А. Веста

Алмазная скрижаль

Пролог

Осенний покой Заонежья,

Как сказка, баюкает слух…

Н. Клюев

Логово было устроено под широким, разлапистым выворотнем, под навесом корней и седого мха. Зверь спал, положив на лапы тяжелую, лобастую голову. Это была огромная белая волчица, словно вышедшая из времен, когда еще жили на земле могучие звери-исполины. Резкий ветер ударил в тростник, вздыбил шерсть на загривке, и сразу откуда-то выпростался и забил ноздри резкий запах прелого пера, ружейной смазки и кислого пота.

На зверином языке эта яростно-жгучая смесь означала «человек, выстрел, страх». Двуногое существо было молодо и смертельно напугано. Это был мужчина. Женщины пахли иначе: влажно и густо, как свежевыловленная рыба. К запаху чужака не примешивалось и малой доли пороховой пыли, значит, охотник был вооружен новым, ни разу не стрелявшим оружием.

Волчица проснулась и глухо заворчала, с угрозой всматриваясь в лесную темень. Янтарные радужки глаз налились мраком. Но запах быстро ослабел и выветрился. Она взрыхлила подстил, зевнула и свернулась кольцом, спрятав нос в охвостье. К осени она опушилась твердым, густым подшерстком, взошедшим сквозь летнюю серебристую «волну». Спать было мягко и жарко.

Тяжело переставляя ноги в болотных сапогах, вдоль озерного берега брел человек. На рассвете тяжелый военный вертолет жабьей окраски выбросил его в мелкий соснячок между чарус – ледниковых озер. Страх впился в него сразу, едва стих за озером рев вертолетного движка и унялся смерч из сорванных листьев и ржавой хвои.

По неписаным законам Школы, испугаться – значило умереть. Чертыхаясь, он вспоминал, как сам напрашивался в этот продутый осенними ветрами лес, убедив Хозяина, что только он сможет опознать «дичь» среди случайных лесных бродяг и «ягодного» десанта. Задание, что неделю назад казалось приключением, легкой, возбуждающей ловчие инстинкты прогулкой в северных джунглях, на деле оказалось жестоким поединком со всей этой нищей, угрюмой землей.

Он еще раз осмотрел карту, по компасу сверил направление. Но опять ошибся: стрелка выплясывала бешеный танец. Эта высотка, отмеченная на измятой карте косым крестом, уже давно должна была замаячить среди подгнившего редколесья.

На болота опускалась ранняя, ненастная мгла. Он присел на изломанный штормом плавень, достал из кармана припрятанный блок жвачки. Крупные, лошадиные челюсти заработали упруго и неутомимо, и это привычное действо вернуло его к реальности. Ну, чего он боится? Потеряться в этих идиотских болотах? Человек потрогал маленький радиомаяк, цацкой болтавшийся на груди; только поверни тумблер, и группа эвакуации найдет его в любой трясине. Но уйти без добычи… Нет, он не уйдет «пустым», хоть бы пришлось остаться здесь навсегда.

Из всей пестрой и странноватой на первый взгляд учебной группы его выделяла, пожалуй, лишь эта бешеная гордость, хотя ни шкала родословной, ни «особые данные», ни «Труба Архангела» – так в Школе называли полосу препятствий – не давали ему никаких преимуществ.

Все фобии уже на «первом круге» вытеснялись рациональным чувством самосохранения, молниеносной реакцией на любой раздражитель, ледяной злостью и отсутствием видимых переживаний. Там он ничего не боялся. Решительно плюхался в теплую, кроваво-подсвеченную, тухловатую воду, куда, по слухам, запускали всякую нечисть, бесстрастно ложился в сырой, узкий гроб и слушал стук земляных комьев по дощатой крышке. Но его, именно его потом еще долго ломала судорога и трясла икота.

Он вспомнил, как прыгал в горящее, пахнущее бензиновой гарью кольцо, как на одном дыхании проскакивал облитый гудроном, пылающий туннель, как ужом скользил по узкому горизонтальному лабиринту, звериным чутьем избегая тупиков и ловушек, как уверенно орудовал в душной спецанатомичке…

Стрелял он намного лучше других, с веселым цинизмом отрабатывая стрелковые упражнения на куклах-имитаторах: курносых пупсах, девочках с бантиками и прочей сентиментальной ерунде.

Но главным, что дала ему Школа, были не спортивные достижения и хорошо накачанные мышцы, а «Закон», о котором он прежде почти ничего не знал. Сто древних правил должны были поддерживать дух будущих боевиков.

Воспоминания о Школе успокоили и взбодрили его. Это была пора его силы и успеха, поэтому мысли о том, что Школа скоро будет закрыта, отозвались в нем досадой и злостью. По-видимому, на смену традиционной и хорошо себя зарекомендовавшей Школе готовился новый, тщательно засекреченный проект. Однажды он заглянул на полигон между занятиями. Шестеро рыжих «волонтеров» с разбегу бросались на трехметровую стену и, часто перебирая кривыми ногами, резко взбегали по вертикали. Шимпанзе или плосколицые орангутанги показались бы симпатягами и интеллектуалами рядом с головастыми и длиннорукими близнецами, похожими, как клоны. Инструктора нигде не было видно, но рыжая команда действовала слаженно, как по тайному знаку.

Сорвался он в самом конце курса. Встреча с Учителем Террионом была одним из важнейших испытаний. Некоторые из подмастерий первого круга бесследно исчезали из Школы после недолгого разговора наедине с человеком, которого никто не видел ни прежде, ни после «собеседования». Ему запомнились только выпуклые блестящие глаза. Взгляд их напоминал взгляд хищной змеи, такой же голый, застывший. В первую минуту ему захотелось спрятаться от непроницаемо-темных глаз с фиолетовой искрой в глубине зрачка, от тихого невыразительного голоса, шевелящего давние воспоминания, воскрешающего призраки. Вопрос следовал за вопросом, не оставляя ни секунды на раздумье.

Этот человек держал его душу, одним прикосновением мог убить или исцелить, вознести высоко или уничтожить. «Никогда не плачь, брат, и ты увидишь слезы на глазах твоих врагов… Никого не люби, и ты овладеешь красивейшими женщинами мира. Не ищи богатства, отныне единственное твое богатство – Сила и Воля. Не бойся Смерти, и ты никогда не умрешь… Помни: ты – господин! Живи, как господин! Люби, как господин! Умри, как господин!»

Вот уже час он шел вдоль берега, по карте выверяя приметы, терпеливо вспоминая полученные инструкции и желтый, твердый, как вороний клюв, палец Хозяина, тупо стучащий по карте: «Они не должны выйти из квадрата! Все, что успели нарыть, – мне на стол!»

«Хозяин» был одним из щедрых благодетелей школы. Благодаря ему обмундирование и вооружение волонтеров ничем не отличалось от экипировки элитных воинских частей. Он занимал какой-то властный пост; заправлял системой исправительных учреждений. Запомнилась его фамилия, странная, словно обрезанная – Гувер.

В сумерках заморосил ледяной дождь. Поеживаясь, человек брел вдоль озерной кромки. Осторожно ступая, обходил бурелом и вязкие илистые отмели, тут и там въевшиеся в пологий берег. Всего лишь раз он остановился и тихо присвистнул, склонившись над следом огромного зверя, впечатанным в густую тину у самого уреза воды. В гаснущем свете он хотел яснее рассмотреть след тяжелой лапы, собранной в могучую заостренную спереди пясть. Такой след мог принадлежать огромному волку.

В темноте сильнее давила усталость. Стеклянный перезвон тренькал в ушах в такт грузным шагам. Он двигался все медленнее, пока не рухнул, привалившись спиной к обомшелой лесине. Рывком расстегнул рукав, заголив зеленовато-бледное запястье. В густых сумерках оно светилось, как натертое фосфором. Он долго возился со шприцем, наугад вогнал его и, наконец, застыл, прислушиваясь к горячей боли и растекающейся по жилам томительной слабости. Голова его запрокинулась, и через мгновенье он провалился в забытье.

Осень на севере дождлива, скоротечна и скупа на свет. Лишь полнолуние ненадолго очищает небо.

Дождь кончился, и обрывки туч быстро стащило ветром за горизонт. За темной грядой леса разлилось сияние. Ночные шорохи, голоса, волнение озера и эта огромная медная луна за лесом тревожили зверя. Волчица скулила, часто дышала. Сердце играло под ребрами, как живой, нетерпеливый комок.

Это томление и тоска приходили к ней ранней весной и осенью, в лунные, пустые, «волчьи» ночи. Беспокойная печаль нарастала к марту, когда губы ее и широкие чуткие ноздри палило до сухого жара, обжигало запахом звериного гона. В ушах неумолчно шумел прибой, и она словно вяла, спадала с тела, только набухшие сосцы грубо тяжелели, напоминая о несбывшемся материнстве. Поздней осенью подкатывала новая волна болезненного одиночества, и тем завершался еще один ее жизненный круг. Она была последней из своего племени, и огромному белоснежному зверю не было пары в окрестных лесах.

Ветер принес близкий едкий запах. Чужак забрел в ее владения. Волчица легко вскочила с примятого гойна и, глухо ворча, выбралась из логова. Тряхнула шкурой, шумно похлебала из скважины, задрала голову к луне: невидимый след тлел в ледяном воздухе.

Человек спал, привалившись спиной к обомшелому стволу. Взошедшая луна высветила мертвенное, запрокинутое лицо. От лунного света спящий вздрогнул и очнулся. После укола его чувства болезненно обострились. Треск кожаной амуниции отдавался грохотом. В ночном воздухе остро и отчетливо послышался запах березового дыма.

Далекий огонь позвал его внезапно, заблестел сквозь стволы, как рыбешка в черных мережах невода. Он шел на далекий свет, пьяно пошатываясь, не в силах преодолеть притяжения пламени. Оно манило древним обещанием тепла и пищи.

До костра оставалось метров двести, не больше, когда резкий рывок почти опрокинул его навзничь, затрещали лямки рюкзака. Он дернулся вперед, пытаясь подняться, но кто-то цепко держал его сзади. Он медленно оглянулся: олений череп с раскидистыми корявыми рогами безглазо пялился на него из темноты. Рюкзак крепко зацепился за лопасть рога. Человек с трудом освободился, встал. Справа и слева белели оленьи черепа, прибитые к сушинам; вокруг него в мертвенном свете луны кружил хоровод призраков… Человек осклабился, блеснули крупные синеватые зубы, плечи его задрожали в беззвучной истерике. «…Вот он какой… Северный олень…»

Оленьи черепа на деревьях – верная примета Могилы Нойда. В лунном свете Могила Нойда казалась выше. Со всех сторон ее окружал густой ельник, потому он так долго промотался в тщетных поисках.

В тени кургана он снял с плеча литую тяжесть, раскинул руки и поднял лицо к луне. Он был немного поэт в душе и считал, что даже смерти бессловесного быдла должен предшествовать какой-нибудь несложный ритуал. «Охота» была грубой, «черной» работой, первой и необходимой ступенью. Он еще никогда не стрелял в человека, но в воображении много раз «прогонял» этот момент.

Застежки оружейного чехла не поддавались, пальцы подрагивали. Он достал винтовку, настроил оптику. Он успел сделать несколько коротких перебежек в сторону костра и замереть, прижавшись плечом к стволу. В оглушительной тишине все замерло, оцепенело, как перед раскатом грома. Рев огромного зверя разорвал пространство, волна страха сбила с ног. Раздавленный ужасом, он осел в лиственную прель и сжался, прикрыв руками голову. Низкий гул ответного эха прокатился по болотам, как будто в бездонных глубинах проснулся и ответил на зов другой зверь.

– Слышь, Влад? Лешаки заиграли!

Его «дичь» была совсем рядом. Он слышал даже треск поленьев в костре и слова разговора.

– Это не лешаки, это медвежьи свадьбы…

– Что, осенью свадьбы?

– Как положено, а в январе – Рождество. Это древний полярный ритм, совпадающий с рождением Нового Солнца, генетическая память о полярном рае. От него ничего не осталось, кроме этой памяти. Да еще лебеди каждой весной возвращаются в Заполярье.

– Ну, тут ты не прав. Ископаемых остатков полно: одного ила по семь метров лежит на дне доледниковых озер, а в нем – пыльца тропических растений. Мифический рай в окрестностях Северного полюса…

Осторожно, боясь хрустнуть веткой, охотник встал и изготовился к стрельбе.

Он четко видел их в крестовине прицела. Ближний, по-мальчишески гибкий, еще не окрепший в плечах, словно недопечённый до телесной зрелости, был не опасен. Копна светлых волос, как охапка кудрявых стружек, стянутая берестяным ободком-оберегом, маячила на прицельной линии. «Барашек», – узнал его охотник.

Второй казался старше, мощнее. Полулежа на пышном лапнике, он рассеянно смотрел сквозь пламя. Его сильное светлоглазое лицо в матовом северном загаре, обрамленное молодой дерзкой бородкой, дразнило и ужасало охотника. «Закон» учил презирать врага и уравнивал с бессловесным скотом. Но вместо презрения охотник чувствовал щекочущую пустоту в груди и глухую зависть.

– Ты зря ухмыляешься: Рай, Райх, Эдем, Туле, Асград, Сад Гесперид, Священный Ур, Город Солнца-Ра, Атлантида – суть одно и то же. С легкой руки Платона Атлантида оказалась прописана в западном полушарии, за Геркулесовыми Столпами, но если ось эклиптики резко меняла наклон, то погибший материк нужно искать вблизи Северного полюса, а значит Русь-Гиперборея – ее прямая наследница.

– У Атлантиды достаточно законных наследников, это и Древний Египет, и остров Крит с его Кносским дворцом, – ревниво сказал белоголовый.

– Насчет Египта ты правильно заметил… Слово «Русь» по-египетски означает «Север». А культура пошла белыми людьми с Севера, как утверждают древнейшие манускрипты…

Русобородый зевнул, вальяжно потянулся, расправил широкую грудь. Эта игривая сила взбесила охотника. Он судорожно решал, в кого стрелять первым.

– …Я могу поверить только в «материальное», – сбивчиво заговорил белоголовый, – дайте мне пощупать, рассмотреть со всех сторон, произвести точную датировку. А ты меня сказками кормишь. Отчего могла погибнуть целая цивилизация, да еще такая культурная?

– Вот, послушай: «В продолжение многих поколений, покуда не истощилась унаследованная от богов природа, правители Атлантиды пребывали в дружбе со сродным им Божественным началом».

– Ба! Навскидку монологи Платона… Да вы, батенька, эрудит… Браво, браво! – потирая руки, хохмил белоголовый.

– Ладно, не парься… Это мой диплом, вот и выучил… Природа, унаследованная от богов, вернее, ее утрата – ключ к трагедии атлантов. Так что не стоит лопатить горы в поисках Атлантиды, а нужно просто покопаться в себе.

Охотник даже дышать перестал, боясь пропустить хоть слово. Спор об Атлантиде интересовал его намного больше, чем дозволяли обстоятельства.

– Значит, атланты не сдали экзамен и были стерты с лица земли?

– Выходит, так, – миролюбиво согласился русобородый. – Со времен Атлантиды уровень океана поднялся на сто двадцать метров, все города-колонии ушли под воду. Наш бережок тоже сильно подтоплен. Неолитические стоянки можно обнаружить лишь в годы сильнейшей засухи. А неолит – это как раз атлантический период истории…

– Точнее, его завершение. Период расцвета и небывалого взлета закончился полным одичанием человечества, каменным веком и началом нового круга истории. Люди вновь начинали с нуля, у первобытного костра в обрывках шкур, без учителей, без знаний, без книг. Металлические и каменные носители информации могли бы уцелеть, но до сих пор ничего не найдено.

Русобородый скрылся за пологом палатки. Вскоре он вынырнул и сел к костру. В его руках тускло блеснул металл. Это была широкая серебряная полоса, согнутая в кольцо.

– Этот венец – открытие века, и буквы на нем намного древнее египетских иероглифов, финикийских письмен и рукописей «мертвого моря».

– Но почему он оказался в захоронении у Полярного круга, ведь это – реликвия?

– Я думаю, мы нашли погребение волхва Будимира. Он не оставил наследников своего знания. Позднее аборигены, «оленные люди», превратили насыпной курган в языческий жертвенник, могилу Нойда. Нойдами саамы зовут своих шаманов.

– Тогда ответь, научное темнило, почему новгородский волхв тысячу лет назад попал в Приполярье? Его посох и серебряный венец говорят о принадлежности к высшей иерархии славянских жрецов.

– У меня есть только одна версия. – Русобородый чуть свел к переносью крылья густых бровей, посуровел. – Попробуем произвести реконструкцию событий… «Путята крестил Новгород мечом, а Добрыня Огнем…» Тысяча второй год от рождества Христова… Крещение вольного Новгорода… Заветы предков порушены, свержены в Волхов кумиры, осквернен пантеон славянских богов, гармония бытия жестоко поломана… Земля перестала плодоносить. Голод погнал людей к их прежним защитникам – волхвам. Но восстание волхвов под водительством Будимира подавлено. По тихим северным рекам, вниз по течению, в становища «поганых» плывут плоты с торчащими на них кольями. На колах – истерзанные тела волхвов, дев-весталок, старцев-кудесников и вещих женок. Оставшиеся в живых бегут на Север, в безлюдный и дикий край, в саамскую тундру. С собой они могли унести немного: берестяные и деревянные книги с образцами древней грамоты, дощечки-церы, священные родовые реликвии. Возможно, их потомки некоторое время жили здесь. Потому-то северных ведунов почитали и боялись даже цари…

– Они шли к Алатырь-камню?

– Я уверен в одном: на север их гнала память предков. Люди инстинктивно стремились в волшебную страну-прародительницу.

Человек за деревьями устало опустил оружие. Речь русобородого заворожила его, взгляд остекленел. Рука с оружием затекла и ныла до самого плеча. Боль вернула его к действительности. Он подобрался чуть ближе.

Горячась и глотая слоги, белоголовый что-то доказывал своему невозмутимому собеседнику. Он весь подался вперед, отрочески ломкий голос звенел напряженной струной.

– …Бредятина! Ох уж эти романтики, доморощенные Кастанеды, любимцы богов… Где они, ваши вдохновенные кудесники, хранители Великого Знания? Вам бы только «сокровища валькирий» искать…

– Постой, не горячись. Посмотри на этот костер. Чувствуешь, как завораживает игра огня, меняется зрение и весь «темный» мир перестает существовать? А там, во мраке, затаился зверь, а ты безоружен.

– Не понимаю, о чем ты.

– Вспомни – все великие открытия человечества совершались за гранью реальности. Это принцип сферы Аристотеля. Чем больше «сфера знания», тем шире рубеж «тьмы»… Короче, чем больше мы узнаем, тем больше вопросов и загадок. Я так понимаю: наша задача на земле как можно полнее познать и отразить мир…

У костра стало тихо. Покряхтывало усталое пламя. В вершине ели завозилась разбуженная светом и голосами крупная птица. Белоголовый, казалось, задремал, обхватив руками колени, низко свесив кудлатую голову. Русобородый вскочил с лапника и, повернувшись спиной к охотнику, подложил в костер сушняк. Трескучий рой огненных пчел рванулся в ночное небо. Теперь он был виден весь, как черная силуэтная мишень. Охотник поймал ее в крестовину прицела. Яркая вспышка беззвучно прошила воздух. Широкая, туго обтянутая камуфляжем спина дрогнула, как от легкого удара. Охотник успел сделать еще один выстрел, прежде чем тот упал. Падая, он отчаянным, последним рывком сшиб с бревна белоголового, пытаясь укрыть его.

Отдача от выстрелов оказалась неожиданно сильной. Охотник рванул затвор, опасаясь, что белоголовый исчезнет, растворится в утробе ночи. Но тот бестолково заметался, бросился к товарищу, затряс упавшее тело, словно пытаясь вновь посадить его к костру. Увидев кровь на своих растопыренных пальцах, заозирался, тараща глаза во мрак. Почти не целясь, охотник спустил курок. Пуля толкнула белоголового в грудь.

Перебросив оружие за спину, охотник ринулся на поляну. Белоголовый лежал навзничь. Убийца пошевелил носком сапога его голову, заглянул в зрачок: мертв… Теперь он орудовал быстро и уверенно. Выбросил из палатки рюкзаки, выпотрошил их, настойчиво выискивая что-то среди груды измятых вещей, лопаток, кисточек, блокнотов. Тяжелый футляр с фотокамерой заинтересовал его, и он отложил его в сторону. В одном из рюкзаков ощупью нашел двойное дно. В этом тайнике хранилось самое ценное. Прикидывая тяжесть, убийца взвесил на руке округлый плоский сверток. Надорвал фольгу, разворошил мягкую упаковку – в лунном луче тускло блеснул металл. Серебряную застежку-фибулу, отлитую в виде амулета-змеевика, он спрятал в нагрудный карман. Повертел в руках медную рукоять посоха. Крупный камень, по-видимому дымчатый кварц, украшал ее вершину. «Кристалл кварца – камень пророков и ясновидящих…» Он вспомнил высокого костлявого человека с колючими глазами колдуна. Этот потомственный маг преподавал им, желторотым волонтерам первого круга, науку могущества, говорил о силе камней и металлов, учил простым, но безотказным приемам черной магии. «…Достаточно правильно сориентировать кристалл кварца по сторонам света, и он становится носителем тайной информации о прошлом и будущем…» Древний ритуальный нож «охотник» уложил отдельно в свой заплечный мешок.

На всякий случай убийца тщательно осмотрел русобородого. Пули прошили спину насквозь и вышли ниже ключиц. Скорее всего, была перебита крупная аорта и разорвано легкое, возможно, задето сердце. Он выкрутил из скрюченных пальцев широкий серебряный обруч, тщательно отер от крови. По ободу скользнула луна, и свет ее проявил темную вязь, похожую на сплетенные буквы. Сорвав с руки перчатку, он провел пальцем по гладкой поверхности. Прикосновение обожгло его, обруч едва не выпал из вздрогнувших рук. Но ради такого трофея стоило рисковать; отдавать все найденное Хозяину он не собирался. Хватит фибулы и наконечника посоха. Нож он оставит себе, а серебряный обруч будет его драгоценным даром Учителю. Но у Хозяина и его своры хватит наглости обыскать его… Надо посмотреть карту тайников. Он спрячет обруч где-нибудь в лесу. Нет, лучше на берегу, там он без труда отыщет его весной… Он положил обруч в потайное дно «особого» рюкзака. Туда же запихнул фотокамеру: тысячи на две баксов потянет… Еще раз переворошив ворох тряпья и плотных непромокаемых упаковок с археологическими находками, ссыпал все в большой рюкзак.

Убийца присел на корточки над русобородым, в плоский пузырек из темного стекла собрал несколько капель его крови. «В волосах вся сила, а в крови душа…» По древнему ритуалу он должен был выпить глоток крови своего первого убитого врага. Но рука его дрогнула, он торопливо спрятал пузырек в нагрудный карман, под куртку. Затем окровавленной рукой провел в воздухе перед собой размашистую горизонтальную линию, из ее середины опустил перпендикуляр, начертав в воздухе огромную букву «Т», и поднял руки к мертвому лицу Луны, словно созывая к себе бесчисленное, невидимое воинство. Это был ритуальный парад победителя, хитро обманувшего беспечного сонного врага и теперь гордо и открыто празднующего свой успех. Кровью на известково-белом стволе березы он еще раз вывел свое огненное «Тау».

Его закон запрещал предавать тела земле, но прятать не возбранял. «Делай то, что ты хочешь – таков будет Закон», – всплыло в памяти.

Можно было бы бросить их здесь же в лесу, но в последнее время его даже во сне навязчиво мучил приторный запах тления, и он решил спрятать следы.

Он срезал палатку, завернул белоголового в капроновый тент, туго обкрутил палаточным шнуром и оттащил тело к берегу. Здесь его ожидал настоящий подарок: в осоке дремала резиновая плоскодонка студентов. По воде он мог добраться до недоступных прежде тайников, надежно скрыть улики, припрятать трофеи. Убийца набил капроновый мешок камнями и переволок в лодку. На середине протоки он перевалил за борт бесформенный сверток.

Через четверть часа убийца вернулся. Все было на месте – догорающий костер, два раздутых рюкзака… Русобородый исчез. На месте, где лежал труп, мох еще темнел от крови. Упав на четвереньки, убийца по-собачьи пытался взять след, трясущимися пальцами ощупывал белый мох. Тело пробила крупная дрожь, словно чей-то ледяной взгляд следил за ним из лесной темени. Каждый волос на его теле словно заиндевел и поднялся твердой остью. Не смея отвести глаз от леса, пятясь и волоча мешки, он почти упал в лодку.

…Широкими прыжками волчица простегала полосатое от луны редколесье. Ночной ветер нес навстречу теплый, смертный запах.

Черное существо она застала на поляне. Стоя на четвереньках, оно торопливо рылось в бесформенной груде. Поодаль навзничь лежал человек. Он был недвижен и истекал кровью, но по тусклому искристому свечению его лица волчица поняла, что он еще жив. Волчица затаилась за деревьями и, когда чудовище удалилось, волоча тяжелую ношу смерти, она, повинуясь древней клятве, впечатанному в нее инстинкту, заставляющему ее племя спасать и выкармливать человеческих детей, легко перебросила через загривок теплое, мокрое от крови тело и, не чувствуя тяжести, стремительно понеслась через лес.

Волчица свалила подмокшую от крови ношу у дальнего зимнего логова. Неодолимое, почти болезненное влечение толкнуло ее к человеку. Она торопливо вылизывала его стылое лицо и склеенные веки, пытаясь настойчивой лаской разбудить «спящего». Мерцающая жизнь уходила из него, оставляя лишь погасшую, ржавую от крови оболочку. Рука человека судорожно вцепилась в длинную белую шерсть волчицы. Волчица ощерилась, рванулась, оставляя в руках мертвеца клоки шерсти, отбежала и жалобно завыла…

Глава 1

Звездный пес

Был детина, как малина,

Тонкоплеч и густобров…

Н. Клюев

– Сабурова Гликерия Потаповна, 38-го года рождения, – вывел следователь Вадим Андреевич Костобоков на сером картоне пропуска. – В Следственное….

Сабуром в его деревне звали злую колючку алоэ – Крокодилов цвет. Что-то занозистое и неувядаемое было в этой старинной фамилии.

Ну, следак, готовься к бою. Бабушка уже на проходной, посасывает колесико валидола, докучает пуленепробиваемому «милку». Настырная старушенция уже несколько раз записывалась на прием по поводу двух каверзных розыскных дел. Но то совещание затягивалось, то грозили военными действиями в столице немирные горцы, и свидеться с просительницей Костобокову не удалось.

Розыскные дела, переданные Костобокову на списание, удручали безысходностью и наличием какой-то угрюмой тайны. Пропавшие студенты уже полгода значились в розыске, и скромный детективный опыт подсказывал Костобокову, что дело, скорее всего, «висяк». Ближайшие пять лет его будут лишь перекидывать и тасовать. Но такие вот несносные, героические бабки, терпеливые и стойкие, как их прорезиненные боты, месяцами осаждают кабинеты и приемные, добиваясь никому не ведомой правды.

Готовясь к разговору, следователь вышел «перекурить», вернее подышать свинцовым туманом курилки. В конце коридора, на лестничном марше, квартировал почти круглосуточный мужской клуб, где в горчично-желтых и сизых клубах до поздней ночи торчало несколько завсегдатаев.

– Ну что, Андреич, протокол допроса Муравьева подписал? Да обычная бытовуха, подписывай, и с плеч долой… – хохотнуло за облаком ядовитого дыма чернобровое лицо «станичного» красавца Шубанько. – Кстати, приятная новость! Муравьев подписал чистосердечное признание.

Шубанько был его куратором. Бывший сокурсник по Академии быстро взлетел в чинах благодаря династически выгодному, но не овеянному и тенью любви браку. Прославился сей жизнелюбивый брюнет и как неутомимый балагур, поддаватель пара в генеральских баньках. За последний год подполковник Шубанько, Шубан, возрос еще пышнее и выше, как лопух на свальном месте, и теперь давил на Костобокова со всем упорством второй молодости и нетерпеливой карьерной алчности.

– У вас, пожалуй, не подпишешь… – пробормотал Вадим Андреевич.

Он вспомнил худенького, большеголового человечка, зеленовато-бледного, как утопленник. Человечек беспомощно и удивленно озирался по сторонам, словно его действительно только что насильно выдернули из пруда, обиталища рыб и привидений. Нет, скорее он походил на инопланетянина, едва понимающего странные законы, царящие на затерянной периферии Млечного Пути. По словам Шубана, Муравьев сразу же ушел в глухую несознанку, и подручным подполковника стоило немалого труда расколоть жестокого убийцу.

После серийных допросов у Шубана Муравьев и вовсе «отключился».

Павлу Людвиговичу Муравьеву было лишь чуть за тридцать. Для столичной знаменитости это не много. Молодой ученый, лингвист и этнограф, успел издать несколько нашумевших книг по этнической психологии. Его последняя книга «Раб Луны», напечатанная пока в отрывках, успела вызвать громкий скандал и неутихающие споры в «желтой» прессе. Нелепая гибель его юной беременной жены оборвала все.

– Не мог Муравьев убить. Он любил ее. Может, убийца ушел через балкон? – угрюмо упорствовал Костобоков. – Надо чердак проверить.

– Ты лучше свой чердак проверь. Это двадцать второй этаж.

Костобоков искал и не мог найти слов и доводов, более веских, чем любовь, зная, что «просто любовь» уже не может служить защитой и алиби, но мысли выскальзывали, не давая поймать что-то важное, что, несомненно, таилось в судьбе Муравьева и его погибшей жены.

– Дело надо срочно направить на доследование… – Вадим Андреевич чуть надавил на «начальство».

– Никакого доследования не будет. Злобных мокрушников надо давить! А вот откозлить от суда он может, этот невменяемый… Ух ты, василек какой!

Вадим оглянулся: по коридору шла высокая стройная девушка, похожая на Снегурочку, заплутавшую в прокуренных лабиринтах Управления. Предвешняя оттепель вымочила ее полушубок и осыпала росной капелью дымчатый оренбургский платок. Пахнуло нарзанной свежестью и ледоходом, горькой приречной ивой. На нежных щеках – тень опущенных ресниц, золотые косы короной уложены над головой: архаичная, но бесконечно милая прическа. Вывернув шею, Костобоков успел заметить, что ноги у Снегурочки длинные, немного худоватые, но безупречно стройные, с многообещающей выразительностью линий. Да, Шубан зря не вскинется!

– Гликерия Потаповна? Прошу… – Вадим Андреевич строго, но доброжелательно окинул взглядом Снегурочку, ожидающую его у двери кабинета. Шутники в бюро пропусков поменяли порядок цифр, состарив Гликерию Потаповну на добрые сорок лет. Вот тебе и «Крокодилов цвет»! Девушка была грустна и бледна, словно роковое предначертание – растаять при первом же теплом дыхании – все еще тяготело над ней.

Раскрыв тощую папочку с отчетом, Костобоков испытующе посмотрел в отрешенные глаза гражданки Сабуровой. Он не любил, когда его теребили. Итак старался сделать все возможное, зная, что через полгода безуспешных розысков, рассылки запросов, расклейки фотографий, опросов свидетелей и проверки моргов пропавшие люди негласно считаются погибшими. Но отнимать у близких веру в чудесное воскрешение он не смел, это была уже не его компетенция.

– …Ищем, Гликерия Потаповна, ищем… Повторный запрос в областное управление о невостребованных трупах… – Вадим Андреевич осекся на полуслове. – Черт… Обморок… Спокойно, Гликерия, спокойно…

Едва не своротив стол, он кинулся на помощь, энергично похлопал девушку по прозрачным щекам, потряс за хрупкие плечи. Сквозь дрожащие ресницы осколком фарфора блестели пустые белки. Голова ее запрокинулась. Тонкий серебряный гребень выскользнул из прически, и ее золотая, туго свитая коса мягко коснулась пола. Девушка глубоко вздохнула и задышала ровно, как во сне. Чуть порозовели нежные губы, успокоились густые блестящие ресницы, видимо обряд оживления возымел свое действие.

Костобоков опустился на корточки, осторожно взял ее невесомое запястье, пощупал пульс: ровный, с хорошим наполнением, и рука теплая. Притворяется? Сочувственный взгляд Костобокова подернулся хищной зеленцой: красивая, даже слишком.

Стараясь не дышать на млечную белизну ее шеи, следователь попробовал перенести девушку на коленкоровый диванчик в углу кабинета, где сам коротал ночные дежурства. Приятная женская тяжесть отозвалась сладостью у сердца, но девушка внезапно открыла ясные темно-серые глаза. По всей видимости она не вполне понимала, как оказалась в служебных объятиях довольно симпатичного парня в милицейской форме. Светлоглазый, как кречет, с белесой прядкой, приставшей к высокому красноватому лбу, что встречается лишь у настоящих северных блондинов, он смотрел на нее совсем не по-казенному. Костобоков поспешно отпустил свою мимолетную добычу.

– Извините, я, кажется… – Она смущенно одернула расшитый красной нитью подол, поправила косу.

– Главное, отчаиваться не надо. Север – места опасные, и люди там частенько пропадают. Трясины… Леса непроходимые… Опять же – лагеря. Матерые лагерники за фуфайку удавят…

Искоса поглядывая на девушку, Вадим Андреевич чувствовал, что его «зацепило». Открыв форточку и отвернувшись к окну, он закурил, чувствуя кирзовую грубость своих профессиональных утешений.

– Я сам родом с Севера, с Кемжи. Так у нас вот какой случай был: два мужика записались на промысел в Баренцево море. И пропали. Только через три года вернулись. Оказалось, штормом занесло их в Норвегу. За все годы – ни весточки, ни знака.

– Простите, но вы не знаете главного: Влад и Юра искали священный камень с Ориона, Алатырь-камень… – Она затихла смущенно и выжидательно.

Да… как же он сразу ее не раскусил! Эти пестрые тесемки в косе, петушки-гребешки, берестяной гайтан на шнурке, вышивка алым крестиком. «Камень с Ориона»! Ядовитый случай. Об этом лучше проконсультироваться у психиатра.

Видимо, уловив мелькнувшие в его взгляде испуг и брезгливость, какие вызывают у сородичей тихо помешанные собратья, девушка продолжила решительнее:

– Я умоляю вас, помогите мне хоть что-то узнать о них! Я знаю, что Влад жив! – Глаза ее полыхнули грозовым электричеством, как сигнальные бакены в непогожую ночь.

– Ну, это все меняет! – бодро сфальшивил Вадим Андреевич. – Камень с Ориона – это уже повод для настоящего расследования. А вот насчет Владислава Вавилова нельзя ли поточнее? Какие достоверные сведения есть о нем?

– Достоверных нет… только во сне почти каждую ночь вижу его… – На глаза девушки навернулись слезы, и она поспешно укрыла лицо ладонями.

Как всякий настоящий мужчина, Костобоков не выносил вида женского горя. Это было опасным симптомом в мироздании – плачущая женщина, а тем более такая!

– Ну, хорошо, хорошо, я постараюсь вам помочь. Но помогать буду не официально, а вроде частного детектива. После полугода розысков пропавшие негласно считаются погибшими. Но, повторяю, это ничего не значит! Вот только времени-то у нас, как назло, не остается – в конце месяца я передаю дела, так что придется заниматься расследованием во внеслужебное время… Кстати, что же это за камень такой, Алатырь, и какая от него может быть польза?

Гликерия задумалась, даже глаза потемнели.

– Юрка и Влад вели раскопки где-то на берегу Спас-озера. Северный берег его не изучен и нигде не описан, и Влад предполагал… – она замялась, – что именно там существует какое-то заповедное место, куда очень трудно попасть неподготовленному человеку, но именно там находится реликвия.

– Какая реликвия?

– «Камень заклят бел-горюч, что у края мира лежит».

– Ах вот в чем дело, «черные» археологи; два года без конфискации, как минимум… Само по себе дело опасное, а в сочетании с мистикой… Скажите, откуда у ваших друзей могли появиться такие странные намерения? Может быть, этому сейчас в университетах учат?

– Влад и Юра познакомились у одного замечательного старика, профессора Заволокина. В молодости Викентий Иванович тоже искал Камень. «Камень-Алатырь, никем не ведомый, под тем камнем сокрыта сила могуча и Силы той нет конца…»

«О, как все запущено-то…» – в мыслях заскорбел Вадим Андреевич, но вслух сказал:

– Отлично. Вот со старорежимного профессора мы и начнем наше частное расследование… – Через стол он протянул девушке свою визитку, которой немало гордился. – Однако, время… Вот мой служебный и домашний, звоните, буду очень рад…

– Хорошо, я обязательно позвоню вам. Спасибо, Вадим Андреевич…

Из высокого окна своего кабинета он видел, как она бежит через двор к стеклянному стакану проходной, налитому до краев синим отравленным неоном. Кто ей этот Влад Вавилов? Жених, ясное дело. В сердце больно кольнуло. Ему захотелось, чтобы его вот так же искали, выкликали по ночам, берегли, боясь расплескать, память о самой последней встрече…

Вадим долго смотрел на маленькую цветную фотографию Владислава Вавилова. Красивое, задумчивое, как на иконе, лицо. Тонкая огранка черт при общей добротной правильности. Вот только таких светло-русых синеоких икон Вадим никогда не видел. Впрочем, он не был знатоком в этом вопросе. Так-с, Вавилов Владислав, москвич, студент-филолог… Должно быть, и Гликерия тоже филологиня, знатно она его заморочила…

Дверь кабинета вкрадчиво подковырнули снаружи. Зажав каждым из десяти толстых согнутых пальцев фарфоровую, тоненькую, как императорская фрейлина, чашечку, в кабинет бочком, ввиду выдающегося дородства, протиснулся майор Исхаков. Это был сорокалетний мужик с неприлично горящим взором, сальной проседью в коротко стриженных волосах и валкой походкой крупного жиреющего хищника. Пережив кампанию борьбы с инородцами в следственных органах, он навсегда оставил служебное рвение и сегодня, как обычно, организовывал какой-то внеплановый офицерский кутеж.

– Андреич, чего свет не включаешь? Подгребай к нам, на пятый. Народ для разврата собран, «шампань-кампань», дамочки скучают.

– Я сегодня «в ночном», дежурю по Управлению, да и голова что-то побаливает…

На лбу Исхакова заиграли крупные бульдожьи складки, чашечки в руках обиженно звякнули.

– Ба-а-льной, говоришь, са-а-всем нэ хочешь! Ну, бывай здоров, дарагой!

Дверь за Исхаковым захлопнулась, и Вадим вновь предался своим невеселым раздумьям.

Последние года два-три капитан милиции Вадим Андреевич Костобоков жил словно по необходимости и даже ноги переставлял по привычке. «Резкий опер с Петровки» выдохся после трехмесячной командировки в воюющий регион. Издалека война казалась ему мужской, священной игрой. Тому, что он увидел в Чечне, имя было не «война», а «измена». Но он не стал думать о войне иначе, сохраняя жестокую уверенность, что врага надо бить в его логове, что сотворенное в горах вольное разбойничье племя, пролившееся на плодородную равнину дымной отарой папах, с неизбежностью Божьего промысла должно вернуться в родные ущелья. «Запомни, друг, если где-то щедрым потоком льется русская кровь, значит, это кому-нибудь нужно…» – так, кажется, говорил его единственный друг Валька, когда прощались и пили на посошок под рев вертолетных движков. Из Чечни вернулся другой Костобоков, рассеянно-грустный, бездеятельный, выхолощенный.

Все свое свободное время он посвящал глубокому, как январские сугробы, сну, убеждая самого себя, что ночь истории действительно наступила. И чем плотнее наседала жизнь, как задастый монгол при Калке, тем охотнее и быстрее он впадал в зимний, беспробудный анабиоз.

Терзая в прокуренных пальцах окурок, Вадим перечитывал худенькое досье второго пропавшего студента – Юрия Реченко. Этот был помельче: «белая косточка». Родился и жил в Петербурге. Потом МГУ, кафедра археологии… Ничего примечательного, кроме, пожалуй, одного… В графе особые приметы значилось: крупное коричневое родимое пятно на затылке, по форме напоминающее летящую птицу. Что и говорить, примета не броская… Костобоков аккуратно выписал адрес хирургической клиники, где работал отец Юры.

Около полуночи Вадим Андреевич запоздало заметил на полу серебристую безделушку – гребешок, забытый Сабуровой. На ладонь легла литая прохладная тяжесть. Гребень был из настоящего серебра, светлый с чернью, как чешуя озерных рыб. Всмотревшись в сплетения узора, Вадим Андреевич разглядел крылатого грифона. Он борол лапами и добивал чеканным клювом извивающуюся гадину. Мерцал алый рубин, вплавленный в зеницу грифона. У змея в глазке поблескивал изумрудный камушек. Тончайшая работа и, верно, старинная: «скифский звериный стиль»! По ободу вилась древнеславянская вязь. Вадим Андреевич, стыдясь самого себя, даже слегка обнюхал гребень. Потом до боли сжал серебряные зубцы в ладони…

* * *

Он уже тяжело дремал, когда телефонный звонок обрушил хрупкую, напряженную тишину. Вязкий сон еще удерживал его, но все звенели и звенели в ушах стеклянные брызги.

– Костобоков, следственное…

– Следственная группа, на выезд… «Академики» – двойное убийство!..

На горячей со сна шее стремительно сохли ледяные капли. Застегивая кобуру, Вадим ощутил прилив жаркой силы и злую собранность мышц, настигающие его в минуты «горячего следа», близкой опасности или острой ненависти. Не будучи от природы жесток и кровожаден, он искал и ждал этих минут, они оправдывали его грубое земное бытие, насыщали кровь мужеством и адреналином. Это были минуты, когда он остро чувствовал и жадно любил жизнь.

Взошла полная луна и сияла холодно и ярко. Во дворе рядом с КПЗ разводил пары микроавтобус. В вольерах завыли собаки. Заскрежетали, заплакали, то высоко, по-щенячьи, то гулко, утробно, словно маялась неведомой мукой звериная душа, растревоженная звездной россыпью и лунным светом.

– И чего воют? Как луну завидят – так в голос! – поеживаясь от прилипающего к телу холода, ворчал водитель. Это был молодой парень, похожий на ветра-Борея со старинных гравюр: полнокровный и кудрявый, с круглыми щеками и вытянутыми, как для поцелуя, губками.

– Я от бабки слышал, что на Луне осталась тень Каина. Вот собаки и воют от печали. Авель пас овец, а собака в этом деле первый помощник… «Авель» значит белый… – припомнил Костобоков.

– Красиво, но неправда, – отрезала изящная Фирюза Байрамовна, по прозвищу «Бирюза», дежурный эксперт Управления, устраивая на острых коленках, торчащих из-под пышной, как химическая пена, шубки свой экспертный чемоданчик.

Город в этот час был похож на мертвую зыбь. Через безлюдные пространства перемигивались колючие огни. Инфернальный свет плавал в не замерзающей даже в лютые морозы реке, похожей на черное стальное лезвие. Казалось, исчезнут в одночасье люди, а город не заметит и по-прежнему будет дышать едкой серой, пока не закончится в его жилах лучистая электрическая кровь и не остынет механическое сердце.

– А почему ментов «легавыми» зовут? – не отрывая глаза от дороги, спросил молодой водитель. – Это же обидная кличка…

– Действительно, за что же нас так? Мы ведь под пулями не ложимся. Мы скорее благородные борзые, гончие. Идем по следу, пока лапы в кровь не собьем. Язык на плече, но хоть ползком, но догнать зверя…

– А это оттого, – авторитетно вклеилась в разговор Бирюза, – что на эмблеме царской розыскной службы была изображена легавая охотничья собака.

– Нет, мы не легавые, мы – гончие псы, «созвездие гончих псов». Знаете такое? Это псы охотника Ориона – символ верности и бесстрашия…

– И глупости… – блеснула раскосыми глазами Бирюза. – В жизни надо быть не псом, а волком!

– Ну, до волка еще дослужиться надо, – заметил паренек-водитель, опасливо косясь на вызывающие коленки Бирюзы.

…Этой ночью произошло новое убийство в «Академиках» – так назывался небольшой стерильный микрорайон на окраине города. Всего месяц назад в «Академиках» была убита Мария Муравьева, и вновь светит полная луна, как в ночь трагедии. Все это может быть простым совпадением, но лишь на первый, самый поверхностный взгляд. На этот раз жертвой стала пожилая супружеская чета.

Рядом с трупами хозяев все еще струился неиссякаемый поток счастливой телевизионной жизни. Грандиозный парад эстрадных полчищ не затихал даже ночью. Гипнотическое окошко глумливо скалилось, трясло вставными челюстями; кто-то милосердный догадался убрать звук. Смерть застала пенсионеров у включенного телевизора. Недостаток хлеба насущного и духовного старички с лихвой восполняли изобилием зрелищ.

Беззвучно, как тени в телеящике, ходили эксперты, чиркал вспышкой фотограф. В углу на стульях жались понятые, словно что-то еще могло произойти в этом разворошенном мирке. Вадим так и не смог до конца привыкнуть к виду смерти. Всякий раз стальной холодок касался его кожи, когда он осматривал остывающие тела. Вспомнилось давнее, где-то услышанное: «Смерть – это ложь о человеке».

Вадим Андреевич бегло осмотрел убитых: головы неестественно вывернуты. Наверняка сломаны шейные позвонки. Подобный способ убийства, предельно варварский, требовал недюжинной физической силы.

Вещи в комнате целы. Никаких признаков борьбы или грабежа. Как убийца преодолел высоту третьего этажа и неслышно проник в комнату, где еще не спали люди, оставалось неясным.

Вадим вышел на кухню. Здесь было несколько прохладнее, словно тепло стариковского уюта выдуло в форточку. Так и есть, кухонное окно прикрыли недавно, хотя переставлять или трогать предметы было запрещено. Вадим Андреевич осторожно обернул платком скобу, открыл раму и выглянул из окна. Третий этаж. Лоджия. Под окном свежий снежок блестит, как зеркальная крошка. Прямо под балконом темнело несколько ясных отпечатков подошв. Вадим осмотрел раму; нижний запор выломан из гнезда. Изнутри на темном ночном стекле ярко отсвечивали два крупных отпечатка. Аккуратные пенсионеры, видимо, совсем недавно протирали стекло.

– Отпечатки – в лабораторию. Организовать патрулирование улиц, план «Кипарис»… Уже введен? – Вадим чувствовал бессильную ярость. Убийца, ночной оборотень, ушел. Теперь патрулируй хоть до Первого мая… – Кто обнаружил убитых?

– Соседи снизу. Они фильм смотрели, ну, там стрельба, взрывы. В ящике так орали, что они ничего не слышали. Только один раз у них задрожал хрусталь на люстре. Они хорошо знали убитых. Позвонили по телефону, потом в дверь. Дверь оказалась запертой изнутри. Через дверь ящик орет. Вышли на улицу, увидели, что свет горит и окно на кухне приоткрыто. В час двадцать три позвонили в отделение. Через десять минут экипаж был на месте. Дверь не взламывали, у соседей был комплект ключей. Консьержка после одиннадцати ночи никого не видела…

По-армейски четкий доклад участкового немного остудил Вадима.

Следов на чистой кромке снега было немного. По конфигурации они напоминали армейские ботинки или сапоги десантного образца. Похоже, убийца влез через лоджию, просунул руку через открытую форточку, выломал раму, бесшумно пробрался в комнату, задушил стариков, а после ушел, ступая след в след. Но как он забрался в окно? Может быть, у него было специальное снаряжение или навыки альпиниста? Почему старики ничего не слышали, не звали на помощь, может быть, убийца был им хорошо знаком или как-то сумел подавить их волю… Чертовщина…

Утро застало Вадима в кабинете. В половине десятого позвонила Фирюза Байрамовна, голосок в трубке звенел взволнованно:

– Отпечаток на стекле идентифицирован как принадлежащий правой ноге преступника. Отмечено повышенное потоотделение.

– Он что, горилла или орангутанг? Вы Эдгара По на ночь читали, милейшая Фирюза Байрамовна?

– Это человеческая нога, Костобоков. На вашем месте, капитан, я бы не резвилась. Кстати, сила у него огромная, об этом говорят повреждения рамы и характер преступления. Это дело на контроле у самого…

– Благодарю вас, и вот еще, к понедельнику подготовьте мне весь экспертный материал по делу Муравьева…

Вадим с удивлением посмотрел на листок ежедневника с адресами хирурга Реченко и профессора Заволокина, он уже начисто забыл о своих вчерашних планах. Нагрудный карман кителя показался ему подозрительно тяжелым, и, перекладывая документы в гражданский плащ, он запоздало вспомнил о гребне, забытом девушкой.

«А что, если прямо сейчас….» – Вадим Андреевич с удивлением понял, что главное в это утро – увидеть Ее. Удивится или испугается, а вдруг обрадуется? Ему редко радовались, но уж такая, как говорится, специфика…

«ЗВОНИТЬ ЗДЕСЬ» – возвещала надпись у странной двери. Полотно ее было словно перевернуто. То, что располагается у обычных дверей сверху, было почему-то помещено еще и внизу. Нижний глазок, замок и звонок были врезаны на уровне колен Костобокова. Он даже слегка разволновался, чувствуя, что распаляются щеки. Колокольчик одиноко замирал. За дверью было тихо. Недоумевая, Костобоков двинулся к лестнице, но скрип дверных петель остановил его.

Дверь слегка приоткрылась. В узком проеме было темно и пусто, но тут дверь распахнулась внезапным толчком изнутри. С порога, снизу вверх, на него взирало таинственное создание с четвертой от солнца планеты, настоящий «марсианский сфинкс» с печально-замкнутым лицом, запрокинутым к далеким звездам.

Сходство с марсианским феноменом было бы почти полным, но на земном подобии была напялена майка-тельняшка, на литых плечах синели татуировки: тарантул и эмблема ВДВ. Красные, словно опаленные, в прозрачной стертой кожице культи искалеченных рук упирались в пол. С правой стороны черепа чуть вихрились светлые пряди, а с другой – все было голо, точно вылизано языком. Левая половина лица отсутствовала, стесанная наждаком или сожженная напалмом. Но в уцелевшей половине этого апокалипсического лика мелькало что-то знакомое. Человекоголовый Цербер смотрел на Вадима без всякого выражения, но в синем целом глазу, ярком и красивом, чудились наглость и насмешка. И сохранившимися чертами «феномен» явно походил на Гликерию!

– Сабурова Гликерия Потаповна здесь проживает? – все еще лелея спасительную надежду и даже право на ошибку, осведомился Вадим.

Сфинкс хранил тупое молчание, снизу беззастенчиво разглядывая следователя, словно увечье наделило его властью и злой, несминаемой волей. Вадим отметил широченный размах плеч и ссутуленную, но все еще могучую спину. Тело человека было до половины всажено в кожаный сапожок и заканчивалось плоской, нелепо короткой подошвой.

– Ее нет, что нужно? – раздался трескучий голос.

Вадим Андреевич замялся. Что-либо объяснять этому Квазимодо не хотелось.

– Вот, она оставила у меня… – И он протянул куда-то вниз гребень с грифоном. В ту же секунду серенькие, обшарпанные стены подъезда вздрогнули и накренились, словно грохнул взрыв. Вадим нелепо взмахнул руками и грохнулся на кафельный пол. Он так и не успел заметить, как человек-«сапожок» дернул длинные полы его плаща вперед на себя, подсек и обкрутил в щиколотках. Боль залила затылок, все поплыло перед глазами, и лишь перекошенное яростью лицо «сапожка» тормозило круговое движение. Вадим сел, тряся гудящей головой и потирая ушибленное место.

– А вот теперь поговорим, так сказать, на равных… – «сапожок» уже привстал, держась за косяк, и его гнусная рожа оказалась вровень с сидящим Вадимом. – Она сказала, что гребень забыла «у подруги». Ты, что ли, подруженька закадычная?

– Слушай, Квазимодо хренов, ты бы с «чехами» лучше так дрался, чем своих долбать. «Нападение на сотрудника милиции при исполнении…» Слыхал о таком? – Вадим Андреевич показал калеке уголок удостоверения.

– Стой, стой, брат, а мы с тобой пили… Верно?

– Ну, это вряд ли…

– Девяносто восьмой, аэропорт в Моздоке… – Сказав заветный пароль, встопорщенный «сапожок» обмяк и ополз книзу. – Прости, друг, заползай, не взыщи. – И опираясь на сжатые кулаки, он запрыгал по коридору, раскачиваясь, как на зыбких качелях.

Вадим, смирённый диковинным уродством хозяина, осматривал кухню, оборудованную под металломастерскую, где ловко передвигался, то подтягиваясь, то провисая на сильных руках, подобно гиббону в зоопарке, человек-«сапожок». «Калигула», как с первого взгляда окрестил его Вадим Андреевич. На латыни это слово означало все тот же «сапожок».

Хозяин тем временем уже снарядил стол и наполнил мензурки.

– Ну, так вот, мужик, чтобы ты знал. До Очхоя, до первой Чеченской, я был такой же, как ты. Пил, девок мял, в общем, радовался жизни по-своему. А теперь я – урод, гнида заплечная, грызущая ее молодую жизнь, – и слеза качнулась, но не пролилась из его единственного лучисто-красивого глаза. – А тебе что от нее надо? Только не ври.

Вадим почувствовал, что не готов ответить прямо, и прибег к каверзному приему, ответив вопросом на вопрос:

– А ты сам ей кто, брат, сват?

– Брат… Только она – Сабурова, а я – Покрышкин. А точнее «Маресьев». Единоутробные мы по матушке, а папаши разные.

– Послушай, брат, вопрос, конечно, неделикатный… Гликерия, кроме Влада, с кем-нибудь встречалась? А может быть, сейчас встречается? Я ведь по делу интересуюсь. Вот, скажем, человек бесследно пропал, вероятнее всего, его убили. Я должен проверить все версии, в том числе и бытовую… Сечешь?

«Сапожок» молчал, покусывая остаток губы.

– Ну, хрен с тобой, записывай… Ты Гликерию видал? Девушка она красивая, и если б захотела… Домогался ее тут один… Роберт Каштелян, тренер по стрельбе, мастер спорта, при понтах, крутой и все такое… Она его бортанула. Но я при сем не присутствовал, в свидетели не пойду…

– Постой, постой, – Вадим силился вытянуть из кармана брюк блокнот, – тренер, а в каком обществе, в «Динамо» или «ЦСКА»?

– В обществе охраны памятников… Откуда мне знать, ты – мент, ты и узнай… Ну, ладно, в последний раз тебе помогаю… Телефон его где-то у меня завалялся. Я ему две вещицы подновлял для коллекции…

– Что за коллекция?

– Да так, всякая экзотика, в основном – ножи, кинжалы, стилеты. Сабли тоже есть. Так вот, он, как Гликерию увидал, аж затрясся весь… С Владом у них потом была небольшая разборка с мордобоем. Владка его с лестницы спустил…

– И ты молчал… Вот народ! Клещами все тянуть надо. А этот Каштелян, он кто? Армянин?

– Бери выше. Пан! В переводе с польского – ключник. Кстати, он изредка наведывается… А Владку она любила. Он был у нее первым. Но они хотели как-то по-особому начать… Что ухмыляешься, мент? – «Сапожок» злобно напружинился, единственный глаз стал ярким, как молодой крыжовник. – Тебе и не приснится никогда такое. Благословения они ждали. Да только не дождались… Что лыбишься, как вошь на гашнике? Окстись, паря! Ты другой породы, не брахманской крови. Так что лучше сразу забудь, если не хочешь из ума вывихнуться.

Вадим ощутил приступ удушающей ярости, рука сама сгребла в комок мокрую, вонючую тельняшку.

– Слушай, ты… братец… Я не посмотрю, что ты ползаешь на двух костях. Ты сам забудь о ней, слышишь, родственничек. Что-то ты больно горяч! Может, это ты Влада пристукнул, а заодно и второго? Где-нибудь под комодом разобранный «калашик» прячешь, а стрелки на тренера переводишь! Ведь ты у нас контуженный и за поступки свои не отвечаешь!

В прихожей слабо звякнул колокольчик, никчемный «дар Валдая». На кухне пахнуло ветром и летучей чистотой вербы.

Распаленный гневом Вадим Андреевич и растерзанный Калигула испуганно воззрились на Гликерию. Из рук ее выпала сумка с молоком и хлебом. Лицо ее, еще румяное от морозного ветра, вмиг посерело и состарилось. Нежный подбородок затрясся, брови грозно сошлись к узкому переносью. Но через секунду она стала так неумолимо хороша, что мужчины пьяно потерялись и вообще забыли свое месторасположение во Вселенной.

Вадим, уставившись на нее, блаженно улыбался. Калигула, по-обезьяньи скатившись со стула, вдруг упал к ее ногам, прижался лицом к коленям.

– А… Сестра Кэрри пришла… Ой, да какие мы сердитые! А гребешок-то уже тутоньки. Подружка в погонах притаранила… – бормотал он дурашливо.

Стыд и чувство непоправимой беды вытолкнули Вадима из кухни. Лика с трудом вырвалась из рачьих клешней Калигулы.

– Скорее уходите, я провожу вас.

Она сама набросила на плечи Вадима Андреевича шинель, встав на цыпочки, нахлобучила ушанку, обмотала шею шарфом. Костобоков смотрел, как быстро и виновато прячет она свои узенькие стопы в ботинки с облысевшей опушкой по краю. И если есть у тела свой собственный разум, то он готов был бы поклясться, что в жизни не видел ног красивее и «умнее».

– Ведь он же контуженный, больной, а вы? Зачем?.. – как в бреду, шептала Гликерия, пока они спускались по лестнице.

На улице Гликерия резко остановилась, смерила его взглядом.

– Вот что… Мне больше ничего от вас не нужно!

Девушка оттолкнула его протянутую для прощания руку и убежала по серой поземке. Он долго смотрел ей вслед, потом зашагал к шоссе. Начиналась метель. Ветер бил в грудь. В глазах маячило уродливое сплющенное тело, мешком осевшее у стройных, березово-светлых девичьих ног.

Глава 2

Голубиная книга

Аврора, книга Маргарит,

Златая Чепь и Веры щит…

Н. Клюев

Что это было? Милость судьбы или ее приговор? Как могла одна-единственная старая книга мгновенно перевернуть его размеренную жизнь? Известно, что падшие духи, воюя за человеческую душу, подходят строго индивидуально. Так, сладострастнику они непременно подсунут плотский соблазн в аппетитной упаковке, а ученому отшельнику – тайно сорванный плод с древа Познания.

Уже звонили к вечерней, а он все стоял, сжимая в руках холодный скользкий переплет. Чьей охранительной молитвой сбереглась эта книга среди оплесневелых, источенных червями, хранящих на себе следы пожара церковных фолиантов, приготовленных к медленному тлению в монастырской кладовой?

«Голубиная книга» – едва заметно проступало на порыжелом растрескавшемся титуле. Переплет хранил следы воды и огня, но изнутри листы книги были лишь слегка опалены, и края их осыпались от слабого прикосновения. «Книга сия писана тщанием смиренного Дадамия, аки тайновидцем, зрящим мира Премудрость и дня грядущего Славу. В лето от Адамия семь тысяч и триста сорок пять годов, а от Бога Слова – тысяча восемьсот тридцать семь годов». Дадамий! Так называл себя монах-прозорливец, вещий Авель!

Взять книгу без благословения настоятеля – значило оскорбить своего ангела-хранителя накануне Великого Поста. Но едва затих шум ударившей в голову крови и отхлынула с лица пунцовая краска, отец Гурий, в миру Василий Васильевич Лагода, тридцати трех лет от роду, торопливо спрятал находку на груди и, словно страшась погони, покинул гулкие своды монастырского подвала.

Своеволие – вот начало всякого греха и отступничества… На Масленой неделе, перед самым началом Великого Поста, настоятель благословил очистить «холодный подвал», где дотлевали в покое и сырости отжившие свой век обиходные предметы. Среди груды пыльного старья иногда попадались и книги: истертые требники, залитые свечным воском псалтири, уже никуда не годные, изъеденные мышами и древоточцами. Сверток из подгнившей мешковины отец Гурий сначала бросил в общую кучу, но потом, раздумав, снова взял в руки и развернул. В сыром саване лежал брикет вощеной бумаги, а в нем толстая тетрадь. На ладонь лег скользкий переплет из порыжелой телячьей кожи.

Отец Гурий давно интересовался личностью Авеля и даже пробовал изучать его «солнечные диаграммы» и «звездные течения». Словно предвидя некую общность судьбы, он кропотливо собирал сведения о мятежном прозорливце, и постепенно Авель стал ему братски близок. Вещий монах, при жизни отмеченный перстом избранничества и скорби, и после кончины своей увлекал души соблазном тайного знания.

Вечный странник и мудрец, смиренный Авель, или, как он сам себя называл, отец Дадамий, был рожден в простом крестьянском звании. По воле родителей он рано женился и с молодых лет оказался обременен семьей. Но иное повеление оказалось сильнее. Услышав в себе тайный голос, Авель удалился от мира.

Дар пророчества впервые посетил его на острове Валааме. По благословению благочинного Авель поселился в отдаленной пустыни, где, «яко злато в горниле», выплавился его пророческий дар. Но печальна судьба пророка в своем отечестве. Каббалистические откровения Мишеля Нострадамуса стяжали тому всемирную славу, богатство и немалый придворный почет. Тайнозритель же Авель лишь многие скорби претерпел за свой несмолкающий вещий глас. Находясь ежечасно «под смертною казнию», мятежный монах пророчествовал судьбы царей и государств. Гремел, яко божий кимвал, презрев вельможный гнев, гонения, жестокие колодки и цепи, кои неоднократно налагались на него, ибо пророчества его, как правило, бывали мрачными, изобиловали точными датами конца царств и непременно сбывались. О них можно было бы и промолчать, но отец Дадамий настырно излагал свои «видения» перед лицом церковных иерархов, и крамольному делу тотчас же давали ход, подозревая монаха то в заговоре, то в оскорблении высочайших особ. Монастырский затворник в мгновение ока превращался в узника совести, то есть сидельца Петропавловской крепости.

Но после дословного исполнения реченного через него отца Дадамия с любезной поспешностью освобождали из узилища, где он пережидал вельможный гнев, и новый император считал своим долгом лицезреть таинственного чтеца Сивиллиных книг и подолгу беседовать с ним наедине. Отца Дадамия с почестями возвращали в обитель, но почти сразу же, «аки птица в заклеп», он вновь попадал в узилище за следующее «зело престрашное» предсказание. В конце своей жизни Авель умолк, и явленное ему в видениях доверял лишь бумаге, записывая реченное ему Духом посредством особой тайнописи. Последние двенадцать лет Авель трудился над загадочной книгой.

Вещий монах умер в 1841 году. Среди скудного наследства Авеля: двух чайников, поношенной рясы, нескольких монет и простых обиходных предметов ни книг, ни записок не значилось. Эта опись, заключенная в рамку, доныне предъявляется всем посетителям суздальского музея-тюрьмы.

Всегда молчаливый и сосредоточенный, отец Гурий с прежним усердием исполнял послушание на клиросе и в хозяйственных службах монастыря. Лишь очень внимательный взгляд мог бы заметить перемену в его облике. Глаза его, прежде погруженные в задумчивую тень, робкие и сосредоточенные, временами даже чуть боязливые, теперь были отрешенны и темны, напоминая мерцание вод в колодезной глуби. Он, давно отрекшийся от своей воли, прельстился тайной и оказался уловлен опасной приманкой, единственной еще живой страстью своей – интересом к неизвестным рукописям и древнему слову.

В первый же вечер, оставшись один на один с книгой, отец Гурий с трепетом разогнул ветхие листы. Кроме заглавия и «титула», писанных полууставом, текст был непонятен отцу Гурию. Знаки-буквицы, дразняще знакомые Азы, Буки и Веди, порхали по трем строчкам, переворачивались вниз головой и никак не желали слагаться осмысленно. Иные из них напоминали воинов, изготовившихся к бою, другие были похожи на человеческие фигурки в молитве, некоторые походили на жуков, на переплетенные стебли растений или наивные рисунки детской руки… Это был очень древний, неизвестный отцу Гурию тайнописный алфавит.

Древними рукописями он интересовался с ранней юности. Изредка на его пути попадались невнятные разрозненные свидетельства о существовании какой-то древней русской грамоты. «В старовину люди грамоте знали, иной грамоте, чем теперь, а писали ее крючками, вели черту Богови, а под нее крючки лепили и читать по ней знали…» – припомнил он что-то из этнографических изысканий Миролюбова. Буквы таинственной книги тоже теснились по трем линиям. Нижняя линия определенно означала земную твердь, а верхняя, вероятно, небо. Срединная же открылась ему как человеческий путь во плоти. Именно такое написание существовало и в санскрите. Возможно ли, что книга была написана на какой-то разновидности этого древнего языка русским монахом Авелем?

Вечером Прощеного Воскресения отец Гурий, размягченный и растроганный светлой печалью прошедшего дня, решился на несколько неожиданный шаг. Помня святоотеческое наставление, что «брат братом помогаем, яко град тверд», он завернул заветную «книгу» в расшитый серебряной нитью покровец и, прихватив кое-что из собственных записок, отправился к своему духовному собеседнику, монаху Серапиону. Он думал во всем открыться брату. Серапион обязательно поможет ему получить настоятельское благословение и братской молитвой укрепит на пути.

После вечерней трапезы монастырская братия уже разошлась по келиям, но до Всеобщего Правила оставалось несколько часов. Двор был пуст. Легкая поземка кольцами свивалась на пути отца Гурия. Начиналась метель. Грубые, армейского образца ботинки не спасали от мороза. Низко опустив голову, он брел навстречу ветру, бережно, как спящего младенца, прижимая к груди книгу и предаваясь своим размышлениям: «…Мусульмане ведут свое летоисчисление от Хиджры пророка. Иудеи чтут свою хронологию „от Сотворения Мира“. И было это в 3671 году до рождества Спасителя. Вероятно, исконное русское летоисчисление „от Сотворения Мира“ также предполагает какое-то решающее событие в жизни и культуре словен и руссов. Может быть, семь с половиной тысячелетий назад было положено начало русской хронологии, записи исторических событий? А может быть, была написана некая священная книга „Сотворение Мира“? Неужели русской письменности уже тысячелетия?..» – роились крамольные мысли под его потертой камилавкой.

– Молитвами Святых Отец наших Господи помилуй нас, – пропел он дребезжащим тенорком монастырское приветствие.

– Аминь и Слава во веки веков, – привычно ответил из-за двери хозяин кельи.

Серапион открыл дверь и на пороге по-братски облобызал отца Гурия. Брат Серапион был погодок отца Гурия, то есть, по монашеским меркам, еще молодой человек. Ласково-внимательное выражение его лица делало излишними всякие извинения за неурочное, довольно позднее вторжение. Отец Гурий некоторое время вглядывался в черты брата Серапиона, приятно оживленные тонким, чуть нервным румянцем. Он словно примеривал к его лицу, сияющему тихой радостью свидания, свою тревожную тайну. Среди братии инока Серапиона отличала легкая, но всегда уместная светскость в обращении, а также «словесность и книжность». Все это, вместе взятое, и позволило ему благодатно трудиться секретарем при настоятеле обители.

Серапион усадил гостя на старинный стул с бронзовыми луковками на спинке. Поставил на стол темно-вишневую густую наливку и пару бокалов, придвинул блюдо ярких, свежих фруктов, покрытых тонким восковым налетом.

– Помоги мне разобраться в сомнениях, брат, – осторожно начал отец Гурий. – Вот послушай, что нашел я в Паннонском житии Кирилла Просветителя: придя в Корсунь, «нашедъ он Евангелие и Псалтырь, написанное руськимы письмены, и человека обретъ глаголюща тою беседою, и беседова с ним и силу речи приим, своей беседе прикладаа различные письмена, гласнаа и съгласнаа». Неужели святой Кирилл усвоил уже существовавшую русскую или славянскую грамоту? И что за человек посвятил его?

– Постой, постой, брат, мне думается, что те «руськие письмены» были, скорее всего, какой-нибудь заимствованной руницей, которой писали северные народы свои примитивные календари, – с мягким укором прервал его Серапион. – В этом вопросе разумнее доверяться другим свидетельствам: «Прежде убо словене не имеху книг» – это «Сказание о письменах» черноризца Храбра. Десятый век от Рождества Христова. На Руси не было и не могло быть книг!

– Но ведь слово «книга»… – после паузы вновь заговорил отец Гурий, – русское, коренное и рождено оно в недрах нашего языка. Вот смотри, сложено оно из двух корней. Первый – «кн», безусловно, означает «гнозис», «знание», «жна» на санскрите. А корень «га» означает «путь», «дорогу». «Книга» – дословно «приводящая к знаниям, путь познания мира».

Серапион, перекрестив себя и бокал, отпил вина и деликатно надкусил розовое яблочко, но, передумав, отложил…

– Я скажу тебе больше, брат. Больше, чем ты сейчас способен вместить. И то лишь в надежде на твою скрытность. «Книга» – действительно русское слово и обозначает «связанное в порядке». – Серапион выждал с минуту, наблюдая за переменами в лице отца Гурия, потом продолжил: – Да, мой любезный брат. «Кон» – это закон, порядок, «иго» – узы, связь. Именно такому определению соответствует «Велесова книга». Она состояла, как тебе известно, из деревянных дощечек, нанизанных на шнурок. И я видел такие книги во множестве…

– Где? – выдохнул отец Гурий.

– В Библиотеке Ватикана, в тайном хранилище. Там есть особый славянский отдел…

Серапион действительно был в Ватикане полтора года назад в составе экуменистской делегации, но столь глубокого его проникновения в тайны церковного государства нельзя было и предположить.

– Ты же знаешь, у меня везде близкие друзья… Ну что дальше? Молчишь? А известно ли тебе, что на кресте Господа нашего была сделана надпись на иудейском, латинском и греческом, никаких «руських письмен» там не было. Скажи мне, что это значит?

Отец Гурий подавленно молчал.

– А значит это лишь одно: все прочие буквы и начертания – не от Бога. Святые Кирилл и Мефодий дали русским святые письмена. А то, глядишь, до сих пор держались бы хвостами за ветки.

Серапион аккуратно дожевал яблоко, отер уста платочком и, водрузив на горбике носа серебряные очки, раскрыл тяжелую книгу с медными уголками и крохотным замочком на переплете. Шелестя страницами, он углубился в поиски.

– Вот послушай, как поступали с тайным знанием святые отцы. – Голос Серапиона зазвучал ровно, с легким укором: – «…Когда услыхал святой Ефрем Пустынник о распространении учения еретика Аполлинария, то немедля оставляет он свою пустыню и входит в Константинополь. В состязаниях словесных сего еретика победить не могли, ибо книги свои он использовал как сильнейшее оружие. Наиболее победительные книги свои он хранил у сожительницы. К ней-то и явился святой Ефрем. Сказавшись учеником Аполлинария, он много хвалил его в глазах женщины. После он упросил дать ему Аполлинариевы книги на малое время. Уверившись в нем, женщина дала ему книги своего друга. Придя в обитель свою, святой Ефрем изготовил особенный клей и, отгибая по одной, склеил все страницы, пока книги не стали как бы единым куском дерева или камня. После он вернул книги женщине. Она, не заметив ничего, спрятала вновь книги. Случился потом спор у православных с еретиком Аполлинарием, уже сильно состарившимся. Но так как на диспуте он даже не смог раскрыть своих книг, то вскоре от великой скорби и стыда лишился жизни…» И поделом, горе тому, кто соблазнит хоть одного из малых сих!

Отец Гурий, казалось, отсутствовал духом. Опустив голову на грудь, он внимал чему-то едва слышному внутри себя. Оставив свою обычную сдержанность, он пригубил вино и незаметно осушил бокал до дна, не чувствуя вкуса самого лучшего кагора, потом решительно развернул книгу. Всегда уступчивый и даже робкий, сейчас он был необыкновенно тверд в голосе, видимо, выпитое вино слегка разгорячило его нервы.

– Взгляни, брат. Я почти уверен, что это доказательство высокоразвитой русской письменности. Возможно, в поздние времена употребление ее стало тайным и тщательно охранялось. Но когда встал вопрос о богослужебном языке для славянских народов, то волхвы открыли эту грамоту Кириллу. Житие говорит, что это случилось в Корсуни, когда Кирилл шел в Хазарию к тамошнему кагану. Употребление этой грамоты было необычным, недаром святой Кирилл обмолвился о «беседах, записанных на воде»…

Он протянул книгу брату Серапиону. Серапион сейчас же отвернулся к лампе. Его округлые, сутуловатые от долгих молитвенных стояний плечи опустились еще ниже. Когда наконец он обернулся к гостю, лицо его было непроницаемо, лишь похожие на бурых соболей брови сползлись к переносице и гневно подрагивали.

– Эти писания надо немедленно показать отцу настоятелю. Только его молитва отразит лукавые происки и защитит тебя от духовной заразы. Книга останется у меня!

Отца Гурия обдало страхом внезапного сиротства. Мрачная судьба «Аполлинариевых книг» встала перед его умственным взором. Он потянул ветхий переплет на себя, каким-то неожиданно ловким приемом вывернул книгу из побелевших пальцев Серапиона и стремглав покинул келью.

…Иеромонах Гурий исчез из Старо-Остожского монастыря в первый день Великого Поста. Все его документы остались у настоятеля обители. Монастырской комиссией было установлено, что накануне он почти до полуночи пробыл в келии монаха Серапиона. Благословения на посещение брата он не просил. Подобное своеволие строго порицалось уставом обители. Стало известно, что Гурий затеял драку в келье Серапиона. Видимо, предмет разговора и составил причину потасовки, а потом и столь дерзкого, необъяснимого поступка самого прилежного монаха. Наступил Великий Пост, монастырская жизнь задышала строже и глубже, и об отце Гурии, казалось, стали забывать.

Глава 3

След Ориона

В васильковое утро белее рубаха…

Н. Клюев

Стараясь не думать о своем вчерашнем визите к Гликерии, Вадим Андреевич решил зарыться по макушку в работу и, пока не потемнеет в глазах, штудировать служебную документацию и заключения экспертов по делу об убийстве Марии Муравьевой, выискивая мельчайшую зацепку, зазор в циклопической кладке двухтомного дела. Глубокой ночью молодая женщина выпала с балкона столичной высотки. Экспертиза установила, что еще минуты две-три Мария Муравьева была жива. Медики объяснили это огромным запасом жизненных сил, который природа дарит беременным. В этот поздний час даже кипучая столица не могла гарантировать свидетеля. Труп Марии Муравьевой пролежал несколько часов на газоне перед домом. На теле женщины было обнаружено много прижизненных повреждений, следы борьбы и попытки удушения.

Дверь в квартиру была заперта изнутри, задвижки окон наглухо закрыты, за исключением балконной двери. Муравьев не проснулся, даже когда утром взламывали квартиру. Он спал на кухонном диванчике, коленками к подбородку, с младенчески сжатыми на груди кулачками. Эмбриональный сон подозреваемого после совершения страшного преступления путал картину следствия. Более того, экспертиза нашла в крови Муравьева следы алкоголя и подтвердила употребление им сильного снотворного реладорма. «Протрезвев», подозреваемый показал, что в тот последний вечер у них был посторонний: частный врач. Вероятно, его вызвала сама Мария… Беременность протекала тяжело, и платные «эскулапы», экстрасенсы и биоэнергетики навещали их часто. При виде незнакомого доктора Муравьев сильно разволновался, просил не будить недавно уснувшую жену. Неразговорчивый врач накапал успокоительного в стакан, и Муравьев осушил его весь в присутствии врача. Муравьеву показалось даже, что тот его немного гипнотизировал, внушая подчиниться. Жене действительно в тот вечер было не по себе. Муравьев не сомневался, что она и вызвала странного доктора. Лица его Муравьев не запомнил, но утверждал, что тот был одет в темно-зеленый «хирургический» балахон, при нем был чемоданчик и странный зачехленный предмет, напоминающий складные алюминиевые носилки. «Скорая помощь» к Муравьевым той ночью не выезжала, частные доктора имели железное алиби. Никаких следов присутствия постороннего человека в квартире обнаружить не удалось. Стакан со снотворным оказался «чист». Консьержка никого не видела.

Обессилев от бесплодных поисков, Вадим перешел к протоколам допросов и осмотра места происшествия, но там, где поработал Шубанько, искать бреши в следствии было делом почти безнадежным. Заплечных дел мастера знали свое дело. Однако даже в навозной куче изредка попадаются жемчужины, а у следователей и криминалистов свое представление о счастливых находках, и неучтенный элемент в деле все же нашелся. В протоколе осмотра места гибели Марии Муравьевой была зафиксирована сумка модели «авоська», набитая пустыми бутылками и старыми тряпками. Похоже, происшествие спугнуло бомжа, собиравшего бутылки. Этого потенциального свидетеля искать не стали. Сумку сдали в камеру вещдоков, где ее, вероятно, уже утилизовали. Найти место дислокации местных бомжей было нетрудно, но прижатый к стенке, битый и пуганый бомж все равно ничего не расскажет. Поэтому Вадим Андреевич решил действовать несколько авантюрно, но наверняка.

Поздним воскресным вечером, прикупив солидный запас пива, Вадим Андреевич занял место в скверике напротив подъезда, где проживали супруги Муравьевы. Он удобно устроился в обнимку с деревянной бабой-ягой, любимицей детворы. Неспешно потягивая пивко, он рассматривал злополучную двадцатидвухэтажку, отмеченную смелой архитектурной новацией. Лестничные марши в доме вились справа налево, то есть в целом жизнепротивно устройству всей правосторонней Вселенной. Пить вскоре расхотелось. Костобоков уже давно подумывал бросить пить, но всякий раз лень и апатия настигали его еще до первого шага к чистоте и воздержанию. Он аккуратно вылил пиво в снег, освободил остальные бутылки, выставил их рядком и отправился в подъезд для дальнейшего наблюдения.

Близилась полночь, он стоял на лестничной площадке второго этажа и смотрел во двор. За последние четыре часа ничего примечательного не случилось, не считая нескольких мелких происшествий: выяснения отношений с консьержкой и местным патрулем, которого вызвали бдительные жильцы для проверки костобоковской личности.

Полпервого в скверике появился некто, одетый в короткую шубейку без пуговиц, но туго перетянутую поясным ремнем. Спортивные штаны с порванными штрипками парусились на февральском ветру. На голове бродяги темнела шапочка-петушок. Торопливо собрав бутылки, человек заковылял к помойным бакам. Коротким багром пошевелил мусор, выискивая «ценняк». По неуловимым приметам Вадим Андреевич догадался, что это – женщина. Затылком почуяв слежку, груженная тяжелыми сумками бомжиха косолапо заковыляла в темноту.

– С Восьмым марта, бабушка! – Вадим нагнал ее уже довольно далеко от освещенных улиц. – Как улов?

От неожиданности бомжиха с грохотом выронила сумки, но не обернулась на голос; так и осталась стоять спиной, как «скифская баба» в заснеженной степи.

Вадим забежал спереди, заглянул в плоское лицо, лишенное выражения.

– Пройдемте в отделение, гражданочка.

– Отпусти, – загнусила бомжиха, – чего пристал… Будылья собирать дозволяется.

– А кто провода режет, на кладбище безобразит, кто шишечки-набалдашнички с оградок спиливает? Ладно, бабуся. Так и быть, отпущу тебя, только сниму свидетельские показания.

– Не, мне туда нельзя… Здесь сымай.

– Значит, отказываешься проследовать… Ладно, давай так, ты мне все рассказываешь, аки на духу, а я тебя угощаю в лучшем ресторане и с собой даю, сколько унесешь…

– А чего надо-то?

Вадим вкратце напомнил ей о происшествии, которое случилось два месяца назад почти на этом самом месте.

– Пойдем, покурим, – примирительно сказала бомжиха. Она отвела Вадима за пустырь, где среди заснеженного поля темнела мягкая вытаявшая земля и, как ржавые пни, торчали люки теплотрассы. Там она уселась на теплой крышке и закурила.

– Да, видела… Видела я девочку. Молодая такая, волосами разметалась…

– А зачем удрала? Хоть бы позвала кого, она же там до утра лежала…

– Испугалась… Я ж ученая. Вот вы, менты, кто первый донес, того и в кутузку. Давай все как было расскажу… А ты пиши… Значит, собираю я будыль под окнами. И вдруг – крик. Я не поняла, откуда кричат. А уж когда она упала, гляжу наверх и вижу… Летит!

– Кто летит?

– Гад… Вроде ящер или мышь…Только большой… и с крыльями.

– Летучая мышь, что ли? А может быть, птеродактиль?

– Мне почем знать… Он вон туда улетел. – Бомжиха махнула рукой в сторону лесопарка.

– Сейчас я все твои рассказы в протокол занесу, и если ты врешь или с пьяных глаз чего привиделось… лучше сразу скажи. Ты, тетя, следствию помогаешь, осознаешь? Так что давай без дураков, признайся, что придумала.

– Я на работу только трезвая выхожу… А не веришь – так отпусти… – ныла бомжиха. – А еще ресторан обещал…

– Прости, чуть не забыл… Тебя как звать-то?

– Мура…

Он отвел ее в ночную забегаловку на троллейбусном кругу. Купил ей горячих сосисок, белую булку, три бутылки водки и набор консервов, подумав, добавил шоколад и прозрачную бонбоньерку «Рафаэлло», изысканное угощение, столь приличествующее нежному полу.

– Спасибо, землячок, – завершив трапезу, Мура облизнула с обмороженных губ кетчуп. Она распарилась от сытости и, сдернув с макушки черный «петушок», обмахивалась им, как опахалом. Своей гладко выбритой головой она могла бы соперничать в элегантности с самыми экстравагантными столичными львицами – совсем недавно Мура прошла санобработку. – Да ты не сомневайся, все так и было. И гад летал, и девушка кричала.

– А что она кричала? – почти без надежды спросил Вадим.

– А вот так тоненько: «Сеир-и-и-м»!

– Что?

Мура по-обезьяньи выпятила нижнюю губу и пропела еще тоньше и дольше: «Сеир-и-и-м».

Вадим почуял, как волосы его шевелятся от жутких звуков. Это слово было страшным и непонятным, как глас библейского пророка Ионы из чрева Кита, как ночной вой волка.

– Ты не ошибаешься, хорошо запомнила? Отличницей-то, наверное, в школе не была?

– Откуда тебе знать? – обиделась Мура. – А запомнила со страху. Как спать завалишься, так сразу кто-то зовет: «Сеир-и-и-им».

Вадим смахнул со столика остатки угощения, написал протокол, подсунул на подпись Муре и с облегчением отпустил ее восвояси.

– Если еще чего надо, приходи. Это моя земля. – Мура с гордостью оглядела округу.

Усердные изыскания Костобокова ничуть не обрадовали его руководство.

– Ты соображешь, что пишешь? – шипел полковник Болдырь. – Выкинь к этой самой матери, и чтобы я больше этих птеродактилей на своем столе не видел! Убийство совершено Муравьевым в состоянии алкогольного опьянения, возможно, психоза. Недаром он успокоительного наглотался… Вот что, капитан, протокол и рапорт я пока задержу у себя, а ты постарайся выдвинуть хоть одну приличную версию… Ну, сам посуди, мистику к делу не пришьешь, – уже мягче и примирительней заговорил Болдырь. – Ты-то сам как думаешь? Что это за змей-горыныч в «Академиках» поселился?

– Не знаю… Но с версией Шубанько категорически не согласен.

– Работай, капитан… Трудись, чтобы служба медом не казалась…

– О! Костобоков… Знатная фамилия, видать, из поморов? – Профессор Заволокин поднес к свету следовательское удостоверение и удовлетворенно хмыкнул. – «Костобоками», молодой человек, наши северяне звали мамонтов, коих немало находили по всему Заполярью. Великаны погибли внезапно, с желудками, полными зеленой травы… Вы хотите знать, почему? Отвечу охотно: почти мгновенное, резкое похолодание в результате смещения магнитных полюсов, внезапная тьма из-за газовых скоплений в атмосфере, тонны выпавшего снега, то есть полная картина ядерной зимы. Интересуетесь? Извольте, я готов рассказать вам все, что знаю сам. Но прежде я хочу предупредить вас о последствиях. От того, что вы узнаете, может измениться вся ваша дальнейшая жизнь. Знание – сила и, как теперь говорят, «убойная сила». После того как в вашу жизнь войдут некоторые подробности всемирной истории, изменитесь вы сами, изменится выражение ваших глаз, осанка, голос. Это заметят. Вам придется поменять друзей. Ибо в кругу ваших прежних знакомых вы станете «белой вороной». Зато вы обретете новых друзей, среди них будут философы, историки, мудрецы и писатели. И вы уже никогда не будете одиноки. Вы найдете вкус в том, мимо чего прежде проходили равнодушно…

Профессор на минуту замолчал, а потом продолжил.

– Итак, для начала надобно подобрать ключи к этой мрачной тайне, я имею в виду исчезновение Влада и Юры. Ключ первый – «Атлантида»… Юра Реченко формировался как молодой, дерзкий археолог. А в нашей науке нельзя без сказок. Без возвышенных и часто пустых легенд археология давно превратилась бы в мрачное гробокопательство. Без Алатыря и Китежа, без острова вечной молодости Авалона, где, возможно, и росли молодильные яблочки, без тайн Кносского дворца на Крите, без мистических летающих камней Стоунхенджа…

Профессор Заволокин был уже в том трудноопределимом возрасте, когда у иных старость тихо сливается с беззубым младенчеством и тело покорно приближается к новому кругу воплощений. Но старик держался прямо-таки молодцом.

– Так вот, без «Илиады» Гомера не было бы и Трои Шлимана… Весь атлантический цикл истории Юра относил к позднему палеолиту – это примерно десять тысяч лет до нашей эры. Хотя, я думаю, этот цикл включал и магдаленский период – двадцать тысяч лет до нового времени. Память об этом времени человечество сберегло лишь в сказках и мифах, но Атлантида, вернее ее тайное наследие, и доныне незримо руководит земной историей…

– Простите, я правильно вас понял? – перебил профессора Вадим Андреевич, – значит, когда в Европе некто волосатый, в лохматых шкурах впервые насадил на древко каменный топор, на острове в Северной Атлантике уже сиял искусственный свет и круглый год цвели сады?

– Ну да, вы совершенно правы! Только свет был не искусственный, а скорее природный. О, это была страна чудес! По сведениям Платона, площадь Атлантиды была около пятисот квадратных километров. На острове били два источника. Один – горячий, а другой холодный. Чем не мертвая и живая вода? Вокруг – мраморные дворцы, храмы, купальни, вечнозеленые сады, ручные звери и люди, прекрасные, как Боги. Этот волшебный мир тысячелетиями питал фантазию землян. Похоже, человечество Золотого Века обладало знанием космических законов. И это знание позволяло достигать изобилия и высочайшего уровня развития без технократии и насилия над природой, без истребления биосферы, без поедания теплокровных животных, без истощения сил Земли. Но нравственное и умственное вырождение коснулось и этой высокой расы. За шесть тысячелетий до Платона Атлантида погибла в результате ужасной катастрофы. Есть вероятность, что эта достигшая огромного могущества цивилизация не смогла предотвратить биосферную катастрофу, но, возможно, она сама непроизвольно вызвала ее. Почему? О, так бывает всегда, когда уровень развития цивилизации превышает ее духовность и любовь к родной планете. Погиб культовый центр ариев Мауру в Северной Атлантике. Цветущая Арктогея постепенно оледенела, но осталась единственной хранительницей знаний предыдущей цивилизации. Благородная солнечная раса после смещения магнитных полюсов покинула свою северную обитель. Те, кто ушел раньше, скоро растворились среди звероподобного населения юга, где царили смешение, хаос, каннибализм. Но инъекция солнечной крови не пропала даром. В результате воздействия высокоразумной формы жизни на полуживотный примитивный материал появился кроманьонец – «человек из ниоткуда». Загадка появления кроманьонца – ключ ко всем тайнам расоведения и антропологии. Последний и самый крупный исход ариев из полярной зоны – знаменитый поход Белого Царя Рамы и расселение потомков арийцев по их сегодняшним местам обитания. Осталось воспоминание о полярной Родине в Авесте, в индийских Ведах. Описание волшебных северных зорь доныне заставляет трепетать сердце, сохранился в человечестве и благородный, героический тип Созидателя и Творца. Есть сведения, что оставшиеся на Севере потомки ариев несколько тысячелетий хранили календарь, реликвии предков, возвышенный и поэтичный язык и, главное, особый буквенный строй, из которого впоследствии родились все письмена Земли.

– Вот как? – Вадим всеми силами изображал заинтересованность, хотя с первых же слов профессора было ясно, что время потрачено попусту и никаких «нитей следствия» в профессорском кабинете не завалялось. – Профессор, у меня есть сведения, что Вавилов и Реченко искали священный камень. Давайте о нем поговорим.

– С радостью. Легенда о кристалле Сил, Камне Откровения, бередит человечество с самых первых его шагов. По преданию, на него были нанесены не просто знаки и буквы, а заветы самого Творца. Но писать на камне совсем необязательно. Вы же не царапаете алфавит на дисплее. Кристалл Сил мог улавливать и концентрировать солнечный свет, излучения Космоса и мысли людей. «Изумрудные скрижали» Гермеса Трисмегиста и скрижали Моисея тоже представляли собой кристалл. На гранях их имелись начертания главных законов бытия. Я полагаю, что люди древности умели трансформировать гигантскую энергию, собранную кристаллами, и передавать ее на любое расстояние. Информация, записанная на подобный носитель, может сохраняться вечно. Существуй такой камень в действительности, он вполне бы мог стать основой биологической цивилизации, космического человечества будущего. Славяно-руссы, наследники Гипербореи, тысячелетиями хранили память о магическом кристалле, камне Алатыре…

– Значит, если бы удалось отыскать Алатырь-камень, то… – далее не шли даже самые необузданные фантазии следователя.

– …Ну вот, вы сами открыли второй ключ к разгадке… Юрий мечтал отыскать нечто мистическое, заветное, отодвинуть хронологию Руси на несколько тысячелетий в глубину. Я сам заразил его этой изыскательской лихорадкой. Сразу после войны я уехал с археологической экспедицией в Приильменье. Еще лежала в развалинах Новгородская София, а мы уже пытались проверить и опровергнуть «норманнскую» теорию возникновения русской государственности. Считалось, что первыми сюда пришли «варяги». И действительно, в глубоких слоях мы находили предметы скандинавского происхождения, северные рунические надписи и прочее. Но стоило копнуть поглубже, и вновь возникал «славянский» период и являлись неоспоримые свидетельства древнейшего славянского владычества в этом крае. Кстати, чем глубже доктор Шлиман уходил в археологические слои Трои, тем более высокую культуру ему удавалось обнаружить… Позднее мне довелось работать на Перыни, вблизи Великого Новгорода. Наша группа реконструировала «Перунов круг» – древний огненный жертвенник, ландшафтное святилище на крутом песчаном холме, где доныне шумит великолепная сосновая роща. «Ее насквозь пронизывает солнце, ей моет корни Волхов-говорун…» Это место и поныне дышит могучей силой. Святорусское жречество хранило магический опыт Гипербореев. Неудивительно, что все перынские находки, говорящие о могучей истории славяно-руссов, бесследно исчезли в спецхранах. Местный рыбак, этакий былинный Садко, рассказал мне легенду о Лытырь-Камне. «Камень заклят, что у края мира лежит», по народной легенде, есть спаситель и охранитель Руси. Действительно, любое нападение на Русь с севера таинственным образом погибало. Например, в 1918 году под Архангельском бесследно исчез английский десант. Отряд в три сотни человек, с обозом. Не говоря уж о том, что всякое нашествие на Русь в первую же зиму получало страшный удар небывалого русского мороза. Так вот, этот рыбак утверждал, что до войны промышлял пушнину где-то под Архангельском. Однажды он заблудился в метели. Но был чудесным образом спасен и перенесен кем-то в стойбище оленных людей. Он говорил, что видел нечто, очень похожее на светящийся кристалл, видел в зимней тайге каких-то светловолосых людей в белых прозрачных одеждах. Хотя, с большой долей вероятности, я могу утверждать, что это был предсмертный сон замерзающего охотника.

– А кто же спас его?

– Сие загадка… На Перыни я вновь побывал несколько лет назад… Месторасположение древнего святилища разорено, грунт срезан бульдозером, сокровище славянского мира заросло сорной травой, превращено в неудобье, помойку.

– Кто же это сделал? Кто допустил?

– А, это уже третий ключ к разгадке вашего следствия. Имя ему «неутихающая война».

Вадим Андреевич забеспокоился, похоже, старый профессор немного спятил от одиночества и заброшенности.

– На месте языческого жертвенника несколько столетий существует Перынский Скит. Но отнюдь не борьба христианства с язычеством дала начало «неутихающей войне». Исток многих событий столь глубок и занесен, так сказать, песком времен, что вновь необходимо обратиться к истории Атлантического периода, который мы не имеем права называть доисторическим. Чистый расовый тип «борейца», северного человека, очень скоро оказался размыт и безнадежно испорчен смешением с существами низшего порядка – звероподобным населением экваториальной зоны. Вослед за чистотой крови арии утратили духовное и умственное главенство в древнем мире. С этого момента арии – уже не нация, арии – это миссия в истории.

– Спасибо, Викентий Иванович, все это очень интересно, но далеко от темы моего расследования…

– Гораздо ближе, чем вы полагаете, молодой человек.

Вадим осторожно огляделся: густая пыль дремала поверх древнего вздора, коим были уставлены профессорские полки; странные заблудившиеся вещи, сметенные ураганом времени на бесплодную равнину одинокой старости.

– Я слышал, что волшебный камень упал с Ориона. Это правда, профессор?

Заволокин снисходительно улыбнулся.

– Ну, зачем же столь прямолинейно? Действительно, камень – Держитель Мира – был связан со звездой Бетельгейзе, самой яркой в созвездии Ориона. Хранился он в священном городе тогдашнего человечества Золотом Уре… Да-с, Семивратный Ур, оплот человечности, град Богов и Героев, наследник Посейдонии… Издавна хранителями Алтаря были гиперборейские жрецы. Именно потому при раскопках в Уре Халдейском, что был лишь поздним напоминанием об Уре Золотом, были найдены северные сани. Семь врат Великого Ура – это семь посвящений всех времен и народов.

– Мне думается, профессор, здесь какая-то шифровка… Может быть, «Семивратный Ур» – это черепная коробка человека, в ней тоже семь отверстий. А Алтарь – мозг, я читал, что он тоже сродни кристаллу, – чем не камень-Алатырь, прямой канал богообщения и так далее?..

– Великолепно, авантюрно, дерзко! Ну, стало быть, можно открыть вам и последний ключ. Имя ему «Север». Уста Севера запечатаны великой тайной…

Профессор умолк, склонив по-птичьи голову к плечу. За окном вечерело, но света не зажигали. В этот смутный час комната профессора выглядела печальной и заброшенной. Сияющие дали арийского материка, его грозные и величественные ландшафты свернулись до пропыленной сумеречной скорлупы стариковского жилища.

Вадим Андреевич заерзал в кресле: «Вот, мамонт примороженный, чуть не забыл!» Накануне он пробил по всем видам учета пропавших студентов и обрел неожиданный материал для следствия. Влад Вавилов оказался чист, как стеклышко, а вот Реченко – завзятым дебоширом. В местном отделении на него было заведено профилактическое дело, за полгода три привода за драки и даже сопротивление, во время которого Реченко сорвал погон у сержанта, проводившего задержание. При этом громко декламировал лермонтовское: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…»

– Да… А скажите, Викентий Иванович, что за страсти-мордасти кипели в общежитии, где жил Юра? Драки, приводы, как-то не вяжется с его интеллигентным обликом.

– Страсти? Нет, милейший, там глобальный конфликт назревал, когда людям тесно не только в одной комнате, но и на одном земном шарике.

– И с кем шла война за обладание шариком? Имя, фамилия?

– Помнится, Юра его называл «лев с птичьей фамилией». Так что звали его Лев…

– Простите, профессор, сейчас я тороплюсь, придется еще раз воспользоваться вашим гостеприимством.

– Всегда рад. После того, как пропал мой последний и самый любимый ученик, мне и поговорить-то не с кем. Вот я и навалился на вас…

* * *

Первый свободный вечер Вадим потратил на обыск собственной комнаты: опытной рукой рылся в шкафу, шуровал лыжной палкой на запущенных антресолях, перебирал чемоданы, но заветная вещица точно в воду канула. Как бывший житель таежного края, Вадим Андреевич знал, что для поимки матерого зверя иногда достаточно добыть надежную, слегка протухшую приманку. Для Каштеляна такой приманкой могло стать оружие, которое он, по непроверенным данным, давно коллекционировал. Наконец откуда-то вывалился пыльный сверток, по-деревенски увязанный пестрыми тесемками. Вадим разорвал путы и высвободил давний гостинец. В коробку были уложены великолепный промысловый нож, ремень и легкий сверток из рогожи. Из свертка сыпались пожелтевшие иглы, обугленные временем веточки, пересохшая смола. Слабый запах соснового бора и дурманного багульника растекся по комнате. Вадим грустно перебирал памятные предметы.

Восемь лет назад он уехал из родной Кемжи. Мать натолкала полный баул гостинцев да еще подпихнула сухих ломких хвощинок. «Да верес, это верес… Силу большую эти веточки имеют. Как лихоманка привяжется, сила черная по твою душу явится, женщина разлюбит или сглазит кто, так можжевелышком горьким головушку окури, как рукой сымет… Да, вот еще, чуть не забыла, старая: дядя Евстафий тебе на память свой промысловый нож и армейский ремень отказал; пусть, говорит, Дема возьмет, у него работа военная.

Дядя Евстафий был гордостью костобоковского рода. Дважды приходили на него похоронки, но с войны он вернулся живой и ярый, увешанный медалями за отвагу…

Вадим снял самодельные ножны, встал пред пыльным зеркалом и высоко занес руку с ножом, любуясь отражением. Настоящий волшебный меч, как Эскалибур короля Артура. «Его пылающий клинок был непобедим, его ножны обладали способностью излечивать самые жестокие раны». Сто лет назад нож был сделан из обломка польской сабли. Сабля была семейным трофеем. Когда-то, незапамятно давно, должно быть в Смутное время, позабытый пращур оглоблей разоружил разбойника, коих без числа металось по всему Северу в жажде грабежа и крови. Лет сто назад сабля сильно пострадала, но клинок еще долго служил в промысловой охоте. Отполированное лезвие ножа сияло солнечным блеском. Рукоять была выточена из моржовой кости и обмотана тюленьей жилкой, чтобы нож не скользил в руке. На крыже сверху – перламутровая резная накладка; рыцарский герб с вензелями. Усики у ножа – серебряные, литые, снятые с сабли: рогатые оленьи головки смотрят в разные стороны. Тяжелое, но очень надежное оружие. Вадим сложил газеты высокой стопкой и провел лезвием над бумагой. Нож бесшумно раскроил пухлую бумажную кипу. Теперь можно щупать этого Каштеляна, как теплую курку. Коллекционеру не устоять перед такой красотой и редкостью.

…Мягкий грассирующий баритон на том конце провода выпытывал:

– А по какому поводу? Никакого Покрышкина не знаю… Квазимодо, говоришь? Плохо слышу… Есть клевое «перышко»? У кого есть? У тебя… – Каштелян задумался. – Ладно, мужик, позвони вечером, я подумаю… Хотя… Цирк на Цветном знаешь? В семь вечера, напротив, в сквере. У меня «пежо» синий. Будешь торчать? Ну, бывай…

К встрече с Каштеляном Вадим Андреевич готовился более тщательно, чем к нежному свиданию. На голое тело натянул старый «рыбацкий» свитер, надел дряхлый ватник без погон, синие ватные штаны на лямках заправил в ношеные кирзачи. Выломал кокарду и опустил «уши» старой форменной ушанки. За спину повесил истертый вещмешок. Потоптался перед зеркалом. Не хватало какой-то завершающей детали. Он перепоясался ремнем дяди Евстафия и ощутил, что готов к любым подвигам. Сквозь пыльную амальгаму на него хмуро смотрел небритый амбал полууголовного вида. Вот только руки могли выдать «музыканта», но если не снимать варежек из овчины, то камуфляж вполне мог обмануть неопытного обывателя.

Через час Вадим Андреевич прогуливался по Цветному бульвару. Автомобильные фары рубиново подсвечивали сумерки. Гуляющий по бульвару люд слегка шарахался от небритого детины.

Вадим Андреевич заметил, как из темно-синего автомобиля на обочину бульвара выпрыгнул обритый наголо человек. Подтянут, спортивен, руки спрятаны в карманы кожаной куртки. Брюки тоже кожаные, лаково отсвечивающие в неоновых всплесках. Молодой, лет тридцать пять. Беглым взглядом вычислил Вадима, привычно зыркнув по сторонам, двинулся к нему.

– Хелло! – Губы у Каштеляна оказались толстые, почти негритянские, лицо – сухое, крепко сжатое, а глаза маленькие, светлые, неподвижные, как у затаившейся в подводных зарослях щуки. Яркий импортный загар покрывал его лицо, что на исходе зимы отдавало роскошью и дорогим пижонством. Череп Каштеляна был выскоблен бритвой, брови тоже пошли «под нож», отчего голова казалась непристойно голой.

– Здорово, – отозвался Вадим, чуточку надавив на «о», но так, чтобы было вполне привычно, и протянул руку в варежке.

Каштелян руки подавать не стал. Закурил.

– Ну, чего там у тебя, показывай…

Вадим развернул ветошку с сокровищем, искоса наблюдая за коллекционером: человек поджарый, тренированный, за километр видать. Мог ли такой убить? Вполне. Жесток, развязен… Держится с нагловатым спокойствием и полупрезрительным покровительством.

– Да, вещица занятная. Что за нее возьмешь?

– Только обмен. Я проездом, у меня ночью поезд на Воркуту.

Вадим чувствовал, что Каштелян колеблется…

– А чего тебе надо-то?

– Да есть одна маза… Мне бы коллекцию твою глянуть, я бы выбрал. – Вадим играл под провинциального лохаря, обычно этот образ ему давался без натуги.

– Коллекцию, говоришь? – «А чем докажешь, что ты не подстава?» – промелькнуло в глазах Каштеляна, мгновенно ставших цепкими, как репьи. – Хотя можно и посмотреть… Ладно, поехали… На месте разберемся насчет обмена. А что тебя интересует?

– Мне бы современное вооружение: американский спецназ!

– Сразу видно «знатока». Ну, дуй к машине.

В неприбранной квартире вопила стереосистема. Каштелян походя набросил полосатый плед на сбитую постель. Смахнул в мусорное ведро недопитые бутылки и куски торта.

Вадим закурил.

– Сидел? – участливо спросил Каштелян. – Куришь, как зек, в кулак, чтобы огня не видно.

– Так еще и в засаде курят… – добавил Вадим.

– Ну что, спецназовец, пошли.

Одна из дверей гостиной была металлическая, сварная, облепленная запорами. Каштелян по очереди повернул несколько сейфовых рубильников. В темной комнате сам собой зажегся свет. Желтый полупрозрачный человеческий череп медленно вращался под потолком. Из глазниц выходили рубиновые лучи. Каштелян зажег еще несколько дневных ламп.

Вадим прежде никогда не видел такой необычной коллекции. Никаких пыльных ковров с ятаганами на гвоздиках. Все стены небольшой квадратной комнаты без окон были обиты темными, нестругаными досками и до самого потолка утыканы ножами. Вдоль стен щетинились кинжалами деревянные плашки. Мечи, сабли и рапиры покоились в застекленных витринах.

Вадим с детства обожал ножи и потому не мог скрыть искреннего восхищения.

– А вот то, что тебя интересует. Но это можно через Интернет заказать, прямо на дом.

– Это здесь у вас хрентернет, а у меня поезд ночью, а там одни пингвины… – Вадим прикусил язык – пингвины водились в другом полушарии.

Каштелян посмотрел искоса, что-то заподозрив. При свете ламп наряд Вадима выглядел вызывающе. «А казачок-то засланный», – читалось в глазах коллекционера. Но желание заполучить нож было сильнее подозрений.

– Ну, пингвин, выбирай поскорее. У тебя поезд… Не забыл?

Вадим достал нож и с искренним чувством поцеловал клинок.

– Прощай, друг… – и прижал нож к груди. – Вот, это вещь!.. – Вадим протянул руку к великолепному клинку редкостного черного закала. – Его беру!

– Ты чего, мужик? Ты знаешь, сколько это стоит? В твоей Воркуте денег не хватит! Вот все, что могу тебе предложить. – Из коробки Каштелян высыпал на белый, лоский паркет несколько складных ножей с накладными эмблемами на рукоятях. – Это и есть твой гребаный спецназ. Бери хоть всю пачку и уматывай.

– Нет, хозяин ласковый, мы так не договаривались…

Каштелян угрожающе насупился и сунул руку за лацкан куртки. Под курткой наверняка был спрятан пистолет, хорошо если газовый.

– Лады, хозяин, давай дальше выбирать… А лучше покажи мне сам свою коллекцию. Я с детства ножи люблю. Мы еще пацанами самодельные финки у зеков выменивали на хлеб и махру.

– Ладно, смотри, сирота. – Каштелян поиграл перед небритой рожей гостя узким четырехгранным стилетом. – Итальянский стилет «Кинжал милосердия». Недавно приобрел. А вот эскимосский поворотный гарпун. – Каштелян поднял над головой маленькую острогу с завитыми лезвиями. – Видишь, цепы как закручены. А это малайский кинжал Крис^[1], в полете свистит как птица. Вот – мексиканский нож – мачете, а этот короткий – самурайский меч. Им японцы делают харакири, слыхал? Посмотри, какая резьба на эфесе.

Вадим с чувством пощупал тончайшую резную кость. На рукояти красовалась круговая панорама старинного японского городка. Вдалеке возвышались сопки, за ними чернело море. На переднем плане прогуливались воины и дамы с зонтиками, играли дети. Мирная картина так не подходила орудию самоубийства, но кто способен понять восточную душу?

– А вот… не тяни клешни, все равно в руки не дам… – Из длинного ларца-футляра Каштелян достал черный сверкающий кинжал. И отдельно – серебряные ножны, украшенные мелкой «зернью». Руку с кинжалом он поднес к лампе. На черном зеркале лезвия сверкнула арабская пропись золотом. – Видишь, черная дамасская сталь, зеркальная полировка… «Из Корана стих священный писан золотом на них…» Это кинжал самого Хаджи Мурата. Только мне придется с ним расстаться, как только появится настоящий покупатель…

– Почему?

– Видишь ли… Эта штука довольно долго лежала в музее в Грозном. После бомбежки музей разграбили… Это оружие мне продал один старик, ему было нужно совсем немного, несколько тысяч долларов, чтобы выкупить у федералов своего младшего… Так вот, он объяснил про этот кинжал: хотя бы изредка он должен пробовать кровь неверных, а то потускнеет сталь… А я на мокруху с кинжалом не хожу…

– Да… история… Слушай, хозяин ласковый, если ножик мне не подошел, может, у тебя есть «погорячее», оттуда же, из «музея»… Я заплачу…

– Слушай, вали отсюда. Я этим не занимаюсь и тебе не советую. Хотя дальше Севера тебя все равно не пошлют.

– Ага… Понятно… Ну, чего ж. Прощевай. У тебя и вправду просто суперская коллекция. Как в кино побывал. А вот ножичек свой я тебе не отдам. Мне такой «спецназ» на… не нужен.

Каштелян был озлоблен и разочарован. Убил вечер на какого-то полудурка…

В глубине души Вадим был расстроен не меньше Каштеляна. Ни одной серьезной версии в голове не складывалось. Убийство из ревности отпадало. Такие холеные мачо никогда не идут на «преступления страсти». Ибо для страсти нужна отсрочка в исполнении желания, как это постоянно случалось в жизни самого Вадима Андреевича. А Каштелян, похоже, страсти свои удовлетворял без всяких помех…

Вадим Андреевич обитал в девятиметровой комнатке милицейского общежития, куда забивался обычно уже поздней ночью, пил чай или что-нибудь покрепче и проваливался в сон. Но в последние дни он почти не спал, плавил лбом оконное стекло, мучился, не находя ответа на самые главные вопросы следствия и жизни.

Он всегда уверенно нравился женщинам. Может быть, сухой хищной поджаростью и скрученными узлами мышц, может, красиво и крепко посаженной белокурой головой, он никогда не задумывался. Но Гликерии этого мало. Что он должен сделать, чтобы иметь право хотя бы позвонить ей? Начать новую жизнь? Бросить курить, благородно отвергать протянутую рюмку, по вечерам читать книги Заволокина, а по утрам бегать в скверике, в погоне за своим счастьем… А куда деть тоску одиноких ночей? Завести шкурястого щенка служебной породы, радостно писающего при виде хозяина и подбрасывающего вверх его линялые тапки?