История Наполеона

      Наполеон, несмотря на то, что был привержен к партии ревностных республиканцев, которые употребляли уж слишком ужасные меры, умел силой своего гения стать выше современных страстей и понятий и при всем влиянии революционной горячки сохранить благоразумную умеренность и строгое беспристрастье, которых не могли поколебать смуты тогдашнего времени. Оттого-то и употребил он все свое влияние и всю свою власть на защиту своих политических противников от гонений и на спасение кинутых бурей на французские берега эмигрантов, в числе которых находилось и семейство Шабрильан. Когда месть Конвента, преследуя южных федералистов, постигла марсельского купеческого голову и богатейшего из тамошних негоциантов, восьмидесятичетырехлетнего старца Гюг (Hugues), Наполеон был до того поражен этим, что впоследствии сказал: "Право, мне показалось тогда, что пришло время светопредставленья!"
      Несмотря на отвращение к подобным варварским поступкам, Наполеон судил, однако ж, хладнокровно о кровавых властителях той страшной эпохи. Это свидетельствуют его "Записки", писанные на острове Святой Елены.
      Видно, что Робеспьер младший, бывший тогда народным представителем при армии, понял, подобно Гаспарену, великого человека и чистосердечно удивлялся его гению. Он употребил все свое старание, чтобы уговорить его отправиться с ним вместе в Париж, куда Робеспьера отозвали незадолго до девятого термидора. "Если бы я решительно не отказался от этой поездки, - говорит Наполеон, - кто знает, куда бы повел меня мой первый шаг и какая бы иная судьба ожидала меня!"
      При осаде Тулона Наполеон встретил Дюрока и Жюно: Дюрока, который только один пользовался его дружбой и полной доверенностью, и Жюно, которого он заметил по следующему случаю:
      По прибытии в Тулон начальнику артиллерии понадобилось во время построения батареи написать что-то на самом месте производства работы; он потребовал сержанта или капрала, который бы был грамотен и мог стать на ту пору его секретарем. Сержант не замедлил явиться и едва окончил продиктованное письмо, как ядро ударило в батарейный вал и засыпало бумагу землей. "Ладно, сказал сержант-секретарь, - мне не понадобится песку". Этим сержантом был Жюно; такого доказательства мужества и хладнокровия было уже достаточно в глазах Наполеона, и он впоследствии возвел Жюно на высшую степень военных достоинств.
      Взятие Тулона, которым были обязаны молодому Бонапарту, не могло, однако, избавить его от придирок и нападок со стороны комиссаров Конвента, которые были в то время не расположены ко всем вообще военным начальникам. Декрет, оставленный без исполнения, потребовал было Наполеона к ответу за некоторые меры, принятые им по случаю укрепления Марселя, а один из представителей, недовольный твердостью его характера и неготовностью исполнять его требования, решился произнести против него приговор, столь часто гибельный, но на этот раз оставшийся, к счастью, без последствий, приговор, лишавший Наполеона покровительства законов.
      Мы уже имели случай сказать, что не все народные представители, бывшие при южной армии, показывали неприязненное расположение к Наполеону. Между ними один, женатый на прекрасной и любезной женщине, обласкал его как нельзя больше и предоставил ему в своем доме все права близкого знакомого. Наполеон воспользовался этой доверенностью и даже едва ли не употребил ее во зло, если судить по некоторым не очень скромным словам "Записок", писанных на острове Святой Елены, где сказано, что жена представителя была столько же хорошо расположена к молодому артиллерийскому генералу, как и ее муж, который один из первых обратил на него внимание Конвента в эпоху тринадцатого вендемиера.
      Наполеон, сделавшись императором, снова встретился со своей хорошенькой знакомкой. Время и несчастье изменили черты ее лица, или, лучше сказать, не оставили на нем и следов прежней красоты, пленившей некогда Наполеона. "Почему же, - сказал ей император, почему же вы не прибегли к посредничеству наших общих ницских знакомых, чтобы представиться мне? Многие из них занимают теперь важные должности и всегда имеют ко мне доступ". - "Ах, ваше величество, - отвечала она, - мое знакомство с этими господами прекратилось с той самой поры, как они стали знатны, а я несчастна". В то время она была вдовой и в крайне бедном положении. Наполеон исполнил все, о чем она его просила.
      Припоминая об этой любовной шалости, Наполеон сказал:
      "Тогда я был еще очень молод; гордясь моим маленьким успехом, я старался отблагодарить за него всеми зависевшими от меня средствами; и вот вы увидите, до чего может дойти злоупотребление властью, и от чего зависит иногда жизнь людей. Раз, прогуливаясь с женой моего приятеля, представителя, по линиям нашей позиции близ Мендского ущелья, мне вдруг пришло в голову показать ей небольшое сражение, и я приказал произвести атаку на неприятельские аванпосты. Правда, случилось так, что мы остались победителями; но, тем не менее, дело было очевидно бесполезное; атака сделана без всякой нужды, а все-таки стоила жизни нескольким человекам. Вспоминая об этом, я всякий раз жестоко упрекаю себя".
      События девятого термидора остановили на короткое время Наполеона на поприще, начатом с таким блистательным успехом. Сношения ли его с Робеспьером младшим навлекли на него подозрения, или завистники его рождающейся славы рады были воспользоваться каким бы то ни было предлогом, чтобы погубить его, то ли, другое ли, только он был отрешен от должности и арестован по приказанию Албитта, де Лапорта и Салличети, которые вменили ему в преступление поездку его в Геную, исполненную по предписанию их же предместника, Рикорда.
      Объявленный недостойным доверия армии и потребованный к ответу перед Комитетом общественной безопасности, генерал Бонапарт не захотел беспрекословно покориться подобному приговору. Он тотчас же послал ноту к представителям, велевшим было задержать его, и в этой ноте уже проглядывал тот высокомерный, сильный, сжатый слог, который впоследствии так легко было заметить и которому удивлялись во всех его речах, во всех его письмах. Вот некоторые отрывки из этой достопримечательной бумаги:
      "Вы отрешили меня от должности, арестовали и объявили человеком подозрительным.
      Вы обесчестили меня без суда, или осудили, не выслушав.
      В государстве во время революций бывает только два разряда людей: подозрительные и патриоты...
      К которому разряду хотят причислить меня?
      Не с самых ли первых дней революции я придерживался ее начал?
      Не меня ли видели во всегдашней борьбе то с врагами внутренними, то, по званию воина, с врагами внешними?
      Для республики оставил я мою родину, утратил достояние, потерял все.
      Потом, я не без отличия действовал под Тулоном и заслужил в бытность при итальянской армии часть лавров, пожатых ею при Саорджио, Онелья и Танаро...
      При открытии Робеспьерова заговора я вел себя как человек, поступающий в духе правил.
      Следовательно, нет возможности оспаривать у меня название патриота.
      Что ж, не выслушав, объявляют меня подозрительным?
      Патриот, невинный, оклеветанный, я все-таки не ропщу на меры, принятые против меня комитетом.
      Если бы три человека объявили, что я сделал какое-нибудь преступление, я бы не мог роптать на приговор присяжных, осудивших меня.
      Неужели же представители должны ставить правительство в необходимость поступать и несправедливо, и несогласно с видами политики?
      Выслушайте меня; отстраните прижимки; возвратите мне уважение патриотов.
      И тогда, через час, если злым людям нужна моя жизнь... пожалуй... я так мало дорожу ею, я так часто ею пренебрегал... Да! одна только мысль, что жизнь эта может еще быть полезна отечеству, дает мне твердость переносить ее".
      Эта простая, но благородная и возвышенная речь заставила представителей рассудить о том, что они имеют дело с человеком, одаренным большими способностями и сильным характером, и, следовательно, должны отказаться от всякой надежды попрать его своим самовластием и преследованиями, не подвергая вместе с тем себя сильному и продолжительному сопротивлению с его стороны. И потому, соглашая требования своего честолюбия с благоразумной осторожностью, Албитт и Салличети, согласясь с генералом Дюммербионом, временно отменили произнесенный ими приговор и возвратили свободу генералу Бонапарту, "которого военные дарования и познание местностей, - сказано было в отданном ими приказе, - могут быть полезны республике".
      В это время оборот дел по случаю происшествий термидора был причиной, что управление военным комитетом перешло в руки старинного артиллерийского капитана Обри, который перевел Наполеона в инфантерию и назначил его действовать в Вандее. Справедливо обиженный таким распоряжением и сознавая в себе способности, которых не хотел употребить на столь невидном поприще, Наполеон по прибытии в Париж не замедлил представить о сделанной ему несправедливости на рассмотрение военного комитета и говорил с большим жаром и пылкостью. Обри остался непреклонным; он сказал Наполеону: "Вы еще молоды; надо уступить старшим". На это Наполеон возразил:
      "На поле битв стареют скоро, а я сейчас только с этого поля". Должно заметить, что президент комитета никогда не бывал в сражении.
      Столь твердый и колкий ответ не только не смягчил, но еще более подстрекнул упрямство Г. Обри. Он никак не хотел изменить сделанного им назначения, а Наполеон предпочел быть скорее отставленным от службы, чем уступить несправедливости.
      ГЛАВА IV
      [Отставка. Тринадцатое вендемьера. Жозефина. Женитьба.]
      Не любопытно ли видеть, что будущий властелин почти целой Европы остановлен на своем поприще и вычеркнут из списка французских генералов приказом каких-нибудь Мерлена де Дуе (Merlin de Douai), Берлие, Боасси д'Англа, Камбасареса, которые впоследствии наперерыв старались выказывать перед ним самое льстивое усердие и всячески домогались одной благосклонной улыбки, одного одобрительного мановения того же самого молодого человека, с которым обходились теперь так немилостиво и так грубо!
      Однако ж в числе людей, принимавших участие в происшествиях термидора, нашелся человек, который не захотел оставить совсем в бездействии военных талантов, обнаруженных Наполеоном при взятии Тулона. Человек этот был Понтекулан, преемник обриевой власти; он, не обращая внимания на ропот господствовавшей тогда партии, употребил Бонапарта при составлении планов для новой кампании. Но и это невидное занятие, так худо согласовавшееся с характером воина, для которого деятельность, слава и шум оружия были необходимыми условиями жизни, показалось еще занятием слишком выгодным, слишком почетным для человека, которому хотели вовсе преградить дорогу на военном поприще. Летурнер, уроженец Ла-Манша, занявший после Понтекулана место президента военного комитета, стал поступать с Наполеоном по примеру Обри и решительно отстранил его от всякой должности, так что Наполеон, потеряв надежду одолеть зависть и предубеждения, но и не желая пасть под самоуправной рукой своих недоброжелателей и дать им загубить военные и политические способности, которые сознавал в себе, отвлек на минуту свое внимание от дел Европы и обратил его на Восток. Ему во что бы то ни стало хотелось искусить судьбу; природа, казалось, создала его для замышления и совершения дел великих, и если Франция отказывала ему в блистательном поприще, то он надеялся открыть его себе на Востоке.
      Полный этой мыслью, он составил ноту, в намерении дать почувствовать французскому правительству, что выгоды республики требуют усилить оборонительные средства Оттоманской империи, чтобы этой мерой отвратить честолюбивые виды на нее европейских держав: "Генерал Бонапарт, - писал он в этой ноте, - который с самой молодости служил в артиллерии и руководил ею при осаде Тулона и в продолжение двух кампаний, сделанных итальянской армией, предлагает свои услуги правительству: не благоугодно ли будет дать ему поручение в Турцию?..
      На этом новом поприще он будет полезен отечеству; и если успеет поставить силы турков в положение более грозное, если успеет усовершенствовать способы защиты их старых крепостей и построить новые, то окажет существенную услугу Франции".
      По поводу этой ноты Г. Бурриенн говорит: "Если б какой-нибудь военный комиссар вздумал надписать на этой ноте - дозволяется, то, может быть, одним этим словом изменил бы судьбы всей Европы". Но слово это не было написано. Внимание правительства, совершенно поглощенное внутренней политикой и борьбой партий, помешало ему заняться военными планами, последствия которых были и неизвестны, и еще далеко впереди; Наполеон, осужденный на бездействие, продолжал жить в Париже без всякого занятия, но Провидение уже наложило на него свой перст.
      Революция не замедлила доставить ему случай возвыситься. Роялисты, ободренные термидорским переворотом, рассыпались по разным частям Парижа и произвели восстание против Конвента. Первый успех был на их стороне. Генерал Мену, подозреваемый в измене, но собственно виновный только в слабости и обличенный в неспособности, которому было поручено подавить восстание, совершенно не исполнил своего дела. Главные члены Конвента, которые, несмотря на ненависть свою к якобинцам, подверглись бы слишком явной опасности при торжестве роялистов, испугались этой контрреволюции и вспомнили, что изгнали, обезоружили, заключили в темницы множество усердных патриотов, которые теперь, в таких гибельных обстоятельствах, могли бы подать им важную помощь. Угнетатели воззвали к угнетенным, и те не замедлили стать в их ряды. Но надо же было назначить предводителя этому наскоро составленному войску; генерал Мену был признан неспособным и арестован; Баррас, назначенный на его место, имел столько ума, что предложил Конвенту избрать себе помощником человека, который гораздо лучше его знал военное дело. Он напомнил о генерале Бонапарте, и Конвент утвердил это избрание декретом, немедленно объявленным Народному Собранию, в котором на то время присутствовал и Наполеон.
      Из Записок на острове Святой Елены можно заключить, что Наполеон целые полчаса оставался в нерешимости и советовался сам с собою, принять ему или не принять тот важный пост, на который его призывали. Он не хотел сражаться против вандейцев, как же решиться теперь поражать парижан! Но судьба увлекла его. Он решился.
      И меры, которые предпринял Наполеон, были так успешны, что в несколько часов роялисты были рассеяны и восстание совершенно усмирено.
      Конвент наградил своего спасителя, назначив его главнокомандующим всех войск внутри республики.
      С этого дня Наполеон мог уже предвидеть, что скоро будет располагать всеми военными силами Франции, и с этого-то дня вступил он подлинно на первую ступень трона, потому что завладел верховной властью в столице государства.
      В двадцать четыре часа какое изменение в его положении! Еще двенадцатого вендемьера он был в опале, безовсякой будущности и до того утомлен всеми препятствиями, которые встречал на политическом своем пути, что начинал уже желать безответной, тихой, частной жизни, и узнав про женитьбу брата своего Иосифа на дочери первого из марсельских негоциантов, вскричал: "Как счастлив этот плут Иосиф!" А четырнадцатого того же вендемьера он уж и не помышлял о частном быте. Притесненный вчера, властелин сегодня, он сделался центром, около которого вращались все происки, все честолюбия; стал душой всей деятельности. Юный победитель мятежников связал со своей восходящей звездой судьбы революции, которыми не могла уже управлять бледнеющая звезда Конвента.
      Первым делом Наполеонова могущества было спасти генерала Мену, обреченного на гибель Комитетом. Он спас его, оставив в утешение недовольным свободу смеяться над неспособностью этого генерала, которого прозвали le Mitrailleur.
      Жители Парижа чувствовали нанесенное им оскорбление; недостаток в съестных припасах усугубил их неудовольствие против военных властей, и Лас-Каз рассказывает, что раз, когда не хватило хлеба для ежедневной раздачи жителям и многолюдные толпы окружали лавки булочников, Наполеон, объезжая улицы в сопровождении своего штаба, был встречен народом с угрозами, все более и более шумными. Положение его становилось критическим. Вот женщина, ужасно тучная, размахивая руками, завопила страшным голосом: "Да что им до нас, всем этим господам офицерам; были бы сами толсты да сыты, а бедный народ пусть мрет с голоду, - им и горя мало". Наполеон сдержал лошадь и закричал этой женщине: "Эй ты, тетка, взглянь-ка, кто жирнее, я или ты?" А надо знать, что в эту пору Наполеон был очень худощав. Всеобщий смех обезоружил толпу; главнокомандующий и его штаб спокойно продолжали дорогу.
      Между тем спокойствие Парижа потребовало, чтобы жители его были обезоружены. В то время, когда начальство приступило к исполнению этой меры, перед главнокомандующим предстал юноша лет десяти или двенадцати с просьбой возвратить ему шпагу отца его, бывшего прежде начальником войск республики. Юноша этот был Евгений де Богарне. Наполеон исполнил его просьбу и обошелся с ним так ласково, что растрогал чувствительного молодого человека, который все рассказал своей матери, и та долгом почла лично изъявить Наполеону свою признательность. Госпожа де Богарне, женщина еще молодая, отличалась в высшем обществе и красотой, и грациозностью, которыми Наполеон был настолько тронут, что не мог не желать продолжения этого случайного знакомства. Он каждый вечер посещал Жозефину. В ее гостиной собирались некоторые остатки прежней аристократии, которым было небесполезно встречаться там с "маленьким расстрельщиком", как прозвали они Бонапарта. Бывало, большая часть общества разъедется, Бонапарт остается еще с немногими искренними знакомыми Жозефины, каковы были старик Монтескье и герцог де Ниверне, и беседует с ними о старинном версальском дворе. Теперь нам странно бы казалось видеть рука об руку с этими придворными ветеранами человека, ставшего во главе нового правительства, если бы мы не видали впоследствии всего, что сделал этот человек для возобновления этикета и старинного местничества.
      Знакомство Наполеона с Жозефиной не осталось обыкновенным, простым знакомством. Он нежно полюбил ее и стал искать ее руки. Брак их совершился девятого марта 1796 года. Задолго перед тем одна негритянка предсказала Жозефине, что она будет королевой. Жозефина охотно рассказывала об этом предсказании, и брак ее с Наполеоном был уже началом его исполнения.
      ГЛАВА V
      [Первая итальянская кампания]
      Шерер, главнокомандующий итальянской армией, по своей неспособности и по допущенным им беспорядкам, уронил славу оружия и честь республики. Кавалерия его потеряла лошадей за недостатком фуража. Армия во всем претерпевала недостаток и не могла более удерживаться на морском генуэзском берегу. Чтобы вывести армию из такого бедственного положения, Директория, не имея ни денег, ни запасов, послала ей нового главнокомандующего. К счастью, этот новый главнокомандующий был Бонапарт: его гений заменил все.
      Бонапарт отправился из Парижа двадцать первого марта 1796 года, сдав начальство над внутренней армией одному старому генералу, Гатри (Hatri). Весь план кампании был уже им придуман. Он решил проникнуть в Италию через долину, которая разделяет последние возвышенности Альп и Апеннин, и разорвать австро-сардинскую армию, принудив имперцев прикрывать Милан, а пьемонтцев свою столицу. В конце марта прибыл он в Ниццу. Главная квартира армии не оставляла этого города с самого начала кампании: Наполеон тотчас перенес ее в Альбенго. "Воины, - сказал он при первом смотре своих войск, - вы голы, вы голодны; казна нам много должна, да платить ей нечем. Терпение, мужество, которые вы обнаруживаете здесь, между этих скал, удивительны: но они не доставляют вам никакой славы. Я пришел вести вас на плодороднейшие в свете долины. Богатые области, большие города будут в нашей власти; на вашу долю богатства, честь, слава. Воины итальянской армии! Неужели в вас не достанет храбрости?"
      Речь эта была принята с живейшим восторгом и пробудила надежды всего войска. Главнокомандующий воспользовался этим расположением своих воинов, чтобы пригрозить генуэзскому сенату, от которого потребовал свободного пропуска через Бокетту и ключи крепости Гави.
      Восьмого апреля он писал Директории: "Я нашел здешнюю армию не только безо всего, но и вовсе без дисциплины. Недовольных было столько, что даже составилась рота Дофина, и роялистские песни везде распевались свободно...
      Будьте уверены, что порядок и тишина будут восстановлены в армии... Когда вы получите это письмо, то мы уже, верно, встретимся с неприятелем". Все так и исполнилось.
      Неприятельская армия находилась под начальством Болье, отличного офицера, который приобрел известность во время кампаний на севере. Узнав, что французские войска, которые до сих пор едва-едва могли держаться в оборонительном положении, внезапно перешли в наступательное и готовятся вторгнуться в пределы Италии, Болье поспешил оставить Милан и идти на помощь Генуе. Он стал у Нови, где поместил свою главную квартиру, разделил армию на три корпуса и издал прокламацию, которую Бонапарт переслал Директории, сказав, что станет отвечать на нее "на другой день после сражения".
      Сражение это воспоследовало одиннадцатого апреля, под Монтенотте. Эта битва, ознаменовавшая открытие кампании, увенчала Наполеона той первой победой, со времени которой он считал свою родословную.
      Новые сражения были для Бонапарта только случаями к новым успехам. Четырнадцатого апреля он одержал победу под Миллезимо, а шестнадцатого под Дего. Ответив таким образом на прокламацию Болье тремя победами в четыре дня, он сейчас же после сражения под Дего донес Директории об этих быстрых и славных подвигах, отдавая между тем полную справедливость другим генералам, состоявшим под его начальством: Жуберу, Массене, Ожеро, Менару, Лагарпу, Рампону, Лану и прочим.
      "В этот день, - говорит он в своем донесении, - мы взяли от семи до девяти тысяч пленных, в числе которых одного генерал-лейтенанта, и двадцать или тридцать штаб-офицеров.
      У неприятеля убито от двух до двух тысяч пятьсот человек.
      Я не замедлю уведомить вас в самом скором времени о всех подробностях этого славного дела и не забуду назвать тех, которые в нем наиболее отличились".
      Около этого времени генерал Колли, командующий правым флангом неприятельской армии, написал Бонапарту письмо, в котором требовал выдачи своего парламентера Мулена (Moulin), французского эмигранта, задержанного в Муреско, и в противном случае грозил отомстить за него на особе бригадного генерала Бартелеми, находившегося в плену у австрийцев. Вот ответ Бонапарта: "Ваше превосходительство, мы считаем эмигрантов наравне с отцеубийцами, которых не может защитить никакое звание. Назначение господина Мулена парламентером сделано против правил чести и несогласно с уважением, должным народу французскому. Вам известны законы войны, и я не могу поверить вашим угрозам насчет генерала Бартелеми. Но если, вопреки этим законам, вы позволите себе исполнить столь варварскую меру, то за это немедленно ответят все ваши пленные, находящиеся в моей власти; потому что я питаю к господам офицерам вашей нации все уважение, которого заслуживают храбрые воины". И Бонапарт грозил не попусту; в его власти было уже много пленных; он отвечал генералу Колли восемнадцатого апреля.
      Следствием блистательных побед, впервые ознаменовавших имена Жубера, Массены и Ожеро, было то, что неприятельский арьергард, бывший под начальством
      Провера, отрезан и принужден положить оружие; а этим начато разъединение войск австрийских с пьемонтскими и открыты французской армии дороги на Милан и Турин.
      Достигнув вершин Монтеземото, которые занял Ожеро в тот самый день, когда Серюрие принудил Колли оставить укрепленный лагерь близ Чевы, главнокомандующий указал оттуда своей армии на снежные вершины гор, отделяющих ее от Пьемонта, и сказал своим воинам: "Аннибал перешагнул через Альпы; а мы, - мы обойдем их".
      Двадцать второго апреля одержана новая победа.
      Танаро перейден, редут бикокский взят, Мондови со своими запасными магазинами в руках французов. Двадцать пятого занята крепость Кераско. В ней найдено несколько пушек и тотчас приступлено к улучшению ее укреплений. Здесь, двадцать восьмого числа, подписано перемирие.
      За несколько дней перед этим, именно двадцать четвертого, Бонапарт отвечал так на письмо генерала Колли:
      "Директория предоставила себе право вести переговоры о мире; поэтому должно, чтобы уполномоченные короля, вашего государя, отправились в Париж, или бы дожидались в Генуе уполномоченных со стороны французского правительства. Военное и нравственное положение обеих армий не допускает простых перемирий. Хотя я, лично, и полагаю, что французское правительство согласится на безобидные мирные условия с королем, вашим государем, но по одним моим частным соображениям никак не могу приостанавливать своих движений; есть, однако же, средство исполнить ваше желание, совершенно согласное с пользами вашего двора, и остановить пролитие крови напрасное и потому противное рассудку и законам войны; средство это состоит в том, чтобы из трех крепостей Кони, Александрии и Тор-тоны, сдать мне две, которые вам угодно..."
      Кони и Тортона сданы войскам республики; крепость Чева тоже; перемирие заключено.
      И все это совершено в течение одного месяца! С армией, совершено уже изнуренной, не получавшей подкреплений, терпевшей недостаток и в провианте, и в артиллерии, и в коннице. И чудо это было делом гения одного человека, который умел избирать помощников, достойных себя.
      Неприятели были крайне удивлены. Французская армия, исполненная надежд на своего молодого предводителя, беспокоилась, однако же, о своей будущности, соображая слабость своих средств для предприятия столь затруднительного, как покорение Италии. Чтобы отвратить это опасное беспокойство и возбудить еще более энтузиазма в своих войсках, Наполеон издал в Кераско прокламацию:
      "Воины! Вы в две недели одержали шесть побед; взяли двадцать одно знамя, пятьдесят пять пушек, несколько крепостей и овладели богатейшей частью Пьемонта; взяли пятнадцать тысяч пленных, убили и ранили более десяти тысяч человек. До сей поры вы сражались за голые скалы, ознаменованные вашими подвигами, но бесполезные отечеству. Вы сравнились славою с нашими армиями, что в Голландии и на Рейне. Претерпевая недостаток во всем, вы все сумели заменить собственно собою. Вы выигрывали сражения, не имея пушек, переправлялись через реки, не имея понтонов, делали большие переходы, не имея башмаков, стояли на бивуаках, не имея чарки вина, а часто и куска хлеба. Одни только вы способны были мужественно перенести все эти недостатки! Благодарное отечество будет вам отчасти обязано своим благоденствием; и если от вас, победителей Тулона, можно было ожидать подвигов бессмертной кампании 1793 года, то чего нельзя ожидать от вас теперь, после этих подвигов!
      Две армии, которые перед этим дерзостно нападали на вас, бегут теперь в страхе; люди бессовестные, которые насмехались над вашим бедствием и радовались успехам ваших неприятелей, теперь трепещут в смущении. Но, воины! Не скрою от вас, что вы еще ничего не сделали, потому что многое остается еще неоконченным. Еще ни Турин, ни Милан не в вашей власти; останки победителей Тарквиния еще попираются ногами убийц Бассевиля! При начале кампании у вас во всем был недостаток; теперь вы всем снабжены. Магазины, отнятые у неприятеля, многочисленны; артиллерия, и полевая и осадная, прибыла к вам. Воины! Отечество вправе ожидать от вас многого. Удовлетворите ли вы его ожиданиям? Конечно, самые большие трудности и препятствия уже побеждены; но вам все еще остается в виду сражаться, брать города, переправляться через реки. Есть ли между нами малодушные? Есть ли между нами, кто бы пожелал возвратиться к вершинам Альп и Апеннин, чтобы хладнокровно переносить там обиды от неприятелей? Нет! В рядах победителей под Монтенотте, Миллезимо, Дего, Мондови не найдется людей столь слабых; все мы горим желанием прославить имя французов; все мы хотим мира славного, который бы вознаградил отечество за множество великих жертв, им принесенных. Друзья! Я обещаю вам победы, но с условием, которое вы должны поклясться исполнить: условие это, - чтобы вы уважали народы, вами покоряемые, и не осмеливались дозволять себе ни малейшего насилия с побежденными. Если вы нарушите это условие, то будете не что иное, как варвары, бичи народов, и отечество ваше не признает вас своими сынами. Ваши победы, мужество, успехи, кровь наших братьев, падших на брани, - все будет потеряно, все, даже честь и слава. Что касается меня и других генералов, пользующихся вашей доверенностью, то мы сочли бы за стыд предводительствовать воинами, которые бы не знали других прав, кроме прав сильного. Но, облеченный народной властью, сильный по закону и правосудию, я сумею заставить немногих злодеев уважать законы чести и человечества, которые они попирают. Я не потерплю, чтобы эти разбойники помрачали славу вашего имени, и прикажу привести в строгое исполнение постановления, изданные мной по этому предмету. Грабители будут расстреляны без всякого милосердия; некоторые из них уже и расстреляны. Я с удовольствием имел случай заметить, что хорошие солдаты хорошо исполняли свою обязанность.
      Народы Италии! Французская армия идет к вам на помощь: народ французский друг всем народам; встретьте его армию с доверием. Ваша собственность, ваша религия и ваши обычаи будут уважены. Мы ведем войну как неприятели великодушные, и только против ваших притеснителей".
      Такие слова обличали уже в Наполеоне не только великого полководца, но и искусного политика, который умеет употреблять кстати ловкую речь, согласную со своими видами. И речь эту, столь полную самоуверенности, он держал в десяти милях от Турина! Король сардинский встревожился, и переговоры пошли деятельнее; перемирие, о котором мы уже упомянули, заключено в Кераско; одним из его условий было то, что король сардинский немедленно откажется от коалиции и пошлет в Париж уполномоченного для окончательного заключения мира, что и было в точности исполнено. Король отправил в столицу Франции графа Ревеля, а Наполеон со своей стороны послал туда эскадронного начальника Мюрата с извещением о победах, ознаменовавших открытие кампании, и с письмом к Директории, в котором говорил: "Вы можете теперь предлагать королю сардинскому какие угодно условия мира... Если он не будет соглашаться, я беру Валенсию и иду на Турин; потом, когда разобью Болье, пошлю двенадцать тысяч человек на Рим..."