Народные представители по приезде Мюрата объявили в пятый раз в течение шести дней, что итальянская армия заслуживает благодарности отечества. Мир с Сардинией еще умножил общую радость: он был подписан 15 мая на условиях, самых выгодных для Франции.
      Бонапарт, имея теперь дело с одними имперцами, рассуждал, продолжать ли ему занимать тессинскую линию или перейти на Адиж с той же смелой быстротой, которая способствовала ему овладеть в несколько дней лучшими областями Сардинского королевства. В Записках на острове Святой Елены он сам рассказывает, какие имел причины колебаться в избрании одного из этих планов. Первый из них, осторожный и благоразумный, не согласовался ни с положением республики, которая должна была стараться устрашить коалицию смелыми действиями, ни с желанием молодого главнокомандующего, которому и характер, и честолюбие внушали действовать с возможно большей смелостью; поэтому он решился двинуться вперед и написал Директории: "Завтра иду я на Болье; принужу его отступить за По и сам тотчас же переправлюсь через эту реку; овладею всею Ломбардиею и ранее чем через месяц надеюсь быть на тирольских горах, соединиться с рейнскою армией и вместе с ней внести войну в Баварию".
      9 мая он писал к Карно:
      "Наконец мы перешли По. Вторая кампания начата; Болье расстроен; он соображает свои действия довольно плохо и постоянно попадается в расстанавливаемые ему сети; быть может, он захочет дать сражение, потому что смел, только не смелостью человека гениального... Еще одна победа, и Италия наша... Потери неприятеля и теперь уже неисчислимы... Посылаю вам двадцать картин лучших художников, Корреджио и Микеланджело.
      Я обязан вам особенной благодарностью за то внимание, которое оказываете жене моей; поручаю ее в ваше благорасположение; она добрая патриотка, и я без ума люблю ее".
      И на другой день после отправления этого письма произошла битва, от которой Бонапарт ожидал овладения всей, Италией. Битва эта бессмертна под именем сражения при Лоди.
      Победа при Лоди была предвестницей покорения Ломбардии. Пиццигитоне, Кремона и все важнейшие города миланской области заняты были французскими войсками.
      Посреди неуюта бивака и оружейного грома Наполеон, обремененный военными и политическими заботами, не забывал, однако же, обращать внимания на художества и просил Директорию назначить и прислать к нему комиссию, составленную из художников, для собрания драгоценностей, которые судьба сражений предавала в его руки. Впоследствии все знали, как он отказался от огромных личных выгод, чтобы только сохранить одну из картин Корреджио, которой хотел обогатить Национальный музей.
      И такое попечение Наполеон прилагал не об одних художественных предметах; все, что входит в круг умственной деятельности, литература и науки - все находило себе место в его обширном уме. Через пятнадцать дней после перехода за По, в промежуток времени между громом орудий под Лоди и лагерем под Мантуей, он нашел еще время написать из своей главной квартиры в Милане следующее примечательное письмо к знаменитому геометру Ориани:
      "Науки, которые делают честь уму людей, и художества, которые украшают их жизнь и передают потомству память дел великих, должны, конечно, быть и почтены, и уважены. Все люди гениальные и всякий человек, стяжавший известность в литературе, должны быть братьями, в какой бы стране ни родились.
      В Милане ученые люди не пользуются теми знаками уважения, которые бы следовало им оказывать. Удалившись в свои кабинеты, они уже считают себя счастливыми, если их оставляют в покое. Не так должно быть нынче. Я приглашаю всех ученых мужей соединиться и предлагать мне свои мысли о способах и нужных им средствах для придания наукам и художествам новой жизни, новой деятельности. Те из этих ученых, которые захотят переселиться во Францию, будут приняты тамошним правительством радушно и по достоинству. Французский народ более ценит приобретение одного ученого математика, одного славного живописца, одного человека известного по какой бы то ни было отрасли наук или художеств, чем приобретение самого богатого города.
      Передайте же, гражданин, эти чувства и эти слова всем ученым мужам Миланской области.
      Бонапарт"
      Между тем Директория, предчувствуя, что власть ее перейдет в руки победителя под Монтенотте и Лоди, захотела как можно дальше отложить эту минуту и в этом намерении назначила было к нему помощника, генерала Келлермана. Бонапарт не мог ошибиться насчет видов Директории и высказал свое неудовольствие в письме к Карно, тому из ее членов, к которому он более, чем к другим, питал уважение. "Я думаю, - писал он, - что прислать ко мне Келлермана в Италию, значит хотеть все испортить. Я не могу охотно служить с таким человеком, который воображает, что он первый полководец во всей Европе; да притом я того мнения, что в одной армии один дурной главнокомандующий все же лучше, чем два хороших. Меры военные похожи на меры правительственные; и в тех, и в этих вся сила в умении различать сразу, что нужно, что нет".
      Отправив это письмо, Наполеон продолжал действовать по своим соображениям и исполнять составленный уже им план. Мая 15, в тот день, когда в Париже подписывали мир, заключенный с Сардинией, он делал свой торжественный въезд в Милан.
      Директория не осмелилась привести в действие свое намерение назначить Наполеону помощника. Келлерман был назначен генерал-губернатором областей, уступленных Франции Сардинией в силу последнего трактата, а Бонапарт нераздельно сохранил главное начальство над итальянской армией.
      Первым его попечением было сосредоточить свои действия на Адиже и начать блокирование Мантуи. Французская армия состояла только из тридцати тысяч человек; но со всем тем отвага ее главнокомандующего тревожила венский совет, в котором тотчас же решено было отозвать Вурмзера с Рейна и отправить его в Италию с тридцатитысячным корпусом лучших войск.
      Наполеон, со своей стороны, не мог скрывать от себя, что ежедневные битвы и болезни могли, наконец, довести его армию, уже столь ослабленную, до слишком большого неравенства в численной силе против имперских войск, и не переставал просить Директорию прислать ему подкрепление и того, чтобы рейнская армия, деятельно приняв наступательное положение, сделала сильную диверсию в пользу итальянской армии. "Я полагаю, что на Рейне дерутся, писал он Карно немного спустя после сражения при Лоди, - если перемирие продолжится, то итальянская армия будет подавлена; достоинству республики очень бы не мешало, чтобы ее три армии, соединившись, пошли подписывать мирный трактат в самое сердце Баварии или удивленной Австрии". И Наполеон имел тем более причин требовать содействия себе армий рейнской и самбр-и-м°зской, что при отправлении его из Парижа содействие это было формально ему обещано к половине апреля, а началось только в конце июня, в то время как Вурмзер, которого посредством более деятельной диверсии можно бы было удержать в Германии, привел уже в Италию подкрепления австрийцам, между тем как о подкреплениях, требуемых Наполеоном, не было еще и слуху; оттого что Директория, по невозможности или по недоброжелательству, оставалась невнимательной ко всем его настояниям.
      Наполеон, поставленный таким образом в необходимость держаться с тридцатитысячным корпусом против армии почти стотысячной, начал искать в самом себе средств ослабить численную силу неприятеля. Ни гений, ни счастье не изменили ему. Он придумывает план маршей и контрмаршей, ложных атак и ложных отступлений, смелых маневров и быстрых движений, посредством которых надеется разъединить три неприятельских корпуса и потом, напав на каждый отдельно, порознь разбить их. Совершеннейший успех оправдывает соображения и надежду великого полководца, которому усердно содействуют и генералы, и солдаты его армии. Тем временем как Вурмзер полагает, что Наполеон перед Мантуей, тот снимает осаду этой крепости, переносится с быстротой молнии от берегов По на берега Адижа, от Киезы к Минчио, и спешит почти в одно и то же время навстречу разным неприятельским дивизиям, разбивает, рассеивает и уничтожает их в нескольких сражениях, которые названы кампанией пяти дней и происходили под Сало, Лонадо, Кастильоне и проч. Почти во всех этих битвах, гибельных для австрийцев, ими руководил Квознадович; но в сражении при Кастильоне, самом бедственном для неприятеля, разбит сам Вурмзер.
      В донесении своем Директории от 19 термидора IV года (6 августа 1796), которое победитель писал на самом поле битвы, он говорит так:
      "Двадцать тысяч человек свежего войска, присланные в подкрепление австрийской армии в Италии, чрезвычайно ее усилили, и было общее мнение, что австрийцы скоро будут в Милане...
      Неприятель, идя от Тироля через Бресчиу и Адиж, окружал меня. Если французская армия была слишком слаба, чтобы устоять против соединенных неприятельских дивизий, то могла, однако, разбить их каждую порознь, а положение наше было посередине этих дивизий. Поэтому я мог, быстро отступив, окружить неприятельскую дивизию, пришедшую через Бресчиу, совершенно разбить или взять ее в плен и потом возвратиться на Минчио, атаковать Вурмзера и принудить его уйти обратно в Тироль; но для исполнения этого плана нужно было снять в двадцать четыре часа осаду Мантуи, которая готова была сдаться, немедленно перейти Минчио и не дать неприятелю времени окружить меня. Счастье способствовало удаче этого плана, и его последствиями были сражение под Дедзендзано, две битвы при Сало и битвы под Лонадо и Кастильоне...
      Шестнадцатого числа, на утренней заре, мы сошлись с неприятелем: генерал Гюйо (Guieux), который командовал нашим левым флангом, должен был атаковать Сало; генерал Массена, стоявший в центре, должен был атаковать Лонадо; генерал Ожеро, командующий правым флангом, должен был вести атаку со стороны Кастильоне. Неприятель, вместо того чтобы принять положение оборонительное, сам напал на авангард Массены, находившийся в Лонадо; авангард этот окружен австрийцами, генерал Дижон взят в плен, и неприятели отбили у нас три орудия конной артиллерии. Тогда я немедленно приказал полубригадам восемнадцатой и тридцать второй построиться в густые батальонные колонны; и в то время как они старались пробиться сквозь неприятеля, он начал растягивать свою линию в намерении окружить и их. Этот маневр показался мне ручательством за наш успех. Массена выслал только нескольких застрельщиков на фланги неприятеля, чтобы задержать их движение, и первая колонна, добравшись до Лонадо, ударила по неприятелю; пятнадцатый драгунский полк кинулся на австрийских уланов и взял обратно наши пушки.
      Неприятель расстроен в одну минуту. Он хотел ретироваться на Минио; я приказал моему адъютанту, Жюно, принять начальство над моей ротой колонновожатых, преследовать неприятеля и прежде его прийти к Дедзендзано. Жюно встретил бегущего полковника Бендера с частью его улан и напал на них; но, не желая бить их с тылу, он принял вправо и напал с фронта, ранил полковника, которого хотел взять в плен, но был сам окружен, сбит с лошади и поражен шестью сабельными ударами, которые, надеюсь, не будут смертельны.
      Неприятель ретировался на Сало: но это селение было в наших руки и неприятельская дивизия, скитающаяся в горах, почти вся взята в плен. Тем временем Ожеро пошел на Кастильоне и овладел этой деревней; он вынужден был целый день сражаться против неприятеля, вдвое сильнейшего; артиллерия, пехота, кавалерия, все войска наши превосходно исполняли свою обязанность, и в этот достопамятный день нериятель совершенно разбит на всех пунктах. Он потерял в этот день двадцать орудий, от двух до трех тысяч человек убитыми и ранеными и четыре тысячи пленными, в числе которых три генерала.
      Весь день семнадцатого числа Вурмзер занимался собранием остатков своей армии, присоединением к себе своих резервов, взятием из Мантуи всего, что мог оттуда взять, и построением своего войска в боевой порядок в долине между деревней Сканелло, к которой примкнул правым флангом, и Киезою, к которой прислонился левым.
      Участь Италии все еще оставалась нерешенной.
      Вурмзер собрал корпус в двадцать пять тысяч человек при многочисленной коннице и чувствовал, что может попытать счастья. Я, со своей стороны, приказал сосредоточиться всем моим войскам, а сам отправился в Лонадо, чтобы лично посмотреть, много ли могу отделить оттуда людей в помощь моим главным силам. Но каково же было мое удивление, когда я застал в Лонадо неприятельского парламентера, который принес начальнику нашего отряда, там расположенного, предложение сдаться, потому что отряд его окружен со всех сторон. И в самом деле, кавалерийские ведеты дали мне знать, что многие неприятельские колонны подходят уже к нашим аванпостам, и что дорога от Бресчии к Лонадо уже перерезана у моста Сан-Марко. Я тотчас понял, что эти неприятельские колонны не что иное, как остатки разбитой дивизии, которые соединились и ищут средств открыть себе свободный путь.
      Обстоятельство было довольно затруднительное: в Лонадо было со мной всего около тысячи двухсот человек; я велел представить к себе парламентера, снять с него повязку, и сказал ему, что если его начальник имеет столько самонадеянности, что хочет взять в плен французского главнокомандующего, то пусть попробует; что он, как и все, должен знать, что я в Лонадо со всей моей армией; что все генералы и штаб-офицеры его дивизии будут отвечать за личную обиду, нанесенную мне предложением о сдаче; и объявил, что если через восемь минут вся их дивизия не положит ружья, то ни одному из них не будет сделано пощады.
      Парламентер, встретив меня в Лонадо, казался очень удивленным, и через несколько минут неприятельская колонна положила оружие. Она состояла из четырех тысяч человек пехоты, двух орудий и пятидесяти конников, шла от Гавардо и искала спасения в бегстве; не найдя возможности пробиться поутру через Сало, она теперь пыталась было открыть себе дорогу через Лонадо.
      Восемнадцатого числа, при восходе солнца, обе армии стояли друг против друга в боевом порядке; однако ж было уже шесть часов утра, а еще обе стороны находились в совершенном бездействии. Тогда я велел всем своим войскам произвести отступательное движение, чтобы привлечь на себя неприятеля, потому что генерал Серюрие, которого я ожидал с минуты на минуту, должен был прийти от Маркарио и таким образом обойти весь левый фланг Вурмзера.
      Движение это отчасти удалось. Вурмзер, наблюдая за нами, стал растягиваться вправо.
      Едва завидели мы голову дивизии генерала Серюрие, бывшую под командой генерала Фиорелла, который атаковал левое крыло неприятеля, как я и приказал генерал-адъютанту Вердиеру атаковать редут, построенный австрийцами посередине долины для поддержания своего левого фланга. В то же время адъютант мой, батальонный начальник Мармон, получил повеление обратить на этот пункт двадцать орудий конной артиллерии, чтобы одним их сосредоточенным огнем принудить неприятеля оставить редут. После сильной канонады, произведенной этими двадцатью орудиями, левое крыло неприятеля начало совершенное отступление. Ожеро напал на неприятельский центр, примкнувший к башне Сольферино; Массена атаковал правый фланг; генерал-адъютант Леклерк, с пятой полубригадой, пошел на помощь к полубригаде четвертой.
      Вся кавалерия под командой генерала Бомона направилась на правое крыло Вурмзера для поддержания конной артиллерии и пехоты. Мы торжествовали на всех пунктах и на всех пунктах имели самые блестящие успехи.
      Мы отбили у неприятеля восемнадцать орудий и сто двадцать амуничных ящиков: урон его простирается до двух тысяч человек как убитыми, так и взятыми в плен. Он разбит совершенно; но войска наши, утомленные битвой, не могли его преследовать далее как на расстояние трех миль. Генерал-адъютант Фронтен (Frontin) убит: он умер смертью храбрых.
      Таким образом, в пять дней кончена и другая кампания. В эти пять дней Вурмзер потерял семьдесят полевых орудий, все амуничные ящики своей пехоты, от двенадцати до пятнадцати тысяч человек пленными, шесть тысяч убитыми и ранеными и почти всех солдат, прибывших с Рейна. Кроме того, большая часть его войска рассеяна, и мы в преследовании берем множество пленных. Все наши офицеры, нижние чины и генералы показали при этом затруднительном обстоятельстве великое мужество".
      События столь удивительные возбудили в высочайшей степени энтузиазм тех итальянцев, которые принимали участие в французской революции, а люди, придерживавшиеся противной партии, упали духом, потому что имели неосторожность обнаружить свое удовольствие при прибытии Вурмзера и предварительно торжествовать вместе с имперцами будущее поражение французов и изгнание их из пределов полуострова. В числе этих неосторожных людей был кардинал Маттеи, архиепископ Феррарский. Он не только радовался прибытию австрийцев и временным неудачам французов, но еще вооружал против них свою паству. После сражения при Кастильоне Наполеон приказал его задержать и привести в Бресчиу. Итальянский архиепископ, обращенный на истинный путь неудачей своих предприятий и разбитием австрийцев, не побоялся унизиться перед победителем и просто сказал ему: согрешил!
      Эта выходка и это наружное смирение удались ему. Наполеон удовольствовался тем, что приказал заточить его на три месяца в монастырь. Кардинал Маттеи был урожденный князь Римской империи и впоследствии полномочный посланник Папы на съезде в Толентино.
      Однако же дух высшего духовенства далеко не выражал духа и расположения итальянской нации в отношении к Франции. В Пьемонте, Ломбардии и в легатствах революционная пропаганда находила многих последователей. Миланезцы в особенности отличались преданностью к французам, и главнокомандующий громко засвидетельствовал им за это свою благодарность. "Когда армия отступала, - писал он им, то некоторые приверженцы Австрии полагали, что она пропала безвозвратно; в ту пору вы сами не могли догадаться, что это отступление было только одна военная хитрость, и тем не менее показали ваше участие к французам; вы при этом случае обнаружили такое усердие и такой характер, которые приобрели вам уважение армии и приобретут покровительство французской республики.
      Вы с каждым днем все делаетесь мужественнее, и придет время, когда со славой выйдете на поприще света. Примите же свидетельство моего совершенного удовольствия и изъявление искреннего желания народа французского видеть вас счастливыми".
      Между тем политические действия не мешали Наполеону в его действиях военных. Едва освободясь от армии, посланной Австрией, чтобы выгнать французов из Италии, он снова приступил к осаде Мантуи, в которую Вурмзер успел кинуться с некоторым числом войска и съестных припасов не раньше, как в самый день взятия французами Леньяго (13 сентября) и после десятикратного поражения, именно: 6 августа под Пескиерой; 11 - у Короны; 24 под Борго-Форте и под Говернано; 3 сентября под Серравале; 4 близ Ровередо; 5 - под Трантом, который взят; 7 - под Коволо; 8 у Бассано, и 12 - под Черкой. На другой день по входе Вурмзера в Мантую остатки его армии были еще раз разбиты под Дуэ-Кастелли, а назавтра, 15 числа, Сен-Жоржская битва довершила окончательное поражение имперцев.
      Однако же Вурмзер не был оставлен венским двором при столь затруднительных обстоятельствах. Император австрийский считал его опытнейшим и самым искусным из своих генералов, и знал притом, что Мантуя есть ключ его владений. В Вене сделаны новые усилия, чтобы поправить неудачи первой экспедиции и освободить и Вурмзера, и Мантую. Корпус свежих австрийских войск, около шестидесяти тысяч человек, под начальством фельдмаршала Альвинци отправлен в Италию.
      При первом известии о движениях этой армии Наполеон был вынужден горько жаловаться на то, что, вопреки его настояниям, на Рейне не произведено необходимой диверсии, для осуществления которой рейнские войска республики имели достаточную силу. Он беспрестанно требовал себе подкрепления и не получал его. Несмотря на уверенность в себе и в своем войске, он счел нужным предуведомить Директорию, что опасается неблагоприятного оборота дел при окончании кампании, и таким образом постарался дать заметить французскому правительству всю вину перед победоносной итальянской армией.
      "Я обязан вам отчетом о происшествиях с 21 нынешнего месяца. Если он будет не очень удовлетворителен, вы не поставите этого в вину армии: превосходство неприятеля в численной силе и наш урон в людях, самых храбрых, заставляют меня всего опасаться. Мы, может быть, близки к тому, чтобы потерять Италию. Ни одно из ожидаемых мною подкреплений не прибыло; восемьдесят третья полубригада не двигается с места; все пособия, назначенные от департаментов, задержаны в Лионе, и, большею частью, в Марселе. Воображают, что не беда задержать их дней восемь или десять; не думают о том, что тем временем здесь решается судьба Италии и всей Европы. Австрия не дремлет. Одна только деятельность нашего правительства при начале войны может дать понятие о теперешней деятельности венского кабинета. Нет дня, чтобы к неприятелю не прибывало по пяти тысяч человек свежего войска; между тем вот уже два месяца как мы очевидно нуждаемся в подкреплении, а к нам прислали только один батальон сорокового полка, батальон плохой и плохо приученный к огню, тогда как наши старые итальянские милиции бесполезно остаются в составе восьмой дивизии. Я делаю свое дело, армия исполняет свое: душа моя страждет, но совесть спокойна. Подкреплений! Пришлите мне подкреплений! Но уж перестаньте же шутить делом важным: нам нужны не обещания, а войска под ружьем. Вы пишете: "Отправляем шесть тысяч человек", а военный министр пришлет три тысячи, да пообещает шесть. Из этих трех тысяч к Милану прибудет всего полторы, и армия усилится не обещанными шестью, а только полутора тысячами действительно прибывших солдат...
      Раненые составляют лучшую часть армии: все наши генералы, все старшие офицеры выбыли из фронта; те, которых вы присылаете на их место, все люди пустые; войска не имеют к ним доверенности. Итальянская армия, доведенная до горстки людей, совсем ослабла. Герои Лоди, Миллезимо, Кастильоне и Бассано или положили головы за отечество, или лежат в госпиталях; в полках осталась только слава дел минувших. Жубер, Ланн, Ланюс, Виктор, Мюрат, Шарло, Дюпюи, Рампон, Пижон, Менар, Шабран ранены; мы совсем заброшены в Италии. Общее мнение о моих военных силах было нам полезно, а в Париже печатают и кричат во всеуслышание, что у меня всего тридцать тысяч человек войска!
      В эту войну я, правда, потерял мало людей; но все людей отличных, которых будет трудно заменить. Храбрые, которые еще остались, видят смерть неизбежную в беспрестанной борьбе против сил столь превосходных; быть может, что отважный Ожеро, бесстрашный Массена, Бертье уже близки к своему последнему часу; и тогда! что станется тогда со всем войском... Эта мысль удерживает мое стремление; я уже не смею вдаваться в опасности, которые навлекли бы неминуемое бедствие всей армии.
      Через несколько дней мы попытаемся в последний раз: если счастье поблагоприятствует, овладеем Мантуей и с тем вместе Италией. Тогда, подкрепленный частью войск, которая занята теперь осадой, решусь на все. Если бы ко мне была прислана восемьдесят третья полубригада, три тысячи пятьсот испытанных воинов, я бы взял на себя полную ответственность. Случиться может, что через несколько дней мне мало уже будет и сорока тысяч человек".
      Роковые предчувствия Бонапарта, которые, может быть, он высказывал сильнее, чем в самом деле чувствовал, не исполнились, и счастье не оставило французского оружия. Наполеону достаточно было нескольких дней, чтобы уничтожить все надежды коалиции на Альвинци и на численную силу своих войск. Трехдневное сражение, кончившееся знаменитой победой под Арколем, утвердило за французским войском то превосходство, против которого тщетно боролись старые генералы и старые солдаты австрийские. В сражении под Арколем случилось, что Наполеон, заметив минутное замешательство своих гренадеров под страшным огнем неприятельских батарей, расположенных на высотах, соскочил с лошади, схватил знамя, кинулся на аркольский мост, где лежали груды убитых, и вскричал: "Воины, разве вы уже не те храбрые, что дрались при Лоди? Вперед, за мной!" Так же поступил и Ожеро. Эти примеры мужества повлияли на исход сражения. Альвинци потерял в этом деле тридцать орудий, пять тысяч пленными и шесть тысяч убитыми; Давыдович ушел обратно в Тироль, а Вурмзер укрылся в Мантую.
      Счастливый победитель выразил свое удовольствие и сердечную радость в письме к Жозефине, писанном из Вероны: "Наконец, обожаемая Жозефина, я возрождаюсь. Перед глазами у меня нет уже смерти, а слава и честь все еще живут в моем сердце. Неприятель разбит под Арколем. Завтра мы поправим глупость Вобуа, который оставил Риволи; через неделю Мантуя будет в наших руках, и я найду средство броситься в твои объятья и тысячекратно доказать тебе всю мою нежность. Лишь только будет малейшая возможность, приеду в Милан. Я немного устал. Получил письмо от Евгения и Гортензии: премилые дети. Дом мой весь в разброде, а как только соберу, то и пошлю к тебе.
      Мы взяли у неприятеля пять тысяч пленных, а убили по крайней мере человек тысяч шесть. Прощай, обожаемая Жозефина; думай обо мне чаще. Если б ты перестала любить твоего Ахиллеса, или если б твое сердце несколько к нему охладело, то ты бы сделалась слишком несправедливой; но я уверен, что ты навсегда останешься моей нежной подругой, как я искренно любящим тебя другом. Одна разве смерть разорвет наши узы, связанные симпатией, любовью и взаимным чувством. Уведомь, что твоя беременность? Тысяча тебе нежнейших поцелуев".
      В тот же самый день, то есть 29 брюмера (19 ноября), на другой день Аркольской битвы, победитель так писал Директории:
      "Мы сочли нужным очистить селение Арколь и ожидали, что на утренней заре будем атакованы всей неприятельской армией, которая успела уже двинуть свой багаж и артиллерийские парки и податься назад, чтобы встретить нас.
      На самом рассвете началось дело, одинаково живо на всех пунктах. Массена, стоявший на левом фланге, разбил неприятеля и гнал его до ворот Кальдеро. Генерал Роберт, бывший с шестьдесят пятой полубригадой в центре, опрокинул неприятеля в штыки и покрыл поле битвы его трупами. Я приказал генерал-адъютанту Виалю взять полубригаду и обойти весь левый фланг австрийцев; но местность представляла непреодолимые затруднения; тщетно мужественный Виаль кидается по шею в воду, он не в силах произвести достаточной диверсии. Ночью, с 26 на 27, я приказал навести мосты на каналах и болотах: генерал Ожеро со своей дивизией перешел по ним. В десять часов утра мы сошлись с неприятелем: генерал Роберт был в центре, Массена на левом, а Ожеро на правом фланге. Неприятель сильно устремился на наш центр, который принудил податься. Тогда я взял с левого крыла тридцать вторую полубригаду, приказал ей засесть в лесу, и в ту самую минуту, когда неприятель сильно теснил наш центр и готовился обогнуть наше правое крыло, генерал Гарданн вышел из этой засады, ударил неприятеля во фланг и жестоко поразил его. Левое крыло неприятелей упиралось в болота и по многочисленности составлявших его войск грозило нашему правому флангу; я дал приказание офицеру конных колонновожатых Геркюлю (Hercule) выбрать из своей роты двадцать пять надежных нижних чинов, идти вдоль Адижа в расстоянии полумили от его берегов, обойти болота, к которым примыкал неприятельский левый фланг, и, приказав трубачам трубить, ударить во весь карьер ему в тыл. Маневр этот удался превосходно: неприятельская пехота замялась; генерал Ожеро сумел воспользоваться этой минутой. Однако австрийцы, хотя отступали, но все еще держались, тогда небольшая колонна от восьми- до девятисот человек при четырех орудиях, посланная мной через Порто-Леньяно, чтобы занять позицию в тылу неприятеля, совершенно его расстроила. Генерал Массена, вновь занявший центр, пошел прямо к селению Арколь, овладел им и преследовал неприятеля до деревни Сан-Бонифацио; ночь помешала нам продолжать преследование...
      Господа генералы и офицеры главного штаба показали беспримерное мужество и деятельность; из них убито человек двенадцать или пятнадцать; то была настоящая битва насмерть: не осталось ни одного из них, у которого бы мундир не был прострелен в нескольких местах".
      Как бы то ни было, Альвинци решился сделать попытку поправить свое положение; он вместе с Проверен возвратился через тирольские ущелья, но счастье опять не поблагоприятствовало ему. Сражение при Риволи, битвы Сент-Жоржская и Фаворитская, в которых постоянно торжествовали французы, заставили Проверу сдаться в плен со всем своим войском почти на глазах Вурмзера, который и сам вскоре после того сдал Мантую.
      В бюллетенях, писанных Наполеоном 28 и 29 нивоза V года (17 и 18 января 1797) из своей главной квартиры в Ровербелло, находятся следующие подробности:
      "Двадцать четвертого числа неприятель неожиданно навел мост в Ангиари и переправил по нему свой авангард в миле от Порто-Леньяно; в то же время генерал Жуберт известил меня, что довольно значительная неприятельская колонна пробирается через Монтанью и грозит обойти его авангард в Короне. Разные признаки дали мне возможность угадать подлинные намерения неприятеля, и я уже не сомневался, что он рассчитывает атаковать своими главными силами мою риволийскую линию и таким образом дойти до Мантуи. Ночью отправил я большую часть дивизии генерала Массены, а сам поехал в Риволи, куда прибыл в два часа за полночь.
      Тотчас же велев генералу Жуберту снова занять важную позицию при Сан-Марко, я обставил риволийскую платформу орудиями и все распорядил таким образом, чтобы с утренней зарей самому предпринять грозное нападение.
      С рассветом наше правое крыло и левый неприятельский фланг встретились на высотах Сан-Марко: дело завязалось страшное и упорное...
      Прошло три часа с тех пор как началась битва, а неприятель все еще не вводил в действие всех своих сил; неприятельская колонна, прошедшая вдоль берегов Адижа, под покровительством многочисленной артиллерии направляется прямо к риволийской платформе, чтобы овладеть ею и угрожать оттуда обойти наши центр и правый фланг. Я приказал кавалерийскому генералу Леклерку напасть немедленно на неприятеля, если он успеет овладеть платформой, а эскадронного командира Лассаля с пятьюдесятью драгунами послал стремительно ударить во фланг пехоты, которая нападала на наш центр.