоря: «У всех женщин такая жизнь», — ей было ясно, что она согласилась принадлежать Гюставу, потому что влюбилась в него без памяти и хотела быть все время с ним.

Тем временем Гюстав подъехал к гаражу Валлоне. Двери оказались на запоре. «Право же, — подумал он, — люди в этих местах не слишком утруждают себя работой!»

— Эй, Валлоне!

На втором этаже распахнулось окно, показалась всклокоченная голова:

— Поднимись-ка сюда!

Гюстав обнаружил узенькую каменную лестницу и поднялся наверх. Толкнув незапертую дверь, он очутился в комнате, — окна в ней были закрыты, и ночные запахи не успели еще улетучиться. На столике стояла бутылка красного вина, на три четверти пустая, подле нее стакан.

— Ты что? Уже столько времени, а ты еще не открывал своей лавочки?

— И не открою. Присаживайся.

Гюстав присел на край постели, куда снова улегся Валлоне в пижаме сомнительной чистоты.

— Ты что, решил не работать?

— Да.

— А что такое?

Тот провел пальцами по растрепанным волосам, пригладил непокорные пряди.

— Обанкротился, — сказал он.

— А как же мои шины?

— Ничего не поделаешь, старина, не будет у тебя шин: поставщики отказываются давать мне товар, мне нечем им платить.

— А что же случилось?

— Сейчас расскажу, — собравшись с духом, сказал Валлоне.

Глава VIII

— Вы чем-то озабочены, Гюстав? — спросил мистер Джонсон.

— Да с шинами у меня непорядок, — ответил Рабо.

Они ехали по дороге, которая идет вдоль берега в Ментону и Монте-Карло: у Джонсона на десять часов была назначена встреча в Ментоне.

— А что с ними, с вашими шинами?

— Ничего особенного — просто они старые. Я думал получить сегодня утром новые, и вот выяснилось, что не получу.

— По-моему, — сказал Джонсон, — вам надо серьезно подумать о замене не только шин, но и всей машины.

— У меня нет на это средств.

— Это дело поправимое. Видите ли, если бы вы не говорили по-английски, а я знал хоть несколько слов по-французски…

— Понимаю, — сказал Гюстав, — вы бы меня не наняли. Но вы бы проиграли на этом. Если бы вы разъезжали в «бьюике», с вас запрашивали бы другую цену.

— Вы думаете?

— Французы, а особенно жители этих мест, привыкшие драть с иностранцев, только так и поступили бы.

— Но надеюсь, мы все-таки не застрянем на полпути?

— Думаю, что нет.

— А что же все-таки у вас произошло?

— Да хозяин гаража, у которого я купил эту машину и который должен был заменить мне шины, накануне банкротства.

— В таком случае надо купить новые шины в другом месте.

— Придется, но я вынужден буду выложить все, что получу от вас.

— Что поделаешь, мой мальчик: в каждой профессии — свой риск.

— Я знаю. Не повезло — вот и все. Эх, и идиот же этот Валлоне!

— Хозяин вашего гаража?

— Ну да. Ему принадлежит все помещение — оно расположено, правда, в несколько своеобразном районе, но зато может вместить сто машин. И он не только не сумел извлечь из этого никакой выгоды, а даже концы с концами не может свести.

— Это какой-нибудь ваш приятель?

— Я видел его всего три раза. Но он мне только что все рассказал: в исходе дела можно не сомневаться.

— А вы были бы рады, если бы я помог ему выбраться из беды?

— Я не люблю людей, которые дойдут до ручки, а потом начинают ныть.

— Я тоже. У нас в Америке к этому не привыкли. Да, впрочем, вы сами это знаете: вы ведь говорили, что жили там. Кстати, где именно?

— В Нью-Йорке, Вашингтоне, Чикаго.

— А, теперь ясно, почему вы говорите с нашим акцентом. И притом, должен признаться, удивительно хорошо.

— Я долго там жил.

— А кем же вы там были?..

— Содержал гараж, — ответил Гюстав.

— Вот как? Тогда почему бы вам не перекупить сейчас этот гараж?

— На какие деньги?

— А это много весит?

— И да и нет. Во всяком случае, меньше того, что он реально стоит.

— А именно?

— Надо заплатить кредиторам, выкупить закладную. Ну и дать немного денег Валлоне.

— Ему-то за что?

— Ну, немного. Совсем немного. Просто для проформы. Идиот, который сам себя утопил, да к тому же лентяй, особого снисхождения не заслуживает.

— В делах снисхождения не бывает.

— Я знаю.

— Откуда же?

— А я вам говорил — я ведь жил в Америке.

— Гюстав, а вас заинтересовало бы это дело?

— Гараж? Зачем он мне?

— Чтобы работать с нами. Будете держать машины и посылать их на аэродромы за нашими клиентами. Нам это понадобится, даже будет необходимо. Кстати, мы в нашей группе придерживаемся принципа автономии — каждое звено само по себе.

— Этого принципа придерживаются все в мире.

— Вот как! Вы и это знаете? Во всяком случае, это делается для того, чтобы неудача в одном месте не влекла за собой провала всего остального. Да и капиталы для каждой единицы нужны свои: для одной больше, для другой — меньше. Трест — это ведь конгломерат.

— А кроме того, капиталами можно манипулировать — вкладывать в менее верное дело те, которыми не жаль рискнуть.

Джонсон расхохотался.

— Послушайте, можно подумать, что вы действительно в этом разбираетесь. Где вы этому научились?

— Простая логика.

— Но это логика людей, которые ворочают деньгами.

— Вы же понимаете, простой шофер, такой маленький человек, как я…

— А вам не хотелось бы стать чем-то покрупнее простого шофера?

— Нет, — сказал Гюстав. — Нет. Мне и так хорошо. Машина меня кормит. На деньги, которые я у вас заработаю, я наверняка смогу приобрести что-то получше. А тогда и плату за проезд смогу брать другую.

— Ну, а как насчет вашего Валлоне?

— Плевал я на Валлоне.

— Во всяком случае, запомните, Гюстав, мое предложение остается в силе. Мы были бы заинтересованы…

— На каких условиях?

— Ого, этот малый совсем не глуп!..

Больше они не разговаривали до самой Ментоны. А там снова завертелось колесо. Дело им пришлось иметь с людьми примитивными, не очень искушенными, которые либо сами не знали, чего хотят, либо слишком хорошо это знали. Джонсон, не привыкший к такого рода переговорам, когда люди отказываются от собственных слов, бесконечно возвращаются к одному и тому же, — терял терпение. Он готов был все бросить, сесть в машину и уехать. Но Гюстав, который, кстати, никогда не отличался подобным долготерпением в Америке, успокаивал его, пускал в ход такую дипломатию, что это удивляло его самого. Они пообедали и еще до самого вечера продолжали переговоры. В шесть часов они, наконец, договорились о приобретении участка за пределами города и притом — на выгодных условиях. Выходя из гостиницы, где они устроили небольшое пиршество, подписав документ, Джонсон, радостно похлопал Гюстава по спине и сказал:

— Гюстав, если хотите, я могу одолжить вам денег на новую машину. Вы отдадите мне их, когда вам будет удобно.

Он вернулся в Ниццу на Французскую улицу в отличном настроении.

— Лоранс, любовь моя, Джонсон дает мне денег на новую машину.

— Вот как? А твоя уже не хороша?

— Это машина не достаточно высокого класса. На других — таких, которые стоят на площади Массена

— А как же Джонсон?

— Джонсон взял меня потому, что я говорю по-английски.

— Вот видишь! Значит, этого достаточно.

— Ему ведь меня рекомендовали. К тому же в тот момент у него, кроме меня, никого не было под рукой. Но я-то понимаю, что эта машина его не устраивает. Ты не знаешь, какие в Америке машины: «шевроле», «понтиаки», «бьюики» — все это машины серийные. Люкс начинается с «кадиллака»!

— Но ты же не собираешься покупать себе «кадиллак»!

— Нет. Но добротный старенький «роллс-ройс» или «бентли» десятилетней давности — собираюсь.

— Это будет дорого стоить.

— С деньгами он меня не торопит: я смогу отдать их, когда захочу.

— Тебе придется больше работать.

— Конечно. Но у меня будет другая машина, и хоть она будет стоить дороже, зато и денег будет нам больше приносить. Да, славный он малый, этот Джонсон.

— Но и ты оказываешь ему большие услуги.

— Конечно.

— Кстати, шины ты у Валлоне получил?

— Нет. У него совсем плохи дела.

— Что, заболел?

— Нет, просто сел на мель.

— Когда мы были с тобой у него, мне показалось, что дела его идут неважно.

— А теперь он и вовсе закрылся: нечем больше платить. Деньги, которые я дал ему за «ведетту», он истратил.

— Значит, шин своих ты не получишь, и гарантия, которую он тебе дал, ничего не стоит.

— Боюсь, что да. Хотя он полон самых добрых намерений. Сегодня утром я обнаружил совершенно раздавленного, сломленного человека и закрытый гараж — ему даже рабочим платить нечем. Единственное, что ему осталось, это пустить себе пулю в лоб.

— У него не хватит на это мужества.

— Не обольщайся. У него не хватило мужества вести повседневную борьбу за существование, но сейчас это человек, дошедший до точки. К сожалению, у него нет никого, кто мог бы ему помочь.

— А если он продаст помещение?

— У него не хватит денег даже на то, чтобы покрыть долги. А потом у него, оказывается, жена в Соспеле и пятеро детей — он мне все рассказал.

— Только этого не хватало! Какой легкомысленный человек!

— Итальянец. В Неаполе сколько угодно таких семей. На улицах бродят золотушные дети с искривленным позвоночником. У меня осталось ужасное воспоминание о Неаполе.

— Ты бывал там?

— Во время войны… когда служил в армии… до высадки здесь.

— Ах, так ты, значит, был…

— Я тебе об этом расскажу как-нибудь. Так вот, представь себе, что Джонсон, узнав про гараж Валлоне, предложил мне…

— Ну, нет! Этого ты на себя не взвалишь!

— Конечно! Я так и сказал: нет. Хотя, учти: дело стоящее.

— Но он же прогорел!

— Именно потому. Можно было бы купить этот гараж за гроши. И еще дать немножко Валлоне.

— Нет, — сказала она, — не надо.

— Согласен, не надо, — повторил он следом за ней. — Но нельзя же допустить, чтобы он застрелился.

— Он и не застрелится.

— Я тоже так думаю. Но кто может знать заранее? Вообще-то говоря, я мог бы согласиться временно… а потом перепродать кому-нибудь другому. — Эта мысль воодушевила его. — Таким путем и его, беднягу, мы вытащили бы из беды. Джонсон заинтересован в этом помещении, а главное в том, чтобы создать компанию по прокату автомобилей высокого класса, которые обслуживали бы аэродромы его будущей компании. А потом эти машины оставались бы в распоряжении клиентов на время их пребывания здесь. Да, дело, конечно, стоящее, ничего не скажешь. И тот, кто за это возьмется, кое-что положит себе в карман.

— И ты говоришь себе: «Почему бы этим человеком не стать мне!»

— В общем, да!

— Гюстав, если ты согласишься на это предложение, я больше не увижу тебя.

— Наоборот: я буду занят в определенные часы и в определенные часы свободен. Ну, а кроме того, ты сможешь быть со мной, сможешь мне помогать.

— Я же ничего не умею. Я не способна сделать простейший подсчет, я не умею работать, ты это знаешь, я же ничего от тебя не скрыла. Я способна только любить тебя.

— Разве гараж этому помешает?

— Да. У тебя совсем не будет для меня времени.

Он рассмеялся. Но этот прилив веселости длился недолго.

— Ты права. Я скажу «нет».

Он обнял ее, притянул к себе.

— Из-за этого Джонсона мне некогда даже любить тебя, — сказал он, увлекая ее к постели.

— Три дня, — сказала она с милым укором. — Уже целых три дня!..

— Тебя, значит, тянет ко мне?

— Я так люблю видеть тебя счастливым.

— А сама ты счастлива?

— Ну, как ты можешь спрашивать!

В тот вечер все было, как в первый раз, и Лоранс спросила:

— Я делаю успехи?

— Ты же моя жена.

Его умиляло, что и в жизни и в любви она во всем подчинялась ему, старалась угадать малейшее его желание. Она была молода и свежа, тело у нее было крепкое, и он любил ласкать ее изящные, едва наметившиеся формы. Дитя, любящее дитя, бесхитростная, прямая и чистая, она дарила ему то, чего ни одна женщина, даже Глория, — кстати, где-то теперь Глория? — никогда ему не дарила.

Он заснул крепким, спокойным сном. Любить вот так, с полной отдачей себя — это необходимо, это придает тонус жизни. Да, это и есть жизнь, Лоранс права.

Утром он первым выскочил из постели, она еще спала, сраженная усталостью от избытка счастья. Пока он намыливался и брился, — а он уже опаздывал, — встала и она, заспанная, похожая на девочку, которая проснулась по звонку в пансионе!

— Кофе! Скорее!

— Боже мой! Уже восемь!

Он выпил кофе, стоя у двери.

— Поцелуй же меня.

Он обнял ее, на мгновение прижал к себе и тотчас отпустил. Он уже закрывал дверь, когда она спросила:

— Как ты решил насчет Валлоне?

— Я еще раз поговорю с Джонсоном. Если мне удастся сделать так, чтобы он помог ему…

— Да… так будет лучше… если это возможно…

— Попробую, — сказал он.

Он поговорил с Джонсоном в тот же день. И Джонсон сказал:

— Разузнайте все толком. Съездите к этому малому и привезите мне все сведения.

И Гюстав поехал к Валлоне.

Итальянец был в том же состоянии, что и накануне, если не более удрученном. Гараж был по-прежнему закрыт.

— Не хватило у меня духу даже поехать в Соспель, — сказал он, — жена еще успеет узнать новость.

— Что же ты делаешь?

— Ничего.

И в самом деле Валлоне ждал — чего, он и сам бы не мог сказать. Он явно дошел до точки.

— Тебя же посадят.

— Ну, а что я могу поделать?

— Принимай меры.

— Какие? Банк отказал мне в новом авансе: там считают, что уже достаточно дали.

— Ну-ка расскажи мне все, как есть.

Он снова сел в ногах неопрятной постели, где лежал Валлоне; рядом на ночном столике стояла бутылка красного вина, из которой время от времени Валлоне наливал себе стакан. Он пил. О, не слишком! Но ничего не ел: не было сил есть. Тем не менее он все же рассказал Гюставу, как обстоят дела.

Надеяться ему действительно было не на что — слишком глубоко залез он в долги. Гараж его переходил в руки банков — они наживутся, перепродав его. Помещение ведь стоило куда больше тех сумм, которые взял в долг Валлоне. Дела же у него шли плохо из-за неудачного района. Тут надо было что-то придумать, а не ограничиваться обычным ремонтом, сдачей в аренду боксов и мест для стоянки и продажей подержанных машин.

В полдень Гюстав должен был снова увидеть Джонсона. Тот отдыхал все утро и, когда Гюстав пришел в «Рюль», попросил его подняться в номер.

Как и Валлоне, он тоже был в пижаме, но только несколько иной. Чувствовалось, что это человек очень богатый. Хотя одеяние его и выглядело, пожалуй, кричаще, это не очень удивило Гюстава — он этого даже не заметил, невольно перенесясь в атмосферу своей прежней жизни. Его занимало сейчас лишь то, что рассказал ему Валлоне. И вот, пока Джонсон расхаживал по комнате, возле открытого окна, за которым виднелось море, освещенное хотя и зимним, но все же теплым солнцем, — впрочем, это было ему явно безразлично, — Гюстав изложил состояние дел:

— Валлоне мне все сказал. Расстегнулся на все пуговицы. Вы же понимаете: меня ему нечего бояться… и нечего терять — я всего лишь шофер. Так вот: можно заплатить его долги. Дело представляется мне выгодным. Только вести его надо не так, как сейчас, а как вы предлагаете. Я берусь все уладить и вырвать гараж из лап банков. Сунуть немного Валлоне — и он передаст вам все: другого выхода у него нет, он все равно взлетит на воздух, а так — вы его даже спасаете… во всяком случае, он уходит не с пустыми руками. А у него жена… дети…

Джонсон негромко рассмеялся:

— Как трогательно.

— Если это дело вас интересует…

— Да, конечно, интересует, — сказал Джонсон. — Даже как недвижимость гараж этот имеет смысл приобрести. Но я же говорил вам, что у нас другой расчет. Какая бы ни была выгодная операция, она должна быть увязана со всем остальным: нельзя проводить ее отдельно, только ради нее самой. Ну и вот, я еще раз все взвесил и пришел к выводу, что это может нам очень пригодиться. Вполне реально было бы создать компанию по прокату автомобилей.

— Я тоже так считаю.

Джонсон полез за чековой книжкой в карман пиджака, который висел в шкафу, занимавшем всю стену. Внутри в дверцы были вделаны зеркала; Джонсон открыл их и стал виден со всех сторон, как в трельяже. Наконец, он повернулся.

— У нас, знаете ли, дела решаются сразу — «да» или «нет». В данном случае я говорю «да». Так вы сказали мне сколько?..

Гюстав назвал цифру.

— Учитывая Валлоне? Это вполне разумная цифра, и риска, по-моему, тут никакого.

— Но потом вам придется еще вложить капитал в машины… А на это потребуется немало.

— Если бы речь шла только о машинах! А обслуживающий персонал — мойщики, смазчики, механики… целый комбинат. Я знаю, во что это выльется. Но об этом подумаем позже. Сейчас же надо сделать самое неотложное — купить. И поскольку цифру он вам назвал…

Джонсон выписал чек на весьма солидную сумму. Подписывая его, он сказал:

— Отведите нашего приятеля к нотариусу. Составьте акт о продаже, или, вернее, бумагу о передаче вам предприятия Валлоне. Чтобы все было по правилам, по закону. Разузнайте все как следует, проконсультируйтесь. Так или иначе, споров я тут не предвижу: на чеке указана предельная сумма — мы с вами ее обговорили, и я предоставляю ее вам в кредит. Таким образом, больше предложить ему вы все равно не сможете.

— Но вы же сами будете решать.

— Да, конечно, я сам подпишу акт о приобретении гаража для Средиземноморской компании по прокату автомобилей «люкс». (СКОПАЛ, — хм, недурное название, надо будет его сохранить.) Но мне еще надо создать эту компанию. А пока руки у меня связаны, мне нужно подставное лицо — им будете вы, Гюстав.

— Я?

— Не откажетесь же вы сделать мне одолжение, тем более что именно вы навели меня на мысль об этом деле… и именно вам я обязан…

— Ничем вы мне не обязаны.

— Нет, обязан. Всякое усилие заслуживает награды. Да и потом, зачем мне кого-то искать, когда есть вы?

— Хватит, хватит…

— Мне нужен для этого француз… непременно… по многим соображениям: проблема национального престижа, налоги, — словом, вам все ясно. А потом — вы же были владельцем гаража, вы знаете дело… и вы знаете французов. Затевать это без вас я не могу и не хочу. Я подпишу с вами контракт…

— Но, мистер Джонсон…

— Либо вы соглашаетесь, либо отказываетесь. Если да, я затеваю это дело. Если нет, — умываю руки.

Он по-прежнему держал чек, но готов был в любой момент его уничтожить.

— Так вы согласны?

— Да, — сказал Гюстав.

Когда он постучался к себе домой и Лоранс открыла ему, просияв от счастья, — она никак не ждала его к обеду, — она тем не менее сразу поняла, что он пришел неспроста. А он вытащил из кармана чек и сказал только:

— Я спас Валлоне.

Однако сам-то он знал, что хоть это и правда, но далеко не вся.

Глава IX

В общем, думал Гюстав, ему необыкновенно повезло. Однако это не слишком его удивляло: в той, прежней, его жизни восхождение свершилось тоже очень быстро. В этой же, в новой, он лишь воспользовался случаем. Он получал в руки дело, которое, если его поставить как следует, потребует не больше и не меньше сил, чем любое другое, а директорское жалованье плюс комиссионные даст ему в месяц куда больше, чем он мог бы заработать в качестве шофера, владеющего одной-единственной машиной. И чтобы утвердиться в своем решении, чтобы оправдаться перед самим собой — подобно тому, как он это сделал в первую минуту, сказав, что спас Валлоне, — он твердил себе, что рад за Лоранс, что теперь он сможет баловать ее, дать ей то, чего она заслуживает в благодарность за такую любовь, то, что должна иметь «его жена». Заметив тревогу на ее лице, он изложил ей все эти доводы и, хотя не вполне ее убедил, зато, казалось ему, привел такие аргументы, против которых не поспоришь, которые не опровергнешь: человек не имеет права упускать случай, особенно если этот человек не одинок. Надо ведь думать и о себе и о том, что могут появиться дети. Он верил, что именно поэтому так и поступил, верил не менее искренне, чем в ту пору, когда, завершая какую-нибудь сделку, всячески старался оправдать перед самим собой свои поступки. Лоранс умилилась. Да и как могло быть иначе? Тут он добавил, что, если у них увеличится семья, — ну, а раз человек заводит речь о семье, значит, он собирается жениться, — им потребуется более просторная квартира, даже дом. Кстати, что сказала бы Лоранс насчет дома.

Можно было не сомневаться, что девушка, вышедшая из буржуазной среды, положительно ответит на такой вопрос. Дом — Лоранс, конечно, не отказалась бы от дома, только чтобы он был маленький. И, отбросив всякие потаенные мысли, они принялись мечтать — не строить воздушные замки, а мечтать о вполне реальном, логически оправданном, осуществимом будущем.

К тому же все складывалось на удивление удачно. Джонсон, как человек, привыкший к крупным операциям, делал все с размахом. Гюстав разнюхал для него новое дело, и он был благодарен ему — щедро вознаграждал за труды, но не забывал при этом пользоваться его услугами. Теперь Гюставу приходилось работать вдвое больше, поскольку Джонсон нуждался в нем, чтобы завершить приобретение участков для Европейской компании воздушных сообщений «люкс» (ЕКВСЛ), да и ему самому пора было ставить на ноги компанию по прокату автомобилей.

В связи с этим надо было предпринять ряд шагов, разрешить уйму проблем. Прежде всего надлежало создать первую компанию — только после этого можно было приступать к строительству и приобретению дорогостоящих материалов, а также к набору персонала. Для начала решили ограничиться Лазурным берегом. Но дело подвигалось быстро, ибо деньги всемогущи, особенно когда к твоим услугам капитал целого консорциума, а именно консорциумом и, притом весьма крупным, была ЕКВСЛ, поскольку Джонсон, хоть и был здесь главной действующей фигурой, финансировал ее далеко не один.

Прошло меньше недели с тех пор, как Лоранc узнала от Гюстава, что он будет возглавлять Компанию по прокату автомобилей «люкс»; и вот однажды, услышав шум машины, въезжающей во двор, она выглянула из окна и увидела «бьюик» и выходящего из него Гюстава. Он заметил ее и победоносно помахал ей рукой. Она подбежала к дверям и, не дожидаясь его стука, открыла. Опережая ее вопросы, он пояснил:

— Джонсону надоело трястись в моей старой «ведетте». Да и нашлепки на шинах вот-вот могли отлететь. Надо было покупать новые. А потом вчера у меня забарахлило зажигание, аккумуляторы, мотор, короче: пришла пора сдавать ее на слом. Я ее продал, и мы купили новую.

— «Бьюик»?

— Двухлетней давности. В безупречном состоянии. Миллион четыреста. Просто даром. Кстати, можешь не волноваться: заплатила за нее ЕКВСЛ. Вот поедем кататься, сама увидишь, какая разница.

Она промолчала. Она знала, что кататься поедет не скоро. Джонсон теперь ни днем, ни вечером не расставался с Гюставом.

«Что поделаешь, я же не могу его бросить!»

Он любил казино, ночные кабаре, этот Джонсон, и, проведя весь день за деловыми разговорами с агентами или самими владельцами, отдыхал за бутылкой шампанского в Канне — «У Брюммеля» или в Ницце — в «Лидо». Но он не любил проводить время в одиночестве, терпеть этого не мог. В результате, Гюстав, вернувшись поздно ночью к себе, на Французскую улицу, неизменно заставал Лоранс спящей. Он тихонько раздевался, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить ее, — его всегда умиляло то, как по-детски безмятежно она спала, — и осторожно ложился рядом. Но засыпал он не сразу — в голове его мелькали цифры: столько-то придется платить мойщикам, столько-то — механикам, столько-то — бухгалтерам, столько-то — за переоборудование помещения. Что до стоимости самих машин, — это он уже давно подсчитал, давно решил договориться с одной фирмой, чтобы она поставляла их новенькими и заменяла после того, как они пройдут тридцать тысяч километров. Теперь надо еще подумать о страховке…

Утром он вставал рано. Отправлялся в гараж и там измерял шагами помещение для стоянки машин, ремонтные мастерские, ходил с этажа на этаж, прикидывал, подсчитывал, вкладывая в это всю душу, совсем как в той, другой жизни, в начале своей карьеры в Нью-Йорке, — только на этот раз он все время думал о том, что его деятельность должна быть ограничена масштабами одной компании, вот этим пространством, заключенным между этими стенами, машинами, которые уже виделись ему здесь и длякоторых ночью он уже установил тарифы — столько-то за километр и столько-то за день, — подсчитал прибыль от всего дела в целом, определяя, можно ли это назвать победой, стремясь к победе так, как если бы она была только в его интересах.

А через час он уже заезжал за Джонсоном на своем «бьюике». И они снова мчались по дорогам, обследовали участки, посещали нотариусов. Во время переговоров он оживлялся, начинал торговаться, и Джонсон, заключив сделку, рассыпался перед ним в комплиментах: право же, Гюстав оказался таким помощником, какого он и не ожидал встретить в Европе, он это скажет господам из административного совета, которые через некоторое время приедут из Нью-Йорка, Гамбурга, Рима, Парижа на два дня в «Рюль», чтобы окончательно условиться обо всем, что надлежит сделать, утвердить заключенные им сделки, установить сумму, выделяемую на закупки, подписать обязательства, помимо уже существующих, предварительных, которые дадут приток новой крови, и тогда в кассу ЕКВСЛ потекут доллары, марки, лиры, швейцарские и французские франки.

— Начало положим здесь, на Лазурном берегу. Затем, мой мальчик, я вас оставлю, а сам займусь севером и заеду сюда по дороге в Италию — посмотреть на вас. Вы, случайно, не говорите по-итальянски?

— Нет. Вернее, плохо. Хотя с грехом пополам объясниться могу.

— Это уже кое-что. Значит, вы и тут можете мне пригодиться.

— Но ведь у меня на руках будет эта компания.

— Конечно. Однако все уже завертится, а я, если и попрошу вас со мной поехать, то всего на несколько дней. Это будет для вас отдыхом. К тому же я не собираюсь ехать завтра. Но все звенья должны быть связаны между собой с тем, чтобы цепь представляла единое целое.

— Естественно.

— В один прекрасный день мы наверняка установим прямое воздушное сообщение с Нью-Йорком, с Филадельфией, с Чикаго… и с Канадой… и с Южной Америкой.

— Надеюсь, вы не собираетесь конкурировать с «Эр-Франс» или с «Сабеной»?

— У нас совсем другие цели, вы же знаете наш замысел.

Да, теперь Гюстав знал их замысел и обсуждал его с Джонсоном. Не все казалось ему приемлемым — далеко не все; он видел возможные ловушки. И высказывал свои опасения американцу, говоря себе, что в общем-то это его не касается, тем не менее он считает своим долгом сказать все, что думает, прежде всего из симпатии к тому, кто оказал ему доверие, а затем и по другой причине, более простой и более понятной: он ведь теперь связан со СКОПАЛом, а эта компания может существовать, может выстоять лишь при условии успеха основной идеи, при условии, что будет создана система люксового отдыха. В противном случае СКОПАЛ потеряет всякий смысл, и все усилия Гюстава пойдут впустую.

Как-то раз Гюстав, вернувшись домой, спросил Лоранс:

— Ты умеешь стенографировать?

— Нет. Я даже на машинке — и то стучу только двумя пальцами.

— Видишь ли, нам теперь нужен секретарь. Я собираюсь открыть в гараже контору — там, где раньше жил Валлоне. Со временем она станет конторой автомобильной компании. А до тех пор это будет штаб всего концерна, поскольку Джонсон решил сосредоточить там все дела, пока фирма не откроет своей конторы и, по всей вероятности, не приобретет собственного здания. Мы с Джонсоном создадим здесь мозговой центр, сосредоточим в одном месте весь архив — бумаги, связанные со сделками, контракты и тому подобное. Да и адрес у нас будет не гостиничный. Вот мне и нужен кто-то, кто мог бы составлять письма, отвечать по телефону, писать под диктовку на стенотипе или хотя бы стенографировать. Человек, который приходит в «Рюль» помогать Джонсону, работает сдельно, так сказать, на подхвате, а нам нужен постоянный. Вот я и подумал, не могла ли бы ты…

— Ах ты, мой бедненький! Я ведь могу только сварить тебе кофе и поджарить бифштекс!..

— Готовишь ты превосходно.

— У меня достаточно для этого времени. Жду тебя, жду и начинаю выдумывать, что бы такое приготовить. Хорошо еще, когда не зря стараюсь, а то ведь бывает, что ты приходишь, когда уже все сгорело. Нет, пришить тебе пуговицу, вести твое хозяйство, покупать продукты — вот и все, что я умею. А когда у нас будет домик, я займусь его устройством, постараюсь сделать его поуютнее, вечерами же, как у нас тут говорят, буду «дожидаться тебя». Хотя Гюстав и заговорил с Лоранс о секретарской работе, он ни минуты не сомневался в том, что она не сможет ее выполнять, — просто он хотел услышать это из ее собственных уст. И он сказал:

— Ну, хорошо, я наведу справки. Схожу к «Пижье». Здесь, конечно, есть филиал этой фирмы.

— Посмотри объявления в «Пти Нисуа», — посоветовала она.

Они вместе просмотрели газету. И нашли семь подходящих объявлений, которые Гюстав отметил карандашом.

— Мне непременно нужно найти человека до конца недели. Эти господа приезжают в субботу.

— Какие господа?

— Ну, те самые, из административного совета.

— Значит, дело идет к концу?

— Мне кажется, мы недурно поработали. И когда они уедут, я смогу целиком посвятить себя СКОПАЛу. Чего-чего, а работы у меня хватит.

Она почти не видела его всю неделю, а начиная с субботы, он и вовсе исчез. В ночь с субботы на воскресенье он поехал развлекаться «с этими господами» — повез их в ночные кабаре. И поскольку Джонсон хотел иметь его под рукой в воскресенье с самого утра, он ночевал в «Рюле», на одном этаже с остальными. Накануне вечером он был им представлен и сразу стал среди них «своим». Он говорил на том же языке, думал так же, как они, и держался с ними на равной ноге. Надо сказать, это удивляло немца, прибывшего из Гамбурга, итальянца и американцев, приехавших из Чикаго и Нью-Йорка. Но только француз держался с ним немного настороженно, чувствуя, что этот малый, который еще накануне никого не знал и который, как выяснилось, оказался в курсе всех дел, — более изобретателен, даже более въедлив, если это возможно, чем Джонсон. На другой день в час аперитива, когда они со стаканом в руке, забыв на время о частностях, обменивались в баре «Рюля» соображениями общего характера, Фридберг, главный патрон, мозг всей операции, прилетевший накануне утром в Орли из Нью-Йорка и затем на другом самолете в тот же день добравшийся до Лазурного берега, заметил Джонсону, отведя его в сторонку:

— Любопытный малый этот Рабо. Я согласен доверить ему руководство СКОПАЛом. А может, он стоит и большего?

— Несомненно. Он мне очень помог. Он умен, изобретателен, и в то же время у него есть чувство меры. Быть может, даже излишнее. Вы меня поняли?

— Да… да… — сказал Фридберг. — Он из тех, кто шагает быстро. Быть может, даже слишком быстро, если я вас верно понял. Такие порою опережают тех, кто вывел их на дорогу. Надо быть очень внимательным, заключая с ним контракты.

— Да ведь он же француз.

— Француз ли, немец ли, англичанин или американец — не имеет значения. Существует порода людей, которые есть всюду, и всюду они одинаковы — у них те же достоинства и те же недостатки; их сила в каком-то особом качестве, присущем только им, сопоставимом, если хотите, с качествами моей нации, хотя среди таких людей далеко не все евреи, это — прирожденные дельцы. И этот малый — из таких.

— Согласен, — подтвердил Джонсон.

— Вот и надо, чтобы он служил нам, а не себе.

И они оба рассмеялись, отлично поняв друг друга.

Совещания продолжались четыре дня. С самого начала стало ясно, что Фридберг и Джонсон заправляют всем: Гюстав это понял еще прежде, чем услышал их выступления, даже прежде, чем началось обсуждение главного вопроса. Поэтому на них он и стал инстинктивно ориентироваться — не потому, что хотел урвать что-то для себя (он бы немало удивился, если бы кто-нибудь ему об этом сказал), — просто, служа им, отстаивая интересы, которые не имели прямого отношения к его собственным, Гюстав вновь обретал чутье следопыта, жажду поиска и открытия, которыми обладал в той, прошлой, жизни, и хотя он добровольно ее покинул, но в глубине души все же по ней тосковал. Чем он рискует? Ничем. Так он отвечал себе, когда у него возникала мысль, что он слишком глубоко залезает в дела, которые, собственно, его не касаются. Но он просто не в силах был удержаться и не высказать своего мнения, своего суждения, — а Джонсон частенько спрашивал его взглядом, — и, когда ему удавалось провести свою точку зрения, он не мог отрицать, что это доставляло ему подлинную радость, чувство удовлетворения, ничем материально не подкрепленное, но все же приятное.

Они сидели, все эти люди, вокруг стола в маленькой гостиной, примыкавшей К спальне Джонсона, курили, не спеша высказывались. Во-первых, там был Фридберг, худенький человечек в золотых очках, ревматик, пивший только воду, однако не выпускавший сигары изо рта, добрый папочка, изрядно баловавший свое потомство, правда, не детей, — у него была всего одна дочь, некрасивая, кособокая, прихрамывавшая на одну ногу и тем не менее без труда вышедшая замуж за молодого человека, который работал у ее папочки и во всем от этого папочки зависел, — нет, Фридберг баловал внуков, а их у него было четверо, четверо коротышек, косых и анемичных, которых он обожал и в которых — несмотря на всю свою прозорливость — видел продолжателей своего дела после того, как раввин прочтет над его гробом положенные молитвы. Затем там был Беллони, итальянец, изъяснявшийся при помощи рук, дополняя свою мысль жестами и выразительно закатывая при этом большие выпуклые глаза; одевался он чрезвычайно изысканно, хоть и ярко, носил умопомрачительные галстуки и необыкновенно светлые туфли. Присутствовал там еще Гете, немец, который ни с какой стороны — ни по крови, ни по уму — не был сродни поэту и тем не менее обладал его бессмертной фамилией, — упрямый, неповоротливый толстяк с мощным загривком, складкой нависавшим над излишне высоким и излишне твердым воротничком, который выступал из-под черного пиджака, застегнутого под самое горло и чем-то напоминавшего френч. Казалось, он вечно носил траур по отжившим верованиям, по национал-социализму, скончавшемуся в пору своего расцвета. Передвигался он медленно, так же медленно двигались и его руки по сукну стола, за которым заседал административный совет, но в его поросячьих глазках вспыхивало порой пламя холодного, преднамеренного, заранее рассчитанного садизма, и очередная выходка явно приносила ему неизъяснимое и жестокое удовлетворение. Затем там был Фритш, француз, присланный вдовою Каппадоса, которая доверила ему представлять свои интересы, что он и выполнял с преданностью верной собаки, боясь по глупости сделать лишний шаг и потерять место. Был там еще один американец, маленький толстяк, вульгарный, малоприметный, но не дававший о себе забыть — так он всем надоедал, хотя его никто не слушал; звали его О'Балли, и был он из шотландцев, о чем неустанно напоминал, гордясь своим происхождением, которым, кстати, объяснялись его ограниченность и упрямство, ибо в ответ на любое предложение он говорил «нет», даже не пытаясь понять, что оно означает. Впрочем, довольно быстро выяснилось, что поведение его вполне обдуманно: окружающие, устав спорить, уступали ему.

Само собой разумеется, Гюстав в переговорах не участвовал — он лишь отвечал, когда его спрашивали. Создание Компании по прокату автомобилей «люкс» было делом побочным и, судя по всему, никого не интересовало. Фридберг и Джонсон в нескольких словах дали понять, что эта компания является их детищем, — они и будут ею заниматься; они, правда, намекнули, что это принесет всем участникам дополнительные прибыли, а весь риск они берут на себя. К тому же все собрались сюда не для этого, и о рождении новой компании, которая по мере надобности будет предоставлять клиентам машины, упомянуто было лишь для того, чтобы показать, сколь серьезна вся затея, если ее участники — на собственный страх и риск — решили добавить к основной компании филиал.

По мере того, как шли переговоры, Гюстав обнаружил, что Джонсон и Фридберг выступают единым фронтом против всех остальных — немца, итальянца, представителя мадам Каппадос и О'Балли, каждый из которых тянул в свою сторону, не соглашался с остальными и действовал сам по себе. Любое предложение вызывало ожесточенные споры, и по тому, насколько считался с мнением этих людей Фридберг, как он маневрировал, было ясно, что, даже объединившись с Джонсоном, он не в состоянии материально поднять это дело, по всей вероятности, из-за отсутствия свободных средств. Время от времени то Фридберг, то Джонсон поворачивались к Гюставу, спрашивали, искали подтверждения — сначала по отдельным деталям, но очень скоро и по вопросам более общим. Дело в том, что Джонсону и Фридбергу Гюстав представлялся верным союзником, — разве они не поставили его во главе СКОПАЛа? И разве это не означало, что они уже заплатили ему за помощь, согласие и поддержку? Таким образом, Гюстав принадлежал теперь к их лагерю, он получил свою мзду и был в известной мере связан по рукам и ногам. Он это чувствовал и невольно злился на то, что его, который раньше сам все решал, сам ворочал делами, обстоятельства низвели до положения угодливого слуги, которое было ему невыносимо. Тем не менее он выступал на стороне двух американцев; правда, в какую-то минуту он поймал себя на мысли: «Там еще видно будет», — но тут же сказал себе, что это глупость, ничем на сегодня не подкрепленная.

Совещания продолжались три дня. И спорам конца не было. Трудности возникали ежеминутно, порожденные тугодумием неповоротливого гамбуржца, коварством О'Балли, внезапными вспышками нетерпеливого Беллони, непроходимой глупостью посланца мадам Каппадос.

— А в какую это выльется сумму для моей доверительницы? — спрашивал, например, он.

Когда же ему называли ее, он принимался спорить, торговаться, требуя более высокого процента прибылей, потом уступал, но вечно был недоволен, так что Джонсон в какой-то момент не выдержал:

— У нас в Америке…

— А мы не в Америке, — возразил этот субъект, — и я представляю здесь мадам Каппадос. Я должен защищать ее интересы и давать ей советы относительно дела в целом… и того, какую прибыль это ей принесет. Если у меня возникнет хоть малейшее сомнение в целесообразности ее участия, я предпочту отговорить ее.

Было ясно, что он не лжет, что именно так он и поступит, а деньги мадам Каппадос были нужны, и Фридберг, обменявшись взглядом с Джонсоном, уступал. Тем не менее, несмотря на все словоизвержения этого типа и О'Балли, а также нелепые возражения тугодума-гамбуржца, Гюстав к концу вторых суток отчетливо понял, что Фридберг с Джонсоном одержат победу. Они были более сильными, более изворотливыми, более решительными, и поскольку идея принадлежала им, они яснее представляли себе положение вещей, яснее сознавали свои интересы, тогда как остальные являлись просто денежными мешками и их вводили в курс дела лишь в той мере, в какой хотели ввести. Один только Гюстав, присутствовавший в качестве переводчика при сделках, которые совершал Джонсон, мог бы просветить их по поводу некоторых обстоятельств, но Джонсон и Фридберг не сомневались в его лояльности: они считали, что купили его, основав СКОПАЛ. И он оправдал их надежды — промолчал: он всегда держал сторону сильнейшего, а в данном случае таковыми были двое американцев. Ни патетические восклицания Беллони, воздевавшего руки к небу, ни угрозы посланца вдовы знаменитого грека, ни могучий кулак гамбуржца, молотивший по зеленому сукну стола, ни наигранная тупость О'Балли не могли поколебать устремлений этой пары. В любом случае дело обещало быть выгодным, и хотя львиную долю прибылей они оставляли себе, оставляли беззастенчиво, невзирая на протесты тех, в чьих капиталах они нуждались, — перспективы были блестящие, это было ясно с первого взгляда, как и то, что остальные четверо получат в результате верную и весьма ощутимую прибыль и это побудит их принять участие в деле. Тем не менее в будущем предстояло еще немало боев. А пока, на третий день совещания, секретарша, специально нанятая на это время и поступавшая затем в распоряжение СКОПАЛа, отпечатала договор, который они и подписали. Надо сказать, что немалую роль тут сыграл Гюстав.

Во время последнего перерыва, когда еще неясно было, чем дело кончится, он подошел к Фридбергу и отвел его в сторонку.

— Позвольте указать вам, — сказал он, — что до подписания договора вам надо согласовать еще немало вопросов. Вам нужен арбитр. Хоть я и всецело на вашей стороне, но я ничего собой не представляю. Поэтому в нескольких случаях я поддерживал точку зрения Фритша или Беллони. Вы, наверно, заметили, что и О'Балли несколько раз обращался ко мне, и я — вам могло показаться по наивности — говорил, что он прав. Эти люди убеждены в моей беспристрастности и в том, что я ни от кого не завишу… как, впрочем, убеждены и вы. Но они знают, что я заинтересован в успехе предприятия, так как иначе не будет СКОПАЛа. Вот почему я позволил себе в какой-то момент сказать, что я лично очень хочу, чтобы дело выгорело, поскольку оттого, будет или не будет существовать ЕКВСЛ, зависит моя судьба: в одном случае я останусь скромным владельцем гаража, а в другом — стану директором солидной компании. Я показал, что мне безразлично, какая сторона одержит верх…

— Совершенно верно. И тем не менее мы с Джонсоном знаем, что можем рассчитывать на вас.

— А на кого же, по-вашему, могу рассчитывать я, коль скоро именно вы создаете СКОПАЛ?

— Я сейчас внесу одно предложение, — сказал Фридберг.

И предложил: разбить деятельность компании на четыре этапа. Начать в порядке эксперимента с Лазурного берега, где переговоры по поводу строительства аэродромов и общей организации дела уже близки к завершению. Сейчас внести треть капитала, предусмотренного для дела в целом. Две другие трети внести в два приема: первый взнос — через полгода, второй — только через год, однако за административным советом остается право большинством голосов потребовать внесения денег в более сжатые сроки, если это будет необходимо, а то и вовсе прекратить взносы и распустить компанию. По единодушному требованию присутствующих господин Гюстав Рабо, чья объективность общеизвестна, был назначен генеральным секретарем ЕКВСЛ; отныне любой член ассоциации мог в любую минуту спросить у него отчет в его деятельности — он обязался выполнять это условие, принимая на себя новый пост.

Расстались они после пышного обеда, устроенного в «Прибежище Ла-Напуль», на берегу моря. За столом царила атмосфера эвфории: все бумаги были подписаны. Гюстав же, наконец, получал передышку и мог поехать в Ниццу, к Лоранс, которая дожидалась его уже четыре дня.

Попрощавшись со всеми за руку, он вскочил в свой «бьюик». А Фридберг, Джонсон и вся компания еще остались сидеть за столом, потягивая вино, — их дожидались две машины, чтобы потом отвезти в отель. Всю дорогу вдоль побережья и потом на шоссе Гюстав, несмотря на обилие машин, нажимал на скорость. Право же, этот «бьюик», не то, что старушка «ведетта». Да и положение у него теперь другое: директор компании — не то что шофер такси. Лоранс, конечно, только обрадуется. А он даже не удивлялся тому, что так преуспел: вся его прошлая жизнь, жизнь того, кто теперь мертв, кто не умел ее ценить и сжигал без остатка, — была залогом нынешнего стремительного успеха. Он добился его и дальше не пойдет. Будет зарабатывать себе на жизнь, — зарабатывать прилично, немало, чтобы у Лоранс было все, что она пожелает. Лучше все-таки жить хорошо, чем плохо, не так ли? Но потолка он достиг и дальше не полезет. И они будут счастливы. Как они будут счастливы!

Она была дома и ждала его, как всегда.

— Лоранс… Лоранс… Все в порядке!..

— Что в порядке?

— Да компания. Я добился, чего хотел: дело у меня в руках, бумаги подписаны, а Фридберг с Джонсоном теперь просто акционеры. Я убедил их, что так будет лучше.

— Но зато вся ответственность ляжет на тебя… И весь риск тоже…

— Дело это великолепное, все пойдет как по маслу. Ну, а риск — что ж, надо уметь рисковать, и потом это ведь не мои деньги — чужие.

— Ну, а заботы…

— Заботы здесь будут не такие уж большие. Поцелуй же меня.

Она поцеловала его и прижалась к нему крепче обычного, точно хотела от чего-то защитить.

— Если ты счастлив, я счастлива тоже, Гюстав.

— Ну да… Ну да… Конечно, я счастлив, любовь моя.

Но произнося это, он вспомнил, что в кармане у него, рядом с бумагой, подтверждавшей его назначение директором СКОПАЛа, лежала другая бумага, которую ему пришлось подписать, чтобы получить этот пост, и в которой говорилось, что он назначается также генеральным секретарем ЕКВСЛ.

Глава X

Они провели изумительный день. Часть его они посвятили любви, и Лоранс, лежа с закрытыми глазами, подумала даже, что вновь обрела счастье первых дней. К вечеру Гюстав объявил:

— Сегодня я веду свою женушку ужинать в хороший ресторан.

— Ты в самом деле хочешь пойти в ресторан?

— Не хочу, а настаиваю.

— В таком случае, — сказала она, — у меня будет к тебе одна просьба.

— Какая?

— Я не хочу идти туда, где ты обедаешь или ужинаешь с твоими дельцами. Мне хотелось бы просто поужинать с тобой, как в первый вечер нашей встречи, — у «Валентини».

— А мне хотелось свезти тебя в какое-нибудь роскошное заведение на побережье, скажем, в «Большой трактир».

— Ты находишь, что за месяц еще не насиделся в таких местах?

Она была права: им владело что-то, похожее на лихорадку, какой-то зуд, — он только сейчас начал отдавать себе в этом отчет. Дела и развлечения составляли единое целое; ему хорошо знакомо было это чувство, которое в прошлом не оставляло его в покое, побуждая наслаивать одну усталость на другую, — чувство, вызванное подсознательной потребностью всегда быть в движении, на нервах, поддерживать в себе этот нервный импульс, сохранять «оптимальную форму», которая необходима для деятельности. Лоранс, просидевшая все это время дома и знавшая о развитии событий лишь по его рассказам — к тому же весьма отрывочным, не ощущала, да и не могла ощутить того нервного напряжения, какое владело им. Ее заботы, ее нервный тонус были другими. Неужели он не сумеет снова вырваться из этого заколдованного круга?

— Ты права. Поужинаем там, как двое влюбленных. А потом вернемся к себе и ляжем спать.

Именно этого ей и хотелось — не потому, что она жаждала вновь предаться любви, а потому, что ей хотелось поскорее очутиться в его объятиях, почувствовать его нежность, которой в последнее время ей так не хватало, лежать рядом с ним, всем телом касаясь его, в этой постели, которая была ее первой брачной постелью и которая, она надеялась, останется их брачной постелью навсегда.

Столик, за которым они сидели в тот первый вечер, оказался свободен, и она увидела в этом счастливое предзнаменование. Она была весела, возбуждена; ей захотелось заказать то же, что они ели тогда.

— Видишь, — сказала она, — совсем как в первый вечер!

Она в это верила. Хотела в это верить.

— И все-таки с тех пор произошло немало всего, — сказал он.

В жизни же Лоранс за это время произошло лишь одно: она стала женщиной и женой Гюстава. Об этом она сейчас и подумала. А он тем временем продолжал:

— Надо же — ведь за какие-нибудь полтора месяца я стал директором Компании по прокату автомобилей «люкс»… Кстати, должен тебе еще кое-что сообщить: мне пришлось пойти навстречу тем, кому я обязан этим местом, и согласиться стать генеральным секретарем ЕКВСЛ.

— Боже мой! — воскликнула она. — Значит, теперь я тебя вообще не увижу!

— Ну, что ты. Это же только так — для проформы. На самом деле ворочать всем будет Джонсон.

Он и сам не верил в то, что говорил. Даже если бы Джонсон захотел взвалить все на себя, он не смог бы ото сделать: кто бы стал тогда ездить, создавать другие филиалы. Да и потом генеральным секретарем назначен Гюстав, значит, он за что-то отвечает, и он не станет перекладывать на других свою долю ответственности: соглашаясь занять определенный пост, человек должен понимать, что

— Это всего лишь вывеска… ничего больше… и потом я ведь в этом никак не заинтересован. Я заинтересован в процветании моей компании — СКОПАЛ. Ты же понимаешь, что я не стану…

Он умолк, так и не досказав, чего не станет делать, зато он слишком хорошо знал, что станет. Конечно, он ограничит себя определенными рамками, предоставит Джонсону решать и действовать, и все же он бросит свою щепотку соли в общий котел и в случае надобности восстанет против того, что сочтет нецелесообразным, — он ведь не робот. Главное: его забавляла эта ситуация. Забавляла, не вынуждая рисковать. Он будет уделять делу ровно столько времени, сколько сможет урвать от своей личной жизни. Впрочем, что она представляет собой, его личная жизнь? Это, конечно, Лоранс, и ему приятно было видеть ее рядом с собой в маленьком ресторанчике, где произошла их первая встреча, сознавать, что это юное существо принадлежит ему. Да… да… он женится на ней. И будет жить так, как решил, — ради этого он отказался от своего прошлого, от своего богатства, которое принадлежало этому прошлому и существовало лишь до тех пор, пока существовало его имя и он сам; сейчас от его достояния, наверно, уже ничего не осталось, им завладели другие, ну и плевать. Да, был момент, когда на него навалилась усталость, апатия, — это и повлекло за собой решение покончить со старой жизнью, перечеркнуть ее, но теперь силы вернулись к нему — физические и моральные. Он потерял Глорию, но Лоранc заменила ее, — Лоранc, олицетворение любви. Нет, нет, он не попадется снова на удочку. К тому же, сейчас об этом и речи нет, — просто ему удалось в сравнительно короткий срок стать на ноги, заняться делом, которое даст ему возможность существовать, сделать Лоранc счастливой, обзавестись домом, детьми и жить без забот, в достатке. И, подведя мысленно такой итог, он понял, что доволен собой. За последние дни у него было немало поводов почувствовать удовлетворение, — и это его радовало. Во-первых, он спас Валлоне — можно сказать, вопреки его воле, и теперь Гюставу приятно было сознавать, что он вызволил человека из беды. Чувство это было для него новым — такого он еще никогда не испытывал. Значит, все-таки что-то изменилось. А потом — он держал за руку Лоранc, — Лоранc, свою жену.

— Завтра, — сказал он, — я напишу в Курпале.

Она понимала, что

— Пойдем домой, — сказала она.

Они пришли сюда пешком — ресторан находился совсем рядом, — и теперь она взяла его под руку. Они шли по улице, как муж и жена. Муж и жена, которыми они станут. Бог мой! Вот оно счастье — другого и быть не может.

— Ты счастлив, Гюстав?

— Да, — сказал он, — счастлив. У меня есть ты, и дела идут хорошо. Скоро у нас будет свой дом…

— И дети…

— Конечно. Ты только напомни мне про бумаги… Надо как можно быстрее оформить все.

— Мадам Лоранс Рабо… — громко произнесла она.

— Что ты сказала?

— Просто произнесла свою фамилию… свою будущую фамилию — Лоранс Рабо.

— Ах, да! Ведь и правда!..

Что — правда? И где начинается правда? И где начинается ложь? И что такое искренность? И что такое обман? И состоит ли обман только в том, что он выдает себя; за другого? Или же он обманывает Лоранс в чем-то еще?

Они вошли во двор. «Бьюик» стоял на своем месте.

— Все-таки это хорошая машина, — сказала она.

— Но ты даже не садилась в нее. Ты же не захотела поехать…

— Тебе не понравился наш скромный ужин? Ты не предпочел бы его любому ужину в любом роскошном отеле, в любом, самом фешенебельном, ресторане мира?

— Конечно… конечно…

— В общем ведь не обязательно ехать в машине, можно и так понять, какие у нее сиденья.

Она открыла дверцу, залезла в машину. Он сел рядом, и она принялась восторгаться удобством и мягкостью подушек.

— Так все равно ничего не поймешь, это чувствуется на ходу, в дороге.

Он расхваливал этот видавший виды «бьюик», как никогда не хвалил ни один из своих «кадиллаков» или «паккардов», в которых всегда находил дефекты — то подлокотник былслишком низок, то какая-то деталь плохо привинчена.

— Да… да, — повторяла она, — это, конечно, великолепная машина.

— И скорость менять не надо. И стекла опускаются автоматически, смотри!

Он нажал кнопку, и стекла опустились, потом поднялись.

— Если бы ворота не были закрыты и если бы не нужно было будить привратницу, чтобы их открыть, я бы прокатил тебя сейчас.

— Нет, нет, — сказала она, — пойдем лучше отдохнем.

Она сама не понимала почему, но у нее вдруг сдавило горло, ей стало не по себе. Да, этот «бьюик» комфортабелен, красив, но ей было жаль старенькой «ведетты», — вот так же завтра, если у них появится собственный дом, она будет скучать по своей квартире, где они начали новую жизнь и где познали счастье. Она смутно чувствовала, что вместе с «ведеттой», вместе с этой квартирой что-то уйдет, оборвется.

Они снова предались любви, и это было чудесно. Гюстав опять был с ней, и она говорила себе, что для счастья ей надо лишь, чтобы он находился рядом — вот так, как сейчас, чтобы он осторожно, нежно учил ее искусству быть счастливой. Проснувшись утром, вся еще во власти пережитого наслаждения, тепла и блаженства, она протянула сначала руку, потом ногу, чтобы дотронуться до него. Но постель была холодна и пуста: он встал так, что она даже не слышала, и, должно быть, давно ушел.

Прошло то время, когда можно было прохлаждаться, — теперь надо браться за дело и прежде всего — за ЕКВСЛ. Вот когда он все там наладит, можно будет заняться и СКОПАЛом. Всему свое время. Приятно было думать, что на пустом месте — с помощью, правда, денег Беллони, гамбуржца, О'Балли, Фридберга и Фритша, которые сами по себе отступили для него на задний план и теперь существовали лишь в виде цифр на чеках и контрактах, — он создаст нечто грандиозное, что возникнет прямо из-под земли, причем сразу в десяти, двадцати пунктах Европы, этакая Вавилонская башня для туристов, куда они будут стекаться, и никто не будет требовать у них «кошелек или жизнь» с пистолетом в руке, — нет, денежки будут вытягивать вполне законными и даже приятными способами. Стоило немного подумать, как приоткрывались все сокрытые тут возможности. Ставка делалась на людей признанных, богатых, известных, — и только на них, но за ними потянутся другие — из снобизма, из желания подражать миллиардерам, укрепить свое положение, приобщиться к более крупным делам, подняться на ступеньку повыше. К их услугам будут самолеты — основное средство передвижения, — оборудованные с таким комфортом и даже роскошью, что люди сразу почувствуют свое привилегированное положение по сравнению с обычными смертными; но все это были пустяки, Гюстав прекрасно это понимал, — его куда больше волновало то, что повлечет за собой такая затея — десятки разнообразных компаний, вроде СКОПАЛа, объединяющих рестораны, отели, роскошные магазины, игорные дома… При удачи и известной смелости можно создать такую сеть, которая оплетет своими ячейками, своею паутиной все вокруг и не даст прибылям уплыть в чужие руки, направив весь поток в руки тех, кто стоит у истоков дела. Гюстав не сомневался в том, что именно это имели в виду Джонсон и Фридберг. Они привлекли к участию в своей затее других людей, потому что не могли осуществить ее своими силами, но уже сейчас угадывалось, что они очень быстро постараются избавиться от компаньонов, и притом любой ценой. И Гюстав подумал: «Я связан с ними всего два месяца, но зовись я еще Жильбер Ребель, — я бы их сам спихнул».

И он рассмеялся. Рассмеялся во весь голос. Времена изменились, и он уже по-иному смотрел на вещи.

— Чему вы смеетесь, Гюстав?

Это был Джонсон. Он зашел в гараж, но Гюстав, всецело занятый своими мыслями, не слышал его шагов.

— Просто так. Не скажу, чтоб я был недоволен собой.

— Еще бы. Кто бы мог сказать всего пять дней назад, что шофер, который меня возит, станет сегодня тем, чем он стал!

— Да, такие вещи во Франции действительно не часто встретишь.

— А мы все-таки умеем оценить человека.

— Особенно если он вам нужен.

И они оба рассмеялись, но уже другим смехом. А ведь и в самом деле, подумал Джонсон, как быстро этот Рабо пошел в гору; и ему вспомнился их разговор с Фридбергом — все-таки правильно тот его оценил.

— Ну, мы не из филантропов.

— Еще бы! Я тоже.

Они снова рассмеялись, — Джонсон впервые в жизни смеялся, вторя кому-то, это было неожиданно.

— Ну вот, Гюстав, теперь вы занимаете прекрасное положение.

— Так-то оно так, но директорское жалованье я начну получать, лишь когда будет окончательно создана компания.

— Пока будете получать жалованье генерального секретаря.

— Премного благодарен.

— Послушайте, но ведь это же триста тысяч в месяц!..

— Ровно столько, сколько и положено генеральному секретарю. А ведь я, по-моему, помог вам выбраться из сложного переплета.

— И Фридберг и я — мы оба признаем это. Но откровенно-то говоря, не так уж много у вас будет дел. Всю работу я возьму на себя.

— А разве по контракту я не отвечаю за все перед учредителями?

— Конечно, но…

— Дорогой мистер Джонсон, у меня много недостатков, но есть и достоинства. И прежде всего, я человек щепетильный.

— Но поскольку делать все буду я…

— От моего имени?

— От нашего общего.

— В таком случае вы, надеюсь, не станете возражать, если я буду следить за ходом событий… достаточно пристально. Раз я за что-то отвечаю, то и должен отвечать.

— Конечно, конечно… вы будете в курсе всего.

— Прекрасно. Причем повседневно. До того, как будут приниматься решения. Я ведь материально ответствен за все перед…

— Прежде всего, перед Фридбергом и мною.

— Несомненно! И с той минуты, как я приступаю к своим обязанностям.

— За триста тысяч франков в месяц.

— Не так-то просто мне будет их получать, сидя в тюрьме!

— Знаете ли, Гюстав, у вас довольно странные шутки!

— Согласен. И это в самом деле лишь шутка. Тем не менее, дорогой мистер Джонсон, вы не должны на меня обижаться, если я хочу быть в курсе того, за что берусь… того, что вы заставите меня взять на себя.

— Само собой разумеется.

— Мне достаточно услышать подтверждение из ваших уст и получить ваше согласие.

— Но… мне же придется разъезжать… заключать сделки… принимать решения…

— Для этого существует телеграф, а пока я ведь еду с вами в Италию.

«Ну, нет, — думал Гюстав, — я не позволю, чтоб из меня делали малого ребенка!..» М-да, Джонсон понятия не имел о том, с кем он связался. Если Жильбера звали теперь Гюстав и не Ребель, а Рабо, это еще не значит, что он позволит принизить себя, — один нисколько ведь не хуже другого. Джонсон склонился бы перед Ребелем, не рассуждая, при одном звуке этого имени. Но Рабо ничем не отличается от Ребеля, — только что не имеет той репутации. Так почему же все должно быть иначе?

— Милый Джонсон, — сказал он ледяным тоном, — я благодарю вас за то, что вы мне обещали, благодарю за то, что поняли меня: отныне я знаю, что вы ничего не станете делать, не известив меня об этом. А потом — мне интересно знать, как пойдут дела, мне хочется следить за ходом событий не просто со стороны… не как набитому соломой чучелу…

— Вы же прекрасно знаете, что никто о вас…

— Знаю. Именно потому так и говорю.

— Но у вас это будет отнимать массу времени!

— Что ж, пусть отнимает, — сказал Гюстав. — Разве мне не за это платят — и еще как хорошо?!

Глава XI

Право же, думал Гюстав, такой разговор, какой произошел у них с Джонсоном, доставляет немало удовольствия. Нечего и притворяться, будто это не так, — он получил удовольствие, и притом куда бо

Контора была открыта. Новая секретарша оказалась деятельной, опытной. Гюстав начал «налаживать дело».

Просматривая контракты и договоры о приобретении участков, ставя свою подпись под протоколами переговоров, в которых он участвовал наряду с Джонсоном, — переговоров долгих и таких нудных для постороннего, — он убеждался, что без него этот последний совершил бы немало ошибок. Оставалось только удивляться, как этот человек, достаточно понаторевший в делах, до сих пор не уразумел, что перед ним не просто шофер, владеющий английским языком, обладающий житейской сметкой и в общем неглупый. Гюстав привнес в переговоры такое чутье, такое умение предвидеть, какое может быть лишь у человека тертого, набившего себе руку на крупных сделках. И если Джонсон по-прежнему считал, что Гюстав руководствовался только инстинктом, значит, он не слишком хорошо разбирался в людях.

Джонсон всего этого не знал и не мог предполагать, но интуитивно шел по верному пути — об этом свидетельствовал его разговор с Фридбергом по поводу кандидатуры генерального секретаря: он все-таки кое-что понял или, по крайней мере, предугадал. Не зная, кем был Гюстав в прошлом, он, естественно, мог лишь считать его человеком удивительно способным и ловким, но отнюдь не опытным, поскольку о существовании этого опыта он и не подозревал. В последующие дни Гюстав так себя показал, что Джонсон готов был преклоняться перед ним, видя, как быстро, с помощью всего одной секретарши, Гюстав сумел навести порядок во всех делах и даже пересмотреть некоторые пункты договоров, заскочив на минутку на своем «бьюике» к какому-нибудь нотариусу, который как раз готовил договор, или, если Джонсон был занят в другом месте, непосредственно к владельцу. А как он создал Компанию по прокату автомобилей «люкс», — и откуда только он брал на все время, — определил ее бюджет, разработал структуру, наметил список поставщиков, — словом, поставил компанию на ноги, ничего не упустив из виду! И вот постепенно — надо же облегчить себе жизнь, — зная, что контора, разместившаяся в бывшей квартире Валлоне над гаражом, находится у него под рукой и что он в любой момент может проконтролировать все, что там происходит, Джонсон предоставил Гюставу полную свободу: ведь все, что тот делал, неизменно получало его одобрение, а часто он и сам не мог бы сделать лучше; зато теперь, думал Джонсон, у него самого будет больше времени заняться Итальянской компанией, а также и другими, которые тоже надо создавать, поскольку это все-таки единый концерн, хотя и охватывающий разные районы.

Впрочем, так же представлял себе это и Гюстав. Средиземноморский комплекс, с которым силою обстоятельств он оказался связанным и в котором на его долю выпало создание СКОПАЛа, являлся лишь частью целого. События и собственная находчивость принесли ему пост генерального секретаря всего концерна, и для него важно было не только то, что он занял ответственный пост в такой организации, — с моральной точки зрения, говорил он себе, ибо материальная его заинтересованность ограничивалась на сегодняшний день жалованьем генерального секретаря ЕКВСЛ, и только завтра главы СКОПАЛа, — важно было доказать себе, что хоть он и считается погибшим в Орли, но он жив и все тот же, несмотря на другое имя.

У него оставалось очень мало времени для Лоранс, но он знал, что она тут, в глубине его жизни, in the background[7], как неотъемлемая часть театрального задника, как декорация, без которой его существование, — да, оно пошло по иному пути, как он того хотел, желая сделать свою жизнь менее кипучей, но нельзя же выхолостить из нее все! — не имело смысла. И потом он любил Лоранс, — он это знал. И он собирался на ней жениться. Он даже выбрал время написать в Курпале господину Шатрио, этому мэру, который в период Сопротивления выдал ему документы. Значит, он намерен сдержать свое слово, сдержать его во всем, что касалось этой молодой женщины, купить для нее дом, — к тому же, говорил он себе, сейчас, когда он так занят, это отвлечет ее, займет, — дом, под крышей которого они начнут общую жизнь, который станет их очагом, не то, что эта неуютная и обветшалая квартира на Французской улице.

— Поищи, поспрашивай. Несомненно, можно найти прелестную и не слишком дорогую виллу.

— Но у тебя же нет денег!

То есть как это у него нет денег? Всегда можно найти деньги, если хочешь что-то сделать, что-то предпринять, а ведь он как раз и согласился заняться делами Джонсона и Фридберга, — убеждал себя Гюстав, — чтобы Лоранс могла располагать деньгами.

— Если человеку нужны деньги, он всегда их найдет.

Она широко раскрыла от удивления глаза, боязливо развела руками.

— Но нельзя жить в расчете на будущее, брать на себя обязательства, залезать в долги.

— С сегодняшнего дня я получаю триста тысяч франков в месяц.

Триста тысяч! Да они с бабушкой жили на Французской улице меньше чем на сорок тысяч в месяц, включая стоимость квартиры, но, исключая, конечно, траты, в которых старушка не могла отказать своей внучке.

— Так много. Вот чудесно! Столько денег!

— Три с половиной миллиона в год. Да еще жалованье в СКОПАЛе. Наверное, столько же… а может, и больше.

— Так мы, значит, стали богатые!

— Человек никогда не бывает богатым. Единственное богатство его — здесь, — и он постучал себя по лбу, — а коробочка у меня еще далеко не пуста.

— Значит, ты и раньше ворочал такими делами?

— Огромными.

— Но ведь у тебя же не было денег — почти не было, — когда я тебя встретила!

— Значит, ты решила жить со мной не из-за богатства, — сказал он, ловко увернувшись от необходимости прямо отвечать на вопрос. — Ну, а насчет дома, — добавил он, — я хочу, чтобы ты занялась этим немедленно.

— А если ты лишишься места?

— Устроюсь куда-нибудь еще.

— Другое такое трудно будет найти. Согласись, что это просто чудо.

— Никаких чудес не бывает. Чудеса человек делает сам. — Он поцеловал ее и добавил: — Лоранс, девочка моя, поищи и найдешь. В твоем распоряжении до десяти миллионов…

— Десяти!

— Мы выплатим эту сумму — если считать жалованье по обеим компаниям — меньше чем за два года. Зато будем сами себе хозяева. Часть денег дадим наличными.

— Как так?

— Возьмем кредит в Сельскохозяйственном банке.

— Что-то я не пойму.

— И не старайся понять. Делай так, как я тебе говорю. Найди что-нибудь, остальное предоставь мне.

Она послушалась. С этой минуты она принялась обходить агентства, осматривать дома — на берегу моря, в горах, даже в Симьезе; заехав туда, она воспользовалась случаем и пошла помолиться на могилу старушки, которая ее так любила. Стоя на коленях у могилы, она все рассказала ей, как когда-то:

— Бабушка, я так счастлива. Я встретила человека, которого полюбила. И он несомненно тоже любит меня. Он талантливый — по-своему. И он очень балует меня и хочет, чтобы у меня все было… И я знаю, что он сможет мне все дать. Бабушка, у меня будет свой дом, я выйду замуж, у меня будут дети, которые будут похожи на него, — жизнь моя устроена.

Вернувшись к воротам, у которых, поигрывая ключами, дожидался ее представитель агентства по продаже недвижимости, Лоранс спросила:

— Я не долго заставила вас ждать?

— Что вы, мадам, мы всецело в распоряжении клиентов. А теперь, раз вилла «Мелани» вас не вдохновляет, я покажу вам другую, на холме — «Приятное отдохновение», оттуда открывается идеальный вид.

Виллы были на все вкусы, самые разные. Обычно открывалась кухонная дверь, затем агент, опережая посетительницу, распахивал окна, и яркий полуденный свет заливал комнаты, безжалостно обнажая все их недостатки — пятна на стенах и потолках, стертые ступени лестниц, толстый слой пыли на старых уродливых вещах.

— Шесть комнат. Следовательно, можно поставить шесть кроватей. Это значит, что можно разместить, по крайней мере, восемь, — десять человек… Как видите, очень удобно для жилья.

Сад обычно не был возделан; несмотря на свежий воздух, врывавшийся в распахнутые окна, в комнатах стоял затхлый запах, несло уборной, засорившимися раковинами. И Лоранс спрашивала себя:

«Хотелось бы мне здесь жить?»

Она сама не знала. Она знала только одно — что у нее будет дом, свой дом, куда вечером будет возвращаться Гюстав. Значит, главное, чтоб был гараж. А дом — любой дом — можно переделать, убрать, заново обставить: ей вовсе не нужна вся эта рухлядь, когда на Французской улице у нее есть прекрасная старинная мебель. И все она устроит как следует; ведь если они будут жить вдвоем, то это уже будет «дом».

Целых две недели провела она в поисках. Осмотрела все, что можно. И остановила свой выбор на пяти виллах. Когда все возможности были исчерпаны и смотреть уже было нечего, она сказала как-то вечером Гюставу:

— Придется тебе поехать со мной, я не могу без тебя решить.

— Но, детка моя, откуда же мне взять время…

— Выбрать дом, дом, где мы будем жить, — это ведь очень важно. А ты как раз говорил мне, что Джонсон уезжает в Италию.

— Через три дня.

— Ну, вот мы и съездим через три дня.

— Мне, возможно, придется поехать с ним: я предпочитаю знать, что он будет там делать.

— Но не ты же хозяин всего дела.

— Именно поэтому. Ну-ка, расскажи, что ты нашла.

Она принялась описывать дома:

— Один дом — самый лучший — расположен наверху, возле Симьезской гостиницы, ну той, что называется «Альгамбра». Но вопрос в цене. А остальные…

— Я сам посмотрю.

— Значит, ты поедешь со мной?

— Послезавтра.

— Обещаешь?

— Да.

— Ах, любовь моя!..

При одной мысли, что он поедет, с ней, волна счастья, почти физического наслаждения захлестнула ее.

— Любовь моя, ты так устал. Дай я сниму с тебя ботинки. Нет, нет, позволь… это для меня удовольствие…

Она засуетилась вокруг него, уложила в постель, прикорнула рядом. Он прижал ее к себе, но она чувствовала, что мысли его далеко.

— Ты все насчет дома думаешь? — спросила она.

Он в изумлении открыл глаза и даже не попытался притвориться.

— Нет. Я думал о Джонсоне. И еще о телеграмме Фридберга. Джонсон все-таки вынужден был мне ее показать.

— Ну, и что же в ней было?

— Ты не поймешь, слишком долго объяснять. Хватит с тебя и домашних дел, моя хозяюшка.

Значит, хоть он и обнимал ее, но просто так, по привычке, а сам был далеко от нее, на другой планете.

— Спи, любовь моя.

Он закрыл глаза, попытался заснуть. Но сон не шел: с этим Фридбергом надо быть начеку.

Он сказал:

— Вот в среду Джонсон уедет в Италию, и я буду весь в твоем распоряжении. Я приеду домой обедать, и потом мы сразу поедем смотреть твои дома, пока еще светло. Я выделю для этого два часа.

— О, этого вполне достаточно, чтобы все посмотреть.

В два часа агент по продаже недвижимости позвонил у их двери. Гюстав приехал поздно и еще сидел за столом.

— Не спеши, заканчивай.

— Нет, нет… Мне еще надо заглянуть в контору: мадемуазель Клер ждет меня, чтобы подписать контракт.

Агент, обрюзгший толстяк, уже успевший устать, хотя они еще и не сдвинулись с места, предложил:

— Если не возражаете, поедем в моей машине, а то там маленькие улочки, не развернетесь…

Лоранс подумала: «Значит, сегодня я опять не поеду в „бьюике“.

Они направились к машине агента — черному «ситроэну».

— Садись рядом с мосье, — сказала Лоранс.

— Нет. Я лучше сяду с тобой.

Он сел на заднее сиденье, с ней рядом, и взял ее за руку. Она была тронута до слез. Значит, они едут вдвоем выбирать себе дом, собственный дом. Плохо, конечно, что она теперь мало видит его, но такова цена их счастья, — Гюстав ведь и надрывается-то для того, чтобы лучше устроить их жизнь. Она продолжала сидеть молча, не отнимая у него руки. Но видя, что и он молчит, она немного погодя спросила:

— О чем ты думаешь?

— Об Италии. Надо было мне сказать Джонсону… — И оборвал фразу. — Давай думать о доме, — заключил он.

Агент остановил машину в западном пригороде.

— Сейчас вы увидите хорошую виллу, быть может, не слишком современную, но отлично расположенную…

— У моря?

— Да. Почти на берегу. Впрочем, не совсем. Но вид отличный. Что касается дома…

— Об этом я буду сам судить.

Они вышли из машины, и началась обычная, такая знакомая теперь Лоранс, церемония: с большим трудом открывается дверь — агент почему-то никогда не мог сразу найти нужный ключ, — распахиваются окна, и вам показывают дом, как нечто уникальное, во всех отношениях совершенное, не имеющее недостатков. В торжественных выражениях воздается хвала саду, виднеющемуся за широкими стеклянными дверьми. «Подвалы — необыкновенные».

— А какая кладка, мосье! Вы только обратите внимание на толщину стен.

— Да нет, право же, ничего особенного.

— Но и неплохо. За семь-то миллионов.

— Покажите мне что-нибудь еще.

— Я привез вас сюда, мосье, только для очистки совести… и по желанию мадам.

— Тебе нравится этот дом, Лоранс?

— Нет. Но цена…

— Лучше заплатить дороже и иметь что-то более приемлемое.

— Я тоже так считаю, мосье, — говорит агент. — Давайте посмотрим другой, если желаете. Правда, это не так близко отсюда.

— Тем лучше. Мне не нравится этот квартал.

Они посмотрели другой дом, и он тоже, как и первый, не понравился Гюставу. Он сразу видел все недостатки, весь «брачок».

— Мосье нелегко угодить, — заметил агент.

А сам подумал, что этого клиента не проведешь и всучить ему какую-нибудь дрянь не удастся. Вот с дамочкой что угодно прошло бы, и он уже радовался тому, как ловко сумеет ее облапошить. Но он не учел мужа. А муж оказался парень не промах, соображающий, и вопросы задавал как раз те, какие нужно, самые щекотливые. Да, пока дело не сделано, никогда нельзя радоваться!

Они осмотрели пять домов, на которых остановила свой выбор Лоранс. Выходя из последнего дома, Гюстав спросил:

— И это все?

— Да, все в пределах вашей суммы… той суммы, которую назвала мне мадам: десяти миллионов…

— Вот уж никогда бы не дал десяти миллионов за эту дрянь, — сказал Гюстав.

— Если кое-что изменить, можно было бы очень неплохо оборудовать эти дома, особенно последний. Вид необыкновенный. И стены хорошие.

— Да на него надо затратить еще десять миллионов, чтобы получилось что-то стоящее.

— Ну, не десять… может быть, миллионов пять-шесть…

Гюстав передернул плечами. Агент добавил не без едкости:

— Видите ли, когда человек ограничен в средствах…

— Кто это вам сказал?

— Так ведь… мадам…

А Гюстав думал о том, в каких домах он жил в Нью-Йорке, чем он там владел. Нет, если уж иметь дом, то не такой уродливый и жалкий. И дело тут не в привычке, не во вкусах, — просто надо логически, рационально подходить ко всему. Эти лачуги не доставят ему никакого удовольствия, а если он вздумает такую продать, даже затратив какую-то сумму, чтоб привести ее в порядок, — прибыли все равно не получит.

— Уж лучше я потрачу двадцать миллионов…

Лоранc в ужасе посмотрела на него. Двадцать миллионов! Даже представить себе такое трудно. Уже и десять казались ей огромным бременем, — ведь у них же не было десяти миллионов. А Гюстав подумал: «До сих пор я собирался ограничиться контрольными функциями и не встревать в итальянское дело. Но ради дома я на все пойду».

— Двадцать миллионов — оно, конечно! — проговорил агент. — Надо было вам сразу мне сказать. За двадцать миллионов можно получить нечто совсем другое.

— Что же, например?

— Роскошные дома с парками…

— А участки? Они у вас тоже есть?

— Ах, мосье, у меня-как раз есть великолепный участок, повыше, над Симьезом. Редкостный. Засажен великолепными деревьями — сосны, пробковый дуб, эвкалипты. Такое не часто встретишь… но дорого. Владелец просит семнадцать…

— Покажите мне его, — сказал Гюстав.

Они снова сели в машину, поехали вверх; Лоранс молчала, потеряв дар речи.

Вышли они на площадке, венчавшей холм и господствовавшей над всей округой. Да, место было поистине великолепное. Они прошли за ограду из колючей проволоки — она была повалена в одном месте: должно быть, соседские мальчишки устроили лаз в этот рай и играли там в индейцев или в войну. Гюстав, широко шагая, молча пробирался сквозь заросли, Лоранс следовала за ним. Дойдя до того места, откуда открывался вид на безбрежное море, Гюстав, не оборачиваясь к агенту, бросил:

— Даю четырнадцать.

— Не пойдет, мосье. Владелец…

— Я сам поговорю с ним. Устройте мне свидание на будущей неделе.

— Завтра, если хотите.

— Нет. Завтра я уезжаю в Италию.

— А ты же говорил мне… — начала было Лоранс.

— Я решил это сейчас. В таком случае, я доведу дело до конца, когда вернусь оттуда.

— Но… Гюстав… подумай!

— О чем же думать? Мне здесь нравится. А дом мы сами себе построим.

— А деньги?

— Это будет обычная финансовая операция, к тому же в данном случае, по-моему, неплохая.

— Да, но… деньги… деньги!.. — повторяла Лоранc, словно плакальщица, причитающая над гробом.

— Не волнуйся, — сказал он тихо, мягко, привлекая ее к себе. — Не волнуйся, я уже знаю, где я их возьму.

Глава XII

В тот же вечер Гюстав позвонил Фритшу. Он уже заметил, что человек этот, будучи педантом, начисто лишен чутья и воображения. Настоящий же делец непременно должен обладать двумя качествами: чувством меры и духом созидания, умением точно рассчитывать и широко смотреть на вещи. Следовательно, с Фритшем надо начинать с «азов», надо навести его на след каких-нибудь козней, — тогда все пойдет как по маслу.

Гюстав решил прикинуться трусом и дураком.

— Господин Фритш, — сказал он ему по телефону (слышно было очень плохо, и это не облегчало понимания), — господин Фритш, я позволил себе позвонить вам, потому что нахожусь в крайней растерянности и, будучи, как и вы, французом, чувствую, что должен попросить у вас совета.

Таким образом Гюстав намеренно втягивал в игру этого Фритша, который на другой день после заседания учредительного совета канул в небытие. О, втягивал ненадолго, пока Фритш будет нужен ему.

— Господин Фритш, — продолжал он, — у меня сложилось впечатление, что, взвалив на себя обязанности генерального секретаря, я взялся за очень трудное, очень тяжелое дело, которое каждую минуту ставит передо мной все новые проблемы.

— Что такое?

— Я говорю — новые проблемы… — повторил Гюстав более громко.

— Какого рода?

— Господин Джонсон уехал в Италию.

— Ну и что?

— Я знаю, что у меня здесь много работы, но вы не можете не вспомнить, как вы хвалили меня за то, что, еще не участвуя в вашем деле, а будучи всего лишь шофером и переводчиком Джонсона, я играл при нем роль сдерживающей силы… смею даже сказать, силы… контролирующей…

— Мы все признали…

— Да, все. Иными словами: вы, немец, О'Балли и Беллони. Что же до Фридберга…

— Я знаю. Фридберг с Джонсоном…

— Вот именно. Именно это я и хочу сказать. И как раз об этом я подумал, прочитав телеграмму, которую Джонсон получил вчера от господина Фридберга перед своим отъездом в Италию.

— Ага!.. Вы, значит?..

— Телеграмма случайно попала мне в руки. Должен сказать — надеюсь, вы меня поймете, господин Фритш, — что при той ответственности, которую возложили на меня, при том, что я обязался перед всеми вами защищать общие интересы дела, я должен стараться быть в курсе всего, что замышляется… во всяком случае, американцами.

— Я могу лишь одобрить ваше желание.

— Я знал, что вы одобрите. Так вот сейчас положение таково, что Джонсон уехал один и он один на один встретится там с Беллони. Если Беллони начнет плясать под его дудку, вы потеряете большинство в совете: тогда соотношение будет три против трех… и Фридберг, который вложил в дело самый крупный куш, станет подлинным его хозяином. Он и в телеграмме не скрывает своего удовлетворения по поводу того, что если Джонсон, он… и Беллони объединятся, — а он настаивал на том, чтобы Джонсон этого добился, — то в конечном счете они приобретут в деле право диктата и решающего голоса. Как только я узнал об этом, мне стало ясно, что положение мое становится крайне затруднительным. Для чего вы меня назначили? Чтобы я был арбитром, своего рода регулировщиком механизма, подобно рычагам, которые ходят вдоль оси и регулируют движение паровой машины, — вы, конечно, видели это в школьных учебниках.

— Да… да… — Тут в разговор ворвался третий голос — голос женщины. — Нет… нет… не прерывайте нас… мы еще не закончили… Слушаю вас, Рабо, ближе к делу.

— Мне кажется, я достаточно ясно все сказал. Джонсон отбыл в Италию. Там он приберет Беллони к рукам. И они вместе с Фридбергом обделают дельце за вашей спиной, как это было со СКОПАЛом, а это, должен вам сказать со всею честностью, хоть я тут и в выигрыше, — это золотой телец, которого увели у вас из-под носа.

— Но мы же — компаньоны!

— Совершенно верно. И тем не менее предосторожность никогда не бывает излишней.

— О чем это вы?

— Я-то ведь не в Италии: Джонсон намеренно оставил меня в Ницце.

— Понятно.

— А для пользы дела мне следовало бы находиться рядом с ним.

— Не рядом, а между ним и Беллони.

— Ну, хотя бы сбоку. Раз Джонсон не взял меня с собой, значит, он не хотел, чтобы я там был… значит, у него есть на то основания.

— Вам совершенно необходимо туда поехать.

— Но Джонсон — мой патрон, и он решил…

— Да, черт возьми, но мы-то ведь тоже ваши патроны!

— Вот именно. Конечно. Но даже если вы хотите, чтобы я поехал, я не могу это сделать по своему почину.

В эту минуту Гюстав подумал, что в общем-то мог бы, что занимаемый им пост оправдывал бы такую поездку, но если он присоединится к Джонсону по своей инициативе, он лишний раз подчеркнет то, что уже позволил себе однажды ему сказать, а именно: что хочет быть в курсе всех сделок, которые тот заключает. Если же ему будет велено поехать, он, прибыв в Рим, с наивным видом скажет: «Меня послали», — и, поскольку он явится по настоянию другого клана, Джонсону придется терпеть его присутствие: он ведь не сам навязался.

— Что для этого требуется?

— Сегодня же вечером позвоните О'Балли в Нью-Йорк. Свяжитесь также с гамбуржцем. Договоритесь с ними и, подчеркнув их согласие в тексте, пришлите мне сюда такую телеграмму: «Требуем участия генерального секретаря всех итальянских переговорах. Настаиваем вашем немедленном присоединении Джонсону Риме». Подпишите эту телеграмму от имени всех троих. Можете еще добавить, если хотите: «Рассчитываем получении еженедельного отчета господина Гюстава Рабо».

— Прекрасно, я тотчас этим займусь. В течение ночи вы получите вашу телеграмму.

Гюстав получил телеграмму утром. Он показал ее Лоранс, чтобы она знала, что он покидает ее не по своей воле. И, сев в «бьюик», уехал. В общем-то Джонсон даже обрадуется, что у него будет там своя машина, подумал он с легким смешком. Перед отъездом он наказал Лоранс:

— Послушай, детка, съезди еще раз на наш участок.

— Правда, Гюстав, ты уверен?..

— Конечно, — сказал он, и теперь он в самом деле был уверен. — Можешь пообещать хозяину, что я встречусь с ним, как только вернусь на будущей неделе. Договорись о свидании с ним. Участок великолепный. Мы построим там дом — ты сама будешь следить за его сооружением.

— Чтобы он был хороший.

— Красивый. И не какая-нибудь времянка. Я там вижу…

— Четыре комнаты?

— Восемь. Два этажа. Современной конструкция. Огромная гостиная. Террасы. В подвале — непременно электро-централь.

— Что, что?

— Ну, я хочу сказать, мне хотелось бы, чтобы все было электрифицировано — отопление, освещение, кухня — и чтобы пульт управления находился в подвале. Я видел такое в Америке. Чтоб моя хозяюшка не знала забот.

— Но, дорогой мой, мы же не в Америке!

— Вот именно. Но надо здешних людей учить. Если в этой стране люди не привыкли пользоваться удобствами, это еще не значит, что все должны жить по старинке! Когда ты сама к этому приобщишься…

— Гюстав, а тебе не кажется?..

— Мне кажется, — твердо заявил он, — что ты будешь моей женой, и я желаю, чтобы у тебя, чтобы у нас с тобой было все только самое лучшее. Я не желаю растить своих детей в конуре.

— Но это же будет дворец!

— Нет, просто дом, отвечающий современному уровню цивилизации, нашему общественному и нашему материальному положению.

— А ты не боишься?

— Чего?

Он спросил это вполне искренне. Нет, он ничего не боялся, у него не было оснований бояться. В конце концов вполне естественно, что он хотел создать такой очаг для женщины, которую любил. Глория ведь имела все это, и во сто крат больше. Вот он обеспечит Лоранc благосостояние и комфорт — и поставит точку. Черт побери, хоть он уже и не Жильбер Ребель, но он обладает той же сметкой. Так пусть эта сметка послужит ему на благо!

Он так и сиял, и его оптимизм передался Лоранc. Гюстав принимает решение, дерзает, Гюстав любит ее, значит, ей не о чем беспокоиться.

— Любовь моя, пришла почта, в том числе письмо из Курпале — почтовый штемпель оттуда.

— Дай сюда. Это насчет бумаг.

Он вскрыл конверт, достал из него листок. В самом деле письмо — письмо от мэра, но написанное от руки и не слишком утешительное:

— Что-нибудь не так? — спросила Лоранс.

— Нет… нет… впрочем, прочти сама. Придется туда поехать. Со времени войны, естественно, много воды утекло, и им нужно кое-что уточнить. Возможно, некоторые регистрационные книги были уничтожены или утеряны при отступлении или во время немецкой оккупации. Им, наверное, нужна моя подпись под некоторыми бумагами… откуда мне знать? В общем, мэр хочет со мной встретиться.

— И ты поедешь?

— Как только смогу. И даже очень скоро, обещаю тебе: я ведь хочу, чтоб ты стала моей женой.

— Но я уже ею стала. Регистрация ничего не изменит.

— А дети?

— Это правда, — сказала она. — Но я ведь еще не жду детей.

— Чем же ты в таком случае занимаешься? — спросил он, нежно притягивая ее к себе.

Да, он любил ее и хотел иметь от нее детей. Это и была жизнь, новая жизнь, ради которой он принес в жертву Жильбера Ребеля. Счастье — он держал его в руках. И даже мог обеспечить его материально. Он никогда не сомневался, что сможет, но то, что удалось достичь этого так быстро, придавало ему уверенности в своих силах, подтверждало, что он их не растерял, хотя был момент, когда он начал в этом сомневаться, — словом, звезда его еще далеко не закатилась.

Мчась в Рим, он насвистывал, напевал — он любит Лоранс, и он сделает ее счастливой. Как жаль, что на Французской улице у нее нет телефона и он в течение нескольких дней будет лишен возможности услышать ее голос. Надо скорее строить дом, чтобы он мог звонить ей в любой час дня или ночи, как в Нью-Йорке, когда хотел поговорить с Глорией. С Глорией? Бог мой, да ведь под конец сам он с ней даже и не разговаривал, она не раз упрекала его за это, так как частенько по его поручению звонил секретарь — как правило, чтобы сообщить, что он не вернется домой. Это была мзда, которую взымали дела, всецело поглощавшие его, не оставляя ни для чего ни времени, ни места. Теперь же все обстоит иначе, и все пойдет отлично: он будет неплохо зарабатывать, у него будет свой очаг, семья — плавание закончилось, судно вошло в порт.

В Рим он прибыл к вечеру, — перед глазами у него еще стояли дорожные пейзажи. Поездка оказалась удивительно приятной: машина, которая там, в Америке, считается серийной, по здешним стандартам была достаточно комфортабельной и обладала хорошими ходовыми качествами, позволяющими спокойно совершать подобные поездки; единственное, чего не хватало ему, — это Лоранс. Как все-таки приятно ехать вот так, без забот и тревог, не думая о делах, которые ты должен любою ценой провернуть, потому что от этого зависит твоя жизнь, — о делах, которые отнимают у тебя все время. А сейчас — быть всего лишь представителем какого-то Фритша, О'Балли да еще этого немца, на чьей стороне, однако, ты вовсе не обязан выступать, как не обязан выступать и на стороне американцев, — знать, что в конце тебя ждет приличное вознаграждение, которое, возможно, еще пополнится кругленькой суммой, а она-то и позволит тебе построить дом для Лоранс, — тут есть чему радоваться и нет оснований волноваться. Да и когда он увидел вдруг Джонсона и Беллони в баре «Римского Гранд-отеля» на улице Диоклетиановых терм, неподалеку от вокзала Термини, встретил их удивленный, вопросительный взгляд, — это тоже не могло не доставить ему удовольствия. Нет, они не ожидали его появления — это было ясно, они сидели за своим мартини, словно преступники, застигнутые на месте преступления, и Гюстав с несказанным наслаждением изобразил перед ними этакого простачка: вытащил из кармана телеграмму Фритша, стал объяснять, что не мог его ослушаться, и с деланно наивным видом спросил у Джонсона, быть может, он знает, чего от него, собственно, хочет Фритш и зачем он его сюда направил.

Нет, Джонсон понятия не имел о причине, побудившей Фритша отправить Гюстава Рабо в Рим, но он без труда о ней догадался, хоть и ничего не сказал. Так или иначе, Гюстав прибыл, и Беллони с Джонсоном придется с этим считаться.

— Садитесь, мой мальчик, — мартини?

— Не откажусь. Дорога была длинная.

— На «бьюике»?

— Да, машина хорошо шла. Кстати, теперь она, так же, как и я, в полном вашем распоряжении.

— Но вы же больше не работаете у меня шофером!

— Это не значит, что я не могу вас возить. Так что пользуйтесь.

— Раз так, конечно! Однако, поскольку я намерен пробыть здесь неделю…

— Я отвезу вас и обратно в Ниццу. Это приятнее, чем ехать поездом.

— Значит, вы намерены все это время быть здесь со мной?

Гюстав вздохнул.

— У меня, конечно, есть чем заняться, и было бы лучше, если бы я находился в Ницце — и для меня, и для нас всех. Но Фритш…

— Да… да… он хочет…

— Чтоб я был с вами. Право же, я не понимаю, кому это нужно… разве что ему самому. Так или иначе, мне остается только подчиняться, коль скоро я генеральный секретарь и отвечаю за все.

— Я бы ввел вас в курс всех своих демаршей.

— Я знаю. Ну, ладно: так мы хоть время выиграем. Раз уж я тут, с вами и с господином Беллони, я, видимо, сумею подсказать вам что-то, что поможет вам избежать ненужных сложностей… и, наоборот, принять нужные решения.

Гюстав произнес эти слова с затаенной, холодной иронией, которой его собеседники не могли не заметить. Оба насторожились.

— Мы с господином Беллони уже немало тут сделали, — сказал Джонсон. — Но ваше присутствие действительно поможет нам сберечь время. Возможно даже, нам удастся закончить все еще на этой неделе… если вы не возражаете.

— Я буду только рад.

— Мы с господином Беллони, — продолжал Джонсон, — должен признаться, с самого начала идем в ногу.

— Я отнюдь не возражаю присоединиться к вам и шагать вместе, — сказал Гюстав.

Глава XIII

Если Джонсон в Беллони после разговора в тот первый вечер в баре «Римского Гранд-отеля» решили, что Гюстав на их стороне и все будет очень просто, — они жестоко ошибались. Да, Гюстав, как он и сказал им, готов был действовать с ними заодно, вложить свою руку в их руки, чтобы объединенными усилиями быстрее достичь общей цели, но они скоро поняли, что никогда не достигнут того, к чему так стремятся, даже если уступят генеральному секретарю там, где сразу решили ему уступить. Совершенно ясно, что и здесь, помимо главного филиала, возникнут дополнительные компании, для организации которых оба дельца зарезервировали капитал — либо свой собственный, либо принадлежащий верным друзьям, и что участие Гюстава в этих операциях не было предусмотрено. По прошествии двух суток, в течение которых Рабо следил за ходом переговоров, делая вид, будто готов выполнить любое желание своих хозяев, а те действовали в открытую, никак не маскируя своих планов нажиться на этом деле, — им оставалось лишь признать, что перед ними либо полный идиот, либо человек, гораздо более сильный, чем они предполагали.

На третий день, посовещавшись, они решили все-таки выяснить, чем же он дышит. Послал его к ним Фритш, Фритш и двое других, которые не слишком им доверяли, но сам-то Гюстав — чего он в конечном счете добивается? А то, что он чего-то добивался, было совершенно ясно.

Гюстав не принадлежал к числу людей, способных удовольствоваться небольшой прибылью, «чаевыми». Но этого они не знали. Не могли они знать и того, что прежде, чем стать Рабо, он был Ребелем. Имея за плечами такой опыт, Гюстав привык шагать широко, каковы бы ни были правила новой жизни, которую он решил себе создать. Берясь за любое дело, он не мог допустить, чтобы победа досталась другому — таков уж он был: ни по складу своего ума, ни по характеру он не мог плясать под чужую дудку и инстинктивно, почти автоматически, выбирал тот путь, что ведет наверх, и никакой иной, — человек не властен переделать свою натуру.

К тому же все это забавляло его. И доставляло не меньше удовольствия, чем поездка в Рим, когда он сидел за рулем и пел. Причем удовольствие это приумножалось благодаря дару предвидения, которым он обладал и который помогал ему в ходе переговоров в любую минуту, при любом повороте угадать намерения двух компаньонов. А они явно недооценивали его. Естественно, ему хотелось показать им, как они ошибаются, но не сейчас, а позже, когда наступит подходящий момент. Да, он бесспорно принадлежал к той породе людей, к той категории, к которой причислил его Фридберг, — старик-американец не ошибся, тогда как Джонсон все еще этого не уразумел. В делах, как и в боксе, есть легковесы и тяжеловесы. И если первые дерутся изящно, вторые причиняют настоящую боль, швыряют противника Наземь так, что тот уже не встанет. Причем в этом искусстве, которое никак нельзя назвать «благородным», нет правила, запрещающего выпускать тщедушного человека против колосса. Вопрос стоит так: либо ты родился сильным, либо слабым, либо обладаешь могучим кулаком, либо нет, либо натренирован на победу, либо ненатренирован, — вот и все.

Джонсон пошел в атаку за обедом в отеле, когда они ели спагетти, запивая их кьянти.

— Вы меня удивили, дорогой Гюстав, — начал он, — сегодня утром, когда мы обсуждали вопрос о местоположении участков, вы не поддержали нас. Однако в общих интересах…

— Вы хотите сказать: в ваших?

— Вы отлично знаете, что мои интересы неотделимы от общих, как и ваши тоже.

— Я придерживаюсь несколько иного взгляда, чем вы. Мне показалось, что эти участки слишком далеко отстоят от города… Если, конечно, вы не намерены создать здесь, как в Ницце, компанию по прокату автомобилей!

— Ну, а почему бы нам ее не создать?

— Бог мой, так бы и сказали! Вот видите, как важно держать меня в курсе. Значит, я допустил сегодня утром промашку?

— Это можно исправить.

— А как насчет Римской компании по прокату автомобилей?

— Мне думается, что Беллони вполне может ее создать.

— Такую, как вы с Фридбергом создали в Ницце?

— И поручили возглавить вам.

— Так, так, так… понимаю… Идея эта — что мне весьма приятно — исходила ведь от меня. Но в Ницце нам посчастливилось найти гараж Валлоне.

— А здесь у Беллони вложен капитал в аналогичное дело.

— Которое тоже прогорает?

Джонсон соизволил рассмеяться.

— Нам известно, что вы человек неглупый.

— Я?

Гюстав изобразил великое удивление. Казалось, он ничего не понял. А в самом деле — понял он или нет? Джонсон и Беллони всякий раз терялись, не зная, как истолковать его реакцию. Наконец, первый решил прояснить положение, взять быка за рога:

— Раз вы здесь и раз вы вполне обоснованно напоминаете, что идея организации Компании по прокату автомобилей «люкс» принадлежит вам, я полагаю, — тут он повернулся к Беллони, — вернее, мы с господином Беллони полагаем, что было бы вполне естественно назначить вас, поскольку вы возглавляете такую же компанию в Ницце, если не директором, что едва ли возможно, так как не можете же вы одновременно находиться в Ницце и здесь, то хотя бы администратором, ведающим делами этого филиала.

— Нет… нет, — сказал Гюстав. — Об этом не может быть и речи. Я согласен ведать лишь теми делами, за которыми я могу лично наблюдать.

— Рим не так уж далеко от Ниццы, — вы это нам доказали.

— Но ведь меня послал сюда господин Фритш.

— Мы это знаем. Но теперь вы здесь. Так как же?

— А так, что нет. Я считаю, что создать такую компанию должен господин Беллони — чего естественнее. Тогда аэродромы могут находиться далеко от города. Остается лишь узнать, что думают по этому поводу господин Фритш, а также немец и О'Балли.

— Они будут думать так, как вы захотите. Они же поручили вам следить за ходом дела.

— И еженедельно представлять им отчет.

— Который будет достаточно убедительным.

— Я тоже так полагаю. Во всяком случае, если его составить как надо, он будет убедительным. И они сразу поймут, о чем идет речь.

— Все дело в умении.

— Моем.

— Совершенно верно.

— Дорогой Джонсон, я вам многим обязан. Дорогой Беллони, вы мне бесконечно симпатичны, и мне было бы приятно оказать вам услугу.

— Это от вас зависит.

— Знаю… знаю.

— Мы были бы вам весьма признательны.

— И это знаю.

— Если у вас есть какие-то пожелания, скажите нам…

— Никаких.

— Вы говорили нам вчера об одном участке в Симьезе, который наметили для себя и где хотите построить дом. чтобы иметь свой угол и, если мы вас правильно поняли, обзавестись семьей.

— Да, таковы мои намерения, я действительно хочу пожить спокойно, в достатке, но это не имеет никакого отношения…

— Имеет. Именно имеет. Для этого нужны деньги.

— Я думаю создать компанию для постройки жилищного массива.

— На какие же капиталы?

— Ну, капиталы на строительство всегда можно найти. А кроме того, я ведь подписал с вами контракты, по которым вчера вечером вы любезно обязались платить мне жалованье в течение трех лет. Присовокупите к этому заем в Сельскохозяйственном банке… тем более что по новым законам можно получить аванс на строительство под очень низкий процент… Так что видите!.. Тем не менее я чрезвычайно благодарен вам за то, что вы готовы дать мне некую сумму наличными, которую, правда, мне придется потом возвращать.

— Ну, это еще неизвестно.

— Нет… нет… Все известно. На такое я согласиться не могу. Я же не крупный делец, а всего лишь скромный служащий… служащий в достаточной мере добросовестный… у которого весьма развито чувство ответственности. Так вот, я уверен, даже твердо уверен, принимая во внимание взваленное на меня бремя и то, что за все принятые решения я в ответе перед… перед всеми, как генеральный секретарь, что отныне все побочные компании, — это вовсе не мешает господину Беллони стать директором одной из них, — все компании по прокату автомобилей «люкс», вся сеть связанных с ними отелей, все агентства, даже прачечные, «откуда, — как вы изволили вчера выразиться, — наши клиенты будут получать белоснежное, точно в Лондоне, белье», — все без исключения должны входить в один концерн.

— В том числе и СКОПАЛ?

— А почему бы и нет? Будучи ее директором по контракту, я считаю более… более целесообразным, чтобы компания входила в общий концерн, а не принадлежала отдельным лицам.

— Рабо, — распаляясь гневом, воскликнул Джонсон, — вначале вы были заодно с нами, а теперь…

— Так и теперь ничего не изменилось. Я по-прежнему заодно с вами. Но если вначале я знал только вас, а потом узнал господина Фридберга, то теперь я знаю о существовании господина Беллони, — и он почтительно склонил голову, — а также господ Фритша, О'Балли и немца, адрес которого значится у меня в записной книжке. «Вы» — это и есть все эти господа, это — ЕКВСЛ. А я служу ЕКВСЛ, мне за это платят.

Джонсоном овладела такая ярость, что он не в силах был ее скрыть. Он постукивал по столу пальцем, пытаясь найти какой-то выход. Нет, это слишком глупо! Ведь Рабо всего лишь маленький человечек, совестливый мещанин, их служащий, — он это сам сказал. Но в его руках оказалось слишком много власти, и поскольку он такая тупица, это становится опасно. Ах, как он, Джонсон, просчитался, думая, что Гюстав ловкий и изворотливый, — а ведь именно так он охарактеризовал его Фридбергу, — и это было бы в сто раз лучше, тогда как на самом деле Гюстав просто дурак, несомненно честный, но ограниченный, тупой, ничего не понимающий в делах, не видящий даже, в чем его интерес. Слишком большую взвалили на него ответственность, и это пугает его, у него не хватает силенок тянуть такой воз!

А Гюстав тем временем думал о том, что не очень-то приятно выглядеть наивным младенцем, — если, конечно, ты сам не стремишься к этому, как, например, в данный момент. Он все больше и больше утверждался в мнении, что такое предприятие должно быть единым целым, а сохранить его целостность можно, лишь расколов создавшиеся группки. Он отчетливо понимал, что отдать дело в одни руки или в руки какой-то части вкладчиков значило погубить все. Да, конечно, в таком случае кое-кто не останется в накладе и быстро получит прибыль — несомненно большую, но не стойкую. А ведь эта затея может обогатить не только Фридберга, Джонсона и немножко Беллони. Это затея отличная, великолепная. И даже если поставить себе целью поскорее получить сумму, необходимую для постройки дома, что уже было бы немалой прибылью, — все равно обидно было бы ограничивать размах предприятия, исходя из интересов этой тройки, которая набьет себе карманы в ущерб другим, в ущерб идее, а потом своевременно выйдет из игры до того, как все рухнет, предоставив остальным тянуть воз, который сами они не захотели дальше везти. Джонсон и Фридберг — это акулы, Беллони — мелкий хищник. А ему, Гюставу, они выделили роль рыбы-лоцмана, которая пристраивается под брюхом крупного хищника и обречена на гибель, если тот смертельно ранен или же просто решает сменить место охоты. Правда, вчера Гюстав сумел воспользоваться растерянностью Джонсона и заставил его подписать второй контракт насчет СКОПАЛа, а также продлить на три года срок своего пребывания на посту генерального секретаря, — Джонсон имел на это право, так как был уполномочен компанией брать обязательства от ее имени и заключать договора; сделал же он это, будучи глубоко убежден, что сможет лучше держать Гюстава в руках, если выдаст в качестве подачки эту гарантию, которая позволит ему приобрести участок и построить себе домик — «маленькую хибарку», как назвал свое будущее жилище Рабо с ноткой поистине мещанского умиления в голосе. Нет, с этим Рабо, видно, никогда не разделаешься! Джонсону начинало это надоедать.

— Гюстав, пора вам, наконец, сделать выбор.

— Выбор? Какой?

— Достаточно вы над нами поиздевались. С кем же вы, наконец?

— С вами, конечно, я ведь уже сказал… Но и с другими тоже.

— Наши интересы не всегда совпадают.

— Не понимаю.

— Существует не только общий интерес.

— А я не вижу и не могу принимать во внимание ничего другого.

— Вы что же, полный болван?

— Возможно…

Нет, Гюстав не был болваном, — это-то как раз и выводило Джонсона из себя. Что ж, раз этот Рабо ничего не понимает или не хочет понять и даже не желает взять подачку, которую такому прощелыге и ждать-то было неоткуда, — придется его убрать, устранить. С ним подписан договор на три года? Вот тут-то капкан и захлопнется: Джонсон заставит его уйти из дела, способ воздействия найдется. Правда, одному ему это уже не под силу, и даже поддержки Фридберга и Беллони, — а последний теперь всецело на их стороне, — будет недостаточно; нужно согласие трех остальных. Но он сумеет их убедить, он найдет, к чему прицепиться. Начиная с этой минуты, он неустанно будет искать повод. И, овладев собой, Джонсон подмигнул Беллони.

— Гюстав, — сказал он, патетическим жестом протягивая ему обе руки поверх стола, на котором еще стояли остатки Zuppa Inglese[8], — Гюстав, дайте мне вашу руку. Нет, конечно, вы не болван, и вы это сами прекрасно знаете, как знаем и мы, — Беллони в знак согласия кивнул головой, — мы только хотели выяснить, можем ли мы рассчитывать на вас, заслуживаете ли вы нашего доверия.

— Господин Джонсон, — проникновенным голосом произнес Гюстав, — я счастлив это слышать, а то я уже начал было сомневаться в вас.

Он поднял, словно для римской клятвы, руку над столом, уставленным тарелками, и протянул ее Джонсону и Беллони. Все трое принялись пожимать и трясти друг другу руки, стараясь, однако, не опрокинуть бокалов, наполненных «кьянти». Что ж, Гюстав не обманул их, сказав три дня тому назад, что вложит свою руку в их руки. При этом его немало удивляло то, что эти люди могут до такой степени принимать его за дурака, могут думать, что он не разгадал грубого маневра Джонсона, не понял, что несколько минут тому назад тот принял безоговорочное решение покончить с этой помехой, какою он являлся для них, разделаться с человеком, не желавшим плясать под их дудку.

— Доверие — чудесная вещь, — сказал он.

Джонсон и Беллони наклонили головы в знак согласия.

— Да, — сказали они.

И в этот краткий миг все трое были единодушны.

Глава XIV

Возвращались они в Ниццу вместе, в «бьюике», по берегу моря, и каждый — как Гюстав, так и Джонсон — думал о том, что дело было жарким. А кроме того, оба считали — правда, по разным причинам, — что все еще впереди.

Приехали они поздно, когда уже стемнело. Покидая отель в Риме, Гюстав дал телеграмму Лоранс, в которой сообщал, что вечером они уже будут вместе; поскольку он вручил телеграмму посыльному, выходя из отеля, он из чувства застенчивости не прибавил «целую и люблю». У «Рюля» он высадил Джонсона.

— До завтра, мой мальчик.

— До завтра, господин Джонсон.

Поставив «бьюик» во дворе на Французской улице, Гюстав выскочил из машины и, перепрыгивая через ступеньки, помчался вверх по лестнице. Дверь квартиры не распахнулась перед ним как обычно, когда Лоранс заранее знала о часе его приезда и ждала его, — ему пришлось воспользоваться ключом, который она дала ему и который до сих пор он еще ни разу не пускал в ход.

Квартира была погружена во мрак, и ему пришлось постоять немного, чтобы глаза привыкли к темноте. Что же, Лоранс не получила его телеграммы? Странно — неужели посыльный просто-напросто положил к себе в карман пятьсот лир, которые Гюстав ему дал. Задержаться так поздно, — а было восемь часов вечера, — она нигде не могла; назначить свидание с хозяином участка в эту пору — тоже едва ли, а это единственное, пожалуй, что могло бы объяснить ее отсутствие.

Странное чувство пустоты, тоски охватило Гюстава, и только ощутив его, он понял, что

Он покрутился в большой комнате, не находя себе места, не зная, куда себя девать, как вдруг из спальни до него донеслось что-то, похожее на всхлипыванья. Это совсем уж удивило его. Кто там мог плакать? Лоранc? Видимо, все-таки Лоранc, поскольку никого, кроме нее, в квартире быть не могло. Но почему Лоранc плачет? Что с ней случилось?

Он толкнул дверь в спальню. В темноте увидел очертания тела, лежащего на кровати. Он подошел.

— Лоранc! Что ты здесь делаешь? Что происходит? Разве ты не получила моей телеграммы?

Он наклонился над ней и одновременно нажал кнопку ночника. Нет, она получила его телеграмму: бумажка лежала скомканная на ковре, видимо, выпав из ее руки.

— Что с тобой? — повторил он.

Она протяyула к нему руки, привлекла к себе.

— У меня такое горе, — проговорила она сквозь слезы.

Он сел подле нее, принялся ее успокаивать, гладить, как дитя. Дитя! Да, она еще совсем дитя, — просто маленькая девочка. Девочка, которую он любил, теперь это ясно, хотя она и ребенок во всем.

— Какое же?

Она не отвечала. Не могла ответить из-за слез. Наконец она еле слышно прошептала:

— Ты мне ни разу не написал!

Да, он действительно ни разу ей не написал — так было некогда, столько навалилось всяких дел… А, все это пустяки — знала бы она его раньше!.. Но он тут же спохватился, что «раньше» это не «теперь», — ведь он же решил построить свою жизнь по-новому. Но жизнь есть жизнь и надо существовать, да и любовь не выносит посредственности. Женщине, которую любишь, детям, которых мечтаешь иметь от нее, хочется создать пристойное, беззаботное существование, а это требует жертв. И все же он мог бы написать, — Лоранс права. Но еще не успев сказать это себе, Гюстав понял, что ему и в голову не пришло написать ей, потому что эти девять дней он снова жил в ритме прошлого, с которым в силу исключительных обстоятельств вынужден был порвать.

— Да, — сказал он, — я не писал тебе. Не мог.

— Не мог! Но ты же любишь меня!

Конечно, он любил ее — так, как никого еще не любил, и все же — по-своему. Человека нельзя изменить. И переделать себя невозможно. Каков ты есть, таков ты есть и никаким другим не будешь. Да, его захватили дела. Либо человек что-то делает, либо не делает ничего. Но он дал себе слово, что на этот раз поставит себе предел: он сумеет остановиться, когда будет нужно. Как только достигнет цели…

Цели? Какой цели? Просто, когда стабилизирует положение, приведет все в равновесие, упрочит, чтоб судьба предприятия не зависела от двух или трех акционеров, которые, добившись своего, передерутся между собой и погубят все. М-да, прежде в подобных случаях Ребель не колебался — мигом укладывал своих партнеров на обе лопатки. И брал руководство на себя. Подминал всех — и кончались разногласия, опасность банкротства. Стоило ему стать хозяином положения, — наступал порядок во всем, позволявший с успехом отвечать ударом на удар, парировать наскоки извне. Но эти времена прошли, он больше не Ребель; как только все будет налажено и он обеспечит себе необходимую сумму, — дальнейшая судьба дела его не интересует: пусть остальные творят что хотят.

И все-таки, добившись этого, он не сможет поставить точку: за работой механизма надо следить. Ну что ж, он и будет следить — он ведь привык. Но расставаться с Лоранс ему уже не придется — разве что ненадолго, причем, в таком случае, голова у него будет не слишком занята, и он, конечно, выберет время ей написать… что он и должен был бы сделать на этот раз, если б подумал.

— Но, детка моя, я мысленно был все время с тобой.

— Я же ничего о тебе не знала. Не знала, где ты. Ты должен был по приезде тотчас сообщить мне адрес гостиницы, где ты остановился!

— Но я же говорил тебе, что еду к Джонсону, который живет в «Римском Гранд-отеле».

— Я ждала, что ты подтвердишь мне это. И так как от тебя не было вестей, я решила, что ты ездишь из города в город, из одного места в другое! А эта телеграмма, — добавила она, показывая на голубую бумажку, смятую в комок и брошенную на ковер, — она такая сухая, в ней нет души, ничего!

— Я посылал ее через рассыльного.

— Ты же возвращался на машине, мог остановиться где-нибудь, возле какой-нибудь почты, и послать другую.

Это не пришло ему в голову. Он ведь послал телеграмму… телеграмму вроде тех, какие посылал раньше. И с той минуты думал уже только об одном — о встрече с Лоранс. Да, скорее, скорее, тем более что…

У него недостало мужества сказать ей сейчас, что он вернулся лишь затем, чтобы снова уехать. Да, завтра, не предупреждая Джонсона, он сядет в самолет и полетит в Париж к Фритшу. Так нужно.

— Успокойся, любовь моя. Ну, не надо… не надо… Вставай-ка лучше… Пойдем в ресторан, поужинаем… да… да…

— Неужели тебе не надоели все эти рестораны, отели? Девяти дней тебе не достаточно? У меня все есть дома.

Да, конечно, но только здесь не так уж комфортабельно и потом, — по правде сказать, — он завелся и еще не мог остановиться. Вот когда у них будет свой дом, тогда другое дело.

— Кстати, — спросил он, — ты виделась с этим человеком по поводу участка?

— Да. Но он не спускает с семнадцати. Семнадцать миллионов! Не знаю, сознаешь ли ты, какая это сумма!

— Таких денег я ему не дам. А участок куплю.

— Послушай, Гюстав, неужели ты думаешь, что мы можем?..

— Когда мы могли бы повидать этого человека?

— В любое утро. Он живет на своей вилле в Симьезе, рядом с этим участком, но…

— Что ж, я повидаюсь с ним, не откладывая. Завтра.

— Гюстав, меня это пугает.

— Дурочка! У него есть телефон?

— Да.

— Я позвоню ему сейчас же, как только мы выйдем. Вот видишь, нам придется все-таки выйти из дома.

— Какой ты нервный: тебе просто не сидится на месте!

— Да нет! Нет! Просто я всегда такой, когда дела идут полным ходом, когда я чувствую, что нахожусь на пути к успеху. А успех приходит лишь в том случае, если… если все подчинить одной цели. И участок я приобрету такой, как надо — тут все тоже будет в порядке, как и в остальном. С этим твоим господином можно встретиться пораньше утром?

— Думаю, что да. А что? Ты не побудешь завтра хоть немного со мной?

— Но ведь завтра не воскресенье!

— А у тебя было хоть одно воскресенье за эти девять дней?

— Нет.

— В таком случае, ты мог бы взять свободный день… и на неделе.

Он рассмеялся. Право же, Лоранс такое дитя. И смотрит она на все глазами ребенка.

— Детка моя, завтра мне придется работать… придется даже…

Он умолк. Как сказать ей о том, что ему придется снова уехать, что это необходимо, что все сделанное, подготовленное им в Риме, зависит от этой новой поездки.

— Что — даже?..

— Ну, хорошо! Я подумал… если я сам не съезжу в Курпале, мы никогда не получим этих бумаг.

— И ты хотел бы?..

— Так надо. Это единственный способ. А по дороге, проезжая через Париж, я повидаю Фритша. Не стану рассказывать тебе подробности, но в Риме произошло много такого, что вызывает необходимость моей встречи с Фритшем.

— Что-нибудь не так? —с тревогой спросила она.

— Да нет. Все идет хорошо, более того — прекрасно. Я выиграл по всем статьям. Я вырвал у Джонсона трехгодичную гарантию на жалованье в СКОПАЛе и такую же сумму — определили мы ее в сто пятьдесят тысяч — по линии ЕКВСЛ. Ты довольна?

— Ох, дорогой мой!.. Мой дорогой!..

Она вскочила, обняла его, расцеловала на радостях, слезы ее мгновенно высохли.

— Любовь моя… Ты добился такого! А я-то устраиваю тебе сцену… какую-то идиотскую сцену… Я никогда больше не буду, клянусь тебе… Но ты должен понять — это потому, что я люблю тебя. А деньги, комфорт, роскошь — это мне безразлично, для меня важен лишь ты, только ты… я готова отдать все ради тебя… все, что сейчас отнимает тебя у меня. Ах, Гюстав, такая жизнь, какой мы сейчас живем, не может долго длиться, понимаешь!.. Нет, не может…

— А тем временем у мадам появится свой участок… и свой дом…

— Да… да… Ты даешь мне все… я тебе всем обязана… Прости меня… Но сделай так, чтоб не бросать меня, чтобы я всегда знала, где ты. Я не могу жить без тебя. Если бы ты знал, как я тебя люблю!

— Знаю, детка. Знаю.

Он обнял ее, поцеловал в губы. Право же, это были самые свежие губы, какие он когда-либо целовал, первая настоящая любовь в его жизни. Многие любили его — например, Глория, а он — никем еще он так не дорожил, как дорожил Лоранс, — никогда. И на какой-то миг он забыл обо всем, — он был любовником, наслаждающимся ниспосланным ему счастьем, в эту минуту, сейчас. И все же, когда он оторвался от нее, она услышала, как он сказал:

— По-моему, мне надо лететь одиннадцатичасовым. Мы успеем повидаться с владельцем участка до того, как я поеду на аэродром.

Глава XV

В самолете, летевшем в Париж, — за окном ничего не было видно, облака нависали над самой землей, и клубился туман, — Гюстав вспоминал подробности минувшего утра.

Встал он рано — так было надо. Когда он открыл глаза, он увидел, что Лоранс склонилась над ним и смотрит на него с любовью. Просто удивительно, чтобы у такой молоденькой женщины примешивалось столько материнской нежности к любви, — для Гюстава это было не менее ценно, чем та любовь, которую она подарила ему накануне вечером, прежде чем он, сраженный усталостью, заснул беспробудным сном. Да, Лоранс могла смотреть на него спящего, могла видеть его голым, ничем не прикрытым, — и тем не менее она не знала его до конца, хоть и знала главное. Другой человек, не имевший к нему никакого отношения, не так давно разбился в самолете, похожем на тот, в котором летел сейчас Гюстав, но ведь не каждый же день бывают авиационные катастрофы, и Гюстав летел без всякого страха, — разве что порой слегка вздрагивал при мысли о том, что в какой-то мере возвращается в прежнюю шкуру, вновь обретает свое «я». Но человеком он останется все тем же — тем, которого любила Лоранс.

Накануне из ресторана он позвонил хозяину участка в Симьезе и сговорился встретиться с ним на следующий день утром. На этот раз Лоранс ехала туда в «бьюике», и восторгам ее не было конца: какая разница между этой машиной и старенькой «ведеттой», — только такую и подобает иметь главе предприятия, директору компании! Все делается само собой, не надо переключать скорости, и какой мягкий ход! Ах, как бы ей хотелось поехать на такой машине с Гюставом в Рим! Но люди деловые, конечно, не могут таскать с собой женщин, особенно если это не законная супруга. Вот когда они поженятся…

Хозяин участка оказался мужчиной лет шестидесяти, вдовцом, обитавшим совсем рядом на вилле, где, должно быть, редко открывали окна, потому что утром воздух там стоял спертый, насыщенный всеми испарениями ночи. Встретил он их в халате из пиренейской ткани, в который зябко кутался, так как вечером из соображений экономии тут обычно выключали отопление. На переговоры с ним много времени не потребовалось: ему, конечно, далеко было до Гюстава. Гюстав, никогда прежде не встречавший этого человека, казалось, знал о нем все, — он обладал удивительным нюхом, который можно было бы назвать гениальным и который приводил в восторг его самого, дополняя ту радость, даже наслаждение, что он неизменно получал от одного процесса ведения дел.

— Мадам, наверно, вам говорила: моя цена — семнадцать миллионов, — заявил хозяин виллы.

— Это не вполне совпадает с той, которую я хочу предложить.

— Участок того стоит.

— Для вас. Но не для покупателя.

— Цена на него будет все повышаться.

— Когда же это?

— Ну, я не спешу.

— Тогда почему же вы решили продать его?

— Я вложил деньги в несколько владений и естественно, что время от времени хочу что-то реализовать.

— Желание не только вполне естественное, но и законное, да, наверно, это и необходимо. Но если мои сведения верны, вы продаете этот участок уже три года.

Собеседник растерялся, забормотал:

— Да нет… не три… не совсем три…

— Ну, скажем, два с половиной… Так вот, даю вам за него четырнадцать миллионов.

Лоранc в ужасе посмотрела на Гюстава. Во-первых, она знала, что из этих четырнадцати миллионов у него нет ни гроша, а потом — назвать свою цену вот так, сразу, казалось ей неправильным: тогда и спорить будет не о чем. Надо было ему предложить меньше, чтобы потом — если понадобится — надбавить. Но Гюстав был не торговец, а делец. Раз он сказал «четырнадцать миллионов», значит, именно четырнадцать он и намерен заплатить.

— Шестнадцать, — сказал владелец: это уже было хорошим предзнаменованием, — шестнадцать… Притом я хочу обратить ваше внимание на то, что участок моими стараниями оформлен на имя акционерного общества, поэтому право передачи…

— Я в курсе. Поэтому-то я и говорю: четырнадцать миллионов. Мосье, — добавил Гюстав, — у меня довольно большой опыт в такого рода делах. Я предлагаю вам за ваш участок четырнадцать миллионов, и ни гроша больше. Если вы согласны, давайте договариваться, если нет, я, к сожалению, выхожу из игры. Ну что ж, если вы действительно не слишком нуждаетесь в деньгах…

Он обвел взглядом старую, но не старинную мебель, столы и этажерки, на которых лежал слой пыли, указывавший на то, что уборку здесь делают лишь от случая к случаю. Правда, это ровным счетом ничего не означало: часто люди живут в ужасающих условиях, а в банке или в сундуке у них лежит состояние. Но здесь Гюстав чувствовал, нюхом улавливал, что человек этот хочет продать участок, что ему это необходимо по каким-то, неизвестным Гюставу причинам. А потом — для него это была обычная игра: «да» или «нет». Если «да», значит, он выиграл. Если ему откажут, он станет думать.

— Мосье, — заговорил хозяин, — вы прекрасно знаете, что этот участок стоит шестнадцать миллионов.

— При условии, что кто-то такую цену даст. Что до меня — я предлагаю вам четырнадцать… и сразу.

Лоранс снова посмотрела на Гюстава — она даже похолодела от ужаса. Перед ней был совсем не тот человек, который с такою нежностью относился к ней, рядом с которым она спала, а другой, даже внешне на него не похожий, — человек, занятый делом и только делом, и ей показалось, что она как-то лучше поняла, что представляет собой этот новый для нее человек, который вместе с Джонсоном вел переговоры по поводу ЕКВСЛ, ездил в Рим и ничего не написал ей оттуда. И она со смешанным чувством ужаса и восхищения изумленно смотрела на него сейчас. Но Гюстав оставался бесстрастным — лишь едва заметная ироническая складка образовалась в уголке его рта. Рука его спокойно и неподвижно лежала на подлокотнике кресла, однако во взгляде зажегся огонек — живой, веселый, даже, можно сказать, радостный, совсем необычный и такой непохожий на знакомое ей пламя любви. Еще больше удивляло ее это хладнокровие, эта сдержанность в споре и одновременно твердость, уверенность в себе. Гюстав поднялся.

— Мне кажется, мосье, что мы ни к чему не придем. Мы только отнимаем друг у друга время — вы у меня, а я — у вас. Тем не менее, думается, вам следовало бы взвесить некоторые аспекты проблемы, которые в данный момент, видимо, ускользают от вас. Я сейчас выложу все карты на стол и поясню вам мои намерения: участок у вас большой, для меня — не слишком большой, но вполне достаточный, чтобы я мог использовать его так, как мне хочется. А я хочу построить дом, хороший, отличный дом, который придаст всему району должную окраску и тем самым повысит в цене ваше травленное молью владение, на территории которого мы сейчас находимся и которое, как вы понимаете, в общем-то обесценено. Дело в том, что я собираюсь построить не один дом, а несколько — мне это по силам, у меня есть такие возможности. И вот, когда на месте первобытного леса возникнут роскошные особняки, из которых, естественно, я оставлю для себя только один, вы сможете либо продать эту виллу, где мы сейчас находимся, либо продать участок за ней, который станет в три раза дороже своей сегодняшней стоимости. И все это, по сути дела, сделаю я.

Лоранс слушала и не понимала, о чем идет речь. До сих пор он ни разу даже не намекнул ей, что намерен строить для последующей перепродажи и собирается оставить себе лишь часть владения. Правда, участок большой, и на нем можно уместить, по крайней мере, четыре дома. Но это чего-то стоит, и чтобы пускаться в такую авантюру, нужны капиталы. И все эти планы исходят от Гюстава! Гюстава, все состояние которого сводится к жалованью в СКОПАЛе и в ЕКВСЛ, — ведь только под это он и сможет что-то занять! Она просто ушам своим не верила, а он тем временем продолжал:

— Я представляю могущественную компанию. Если вы примете мое предложение, то всем — и вам в первую очередь — это будет выгодно.

Только сейчас перед ним со всею ясностью раскрылись перспективы этого дела, и он, не долго думая, решил его провернуть. Лоранс, дрожавшая от страха, не уловила того момента, когда на него снизошло прозрение — он-то ведь не дрожал и не волновался. Он вдруг представил себе всю аферу в целом, и хотя у него не было ни гроша за душой, не было и этих четырнадцати миллионов, которые он предлагал, он знал, что сумеет осуществить свой план и таким образом собственный дом ничего или почти ничего не будет ему стоить.

— Четырнадцать миллионов… сразу… да или нет… Я уполномочен сделать вам такое предложение от имени моей компании.

«Какой компании?» — подумала Лоранс. Да той, которая только что родилась в мозгу Гюстава и которая, как все, что он задумывал, сразу начала обрастать живой плотью. Он даже нашел для нее название: жилой массив «Под самым небом». Тем временем он продолжал:

— Ваш участок хорошо расположен, но он не единственный на побережье. Я видел их немало, — он не лгал, он действительно посетил с Джонсоном около ста участков, но совсем других и предназначенных для других целей, — и если мы не ударим по рукам, то я договорюсь в другом месте. Так что решайтесь.

Владелец сдавался — это было заметно. Он попытался в последний раз что-то сказать, стараясь выторговать себе побольше, но Гюстав оборвал его:

— Четырнадцать.

— Сразу?

— Нет. Половина при подписании контракта и половина пятнадцатого апреля.

— Не пойдет.

— Нет пойдет. Вы получите сразу семь миллионов. Что до остального, если не возражаете, мы это оговорим.

— Вот как! А семь первых?..

— Втихую. Из рук в руки при подписании контракта.

— А если при регистрации подвергнут сомнению эту цифру?

— У меня есть аргументы. Вы уже три года пытаетесь продать участок. Ну, а если нам все-таки не утвердят контракт, в любом случае четырнадцать миллионов мы в нем не поставим; уж я что-нибудь придумаю.

Человек вздохнул.

— Согласен.

— Я тоже.

— И я получу деньги?

— До конца недели.

Гюстав поднялся. Пожал руку хозяину участка. И сказал:

— Сегодня я уезжаю в Париж. Вернусь очень скоро. Мне б хотелось, чтоб через сорок восемь часов…

— Условились: я велю подготовить акт. Могу спросить, на чье имя?

— На имя Компании по строительству жилищного массива «Под самым небом».

— Адрес?

— Мы проставим его при подписании. Я возвращаюсь через сорок восемь часов и привожу вам деньги.

— Семь миллионов?

— Я всегда держу свое слово.

Когда они вышли за ворота и садились в машину, Лоранс спросила:

— Но… Гюстав… эти семь миллионов?..

— Считай, что они уже у меня в кармане, — ответил он.

И вот он летел в Париж к Фритшу. Он попросил Лоранс завезти в «Рюль» письмо Джонсону; он писал, что заболел — не серьезно, но хочет провести сутки в постели: Джонсон не должен знать, что он поехал к Фритшу. С Фритшем же придется действовать быстро, если он хочет заскочить еще в Курпале и вернуться обратно в намеченный срок.

Он вновь увидел Орли, но даже не взглянул туда, где в конце взлетной дорожки исчез в дыму и пламени Ребель. Где-то, среди случайных вещей, еще лежит, должно быть, некий портфель — если, конечно, его не отправили в Нью-Йорк; так или иначе он никому теперь не принадлежит, а производство шелка давно уже, наверно, взял в свои руки Ройсон и либо все уладил, либо потерпел крах. Но какое это имеет значение! Теперь он — Гюстав, и ко всему этому не имеет отношения. Другой человек сходил сейчас по трапу самолета, другие заботы волновали его. Этот человек хотел только — ведь именно этого он хотел? — построить свое счастье, свой очаг, свой дом, создать себе приятную, спокойную жизнь, — вот и все.

Он вскочил в такси и назвал адрес Фритша. Он не предупредил его о приезде, решив явиться неожиданно — как информатор, как союзник. Выйдя из машины на улице Баллю возле комиссариата полиции и глядя на здание, в которое ему предстояло войти, он подумал, что дом как раз такой, в каком и должен жить деловой человек. Простой, старинный, без современных удобств, он соответствовал облику того, кто защищал интересы вдовы Каппадос, и даже как бы подчеркивал его достоинства — скрупулезную честность и добросовестность. На секунду Гюстав усомнился, удастся ли ему добиться не только того, что он задумал по линии ЕКВСЛ, но и того, о чем решил просить для себя лично.

Открыла ему секретарша, безвкусно одетая, прыщавая, пропахшая луком, и уставилась на него близорукими глазами; в прихожей, чуть не до самого выхода заваленной папками, было пыльно. Нет, господина Фритша нет на месте, он в городе, по делам. Но если мосье…

— Гюстав Рабо из ЕКВСЛ.

Женщина знала, что это такое. Так вот, если господин Рабо соблаговолит зайти часов около пяти…

— Так поздно!

И в самом деле это будет поздно — целый день или почти целый день пройдет зря. Во всяком случае, это означает, что он не сможет в тот же вечер или хотя бы ночью вернуться в Ниццу. А поездка в Курпале?

На секунду у него мелькнула мысль заскочить туда, взяв напрокат машину. Ведь это всего в шестидесяти километрах от Парижа — за три часа можно успеть туда и обратно, да еще час провести там. Но это что даст? Какой он получит ответ? Тем не менее надо же когда-нибудь навести в этом деле порядок, повидать Шатрио, объяснить ему. Объяснить — что именно? Что он больше не Ребель? Какую же басню он ему расскажет? Нет, нет, к этому приступать надо, предварительно все обдумав, нельзя так — с кондачка. И потом, если подсчитать как следует, то у него просто не хватит времени съездить в департамент Сены-и-Марны! Может быть, тогда завтра утром…

— Я вернусь к пяти.

От нечего делать он пошел бродить по кварталу. Надо как-то убить почти три часа! Он зашел в ресторан. Но поел машинально, не чувствуя вкуса пищи, — он даже вина не взял. Он снова и снова перебирал в уме все аспекты проблемы, взвешивал «за» и «против», определял тактику. Но он знал, что, когда настанет момент, интуиция, на которую он всегда полагался, не подведет его и на этот раз. Он исходил из данных, в правильности которых не сомневался. Никогда еще он не ошибался в своем суждении о людях, а кроме того, умел так ловко использовать их реакции, так тонко играл на скрытых пружинах, обнажавшихся перед ним, что вполне мог довериться своему чутью. Поэтому, наверное, он снова и стал тем, чем был. И тем не менее все внутри у него дрожало: несмотря на внешнюю холодность и спокойствие, им владел своеобразный страх, схожий с тем, какой испытывают актеры, выходя на сцену, и страх этот не отпускал его до самого начала операции. Он получал от этого даже наслаждение, и всякий раз спрашивал себя, что же он за чудовище, почему это так волнует его, тогда как ни одна игра — ни рулетка, ни баккара — не доставляют ни малейшего удовольствия.

В пять часов он снова позвонил у дверей Фритша. Он знал, что это человек ограниченный, не отличающийся деловым размахом, хоть ему и доверено такое богатство. И найти с ним общий язык будет нелегко. Ему долго не открывали, и он позвонил вторично. Наконец дверь приотворилась, и он снова очутился лицом к лицу с сорокалетней секретаршей.

— Господин Фритш?

— Ах, мосье!.. Мосье!..

Женщина пошатнулась и, чтобы не упасть, оперлась на столик, где в металлической вазе валялись пожелтевшие визитные карточки, которые, видимо, давно никто отсюда не вынимал.

— Что случилось?

— Господин Фритш!.. — повторила она.

— Что с ним?

— Он только что умер, — сказала она.

Глава XVI

Фритш был мертв — мертв, в этом не было сомнений. Он лежал на постели, прямо на одеяле, в комнате, которая, видимо, была его спальней, расположенной в глубине дома, неприветливой и неуютной; руки его были вытянуты вдоль тела, открытые глаза смотрели в потолок, испещренный желтыми пятнами. А женщина рассказывала, как могла, прерывая свою речь неуместными рыданиями:

— Он вернулся… незадолго до пяти… почти, как сказал… Дверь он открыл своим ключом. Я как раз собиралась писать на машинке в столовой — он меня туда поместил, потому что это ведь не контора, а его квартира… Я еще подумала: «Вот он и пришел…» Мне нужно было докончить одно письмо, и я решила, что, когда он меня позовет, я ему и скажу, что вы заходили… Тут вдруг слышу его голос… но почему-то голос доносился из спальни. Меня это удивило. Да и голос был какой-то странный — хриплый, громкий и в то же время растерянный: «Люси!.. Люси!..» Точно он звал меня на помощь. Повторял мое имя. Да, наверно, только это он и мог произнести. Надо вам сказать, что хоть я не живу здесь, но делю с ним жизнь вот уже двадцать лет. Его жена… собственно, я и есть его жена… словом, он не хотел жениться. Хотел остаться холостым. Не был он создан для супружеской жизни… А умер, произнося мое имя! — добавила она.

Гюстав поддержал ее, чтобы она не упала. Они стояли вдвоем перед еще теплым покойником, отошедшим в мир иной каких-нибудь десять минут тому назад. По-видимому, Люси — так ведь ее звали — кинулась на зов и обнаружила Фритша на постели: почувствовав себя плохо, он успел все-таки до нее дотащиться и лечь. И когда она подбежала к нему, он уже не мог ничего сказать, не дышал — сердце его перестало биться. Все, очевидно, произошло очень быстро. И тут Гюстав, должно быть, позвонил; она открыла ему и рассказала о том, что произошло: как она, растерянная, стояла совсем одна возле этого распростертого человека в плохо скроенном стареньком костюме, в рубашке eo слишком высоким, жестким воротничком, — человека, который когда-то выполнял поручения Каппадоса, а потом после смерти миллиардера, поскольку вдова не знала кому довериться, взялся защищать ее интересы. И Гюстав подумал — как и утром, у хозяина участка в Симьезе: что же скрывается за этим нищенским фасадом, этой грязной, отвратительной квартирой, какое состояние скрыто за этой декорацией, — состояние, которое никогда не будет пущено в ход, которое даже не перейдет к этой Люси, так как они не женаты, а, может быть, попадет в руки какого-нибудь племянника или троюродного брата; что на самом деле представлял собою этот человек, который лежал сейчас, выкатив глаза, уже окостеневший.

Гюстав нагнулся, послушал.

— Да, он мертв. — И добавил: — Надо сложить ему руки на груди, а то будет поздно.

С поистине материнской нежностью Люси нагнулась над этим человеком, единственным мужчиной в ее жизни, которого она любила, несмотря ни на что. Она взяла его руки, соединила их, сложила на груди, выпрямилась было, потом снова к ним приникла и боязливо, как бы против воли, погладила, — до этой минуты, пока Фритш был жив, она наверняка ни разу не отваживалась на такой жест. Потом она села на стул — должно быть, вечером Фритш вешал на него тщательно сложенную одежду, чтобы утром ничего не искать, — сжала голову руками, сгорбилась и застыла, на этот раз без слез, как бы уже отрешившись от всего окружающего. С минуту Гюстав смотрел на нее, не смея нарушить ее уединение.

Сотни разных мыслей мелькали у него в голове. Он приехал повидаться с Фритшем — с Фритшем, на которого всю прошлую неделю работал, не покладая рук, в Риме, — да, конечно, но при этом работал и на себя. Он явился в Париж без предупреждения, чтобы на этот раз сыграть партию вместе с Фритшем, а может быть, сыграть против него, — и вот Фритш мертв! Это было так неожиданно, так глупо! А главное — чем это для него кончится? Каким бы ни был Фритш, он представлял деньги Каппадоса, большие деньги, которым, хотя Фритш и мертв, нельзя дать уйти из дела, — наоборот, они должны служить этому делу, поддерживать равновесие сил. А время наступало на пятки — Гюстав это понимал: во-первых, итальянские контракты, затем все остальное, что может обрушиться уже завтра, в ближайшие дни, а там — битва с Джонсоном, Фридбергом и даже Беллони (на этот счет у него не было никаких иллюзий) и необходимость сохранить единство этой второй группировки, которую Фритш по его наущению сумел создать, объединившись с немцем и О'Балли. Гюстав шагнул к женщине, положил руку ей на плечо:

— Мадам Люси… Люси…

Казалось, она даже не чувствовала его руки. Словно человеческое прикосновение уже не способно было заставить ее вздрогнуть, словно тело ее уже не способно было реагировать ни на ласку, ни даже на раны, настолько все вообще перестало для нее существовать.

— Мадам Люси… Надо предупредить мадам Каппадос.

— Мадам Каппадос?

Она явно не понимала, слова Гюстава не доходили до нее. Он сказал ей внушительно:

— Я сделаю все необходимое. Всем займусь сам. Вы останетесь здесь…

— Одна?!

Эта мысль ошеломила ее, явно привела в ужас.

— Не надолго. Я только вызову врача.

— Но Фритш ведь мертв!

— И тем не менее нужен врач. Он должен констатировать смерть. И заполнить все необходимые документы.

— Ах, документы!..

— Я всем займусь сам. Дайте мне адрес мадам Каппадос. Я приехал из Ниццы, чтобы встретиться с Фритшем по поводу ЕКВСЛ. Есть вопросы, в связи с которыми мне необходимо срочно видеть мадам Каппадос.

— Но мадам Каппадос понятия ни о чем не имеет… Один только господин Фритш был в курсе всех дел. При жизни господина Каппадоса он был всего лишь простым служащим. Выполнял то, что ему приказывали, а Каппадос был человек не из легких. Только после его смерти господин Фритш вошел в курс всех дел…

— Понятно.

— Мадам Каппадос потому и оказала ему… такое доверие… и была права. Ей ни разу не пришлось об этом пожалеть. Господин Фритш был человек честный.

Гюстав подумал, что Фритш, наверно, и в самом деле был честным, иначе трудно себе представить, чтобы человек, ворочавший такими капиталами, вел себя так боязливо, так нерешительно. Вот если бы у него, Гюстава, оказались в распоряжении такие средства для маневрирования, он не стал бы особенно считаться с этими джонсонами, фридбергами и беллони!

— Так где же живет мадам Каппадос?

— Авеню Клебер. У площади Трокадеро.

— Какой номер?

Она не знала. Она теперь ничего не знала. Но Гюстав найдет. Конечно, найдет.

Он оставил ее наедине с ее горем. Прежде всего он предупредил привратницу. Эта последняя знала господина Фритша вот уже двадцать лет. Он с незапамятных времен жил в этом доме — еще до того, как она сюда переехала. Значит, господин Фритш умер, вот так, сразу! Такая уж у нас у всех доля! Сердце, конечно! Да, да, она зайдет в комиссариат полиции, в мэрию, она все узнает. Можно на нее положиться: она всегда готова услужить. А потом она поднимется наверх, поможет этой бедной мадам Люси, которая осталась теперь совсем одна. Вот и посвящайте после этого жизнь человеку, который не хочет на вас жениться!..

Гюстав вскочил в такси. Он велел остановиться на углу улицы Лоншан. Он знал, что там есть почта. А ему нужно было прежде всего заглянуть в адресную книгу. Но фамилии Каппадос там не значилось: должно быть, при жизни миллиардер не хотел, чтоб ему докучали, а когда он умер, то и жене его ни к чему были всякие попрошайки. Как же быть?

Авеню Клебер. Возле Трокадеро. Надо расспросить торговцев.

Первый же торговец-бакалейщик навел его на след. Мадам Каппадос? Кто же ее не знает! Славная дама и совсем не гордая, в ушах носит пробки от графина, такие тяжелые, что даже мочки ей оттянуло. Если каменья настоящие, они должны стоить кучу денег. И все-таки фрукты она приходит выбирать сама и понимает в них толк, — правда, угодить ей непросто. Он назвал номер дома, добавив, что живет она на втором этаже: он нередко сам доставляет туда продукты, когда заказ приходит слишком поздно и посыльных уже не бывает.

Гюстав позвонил. На каждом этаже было по квартире. Дом богатый, но и только, — никакой особой роскоши, вопреки ожиданиям Гюстава. Здесь, в Европе, не привыкли выставлять напоказ свое богатство, — не то, что на Манхэттене или Лонг-Айленде. Здесь миллиардер, будь он французом или греком, человек как человек, и квартира, в которой жила мадам Каппадос, была обычной мещанской квартирой, соответствующей ее мещанским вкусам.

Тем не менее у нее был слуга-мужчина, который, очевидно, выполнял также обязанности шофера. Он провел Гюстава в ужасающую гостиную самого низкопробного вкуса, и тот присел на краешек кресла, обтянутого гобеленом цвета давленого крыжовника. Мадам Каппадос дома, она сейчас выйдет.

Она не заставила себя долго ждать. Это оказалась женщина тучная, ничем не примечательная и в то же время броская. А ничем не примечательна она была потому, что по своему облику, — она расплылась с годами, и плечи у нее были такие же мощные, как у крестьянок с Пелепоннесского полуострова, взращенных на сдобном тесте, — это была обыкновенная восточная женщина, несмотря на богатство, не изменившая своим привычкам и настолько типичная, что на улицах Афин или Салоник никто не обратил бы на нее внимания, поскольку там можно увидеть тысячи таких. Однако в ушах у нее и в самом деле были огромные кабошоны, переливавшиеся всеми цветами радуги при свете канделябр, которые зажег слуга, и как бы соперничавшие с ними. Широкая полная фигура ее была стянута корсетом, благодаря которому она держалась прямо и, опустившись в кресло, — Гюстав при ее появлении тотчас встал, — не осела как опара; на ее могучей груди колыхалась брошь с большим желтым камнем, окруженным белой эмалью, словно яйцо на блюдце.

— Вы хотели видеть меня, мосье?

Она говорила с заметным акцентом, который нельзя было назвать неприятным, — акцентом, трудно определимым, но от которого она никогда не избавится, да, впрочем, наверно, и не пыталась.

— Мадам, меня зовут Гюстав Рабо, я генеральный секретарь ЕКВСЛ.

— Это еще что такое?

— Это компания, о которой господин Фритш несомненно вам говорил, она создана для обслуживания людей, желающих поразвлечься, и предоставляет в их распоряжение частные самолеты класса «люкс».

— А-а! Фритш заинтересовался этим делом?..

— Он представлял в нашей компании ваши интересы, мадам.

— Ну, это само собой. Свои-то он не мог бы представлять. Только должна вам сразу сказать, что я не в курсе. Нет, нет, мосье. Дела — я в них ничего не понимаю, мне это скучно. Муж у меня был человек гениальный… но ведь то был муж. А я…

Чувствовалось, что ей доставляет большое удовольствие быть богатой, а главное — радует сознание, что она ни в чем не знает нужды. Она наверняка даже гордилась тем, что благодаря Каппадосу поднялась на ступеньку повыше и из скромной греческой крестьянки или мещанки превратилась в даму, которая могла спокойно доживать свои дни. Да, Фритш, должно быть, мог из нее веревки вить! Он, правда, ничем не попользовался — это Гюставу было ясно. Силою обстоятельств — во всяком случае, на правах управителя — он стал ворочать состоянием, о размерах которого мадам Каппадос явно понятия не имела. Это как раз и убило Фритша. Да, конечно: после смерти Каппадоса на него вдруг свалилось такое бремя, какое было ему явно не по плечу, его терзали сомнения, он не знал, на что решиться, а человек он был без полета — честный, скрупулезно честный, Гюстав это сейчас понял, — из тех, которые всю жизнь дрожат, боясь потратить лишний грош, даже если деньги чужие, и с трудом расстаются с ними, будто со своими собственными. Собачья верность и преданность — вот чем обладал этот человек, который больше подходил для роли бухгалтера, чем крупного дельца, призванного решать, выбирать, брать на себя обязательства, рисковать, выигрывать или проигрывать. А для чего же еще нужны миллиарды, если ими не рисковать… и не выигрывать — во всяком случае, когда тебя зовут Ребель.

При мысли об этом Гюстав почувствовал, как им овладевает знакомое лихорадочное состояние. Да, Фритш был человеком честным, но бездарным, ограниченным, трусливым, а потому даже подлым. Он положил жизнь, трудясь на благо мадам Каппадос, которая даже не знала, не желала знать, что он для нее делал. Но теперь Фритш мертв!

— Мадам, я прилетел из Ниццы всего несколько часов тому назад. Мне необходимо было срочно увидеть господина Фритша. Он вложил от вашего имени довольно большой капитал в это дело, о котором я только что упомянул. Будучи генеральным секретарем компании, я обязан служить арбитром между акционерами. Неделю тому назад я предупредил господина Фритша по телефону, что я заметил нечто, противоречащее вашим интересам. Тогда, от своего имени и от имени еще двух акционеров, он дал мне все полномочия защищать его позицию перед тремя другими акционерами — двумя американцами и итальянцем. В этих целях я ездил в Рим. Мне кажется, я там неплохо потрудился для него — для вас. Я прибыл прямо оттуда, чтобы ввести его в курс дела и добиться от него, а также от двух других акционеров, принятия решений, необходимых для ограждения их интересов в этом деле. В половине второго я явился к господину Фритшу, но его не оказалось дома. Мадам Люси…

— Я не знакома с ней, — сказала мадам Каппадос— Правда, Фритш мне о ней говорил. Но она здесь никогда не была. Фритш — тот приходил, докладывал, как обстоят дела, давал на подпись бумаги. Так получалось быстрее. А я в жизни не была у него дома.

— Словом, мадам Люси сказала мне тогда, что он вернется часов в пять, — продолжал Гюстав.

— Ну и вы, мосье, зашли к нему в пять часов?

Она все время перебивала его, не давая докончить мысль. Однако главного он ей еще не сказал.

— Именно так я и поступил, мадам, — продолжал он несколько раздраженным тоном. — Когда я снова явился к господину Фритшу, мне открыла мадам Люси… Господин Фритш был мертв.

— То есть как?

— А так, что господин Фритш вернулся домой незадолго до моего прихода, почувствовал себя плохо, прилег и, не приходя в сознание, умер.

— Но этого не может быть!

— Я его сам видел, мадам. Сердце…

— Ах, сердце!

Она приложила руку к своей огромной груди, словно и ее сердце готово было остановиться. Потом сказала тем же тоном, каким немного раньше произнесла эти же самые слова мадам Люси, только сейчас в тоне было лишь удивление:

— Значит, он мертв!

— Да, мадам.

— Но что же я теперь буду делать?

Так сказал бы обиженный ребенок. Как же так: этот Фритш, который занимался ее делами, благодаря которому она могла не вникать в эту скучищу, где все до того запутанно и сложно, взял вдруг и бросил ее! Нет, это просто неслыханно! Выходит, ни на кого нельзя положиться! Ну, кто теперь взвалит на себя этот груз, кто будет заниматься ее капиталами и заботиться о том, чтобы с толком их использовать, а не пустить на ветер? Она так доверяла Фритшу, и вот извольте — он предал ее, бросил! Как она разберется, куда этот капитал надо помещать, как справится со всеми этими комбинациями, в которых ничего не смыслит! После смерти Каппадоса самым верным человеком казался ей Фритш. Он был ее советником во всех делах — по поводу театра «Теспис», рыболовных промыслов в Мавритании, бахрейнской нефти, транспортных рыболовных судов, китового промысла, такси в Токио и сборных домов в Германии. Она говорила «да», всегда «да», — соглашалась с закрытыми глазами. Правда, она знала, что даже если бы она открыла глаза, то это едва ли бы что-то изменило. И зачем только Каппадос, отойдя в мир иной, оставил ей столько денег, да еще помещенных в разные предприятия? Куда было бы проще дать их взаймы государству на хороших процентах! К сожалению, — Фритш ей это объяснил, — тут получался замкнутый круг: из ее заинтересованности, например, во французских отелях неизбежно вытекало участие в ЕКВСЛ, — теперь она вспомнила, что Фритш говорил ей об этой компании. Кто же теперь всем этим будет заниматься?

Она все снова и снова задавала себе этот вопрос и не находила на него ответа. А надо сказать, что, хотя дела и нагоняли на нее скуку, человек она была от природы недоверчивый. Она прекрасно понимала, что представляет собой эта масса денег и все эти предприятия, которые она получила после смерти мужа, и если она доверила все это Фритшу, то лишь потому, что более двадцати лет слышала от Каппадоса одни только лестные отзывы о честности своего подчиненного. Доказательства были налицо. Покойный супруг не раз их ей приводил. Конечно, Фритш не был орлом, но это от него и не требовалось, — главное, что ему можно было доверить кошелек, даже не взглянув, сколько там денег, и не сомневаться, что он вернет его, ничего себе не взяв.

— Так, — подытожила она, — значит, Фритш мертв. А как же я… я… что же будет со мной? — повторила она.

— Мадам, — сказал Гюстав, — как раз за этим я и пришел к вам. ЕКВСЛ…

— Но у меня ведь не одна ваша ЕКВСЛ! — воскликнула она. — Ах, — с тяжелым вздохом добавила она, — если бы у меня была одна ЕКВСЛ! Я ведь ничего не знаю. Все держал в руках Фритш.

— Мадам Люси…

— Да, конечно! Но она женщина… И к тому же — простая служащая.

— Но она тоже занималась всеми делами.

— У меня нет привычки доверять женщинам. На моей родине…

Да, на ее родине женщины действительно занимаются только домом, мужем, детьми; делами никогда, — вот и она не вмешивалась в дела. Больше того, женщин держат подальше от дел — именно так поступал Каппадос, который, конечно, не думал о смерти и о том, что будет тогда.

— Да, кстати, — заговорила она, вспомнив, что ей ведь теперь предстоят еще дополнительные заботы, — а что надо делать с Фритшем?

— Похоронить, как хоронят всех, — сказал Гюстав. — Я уже позаботился об этом. И отдал необходимые распоряжения.

— Как хорошо! Да, да, сделайте все, что нужно, я уж на вас полагаюсь.

— Можете не беспокоиться. Но, кроме того, — добавил он, — есть и другие проблемы, не менее неотложные — в связи с ЕКВСЛ.

— Вы же сказали мне, что вы генеральный секретарь. Так вот, раз у вас с Фритшем не было несогласий, делайте, что считаете нужным.

— Вы мне даете полную свободу рук?

— Ну, да… ну, да!.. Условьтесь обо всем с мадам Люси.

— Видите ли, — сказал он, — речь идет о чрезвычайно важных вещах.

— Ах, — вздохнула она, — в этом я не сомневаюсь! У Фритша всегда все было срочно, всегда надо было что-то решать. Он предупреждал меня по телефону и тут же являлся. Я говорила ему: «Делайте… делайте…» Я ведь ничего в этом же понимаю… а он хотел, чтобы я все знала.

— И он был прав. Так вот, что касается ЕКВСЛ…

— Но я же сказала, — в полном отчаянии произнесла она, — что я вам доверяю!

— Я очень тронут. Тем не менее…

— Никаких «тем не менее». Должна же я кому-то доверять. Вы мне сразу сказали, что печетесь о наших интересах.

— Мадам Люси может вам это подтвердить — она в курсе.

— Вот видите!

Она цеплялась за эту надежду, хотела превратить ее в уверенность.

— Право же, — сказала она, — достаточно взглянуть на вас, чтобы увидеть, что вы человек честный.

— В делах, мадам, иначе вести себя нельзя.

— Именно так говорил мне и Фритш. Надо сказать, он был совсем не такой умный, как мой муж. А вот вы — вы мне кажетесь умным, — сказала она, с некоторым сомнением оглядывая его.

— Одно не обязательно исключает другое.

— Может быть, вы согласились бы… на какое-то время… выручить меня… пока я не найду другого Фритша? Ну, хотя бы помочь мне советом.

— Вы сначала посмотрите, как я поведу дело в ЕКВСЛ.

— Конечно! Конечно! Но если бы вы хотя бы поговорили с мадам Люси, немного вникли в дела… Может, там не только ЕКВСЛ, а и что-то другое тоже требует срочных решений — ведь их там столько, этих дел!

— Вы совершенно правы. И как раз есть одно дело, из-за которого я и прилетел в Париж. Это касается земельных участков…

— Поговорите с Фритшем. Ах, да, это же невозможно, о чем только я думаю: он же мертв! Ну так вот что: если дело стоящее, если оно заслуживает внимания, условьтесь обо всем с мадам Люси… а потом скажете мне, что

Она поднялась. Провела рукой по лбу, словно весь этот разговор бесконечно утомил ее, и направилась к двери. Нет, это выше ее сил, надо отдохнуть, прилечь, принять таблетку гарденала и заснуть, чтобы все забыть.

— Я всем займусь сам. Что касается похорон господина Фритша, я вам дам знать, когда и где они будут.

— Ах, да! В самом деле — похороны! Еще и похороны! Да, конечно, мне надо присутствовать, — вздохнула она, — это мой долг. А про деньги — вы мне скажете… я все оплачу. У Фритша была доверенность. Если вам такая нужна, — скажите. А теперь оставьте меня, мне надо отдохнуть, мое сердце, — она поднесла руку к своей могучей груди, — мое сердце не выносит огорчений, ну, а волнений — тем паче.

— Отдыхайте, мадам Каппадос. Я ведь обещал вам: я все беру на себя.

— Все? Правда? Да это сам бог мне вас послал, — сказала она.

Глава XVII

На этот раз Гюстав отправил телеграмму Лоранс. И одновременно предупредил Джонсона, — обе телеграммы он намеренно отправил через два дня после смерти Фритша, — что вынужден был срочно вылететь из Ниццы в Париж в связи с тем, что Фритш выбыл из игры.

Он не обманывался насчет того, какую реакцию это вызовет у Джонсона. Предположим, все произошло именно так; тогда Гюстав, узнав об этой неожиданной смерти, должен был предупредить американца, а не лететь один в столицу. Естественно, Джонсон вскочит в первый же самолет, но его приезд уже ничего не изменит: за эти два дня Гюстав провел немалую работу и окончательно завоевал доверие мадам Каппадос.

Это оказалось не так сложно. Приняв все необходимые меры, чтобы пристойно похоронить Фритша, он взялся за мадам Люси, и хотя она была совершенно сражена горем, чувство долга, воспринятое от Фритша, заставило ее сквозь слезы отвечать на вопросы Гюстава.

Гюстав, кстати, был с нею необычайно мил. Она обнаружила, что он умеет ясно и точно мыслить, обладает острым чувством реального, сразу видит, какое надо принять решение, — словом, наделен качествами, каких у Фритша, честного работяги Фритша, никогда не было. С Рабо все было просто, никаких колебаний, вы с первой минуты совершенно четко знали, чего держаться и как быть. На другой день после смерти Фритша Гюстав отправил мадам Люси с визитом вежливости к мадам Каппадос, которая, уж конечно, не собиралась сдвинуться с места до похорон: он знал, что делал, толкая мадам Люси на этот шаг.

И в самом деле, мадам Люси открыла мадам Каппадос всю душу. Она все рассказала ей — даже о тех узах, которые связывали ее с Фритшем. Женщины нашли общий язык, и мадам Каппадос с поистине восточным участием отнеслась к горю мадам Люси: уроженцы Востока склонны разделять чужие беды и скорбеть с чужими людьми, хотя потом, не успев расстаться, тут же начинают думать о другом. Естественно, что обе они заговорили о Гюставе. Мадам Люси рассказала, какие точные советы дал он ей в двух-трех случаях, требовавших безотлагательного решения. И на вопрос, поставленный мадам Каппадос: «А какой он все-таки?» — мадам Люси ответила: «Это хороший человек».

В ее устах такая оценка много значила, это было живое свидетельство, и мадам Каппадос сразу это поняла. Тогда она спросила:

— Как вы думаете, он мог бы взять на себя то, что наш бедный покойный Фритш столь неожиданно оставил?

— Ах, мадам, — сказала мадам Люси, — это как раз такой человек, какой вам нужен.

При этом она подумала о том, что Гюстав неплохо к ней относится, что ее услуги еще нужны — во всяком случае, будут нужны какое-то время, что это провидение послало ей Гюстава Рабо, такого милого, такого внимательного, такого чуткого, тогда как на ее пути — на пути к ее благополучию — мог ведь оказаться совсем другой человек, надменный, ни с кем не считающийся, который очень быстро устранил бы ее и прибрал бы все к рукам.

— Да, но согласится ли он? — добавила она.

— Надо, чтобы согласился, — сказала мадам Каппадос.

Да, надо. Но в эту минуту она тоже подумала о том, что это провидение послало ей такого человека, — конечно, провидение в образе православного бога, хотя вообще-то оно одинаково для всех людей и для всех вдов в особенности.

— Надо… надо, — повторила она с решимостью отчаяния. — Я хочу видеть его, немедленно…

Мадам Люси позвонила на квартиру Фритша, но Гюстава не оказалось на месте, — одна только привратница сидела при покойнике, который, кстати, уже лежал в гробу. Расставаясь с мадам Каппадос, Люси пообещала срочно направить к ней Гюстава, как только тот вернется.

Она недолго прождала его у гроба, уже стоявшего на возвышении. Гюстав всего лишь сходил на почту, чтобы отправить две телеграммы — одну на имя Лоранс, а то она снова начнет беспокоиться, поскольку он и не возвращается и молчит. Кроме того, нужно было дать ей инструкции, чтобы она попросила владельца участка в Симьезе потерпеть. Ничего, подождет еще сутки или двое этих денег, которые Гюстав ему обещал и которые теперь, он был уверен, сможет ему вручить.

Поскольку мадам Каппадос сказала, что будет все время дома, Гюстав вскочил в такси и менее чем через полчаса уже звонил у двери вдовы миллиардера. Она приняла его в гостиной, где было слишком много света и слишком много позолоты, которую подчеркивал этот яркий свет, одновременно выделяя на ее фоне несколько весьма убогих предметов обстановки, но мадам Каппадос привыкла к ним и не желала с ними расставаться.

— Господин Рабо, — сказала мадам Каппадос, — я попросила вас приехать, так как после беседы с мадам Люси я поняла, что только один человек может взять на себя мои дела, так неожиданно брошенные на произвол судьбы всеми нами оплакиваемым господином Фритшем. И этим человеком, если вы не возражаете, если вы согласитесь оказать мне эту большую, огромную услугу, можете быть только вы.

— Мадам, — ответил ей Гюстав, — я очень тронут и очень польщен вашим предложением, но я не могу его принять.

— Ах, господин Гюстав!.. Господин Гюстав!.. Вы не нанесете мне такого удара!

Она представила себе, как ей придется заняться всеми этими сделками, рынками сбыта, распутывать дела, в которых она не разбиралась и ничего не понимала, и ею овладела паника и отчаяние, близкое к умопомешательству.

— Я не могу взять на себя такие обязанности, и вы сейчас поймете почему, мадам. Я ведь связан с другими делами, которые не позволяют мне играть при вас такую роль — во всяком случае, официально.

— Не все ли мне равно, лишь бы вы взялись!

— Я ведь генеральный секретарь ЕКВСЛ.

— Ну и что же?

— Я не могу оставаться на этом посту и одновременно представлять интересы одного из акционеров.

— Ну, не представляйте меня в ЕКВСЛ, но займитесь всем остальным.

— Я страшно занят. Кроме того, я живу в Ницце и не могу уехать оттуда — у меня ведь там дела.

— Ницца от Парижа всего два часа лету.

— Конечно. Но человек не может браться за все!

— Господин Гюстав, я вас очень прошу!..

Гюстав всегда — даже в самые трудные минуты — умел оценить иронию положения, причем в данном случае обстоятельства складывались не неожиданно, именно так он все себе и представлял, и тем не менее его невероятно забавляло то, что все поворачивалось, как ему хотелось, лишний раз доказывая, какую роль играют случай и логика рассуждения, — тот самый случай, которому он обязан был успехом во всех своих начинаниях. Он решил еще немного поломаться.

— Право же, мадам, я никак не могу…

— Ах, господин Рабо… господин Рабо… вы не поступите так с бедной женщиной… — Ему на мгновение показалось, что она сейчас скажет: «С бедной нуждающейся женщиной». — Что со мною станет, если вы от меня отвернетесь?

Она вытащила из-за выреза платья — откуда-то из недр своих телес — не батистовый, а простой и довольно большой платок, специально предназначенный для человека, страдающего хроническим насморком, что в нашем климате является уделом тех, кто не создан для жизни при дожде, снеге и холоде. Она придвинулась к нему, не вставая, — такое усилие было бы выше ее возможностей: она всегда сидела до последней минуты, — придвинулась вместе с креслом, потянув за собой сразу сморщившийся ковер.

— Господин Рабо, прошу вас, умоляю…

— Мадам, — сказал он тогда, делая вид, будто начинает уступать, — я готов сделать все, что в моей власти, чтобы вывести вас из затруднительного положения. Я готов взяться за ваши дела — на некоторое время…

— Ну, хотя бы… хотя бы… — сказала она в приливе бурного восторга, хватаясь за эту спасительную соломинку.

Если уж Гюстав начнет заниматься ее делами, то, будучи, судя по всему, человеком, который серьезно относится к своим обязанностям, он внезапно не бросит все и не оставит ее без поддержки.

— Я мог бы, скажем, в течение трех месяцев… — продолжал он.

— Шести… договоримся о шести. Ну, подарите мне эти шесть месяцев, господин Рабо!

— Хорошо, пусть будет шесть.

— Ах, господин Гюстав, смогу ли я когда-нибудь отблагодарить вас!

За всю свою деловую жизнь, в которой было немало и гротескного и трагического, Гюстав ни разу еще не оказывался в таком своеобразном положении. А мадам Каппадос тем временем продолжала:

— Что мне для вас сделать? Скажите, пожалуйста!..

— Прежде всего оставьте мне мадам Люси. Дайте ей право подписи — при условии контроля с моей стороны, что позволит мне, скажем, в случае с ЕКВСЛ да и в других случаях, действовать через третье лицо. В то же время выдайте мне доверенность… Нехорошо будет, если я всякий раз стану вам докучать…

— Нет. Этого совсем не нужно. Фритш вечно висел у меня на телефоне, цеплялся за мои юбки, точно это могло что-то ускорить. Раз уж я оказываю вам доверие… Да и потом — не разорите же вы меня.

— Это было бы довольно трудно. Во всяком случае, можете рассчитывать на мою лояльность.

— Мадам Люси сразу оценила вас по заслугам.

— Мадам Люси очень добрая женщина.

— Она показалась мне очень сведущей.

— Она будет весьма полезна.

— А эта доверенность… когда я могу вам ее дать?

Она ощущала лихорадочное желание поскорее избавиться от забот, которые вот уже двое суток, если не лишили ее сна, что было невозможно, во всяком случае тяготили ее. Теперь она поднялась, словно, наконец, сбросила с себя невыносимую тяжесть.

— Да, — повторила она, снедаемая нетерпением, — так как же насчет этой доверенности?

— Но ведь нет никакой спешки.

— Нет, есть!

— Раз я получил ваше обещание, ваше согласие… Я буду действовать так, точно ваша доверенность у меня в кармане. Вы оказали мне доверие, я могу ответить вам тем же и с этой минуты действовать в полной уверенности, что вое, предпринятое мною от вашего имени, будет потом вами утверждено. Тем не менее порядка ради я пришлю вам завтра некоторые документы. Во-первых, бумагу насчет мадам Люси, а кроме того — документ, которым вы уполномочиваете меня вести ваши дела. Теперь в последний раз повторяю, что беру на себя эти обязательства ровно на шесть месяцев. Я не хочу губить свою жизнь, погрязнув в делах, от которых однажды уже избавился.

— Ах, мосье, я вам верю, но Каппадос, мой муж, всегда говорил…

— Это он говорил о себе. Я же всего лишь ваш толмач.

— Толмач?

Она явно не знала этого слова. Он пояснил:

— Ну, я толкую ваши мысли. Я действую вместо вас. Своих интересов у меня нет.

— В таком случае надо, чтобы они у вас были. Я дала Фритшу…

— Мне вы ничего не дадите.

— Но это же противоестественно!

— Хорошо, решим так: если я удачно поведу ваш корабль, то через шесть месяцев вы сделаете мне подарок, который я предоставляю вам самой выбрать в зависимости от достигнутых мною результатов.

— Но как я о них узнаю? — растерянно спросила она.

— Вы будете поддерживать контакт с мадам Люси, а уж она все вам расскажет, потому что она будет знать обо всем.

Мадам Каппадос подала Гюставу руку, и тот протянул ей свою. Она пожала ее, и он почувствовал в этом пожатии и силу мужчины, и слабость овдовевшей женщины, которой нужна помощь, чтобы нести непосильную ношу.

Затем Гюстав вернулся к Фритшу. Мадам Люси ждала его у дверей. Она вопрошающе посмотрела на него. Он все рассказал ей, и она вздохнула с облегчением, поняв, что хотя Фритш и ушел из ее жизни, но всё — за исключением, конечно, любви, которую она питала к нему и которая уже немало поистерлась, — остается по-прежнему.

— Давайте, не теряя времени, браться за работу, — предложила она.

Он прошел следом за ней в комнату, где хранились папки с делами. Фритш спал вечным сном в гостиной на стеганых атласных подушках: мадам Каппадос пожелала, чтобы все было сделано как надо, поэтому гроб был из палисандрового дерева, обтянутый атласом, с позолоченными ручками. Нет, о Фритше уже никто не думал, — он был далеко, хотя и лежал рядом, и мадам Люси, которая все знала, но не могла бы принять ни одного решения, не сумела бы ничего выторговать, вводила Гюстава — дело за делом — в курс того, что было до Фритша, и того, что предпринимал Фритш от имени своей хозяйки.

С первого же взгляда было ясно, что придется многое пересмотреть, и просто для того, чтобы привести все в порядок, Гюстав дал себе слово это сделать. Нет, Фритш не должен был подписывать на таких условиях, не должен был соглашаться на такие ничтожные, хоть и верные прибыли, когда эти поистине необъятные средства открывали огромные возможности для маневрирования. Правда, мадам Каппадос частенько брала деньги, и Фритш безотказно давал ей столько, сколько она просила, но это были крохи по сравнению с тем, что было рассыпано по разным вкладам, нередко не приносившим никакого дохода. Обладание же таким состоянием — большая сила, о чем Фритш явно не догадывался. А Гюстав, произведя весьма предварительный подсчет, невольно громко воскликнул:

— О, с этим можно делать большие дела!..

«Тихо! Тихо! — тотчас осадил он себя. Я ведь сказал: шесть месяцев. Нельзя все-таки живьем закапывать себя в могилу!..» Так он и подумал: «Все-таки!»

Первым, кого он увидел на другой день утром, за добрых четверть часа до панихиды, был Джонсон. По счастью, в комнате, где стоял гроб, уже находились мадам Люси и две ее приятельницы, все в черном. Гюстав раскрыл объятья, словно был представителем семьи покойного, и прижал Джонсона к груди. Тот не оттолкнул его, — лишь шепнул на ухо:

— Нам надо поговорить.

— Согласен, — сказал Гюстав. — Зачем же, по-вашему, я просил вас приехать?

И тут же придумал всякие предлоги, чтобы отложить разговор. Поговорить, конечно, надо, но позже, когда позволят приличия, причем он прекрасно знал, что

— Женщина?! Это многое облегчает.

— Внешность бывает обманчива, — произнес Гюстав, скорчив гримасу. — Я со вчерашнего дня занимаюсь ею, это твердый орешек, не сразу раскусишь: можно подумать, что за этим лбом, под внешностью средненькой службистки, ограниченной домашней хозяйки скрываются ум, воля и коварство опытного мужчины. Вы знаете, что она была любовницей Фритша?

Джонсон смерил взглядом эту полувдову и, в свою очередь, скорчил гримасу. Ему нравились высокие, стройные, начитанные и непременно дорогостоящие девицы, и чтобы кто-то мог польститься на такую малопривлекательную, лишенную обаяния толстуху — это просто не укладывалось у него в голове. Он подумал, что либо у Фритша начисто отсутствовало воображение, либо, наоборот, оно было слишком пылкое. Это отнюдь не возвеличило Фритша в его глазах, только позволило вполне справедливо прийти к выводу, что тот не принадлежал к людям его породы. Зато его успокаивало то, что Гюстав, — хотя многое тревожило его в поведении и поступках последнего, которые еще требовали уточнения, — никогда не позарится на такую женщину, и отсутствие мадам Каппадос подле мадам Люси и Рабо казалось ему счастливым предзнаменованием.

Вдова миллиардера появилась как раз когда собирались выносить тело. Полотнища черного крепа закрывали ее с головы до ног, что выглядело несколько странно, но она ни в чем не знала меры и, следуя обычаю предков чтить и оплакивать мертвецов, вырядилась соответственно, а очутившись перед гробом, начала бурно проявлять горе.

Да, она оплакивала этого Фритша, который так часто ей докучал. Она плакала, как плакала на груди мадам Люси, когда впервые увидела ее. С такой же непринужденностью она будет смеяться, как только кладбище останется позади и все будет забыто. А почему бы ей и не смеяться: ведь Гюстав прислал ей бумаги, доверенность, и сейчас, уже подписанные ею, они лежали у нее в сумочке. Шесть месяцев спокойной жизни!.. А там видно будет — она дала себе слово позаботиться об этом и принять необходимые меры, чтобы так оно было и дальше. Служители похоронного бюро как раз поднимали гроб, когда она подошла и осенила его широким крестом с помощью ветки самшита, лежавшей в блюде со святой водою, которое стояло на стуле.

В церкви среди горстки присутствующих, затем на кладбище, где все прошло очень быстро, мадам Каппадос стояла в первом ряду, возле могилы, у самого края, рядом с мадам Люси. Чуть поодаль от них стоял Гюстав. Костюм на нем был довольно светлый — тот самый, в котором он был в Орли, когда там сгорело все, что он привез с собой из Америки; он подумал было пришить к лацкану кусочек черного крепа, но потом решительно отбросил эту мысль: просто надо выделить время и одеться как следует — это становилось уже необходимо. Немного дальше стоял Джонсон — Джонсон, который в эту минуту еще считал, что вместе со своим союзником Фридбергом и экспансивным Беллони представляет наиболее активную и цепкую часть ЕКВСЛ. Дальше простирался пологий холм, на склонах которого раскинулось кладбище Пер-Лашез, где находился семейный склеп Фритшей, и за ним — город, весь огромный Париж, с его домами, дымящими заводами, людьми, которые суетятся, как муравьи, снуют туда, сюда без всякой цели. А дальше — вся остальная Франция, Европа (опутанная нитями ЕКВСЛ), и моря, и Азия, и Австралия, и два американских континента, и весь мир — мир, владычество над которым, что бы ни делал Гюстав, чего бы он ни желал, как бы ни была тверда его воля, какой бы сильной ни была любовь к Лоранс, являлось пределом его желаний, целью его жизни. Мир, в котором человек его масштаба — он это знал — никогда не погибнет. Мир, которым, однако, не под силу владеть одному человеку; каков бы ни был этот человек, — он неизбежно погибнет, исчезнет, будет уничтожен, если нарушится равновесие, ибо мир обладает силами, несоизмеримыми с силой этого пигмея, и хоть он, возможно, и кажется другим людям гигантом, он будет в мгновение ока поглощен и предан забвению, словно никогда и не существовал.

Глава XVIII

По окончании церемонии Гюстав с Джонсоном отправились вместе обедать. За столом они говорили о разных пустяках. Тем не менее Джонсон пришел к убеждению, что не ошибся и что от этого Рабо надо избавиться как можно быстрее: хоть он и объяснил, почему приехал в Париж и что

— Мы вместе возвращаемся в Ниццу?

— Я так полагал.

— Вечерним самолетом?

— Нет, — сказал Гюстав, — мы ничего на этом не выиграем, поэтому я забронировал два спальных места в «Голубом экспрессе». Поужинаем вместе в вагоне-ресторане, а потом спокойно выспимся.

Так все и произошло. Правда, Гюстав между обедом и отъездом провел шесть часов в обществе мадам Люси, разбираясь в делах. Расстался он с ней, лишь отдав все необходимые распоряжения: теперь он знал, что может ей довериться, что она точно все выполнит. Прежде чем с ней расстаться, он рассказал, что задумал приобрести участки в Симьезе, и хотя согласия ее не требовалось, она одобрила его начинание: денег было столько, что, на ее взгляд, такое помещение капитала было бы весьма удачным. В результате Гюстав уехал, увозя с собой, помимо доверенности, скрепленной подписью мадам Каппадос и заверенной у нотариуса, чековую книжку, которую он имел право заполнять и подписывать сам. Кстати, первый чек он выписал на имя мадам Каппадос, которой понадобились деньги. О, сущий пустяк — какой-то миллион! Она сделала кое-какие покупки, которые сама считала излишними!

Поужинав и даже по-дружески выпив затем виски в вагоне-баре, Джонсон и Гюстав — оба разделись в своем двухместном купе и на специально приготовленные для этой цели плечики повесили свои пиджаки, в карманах которых находились некоторые бумаги, не нарушившие, однако, добрососедских отношений между указанными неодушевленными предметами, утрачивающими на время ночи всякую связь с живыми владельцами. Затем оба улеглись один над другим, причем Гюстав уступил нижнее место тому, кто пока еще был его патроном; оба испытывали известное недоверие друг к другу, но лишь в той мере, в какой испытывают его обычно дельцы, что не мешает им сохранять уверенность в себе, а потому и спокойствие.

Утром они прибыли в Ниццу. За эти три дня — день, ушедший на «болезнь» Гюстава, и два других — на его «путешествие» — накопилось много дел. Джонсон указал на это Гюставу, но тот и сам это знал. ЕКВСЛ стремительно развивалась, и надо было принимать целый ряд решений. Правда, теперь с акционером Каппадос (и двумя другими) справиться будет легче, поскольку обращаться придется к мадам Люси, которую, насколько понял Джонсон, Гюстав совершенно околдовал. Однако Гюстав принялся возражать: Джонсон не должен быть таким легковерным, мадам Люси не так проста!

— Достаточно вспомнить, какими глазами она на вас смотрела!

— Вот именно, — сказал Гюстав, — то обстоятельство, что я не могу, а главное, не хочу стать во всех отношениях заместителем Фритша, может привести к тому, что она начнет противиться моим предложениям и даже возненавидит меня.

— Послушайте, старина, — произнес со смехом Джонсон, — ну, сделайте над собой усилие: дела все-таки прежде всего!

— Вот именно, тем более что это — мои дела.

Несмотря на все свое хитроумие и опытность, Джонсон не сумел постичь скрытого смысла этих слов. Они расстались на перроне вокзала.

— До скорой встречи в конторе, — сказал Джонсон. — Мне надо показать вам обязательства, которые мы подписали в Италии.

— Я появлюсь очень скоро. Но мне все же нужно заскочить к себе.

— А мне — в «Рюль». Давайте встретимся через час.

— Я появлюсь, как только смогу.

— Обедать будем вместе?

— Нет, извините, не смогу. Моя невеста может обидеться. Я ведь только что приехал, и мне надо немного побыть с ней.

— Для этого у вас еще будет весь вечер, — сказал Джонсон не очень любезным тоном.

Да, Гюставу необходимо было увидеть Лоранс. Целых три дня! На этот раз он послал ей две телеграммы. Последнюю — вчера вечером, чтобы сообщить о своем приезде. Но на перроне никого: могла бы она все-таки приехать на вокзал! А, ладно! Пусть даже она немножко подуется, зато он вернулся победителем, ему теперь не нужно занимать, у него есть деньги, чтобы довести до конца свою затею в Симьезе. Он не: будет все раскрывать Лоранс — она не поймет, а размеры его обязательств перед мадам Каппадос только испугают ее. Что ж, будем молчать, но радость победы все-таки остается. Не так уж худо возвращаться победителем. Во всяком случае, Лоранс теперь будет знать, что он никогда ничего не обещает зря. Гюстав был бы очень удивлен, если б ему сказали, что как раз эта его уверенность в себе и рождала в ней опасения, страх, даже ужас, — у нее, которая располагала временем, чтобы поразмыслить и все обдумать.

Он открыл квартиру своим ключом. Его телеграмма — та, которую он послал накануне, — лежала на паркете, подсунутая под дверь телеграфистом. На секунду сердце его сжалось: где же Лоранс? Телеграфист наверняка звонил, и если она не ответила, значит, на то была причина.

Причина и в самом деле была: она спала… Спала так крепко и безмятежно, таким по-детски беспробудным сном, что он сразу успокоился и умилился, когда, войдя в спальню, увидел ее лежащей в постели, полуприкрытой одеялом, из-под которого виднелось ее прелестное плечо, всегда вызывавшее в нем прилив нежности. В эту минуту он увидел на ночном столике наполовину пустой стакан воды и бутылочку со снотворными таблетками. Он тотчас схватил ее — благодарение богу, в ней не хватало только двух штук! Что это он вдруг вообразил? Кстати, теперь понятно, почему она не слышала ни звонка телеграфиста, ни его появления в комнате.

Он cел на постель рядом с ней, нежно обнял ее, разбудил.

Она открыла глаза, но все никак не могла прийти в себя после снотворного. Потом, еще теплая от сна, прижалась к нему.

— Три дня! — промолвила она. — Целых три дня!..

— Ты получила мою телеграмму… по поводу Симьеза?

Вместо ответа она сказала, продолжая свою мысль:

— Я уже решила, что ты никогда не вернешься!.. Мне это показалось вечностью. Сначала Рим… потом…

— Зато я хорошо поработал. И видишь, — он победоносным жестом протянул ей поднятую с пола телеграмму, — я тебя предупредил, я даже думал увидеть тебя на вокзале.

— Должно быть, я спала, когда ее принесли, — сказала она. — Я не слышала звонка.

— Ты для этого приняла кое-что, — не без укора сказал он, указывая на бутылку с таблетками.

— Когда тебя нет, я не могу глаз сомкнуть.

— Но ты же говорила мне, что, когда жила с бабушкой, у тебя был отличный сон.

— Тогда у меня не было тебя. А теперь все стало так серьезно, так важно. Ты получил бумаги? — спросила она.

— Какие бумаги? — искренне удивился он.

— Ну, бумаги… для нашей… словом, бумаги из Курпале.

— Нет, — признался он. — Еще не получил.

— А ты туда ездил?

— Ну, еще бы!

Он солгал: правда, он думал съездить туда в первый день, по подсчитал, что у него не хватит времени добраться до Сены-и-Марны, а потом так завертелся с мадам Каппадос, мадам Люси, похоронами и Джонсоном, что у него не было времени даже вспомнить об этом.

— Ты видел мэра?

— Нет. Его не оказалось на месте. Он куда-то уехал. Я совершил ошибку, приехав туда так неожиданно и предварительно не справившись, там ли он. — И, заметив, как потемнело лицо Лоранс, добавил: — Но я видел его заместителя.

— Ну и что?

— Он ничего не может без мэра.

— Не понимаю. Ведь речь идет о том, чтобы получить самые обычные бумаги: выписку из метрики, справку о гражданстве…

— Все не так просто, Лоранс. Была война, и, как мне сообщили там, многие регистрационные книги исчезли. Некоторые из них сожгли, потому что, как тебе известно, в ту пору приходилось иной раз выдавать фальшивые удостоверения личности. Теперь нужно специальное решение… О, я его добьюсь, конечно! Но мне необходимо для этого повидаться с Шатрио!

— Значит, ты опять меня покинешь?

— Придется. Ты ведь хочешь, чтобы мы поженились? А кроме того, у меня появились солидные дела в Париже, и мне придется регулярно ездить туда.

— Регулярно?

— Ну, для начала… раз в неделю.

— Гюстав, — сразу став серьезной, произнесла она, — Гюстав, я тебя умоляю, не делай этого. Откажись от своих новых затей. Нам хватит, вполне хватит на жизнь. Куда важнее, куда существеннее, чтоб мы были счастливы, чтобы у нас было время насладиться нашим счастьем.

— Ты, значит, не хочешь, чтобы мы поженились?

— Да нет, хочу, конечно. И потому, что так будет лучше для нас обоих, и потому, что я так воспитана, этого требует моя вера. И еще — из-за детей…

— На эту тему… у тебя… нет ничего нового?

Она ласково улыбнулась и погладила его по лицу.

— Нет… нет… пока еще нет. Но ведь это может случиться… при условии, конечно, что ты внесешь свою лепту.

— Во всяком случае, — сказал он, — я дарю дом нашему будущему малышу… и моей женушке.

— Я предупредила этого человека из Симьеза. Он ждет нас.

— Повидаемся с ним сегодня же… как только я выберу свободную минуту… А пока отвези ему первый чек…

— Я?

— Да. Меня ждет Джонсон в конторе.

— Ты должен встретиться с ним сейчас же?

— Нам надо кое-что утрясти. Но я вернусь к обеду. Ты согласна покормить меня обедом?

— Я, конечно, успею съездить в Симьез и вернуться, чтобы все приготовить тебе.

— Вполне. А еще лучше — вообще не езди в Симьез. Позвони этому человеку по телефону и скажи, что я увижусь с ним в три часа и вручу ему деньги. Мне надо самому повидаться с ним, поскольку у меня появились более широкие планы, я уже по-иному на все смотрю.

— Но ведь нам нужен всего один дом!

— Конечно. Но надо, чтобы он окупился. И если возможно, даже с лихвой. Я хочу, чтобы жилой массив «Под самым небом» возник, как нечто грандиозное, удивительное. У меня теперь есть для этого средства.

И он возбужденно принялся объяснять.

— Я хочу приобрести не только тот участок, который ты видела, а весь холм. Это будет большое и доходное дело — можешь не сомневаться. Но нам придется скупить все вокруг и даже некоторые уже готовые виллы, как, например, «Фаворитку», «Блистательную» и «Вперед смотрящую».

— Ты все это видел? Но ты же был там только два раза!

— Я все видел. Я даже знаю, кому эти виллы принадлежат. Еще тогда, когда я наводил справки насчет участка, я запросил всю документацию, связанную с этим районом, хоть и не знал, что она мне понадобится, и она находится сейчас у меня в конторе. У меня есть принцип: ничего не оставлять на волю случая. И тем не менее если случай представится, нельзя упустить его, надо быть наготове, всегда наготове. Если я когда-нибудь обзаведусь гербом, моим девизом будет: «Semper paratus»[9].

— Ты тоже учил латынь?

— Как и все люди.

— Но тебе это, наверно, не слишком пригодилось?

— А тебе?

Оба рассмеялись.

— Я создам акционерное общество, — продолжал он. — Для начала вложу в него двести миллионов.

— Двести миллионов!

— Ну да. С меньшими деньгами не обойдешься. Это минимум — на раскачку. А вообще надо затратить миллионов пятьсот, прежде чем дело начнет приносить прибыль.

— Гюстав, я, кажется, сошла с ума! Я не ослышалась? Ты говоришь о сотнях миллионов… собираешься…

— Но они у меня есть, — сказал он, — иначе я бы сидел себе тихонько. Дело это — великолепное, и было бы обидно свести все к ерунде, затеять какое-то жалкое строительство, которое принесло бы выгоду одним только нам.

— Но на это опять-таки нужно время!

— Ну и что же? Когда все будет запущено, я приторможу, остановлюсь, и мы заживем с тобой спокойно. Но чтоб жить спокойно, надо быть богатым.

— Ты так считаешь?

— Не слишком, конечно, чтобы деньги не сожрали тебя, но достаточно богатым, чтобы спокойно жить. И потом — пойми меня, — когда предоставляется такой случай… Ого, уже десять часов! Что же это я прохлаждаюсь?! Ведь Джонсон ждет меня, чтобы вместе просмотреть итальянские контракты. Интересно, какие глупости он натворил, а особенно — какие он там подстроил ловушки. Так позвони этому типу по телефону, как я сказал. Договорись с ним на три часа. Предупреди, что времени у меня будет мало.

И он исчез за дверью, сбежал вниз по лестнице, сел за руль «бьюика», стоявшего во дворе. Когда она выглянула в окно, он уже уехал.

Глава XIX

Обедать он не вернулся. Не смог. Нельзя было прерывать разговор с Джонсоном, пока все не утрясено, а одному богу известно, как этого трудно было добиться! Расстались они в половине третьего, и Гюстав успел лишь наспех проглотить, даже не замечая, что глотает, высохший сандвич у стойки бара в порту и запить его безвкусным пивом. Лоранс, должно быть, уже отправилась в Симьез — ничего, он ее там нагонит. Он не мог предупредить ее, что не заедет домой, но она, конечно, все поняла, и он найдет ее в Симьезе. Ну, что поделаешь, придется ей кое с чем примириться, пойти на некоторые жертвы, понять, что главное, во всяком случае сейчас, кратчайшим путем достичь цели и постараться преуспеть.

Когда он прибыл к хозяину участка в Симьезе, Лоранс была уже там, и, увидев ее, он обрадовался. Он любил ее, но пока не могло быть и речи о легкой, беззаботной жизни: слишком многое было поставлено на карту, и груз обязательств был настолько велик, что от малейшего неверного шага можно было угодить в пропасть. Он улыбнулся Лоранс, но выражение ее лица осталось замкнутым, и она не ответила на его улыбку. Он поспешил пояснить:

— Я был с Джонсоном. Очень важный разговор… Я просто не мог…

— Я это поняла, — сказала она, — можешь не извиняться. Если тебе придется теперь каждый раз извиняться… Я подумала, что наверняка найду тебя здесь. Правда, в какой-то момент я испугалась, что ты можешь не приехать: нечего сказать, дурацкий был бы у меня вид!

— Но ты же знала, что я приеду.

— Еще бы, ведь речь идет о делах.

Ну, и черт с ней, с этой горечью. Пройдет. Зря она так себя повела — ведь он печется об ее доме. Но он тут же забыл об этом и взялся за старика; времени у него было в обрез: Джонсон ждал его в «Рюле» в половине пятого. Там же будет и Беллони, специально приехавший из Рима.

— Вы подготовили бумаги, акт о продаже?

— Я его прочитала, — сказала Лоранc, — времени для этого у меня было достаточно. — Оказывается, уже двадцать минут четвертого, значит, он опоздал на двадцать минут. — Мне показалось, что все в порядке.

Гюстав перебил ее:

— Могу я сам с ним ознакомиться?

— Конечно, — сказал старик, протягивая ему акт.

Лоранc поразилась быстроте, с какою Гюстав пробежал текст. Не может человек так быстро все понять, все схватить. Однако именно так обстояло дело. Еще держа листок в руке, он сказал:

— Да… здесь более или менее отражено все то, о чем мы говорили… я имею в виду пункты общего характера.

Он порылся в кармане, вытащил чековую книжку — одну из тех, которые вручила ему мадам Люси!

— Я сейчас выпишу вам чек.

— Да, но, — сказал старик, — мы ведь условились…

— Я знаю. Я должен был передать вам наличными, чтоб «без следов». Но я только что приехал из Парижа и не мог везти с собой столько денег — сумма слишком большая. Более того: логичнее зафиксировать сделку, вручив вам определенную сумму при подписании бумаг, что и должно в них быть отражено. А вот вторую половину я вручу вам «без следов», как вы изволили выразиться.

— Через шесть месяцев… А кто мне поручится?..

— Либо вы мне доверяете, мосье, либо не доверяете, — холодно произнес Гюстав. — И либо вам нужны сегодня эти семь миллионов, либо не нужны.

И он с нарочитой медлительностью стал засовывать чековую книжку в карман пиджака. Воцарилось тягостное молчание, прерываемое лишь хрипловатым дыханием хозяина участка, — молчание, которому, казалось, не будет конца. Лоранс смотрела на Гюстава: нет, это другой человек, не тот, который так нежен, который так любит ее. Он стоял перед ней, точно чужой, и она вдруг спросила себя, да знает ли она этого человека, что ей о нем известно, оправдано ли это слепое доверие, с каким она относится к нему. Она впервые задала себе такой вопрос. Нет, она не сомневалась: она знала, что любит его; просто она спрашивала себя, кто же он такой — не потому, что хотя бы на минуту подумала, будто он может обмануть ее или не оправдать ее надежд, а просто потому, что вдруг увидела перед собой незнакомого человека. Тут он сказал:

— Есть, правда, один способ все уладить.

— Какой же? — опросил хозяин участка, с трудом шевеля пересохшими губами.

— Моя компания, — сказал Гюстав, — дала мне все полномочия, и в результате тех переговоров, которые я провел в Париже с представителями ее главных вкладчиков, я могу сделать вам предложение, которое, мне кажется, вас вполне устроит, предложение значительно более интересное. Тогда я смогу, чтобы скрепить нашу сделку, вручить вам этот чек на семь миллионов, а затем передать вам из рук в руки…

— Но вы же сказали, что у вас нет наличных!..

— Совершенно верно… Но я могу их добыть… Стоит мне выписать чек, и любой здешний банк, принимая во внимание моих поручителей, выдаст мне любую сумму. Достаточно одного звонка в Париж, — и мы получим ассигнации.

— Тогда сделайте так, чтобы выполнить свое обещание.

— Я мог бы это сделать. Но не стану по причинам, которые я вам изложил.

— Мосье, это неслыханно. Я ждал вас двое суток.

— Могли бы прождать и дольше… если бы я решил вообще отказаться от этой идеи.

— Но вы же дали мне слово.

— И я не собираюсь брать его назад. Я только хочу вам сказать, что произошли некоторые события и сейчас я могу дать вам больше денег и на более выгодных условиях, чем те, относительно которых мы договорились при нашей первой встрече. К тому же я всего лишь представитель моей компании. У меня есть определенные указания, и я обязан их выполнять. Так вот, моя компания решила, когда я предложил ей купить этот участок, что при ее масштабах нельзя ограничиться двумя гектарами. Если уж идти на такие огромные расходы, каких потребует проведение водопровода, электричества, газа, наем рабочей силы, строительство бассейнов, домов, — нужен бо

— Но тут же есть гостиница!

— Это другой вопрос, и в нужную минуту мы постараемся ее приобрести. Главное сейчас не в этом.

— А в чем?

— Прежде всего в том, чтобы приобрести этот участок, где мы находимся.

— Он не продается: я сам здесь живу.

— Если вам дадут за него хорошую цену, вы переедете. Так вот речь идет об этом участке, — повторил он, — и о том, что в этой местности еще принадлежит вам.

— Что же, должен признаться, мне действительно принадлежат здесь еще кое-какие участки, кое-какие дома, но только частично: я не единственный их владелец.

— Тем не менее вы должны будете сказать свое слово при решении их судьбы. Я очень внимательно изучил ваши дела. Извините, но я никогда не пускаюсь в плавание с пустыми руками. Так или иначе, прежде чем двигаться дальше, мне необходимо присоединить к этому участку, о продаже которого мы с вами уже договорились, тот дом, где мы сейчас находимся, и все земли вокруг.

— Но, мосье, это стоит двадцать миллионов!

— Я даю вам тридцать.

— Что вы сказали?

— Я сказал, что даю вам за эту вашу собственность тридцать миллионов… и что из этих тридцати миллионов могу в любой момент вручить вам двенадцать, которые нигде не будут фигурировать.

— Наличными?

— Из рук в руки.

— И… эти двенадцать миллионов?

— Считайте их… своего рода вознаграждением… благодарностью за услугу, которую вы мне окажете.

— Это что же — комиссионные?

— Если угодно.

— А в чем будет состоять услуга?

— Вот как я представляю себе это дело, — сказал Гюстав. — Я вручаю вам из рук в руки двенадцать миллионов и подписываю с вами акт на приобретение этого дома и участка за восемнадцать миллионов, которые выплачиваю вам в два приема по девять миллионов — в обусловленные сроки.

— Надеюсь, не слишком отдаленные?

— Через три и через шесть месяцев. Устроит?

— Пожалуй.

— Итак, я вручаю вам чек на семь миллионов в обмен на контракт о продаже первого участка, как мы условились.

— А остальное?

— Я обязуюсь вручить вам лично в обусловленные сроки.

— Кто мне это гарантирует?..

— Я. Кроме того, вы ведь уже получите от меня двенадцать. Мы можем даже сделать вид, будто я возвращаю их вам, как долг, и дам соответствующую расписку.

— Идет. Это возможно.

— Так вы согласны?

Еще бы он не был согласен, этот старый человек, нуждавшийся в деньгах, и хотя всеми своими чувствами он был привязан к дому, где он жил, где умерла его жена, и ему тяжело было с ним расстаться, он не мог не уступить, когда ему предлагали на десять миллионов больше, чем все это стоило, причем двенадцать миллионов — из рук в руки, так что с этой суммы не придется даже налоги платить.

— Согласен, — сказал он. — Конечно, мне приходится отказываться от того, что мне дорого, но должен признать, вы предлагаете подходящую цену и меня устраивает ваш способ расплаты.

— Но это не все.

— А-а, ну, конечно! — со вздохом произнес он.

Он не обольщался. Он понимал, что под этим кроется что-то еще. Вот только что?

— Я хочу приобрести все остальное тоже, — решительно заявил Гюстав.

— А именно?

— «Фаворитку» и «Блистательную». А также «Вперед смотрящую». Затем — «Эден» и две маленькие виллы «Филипп» и «Патрик». Мне нужен и другой склон…

— Но он ведь не обращен к морю…

— Не важно! Он поднимется в цене, когда мы проведем работы по благоустройству. Я не собираюсь вдаваться в подробности: вам это понятно не хуже, чем мне… а я отлично себе это представляю… Так вот, мне нужно все.

— Но как же вы хотите, чтобы я?..

— Очень просто. Что касается тех участков или домов, совладельцем которых вы являетесь, там дело несложное: вы потребуете, чтобы их продали. «Блистательная» принадлежит вам на две трети. «Вперед смотрящая» — на пятьдесят два процента. «Эден»…

— Тут я ни при чем.

— Знаю. Но «Эден» принадлежит вашему племяннику… единственному вашему наследнику. Что до «Патрика» и «Филиппа»…

— Ну, уж тут…

— Вы знаете владельца. Как знаете вообще всех владельцев в этой местности. Вы могли бы сходить к ним, сказать, что вы продаете свое владение, и привести в пользу продажи такие доводы, которые повлияли бы на их решение. Тут уж ваше дело, как сыграть… все-таки речь идет о двенадцати миллионах комиссионных, не считая процентов, которые вы получите — само собой, пропорционально тем сделкам, которые я с вашей помощью заключу. Но повторяю: в этом деле все взаимосвязано.

— Надеюсь, вам не приходит в голову, что я готов отдать задаром «Вперед смотрящую» и «Блистательную»!

— Это вам не грозит. Мы уговоримся о том, какую часть я вручу вам из рук в руки. А потом уж вы сами решите, какую сумму назвать своим совладельцам, ну и на этом, естественно, выиграете. Я скажу вам свою цену на каждую из этих недвижимостей. А там уже действуйте сами. Давайте разграничим: одно дело — мои пожелания, другое — ваше претворение их в жизнь. Как вы за это возьметесь, меня не касается, я ничего не желаю тут знать. Во всяком случае, после того как мы с вами обо всем условимся, дело должно быть сделано в течении двух недель — хотя бы в плане устной договоренности. А уж когда вы хотите получить деньги, решайте сами, я могу в любую минуту вам выдать их… и чем скорее это будет, тем, наверное, лучше, правда?

Он не заносил над ним ножа. Он просто делал предложение, и не такое уж плохое для старого человека. Конечно, этот Рабо держал его за шиворот и вертел им, как хотел, но, за горло не хватал, не душил, тогда как ему придется душить других. А потом — этот Рабо в курсе его дел, тут можно не сомневаться. Он несомненно знал, что налоговый инспектор стоит у его порога, готовый наложить лапу на его собственность и все продать с молотка из-за неуплаты налогов, а он просрочил уже три года, и сумма его долга вместе с процентами растет, как снежный ком!

— По рукам, — оказал старик. — Но на все это может потребоваться некоторое время. Не могли бы вы?..

— Я уже подумал об этом, — сказал Гюстав, — вы хотите аванс.

Он вынул чековую книжку, раскрыл eo, держа в другой руке вечное перо, которое он достал из кармана.

— Скажите, сколько вам надо. И я тут же выпишу. Мы, естественно, оформим эту сумму как ссуду или как аванс. Вам, видимо, срочно нужны деньги?

Его собеседник опустил голову.

— Пять — не много будет?

— Нисколько. Приготовьте расписку, пока я выпишу чек и составлю контракт на продажу участка, который будет служить мне гарантией.

Они обменялись бумагами. Пожали друг другу руки. Расставаясь со стариком, Гюстав напомнил:

— И пошевеливайтесь побыстрее, хорошо?

— Это в моих интересах.

— Знаю, мой дорогой.

Лоранс, присутствовавшая при этой сцене, в свою очередь, молча поклонилась. Все так же, не проронив ни слова, она села в машину рядом с Гюставом. Они проехали по аллее, миновали ворота и выбрались на симьезскую дорогу.

— Ну как, — спросил наконец Гюстав, — ты довольна?

— Довольна — чем?

— Мы же сделали с тобой дело.

— Да, — сказала она, — это дело будет сделано.

Ею владело безграничное разочарование. Она предпочла бы, чтобы Гюстав приобрел один участок, один дом в счет своих контрактов с ЕКВСЛ и автомобильной компанией, иными словами: на свои собственные деньги, как делают люди, когда хотят что-то купить. А здесь — все как-то переплеталось, одно зависело от другого, и это портило ей удовольствие. Она просто не понимала, почему Гюстав так счастлив, так необычайно возбужден. Ей захотелось убедиться в том, что это он сидит с ней рядом, действительно он. Она протянула руку и положила ему на колено. Его правая рука, оторвавшись от руля, легла на ее руку. Только он неправильно истолковал ее жест: он подумал, что она возвращает ему свое доверие, все поняла. Он задыхался — немного от волнения и куда больше от гордости. Совсем, как если бы он провернул большое дело, вроде тех, какими занимался раньше, тогда как в общем-то это был такой пустяк. И он произнес вслух звонко, весело, победоносно:

— Вот как делаются дела, детка!

Глава XX

Да, так делались дела, и не только дела — так воздвигалось здание; с каждой минутой в нем добавлялась новая балка, новая доска, новый болтик, — сначала шаткое, потом постепенно обретавшее прочность, а через минуту уже снова готовое рухнуть, это здание ЕКВСЛ, хоть и создавалось на легальной основе, имело определенный статус и капиталы, но в конечном итоге будет служить интересам одного человека или какой-то одной группы, — той, которая сумеет забраться на верхушку, сбросив вниз всех остальных.

ЕКВСЛ была детищем Фридберга и Джонсона, которым пришло, в голову ее создать, — в первую очередь, конечно, Фридбергу, человеку талантливому, но уже немолодому, у которого были и другие дела, другие и притом весьма разнообразные интересы; Джонсон же был его alter ego[10], доверенным лицом, всецело ему преданным, по всей вероятности, потому, что Фридберг имел над ним некую власть, будучи из тех, кто знает, где зарыты жертвы, приконченные по его указке, и, следовательно, может заставить своего подчиненного не только преданно, но и честно себе служить.

И вот теперь в самом сердце ЕКВСЛ началась борьба — исход ее решали быстрота и сноровка. После разговора, который Джонсон провел с Гюставом утром того дня, когда этот последний поставил на колени старика из Симьеза, у американца не осталось никаких иллюзий на счет своего помощника. И не потому, что Гюстав приоткрыл расположение своих огневых точек, — нет, он просто привел слишком много доводов против того, к чему стремился Джонсон, и тот, уже ранее решивший покончить с ним, со всею очевидностью понял, что нужно ускорить ход событий, инстинктивно почувствовал, что речь идет о жизни или смерти «группы Фридберга», как он теперь открыто ее называл.

Беллони прилетел днем — прямо из Рима, и Джонсон выложил карты на стол — другого выхода не было. Однако, к великому удивлению Джонсона и итальянца, им удалось довольно быстро прийти к соглашению с Гюставом: не без оговорок, конечно, но он полностью согласился с ними, так что итальянец и даже американец принялись от радости потирать руки. В конце концов этот Рабо — человек мелочный, придирчивый и к тому же опасный дурак, которого не мешало бы убрать с дороги, но все-таки, пожалуй, не враг.

В таком виде — при условии, что претензии Беллони сводятся к минимуму, а Джонсон остается вне игры (Гюстав сумел это оговорить): пусть рассчитывает на порядочность итальянца, с которым у него, видно, есть личное тайное соглашение, — новое звено, которое они намеревались подключить к цепи ЕКВСЛ, выглядело выгодным для концерна. Теперь оставалось только установить, кто же, в конечном счете, будет заправлять этим концерном.

Гюстав на сей счёт не обманывался: либо в ЕКВСЛ одержат верх мадам Каппадос и два акционера, которые волею обстоятельств присоединились к ней и которых, учитывая силу Каппадос и то, что стоит за этой силой, можно будет превратить в послушных марионеток, а со временем, если понадобится или если они начнут чинить препятствия, можно будет и убрать, — либо «группа Фридберга», и тогда он, Гюстав, полетит вверх тормашками. При этом речь для него шла сейчас уже не о потере хлеба насущного или контрактов, которые он мог бы подписать и с другими, коль скоро за его спиной стояла мадам Каппадос и будет стоять, пока он пожелает, — нет, просто Гюстав стал принимать слишком близко к сердцу дела ЕКВСЛ, а когда он за что-либо брался, то не мог допустить проигрыша. С проигрышем он никогда бы не примирился, — это было унижение, удар, которого он бы не снес. Хотя Ребель и стал Рабо, но в глубине души он оставался Ребелем, а Ребеля нельзя победить. Как только битва будет выиграна, он снова станет Рабо, женится на Лоранс, заживет, наконец, той жизнью, которая достойна этого слова, которая дает время и возможность жить. А сейчас вопрос стоял так — «да» или «нет», и никак иначе, и если не будет настоящего «да», то до конца своих дней Гюстав будет жить с ощущением понесенного поражения, он не сможет смотреть на себя в зеркало, не сможет появиться перед Лоранс.

Женщины — он хотел получать от них любовь, но никогда не смирился бы с их жалостью, не принял бы от них утешения. В нем говорил мужчина. Для него это было своего рода самоутверждением, — иначе он не чувствовал бы себя таковым. И, уж во всяком случае, он никогда не принял бы жалости от Лоранс.

В тот вечер, когда ему удалось наконец расстаться с Беллони и Джонсоном и он вернулся на Французскую улицу, Лоранс спала. Утром она встала раньше него — на этот раз он даже не проснулся. Кофе она принесла ему только в девять часов: она знала, как он устал, и хотела дать ему отдохнуть. Он ничего не сказал, но решил в тот же день купить будильник: нельзя так отчаянно опаздывать.

И действительно, его уже ждали в конторе, где скопилось множество дел. Следовало навести порядок в материальных обязательствах ЕКВСЛ, распутать все узлы до того, как в Гамбурге и в Англии будут подписаны новые договоры. Он как раз обнаружил письмо из Германии и, прочитав его, понял, что придется срочно выехать туда, чтобы на месте определить, как действовать дальше. И не потому, что этот немец, этот Гете, вызывал у него подозрения, но, судя, по всему, он не вполне понимал, как надо строить и развивать дело, и столь твердо следовал своим принципам, что буквально все сковал, точно загнал в железный панцирь. Гюстав тотчас стал прикидывать, как выкроить время для поездки.

Дела, связанные с жилищным массивом «Под самым небом» шли своим чередом, — он еще успеет заняться ими. А пока пусть попотеет старикан из Симьеза, для которого это имеет немалое значение. Гюстав вмешается в нужный момент и все утрясет за какие-нибудь сутки. Он создаст компанию, когда в следующий раз будет проезжать через Париж, и мадам Люси, под его руководством, займется ею. Сейчас же надо ехать в Гамбург.

Ему легко было предпринять эту поездку, не вызывая подозрений у Джонсона. Тот сам отбывал в Лондон. Нужно было установить там контакты для создания английского филиала. На обратном пути он заедет в Ле-Туке и Довиль. Он уже назначил там встречи с Андре и Кокватриксом. Потом ему надо еще побывать в Ла-Боле. Но франко-английские соглашения не вызывали У Гюстава опасений; к тому же, вернувшись из Гамбурга, он сможет подскочить туда, где будет Джонсон, — явится как бы невзначай, не говоря, что был в Германии, а скажет только, что ему пришлось съездить в Париж, чтобы посоветоваться с мадам Люси.

Идея потихоньку обрастала мясом. А пока надо было собрать воедино, один за другим, методично, терпеливо и умело все козыри, которые позволят ему в нужную минуту одержать победу в большой игре. При этом Гюстав уже знал, что в последний решающий момент ему придется иметь дело с нью-йоркцем.

Нельзя сказать, чтобы перед ним не возникало тут никаких проблем. Ребель ведь был связан со всеми финансовыми кругами Манхэттена. На Уолл-стрите он был известен, как белый волк — волк, которого не сразу забудут, чье место теперь, когда он исчез со сцены, должно быть, заняла целая свора менее благородных хищников — гиены, шакалы и даже скромные хорьки. Поэтому в Нью-Йорк он поедет лишь в случае крайней необходимости и то — окружив себя неоспоримыми доказательствами, что он — Рабо и только Рабо. Но пока эта проблема еще не стояла перед ним. Каждому овощу свое время, а сейчас другие вопросы требовали немедленного решения. Когда же подойдет время, может, он окажется достаточно сильным и сумеет заставить Фридберга приехать в Париж? Конечно, заставит, должен заставить. А для этого надо, не жалея усилий, зайти возможно дальше в своих дерзаниях. Не поддаваться слабости, не терять ни минуты.

Возвращаясь домой обедать, он по дороге заглянул в часовой магазин и с пакетом в руках стал подниматься к себе наверх. Лоранс встретила его спокойно, приветливо. Она со вчерашнего дня не переставала себя корить. Ведь это для нее Гюстав так старается и выступает в несвойственной ему роли, как, например, во время схватки с владельцем симьезских участков. Да за это он заслуживает только уважения. Так уж они делаются, эти дела. Он ведь сказал: кто поопытнее, тот ими и ворочает, направляет их по своему усмотрению, и хотя ей при ее чистоте и неиспорченности неприятно было сознавать, что все решает сила, она не могла не думать о том, что сильнейший здесь все-таки Гюстав. Кроме того, она успокаивала себя мыслью, что эта лихорадка пройдет. Они разбогатеют, поселятся в уютном доме, и если путь к этому лежит через заботы и волнения, такая жизнь стоит волнений и забот. А потом — Гюстав ведь вернулся, он тут, он приезжает обедать. Надо быть снисходительной к людям, которые работают, которые столько работают. С этими мыслями она купила ему изысканной закуски, приготовила жареное мясо под беарнезским соусом — он пальчики оближет.

Она обняла его, а потом, взяв за руку, повела к столу.

Стол она накрыла с любовью, постелила скатерть с кружевами, которую под надзором бабушки еще девочкой расшила узором. Поставила цветы возле прелестных тарелок из копенгагенского сервиза, который они с бабушкой называли «парадным», — ее отец, морской офицер, привез его из Дании, куда он был послан с миссией на полгода. Она усадила Гюстава за стол и взяла у него из рук пакетик, обернутый в бумагу с маркой дорогой фирмы.

— Ах, любовь моя! — сказала она. — Ты принес мне подарок!.. Ты вспомнил о моем дне рождения!

— Подарок?! — эхом отозвался он. — К дню твоего рождения?! Да, конечно.

Он только сейчас вспомнил, что она говорила ему об этом до его отъезда в Рим.

— А что это? — спросила она не без любопытства.

В общем-то это была вещь в дом — маленький складной будильник, каким пользуются в дороге: если его сложить, получается коробочка. А у этого коробочка была сафьяновая, но Гюстав купил его потому, что ему гарантировали хороший ход.

— Да так, мелочь, — сказал он. — Сущий пустяк… Просто полезная вещь.

— Для дома?

Он сказал «да». Ведь будильник мог служить и для дома, хотя на самом-то деле, покупая его, он думал прежде всего о себе — о том, как будет просыпаться под его звон на Французской улице, а потом — в Симьезе, и еще о том, что это вещь удобная, которая не занимает много места в чемодане и которую нетрудно возить с собой. Вообще-то в поездке будильник не обязателен — портье в гостинице всегда разбудит, но приятно иметь при себе такую вещь; например, ночью, если вдруг проснешься и никак не заснуть — столько в голове бродит мыслей, можно благодаря фосфоресцирующим стрелкам узнать, который час.

— Можно развернуть?

— Конечно!

Она развязала веревочку, развернула тонкую шелковистую бумагу.

— О! — вырвалось у нее, и, помолчав, она добавила:

— Это ты купил из-за того, что получилось сегодня утром?

— Нет… нет… — сказал он.

— Ты рассердился на меня за то, что я тебя не разбудила. И теперь не хочешь больше зависеть от меня?

— Да нет же. Ну, зачем ты что-то выискиваешь? Конечно, будильник служит для того, чтобы люди не просыпали — ни ты, ни я. А верно, он красивый?

— Да, — сказала она, решив играть до конца. — Да, он в самом деле красивый.

Она открыла футляр, поставила будильник перед своей тарелкой.

— Он отлично идет, — сказала она.

— И звонит к тому же, — добавил он. — Так сколько же тебе сегодня стукнуло, любовь моя?..

Она не ответила. Вместо этого она сказала:

— Без десяти час. Когда ты должен идти?

— Как только мы кончим обедать.

— Но ты не спешишь?

— Нет, нет. Ну, в общем — не очень. Детка моя, — добавил он, привлекая ее к себе, — скоро конец нашим мытарствам.

— Ты в самом деле этому веришь?

— Конечно.

— Тем лучше, потому что, боюсь, долго я так не выдержу.

Она не хныкала, ни на чем не настаивала, — просто сказала, и то, как она это сказала, придавало ее словам куда большую значимость, чем если бы она стала жаловаться, упрекать, дуться.

— Я этого долго не выдержу, — повторила она, — как не выдержит и то, что возникло между нами, поверь мне, Гюстав.

— Понимаешь, одно цепляется за другое… — начал было он.

— Вот это-то меня и беспокоит. Я ничего не смыслю в делах, и тем не менее мне кажется, что только так их и можно вести, так и не иначе. Вот вертится колесо — как в часах, механизм работает бесперебойно, точно, но стоит попасть туда малейшей песчинке, и он остановится, а с ним остановится жизнь, — видимость жизни, какой живет, например, этот будильник. Но если человек запустил колесо…

— Ты права, Лоранс: если колесо запущено, оно должно крутиться… иначе смерть. Но можно поставить себе предел.

— Ты в самом деле веришь тому, что это можно?

А в самом деле, верил ли он? Он только сейчас задался этим вопросом. Да. Да, он верил. Стоило ему оказаться подле Лоранс — и он верил. Но именно потому, что это была Лоранс, ему хотелось создать этой женщине, которую он любил, ту жизнь, какой она заслуживала. И он цеплялся. за этот предлог, за это оправдание. Лишь на какой-то миг в глубине души признался себе, сказал: «Я поступаю так, потому что такова моя натура; потому что я — Рабо, урожденный Ребель; потому что это не только забавляет меня, но и приносит мне радость, наслаждение, какое один этот гашиш способен мне дать; потому что таков уж у меня порок, — порок, рожденный гордостью, жаждой власти, потребностью в победе; потому что это приносит мне самое большое удовлетворение, какое человек моего склада может познать. Я доставляю себе наслаждение и одновременно создаю все условия, чтобы не влачить жалкого существования с женщиной, которую люблю. А я люблю Лоранс. Люблю, как никогда еще никого не любил. По сравнению с ней Глория была ничто для меня, и если я страдал, когда она меня покинула, то я просто подохну, если потеряю Лоранс. Никто еще не дарил мне столько счастья — так естественно, просто, безоглядно. Такой любви я никогда больше не встречу. Но я, должно быть, знал, что ее найду, потому что начал новую жизнь перед самым ее появлением, потому что решил поставить крест на предыдущей и начать все по-другому, заново».

«Да, я в это верю», — повторил он про себя. И тут же оговорился: «Во всяком случае, надеюсь на это».

Так или иначе, механизм, как сказала Лоранc, был запущен, и ничего не оставалось, как крутить колесо до конца. Он взглянул на маленький будильник, чье стальное сердце стучало с неумолимой размеренностью: стрелки показывали уже час тридцать пять. Он, правда, ничего не сказал, но лицо его помрачнело.

Она убрала закусочные тарелки.

— Ты почти ни к чему не притронулся. Невкусно?

Вкусно? Или невкусно? Какое это имеет значение: важен ведь не самый процесс еды, — важно насытиться.

— Потрясающе, — сказал он. — Как ты хорошо готовишь!

Она не стала ничего объяснять. Закуску-то ведь она купила в магазине.

— Сейчас принесу тебе мясо.

Она исчезла, а он машинально посмотрел на будильник. Если он хочет попасть на четырехчасовой самолет, — ведь Джонсон уже в полдень вылетел в Лондон, — а прежде зайти к себе в контору, обо всем условиться, отдать необходимые распоряжения, то времени у него в обрез. Успеть же на четырехчасовой ему просто необходимо, если он хочет пересесть в Женеве и в тот же вечер быть в Гамбурге. Опоздать на самолет значило потерять весь день. А за это время чего только не наделает Гете! Он поднялся, прошел в спальню.

Когда Лоранс вернулась из кухни, Гюстава за столом не оказалось.

— Гюстав?! — позвала она.

Мясо уже было на тарелке, обильно политое беарнезским соусом.

— Гюстав, иди же… иди скорей… мясо остынет… да и соус будет невкусным.

— Сейчас!.. Сейчас!..

Но он не появлялся. Тогда она решила посмотреть, что он там делает, и направилась в спальню. Уже с порога она все поняла: поставив на кровать чемодан, он укладывал туда вещи — четыре рубашки (она недавно купила ему новые), халат, который она сшила ему из шелка (времени у нее, пока он отсутствовал, было хоть отбавляй!), всякие мелочи — носки, трусы. Одним движением руки он сгреб с полочки в ванной зубную щетку, мыльницу.

— Что ты делаешь?

Он обернулся словно вор, застигнутый на месте преступления.

— Ты же видишь, — сказал он.

Она в самом деле видела — видела, что он упаковывает чемодан.

— Ты снова уезжаешь?

— Да. Так надо. Уверяю тебя, я это делаю не для удовольствия. Мне необходимо съездить в Гамбург. Оттуда я заеду в Париж. Затем подскочу на побережье Атлантики, где в это время будет Джонсон…

— Но… ты же мне вчера ничего не сказал!

— Э-э! — протянул он. — Вчера я еще и сам этого не знал.

— Гюстав!.. Гюстав!.. Неужели ты опять уезжаешь!

— Что поделаешь, надо же довести все это до конца. А потом — устроим передышку.

— Потом? Когда потом?

— Да очень скоро. Как только все кончится.

— А когда все кончится?

— Откуда мне знать? Скоро.

— Через неделю? Через две? Через месяц? Через три?

— Ну, как я могу установить какие-то сроки?

— А почему в таком случае не через полгода? Не через год? Почему так не будет вечно?

— Я ведь все тебе объяснил. Ну, будь же благоразумной.

— Гюстав, я не для этого решила связать свою жизнь с твоей.

— Но, бог мой, ведь ты же меня любишь!

— Я не смогу любить тебя, если ты не будешь мне принадлежать, не будешь подле меня, если мы не будем делить все вместе, если ты не отдашь мне себя целиком, не посвятишь мне все свое время… только это имеет значение — остальное ерунда…

А сама подумала: «Чтобы рядом было твое плечо, твоя теплота, чтоб ты был со мной, настоящий Гюстав, живой, а не тот, другой, бесчеловечный, вчерашний, тот, который вел переговоры в Симьезе, тот, который полетит сейчас в Гамбург и будет вести там переговоры так же безобразно, как вчера с этим стариком».

Он все это понимал, чувствовал и ничего не мог поделать. Да, да, он твердо решил со всем этим покончить, но раз он за что-то взялся, то сначала должен выиграть — иначе он не мог. А эта женщина, которую он любил, была как все женщины: она не желала его понять. И он, естественно, вскипел:

— Да черт побери, должен же я делать то, что положено! Неужели ты никогда этого не поймешь?!

Он впервые говорил с ней таким тоном, повысив голос. И она задрожала — не от гнева, нет, гнева она не чувствовала, — но оттого, что он впервые глубоко оскорбил ее. Она стояла молча, застыв, и смотрела, как он яростно швыряет вещи в чемодан. Вот она любит его, и он ее любит — в этом она уверена, — и тем не менее что-то более сильное, чем любовь, встало между ними, разделило их непреодолимым барьером, как разделяет болезнь или смерть. В эту минуту она впервые почувствовала отчаяние. Но она так любила его, что, подойдя к нему, к этой кровати, на которой стоял раскрытый чемодан, где грудой лежало его белье и вещи, скомканные, смятые, она сказала:

— Дай, я помогу тебе.

Это не было отступлением, — нет, просто доказательством ее любви, и говорило не о раболепии, не о самоуничижении, а о том, что она действительно любит его.

И он тотчас затих, успокоился. До чего же он стал нервный! До чего изменился! Бог мой, как же дорого приходится платить за то, что так мало значит! Нет, она не могла этого понять, для нее материальные блага ничего не значили, но ей казалось, что он стремится к обладанию ими, тогда как для него важны были не сами блага, — важно было довести дело до конца, выиграть; и когда он говорил, что это для него вопрос жизни или смерти, то имел в виду только это.

Она заново уложила его вещи в чемодан. Закрыла его. Потом сказала:

— Пойдем закончим обед.

Он покорно последовал за ней. Присел к столу на самом краешке стула, не спуская глаз с будильника. Мясо он резал большими кусками и заглатывал их целиком, даже не сознавая, что ест. Тем не менее, чтобы доставить ей удовольствие, он сказал:

— Вкусно.

Но она понимала, что говорит он это машинально — глотает ужасную, холодную, покрытую жиром пищу, а сам думает о другом, — что он уже в том, другом мире, где ей никогда не будет места, в мире, который отбирает его у нее и откуда — она с отчаянием это поняла — ей уже никогда его не вырвать.

Он поднялся из-за стола, вытер рот.

— А кофе, Гюстав?

— Нет, нет, мне некогда.

Она не успела оглянуться, как он уже надел пальто, застегнул его, взял с кровати чемодан. Затем поцеловал Лоранс — не рассеянно, a как человек, который в мыслях уже далеко. И, выходя на площадку, сказал:

— Я буду тебе телеграфировать.

Она слышала, как он спустился по лестнице. Видела из окна, как он сел в «бьюик». Он даже не поднял головы, усаживаясь за руль, — она знала, что он уже не с ней.

Глава XXI

Теперь события развивались с нарастающей скоростью. В Гамбурге, затем в других местах Германии, куда Гюставу пришлось поехать вместе с Гете, в Берлине, где создавался немецкий филиал, затем в Ванзее, в Байрейте, в курортных и музейных городках, которые предстояло обслуживать Компании воздушных сообщений «люкс», возникали всякие осложнения по мелочам. Здесь тоже на все требовалось время, и прежде чем вести переговоры, приходилось снова и снова встречаться с теми или иными людьми, спорить по поводу контрактов, неоднократно пересматривать их редакцию. При этом Гете показал себя человеком дотошным, честным, но без полета, и было ясно, что, оставь его одного, противоположная группа быстро его проглотит. Гюставу пришлось дать ему понять, что он и те, кто стоит за ним, ничего не смогут сделать без так называемой «группы Каппадос», представителем которой и является он, Гюстав. Он приоткрыл перед немцем, который понял теперь, что он бессилен без поддержки этой группы, свои батареи, доказал, что, если их группа не победит, они понесут немалые убытки, и затем, сославшись на мадам Люси (в обыденной жизни — Люси Кутюрье), которая, будучи доверенным лицом, должна-де от имени мадам Каппадос поставить свою подпись под всей этой затеей, — а под чем она будет ставить свою подпись, Гюстав прекрасно знал, поскольку сам диктовал, где и когда ее ставить, — он отбыл в Париж, полностью перетянув на свою сторону Гете, который к этому времени со всею ясностью осознал, что ему не остается ничего иного, как следовать за этим пылким, предприимчивым и дотошным Гюставом Рабо.

Таким образом, Гюстав теперь мог быть уверен в будущем и в конечном исходе всей операции. Правда, для этого пришлось попотеть. Немец ничего не брал на веру и принимал решения, лишь поняв и тщательно взвесив все «за» и «против». Словом, до того момента, когда Гюстав сел в самолет на Париж, прошла целая неделя, и теперь ему надо было без промедления, нежданно — как он и собирался — предстать перед Джонсоном, который все это время пасся без присмотра в Англии, и незамедлительно выяснить, о чем же тот без него договорился.

Несмотря на все это, Гюстав думал о Лоранс и еще раз сказал себе, что правильно поступил, не поддавшись желанию взять ее с собой, которое на мгновение возникло у него во время их ссоры перед его отъездом. Хоть она и жила бы с ним в одном отеле, она не видела бы его, и он не мог бы уделить ей внимания. Вернувшись в номер, он либо продолжал работать, либо, сраженный усталостью, валился на постель, да и вообще ему не следовало отвлекаться от текущих дел и забот. Он помнил, как вспылил в разговоре с нею, — о чем сейчас сожалел, но будь Лоранс тут, с ним, ему, наверно, и сейчас не удалось бы избежать таких вспышек и при том напряжении, в каком он находился, ему бы не удержаться, если бы, к примеру, она стала корить его за то, что он не появился к обеду или к ужину, или, вернувшись на заре, схватился за телефон и провел подле него остаток ночи, забывшись под самое утро часа на два тяжелым беспробудным сном, или же умчался в какой-нибудь другой город, где ему надо что-то утрясти, прежде чем принять то или иное решение.

Тем не менее он телеграфировал ей несколько раз, а как-то даже попросил, чтоб она позвонила ему в гостиницу на Курфюстендам — не из конторы фирмы «Рикье», нет, нет, ей там нечего делать, а с почты. Но именно в тот момент, на который был назначен телефонный разговор, ему пришлось отлучиться по делам, а по возвращении он обнаружил у портье записку, в которой значилось, что «мадам чувствует себя хорошо».

В Париже, однако, ему больше повезло. Он заказал разговор с нею в первый же вечер из отеля «Крийон», в час, когда люди обычно ужинают, и с лихорадочным нетерпением ждал соединения — не потому, что ему так хотелось услышать ее голос, а потому, что он разговаривал с тремя людьми в холле и из-за этого звонка Лоранс ему пришлось прервать с ними беседу в самый неподходящий момент.

Посыльный предупредил его, что абонент на проводе, — он бросился в кабину и там услышал голос, настолько искаженный расстоянием и плохой слышимостью, что с трудом узнал его. Это была бесспорно Лоранс, но разговор их не вызвал у обоих никаких эмоций, им было нечего друг другу сказать, кроме банальных общих фраз. Потом, через какое-то время, оба подумали, что говорили только о практических вещах: «Когда же ты возвращаешься?» — «Еще не знаю». — «Ну хоть примерно через сколько дней?» — «Просто не могу тебе сказать. Я уезжаю завтра в Нант. Потом вернусь в Париж и тут же выеду в Ниццу. Я дам тебе знать. Ты получаешь мои телеграммы?»

Да, она их получала. Но и только. Тем не менее она нашла в себе духу сказать: «Дела в Симьезе постепенно подвигаются. К твоему возвращению все уже будет готово. Тебе останется только подписать». — «Вот видишь!» — торжествующе воскликнул он.

Он спросил, довольна ли она, и поскольку она не расслышала, не разобрала его слов, ему пришлось несколько раз повторить вопрос. Довольна? Да, довольна, во всяком случае, так она сказала. Услышав ее ответ, он обрадовался и подумал, что вот она и образумилась. Он только хотел было ей об этом сказать, но ее не оказалось на другом конце провода. У него слегка сжалось сердце. Сама она повесила трубку, или это станция их разъединила? Но через минуту он уже не думал об этом, не было времени: разговор с тремя французами — строителем, владельцем земельных участков на Северном побережье, с которым еще не встречался Джонсон, и поставщиком автомобилей — возобновился.

Потом двенадцать часов в бывшей конторе Фритша — с мадам Люси. Потом четверть часа — для вида — с мадам Каппадос; вдова мановением руки отмела все его объяснения и угостила его немыслимым, неудобоваримым коктейлем на портвейне, от которого его мутило весь день. Потом — вечер в обществе фабриканта автомобилей, и под конец, часов около трех утра, подписание договора в «Монсеньоре» на таких условиях, что фабриканту оставалось только удивляться, как он мог пойти на подобные уступки. А в восемь часов, после лукового супа, проглоченного в «Колоколе», он уже совещался с мадам Люси: «Вы хорошо меня поняли?.. Вы внимательно следите за ходом моей мысли?» Она не следила за ходом его мысли, ничего не понимала, но готова была послушно выполнить любое его указание, она восхищалась им и говорила: «Аминь», в ответ на все, что он решал или только собирался решить, — да и как могла она поступить иначе, если, пройдя через все стадии восторга и страха, она твердила себе, что при Фритше никогда не переживала подобных минут. «Ничего не предпринимайте без моих указаний… А как только получите их, — действуйте». — «Да, господин Рабо… Можете на меня рассчитывать, господин Рабо…»

Теперь он мог спокойно ехать в Ла-Боль. Так он и решил, но в это время года самолеты туда каждый день не летали. Он поколебался, выбирая между поездом и автомобилем. «Бьюик» остался в гараже «Рикье», а ездить с посторонним шофером он не любил. К тому же, произведя некоторые подсчеты, он понял, что ничего не выиграет во времени, а денег потратит много, — вот до чего он дошел, но это как раз и отличало его нынешнюю жизнь от прошлой, в этом и заключалась разница. Итак, он выбрал поезд и прибыл на место только к вечеру. Интересно, тут ли еще Джонсон?

Джонсон был тут. Гюстав предстал перед ним неожиданно, как бы случайно. Джонсон не давал о себе знать — и неспроста — даже в Ниццу, где находилась его секретарша, с которой Гюстав каждый день разговаривал по телефону. Гюстав рассчитал по дням и угадал: Джонсон оказался в Ла-Боле. Гюстав не знал, в каком отеле остановился американец, но человек, ворочающий такими делами, мог остановиться только в одном из лучших! Он обнаружил Джонсона в «Эрмитаже», расположенном на эспланаде рядом с казино, с видом на море. Но на что им было море? К тому же был не сезон, стояла отвратительная погода, и море никого не могло интересовать. Гюстав попросил шофера, которого он нанял в Нанте, остановиться перед отелем, похожим на дворец, и осведомился о Джонсоне. Тот проживал здесь и был на месте, но не один. Какой счастливый случай, что Гюставу удалось разыскать его, — ведь он уезжает завтра. Как это Гюстав сумел?

Он вынужден был отправиться на поиски, потому что Джонсон ничего о себе не сообщал, а за время его отсутствия ему, Гюставу, пришлось по просьбе Гете срочно выехать в Германию. В связи с немецким филиалом? Да, теперь там все в порядке, во всяком случае, главные проблемы решены и дело неплохо поставлено, тут Гете можно довериться. К тому же все документы у Гюстава с собой в портфеле, он как раз и привез их Джонсону, потому что время не терпит, — портфель он купил себе в Париже на улице Риволи: он уже не мог обходиться без портфеля. Хотел он заскочить и к портному, но не выбрал времени. Он постарается выделить полчаса на обратном пути через Париж и заказать все, что необходимо: костюм его еще мог сойти в Ницце, хотя там, как и в Париже, стояла зима, но в холле и в ресторане отеля «Крийон» на него посматривали с удивлением, он это заметил. Где то время, когда манхэттенский портной шил ему по мерке, сам выбирал материю и ежегодно поставлял ему на Лонг-Айленд — без всяких забот и хлопот с его стороны — шесть костюмов на зиму, шесть — на весну и осень и четыре — на лето, для жары, для поездок в Майами или в Калифорнию!

Господа уже поужинали — Джонсон и тот тип, которому принадлежали земельные участки, холодильники, где можно круглый год держать лангустов, а также бары, судостроительная верфь в Нанте, в новом районе, и гаражи, на базе которых, пояснил Джонсон, можно будет создать компанию, аналогичную той, которой — как это уже было мелко для него сейчас! — должен руководить в Ницце Гюстав.

Вот тут-то и начались первые стычки. Эта компания, по мнению Гюстава, должна была, как и все остальные, влиться в общий концерн; Джонсон утверждал, что здесь, в Ла-Боле, особые условия, но Гюстав не отступал. Если господин Бланшонне — миллиардер, это еще не значит, что ему надо уступать. Но господин Бланшонне, помимо денег, вносил в дело еще кое-что, поэтому, естественно, он не хотел оставаться в накладе. Гюстав принялся это оспаривать, и Джонсон, уже считавший дело сделанным, вдруг обнаружил, что все поставлено под вопрос.

— Послушайте, Джонсон, неужели вы полагали, что я утвердил бы такое соглашение, когда ознакомился бы с условиями? Я ведь все-таки генеральный секретарь!

— Да, конечно. Это всем известно. К тому же вы нам непрестанно об этом напоминаете.

— Чтоб вы не забывали.

Разговор становился колючим. Джонсон явно исчерпал свой запас терпения, а Гюстав в этом вопросе, как и в двух или трех других, стоял на пути его комбинаций. И американец снова, правда, в завуалированном виде, спросил его:

— Так с кем же все-таки вы?

Гюстав был со всеми — со всеми, кто составляет концерн. Контракты, которые он привез из Германии и которые, чтобы войти в силу, нуждались лишь в утверждении совета директоров, были разработаны, составлены и сформулированы, исходя из этого постулата, и только из этого. Они лежат тут, у него в портфеле. Господин Джонсон может с ними ознакомиться.

— Но кто вам дал право ехать туда и заниматься всем этим?

— Интересы дела и ваше молчание. Я не знал, где вы. Вы не подавали признаков жизни. Я чуть было не полетел в Англию…

Хоть туда он не прилетел, — это уже радовало Джонсона: по крайней мере, часть дел удалось провести без участия этого француза. А Джонсон установил там необходимые контакты, укрепил свою позицию и одновременно позицию Фридберга в деле в целом. Причем договоры составлены так — во всяком случае, проекты договоров, — что Рабо ничего в них не обнаружит. Джонсон мог похвастаться и компромиссными решениями, которых он добился и которые ожидали лишь общей апробации, — теперь Гюстав сам видит, что и он, Джонсон, тоже рьяно печется об интересах всех акционеров.

Гюстав ни на минуту этому не поверил, но молча выслушал Джонсона, решив потом на свежую голову все как следует изучить и обнаружить западни. Он вручил Джонсону бумаги, составленные в Германии, в обмен на те, которые тот привез из Англии, и, вернувшись к себе в номер, за полчаса ознакомился с ними. Нет, здесь, — возможно, потому, что Джонсон не сумел найти нужных людей, — не было никакого отступления от основных принципов, положенных в основу концерна. Никакой компании по прокату автомобилей «люкс», никаких филиалов, которые могли бы принести дополнительные прибыли, не попадающие в общий котел. Но тут было другое: Гюстав не сомневался в том, что Джонсон — а через него и Фридберг — обеспечили себе роль победителей в этом поединке, что в конечном счете они скрутят своих соперников, а вместе с ними и этого Рабо, который, хоть и оказался твердым орешком, упрямым и порой намеренно неуступчивым, всего-навсего бедный француз, мелкий деляга, не обладающий их опытом, а потому, как был ничем, так ничем и останется.

И тем не менее что-то озадачивало Гюстава. Даже здесь, в Ла-Боле, где речь шла о совсем незначительном участке общего дела, Джонсон при помощи этого рыжего Бланшонне, носившего золотой перстень с бриллиантом и слишком светлые галстуки, приходившего в волнение от любого пустяка, так что лысина его тотчас покрывалась крупными каплями пота, а рука становилась влажной, — попытался извлечь пусть крошечную, но все-таки выгоду, «жалкие гроши», как сказали бы в Ницце. И в то же время, учреждая английский филиал — в том виде, как сейчас, Фридберг и Джонсон со всею ясностью показали, что не преследовали иной цели, кроме его создания, хотя они безусловно были уверены, — эта их уверенность бросалась в глаза, — что в конечном итоге выиграют они, и только они. Тогда Гюстав, встречавший в своей жизни немало людей вроде Джонсона, решил, что он, должно быть, из числа тех, кто не отказывается даже от мелких выгод, если таковые могут перепасть, и готов поделиться с любым, кто поможет ему в этом, — словом, что он из породы преступников, которые обследуют карманы своей жертвы в надежде найти, помимо уже отобранного бумажника, еще какие-нибудь мелкие купюры или просто медяки. Вот оно слабое место Джонсона, и в нужную минуту Гюстав этим воспользуется.

А вообще поединок близился к концу. Группа Джонсон — Фридберг и их союзник Беллони считали, что выиграли партию. При первом же удобном случае они перережут глотку своим соперникам и прежде всего — Гюставу, поскольку тем самым они прикончат и остальных. Теперь они действовали открыто, не стесняясь и даже не страшась: мадам Кутюрье заняла место Фритша, и это придало им смелости, — они ведь понятия не имели о том, какие узы связывают Гюстава с мадам Каппадос, какие полномочия она ему дала.

Вообще-то интересы дела повелевали — и Гюстав это сразу понял — сосредоточить все в одних руках, и этими руками должны были стать его собственные. Он не сможет жить спокойно, он не будет знать ни минуты отдыха, он не сумеет защитить вверенные ему интересы, если не победит Фридберга — Джонсона. Каждый натачивал нож, но никто не подставлял шеи, — надо было подстеречь минуту невнимания или усталости, чтобы перерезать противнику горло. Главное же не подставлять под удар своей шеи, не оголять ее, не обнажать — на, мол, режь.

И тем не менее, сколько Гюстав ни думал, ни взвешивал, ни призывал на помощь присущую ему интуицию, он не мог обнаружить подвоха, хотя и знал, что этот подвох не может не существовать.

Внезапно он принял решение. Был час ночи, он снял трубку внутреннего телефона и позвонил Джонсону.

— Говорит Рабо. Я вас не разбудил?

— Ну что вы! Я не спал. Изучаю ваши немецкие предложения. Мне кажется, все в полном порядке, и должен даже вам сказать, что вы с Гете, по-моему, превзошли себя.

— Вы мне льстите. Я тоже — ведь я как-никак генеральный секретарь, — с намеренной иронией произнес он, чтобы тот, другой, решил, будто он сам над собой издевается, — пытаюсь вникнуть в предложения, привезенные вами из Англии. По-моему, все очень удачно.

— Как это мило с вашей стороны! И никаких возражений?

— Никаких. Абсолютно. Видите ли, Джонсон, у меня, по-моему, есть один очень глупый недостаток, недостаток чисто французский: слишком я щепетилен. Да и размаха вашего у меня нет, я еще не привык вести большие дела — ни большие, ни маленькие. Кем я был всего несколько месяцев назад? Шофером! В общем-то мне бы следовало только радоваться тому, что со мной произошло, и немножко разбавить вино водой. Хотя должен признаться, я не очень люблю воду…

— Вы уже дошли до того, что можете пить вино не разбавленным.

— Приятно слышать от вас такое.

— Это чистая правда.

— Возможно, мне порой не хватает понимания.

— Дорогой друг, если б вы все сразу понимали, вы могли бы надеяться на большее…

— Я уже об этом думал.

Да, он об этом думал. А главное, думал о том, что Джонсон и Фридберг будут неумолимы, что они не простят ему ни малейшей ошибки, тотчас раздуют ее и уберут его с дороги. Думал он еще и о том, что они уже решили его судьбу и что с его стороны было бы наивно рассчитывать на их снисхождение или хотя бы просто на жалость.

— Я думал, дорогой Джонсон, о том, что проявляю слишком много усердия. Занимайтесь своими делами здесь сами, сами и решайте, к тому же вы ответственны за все перед нашим советом (про себя же он подумал, что, когда совет будет состоять из одних его сторонников, двух мнений уже не будет), — так вот и решайте, как вести себя, к примеру, с таким Бланшонне. А я возвращаюсь в Ниццу: у меня там уйма дел. Вы присоединитесь ко мне, когда закончите все здесь и на Северном побережье. Я не говорю, что даю вам полную свободу рук — не мне такие вопросы решать, но я искренне верю, что вы сделаете все, как надо.

— Ого, да к вам вернулось доверие к людям!

— Его вернули мне, Джонсон, английские контракты.

— Весьма тронут. Благодарю. Честно говоря, я думаю, что вы правы. В Ницце накопилось чудовищно много работы. Разберитесь там во всем до моего возвращения. А я еще добавлю вам дел, когда вернусь.

— У вас в папке есть дубликаты английских контрактов. Могу я взять их с собой?

— Берите. Это ускорит решение вопроса. Хотя в принципе — при условии, что вы их одобрите и что затем они будут утверждены на совете большинством голосов, — можно считать дело сделанным.

— И неплохо сделанным, дорогой Джонсон, совсем неплохо. Так что спите спокойно и продолжайте ваши переговоры. А я уезжаю поездом в шесть пятьдесят.

— Так рано!

— Я выгадываю на этом день. Таким образом, я смогу вылететь из Парижа в Ниццу послеобеденным самолетом. А чем скорее я буду на месте…

— Вполне согласен с вами, по-моему, это разумно.

— Итак, я прощаюсь. Я уже не стану будить вас утром, чтоб сказать «до свидания».

— Не надо… не надо… Я просто валюсь с ног. Кстати, я оставляю у себя дубликаты ваших немецких договоров. У вас есть протоколы?

— Они лежат у меня в портфеле. Итак, спокойной ночи и доброго сна, Джонсон. Ну, а через несколько дней…

— Мне еще потребуется дня три-четыре. Тем более что возвращаться я буду через Париж.

— Не слишком там кутите!

— Можете не волноваться. Мне, естественно, захочется поскорее увидеть вас.

— Где я смогу вас найти, если вы мне понадобитесь?

— Не знаю. Да и незачем меня искать. Мы же очень скоро увидимся.

— Да, пожалуй, действительно незачем… абсолютно незачем.

— До свиданья, Гюстав.

— До свидания, Герберт.

Гюстав повесил трубку. Подождал немного и снова ее снял:

— Алло! Ночной портье?

— Да, мосье.

— Вы не знаете, когда улетают самолеты из Нанта в Лондон?

— В девять утра по понедельникам, средам, пятницам.

— А у нас сегодня среда, ведь так?

— Да, мосье, уже пошла среда.

— В таком случае завтрак мне в семь утра, хорошо?

Глава XXII

Гюстав прилетел в Лондон утром. Всю ночь и потом, когда он летел сквозь туман из Нанта в столицу Англии, он изучал дубликаты английских договоров, которые за предшествующие дни единолично заключил Джонсон. Здесь тоже все было в полном порядке — Джонсон поработал на славу. Никаких просчетов, никаких существенных побочных комбинаций, которые, кстати, имели бы какое-то значение, только если делать на них ставку, а так — не нарушали общего равновесия, тем не менее Джонсон и Фридберг неуклонно продвигались по пути, который они явно контролировали и который вел к намеченной цели.

Теперь Гюстав отчетливо понял свою задачу: необходимо достичь конца пути раньше американцев, а для этого надо их где-то задержать. Операция предстояла весьма деликатная: для того, чтоб ее провести, нужно было пойти на известные жертвы и взять на себя руководство определенными звеньями, а затем добиться их перехода в другие руки — если не целиком, то хотя бы частично, — чтобы обеспечить себе большинство в совете директоров. Для этого он должен располагать средствами давления, чтобы не сказать принуждения. Вот их-то и искал сейчас Гюстав; хотя ни одна формулировка в контрактах, которые он тщательнейшим образом изучил, не наталкивала на такую мысль, чутье подсказывало ему, что надо ехать в Лондон, где он и приземлился сейчас, задолго до полудня.

Мысленно он выстроил в ряд все данные задачи: существует акционерная компания из шести членов, четко разделенных на две группы; одна из этих групп, состоящая из Джонсона и Фридберга (и присоединившегося к ним итальянца Беллони), стремится обеспечить себе главенствующее положение ради собственной выгоды и в ущерб группе номер два, куда входят честный и медлительный немец, американец (О'Балли), стоящий в стороне и участвующий в деле только своими капиталами, и, наконец, он сам, Гюстав, генеральный секретарь концерна, являющийся тем самым как бы противовесом Джонсону, деятельному представителю всемогущего Фридберга, главной маневренной силы группы номер один; далее: он, Гюстав, хотя этого никто не знает, поскольку официально всюду фигурирует только мадам Кутюрье, является полномочным представителем безграничного по своим возможностям капитала мадам Каппадос, который в случае необходимости можно пустить в ход для обуздания Фридберга. А теперь, учитывая все это, как опередить остальных и захватить в свои руки контроль над концерном? Как убрать с пути соперников и достичь конечной цели без них? Как оправдать в собственных глазах то доверие, которое слепо оказывает ему мадам Каппадос, а главное — оправдать свое назначение и существование?

Одно имя то и дело мелькало в бумагах и письмах, которые за последние двенадцать часов просматривал Гюстав, — это было имя м-ра Чарльза-Фредерика Блинкингсоупа, эсквайра. Судя по всему, м-р Ч.-Ф. Блинкингсоуп являлся движущей силой большинства сделок, которые провел Джонсон. Итак, следовало повидать этого Блинкингсоупа.

Этот последний, как и все уважающие себя люди с деньгами, имел контору в Сити. В такое время он как раз должен был находиться там. Английские нравы известны, и кому как не Гюставу было их знать: м-р Блинкингсоуп, по всей вероятности, принадлежал к числу тех, кто ровно в девять утра приезжает к себе в контору и покидает ее в пять тридцать, — иными словами, после восьми часов плодотворного труда, прерванного всего на полчаса, чтобы проглотить «quick-lunch»[11],состоящий из тонкой пластинки жесткого, как подметка, ростбифа и полпинты светлого пива, — а затем на пригородном поезде или за рулем своей малолитражной машины добирается до какого-нибудь Теддингтона или Уимблдона, где, как и все ему подобные, облаченный в строгий костюм, с непременным зонтиком в руке, вступает в собственный дом.

Именно таким и оказался м-р Блинкингсоуп. Сказав, что ему нужен м-р Блинкингсоуп и войдя в его кабинет, Гюстав Рабо обнаружил, что не ошибся в своих предположениях. Впрочем, тут не было ничего удивительного: в Сити немало таких джентльменов, как м-р Блинкингсоуп, которые представляют банки, биржу, всевозможные, самые разные предприятия и ведут все дела с одинаковым тщанием и точностью, занимаясь порой лишь узким кругом вопросов, что побуждает их досконально выполнять взятые на себя обязательства и быть добросовестными представителями тех или иных групп. Да, конечно, так, во всяком случае, казалось на первый взгляд: м-р Блинкингсоуп выполнял волю и защищал интересы большого бизнеса так же непринужденно, как он, наверно, вел бы себя, защищая интересы мелких дельцов, и отнюдь не принадлежал к числу людей, которых можно склонить на свою сторону, а еще меньше — купить.

Вполне естественно, что генеральный секретарь ЕКВСЛ, оказавшийся проездом в Лондоне, представился ему. Гюстав сделал это с подчеркнутой корректностью, которая всегда присутствовала в его отношениях с англичанами. Он ни о чем не спрашивал, не говорил о делах — лишь заметил, что считает редакцию заключенных договоров идеальной, а претворение в жизнь условий соглашения — безупречным. Зашел же он лишь затем, — и это доставило бы ему настоящее, живейшее удовольствие, — чтобы просить мистера и миссис Блинкингсоуп (а таковая существовала, в чем он в эту минуту и убедился) оказать ему честь отужинать с ним.

Мистер Блинкингсоуп согласился, ледяным тоном выразив по этому поводу свой восторг, что есть верх теплоты у англичан: миссис Блинкингсоуп — Виолетта — в этот вечер ничем не занята, и если предупредить ее заранее по телефону, м-р Блинкингсоуп уверен, что она с радостью примет любезное приглашение, которое он передаст ей от имени м-ра Гюстава Рабо. Они очаровательно проведут вечер, особенно с таким французом, который в совершенстве владеет английским языком, — в его произношении, правда, чувствуется легкий американский акцент, но, очевидно, м-р Рабо жил в Штатах?

Да, совершенно верно, признался Гюстав и одновременно извинился за свое произношение. У м-ра Блинкингсоупа хватило любезности сказать, что в нем нет ничего отталкивающего, зато он так строит фразу, употребляет такие грамматические обороты, что это в значительной степени компенсирует отсутствие оксфордского образования — ну, что поделаешь, если человек его не получил. Итак, они встретятся в восемь вечера в холле «Савоя». Они расстались, сердечно, от души пожав друг другу руки, и Гюстав, очутившись на улице, впервые за долгое время шагая без всякого дела по Стрэнду, подумал о том, даст ли это ему что-нибудь и к чему это его приведет…

Он вернулся к себе в отель близ Гайд-парк-корнер и заперся в своем номере. Просто так, без всякого дела? Нет, без дела он сидеть не мог: у него в портфеле лежал не один проект, не один контракт, который надо было просмотреть, разобрать во всех деталях. Конечно, если бы он мог связаться с Лоранс, он позвонил бы ей: при условии, что все пойдет и дальше так и его затея в Симьезе увенчается успехом, через полгода он построит ей дом и непременно установит там телефон. Порой — даже в самый разгар деловой лихорадки — он ощущал потребность услышать ее голос. Да, по сравнению с прошлым, налицо был немалый сдвиг. Он отметил это про себя и погрузился в цифры: если все получится, мадам Каппадос — эта глыба — будет ему благодарна! Дело — великолепное, покойному Фритшу и не снилось ничего подобного. И одержать тут верх, иными словами, взять надо всем контроль, — это принесло бы удовлетворение кому угодно, а не только ему.

Ужин вполне оправдал ожидания. Виолетта миссис Блинкингсоуп) оказалась веселой, забавной, она, должно быть, не часто выходила в свет. Она отбросила условности и свободно чувствовала себя в своем вечернем туалете фиолетового цвета (видимо, имя обязывало даму носить этот цвет), — блаженствовала, развалясь на стуле, облокотясь о стол, и лишь порой выпрямлялась, взбудораженная шампанским, которое она пила большими глотками, запрокинув голову. Они потанцевали. Повеселились. В одиннадцать часов м-р Блинкингсоуп потащил своего друга Рабо в некий клуб, одно из тех закрытых заведений, куда допускают только по членским карточкам, но куда попадает всякий, если он «гость». Клуб не был ничем примечателен, если не считать того, что там пили виски. В час ночи они всё еще сидели там и пили — причем весьма основательно, — и м-р Блинкингсоуп уже спрашивал себя, как он доберется до Уэмбли, — а именно там он жил, — на своем маленьком «остине», так как Виолетта, приехавшая поездом, но отлично водившая машину, отказывалась сесть за руль: нет, нет, об этом не может быть и речи, заявила она, заливисто смеясь.

В течении вечера о делах не было сказано ни слова. Тут все уже было оговорено, причем ко всеобщему удовлетворению. Просто вспомнили о том, что в Лондоне, да и в разных других местах — в Кенте, в Сассексе, в Маргейте, Ремсгейте, Брайтоне и многих городах на побережье — совсем недавно был Джонсон, и м-р Блинкингсоуп сопровождал его. М-р Джонсон тоже человек приятный, но на американский лад. У него нет такого такта и деликатности в обращении, как у французов. Он, к примеру, ни разу не подумал о том, чтобы пригласить куда-либо миссис Блинкингсоуп. Это м-р Блинкингсоуп говорит не в укор, нет, — просто так, чтобы подчеркнуть достоинства их нового знакомого. Еще бы, нельзя же требовать, чтобы какой-то Джонсон вел себя так, как Гюстав Рабо.

Гюстав спросил почему. М-р Блинкингсоуп улыбнулся. Он ведь ворочает большими капиталами, доверенными ему, скромному труженику, который, хотя лишь управляет чужими делами, однако, естественно, — он этого не намерен скрывать, — получает с них кое-какой доход и даже весьма ощутимый, поскольку обороты немалые; так вот: он никогда не берется за дело, не получив точных сведений о том, с кем ему предстоит заключать контракт. Такая предосторожность вполне целесообразна, и, хотя он собирает сведения о финансовом положении противной стороны, равно как и другие, более конфиденциального характера, пользуется он ими только в случае крайней нужды.

— Что же вы узнали обо мне?.. — спросил Гюстав не без волнения, которое потом позабавило его самого, потому что кто же мог рассказать Блинкингсоупу о Гюставе Рабо.

— О вас — нет… нет… Вы ведь генеральный секретарь компании. Такой же служащий, как и я. Нет, интересно знать подлинное лицо тех, кто вкладывает капитал, и отчетливо понимать, что эти люди собой представляют. Хотите пример? Так вот: я знаю все о тех, кто составляет совет директоров вашей компании.

— О Фридберге? И Джонсоне?

— Конечно! А также о Гете, и о Беллони, и О'Балли. Немец, например, является лишь ширмой. Он представляет семь различных капиталов. Вы, конечно, знаете — кого?

— Нет, это не мое дело.

— Понимаю. И все-таки… О, можете не беспокоиться: здесь все в порядке и деньги верные. Господин Гете, кстати, начинал свою карьеру в торговом флоте: он работал по административно-счетной части на «Бремене». Только трагические последствия войны заставили его сменить профессию… Ну, а Беллони? Вы знаете, кто такой Беллони?

Гюстав понятия не имел. Так он и сказал. Тогда Блинкингсоуп, потирая руки, сообщил:

— Он тоже представляет не только свой собственный капитал, хотя и обладает значительным состоянием. Ему лично принадлежит немногим больше половины того, что он вложил в ваше дело. Что до остального, то этот бывший трамвайный контролер, затем — публицист, затем — радиожурналист, ставший под конец дельцом с помощью этого еврея — ну, вы знаете, — банкира, что ссужает деньгами Папу Римского, набрал нужную сумму среди самых разных людей, начиная от аристократов и кончая простолюдинами, — обратился и к маркизам, и к туринским автомобильным королям. Часть капиталов ему даже подбросил один авиационный конструктор, который, видимо, надеется получить таким образом заказы на самолеты. Что же до О'Балли…

— О'Балли?

— Да, это — Миннесота, Канада, уран, пшеница, обувь, «коттеджи для новобрачных» у Ниагарского водопада. Тут все солидно. Куча денег, которые неизвестно куда девать, и такие люди, как Джонсон и Фридберг, берут эти деньги лишь потому, что знают: их владелец жаждет вложить свой капитал, а вмешиваться ни во что не станет. Ну, а Фридберг…

— Я знаю.

— Нет, вы не знаете. Фридберг — это законченное чудовище, ловкий магнат, способный на грандиозные операции и в то же время считающий каждый доллар. На это, если быть дотошным, у него должна уходить большая часть времени, так как долларов у него немало. Он сентиментален и одновременно безжалостен, очень верующий — никогда не пропускает ни одного молитвенного собрания, — словом, умеет ладить с Иеговой. Интересы семьи и нации он ставит превыше всего — только не в делах. Говорят, будто он согласился авансировать миллион долларов одному своему племяннику и не только пробил брешь в его делах, но, разорив его, завладел предприятием, для которого сам в свое время одолжил ему деньги. Молодой человек покончил с собой, и Фридберг в великом горе, причем наверняка искреннем, присутствовал на похоронах, — про себя он несомненно назвал это судьбою, — а потом шел за гробом неудачника, который, по его глубокому убеждению, хоть это и огорчало его, не заслужил иной участи. Что же до Джонсона…

— Джонсона?

— Это птица совсем другого полета. Очень сильный. Очень хитрый. Связан с Фридбергом и уже хотя бы поэтому вынужден вести честную игру. Кстати, он ни разу не «упал» — даже в трудные времена, когда только начинал свою карьеру. Собственно, перепробовал он не одну профессию: убивал в Чикаго (нет, нет, поймите меня правильно: только на бойне), играл в регби — он ведь колосс, — продавал пончики на дорогах, устраивал бега борзых, набирал «таланты» для Голливуда, потом, постепенно поднимаясь со ступеньки на ступеньку, в свою очередь, стал силой, правда, своеобразной. Он вступил — вернее, проник — в сотню самых разных дел, каждое из которых по-своему интересно, начиная с кабаре в Новом Орлеане, куда он сам набирает артистов, и кончая артелями носильщиков на некоторых железнодорожных станциях. Есть у него дела и посерьезнее, но до сих пор не было ничего похожего по размаху на ЕКВСЛ. Идея создания этого концерна, насколько я понимаю, принадлежит Фридбергу, но Джонсон ринулся туда, очертя голову, поскольку это, видимо, самое крупное дело в его жизни, и, чтобы в полной мере принять в нем участие, дал указание постепенно распродать все акции, высвободить деньги, вложенные во всю эту мелочь, которой он до сих пор интересовался.

— Значит, он далеко не так богат, как мы предполагали?

— Наоборот: очень богат. Но сейчас он решил вложить все свое достояние в одну корзину, и этой корзиной является ЕКВСЛ.

— Хорошая это, по-вашему, корзина?

— Превосходная. Джонсон — человек пунктуальный, педантичный и в то же время не лишенный вдохновения.

— И шагающий рука об руку с Фридбергом.

— Совершенно точно — рука об руку!.. Вернее: рука в кармане.

— В кармане Фридберга?

— Пока еще нет. Но, улучив момент…

— Не понимаю!

— Видите ли, для меня, для тех, чьи интересы я представляю, ЕКВСЛ — это довольно выгодное дело, к которому мы имеем лишь косвенное отношение. Иными словами, занимаемся делами побочными, где можем выступать в качестве посредников: земельными участками, гостиницами, прачечными, автомобилями, всевозможной обслугой, получаем за это то, что положено, — и все. Учитывая проценты, проставленные в контрактах, это составляет сумму немалую, и никакого риска — вот и все. Идея о вступлении в ЕКВСЛ нам даже в голову не приходит: пусть те, кто создал эту компанию, сами все и расхлебывают, — нас это не касается. Вообще говоря, будет эта компания в одних руках или в других, для нас ничего не изменится, и мы ничем не рискуем. Вам же я все это говорю только затем, чтобы излить душу. Джонсон мне, естественно, ничего не рассказывал. На первый взгляд кажется, что он идет в ногу с Фридбергом, но с какой затаенной мыслью — это ясно.

— Почему вы так считаете?

— Бог мой, я не клялся хранить тайну: Джонсон с меня этого не требовал. Он уполномочил меня произвести от его имени кое-какие приобретения. Допустим, что распродажа акций всей этой мелочи, о которой я вам говорил, продвинулась дальше, чем можно предполагать… Допустим, что он продает их систематически с тех пор… с тех пор, как он узнал о намерении Фридберга создать эту ЕКВСЛ. Допустим, что он располагает сейчас капиталом, о размерах которого не знает даже Фридберг. Допустим, этот капитал столь значителен, что Джонсон имеет все основания питать немалые надежды и, в частности, на то, что со временем сумеет стать единовластным хозяином ЕКВСЛ. У вас лично есть с этой компанией контракт?

— Составленный с соблюдением всех формальностей.

— В таком случае вы ничем не рискуете… по крайней мере, пока не истечет срок контракта. И потом для человека в вашем положении может быть только один выход: если Джонсон окажется самым сильным, что ж, перейдете на сторону Джонсона. Ничего не поделаешь: мы с вами не из сильных мира сего.

— Но с чего вы взяли, что у Джонсона есть такие намерения?

— А вы заметили, что он, не стесняясь, вылезает вперед и обеспечивает себе определенные преимущества в побочных предприятиях?

— Да. Но при этом он всегда говорит о Фридберге.

— Говорил. До прошлой недели. Возьмите, к примеру, то, что было здесь…

— Да, я видел один контракт, где стоит только его имя, но ведь они с Фридбергом составляют единое целое.

— Составляли. И я уверен, Фридберг до сих пор считает, что это так. А считает он потому, что до сих пор убежден, будто Джонсон у него в руках. Ведь Джонсон был вторым компаньоном в «Объединенных автомобилях».

— Я считал, что это — собственность Фридберга. Когда упоминают об «Объединенных автомобилях», говорят просто: Фридберг.

— Да, пока еще говорят, но это уже не так. Джонсон через подставных лиц постепенно скупил распыленные акции «Объединенных автомобилей», а это не составляло труда, поскольку эти акции — по причинам, известным только Фридбергу, который, видимо, считал, что такое распыление не может повредить его интересам, — принадлежали тысячам разных людей.

— Откуда вам это известно?

— Джонсон поручил мне скупить те, что были выброшены на английский рынок. Поскольку он установил со мной отношения в связи с ЕКВСЛ, он решил, что было бы политично и правильно возложить на меня эту операцию. Я ее удачно провел. Теперь у него в руках пятьдесят один процент акций…

— И Фридберг не знает этого?

— Откуда же ему знать?

— Значит, Джонсон в «Объединенных автомобилях» ускользает из-под его власти и может больше не подчиняться ему.

— Совершенно верно. Фридберг бессилен перед Джонсоном, и этот последний уже может с ним не считаться. Ему даже не нужно вкладывать дополнительный капитал в ЕКВСЛ. Поскольку он пользуется доверием Фридберга в связи с «Объединенными автомобилями», а также потому, что он не раз заключал сделки от его имени, Джонсон без труда может захватить контроль в ЕКВСЛ, он не скрыл от меня, что ему безумно этого хочется: он уже говорит об ЕКВСЛ, как о своей собственности, о самой удачной афере в его жизни, ну, а для такого человека, как я, сами понимаете, подобные речи имеют вполне определенное значение.

По мере того как м-р Блинкингсоуп говорил, Гюставу казалось, что яркий луч прожектора высвечивает перед ним шаг за шагом все этапы создания ЕКВСЛ. Да, Джонсон действовал заодно с Фридбергом, но только потому, что не мог поступить иначе. А Фридберг с закрытыми глазами предоставлял Джонсону действовать, полагая, что держит его в клещах. Но Джонсон сумел из этих клещей вырваться, чем и объяснялся его демарш в Италии, а затем вчера: Джонсон больше никого не боялся, он считал, что ему все дозволено, он уже смотрел на ЕКВСЛ, как на свою вотчину. Одновременно и так же ясно Гюстав увидел брешь в броне, ту щель, которую он уже столько дней искал: теперь у него есть способ отделить Джонсона от Фридберга, разбить эту коалицию. Достаточно ему повидать Фридберга, встать на его сторону, и вдвоем они проглотят Джонсона, не дадут ему захватить власть в ЕКВСЛ. Как? Очень просто: Гете уже у Гюстава в руках. С О'Балли он быстро сладит. Что же до Беллони, то Гюстав успел его изучить и понял, что тот всегда примет сторону сильнейшего, так как знает, что иначе он ничего не добьется. Таким образом, Фридберг вместе с ним, Гюставом, представляющим миллиарды вдовы Каппадос, без труда подомнут под себя всех остальных. А потом наступит такой момент, когда Фридберг, несмотря на все свое могущество, несмотря на свои деньги, вынужден будет вступить в борьбу за власть в «Объединенных автомобилях», и тогда ему, в свою очередь, придется склониться перед своим союзником, представляющим силу более свежую, более мощную, чем он сам, — мадам Каппадос.

— Все это, конечно, останется между нами, — заключил м-р Блинкингсоуп, внезапно осознав, что благодаря виски несколько распустил язык. — В секрете, хорошо?

— Можете на меня положиться.

— Что поделаешь, нам с вами приходится частенько наблюдать со стороны борьбу больших акул. Нас она не касается. Мы с вами все равно, как рыба-лоцман, которая, стоит умереть властелину, пришвартовывается к другому брюху, другому источнику питания. Ведь если разобраться, не все ли вам равно, кто одержит верх — тот или другой, вы в этой ЕКВСЛ не представляете ничьих крупных капиталов. У меня такое впечатление, что Джонсон на этот раз выиграл. А Фридберг тем временем путешествует — отправился в свою родную Швецию.

— В Швецию?

— В Стокгольм… а также в Мальмё — это город, где родилась его мать. У него там какие-то родственники. Кровные узы для него ведь много значат… Он поехал туда недели на две.

«Надо мне повидать Фридберга, — подумал Гюстав. — Надо немедленно повидать Фридберга».

— Виолетта, еще виски?

— А что, если мы выпьем шампанского? — предложила миссис Блинкингсоуп.

«Надо ехать к Фридбергу, надо с ним говорить», — думал тем временем Гюстав.

— Вы не возражаете против шампанского, мистер Рабо?

Рабо не возражал. Его все устраивало. Теперь он держал в руках ключ к решению проблемы. Он разобьет ассоциацию Джонсон — Фридберг. Сначала он будет действовать заодно с Фридбергом, потом выбросит и его из игры: благодаря «Объединенным автомобилям» он сможет это сделать, и он уже представлял себе, как это сделает, пусть даже придется пустить в ход всю маневренную мощь капиталов Каппадос. И тогда он станет хозяином положения — хозяином ЕКВСЛ, единоличным и полновластным…

— Как вы находите это шампанское, мистер Рабо.

Оно было не лучше бургундского, которое они пили за ужином, но сейчас, как и раньше, когда они сидели за столом, Гюставу было все равно: он думал о другом. Он думал: «Надо увидеться с Фридбергом. Надо к Фридбергу ехать».

С этой минуты вечер томительно потянулся для него. Тем не менее Гюстав продолжал любезно беседовать с м-ром Блинкингсоупом, с Виолеттой, которая, заметим в скобках, намеренно касалась его коленом под столом, — ведь он же француз. Гюстав держался любезно, но сдержанно: ему надо было скрыть свои мысли, свою игру, и в то же время произвести самое хорошее впечатление на эту пару, которая могла еще пригодиться ему.

Они вышли из клуба и очутились на улице, пустой, мрачной, плохо освещенной, типичной для Лондона, который экономит свет на маленьких улочках. Виолетта хотела, чтоб они пошли в другой клуб, к которому принадлежал ее муж, и где, как и в первом, все времяпрепровождение сводилось к тому, что пили виски или шампанское.

По счастью, Блинкингсоуп не стоял на ногах.

— Нет, вы уж, пожалуйста, не садитесь за руль, мой дорогой, — сказала Виолетта. — Устраивайтесь сзади, мы сначала отвезем нашего гостя… он пусть сядет со мной.

Но Гюстав запротестовал: нет, нет, он вернется к себе пешком. Гайд-парк-корнер — это рядом, а там до его отеля рукой подать. А до Уэмбли, наоборот, не так близко — его новым знакомым нужно время, чтобы туда добраться, а в восемь утра м-ру Блинкингсоупу уже надо садиться на поезд и ехать в Сити. Виолетта рассмеялась, принялась поддразнивать Гюстава:

— Скажите уж прямо, что вы хотите пообщаться с легкомысленными девицами, naughty boy![12]

У него не было ни малейшего желания этим заниматься. Он думал совсем о другом. Он еще постоял, глядя вслед машине, которая ехала зигзагами и рывками. И не успел опомниться, как очутился в холле своего отеля, строгого отеля, с темными, обшитыми красным деревом стенами, и уже брал ключ у ночного портье, когда тот протянул ему записку.

Гюстав удивился. Он никому не сообщал своего адреса — просто не было времени. Он разорвал конверт:

«В полночь звонила мадам. Все благополучно. Дела в Симьезе улажены. Необходимо срочно подписать бумаги. Мадам настаивает, чтобы мосье завтра вернулся в Ниццу».

Откуда Лоранс узнала его адрес? А, не все ли равно! Жаль, что она не застала его по телефону. Ведь теперь он должен ехать в Стокгольм, чтоб увидеться с Фридбергом. Да, но Симьез… А, Симьез вполне подождет сорок восемь часов!

Нет, надо заскочить в Ниццу, урегулировать это дело, а заодно попытаться повидать Беллони, перетянуть его на свою сторону, чтобы не с пустыми руками приехать в Стокгольм.

— Могу я послать телеграмму?

— Конечно, сэр, — сказал портье, — ночной тариф даже вдвое дешевле дневного. Я продиктую по телефону текст. Что вы хотите сообщить?

Гюстав уже диктовал:

«Беллони, виа Анджело, Милан. Возможно скорее приезжайте Ниццу отель „Рюль“ ваше присутствие необходимо».

И другую — предназначенную Лоранс:

«Прилетаю утренним самолетом. Люблю».

И, поднимаясь по лестнице на второй этаж, где помещался его номер, он думал о Лоранс и говорил себе, что не солгал в телеграмме: он действительно любит ее; на минуту он даже поверил, что ради нее полетит утром в Ниццу.

Глава XXIII

Вообще же он знал, что всегда и везде надо действовать быстро. Чем дальше он продвигался по намеченному пути, тем, казалось, быстрее бежало время, и часы превращались в минуты. Он возвращался в Ниццу для того, чтобы завершить дела в Симьезе и обеспечить себе поддержку Беллони. Надо попытаться закончить все в один день: он вылетит в Стокгольм прямо из Ниццы самолетом, который видел в расписании, когда просматривал его в холле своего отеля в Лондоне. Там он встретится с Фридбергом, а если понадобится, поедет за ним и в Мальмё: ведь Блинкингсоуп сказал, что американец пробудет в Швеции две недели.

Но это надо проделать, пока Джонсон будет в Ла-Боле или на Западном побережье. Когда они встретятся, все уже будет решено.

Все? Нет, конечно. Это только первый этап. Все еще впереди, это не конец: он не строил себе иллюзий. Новый этап, в который он вступит вместе с Фридбергом, неизбежно потянет за собой остальное. Он понимал, что сможет прибрать к рукам ЕКВСЛ, лишь связав себя с американцем, а для этого ему придется влезть и в другие звенья общей цепи. И если он скажет сейчас Лоранс, что вот он вернется из Швеции и с делами будет покончено — он ей солжет. А, что там! Надо делать то, что надо, а новую жизнь на пустом месте, не пройдя через неизбежные стадии, не построить. Нет, нет, это вовсе не значит, что он снова пойдет по тому же пути, так будет недолго, но сказать сколько времени он просто не мог.

Когда самолет приземлился в Ницце и Гюстав, сойдя на землю, шел вместе с другими пассажирами к аэровокзалу, находившемуся совсем рядом, он обнаружил среди встречающих знакомый силуэт, при виде которого сердце его забилось быстрее: там стояла Лоранс, она пришла его встречать.

Как только разделявший их барьер остался позади и он очутился подле нее, он привлек ее к себе, и они стояли так с минуту, молча. Он всегда испытывал острое чувство радости при виде ее, и это чувство не покидало его, пока он принимал ее к себе, вновь удостоверялся, что она все так же много для него значит. Однако заботы и мысли, дотоле занимавшие его, постепенно вновь овладевали им; ведь Лоранс рядом, она по-прежнему принадлежит ему, по-прежнему его любит, значит, жизнь продолжается, а раз так, то эта жизнь и предъявляла на него свои, другие права.

Наконец они отстранились друг от друга; к ним тотчас подошел кто-то, кого Гюстав до этой минуты не замечал, потому что человек этот держался в отдалении, позади Лоранс; он нагнулся, чтобы взять его чемодан, и Гюстав узнал Валлоне.

— Доброго дня вам, мосье Рабо. Я привез сюда вашу дамочку.

Лоранс пояснила:

— Я встретила случайно Валлоне. Он все еще без работы. Он предложил подвезти меня сюда на «бьюике», и я подумала, что тебе будет приятно, если мы встретим тебя на аэродроме.

— Ты и представить себе не можешь, как я рад, что ты здесь.

— Могу… могу… — сказала Лоранс, прижимая к себе его локоть. — Мне так тебя недоставало!..

Значит, она поняла, образумилась, а главное — главное, она любит его, и это перевешивало все остальное!

Он сел в «бьюик», Лоранс — рядом с ним. Валлоне занял место за рулем и сказал, подмигнув:

— Теперь я повезу вас.

Гюстав видел, как за окном замелькал Английский бульвар, потом побежала дорога на Симьез.

— Мы едем прямо туда?

— Да, — сказала Лоранс, — все готово, но наш хозяин считает, что мешкать не стоит…

— Как ты узнала мой адрес в Лондоне?

Она рассмеялась:

— Это секрет!..

Это и в самом деле был секрет, и не такой простой для разгадки.

— Я зашла к тебе в контору. Секретарша сказала, что из Германии ты собирался проехать через Париж в Ла-Боль, где находится Джонсон. Вот я и позвонила Джонсону. Ты понимаешь, ведь дело не терпело отлагательств…

Она звонила Джонсону! И что же Джонсон сказал?

— Джонсон был очень удивлен, он считал, что ты уже дома.

— Мне пришлось заскочить в Англию.

— Мне показалось, что Джонсон был обеспокоен тем, что ты не вернулся. Он спросил меня, не могу ли я предположить, где ты.

— И ты, конечно, ничего не могла ему ответить?

— Нет. Мне дали с ним разговор до того, как соединили с «Эрмитажем» — отелем, где ты останавливался. И там портье все мне рассказал… Ты ведь оставил адрес гайд-парковского отеля на случай, если мосье Гете…

Да. Гюстав вынужден был это сделать, но он не подумал предупредить портье, чтобы тот не давал его адреса никому другому.

Итак, Джонсон теперь все знал. Конечно, Джонсон сам сходил в «Эрмитаж», расспросил портье, и сейчас, по всей вероятности, ломает себе голову, пытаясь угадать, чем может обернуться для нет эта неожиданная поездка Гюстава в Лондон, поездка, о которой тот ему ни слова не сказал. Джонсон попытается что-то предпринять, может быть, даже ринется в Швецию, если он обладает даром предвидения или прозрения, поэтому надо действовать быстро, даже быстрее, чем предполагал вначале Гюстав, — он не успокоится, пока не встретится с Фридбергом и не раскроет ему на все глаза. И если при виде Лоранс у него на минуту мелькнула мысль задержаться, хотя бы на ночь, теперь об этом уже не могло быть и речи.

Владелец симьезских участков принял их на своей вилле за письменным столом, на котором были разложены бумаги, — он ликовал: неплохо он все-таки поработал. Впрочем, ему это не стоило большого труда, он тут жил, со всеми был знаком, и Гюстав правильно рассчитал, сделав на него ставку. Но старик знал владельцев участков и опасался, как бы они не передумали. Все акты о продаже готовы, но только когда он вручит им чеки, можно будет считать сделки завершенными…

Все это, конечно, верно, но Гюстав догадывался, что старик спешит и из каких-то личных соображений. В общем и целом он обделал неплохое дельце за счет других, в том числе и своего племянника. Гюстав на секунду вспомнил про племянника Фридберга и подумал, что все идет по кругу, дела вершатся… действует одна и та же пружина — и только так.

Вот и это дело тоже. Придется, конечно, поспорить насчет некоторых сумм, и старик это знал, — недаром он оставил в ряде случаев пустые места. Хотя в его интересах было договориться о самой низкой цене, и он немало для этого потрудился. Может быть, недостаточно? Нет, он сделал все, что мог, оставив себе, однако, возможности для маневрирования. Кое-кто поручил ему поторговаться и при этом установил минимум. Но в итоге общая сумма получалась в пределах разумного, — значит, и на этот раз Гюстав верно и точно все рассчитал.

Он достал из кармана чековую книжку и выписал чеки. Только одна сделка еще была под сомнением — та, что касалась виллы «Эден». Тем не менее он выписал чек на ту сумму, которую сам установил: он был уверен, что старику удастся обо всем договориться, тем более что «Эден» стояла в глубине и являлась своеобразным придатком к территории будущего городка «Под самым небом», поэтому никакого шантажа тут быть не могло и в данном случае можно было не идти на уступки.

Словом, к полудню все было завершено. Они вернулись к Валлоне, дожидавшемуся их за рулем.

— В «Рюль».

— Почему вдруг в «Рюль»? — спросила Лоранс.

— Мне нужно знать, приехал ли Беллони, и если нет, то когда приезжает.

Да, прежде всего определить позицию Беллони, с ним придется вести игру в открытую: дать ему возможность «эмансипироваться», как говорят в иных кругах, показать, где и в чем его интересы, и любой ценой заручиться его поддержкой, — вернее, его предательством, так как ему придется предать Джонсона, но Гюстав не сомневался, что сумеет его убедить.

— Но мне нужно домой, если ты хочешь, чтобы я приготовила тебе обед…

— Пообедаем в ресторане — ты ничего не успеешь приготовить. Да и потом мне б хотелось сегодня пообедать именно так… ну, ты знаешь, в нашем ресторанчике на Французской улице!

Ресторан, где они провели первый вечер вместе, — да, пожалуй, у Лоранс были связаны с ним романтические воспоминания. Однако ей хотелось бы быть с любимым у себя. А, не важно, у себя они еще будут, — потом, вечером: ведь вся эта история с Симьезом теперь окончена.

— Мы только на минуту заскочим в «Рюль». Едва ли Беллони мог уже приехать: я ведь только сегодня ночью послал ему телеграмму. А нам с тобой надо бы поговорить насчет этого нового городка — «Под самым небом». Строительство вот-вот начнется, и начнется оно с нашего дома.

— Я уже думала об этом, — сказала она.

— Ну и я тоже. Архитекторы Лакост и Франсуа со времени моего отъезда уже работают над планами… ты сама увидишь…

Об этом он тоже подумал, и как если бы все сделки были уже завершены, еще тогда велел приступить к проектированию — не только их дома, но и тех, которые будут воздвигнуты между «Фавориткой», «Филиппом» и «Патриком» и несомненно повлияют на общую картину.

— Если будет время, мы заедем и посмотрим вместе. Если нет, можешь пойти к Лакосту и Франсуа одна: они покажут тебе то, что сделали… ты посмотришь и скажешь мне, что тебя не устраивает… конечно, только в нашем собственном жилище… Вот увидишь, какой дом я хочу тебе построить!

Они подъехали к «Рюлю». Он выскочил из машины.

— Одну минуту.

Он уже нырнул во вращающуюся дверь, подошел к портье Жюлю, которого хорошо знал:

— Есть вести от мосье Беллони?..

А на улице, в машине, Валлоне тем временем говорил:

— Ну, этот никогда без работы сидеть не будет! Не то что я!.. И все же он неплохой малый… ведь это он помог мне выпутаться из неприятностей с гаражом… Эх, если б не болела Женни…

Женни, его четвертая дочь, лежала в Соспеле, и никто не знал, что с ней. Лоранс несколько дней тому назад встретила Валлоне в городе, и он рассказал ей про свою беду: что младшенькая больна, и никто не знает чем.

«А вы с доктором говорили?» — «Это еще зачем? Должно быть, коклюш у нее: кашляет так, что сердце разрывается». — «Вы даже не вызывали доктора?»

Нет, докторов эти люди вызывают, только когда больной уже на смертном одре и надеяться больше не на что. Лоранс настаивала, что это нужно сделать. Она сама поехала в Соспель. Она увидела Женни и остальных ее сестер, в доме царило запустение, так как супруга Валлоне, еще не оправившаяся после очередных родов, не успела еще ничего прибрать, а сам Валлоне слонялся без дела из угла в угол, не зная, чем себя занять, поскольку гаража он уже лишился. Да, конечно, ему непременно надо приискать себе работу. Но где? И что именно? У него не было сил даже подумать об этом. Вот так Лоранс и пришло в голову предложить ему поработать на «бьюике», который она видела в гараже, когда ходила в контору; он согласился, но денег ни за что не хотел брать.

Из дверей отеля вышел Гюстав.

— Беллони еще нет. Он, видимо, прилетит днем, трех часовым самолетом…

Трехчасовым. Это бы еще ничего, если бы Беллони сел именно на этот самолет. Тогда у них было бы время поговорить. Самолет на Женеву, где Гюстав мог пересесть на Стокгольм, летит в пять часов — он смотрел сейчас расписание вместе с Жюлем.

— Куда вас отвезти? — спросил Валлоне.

Надо задержать Валлоне. Он еще пригодится — хотя бы для того, чтобы пригнать машину с аэродрома в гараж.

— В ресторан на Французской улице. Мы там пообедаем, чтобы самим не возиться. Ты заедешь за нами…

— Нет, — прервала его Лоранс. — Еще рано, и если ты не возражаешь, мы зайдем потом к себе выпить кофе.

Таким образом, хотя бы полчаса или три четверти часа он будет принадлежать ей еще… еще до вечера.

— Никто ведь не умеет готовить кофе лучше меня.

— Я это знаю. Ты тоже пойди пообедай, Валлоне, — (Валлоне жестом дал понять Гюставу: «все ясно»), — и ровно в три часа будь во дворе: погуди, чтобы не подниматься.

— Мы поедем за вашим Беллони на аэродром?

— Нет. Чего ради? Ни к чему такая заботливость. Как-нибудь доберется… если вообще прилетит этим самолетом. — А сам в это время подумал: «Надо, чтобы прилетел». — Я встречусь с ним в «Рюле».

— Значит, мне можно не приезжать раньше трех.

— Совершенно верно: будь ровно в три — ты мне понадобишься.

Они с Лоранc вошли в ресторанчик и сели за тот же столик, за которым ужинали в первый вечер. Итальянец склонился перед ними, как перед завсегдатаями. И не дожидаясь их заказа, сказал официанту:

— Спагетти… каннеллони — это для начала… бутылку москателя для мадам… Рекомендую телячью котлету по-милански…

Да, именно это они и ели тогда, в тот первый вечер, и именно москатель пила тогда Лоранc, оно понравилось ей, — надо же было, чтобы ресторатор сам вспомнил об этом и заставил вспомнить Гюстава. Но, конечно, настанет день — как тогда в гостинице на улице Аббатства, когда он приехал с Орли и ему подавали обед прямо в комнату, — и он снова обретет вкус к пище, вместе со вкусом ко многим другим вещам.

А сейчас он сидел рядом с Лоранс на красной банкетке и держал ее за руку, которой она не отнимала. Приятно было сознавать, что эта женщина, которую он любил, принадлежит ему. Но тут у него мелькнула мысль, что скоро им предстоит расстаться, и он помрачнел. Рука у Лоранс была нежная, он ощущал ее тепло. И ему показалось, что кожа у них как бы стала общая — одна на двоих. Это и было символом любви, объединявшей, сближавшей их, — не порыв страсти бросил их в объятия друг друга, нет, их объединяла нежность, тождественность. И тем не менее Лоранс должна понять, — а она, видимо, уже была близка к пониманию, — что ей предстоит склониться перед ним, раствориться в нем, слиться, как сливались их тела, — понять, что, если он соглашается расстаться с этим телом, которое так любит, значит, иначе он не может поступить, ибо то, что он задумал и наметил осуществить, отрывало его от любви, подобно тому, как отрывают порой от любви силы более могучие — любовь к родине, жажда самопожертвования, побуждающая мать бросить ребенка, пойти даже на смерть. Правда, его отрывало от Лоранс нечто менее возвышенное, но не менее могучее! Сила эта была столь велика, что он не мог с ней совладать, и, хотя однажды сумел сбросить с себя ее иго, теперь — он поклялся, что не надолго — она снова подчинила его себе, и он вынужден ей повиноваться!

Когда он поворачивался к Лоранс, ее безупречный профиль, линия ее шеи приковывали к себе его взгляд, словно у него остались считанные минуты для того, чтобы запечатлеть в памяти ее образ. Как бы дальше ни сложилась его жизнь, он был уверен в ее любви — она уже выдержала испытание, и теперь ничто не в силах отнять у него ни этой любви, ни этой красоты. Да, все это принадлежит ему, и он может спокойно снова уехать.

Тем не менее он молчал и ни слова не сказал ей о своем намерении, даже когда они вышли из ресторана и пешком направились домой: часы показывали половину третьего — время у них еще было.

Время — да. Но уже ограниченное намеченным сроком, — стрелки неумолимо передвигались, и Гюстав впервые в жизни это осознал. Он шел под руку с Лоранс и вспоминал тот первый вечер, когда встретил ее, — как она тогда сразу его взволновала. Такая любовь бывает не часто, это подарок неожиданный, бесценный!

Они не спеша поднялись по лестнице. Не спеша — потому что она ведь не знала, что минуты, отведенные для их встречи, уже сочтены. И Гюстав подчинялся ее ритму, забывая, что через три четверти часа ему надо уезжать, что через два с половиной часа — быть может, даже не увидев ее, потому что разговор с Беллони едва ли будет коротким, — он улетит в Швецию. И впервые в жизни что-то, похожее на тревогу, стеснило ему грудь.

Они вошли.

Квартира была все та же, какой он оставил ее, когда уезжал, — милый приют, полный самых дорогих для него воспоминаний. А он решил променять его, построить себе дом! Зачем ему понадобился этот дом? Разве он не был здесь счастлив? Разве его это не устраивало? Ведь Лоранс была с ним, чего же ему еще надо? На какой-то миг им овладело отчаяние, усталость, схожая с той, какую он ощутил в то утро, прилетев из Нью-Йорка в Орли, и он словно прозрел. Но тут же понял, что ничего не изменишь, что он должен, хочет он или не хочет, — из-за Лоранс и вопреки Лоранс, из-за себя и вопреки себе, — идти по этому пути до конца.

Глава XXIV

— Сварить тебе кофе?

— Пожалуйста, кто же откажется от твоего кофе!

— Тебе оно сейчас очень кстати.

— Да. Разговор с Беллони будет не из легких, и засыпать мне в это время ни к чему.

Он сделал попытку рассмеяться, стараясь казаться веселым.

— Я не то имела в виду, — сказала она.

— А что же?

— Я подумала, что оно тебе наверняка будет кстати, раз… раз ты снова вынужден куда-то ехать.

Эта мысль пришла ей в голову на лестнице. Скорее даже предчувствие. У женщин, которые любят, бывает такое: мысль приходит вдруг, не порожденная ни логикой, ни рассуждением. Просто он был рядом с ней, она вновь его обрела — и вдруг почувствовала, что обрела лишь на миг, что она скоро его потеряет.

— А мне в самом деле, наверное, придется уехать.

— Я так и знала, — сказала она.

Она не знала — только опасалась, но так сильно, что считала уже неизбежным этот новый отъезд, эту новую разлуку.

— Видишь ли, — пояснил он, — Фридберг сейчас в Европе, в Швеции, и мне нужно его увидеть.

— Это, должно быть, необходимо?

— Абсолютно.

Она не возмутилась, не заплакала, но ее спокойствие не обмануло его: оно объяснялось не разумом и не смирением, а лишь усталостью, схожей с той, какую ощущала в свое время Глория, с той, какую однажды в жизни почувствовал он сам.

— Это надо, — сказал он.

— Конечно, раз ты так говоришь.

— И уеду я, по всей вероятности, сегодня к вечеру.

Он увидел, как голова ее и плечи поникли, и это горе, придавившее ее, согнувшее, — горе, которое она пыталась от него скрыть, — было тяжелее ему, чем любые упреки, любые резкие слова.

— Значит, вечером тебя уже не будет со мной?

— Нет, Лоранс. Хотя ты знаешь, как я тебя люблю.

— Знаю. Знаю, что ты любишь меня безоглядно. Знаю, что любишь по-своему. Знаю, что любишь так, как умеешь любить.

— Раз ты так считаешь, наше счастье спасено.

— Или погублено!

— Ну вот, — сказал он с намеренным раздражением, — опять ты за свое! Уже и в прошлый раз… Что за ребячество!

— Лучше быть ребенком и бездумно наслаждаться жизнью, чем взрослым, которому некогда жить.

— Нельзя же всегда оставаться детьми.

— А кто об этом говорит? И кто может так думать? Но я не возражаю, когда ты говоришь, что я дитя. Да, я дитя, дитя, которое любит тебя, любит так, как умеют любить только дети.

— А я, значит, уже не способен любить?

— Нет. Так любить не способен.

— Ну, а раз не способен, ты, очевидно, скажешь мне в один прекрасный день, что я тебе надоел, и пригрозишь уйти от меня?

— Я? Никогда! Я буду любить тебя, как ребенок любит взрослого, не требуя больше того, что ты можешь дать. Но со мной все равно останется мое горе, уверенность в том, что ты мог бы жить иначе и лучше. Нет, будь покоен: я не брошу тебя, пока я тебе нужна. Я достаточно люблю тебя, чтобы довольствоваться тем, что ты готов мне дать. Но, конечно, мне хотелось бы, чтобы ты был другим… И какой-то момент мне даже казалось, что ты другой… человек, способный пожертвовать всем…

— Ради любви? — спросил он с намеренно едкой иронией, которая оскорбила ее.

— Нет, ради жизни… просто жизни.

— Но ведь я живу!

— Я имела в виду такую жизнь, которая стоит того, чтобы жить.

Он подошел к ней и по-отечески ласково погладил ее по щеке.

— Вот видишь, — сказала она, — ты обращаешься со мной, как с ребенком!

— Конечно. Ты же сама призналась, что ты дитя. И так оно и есть, моя радость. А я — человек взрослый и веду себя, как положено взрослому.

— Взрослому определенной категории, — поправила она его.

— Сознающему требования, выдвигаемые жизнью… и свою ответственность…

— Все зависит от того, что под этим подразумевать. Ты, видимо, подразумеваешь свою ответственность передо мной и потому лишаешь меня того, о чем я прошу, и даешь то, что, по-твоему, должно составлять предмет моих желаний: дом, роскошь, комфорт… которые мне вовсе не нужны… ну и средства для воспитания детей — успокойся, я пока еще не жду ребенка, но ничего не стану делать, чтобы помешать ему явиться на свет, хотя ты пока еще не нашел времени обеспечить его отцом.

— Но ведь у нас же нет детей.

— А могли бы и быть — во всяком случае, в проекте. Для этого, вместо того чтобы заниматься ненужными разговорами, тебе достаточно было бы побыть со мной в спальне. Это не требует много времени, и я бы не отказала тебе — ведь я тебя люблю. И тем не менее я думаю о том, что, когда ты был в Париже, ты не смог выкроить время, чтобы съездить в Курпале.

— Да, не смог. Но я туда поеду. Я ведь обещал тебе. Ты будешь моей женой.

— Я уже стала твоей женой, и безвозвратно, и сейчас я думаю не о себе. Нет, — пылко повторила она, — не о себе — о тебе.

— Я знаю.

Это была правда, на этот счет у него не могло быть никаких сомнений: Лоранс любила его, она думала о нем и в известной мере была права — это-то как раз его и раздражало.

— Ты прекрасно знаешь, что все эти мои поездки, наши расставания — дело временное, — попытался он оправдаться.

— А ты прекрасно знаешь, — в тон ему сказала она, — что, говоря это, обманываешь себя. Ты такой, каков ты есть, и в моих чувствах к тебе это ничего не меняет, но ты человек предприимчивый, активный, жаждущий власти, ты все приносишь ей в жертву, и это от тебя не зависит — просто такой уж ты есть. Можно подумать, что ты всегда был таким, и я нередко спрашиваю себя, какой была твоя жизнь до… до меня… ты ведь мне о ней ничего, или почти ничего, не рассказывал. Ты можешь поклясться, что она была иной?

— Нет, — сказал, он. — Ты права. Я всегда был таким, И как раз поэтому…

— Как раз поэтому ты не можешь и никогда не сможешь жить иначе.

— Вот увидишь, как только я достигну цели…

— Какой цели? Ты ее никогда не достигнешь. За этой целью будет другая… и еще, и еще… как в горной цепи одна гора, потом другая… и так до последнего твоего часа, пробьет ли он сегодня вечером или когда ты будешь совсем старенький. Это не жизнь, когда человек растрачивает ее в вечной погоне за хлебом насущным. Да если бы еще только за хлебом, а то ведь ради стольких ненужных вещей приносится в жертву главное, и человек живет, точно изголодавшийся пес — подавай ему еще больше власти, еще больше успеха… А для чего?

— Чтобы преуспеть.

— Но стремление к успеху не имеет предела. Ах, — воскликнула она, — я бы так хотела, чтобы твоею целью в жизни была я.

— Так оно и есть.

— Но я бы хотела, чтобы с меня все началось и мною кончилось.

— Так оно и будет.

— И самое было бы лучшее, если бы ты действительно так думал, если бы ты верил в то, что сейчас говоришь. Но, к сожалению, ты не сможешь этим ограничиться.

— Я докажу тебе…

— Зачем ты это говоришь, ты прекрасно знаешь, что не сможешь. Прекрасно знаешь, что это так, и даже радуешься, что я мирюсь с этим. Да, мирюсь, — твердо повторила она, — иначе я поступить не могу. Но сегодня, прежде чем ты уедешь, я хочу сказать тебе то, что велит мне сердце, я имею на это право — мое сердце мне это право дает: Гюстав, у тебя, очевидно, нет выбора, ты, должно быть, не можешь повернуть назад, ты явно не можешь остановиться, но придется… придется… я это знаю. Ничто не сравнится с тем, что мы имеем, что обрели, но ты это беспощадно губишь. Я не угрожаю тебе, не говорю, что брошу тебя, ты знаешь, что я этого никогда не сделаю, не смогу сделать, — но кто тебе сказал, что завтра я еще буду рядом? С самого дня рождения мы — смертники, которым временно отсрочена казнь, и жизнь становится для нас поистине бесценной, когда чудом обретаешь то, что обрели мы, поэтому надо пользоваться каждой минутой, каждым мигом, ибо за этим мигом может не быть продолжения. Я говорю тебе так, Гюстав, потому что я боюсь.

— Ты с ума сошла!

— Я боюсь.

Он в самом деле видел страх, неподдельный страх на ее лице. И это был страх, продиктованный разумом, обоснованный, как и ее слова, такие понятные, а она четко представляла себе, о чем говорит. Слишком сильно она любила его, чтобы не понять, не угадать, не почувствовать того, что она, возможно, не могла еще себе объяснить, но что существовало и всей своей правдой воздействовало на нее. И она действительно боялась, что это чувство, которое могло бы быть таким удивительным, таким прекрасным, эта любовь, которую, казалось, они обрели, которая, будь у них достаточно воли и твердости, могла бы стать любовью необыкновенной, — что это чувство вдруг погибнет, потеряется среди житейских передряг, как бесследно теряется вода в песке. Она дрожала от страха при мысли о том, что все у нее в руках и ей не дано это удержать, ибо человек, которого она любила, — тот же, что вел поединок с хозяином участка в Симьезе; тот же, что, купив себе для заработка машину в первый день их совместной жизни, старую машину, которая так пришлась ей по сердцу, сегодня занимал уже совсем другое положение, — этот человек, всем своим видом похожий на обычного смертного, на самом деле не таков; человек этот дышит, ходит, любит, как все прочие, но выполняет это, как автомат, ибо для него это не имеет отношения к жизни!

И внезапно Гюставу тоже стало страшно — отчаянно, безгранично страшно, так что в груди образовался комок, и он ничего не мог с собой поделать. Он пытался скрыть от Лоранс свой страх, он не мог показать ей, что боится, но страх был тут — в его мозгу, в дрожащих руках, в его груди, во всем его теле. Нечто похожее случилось с ним однажды ночью, когда он шел в патруле к немецким окопам, и лейтенант велел всем залечь, а его одного выслал вперед, под пули, туда, где вырисовывались в ночи тени. Кто там был впереди — немцы? Или наши? Тогда, все время, пока он шел, он говорил себе, что уже может считать себя мертвецом, и вот сегодня у него было такое же чувство — словно он идет и идет вперед, и никакая сила не может его остановить.

Он прогнал прочь воспоминания, это наваждение, овладевшее им: ничего, как и в тот день, он дойдет до конца, и никто не вскинет ружья, чтобы сразить его. Он минует опасное место и будет продолжать свой путь. И, подумав об этом, он увидел перед собой этот путь, не имеющий ни конца, ни поворота, уходивший вдаль, за кромку безбрежного горизонта.

— Нет, — сказал он больше для себя самого, — не надо бояться, да и нечего.

— Ты знаешь, что это не так!

Он обнял ее, стал успокаивать, а сам думал, что ведь он лжет, что еще накануне он предвидел эту ложь:

— Любовь моя… моя детка… еще только раз… один только раз… потом — все… Я мог бы поставить точку и сегодня, но завтра…

— А если не будет завтра?

— Так не бывает.

— Откуда ты знаешь? Я, например, не могу быть так твердо уверена.

— Клянусь тебе…

— К чему!..

Она заплакала — тихо, кротко: она знала, что все слова бесполезны, что так тому и быть, что она ничего не изменит, и была в отчаянии. Что ж, надо брать от жизни то, что можно, урывать хотя бы мгновения и как можно ярче жить.

— Я все тебе сказала… Так было надо… Ты не в силах прогнать мой страх… Чтоб показать, как я тебя люблю, я могу лишь постараться забыть о нем, вести себя так, будто я его не ощущаю, дать тебе то, что в моих силах, пока удастся… и взять от тебя все, что смогу. И раз уж ты должен ехать, я не хочу, чтобы ты ехал, не познав вновь любви — любви моего сердца и той, другой, Гюстав, без которой, однажды ее изведав, уже нельзя жить, а ведь именно такая она у нас с тобой. Пойдем же, — сказала она.

И она увлекла его в спальню, на их кровать.

Любовь? Это ее сторона? Он уже много дней даже не вспоминал о ней, и сейчас это показалось ему невероятным! А ведь он мог уехать бы, так и не вкусив этой любви, так и не познав счастья, если бы Лоранс, нежная, ласковая, по-матерински заботливая, а теперь безудержно страстная, не захотела любви, не потребовала ее.

Но она потребовала любви не ради себя, а ради него, только ради него, думая прежде всего о нем. Она хотела, чтобы он был счастлив, хотела дать ему наслаждение, подарить эти минуты жизни, — а потом она снова станет его ждать.

Боже, как она его любила! Любила без всякой надежды на будущее, с беспощадной ясностью сознавая все. Как же сильна была эта любовь и в то же время сколько в ней было горечи, ибо Лоранс знала, что и сейчас и всегда ей придется держаться тех рамок, которые установит Гюстав. Ах, не думать об этом! Не думать! В этом единственный выход.

Тела их слились, и в эту минуту — отнюдь не кощунствуя, а наоборот, — она возблагодарила бога за то, что он даровал ей, позволил познать любовь; она сказала себе, что теперь она уже не маленькая, никому не нужная девочка, а женщина, оправдывающая свое существование, ибо бог соизмерил чувства и жесты с их предназначением и необходимостью, — уж он так замыслил живые существа, каково бы ни было их обличье, и повелел, чтобы все, достойное называться живым, любило, отдавало себя, растворялось в другом существе, нуждающемся не только в любви, но и в сострадании.

Они лежали, закрыв глаза. Они отдыхали, ублаготворенные, счастливые, далекие от всего, далекие от жизни и одновременно находившиеся у самых ее истоков — так близко, как никогда. Время остановилось — оно больше не существовало, как и вообще все вокруг; какой-то недолгий миг они пребывали в мире, который не знает границ и в то же время ограничен этой комнатой, ими двумя, двумя их жизнями, слитыми воедино, — в мире, который и есть жизнь.

Во дворе раздался звук клаксона.

— Боже мой! Это Валлоне! Уже три часа!

Нет, даже не три, а четверть четвертого.

— Мне надо ехать!

Гюстав принялся лихорадочно одеваться. Он поспешно натягивал недавно сброшенную одежду, завязывал галстук.

— Только бы Беллони ждал меня в «Рюле»!

Она помогала ему, полуобнаженная, но он даже не видел ее наготы, не чувствовал больше ее тепла, — они уже расстались.

Он наскоро поцеловал ее. Она не пыталась его удержать: она знала, что это бесполезно.

— В котором часу у тебя самолет?

— В пять.

— Ты еще заедешь сюда?

— Конечно!

Но они оба знали, что недавно, когда они входили в ресторан, он оставил чемоданчик в «бьюике», а это означало, что он не вернется.

Глава XXV

Он не вернулся.

Не хватило времени: Беллони уже был в «Рюле», и они сразу заговорили о делах. Разговор был долгим. Нелегким. Валлоне ждал в холле, и в двадцать минут пятого Гюстав вызвал его.

— Я не смогу заехать на Французскую улицу. Пошли рассыльного предупредить Лоранс: пусть возьмет такси и приезжает прямо на аэродром.

— Я могу сам к ней заскочить. А потом захватим ее по дороге.

— Пока она оденется, пока спустится — у нас не будет времени ее ждать: мне еще надо кое-что утрясти с Беллони. А позволить себе такую роскошь и прозевать этот самолет — я не могу.

Он вернулся к Беллони, который к тому времени уже спустился в холл. В общем-то они договорились — почти: итальянец все понял.

Он понял, что Гюстав — это Каппадос, а против такого не поборешься. Он понял, что надо стать на сторону Фридберга и Рабо, и решил принести в жертву Джонсона — другого выхода у него не было. В итоге Гюстав увозил с собой не просто обещания, а письмо, под которым стояла подпись. Завтра он увидит Фридберга, и первый этап будет пройден; а там, довольно скоро, наступят и остальные…

Все было четко, определенно и неизбежно — как в часовом механизме, отрегулированном с точностью до секунды, и каждая из этих секунд — секунд, которые все были сочтены, — вела к одному концу, к развязке, а та, в свою очередь, повлечет за собой другую развязку, а та — Гюстав это знал — еще одну. Но что поделаешь! Так устроена жизнь, и механизм был запущен.

— Значит, мы договорились?

— Договорились.

Гюстав сложил бумагу и сунул ее в портфель.

— Проводить вас на аэродром?

— Нет, Беллони, вы устали. Примите ванну. Ведь все уже решено.

И, расставшись с итальянцем, он вышел из отеля.

— Валлоне! Живо! Вот видишь, я правильно сделал, что решил не заезжать на Французскую улицу и велел предупредить Лоранс: времени у нас в обрез.

— Садитесь!

Валлоне нажал на стартер, машина тронулась.

— Я поеду по берегу — так будет быстрее.

Смеркалось, наступал вечер. На улицах, в холлах роскошных отелей загорались огни. Старухи обеспечивали себе пропитание в казино. Но были и такие люди, которые явно слонялись без дела, и Валлоне завтра будет среди них.

—Валлоне, хочешь, я возьму тебя к себе? Будешь водить машину. Для этого дела, которое я затеял в Симьезе, понадобится помощник, который выполнял бы мои поручения.

— В качестве шофера?

— Не только.

— И мне придется находиться при вас?..

— Весь день.

— М-да… оно конечно… — Он почесал затылок. — Видите ли, я ведь теперь живу в Соспеле.

— Будешь ездить туда после работы.

— Да… Понятно. И все-таки надо поговорить с женой.

Предложение это очень соблазняло Валлоне, но в то же время он подумал, что тогда он уже не сможет полежать утром на солнышке перед домиком, у него не будет этих часов безделья, когда пальцем лень шевельнуть, не будет этих дней, когда «чего-то не охота работать».

— Я не говорю «нет». Там увидим.

— А мне нужен ответ сейчас.

— Так сразу? А если я вам скажу, когда вы вернетесь?

В Соспеле, конечно, не всегда бывает так уж приятно. Да и деньги зарабатывать надо. Но тут перед ним возникла жена: теперь он днем, когда приходила охота, мог побаловаться с ней на диване. Да и деньги от продажи гаража у него еще остались. Не так уж много, но спокойно прожить месяца три-четыре можно! Ба-а, он еще успеет связать себя с этим Рабо, ведь ясно, чем тут пахнет: придется вкалывать по десять, двенадцать, может, даже четырнадцать часов! Ну и живчик же, этот Рабо, даже можно сказать, какой-то бешеный: сколько дел взвалить на себя! Вот уж с ним не полодырничаешь, — времени не будет.

— Я подумаю.

— Тогда уже может быть поздно.

— Ничего, я поработаю на вашу дамочку.

Вот это можно, это — не утомительно и времени много не отнимает: повезти на прогулку, поболтать, да и потом — она такая милая, эта мадам Лоранс…

— Не засыпай…

— Будем вовремя. Мы правильно сделали, что поехали по бульвару. А если бы заехали за мадам, наверняка застряли бы из-за трамвая или попали бы в пробку.

Гюстав подумал, что посыльный, конечно, уже предупредил Лоранс и она будет ждать их на аэродроме. И тут же забыл о ней; мысли его перескочили на Беллони, на Фридберга. Да, теперь они у него в руках!..

Лоранс ждала.

Начинало смеркаться, а Гюстав все не ехал. Она не строила особых иллюзий, но все же где-то в глубине души надеялась, что он быстро покончит с Беллони, улучит минуту, чтобы заехать за ней; и они вместе проделают путь до аэродрома. В четыре часа она уже перестала надеяться. «А что, если мне туда пойти?» — спрашивала она себя. И тут же сама себе отвечала: «А если он тем временем заедет сюда?»

Гюстав снова уезжал от нее — таков уж он есть, Гюстав. И тут ни она, ни он ничего не могли поделать. Но как жаль, что он такой! И она размечталась, думая о том, как было бы хорошо, если бы он был обычным простым человеком, без особых желаний, без этой жажды деятельности, — человеком, который принадлежал бы только ей и думал бы о главном, а не о том, что его сейчас занимает. Но нет, — ведь любила-то она Гюстава, а не кого-то еще, и, значит, должна любить таким, каков он есть. Однако сердце ее невольно сжималось, а тревога росла по мере того, как гас день. Скоро в квартире стало почти совсем темно.

Шаги на лестнице. Нет, это не шаги Гюстава: она узнала бы их сразу. И тем не менее стук в ее дверь.

— Кто там?

Она открывает и по силуэту в темноте угадывает, что перед ней — мальчик. И притом — в форме. Тем временем он произносит:

— Посыльный из «Рюля». Вы будете мадам Лоранс Рабо?

Валлоне назвал фамилию Гюстава: он ведь не знал другой.

— Да, я.

— Мосье Рабо велел вам передать, что он задерживается и поедет прямо на аэродром, чтобы не опоздать на пятичасовой самолет. Он просит вас приехать туда на такси.

— А-а, у вас есть такси внизу?

— Нет, я приехал на велосипеде. «Рюль» ведь рядом.

Она отпускает его. Поспешно натягивает пальто. На это у нее уходит лишь несколько минут, так как, выйдя на лестницу, она еще слышит звук его удаляющихся шагов.

Вот она и на улице. С грохотом проносится трамвай, мчатся машины. Такси? Нет, чья-то машина. Но ей ведь нужно такси. Она идет по улице на запад, на стоянке — ни одного такси.

Она начинает корить себя. Надо было пойти в обратную сторону, к Английскому бульвару. Она сворачивает налево и шагает к морю. На ее часах — тридцать пять минут пятого. Если повезет, то она успеет.

— Не волнуйтесь, пожалуйста: подъезжаем.

Валлоне лавирует, как может, среди машин и грузовиков, образовавших пробку в конце бульвара. Гюстав смотрит на свои часы-браслет: без двадцати пять. Придется сразу же пройти на посадку: портье в «Рюле» забронировал ему место, выдал билет, — он положил его рядом с письмом Беллони в свой бумажник, старый бумажник, с которым он никогда не расстается. Губы его кривятся в гримасе — гримасе радости, немного жестокой, напоминающей оскал хищника при виде добычи. Перед глазами его возникает ссутулившаяся фигура Беллони, он пишет письмо, подписывает, — приятно все-таки одерживать победу!

— Вот мы и на улице, которая ведет к аэродрому, — говорит Валлоне. — Теперь дело пойдет быстрее. Как только подъедем, вы мигом выскакивайте и бегите к контроле ру. А я принесу ваш чемодан. Мадам Лоранс уже там, наверно.

Конечно, там, — должна же она проводить победителя, почти уже добравшегося до вершины власти, думает Гюстав. А жизнь? Они еще наживутся. У них будет время насладиться жизнью в их новом доме, в Симьезе, который он ей преподнесет. Он съездит за бумагами в Курпале; даже если возникнут затруднения, он как-нибудь договорится с мэром: он может теперь все, Гюстав, у него есть деньги. Ну, а если ничего не выйдет, на крайний случай он вспомнит, что он — Ребель, хотя на имя этого человека, должно быть, уже выписано свидетельство о смерти. Но он может заставить признать себя, сослаться на провал в памяти, на депрессию, — он может снова стать Ребелем со всеми вытекающими отсюда последствиями. И вот Ребель и Рабо сливаются воедино, они уже одно целое. Что подумала бы Лоранс, если бы он ей сказал?..

Он громко смеется. Валлоне, услышав его смех, спрашивает:

— Вы довольны?

Да, Гюстав доволен. Он потирает руки. Он сильный, могущественный, никто не в состоянии его сломить. Он — и Рабо и Ребель. Он — все.

— Вот и приехали. Выскакивайте скорее, мосье Гюстав. А я поставлю машину и подойду к вам с чемоданом.

Гюстав ступает на землю. Смотрит направо, налево: Лоранс нигде нет.

Лоранс не находит такси и на стоянке, что напротив бывшего «Негреско». Что делать? Вернуться на площадь Альберта I? Нет, идти на запад, в сторону аэродрома — всег-таки она будет двигаться в нужном направлении, да и потом вдруг какой-нибудь таксист вывернет из боковой улицы на бульвар. Она идет быстро. Потом начинает бежать: на часах ее — без двадцати пять.

Только бы успеть! Слишком будет глупо, если она упустит Гюстава из-за того, что опоздает на несколько минут! Но почему он предупредил ее так поздно? Должно быть, до последней минуты думал, что сможет завернуть на Французскую улицу, что они вместе поедут на аэродром.

Непонятная тревога сжимает ей горло; к этому примешивается злость на себя, досада и в то же время страх, которого она не в силах преодолеть. Ей почему-то кажется, что нельзя дать Гюставу вот так уехать, — нет, она должна еще раз обнять его, сказать ему тихо-тихо, что будет с ним, что бы ни случилось, как бы он ни поступил, чего бы ни захотел и ни решил. Все колебания, все сомнения исчезли: она любит его, понимает, что любит; она приемлет его таким, каков он есть. Она сдалась, она не будет сопротивляться: она не имеет права отнимать у него хотя бы частицу его сил. Да… да… Пусть едет со спокойной душой и сердцем…

— Такси?!

Нет, опять не такси… И Лоранс снова бежит.

Гюстав показывает билет контролеру. Тот находит его фамилию в списке пассажиров. Самолет прилетает в Женеву в шесть пятьдесят; это самолет швейцарской компании, и потому Гюстав может сразу забронировать себе место на Стокгольм — теперь ждать ему не придется.

«Пассажиров, вылетающих на Женеву, просят пройти на посадку», — возвещает громкоговоритель.

Гюстав подходит к турникету, возле которого служащий проверяет билеты. Часы в холле аэровокзала показывают без десяти. А Лоранс все нет! Но он еще может ее увидеть. Здесь не то, что в Орли, — все просто: он в последнюю минуту может сесть в самолет.

— Интересно, где она могла застрять? — произносит Валлоне.

— Возможно, ей не повезло с такси. Надо было мне послать ей машину из «Рюля». Какой я идиот, что не подумал об этом!

Гюстав говорит так, потому что не сомневается в Лоранс. После тех слов, какими они. обменялись утром, он знает, что она смирилась, что она любит его, и он радуется и ликует вдвойне, ибо заставил ее подчиниться его воле, как заставил Беллони, как завтра заставит Фридберга, и тем не менее сердце его сжимается от какого-то смутного сожаления, причину которого он в общем понимает, но старается не думать об этом, — ведь он и тут оказался сильнейшим, он победил то, что называет сейчас своей слабостью.

— Без семи!

Валлоне идет к выходу на улицу; Гюстав стоит у турникета, преграждающего доступ на взлетное поле. Валлоне возвращается.

— Ничего. Ни одной машины, которая шла бы в направлении аэродрома.

— Подождем еще, — говорит Гюстав.

Он стоит у прохода, ведущего на взлетное поле. Никто сегодня не просит его уступить билет. Да он бы и не уступил: хотя Фридберг и не ждет его, но он сейчас в Стокгольме или в Мальмё, и Гюстав должен встретиться с ним до того, как явится Джонсон. Нет, если бы кто-то попросил его уступить билет, даже стал бы умолять его продать, — пусть даже вопрос шел бы о жизни или смерти этого человека, он бы не уступил.

— Вы не проходите на посадку, мосье?

— Нет еще.

— У вас осталось четыре минуты…

Раздается рев моторов: должно быть, это самолет «Свисс-Эр» проверяет механизмы перед взлетом! В холле нет ни души. Во всяком случае, нет Лоранc. И все-таки в чем-то ему не повезло! Ах, как бы ему хотелось еще раз обнять ее!

— Мосье… пора…

Да, верно. Надо идти — без трех минут. Он решается.

— Валлоне! Дождись ее. Объясни ей все. И отвези назад в город. Побудь с ней. Можешь даже пригласить ее поужинать, — Гюстав сует ему деньги, — ей будет очень одиноко сегодня.

Он понимает это и все же оставляет ее, — может ли он поступить иначе?

— Ну, ладно!.. До свидания, Валлоне! И подумай о моем предложении.

— Я подумаю, мосье Гюстав. Во всяком случае, в отношении вашей дамы можете на меня положиться…

Последний взмах руки, — Гюстав Рабо исчез.

Лоранc бежит. Нет машин — ни единой. На секунду у нее мелькает мысль остановить какого-нибудь автомобилиста, сказать ему все, предложить денег, но машины скользят мимо быстро, быстро, и никто не останавливается в ответ на застенчивый взмах ее руки.

Аэродром — вот он, теперь уже близко: в темноте видны его огни, так как в это время года в этот час уже совсем темно. Лишь поблескивает море, а вокруг все словно окутано непроницаемой завесой, ватой, которую прорезают красные и рыжие огни, да еще мигают какие-то другие, похожие на лучи фар.

Лоранc бежит. При свете фонаря на бульваре она бросает взгляд на свои часы: уже почти пять! Со стороны аэродрома доносится монотонное урчание, нарастает гул моторов самолета, готовящегося к взлету, — это самолет Гюстава. Даже если побежать изо всех сил, Лоранc его уже не догонит. Все тело ее покрывается потом. Она распахивает пальто, но ветер надувает его и мешает идти. Нет, время уже истекло, она не увидит Гюстава.

И тем не менее она идет. Приближается к аэродрому, но уже без всякой надежды. На этот раз она смирилась, отказалась бороться, отдала себя во власть случая, судьбы.

Пять часов. Она у цели, но слишком поздно. Осталось еще пятьсот метров. Она больше не может идти, спотыкается. Даже если б она побежала, побежала сейчас, она все равно не успела бы вовремя.

Нет, это уже невозможно. Гул моторов, на секунду было умолкший, нарастает вновь, крепнет. Гюстав уже в самолете, и самолет выруливает на взлетную дорожку. Он улетает. Да, улетает, а вот и самолет. Он все еще держится берега. И летит очень низко, распластавшись над морем, отбрасывая на воду свою тень. На крыльях мигают красные и зеленые огни. Он летит по-прежнему низко, так, что, кажется, можно достать рукой.

И все время держится берега. Потом разворачивается. Делает круг в направлении городских предместий, полей и гор, через которые ему предстоит перевалить. Исчез. Теперь его только слышно, и мрачный голос моторов будто изменился, зазвучал тоном ниже. Но нет, вот он снова окреп, стал властным, пронзительным. Вдруг — страшный треск и грохот, грохот такой, словно наступил конец света, грохот катастрофы; Лоранc одна, в ночи — кричит.

Она кричит, потом умолкает. Она все поняла. Она стоит, застыв, в тишине, ибо тут сейчас тишина, тогда как там, вдали, рычит взметнувшееся вверх яркое пламя. Она смотрит на это пламя, озарившее склоны холма, глядит на него, не мигая, бессильная, смирившаяся, — она смирилась уже тогда, когда Гюстав, выскользнув из ее объятий, расстался с ней в три часа.

Кто-то бежит по дороге. Мужчина. Валлоне. Он выскочил из аэровокзала и, должно быть, ищет Лоранc, а она была всего в нескольких метрах от цели, когда все произошло. Он находит ее в темноте.

— Мадам Лоранc!.. Мадам Лоранc!..

Она не отвечает. Она только чувствует руки этого человека на своих плечах.

Гюстав мертв. Он ушел так же, как и возник, — канул в небытие. И страшное отчаяние охватывает Лоранc, поистине страшное, хоть она и смирилась: Гюстав умер — умер, не успев даже осознать, что умирает. Смерть взяла его, не дав ему передохнуть, — Лоранc ведь не знает, что у него была передышка и этой передышкой он обязан ей. Зато она знает, что не в силах была ничего изменить, что, несмотря на всю свою любовь, была безоружна. И Валлоне слышит, как она машинально шепчет:

— Теперь у меня будет много времени, слишком много времени, чтобы жить.

1

Сорт сыра.

2

Понедельник, вторник, среда (англ.).

3

По-французски оба имени (Жильбер и Гюстав) начинаются с одной буквы «G».

4

В общих чертах, приблизительно (лат.).

5

Говорю по-английски (англ.).

6

Мальчик (англ.).

7

На заднем плане (англ.).

8

Английского супа (итал.).

9

Всегда готов (лат.).

10

Вторым «я» (лат.).

11

Ленч на скорую руку (англ.).

12

Озорник (англ.).