Алмазная скрижаль

– Я слышал, что волшебный камень упал с Ориона. Это правда, профессор?

Заволокин снисходительно улыбнулся.

– Ну, зачем же столь прямолинейно? Действительно, камень – Держитель Мира – был связан со звездой Бетельгейзе, самой яркой в созвездии Ориона. Хранился он в священном городе тогдашнего человечества Золотом Уре… Да-с, Семивратный Ур, оплот человечности, град Богов и Героев, наследник Посейдонии… Издавна хранителями Алтаря были гиперборейские жрецы. Именно потому при раскопках в Уре Халдейском, что был лишь поздним напоминанием об Уре Золотом, были найдены северные сани. Семь врат Великого Ура – это семь посвящений всех времен и народов.

– Мне думается, профессор, здесь какая-то шифровка… Может быть, «Семивратный Ур» – это черепная коробка человека, в ней тоже семь отверстий. А Алтарь – мозг, я читал, что он тоже сродни кристаллу, – чем не камень-Алатырь, прямой канал богообщения и так далее?..

– Великолепно, авантюрно, дерзко! Ну, стало быть, можно открыть вам и последний ключ. Имя ему «Север». Уста Севера запечатаны великой тайной…

Профессор умолк, склонив по-птичьи голову к плечу. За окном вечерело, но света не зажигали. В этот смутный час комната профессора выглядела печальной и заброшенной. Сияющие дали арийского материка, его грозные и величественные ландшафты свернулись до пропыленной сумеречной скорлупы стариковского жилища.

Вадим Андреевич заерзал в кресле: «Вот, мамонт примороженный, чуть не забыл!» Накануне он пробил по всем видам учета пропавших студентов и обрел неожиданный материал для следствия. Влад Вавилов оказался чист, как стеклышко, а вот Реченко – завзятым дебоширом. В местном отделении на него было заведено профилактическое дело, за полгода три привода за драки и даже сопротивление, во время которого Реченко сорвал погон у сержанта, проводившего задержание. При этом громко декламировал лермонтовское: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…»

– Да… А скажите, Викентий Иванович, что за страсти-мордасти кипели в общежитии, где жил Юра? Драки, приводы, как-то не вяжется с его интеллигентным обликом.

– Страсти? Нет, милейший, там глобальный конфликт назревал, когда людям тесно не только в одной комнате, но и на одном земном шарике.

– И с кем шла война за обладание шариком? Имя, фамилия?

– Помнится, Юра его называл «лев с птичьей фамилией». Так что звали его Лев…

– Простите, профессор, сейчас я тороплюсь, придется еще раз воспользоваться вашим гостеприимством.

– Всегда рад. После того, как пропал мой последний и самый любимый ученик, мне и поговорить-то не с кем. Вот я и навалился на вас…

* * *

Первый свободный вечер Вадим потратил на обыск собственной комнаты: опытной рукой рылся в шкафу, шуровал лыжной палкой на запущенных антресолях, перебирал чемоданы, но заветная вещица точно в воду канула. Как бывший житель таежного края, Вадим Андреевич знал, что для поимки матерого зверя иногда достаточно добыть надежную, слегка протухшую приманку. Для Каштеляна такой приманкой могло стать оружие, которое он, по непроверенным данным, давно коллекционировал. Наконец откуда-то вывалился пыльный сверток, по-деревенски увязанный пестрыми тесемками. Вадим разорвал путы и высвободил давний гостинец. В коробку были уложены великолепный промысловый нож, ремень и легкий сверток из рогожи. Из свертка сыпались пожелтевшие иглы, обугленные временем веточки, пересохшая смола. Слабый запах соснового бора и дурманного багульника растекся по комнате. Вадим грустно перебирал памятные предметы.

Восемь лет назад он уехал из родной Кемжи. Мать натолкала полный баул гостинцев да еще подпихнула сухих ломких хвощинок. «Да верес, это верес… Силу большую эти веточки имеют. Как лихоманка привяжется, сила черная по твою душу явится, женщина разлюбит или сглазит кто, так можжевелышком горьким головушку окури, как рукой сымет… Да, вот еще, чуть не забыла, старая: дядя Евстафий тебе на память свой промысловый нож и армейский ремень отказал; пусть, говорит, Дема возьмет, у него работа военная.

Дядя Евстафий был гордостью костобоковского рода. Дважды приходили на него похоронки, но с войны он вернулся живой и ярый, увешанный медалями за отвагу…

Вадим снял самодельные ножны, встал пред пыльным зеркалом и высоко занес руку с ножом, любуясь отражением. Настоящий волшебный меч, как Эскалибур короля Артура. «Его пылающий клинок был непобедим, его ножны обладали способностью излечивать самые жестокие раны». Сто лет назад нож был сделан из обломка польской сабли. Сабля была семейным трофеем. Когда-то, незапамятно давно, должно быть в Смутное время, позабытый пращур оглоблей разоружил разбойника, коих без числа металось по всему Северу в жажде грабежа и крови. Лет сто назад сабля сильно пострадала, но клинок еще долго служил в промысловой охоте. Отполированное лезвие ножа сияло солнечным блеском. Рукоять была выточена из моржовой кости и обмотана тюленьей жилкой, чтобы нож не скользил в руке. На крыже сверху – перламутровая резная накладка; рыцарский герб с вензелями. Усики у ножа – серебряные, литые, снятые с сабли: рогатые оленьи головки смотрят в разные стороны. Тяжелое, но очень надежное оружие. Вадим сложил газеты высокой стопкой и провел лезвием над бумагой. Нож бесшумно раскроил пухлую бумажную кипу. Теперь можно щупать этого Каштеляна, как теплую курку. Коллекционеру не устоять перед такой красотой и редкостью.

…Мягкий грассирующий баритон на том конце провода выпытывал:

– А по какому поводу? Никакого Покрышкина не знаю… Квазимодо, говоришь? Плохо слышу… Есть клевое «перышко»? У кого есть? У тебя… – Каштелян задумался. – Ладно, мужик, позвони вечером, я подумаю… Хотя… Цирк на Цветном знаешь? В семь вечера, напротив, в сквере. У меня «пежо» синий. Будешь торчать? Ну, бывай…

К встрече с Каштеляном Вадим Андреевич готовился более тщательно, чем к нежному свиданию. На голое тело натянул старый «рыбацкий» свитер, надел дряхлый ватник без погон, синие ватные штаны на лямках заправил в ношеные кирзачи. Выломал кокарду и опустил «уши» старой форменной ушанки. За спину повесил истертый вещмешок. Потоптался перед зеркалом. Не хватало какой-то завершающей детали. Он перепоясался ремнем дяди Евстафия и ощутил, что готов к любым подвигам. Сквозь пыльную амальгаму на него хмуро смотрел небритый амбал полууголовного вида. Вот только руки могли выдать «музыканта», но если не снимать варежек из овчины, то камуфляж вполне мог обмануть неопытного обывателя.

Через час Вадим Андреевич прогуливался по Цветному бульвару. Автомобильные фары рубиново подсвечивали сумерки. Гуляющий по бульвару люд слегка шарахался от небритого детины.

Вадим Андреевич заметил, как из темно-синего автомобиля на обочину бульвара выпрыгнул обритый наголо человек. Подтянут, спортивен, руки спрятаны в карманы кожаной куртки. Брюки тоже кожаные, лаково отсвечивающие в неоновых всплесках. Молодой, лет тридцать пять. Беглым взглядом вычислил Вадима, привычно зыркнув по сторонам, двинулся к нему.

– Хелло! – Губы у Каштеляна оказались толстые, почти негритянские, лицо – сухое, крепко сжатое, а глаза маленькие, светлые, неподвижные, как у затаившейся в подводных зарослях щуки. Яркий импортный загар покрывал его лицо, что на исходе зимы отдавало роскошью и дорогим пижонством. Череп Каштеляна был выскоблен бритвой, брови тоже пошли «под нож», отчего голова казалась непристойно голой.

– Здорово, – отозвался Вадим, чуточку надавив на «о», но так, чтобы было вполне привычно, и протянул руку в варежке.

Каштелян руки подавать не стал. Закурил.

– Ну, чего там у тебя, показывай…

Вадим развернул ветошку с сокровищем, искоса наблюдая за коллекционером: человек поджарый, тренированный, за километр видать. Мог ли такой убить? Вполне. Жесток, развязен… Держится с нагловатым спокойствием и полупрезрительным покровительством.

– Да, вещица занятная. Что за нее возьмешь?

– Только обмен. Я проездом, у меня ночью поезд на Воркуту.

Вадим чувствовал, что Каштелян колеблется…

– А чего тебе надо-то?

– Да есть одна маза… Мне бы коллекцию твою глянуть, я бы выбрал. – Вадим играл под провинциального лохаря, обычно этот образ ему давался без натуги.

– Коллекцию, говоришь? – «А чем докажешь, что ты не подстава?» – промелькнуло в глазах Каштеляна, мгновенно ставших цепкими, как репьи. – Хотя можно и посмотреть… Ладно, поехали… На месте разберемся насчет обмена. А что тебя интересует?

– Мне бы современное вооружение: американский спецназ!

– Сразу видно «знатока». Ну, дуй к машине.

В неприбранной квартире вопила стереосистема. Каштелян походя набросил полосатый плед на сбитую постель. Смахнул в мусорное ведро недопитые бутылки и куски торта.

Вадим закурил.

– Сидел? – участливо спросил Каштелян. – Куришь, как зек, в кулак, чтобы огня не видно.

– Так еще и в засаде курят… – добавил Вадим.

– Ну что, спецназовец, пошли.

Одна из дверей гостиной была металлическая, сварная, облепленная запорами. Каштелян по очереди повернул несколько сейфовых рубильников. В темной комнате сам собой зажегся свет. Желтый полупрозрачный человеческий череп медленно вращался под потолком. Из глазниц выходили рубиновые лучи. Каштелян зажег еще несколько дневных ламп.

Вадим прежде никогда не видел такой необычной коллекции. Никаких пыльных ковров с ятаганами на гвоздиках. Все стены небольшой квадратной комнаты без окон были обиты темными, нестругаными досками и до самого потолка утыканы ножами. Вдоль стен щетинились кинжалами деревянные плашки. Мечи, сабли и рапиры покоились в застекленных витринах.

Вадим с детства обожал ножи и потому не мог скрыть искреннего восхищения.

– А вот то, что тебя интересует. Но это можно через Интернет заказать, прямо на дом.

– Это здесь у вас хрентернет, а у меня поезд ночью, а там одни пингвины… – Вадим прикусил язык – пингвины водились в другом полушарии.

Каштелян посмотрел искоса, что-то заподозрив. При свете ламп наряд Вадима выглядел вызывающе. «А казачок-то засланный», – читалось в глазах коллекционера. Но желание заполучить нож было сильнее подозрений.

– Ну, пингвин, выбирай поскорее. У тебя поезд… Не забыл?

Вадим достал нож и с искренним чувством поцеловал клинок.

– Прощай, друг… – и прижал нож к груди. – Вот, это вещь!.. – Вадим протянул руку к великолепному клинку редкостного черного закала. – Его беру!

– Ты чего, мужик? Ты знаешь, сколько это стоит? В твоей Воркуте денег не хватит! Вот все, что могу тебе предложить. – Из коробки Каштелян высыпал на белый, лоский паркет несколько складных ножей с накладными эмблемами на рукоятях. – Это и есть твой гребаный спецназ. Бери хоть всю пачку и уматывай.

– Нет, хозяин ласковый, мы так не договаривались…

Каштелян угрожающе насупился и сунул руку за лацкан куртки. Под курткой наверняка был спрятан пистолет, хорошо если газовый.

– Лады, хозяин, давай дальше выбирать… А лучше покажи мне сам свою коллекцию. Я с детства ножи люблю. Мы еще пацанами самодельные финки у зеков выменивали на хлеб и махру.

– Ладно, смотри, сирота. – Каштелян поиграл перед небритой рожей гостя узким четырехгранным стилетом. – Итальянский стилет «Кинжал милосердия». Недавно приобрел. А вот эскимосский поворотный гарпун. – Каштелян поднял над головой маленькую острогу с завитыми лезвиями. – Видишь, цепы как закручены. А это малайский кинжал Крис^[1], в полете свистит как птица. Вот – мексиканский нож – мачете, а этот короткий – самурайский меч. Им японцы делают харакири, слыхал? Посмотри, какая резьба на эфесе.

Вадим с чувством пощупал тончайшую резную кость. На рукояти красовалась круговая панорама старинного японского городка. Вдалеке возвышались сопки, за ними чернело море. На переднем плане прогуливались воины и дамы с зонтиками, играли дети. Мирная картина так не подходила орудию самоубийства, но кто способен понять восточную душу?

– А вот… не тяни клешни, все равно в руки не дам… – Из длинного ларца-футляра Каштелян достал черный сверкающий кинжал. И отдельно – серебряные ножны, украшенные мелкой «зернью». Руку с кинжалом он поднес к лампе. На черном зеркале лезвия сверкнула арабская пропись золотом. – Видишь, черная дамасская сталь, зеркальная полировка… «Из Корана стих священный писан золотом на них…» Это кинжал самого Хаджи Мурата. Только мне придется с ним расстаться, как только появится настоящий покупатель…

– Почему?

– Видишь ли… Эта штука довольно долго лежала в музее в Грозном. После бомбежки музей разграбили… Это оружие мне продал один старик, ему было нужно совсем немного, несколько тысяч долларов, чтобы выкупить у федералов своего младшего… Так вот, он объяснил про этот кинжал: хотя бы изредка он должен пробовать кровь неверных, а то потускнеет сталь… А я на мокруху с кинжалом не хожу…

– Да… история… Слушай, хозяин ласковый, если ножик мне не подошел, может, у тебя есть «погорячее», оттуда же, из «музея»… Я заплачу…

– Слушай, вали отсюда. Я этим не занимаюсь и тебе не советую. Хотя дальше Севера тебя все равно не пошлют.

– Ага… Понятно… Ну, чего ж. Прощевай. У тебя и вправду просто суперская коллекция. Как в кино побывал. А вот ножичек свой я тебе не отдам. Мне такой «спецназ» на… не нужен.

Каштелян был озлоблен и разочарован. Убил вечер на какого-то полудурка…

В глубине души Вадим был расстроен не меньше Каштеляна. Ни одной серьезной версии в голове не складывалось. Убийство из ревности отпадало. Такие холеные мачо никогда не идут на «преступления страсти». Ибо для страсти нужна отсрочка в исполнении желания, как это постоянно случалось в жизни самого Вадима Андреевича. А Каштелян, похоже, страсти свои удовлетворял без всяких помех…

Вадим Андреевич обитал в девятиметровой комнатке милицейского общежития, куда забивался обычно уже поздней ночью, пил чай или что-нибудь покрепче и проваливался в сон. Но в последние дни он почти не спал, плавил лбом оконное стекло, мучился, не находя ответа на самые главные вопросы следствия и жизни.

Он всегда уверенно нравился женщинам. Может быть, сухой хищной поджаростью и скрученными узлами мышц, может, красиво и крепко посаженной белокурой головой, он никогда не задумывался. Но Гликерии этого мало. Что он должен сделать, чтобы иметь право хотя бы позвонить ей? Начать новую жизнь? Бросить курить, благородно отвергать протянутую рюмку, по вечерам читать книги Заволокина, а по утрам бегать в скверике, в погоне за своим счастьем… А куда деть тоску одиноких ночей? Завести шкурястого щенка служебной породы, радостно писающего при виде хозяина и подбрасывающего вверх его линялые тапки?

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.