- Вот тебе ручка, - сказал он. - Не злись и не спеши уходить.
      Минуту спустя я был в охотничьей хижине. Толя лежал на своем широком медвежьем диване и смотрел в потолок. Но лицо его не было равнодушным и бесчувственным, как в прошлый раз. Увидев меня, Толя приподнялся и сел на край постели. Мне показалось, что в глазах его мелькнула ирония.
      - Садись, малыш! - голос его звучал совсем по-дружески. - Чем тебя угостить?
      - Может, апельсиновой водой?
      - Нет, я предложу тебе натуральный малиновый сок.
      Я даже не знал, что он есть на “Аяксе”. Все напитки приготовлялись из эссенций, а сок ему, видимо, дали, как больному. Пока я пил небольшими глотками, он все с той же легкой усмешкой наблюдал за мной. Мне стало совсем неловко.
      - Тебя Сеймур послал? - наконец спросил он.
      - Я думал, ты хочешь меня видеть…
      - И он тебя проинструктировал…
      - Да нет, никаких наставлений.
      На стенных часах распахнулась узкая дверца. Выглянула маленькая серая птичка и раскрыла клювик: “Ку-ку, ку-ку!” Очень приятный голосок. Прокуковав девять раз, спряталась. Было девять вечера.
      - Симпатичная у тебя кукушка, - начал я.
      Толя взглянул на секундомер, лежащий на столе:
      - Слушай, малыш, не хочу быть подлым по отношению к тебе… Я кое-что насыпал тебе в сок, и скоро ты уснешь как мертвый. Тогда я открою дверь твоей ручкой… И спокойненько выпрыгну с террасы… Сеймур совершенно прав в своем диагнозе.
      Пока он говорил, я лихорадочно соображал: он меня провоцирует… а если все-таки это правда?.. Ничего не оставалось, кроме как рисковать.
      - Ну что ж… Я и так не прочь был соснуть.
      - Ты понял, что я сказал?
      - Понял… Но это пустая затея.
      - Почему?
      - Потому что Сеймур не настолько глуп. Он оставил в коридоре человека.
      Глаза Толи сверкнули:
      - Это правда?
      - Нет, конечно… Так же как и то, что ты насыпал чего-то в сок.
      Он долго молчал, глубоко задумавшись. Лицо его, только что грозно нахмуренное, постепенно смягчалось.
      - А ты веришь, что мы что-то найдем там? - спросил он.
      - Почти уверен…
      - Что? Людей?..
      - Ну, не знаю, людей ли; во всяком случае, мыслящих существ.
      - А если это будут мыслящие пауки?.. Ты будешь доволен?
      - Для того чтобы быть пауком, мозги не нужны.
      - Как бы не так! Человеческая история полна ими, даже гениальные пауки попадались… Ну так что, если мы их и там обнаружим?
      - Придется смириться.
      - Хорошо, смиримся. А потом вернемся на Землю и скажем: “Простите, но мы нашли там мыслщих пауков”.
      - Ну и что?
      - А то, что нам ответят: “Жаль средств, которые мы потратили”. - Он задумался и с язвительной улыбкой продолжал: - А впрочем, скоро опять соберутся и решат: “Пауки - это случайность. Где-то есть и люди”. И снова начнут сооружать звездолет, еще более дорогой и совершенный.
      - И может быть, в следующий раз удастся…
      - Так что с того, что удастся? - с досадой сказал Толя. - Пауки или люди - не все ли равно? На что они нам? Помогать им или чтобы они помогали нам?.. Да ведь любой школьник тебе скажет, что пружина развития заключена в самом процессе развития. Любое вмешательство извне может только погубить человечество…
      - Да разве в этом дело?’Мы хотим знать, что там есть, среди звезд. Я хочу, все хотят, вся Земля…
      - Ты отвечаешь несерьезно… Ну хорошо, будете вы знать. Но ведь это имело бы смысл, если бы знание и счастье как-то обусловливали друг друга. А ведь, в сущности, чаще они противоречат одно другому.
      Я, разумеется, знаком был с подобными взглядами, хотя непосредственно, из первых уст, слышал их впервые.
      - Толя, ты хорошо знаешь, что это неправда, - сказал я мягко. - Доказательство тому - история. Чем больше умножались знания, тем меньше оставалось человеческих бед и несчастий. Не будь этих знаний, ты, может, был бы сейчас дряхлым старцем с гнилыми зубами, больной печенью и раком простаты.
      - Это очевидно… Но разве счастье - это отсутствие несчастий? Это категории, нерасторжимо связанные, зависимые одна от другой… До сих пор человечество думало, как спастись от несчастий. И спасалось… Но что такое счастье? Неужели ты думаешь, что мы приблизились к нему со времен Ромео и Джульетты? Или горемыки Гамлета?
      - Да, думаю! - сказал я.
      - В чем же это проявилось?
      - Хотя бы в том, что мы не одиноки, как Гамлет…
      - Опять ты измеряешь счастье несчастьями… - досадливо поморщился Толя.
      Я хорошо понимал его в эту минуту. Но как я мог объяснить ему вещи, в которых сам еще не разобрался?
      - Вот что, Толя, я не люблю абстрактное философствование. И абстрактную логику… Потому что я знаю: чистая логика индивидуума ведет к полному самоотрицанию и обессмысливанию существования… Брось ее; ты должен, должен думать, что людям необходимо знание, которое мы принесем им… Каким бы оно ни было.
      - В том-то и дело, что оно не нужно им. Счастье не в космосе, счастье на Земле…
      - Что из того? Нужно или ненужно; они хотят его… Помнишь наш отлет? Они ждут чего-то от нас. И мы обязаны дать им знание… Вот наше счастье: оно в том, чтобы давать, а не получать.
      - Наивный гуманизм! - вздохнул Толя.
      - Это не ответ… Точно так же я могу сказать: наивный индивидуализм.
      Толя внимательно посмотрел на меня.
      - Ну хорошо… А скажи, искренне скажи… ты счастлив?
      - Не думал… Наверное, счастлив. Ведь человек думает о том, чего ему не хватает.
      - Ловко выкрутился!.. Тогда скажи, ты был влюблен когда-нибудь?
      - Нет! - сказал я.
      - Почему?
      - Не задавай глупых вопросов… В кого влюбляться? В кого-нибудь из ваших жен?
      Он засмеялся сухо и враждебно:
      - Почему бы и нет?
      - Ты прикидываешься дурачком! Наш круг полностью замкнут… Чтобы иметь жену, я должен отнять ее у другого. Неужели у меня есть право ради своего счастья сделать одиноким другого человека?..
      Толя опять усмехнулся:
      - Ты не о том говоришь. Никто не предлагал тебе умыкнуть чужую жену… Я спрашивал: влюблялся ли ты? Хотя бы тайно.
      Мне стало смешно.
      - Это просто глупо.
      - Ты непробиваем, как “Аякс”! - недовольно буркнул Толя.
      Мы поболтали еще немного, и я поднялся уходить. Когда я был уже у двери. Толя спросил:
      - Ты видел Аду?
      - Да, несколько дней назад.
      - Что она делала?
      - Купалась в озере.
      - И была очень веселой, не так ли?.. Веселой и жизнерадостной?
      - Ты должен был этого ожидать, - сказал я холодно. - Ни одна уважающая себя женщина не заплачет, если ее унизят…
      Он умолк, очевидно понимая, что я прав. Я не знал только, вправе ли я говорить ему об этом. Но ведь он сам спросил…
      Четверть часа спустя я был у Сеймура - не в медицинском корпусе, а дома. Он жил один, как и большинство супругов экипажа. Может быть, они не хотели мешать друг другу в научной работе - я не совсем понимал это, но такой образ жизни казался мне неестественным. Бессонов говорил мне, что на Земле это случалось гораздо реже.
      У Сеймура была элегантная квартира в древнеяпонском стиле, с нежной акварелью на стенах. Мы уселись на циновку, и я со всеми подробностями передал наш разговор. Сеймур слушал молча, не прерывая меня вопросами. Мне показалось, однако, что он доволен.
      - Ну, что скажешь? - спросил я.
      - Хорошо, - ответил он. - Гораздо лучше, чем я думал… Сейчас я понимаю, зачем он тебя искал.
      - А я как раз не понял. По этим вопросам он мог поспорить и с тобой.
      - Нет, со мной не мог… Что бы я ему ни ответил, он толковал бы это как увещевания врача… Врачам разрешено иногда обманывать… Из профессиональных соображений, разумеется. В интересах здоровья пациента.
      - Ты прав, - сказал я.
      - Понимаешь, что произошло: он страшно и мучительно тонул во внезапно разлившейся реке… В отчаянии ему удалось схватиться за что-то, за какой-то слабый корешок. Он спасся от бурных волн, но корешок слишком слаб, чтобы можно было по нему выбраться на крутой берег…
      - И ты считаешь, что я - корешок покрепче? - спросил я с сомнением.
      - Точно!.. Он искал кого-нибудь, кто бы просто и логично опроверг его взгляды, которые стащили его в бурную реку… Назови это подсознательным инстинктом самосохранения, если хочешь… И чем эти возражения тверже и примитивнее, тем лучше…
      Как мог он сказать это?!
      - Ты считаешь, что мои взгляды примитивны? - обиделся я.
      Глаза его улыбались.
      - Симпатично примитивны!
      - Они просты, но не примитивны! Неужели то, что я сказал ему, не правда?
      - В общем да…
      - А в частности? Приведи хоть один пример.
      Он продолжал улыбаться, немного снисходительно. Это меня разозлило.
      - Ну, скажем, твои рассуждения о замкнутом круге, - сказал Сеймур. - Так рассуждать нельзя. Наш мир свободен как для мыслей, так и для чувств людей… В нем не может быть замкнутых самоудовлетворяющихся кругов.
      - Я не говорил о мире в целом. Я говорил об “Аяксе”.
      - Все равно. Наш маленький мирок не может иметь иной морали, кроме земной… Хоть мы и оторваны от Земли, мы полностью принадлежим ей.
      - Это не совсем так! - возразил я. - Во время революций, войн человечество не делилось на мужчин и женщин, каждый был солдатом. Даже в те далекие времена… Если ты читал Островского…
      - Как раз его-то я читал внимательно! - перебил Сеймур. - Потому что он действительно душевный феномен… Но то были исключительные обстоятельства. А ты и на “Аяксе” объявляешь осадное положение. Именно это аморально и неестественно.
      Я сознавал, что он прав. И все же что-то во мне глубоко сопротивлялось. Сеймур, похоже, почувствовал это.
      - Пойми, малыш, наши больные - как раковые клетки. Внезапно они безумеют и отрываются от организма. Начинают самовоспроизводиться по своим собственным законам, которые в конечном счете ведут к гибели и клетки, и всего организма. Но отрыв от организма - это прежде всего отрыв от своей ближайшей клетки - в данном случае от жен. Это хуже самой черной измены, это полный духовный разрыв… Твой “замкнутый круг” на самом деле лопнул во многих местах… шесть мужчин лежат в наших барокамерах, и никто не возьмется предугадать, чем это кончится… Да, Толя дал тебе неплохой совет…
      Мне стало смешно.
      - Ты хочешь сказать, что у меня есть право, по крайней мере, на одиноких женщин?..
      - Я хочу сказать, что ты милый дурачок. Нет замкнутых кругов в этом мире… И не было никогда.
      Не знаю, как экипаж “Аякса” чувствовал себя в первые десять лет. Для меня они мчались как в сказке. Я учился, развлекался, занимался спортом. И не испытывал тоски по родной планете. Не чувствовал я и потребности в сверстниках. Что касается Земли, то Бессонов показывал ее мне беспрерывно, всякий день незнакомую и разноликую. А для моего мальчишеского воображения, для юной нетронутой души иллюзии и действительность почти сливались. И все же с годами мой интерес к сеансам Бессонова стал падать.
      - Ты знаешь, что я тебе приготовил сегодня? - вопрошал он однажды утром. - Бой гладиаторов в Колизее…
      Звонкие удары оружия отдавались у меня в ушах. Падали, обливаясь кровью, люди. Но подчас я ловил себя на том, что мне не так уж интересно. Зрелища уже не заставляли мое сердце биться быстрее. Как ни занимательно это было, я в конце концов осознавал, что все это ненастоящее.
      В детстве у меня был долгий период, когда я смотрел одни научно-фантастические фильмы. Правда, им было двести-триста лет, но это меня ничуть не смущало. Эти фильмы надолго стали моим Главным пристрастием. Я видел самые невероятные миры, переживал захватывающие приключении. И самое главное ~~ встречал такие формы жизни и познания, которые потрясали меня, возбуждая до крайности мое воображение. Думающие облака, влюбленные рыбы, гигантские подземные черви, глубокомысленно рассуждавшие о проблемах своего беззвездного космоса. Однако в то же время эти зрелища огорчали меня. Как ни был я молод, я все же ясно сознавал, что невозможно найти ничего подобного в незнакомых мирах, которые мы искали. Я чувствовал, что ничто не может быть богаче и интереснее человеческого воображения. И красивее его, и удивительнее. Иной раз я смотрел по два-три фильма в день. Мой прямой наставник до двенадцатилетнего возраста Герд Крул, доцент Цюрихского университета педагогики, начал тревожиться.
      - Воображение не должно развиваться только в одном направлении, - сказал он мне однажды, когда мне было десять лет. - Есть и другие фильмы… настоящее и глубокое искусство…
      - Но Земля очень далеко! - возразил я. - Меня интересует мир, куда я лечу.
      - По-моему, эти киношные миры - неудачные выдумки, - ответил он.
      Вообще он казался мне сухарем. Об этом говорило и его тощее, чересчур серьезное лицо, и его желание непременно поучать и объяснять.
      - Тебе надо больше читать, - продолжал он. - В конце концов, я отвечаю за твое всестороннее гармоничное воспитание…
      Кончилось тем, что мы пришли к компромиссу с моим наставником. Договорились, что я уменьшу число фильмов до двух в неделю, а взамен этого он будет носить иногда научно-фантастические книги.
      - Начнем с Брэдбери! - сказал Крул. - Все же он классик двадцатого века…
      Первым делом он принес мне “Марсианские хроники”. Эта книга и вправду захватила меня. Впервые кино начало казаться мне мелким и глупым. Я прочел всего Брэдбери, до последней строки. И когда кончил, мне показалось, что я уже совсем другой человек. Юность прошла, в душе осталась какая-то тихая печаль.
      Потом Крул принес “Пармскую обитель”. Положил тихонько на мой ночной столик и, ничего не сказав, ушел. Стендаль еще больше увлек меня. Постепенно, медленно я приходил к пониманию того, что самый темный, самый загадочный и неисследованный космос - это человеческая душа. А год спустя Достоевский просто напугал меня. Я знал, что в мире уже не существует то, что описывал Бальзак. Но не был уверен, что мы не носим в душе чего-то из мира Достоевского. Сама мысль об этом давила меня, и я снова и снова возвращался к Стендалю, к Чехову.
      Когда мне исполнилось одиннадцать лет, Крул сказал:
      - Тебе больше не нужен наставник!.. Отпускаю тебя летать на волю!.. - и, усмехнувшись, добавил: - Хотя просторы здесь довольно ограниченные.
      Сейчас я понимаю, что он был один из самых милых людей на “Аяксе”. Хотя Толя и считал его старомодным.
      Литературные занятия совсем не“мешали моему университетскому обучению. Я великолепно продвигался и в биологии, и в молекулярной хирургии. Но на первых курсах меня особенно занимало то, что упрощенно называется биологическими основами психики. Я смутно чувствовал, что мы находимся только на подступах к раскрытию сущности этой мощной и таинственной энергии. Принципиальные основы биологического старения и биологической смерти были открыты давно. Но никто не мог сказать ни одного дельного слова о сущности духовного старения, И о духовной смерти, которая спустя несколько лет так жестоко прошлась среди нас. Где и как возникали эти процессы?.. И какой тогда смысл имела борьба против биологической смерти?
      Профессор Потоцкий занимался со мной индивидуально, хотя у него были и другие студенты. Я чувствовал, что это доставляет ему удовольствие. Это был очень деликатный человек с такой изящной внешностью, словно сошел со старинной миниатюры. На самые каверзные мои вопросы он лаконично отвечал:
      - Не торопитесь! Дойдем и до этого.
      Он был единственным человеком на “Аяксе”, кто говорил мне “вы”. Остальные все еще обращались со мной как с мальчиком.
      В то время достижения в области управляемой наследственности были поистине замечательными. И все же они далеко не соответствовали представлениям самых ярких фантастов. Виртуознейшие хирурги - речь идет о клеточных и молекулярных хирургах - чрезвычайно осторожно работали с этой материей. И когда дел# касалось людей, вмешивались только в самых крайних случаях. Даже невообразимо малая ошибка могла превратить гения в урода. На наследственность воздействовали главным образом при помощи отлично проверенных стимулирующих и тормозящих биохимических средств.
      Однажды я спросил Потоцкого, в каких направлениях действовали на мою наследственность. Я знал, что медицинские досье являются в известном смысле секретными, но, в конце концов, мы же были почти коллегами.
      - Не обязательно вам знать это! - ответил он. - Вы великолепно развитый, нормальный юноша…
      Я пытался разгадать его взгляд, но глаза его, как всегда, были очень спокойны и ясны. Я продолжал настаивать, пока он не спросил:
      - Но зачем вам это нужно?
      - Я хочу знать себя.
      - Но вы и так знаете лучше, чем кто-либо.
      - Хочу знать свое биологическое прошлое! - сказал я. - Быть может, я исправлю то, что науке, возможно, не удалось исправить.
      Потоцкий поколебался, затем сказал:
      - Ничего особенного, в сущности, нет… У вас была обремененная наследственность в отношении некоторых проявлений страха… Но у меня такое чувство, что вам дали слишком большую дозу - инстинкт самосохранения развит у вас слишком слабо.
      Это заинтересовало меня больше, чем Потоцкий мог предположить.
      - Какого типа проявления? - спросил я.
      - Трудновато объяснить… Как вам известно, в далеком прошлом ваш народ находился пятьсот лет под турецким игом… Сами понимаете - ужасно долгий срок… Это наслоило очень глубоко в подсознании вашей нации известный страх перед силой и насилием. Отсюда начинаются и некоторые отклонения - склонность к несамостоятельности и подчинению… В худшем случае - известная угодливость. Но даже самые мягкие проявления подобного сознания, скажем, преклонение перед авторитетом, совсем неподходящи для молодого ученого вроде вас…
      Его слова порядком огорчили меня.
      - В таком случае, мне кажется, доза совсем не была чрезмерной, - сказал я. - Я до сих пор преклоняюсь перед авторитетами.
      Потоцкий едва заметно улыбнулся.
      - Не совсем верно… Крул говорил мне, что это касается только писателей… Потому что вы больше литератор, чем ученый. Кроме того, вы чересчур эмоциональны…
      Эмоционален? Этого я не подозревал. А кроме всего, и литератор? В мое время это слово заменяло понятие “писатель”, которое употреблялось преимущественно по отношению к творцам прошлых веков. Но на борту “Аякса” не было литераторов. Поначалу меня это удивляло. Позже, когда я без особого интереса знакомился с самой современной литературой, я до некоторой степени объяснил себе это явление. В то время писателей слишком мало занимали обстоятельства и активные действия людей. Их интерес сосредоточен был главным-образом на человеческой психике в ее самых глубоких и хрупких проявлениях. Их искусство было аналитичным по методу, очень изящным по форме и очень скучным по существу.. Они не особенно занимались объективным миром - это было делом ученых и журналистов. Так что путешествие “Аякса” могло интересовать их только как отражение в сознании их современников на Земле. Но я думаю, они здорово просчитались. Может быть, этот дневник мог бы быть написан одним из них, и гораздо лучше.
      Итак, я продолжал читать, учиться, заниматься спортом. Время летело незаметно. Я даже боялся, что мы прибудем к Сигме прежде, чем я научусь всему, чему хотел. Теперь мне кажется странным, что меньше всего я интересовался людьми “Аякса”. Конечно, всех их я знал и в лицо и по имени. Часто они звали меня в гости, относились ко мне мило и сердечно. Я был глубоко убежден, что для “Аякса” подобраны самые совершенные люди, насколько, разумеется, может быть совершенным человек. Наиболее уравновешенные, самые крепкие духом. Лучше других понимающие нашу великую цель. Поэтому все случившееся потом оказалось для меня настоящим сюрпризом.
      Первые симптомы тех трагичных заболеваний, которые едва не погубили “Аякс”, появились на десятом году полета, когда мне было всего шестнадцать лет. Я закончил университетский курс и готовился к аспирантуре. Как ни молод я был, я чувствовал все же: что-то вокруг меня изменилось. Люди сделались сами на себя не похожи - все, кроме Бессонова. Они стали задумчивей, медлительнее, инертней. Редко собирались вместе, редко смеялись.
      Поубавилось воодушевление и в научной работе. Словно космический холод, царящий за стенами звездолета, проникал каким-то образом в “Аякс” и подмораживал сердца людей.
      Все это, конечно, ожидалось, но никто, включая самого Сеймура, не знал, что апатия выразится в такой заметной форме.
      Тогда мы уже сблизились с Сеймуром. Два основных заболевания он называл очень общо: “меланхолия” и “герметизм”. К тому времени медицина в общем справлялась со всеми болезнями, в том числе и психическими. Даже самые тяжелые формы шизофрении и острейшие неврозы лечились эффективно, иногда в очень короткие сроки. Но против новых недугов и Сеймур был беспомощен. Ни одно из известных медицинских средств не помогало.
      Сеймур называл меланхолию “белой логикой”… Происходило нечто непонятное и странное: человеческое сознание как бы обрывало все связи с окружающей средой и начинало работать само на себя. Абстрактная “белая логика” начинает бурное самостоятельное развитие. Обдумывая собственное существование, сознание приходит к заключению о его абсурдности, обреченности и бессмысленности. Цели теряют свое значение, задачи - свой смысл. Вопрос “зачем?” не находит удовлетворительного ответа. Категории преходящего и относительного абсолютизируются до такой степени, что всякое движение в любом направлении становится бессмыслицей. Бесконечность начинает пониматься как отсутствие начала, то есть как несуществование. Вечность, разбитая на отрезки времени, полностью отрицает себя как понятие.
      - Но ведь все это давно знакомо! - сказал я однажды Сеймуру.
      - Знакомо как упадническое философское течение, - ответил он. - Особенно в начале двадцать первого века… Самый видный его представитель - Богарт… Я внимательно изучил биографию этого знаменитого в свое время человека… В сущности, это был очень жизнерадостный мошенник, к тому же крайне суетный. Кроме всего прочего, он отличался и исключительным чревоугодием…
      - И все-таки он кое-что понял… Раз это существует реально, хотя бы и в виде болезни…
      Сеймур нахмурился.
      - Как общественный процесс это действительно существовало, хотя и в очень слабой форме. Тогдашние люди были довольно примитивны и чересчур алчны для того, чтобы отказаться от чего-либо… Но как острое душевное заболевание оно нам незнакомо, не описано в медицинской литературе. И потому, что это не похоже на известные нам болезни, мы не можем пока найти действенных средств…
      - Как это - не похоже? - усомнился я. - Меланхолия - один из самых старых недугов…
      - Если б так! Я называю это меланхолией совершенно условно. Это новое космическое заболевание…
      Сеймур и вправду был сильно озабочен. Или же был напуган, но не подавал виду. Его больные медленно угасали, не обнаруживая никаких внешних признаков ненормальности. Они умирали духовно, задолго до своей биологической смерти. У нас был уже один смертный случай - умер Мауро, старший астроном. Не зная, чем помочь, Сеймур усыплял самых тяжелых больных - они проводили месяцы, даже годы в летаргическом сне. Иногда он будил их - действительно освеженных и годных для жизни. Но спустя некоторое время они снова начинали угасать. Из всех возможных лечебных средств Сеймур предпочитал “терапевтические беседы”. Самое трудное было вызвать больного на разговор, объяснить ему абсурдность его идей об абсурдности.
      Но все это я узнал гораздо поздней - поначалу эта сторона жизни “Аякса” тщательно от меня скрывалась.
      Несколько легче было заболевание, которое Сеймур окрестил “герметизм” - отвращение к замкнутому пространству. Эта болезнь была гораздо старее - легкие ее симптомы ощущались уже во время прошлых дальних полетов. Но на “Аяксе” герметизм проявился в полную силу. По мнению Сеймура, он не имел ничего общего с клаустрофобией - давно изученным неврозом, связанным с боязнью закрытого помещения. Больные герметизмом не боялись оставаться одни - скорее предпочитали одиночество. По внешним проявлениям болезни они не отличались от меланхоликов. Но в отличие от них “герметики” не занимались беспрестанным самоанализом, их сознание постоянно было сдавлено ощущением безвыходности.
      - В сущности, это далее и не болезнь, - озабоченно говорил Сеймур. - Скорее это совершенно естественный протест человеческой души против изоляции. Миллионы лет человек жил на воле, кровно связанный с Землей. Нельзя забросить его на десятки лет в пустоту без ущерба для человеческой психики.
      Может быть, это звучит парадоксально, но в лучшем случае герметизм переходил в бурные формы шизофрении. Таких “герметикой” лечили как обыкновенных сумасшедших и лечили весьма успешно. Спустя известное время они возвращались к нормальной жизни так естественно, как будто ничего и не случилось. Но обычная форма заболевания сопровождалась тяжелыми, почти невыносимыми страданиями. Их временно облегчали эффективными наркотическими средствами, но после того, как действие лекарства проходило, душевные муки возобновлялись с новой силой. Тогда Сеймуру приходилось усыплять своих пациентов. И когда они возвращались к нормальной жизни, следов перенесенной болезни почти не было заметно.
      Время шло, а положение не улучшалось. Случаи заболеваний все умножались. Над “Аяксом” нависла грозная опасность. Мы не подозревали еще, что обрушится новая беда…
      Меланхолия?.. Нет, нет! Отвратительное слово!..
      Последние разговоры с Сеймуром и Толей подействовали на меня угнетающе. Инстинктивно я начал сторониться людей. Почти никуда не ходил, сидел дома, читал. Много думал о происходящем на “Аяксе”, мысли мои были совсем невеселыми. Я не мог понять, почему мое сердце так охладело к Толе. Я просто избегал думать о нем.
      Похоже, однако, что дело было не только в этом.
      Все чаще я ловил себя на мыслях о его жене Аде. И это было не случайно. Я встречал ее чуть не ежедневно - то в бассейне, то в ресторане, то возле фонтана де Треви. Ни разу я не остановил ее, ни разу не заговорил с ней. Я не мог разобраться в себе - то ли сторонюсь ее, то ли боюсь. Но совершенно определенно - ее глаза преследовали меня. Мне никак не удавалось разгадать ее взгляд, его значение - может быть, в нем что-то ласковое и доброе, может быть, насмешка. Во всяком случае, это не был взгляд женщины, которая чего-то ждет от тебя.
      Сколько бы я ни избегал людей, они все же находили меня. Сеймур заглядывал чаще других, мы беседовали о том, о сем, но больше он не упоминал имени Толи. Я понимал, что это совсем неестественно, но никак не мог собраться с духом.
      Однажды я наконец спросил как можно более непринужденно:
      - Как Толя?
      - Сравнительно хорошо, - ответил он. - Во всяком случае, не хуже, чем раньше… Время от времени снисходит до того, чтобы перекинуться со мной парой слов.
      Может быть, я стал мнительным, но мне казалось, что и в поведении Сеймура, на первый взгляд спокойном, чувствовалось какое-то затаенное напряжение. Он не все говорил мне. Я чувствовал, что становлюсь неспособным к серьезной работе.
      На следующий день у нас было небольшое состязание в бассейне. Первым придя к финишу на двести метров кролем, я выбрался из- воды и заметил Аду, которая, улыбаясь, стояла невдалеке в желтом купальнике. Она была высокой худой брюнеткой, ей с трудом можно было дать двадцать - двадцать один год. Фигура ее была необыкновенно элегантной и гибкой, может быть, чуть широковата в плечах - Ада плавала даже больше, чем я. Только глаза ее, хотя она и улыбалась в эту минуту, были глубокими и умными глазами зрелой женщины.
      - И не совестно вам соревноваться с этими дряхлыми стариками? - весело спросила она.
      Они совсем не были дряхлыми. Хоть у меня и было сложение атлета, но по сравнению с Артуром я выглядел просто червяком.
      - У меня нет выбора, - ответил я в тон ей. А вам не совестно ухаживать за малолетним мальчиком?
      - Немного совестно, но ведь и у меня нет другой возможности…
      Мы подошли к буфету и выпили лимонаду. Глаза Ады все так же смеялись.
      - Придете в гости? - спросила она. - Угощу вас чудесным кофе… Из личных запасов.
      Сердце мое сжалось. Но я понимал, что пути к отступлению нет.
      - Ладно! - сказал я. - Хоть я и не спец насчет кофе…
      - И слава богу! - засмеялась она. - Здесь чересчур много специалистов… Поэтому все вас и любят… И ухаживают. Пока вы не спец…
      Ее квартирка оказалась исключительно уютно. Письменного стола не было - где она работала, где писала? Не было даже стульев, так что мне пришло присесть на кровать. Она пошла варить кофе, я уставился на картины, развешанные по всем стенах Они были весьма абстрактны, в лимонных тонах. 3аметив мой взгляд, Ада улыбнулась:
      - Это я рисовала!
      - Хорошо… Но откуда такая любовь к желтому цвету?
      - Желтое меня успокаивает.
      - Вы очень неспокойны?
      - Да… И все же я много уравновешеннее вас.
      Она принесла кофе. Его теплый, мягкий аромат полнил всю комнату. Я молча выпил свою чашку. А спросила:
      - Хорошо?
      - Очень.
      - Будет еще лучше, - сказала она, взяв меня руку.
      Я не ожидал, что рука женщины может быть такой теплой и сильной. Я дрожал, я чувствовал, что становлюсь смешон. Лишь тогда, когда это темное и страшное море обволокло меня со всех сторон, я неожиданно успокоился. Тепло, которое я ощущал, не было похоже ни на какое другое тепло. Оно было единственно человеческим.
      Потом мы лежали рядом в полутьме комнаты. В сотне метров за бортом “Аякса” царили вечный холод, бездонная тьма. Но я не ощущал этого. В тот момент у меня было чувство лета, горячего солнца, запаха реки. Я не был счастлив, но был исполнен спокойствия и довольства. И хотя Ада лежала, прижавшись ко мне, я словно не замечал ее, как не замечаешь свою теплую руку, притиснутую к телу,
      Вдруг мне вспомнился Толя - как он валяется на своем медвежьем диване, безучастно глядя в потолок. Настроение у меня сразу упало.
      - Я должен сказать ему, Ада, - начал я. - Так будет нечестно…
      - Знаю, знаю, - перебила она. - Не спеши… Найдется кто-нибудь, кто скажет ему.
      - Так это Сеймур?.. Сеймур направил тебя ко мне? - озарило меня.