- Так что, товаришши, почтенное собрание, - замотался председатель у стола, - человек из города приехамши, агент. Насчет скота. Сам он все по-порядку доложит.
      - Товарищи и друзья, - хрипло заговорил Стеннов. Хрипло, - и тяжелым взглядом уперся в Фильку, а тот заелозил и заморгал. - Республика Советов в оченно тяжелом положеньи. Наследство царизма осталось нам - война и разруха во всех областях. А от неистовой колчаковщины еще хуже стало. Поэтому Советская власть в невиданно тяжелом положеньи. И еще тяжелей ей от войны, которую нам навязала Антанта с поляками... - Остановился Стеннов, мутит его похмелье. Рыгнул он, и перегаром напахнул на ближних. Все мы должны итти на поддержку нашей власти. Потому - это наша власть. Исконная - от нас завязалась. Республике теперь нужна конница - лошади, стало быть. Мясо ей нужно для армии. Стало, надо каждому понять. Новый хомут на нас буржуазия одеть хотит. И все силы мы должны употребить власть свою и себя защитить. На вас, друзья, приходится - 60 лошадей, 40 коров и 30 овец. На вашу Тою. Так что раскладывайте. С кулака, с мироеда, конешно, поболе: все равно - не его трудами нажито. У кого помене с того помене и взять. На голытьбу безлошадную совсем нечего накладывать. Прошу приступить.
      Председатель Совета, рыжий, недалекий и опасливый, встал-заметался:
      - Ну, как же, старики, почтенное собранье?..
      А по собранию гуд пошел. Кряхтят мужики, скребут затылки - в спинах даже дрожит. И с ними тайга кряхтит - старая, темная, кондовая, замшелая.
      - Кормильцев-поильцев сдавать, значит.
      - С голодухи помирать.
      - Решить хотите люд чесной?
      - Режьте лучше так!..
      "...Так лучше режьте уж!.." доносится обратно из гущи, из лесу.
      Бабы и ребята малые в проемы сруба влипли, губами шевелят, а тетка Евленья крестится. По щекам, как по тине пересохшей, слезы текут.
      - Налоги-те, орали, отменяются. Вот те и отменили...
      Подобрался к столу, к агенту, Филька и сверлит из-под клочковатых бровей:
      - Ты нам объясни, значит, по-порядку господин-товариш...
      - Ну-у, - буркнул тот. Нудно ему от истекшей ночи и от того, что этот мужичонко липнет, и от того, что за ним, за этим, тысячеглазая злобная темь притулилась, морем колышется.
      - Я к тому, например, - слезливо моргает Филька под острым и чужим взглядом агента. - В нашей деревне шиисят дворов и всего-то. Как же это?.. Стало - пошти што по три скотины враз со двора сводить?
      - Чо ты понимашь! - крикнул Василий-коммунист. - С тебя, обалдуя, и вовсе, может, ничо не возмут.
      Мужики перекинули на миг глаза на Василья, загудели:
      - Ишь застаиват.
      - Лыжник. Забегат.
      - Ты мне пуговку-то не крути, - мельком только скользнув по Василью, воззрился Стеннов на Фильку. - Шестьдесят дворов. В волости-то лучше про то знают - сколь у вас дворов. Вам только распределить, - у кого сколько свести. - А наложили, значит, верно...
      - А хто наложил-то?
      - Таки же, как ты!
      - Наложили... наложили...
      - Нас-то не позвали, - орали Рублев и Хряпов со своими подголосками.
      - А... а... а... - заклокотало, заворочалось в срубе, и сотни глаз налились тяжелым гневом.
      - Выборные накладывали. Что вы, как псы, стервеете! - пробовал окриком взять Степан.
      - Выборные?!
      - О-ох! - гневно охнуло по собранью.
      - А хто их назначал? Ты?
      - Василей ездил.
      - Василей да он.
      - Он выбирал их, глот!
      "...Он их выбрал!.." - рявкнула тайга.
      Но и в Стеннове поднялось все. Все человеческое и гордое поднялось против этого нелепого зверя, разинувшего клыковатую пасть:
      - Молчать! Колчаковцы вы! Контр-революционеры! Для Советской власти десятину жалеете. Сто тридцать возьмут - еще 500 останется. И то жаль. Ну, Советская власть не така, - не отступит перед вашим брюхом.
      - Ага! Брюха-а... а у вас - животы?
      - Ишь орет, как урядник.
      - Каки пятьсот? А пало сколь за зиму, за весну...
      - Не щитат, живорез.
      - Корма-те каки были?
      - Товарищи... старики... к порядку. Господи! - лепетал побелевший председатель.
      Но поселковцы уж закусили удила:
      - Како право орать имешь? Кобель ты!
      - Ишь чего расписыват!
      - Не просили, да давали. А тут - на!
      - Кака Совецка влась? Чо он облыживат? Камуния этта.
      - Зачем это наша-то влась с винтовками-те тебя, халуя такого, послала? - пропел из задних рядов Хряпов. - Вре-от он, старики.
      - А сам-от чо не жретвашь? Псу под хвост, на гулянку этто вам!
      - Ты гуляшь, а мы - жретвуй.
      - Рабенка без куска оставляй.
      "...Без куска... без куска... без куска..." - загремела тайга, и помутнелые от черной злобы глаза, и заскорузлые руки, судорожно скрючиваясь, полезли к агенту Стеннову.
      А тот, волнуясь и не попадая, отстегивал кобур. Но когда увидали эти его жесты, еще больше завыло собранье. Жажда крови закипела и поднялась до краев. А тайга тут - машет над ними и красным в глаза дразнит.
      Больше всех орал Семен, и Стеннов, - уже бледный и отрезвевший, крикнул:
      - А-а... ты народ мутить. Арестуйте-ка этого коновода, товарищи!
      Милиционеры было-потянулись к Семену. Но поздно уже было. Прорвало, как плотину, и понесло. Закружились головы, потные, со слипшимися волосами, ругань и желтая пена с оскаленных губ. Раз только и стрелил Стеннов из нагана и повалил Фильку (бедного Фильку!). Раз только и успел крикнуть, прощаясь с жизнью... А там - чуть не на части разорвали Стеннова, и лицо - в кровавый, плоский блин.
      Тяжело, наступая друг другу на ноги и на руки, били и топтали тело...
      А милиционеры в гуще никого и не задели и винтовок не подняли, а покорно бросили их на пол. Избитых и истерзанных, их свели в пустой амбар, заперли и стражу приставили.
      Ночью то, что осталось от кипучего человека, верного революционера Степана Стеннова, стащили за Баксу и там бросили в окна, в топь. Хлюпнула топь со вкусом и равнодушно затихла. Только один, пригнутый стебелек стал потом медленно, с отрывами, выпрямляться...
      Но темный страх и оторопь засели с той поры в деревне.
      А тут еще техник Иванов, который в тот день с молодняком одним был на болотах, жару подбрасывает, кровью исходя за них, за их темную, как темная ночь в бору, душу.
      - Эх, старики, старики. Что вы наделали? Ну - тяжело вам, - послали бы человека от себя в губернию. Выяснили бы. А вы - что? Человека неповинного убили. Как звери - убили.
      - Пес - он, а не человек, - храбрились поселковые. - Туда и дорога.
      - Кто бы он ни был - но только, как слуга от настоящей власти, от революции послан был.
      В отрезвелые на миг сердца - широкие и емкие - от этих душевных, острых слов вползали и гнездились еще большее беспокойство и неуверенность и ужас, колючий, как еж.
      Насупился буйный лес - туго обдумывает.
      А рыжий, как охра, лавочник Хряпов бегает из избы в избу, сдабривает сельчан, запугивает их и обнадеживает:
      - Слышьте. Вы этому технику веры не давайте... День миновал, второй никто из милиции не едет. Должно - самозванца мы спровадили.
      А в другом месте нашептывает:
      - Не едут голуби. Не до того им, слышь. Народ, замечай, поднялси. И живорезы лыжи навастривают. Верный человек мне сказывал. Свою бы им шкуру спасти - не токмо што. Так-то, други...
      И на деревне то-и-се стали появляться какие-то "верные" люди, шептаться с Рублевым и Хряповым. Все чего-то нюхали они, чего-то гоняли вершники какие-то изредка - в сумерки и под рассвет.
      А милиция, действительно, как в омут канула. Двое же (агентских) сидели, как зайцы, и участи ждали, питаясь - кто что бросит.
      Ячейковцы, не выходя, сидели по домам.
      - Не дыхають! - злорадствовал Хряпов.
      6.
      Старшего техника - за производителя работ который - не было: дня за четыре перед тем уехал в губернию.
      За отъездом старшего руководство легло на Иванова.
      По омутным из-сера водам широкогрудой Оби - по протокам; по бородатым борам и нарядницам-сограм; по малым речкам-притокам, как рыба, идущая для метания икры в верховья, - шли злобные, воровские слухи. Раскачивали столетние кряжи, ломали-рубили кусты и хворост мельчили; мяли поясные травы в лугах и тропы протаптывали к водопоям; а вечерами костры пылали и над деревнями вскипали облака - смутные и кровавые.
      - Эй, мир хресьянской!.. На выручку поспешай!.. Вырывай закопанные-те винтовки. Вилы на копья оборачивай. Не дадим-са-а-а!..
      Мужики сиднями засели в деревне, и даже Король свою косьбу бросил. Копошились по двору, кучками сходились, толковали и так и сяк о каких-то глухих событиях, особливо по вечерам. И если кто приближался из техников - куда там из ячейки! - стихали и хитро заводили речь про рыбу, про покос, а исподлобья поблескивали:
      - Чо слоняешь... шпиен?
      Выехать возможности не было, - имущество изыскательское на шесть подвод не уместишь: инструменты, планы, провиант на три месяца на пять человек. А тут и одной подводы не достанешь. Председатель валил на мужиков - не могу, дескать, сейчас - не властен. А те чесали в затылках и тянули:
      - Никак нельзя, Федор Палыч, в эко время от дому отлучаться. Хто яво знат. Вишь ты - дело-то како.
      Настаивать, предъявлять свои права на прогон - нечего было и думать: не помиловали бы.
      Тайга потчевала:
      "...Пе-ей до-дна, гостенек дорогой"...
      Но Иванов просто долг думал выполнить. Уезжать ему вовсе не хотелось, страха перед чем-то неясным надвигающимся он не испытывал и жалел этих, таежных, которые сбились с пути и перли теперь целиной - куда вывезет.
      На работы Иванову ходить не приходилось - не с кем было. И делал он только полегоньку накладку планов и профилей. Держал себя - в стороне как будто стоял. А, главное, бродил по бурным, грозовитым местам, как охмелелый, и пил в кедровнике каждый вечер - не отрываясь - из свежего берестового жбана оглушающую брагу.
      "... Пей, сынок, пей"...
      Вечером, когда все стихает, на опушку кедровника (там, где начинаются таловые и смородиновые кусты и - среди них - высокие травы с крупными белыми и фиолетовыми цветами-початками) - приходила Варя. В первый раз после покосного пришла она бледная с тенью в подглазицах и боязливой тревогой в глазах, вымытых пугливыми девичьими думами:
      "Улестил, может, токо. Пришел вот, как бурый, разгреб лапой и мед поел. А теперь, поди, смеется: эка - дура девка... Ребятам, может, хвастает - вот де я каков, и Варвара не устояла".
      И шла она по тропе, не озираясь, будто за делом каким, сдвинув брови. И увидев его сбоку у кедровины - похолодела, и ноги к земле пристыли...
      А он вышел и головой к груди ее, как в смородиновый куст, припал и в самую гущу зарослей повел.
      - Люба ли я тебе взаправду? Али так токо путаешься?
      Откинулся Иванов:
      - Варенька! Как скажу? Вросла ты в мое сердце цепкими корнями. Ношу я тебя в нем день и ночь, а ты туманишь меня запахом вешним, черемуховым... Качаюсь я, как пьяный хожу. Крепче вина ты: от одной думы о тебе голова кружится.
      - Хвастаешь ты, Федя. Ну, чо я! Девка простая, необразованная...
      - Ах, Варя. Духом бы тебя единым выпить всю!.. И то уж допился я. Все вот мне чудится: тайга - не тайга уж, а хозяйка, старая, добрая и запасливая... Для нас с тобой добрая. А ты будто дочь ее и всеми дарами одарена и цветами засыпана...
      - Ну уж ты... говоришь, как книжку читашь. Слушать тебя, што в багульнике лежать...
      А Иванов целовал ее в глубокие глаза, как росную траву, и зарумяненные щеки ее, и ноги, окропленные росой, и губы - трепещущие, волглые и горячие...
      - Феденька, мучишь ты меня... не могу я...
      - Как чаша ты - налитая до краев. И плещешь словом каждым и вздохом через край. Зарыться в тебя, как в кусты, в траву, которая - растет как - слышно! Силой от тебя пахнет и чистотой, какая была допрежь еще и только в тайге осталась.
      Таяла она, как мед, от его речей и вся отворялась:
      - Люби меня, ненаглядный... цалуй меня...
      "...Настали времена, и сроки исполнились. Пирую я свадьбы-детей. Любитесь, ребятушки, так, чтобы земля стонала, и вспыхивали цветы. Так, чтобы слово ласковое смолой янтарной прожигало землю. Так, чтобы яростна ваша радость была, как огонь в горну, а студеное горе - колодезной водой, - в них закаливается ратное сердце. Пусть ударяются губы о губы так, чтобы кровь звонко брызгала в них: крепко взрастает все, политое кровью. Крепко цепляйтесь за землю и пойте песни весени, приходящей каждый год"...
      Ночи были сумеречно-светлые.
      Однажды, - когда он расстался с девушкой и подождал, пока стукнет за ней калитка, и потом шел по задам, - три тени, прытких, отделились от прясла и преградили ему дорогу.
      Шел Иванов, неся в себе переливающуюся радость свиданья и победный крик соленых на губах поцелуев.
      В одной фигуре он признал Семена с толстой палкой-корняком, а в двух других - некрутье. Подходя, он видел, как блестели глаза и подергивалось лицо у Семена...
      - Ну, што, сволочь. Девок наших портить зачал?
      - Вы, ребята, я вижу не с добром, - пробормотал Иванов, ища вокруг чего для обороны.
      - Бей его!.. мать-перемать... - взвизгнул Семен, и тяжелая суковатая палка зашибла со-скользом руку Иванову.
      А тайга загоготала:
      "... Эгей...го-о!.."
      - А-а... - как от ожога скривился Иванов. - Так вы вот как?
      "...Так вот... так вот..." - торжествующе зашелестели заросли.
      "...Эгей... го-о!" - выкатилось обратно из-за Баксы.
      Кинулся Иванов на Семена - там уж налетают остальные двое. Нет в руках ничего у Иванова.
      Горячее что-то потекло по лбу...
      Если чего-то не сделает - скоро он свалится.
      Бросился в глаза кустик березовый - так в аршин, - схватился обеими руками за него. Рванул. Взлетела кверху березка совсем с накоренной землей, осыпалась.
      А Семен озлился пуще. Сызнова со свистом взнеслась палка, но опуститься не успела: поднырнул Иванов и тушей тяжкой насел, подмял Семена и сразмаху ткнул кулаком в зубы.
      Палка-корняк, шишковатая, уже в руках у техника. Вскочил, размахивает и сам наступает. Звизданул новобранца по башке - завизжал тот.
      Не выдержали оба и побежали.
      Вынул кисет Иванов и погрозил в спины:
      - Я вас, сволочи, перестреляю вдругорядь... псы!
      "...Вдругорядь - цыть!" - перешли враз на сторону техника кусты.
      Левую руку и лоб здорово саднило, а спина ныла в нескольких местах (помолотили ее!), но внутри Иванова гремел веселый смех и ликованье.
      А палку взял с собой - память.
      На утро по деревне все разузнали. Семка и двое призванных исчезли из поселка, разъяснив домашним, что техник мстить будет. Они уйдут на время. Куда - их дело.
      - Варьку Королеву с техником застали.
      Однако, когда о ночном происшествии спросили техника Иванова и о том, почему у него покарябаны лоб и рука - он со смехом рассказал:
      - Вышел ночью до-ветру и спросонья с крыльца свалился. Руку ссадил и лбом кокнулся.
      Никто этой басне не поверил, но желанье скрыть историю молчаливо одобрили.
      Днем к дяде Михайлу, где жил техник Иванов, зашла Варя. Оглядывается, взволнованная. Заделье нашла:
      - К хресному на выселок собралась. Дочери, поди, есь чо передать, Прасковья Егоровна.
      А сама выискивает глазами. Кого?
      Слышала, как в летняке*1 зашагал и вышел на крыльцо, а потом проплыл под окнами в улицу Иванов с повязанной головой.
      А Прасковья Егоровна зашептала:
      - Ну, девка, цапаться из-за тя зачали. Лешая.
      - Срам-от какой, тетенька, Прасковья Егоровна. Шибко повредили техника-то?
      - Нну-у. Чо ему сделатся, медведю? Царапины на ем. А Семену-то, сказывают, он полрта вынес.
      - И чо этто пристал ко мне Семен этот? Проклятый! Шишига бы его в тайге-то задрала.
      - А промежду вами ничо эдакова не было с эттим-то?
      Варя до слез скраснела и - пробормотав:
      - Штой-то вы, тетенька... - поспешила распрощаться.
      - Скажи Степаниде-то: холсты-те, мол, готовы. Пущай придет, возьмет! - крикнула хозяйка уж вслед Варваре.
      В кедровнике на тропе встретил ее Иванов. Он обошел кругом избы, перебросился через прясла и задами вышел.
      - Феденька! Что они, зимогоры, с тобой сделали?
      - Да ничего, Варюшка. Ей-ей, ничего: оцарапали только свистуны...
      - Тяжко мне будет жить на деревне... - вздохнула, отворачиваясь, Варя. - Прославят меня теперь.
      - Да - ну их к чорту. Пусть славят. В город я тебя увезу. Люба моя... Варенька... жена моя...
      - Не про то я. И не надо мне эттого. Бросишь, ай еще чего - затяжелею, - сама и взрощу, и выкормлю. Смотри-ка, руки-то какие. Как корни во все вцепятся. Ну, только любил бы ты меня. Ласки охота мне. Не на издевки, дескать, я себя бросила. А взял потому, что мила была... _______________
      *1 Летняк - пристройка к избе, неотапливаемая.
      7.
      Тоя кипела изнутри. Но пуще всего проглядывала наивная хозяйственная дума.
      - Э-эх! До страды бы управиться с эттим.
      А Петров день - вот он.
      Накануне - воскресенье было - все затихло, о пакете только каком-то (который вершник, промчавшийся ночью, завез) дядя Михайло шопотом два слова технику обронил. На вопрос о содержании пакета отрезал:
      - Большевицкой, должно.
      Повстанческий или от властей - не мог допытаться Иванов. Михайло сам больше ничего не знал.
      Мирно по виду полегла спать Тоя, понижая голоса до молитвенных шопотков в углах, как в ночь, окрыляемую вспышками дальних молний. Игр воскресных никаких не было. Варя до заката ушла к крестному в заболотье, и техник, провожавший ее за Баксу, рано лег спать, осиянный и пропитанный весь долгим расставаньем в лесу...
      Спал он крепко и комаров, набившихся в летняк и жучивших его, не слышал...
      Вдруг - надоедливо засвиристел в его ушах встревоженный шопот. Отдых был короток - тело не верило, что надо вставать... С усильем открыл глаза Иванов...
      Прасковья Егоровна трясла за плечо и шипела:
      - Федор Палыч... А, Федор Палыч. Беда у нас... эти... отряды наехали... с орудьями...
      Вскочил Иванов, в низиках подбежал к окошку.
      В предутреннем холодном и молочном тумане мельтешили люди. Больше всего скакали вершники, иногда с болтавшимся за плечами ружьем.
      - Чо буот-то... чо буот? - боязливо вытягивала в трубку рот растерявшаяся Прасковья Егоровна. - Михайло-то на двор убег глядеть. О-ох! сокрушат нашу деревнюшку.
      Иванов - не решая, что будет делать дальше - начал все-таки одеваться. Потом позапрятал в разные щели и под отъехавшую половицу бинокли и планы местности.
      Вышел в хозяйскую половину.
      - Всее, как есь, деревню запрудили. Несметно мужиков-то... и Семка с ими - охала баба.
      Последние слова как дернули Иванова и заставили его подтянуться. Мысль лихорадочно заработала, и по коже и кнутри побежали острые колючки, предвещавшие близкую опасность.
      - Ты вот что, Прасковья Егоровна: чаем меня напой-ка пока.
      - Давно готов самовар-от. И сала принесу - пожуешь маленько. Хто е знат. Как дале-то. Чо буот, чо буот?
      И Иванов - как перед дорогой - основательно набузонился.
      Солнце с красными веками и глазами выползло из-за согр. Заскрипело крыльцо. Властно зашаркали ноги.
      - Идут...
      И вместе с дядей Михайлом вошел человек с винтовкой. Кинул Иванову:
      - Собирайся. В штаб тебя требуют.
      По улице - человек с сотню, а то и больше - на конях. Кто с дробовиком, кто с топором, кто с вилами, у коих выломаны крайние зубья. Редкие с винтовками и шашками. Летают и орут:
      - Долой камунистов!
      - Да здрастват Совецка власть!
      В окошках - выпученные глаза и серые лица баб и сплюснутые стеклами носы ребятишек.
      А в штабе сидят два брата кожзаводчика из села в 60-ти верстах от Тои - в рубахах, но важные и один в пиджаке - писарь, должно быть. Штаб в дому у Рублева. И Семен тут же подсевает. А губы у него в болячках, и немного присвистывает.
      На столе - мясо жареное кусками в тарелках и самосядка мутная в графине и по столу в лужицах.
      Штабные впились в вошедшего.
      - Вот. Привел, - сказал мужик с винтовкой и опустился на скамью у двери. - Ну-ко... закурить дай-ка.
      - Как фамилия? - спросил в пиджаке и, подумав, добавил. - Ваша?
      - Иванов.
      - Откуда? Какое в Томске настроение масс? Что вы тут делаете? А изыскания-то эти кому пользу дадут? Коммунистам?
      - Населению, конечно, вообще. Какая бы власть ни была. Просушатся болота - удобная земля получится.
      - Коммунист?.. Вы-то партийный?
      - Нет.
      - Как же начальством служите?
      - Как специалист.
      - Врет он, господа-товарищи, - вмешался Семен. - Он тут всех заверял: восстание, грит, от кулаков токо может поттить. Не вступайте, грит.
      - Тэ-эк. Постой-ка... Жалашь нам послужить? - подвинулся к технику кожзаводчик Гаврила Сапожков. - Нам, то-ись народу. В армею нашу встать?
      - Народу я и так служу... А в армию вашу пойти не могу.
      - Почему этта? Ну?
      - Не могу, граждане, народ обманывать.
      - Омманывать?! - удивился смелости техника Гаврила. - Стало мы, по-твоему, народ омманывам? А-а?
      - Да вот вы, к примеру, за Советскую власть идете и против коммунистов. Несуразно...
      - Э-э... сволочь, - оборвал Сапожков. - Ты, я вижу, в одну дудку с имя дудишь.
      Он зарычал было и сжал кулаки, но Иванов слишком прямо и светло смотрел ему в глаза.
      - Уведите в сарай эттого... к протчим...
      Повел Иванова тот же с винтовкой, и Семен за ними вышел. А в сенцах развернулся и с размаху по скуле и глазу хватил техника. Глаз мигом побагровел и запух.
      Взревел диким зверем Иванов, чует, что не будет ему пощады, что вот сейчас кончать его будут. И одна только режущая животная сила задвигала его мозгом, его мускулами: бороться, до конца бороться. Зубами рвать до последнего вздоха.
      Обернулся с ревом и мигом сгребся за ствол и приклад изо всей силы рванул к себе. Лопнул ремень у антабки, и винтовка со свистом взлетела над Ивановым.
      Одно мгновение это было.
      Вместе с Семеном, обхватившим, как клещами, техника сзаду у пояса, соскользнул он по трем ступеням за порог во двор и тут тяжелым вихрем-вьюном завертелся. Не мог удержаться на нем Семен, проехался носками и коленками по земле и руки опустил, а в следующий момент череп его разлетелся от удара прикладом - остервенел Иванов.
      С распухшим сизым глазом, со сшибленной на бок повязкой на лбу и в разорванной на пласты гимнастерке, плечистый и мычащий - был он страшен.
      Кругом уже: из избы, с улицы, от ворот орали и сбегались мужики, и сопровождающий козлом прыгал около. От сарая, где караульный стоял, грохнул выстрел, и пуля ожгла-пробила плечо Иванову.
      Толкнуло его. Сверлящий и сверкающий инстинкт подсказывал ему: вот как, вот как...
      Может быть!
      Кинулся он в задний двор, в калитку.
      На огороды... через прясла-горотьбу... через речку Тою в вытоптанные скотом кусты, где не различить следов... И в ту сторону, откуда не ждут нападения бандиты, и посты не выставлены - в тайгу.
      Колотящийся в теле ужас - быть растоптанным озверелой толпой - надбавлял силы и бегу. Как ветер свистевший, тут же рядом с ним несся Иванов саженными прыжками по воде. Сзади грохали, улюлюкали, топотали. Несколько дробинок на излете ущипнули ему спину.
      Ага! Стихает барабанная дробь ног. Далеко, будто сзади крики...
      Шагах в ста за речкой Тоей оглянулся Иванов.
      Только один тоинский новобранец и тот, у которого он отнял винтовку, выбрались за ним на берег, подымаются. А вся толпа на том берегу осталась и разноголосит:
      - Вали! Вали!
      - Бросай, робя! Куды он денется?
      - Сдохнет в тайге-то.
      - Сам выйдет.
      - А винтовка-то, винтовка-то с ем.
      - Винтовку-то упер... ну-у!
      - Ничо... с раной. Куды удет?
      Многие уже ворочались улицей в деревню...
      Приложился он и выстрелил. Мужичонка всплеснул руками и упал обратно навзничь в реку. А новобранец сразу прилип к земле и пополз, как змея, по обрыву назад.
      Но задерживаться некогда было. Вершники могли еще нагнать, и надо было бежать и бежать и путать следы. Поэтому, скрывшись в одном направлении - видном всем - в согры, там он круто повернул вправо и почти опушкой краснолесья, выбирая бестравные плешины, понесся к Баксе.
      По ней прошел вверх с версту, обходя камыши и осоку и увязая в илу.
      Полный покой и молчание. Никого не слышно.
      Ни звука человеческого.
      Одни комары и пауты гудят и ослепляют.
      Вышел Иванов на берег, ударился немного в таежную чащу и перевел дух - упал.
      Плечо пробитое жгло и болело; теперь он это ощущал так, что порой зубы стискивал - стреляло по руке и к шее.
      Что же делать дальше?
      Положение было безнадежное: Куда итти? Когда это кончится? Сколько дней блудить ему по чаще?
      А рану его может разбарабанить, и сдохнет он тут в тайге, изъеденный гнусом, а то, может, еще на зверя напорется.
      Платок со лба он снял. К чему? - весь и так разрисованный теперь. Подвязался им по-бабьи: все меньше есть будет проклятый овод.
      Пить!
      Спустился опять к Баксе и долго и жадно пил в пустых зарослях, а после того в тайге лег в высокой траве и предался раздумью. Первое чувство радости от минования смертельной опасности и ощущения свободы потемнело...
      Винтовку он осмотрел: "N-ского завода N 71203" и в магазинной коробке еще четыре патрона.
      Хорошо! Пригодилось-таки колчаковское обученье, когда интеллигенцию в войска забирали.
      Теперь: итти!
      Итти надо к жилью - так или иначе. И непременно глушью, - не по дороге, не то изловят - не помилуют уж.
      Итти туда - где бы хоть немного знали. А то как куренка прирежут: коммунист-де или выдадут.
      Одно такое место есть и довольно близкое - заплутаться трудно: выселок Заболотье.
      Шесть верст по чаще, по трясинам... Но там и перевязку хоть какую сделают у Вариного крестного и не донесут.
      Тряхнул Иванов головой, поднялся-покривился от боли в плече и двинулся осторожно, стараясь не хрустеть, не шуметь, в лесную гущу да мокрые заросли на топь, что между Баксой и выселком.
      А солнце уж прямо бьет.
      8.
      Целый день гоняли взад-вперед по деревне вершники. Была объявлена всеобщая мобилизация, и председатель Сельсовета в пене и мыле бегал от штаба по избам и обратно, собирал ратных и хлеб, и мяса на варево банде, и наряжал косить траву лошадям.
      Отказаться и думать нельзя было: до 45 лет все - не калеки - должны были садиться на-конь и двигаться с бандой сначала на поселок Чигин, а потом и на волость Елгай.
      С теми, которых засадили в сарай, - два милиционера, четверо из ячейки и двое техников - было покончено. Милиционеров и ячейковцев били каждого долго нестерпимо мужицким боем. Исколотые вилами, разбитые ружейными прикладами, растоптанные сапогами - они представляли из себя огромные смятые битки, мясо, перемешанное с лоскутьями лопатины*1, особенно Василий-партийный - около него постарались Хряпов и Рублев. ________________
      *1 Лопатина - одежда.
      Бабам убитых тоже досталось: Рублихой и Хряпихой они были исцарапаны в ручьи, и платье на них висело клочьями.
      Вот-то хохотали мужики!
      Одного техника зарубили топором, а другого, Кольку Круткина, тоже искровянили, - но он выползал на коленях пощаду и ехал теперь вместе с прочим диким ополчением в наступление.
      За Ивановым порыскали вершники, порыскали и плюнули: все равно - либо сдохнет, либо им в руки выйдет. Тайга ведь - не что-нибудь.
      Разведка по дорогам вперед проехала, понюхала, донесла:
      - Неприятелев слыху нет.
      После того Гаврила-кожзаводчик на вороном - а тот ржет, урусит слегка - речь держал:
      - Граждане-товаришшы! Которы ждали большевиков... Хто пришел? Халиганы... Тпру-у, ты - чорт! Грабители. Бога ругают и дела нарушают. Все идем противу их! Весь народ поднялси. Чо делают с народом - хозяйство рушат. У меня добро отняли, у еттого отобрали, у того разорили. Дочиста обирают... Эка ты... стой!.. Ну, не стерпела земля надругания - повсеместно, кто с чем попало, противу грабителев идет. Чо дают - от богатых отбирают - ничо. Али и дают - кому? Подзаборникам, зимогорам - в провал. Камуна! Она - кому-то - на! выходит, а кому - нет! Сулят все токо - омманщики. Потому сами мы должны в свое мозолистые руки власть взять... Э-э, ты, - дура!.. Граждане товаришшы! Не устоят шалаберники перед миром хресьянским. Не дадимса-а-а! Едем бить камунистов! Бей их - живоглотов! Да здрастват Совецка власть! Ура-а-а!
      - Урра-а-а!
      - Бей их! Будя!
      - Бе-ей! Ура-а! - перекатилось, заклокотало по пестрой толпе, нестройно, однако, и несогласно.
      С площади перед школой галдящая армия кричит, ржет, шумит, спорит, бабы тут же причитают-всхлипывают. Солнце уж к западу поглядывало, - повалила на Чигин.
      Впереди на вороных игрунах - братья, кожзаводчики Сапожковы, с наганами у поясов; за ними писарь в пиджаке на худой, уназменной, сивой кобыле; а там взводы ополченцев.
      Набор каждой деревни составлял отдельный взвод: павловцы, воробьевские, гнилоярцы, боровинские... Тоинскими командовал Рублев, который тоже откуда-то выкопал две винтовки и ящик с патронами, живо по запазухам рассовали тысячу.
      Всего бандитов было до двухсот. Близ ста, сказывал Гаврила, должны были присоединиться от поскотины - с охраны сняться. Вооруженных винтовками - человек двадцать. У остальных: вилы, топоры, колья, а то и проземленные пятерни одни. Все на-вершнях: без седел - на пестриках*1, азямах, чапанах и полушубках.
      - Разобьем камуницкай отряд-от, - все будет! - обнадеживал сподвижников Гаврила Сапожков.
      Но мужики (большая, пожалуй, часть) - хоть и зевали: бей! - ехали, опустив голову, а нутро дрожало, как холодное.
      Дядя Михайло из годов вышел - дома остался. Поглядел вслед, головой покрутил:
      - Ничо не выйдет у их. Одно - што в землю произведут их. Сомустили народ-от здря кулачье: видать теперь, хто таки. И техника-то, Федор Палыча, извели. О-хо-хо! - душевнай человек был...