Между тем выстрелы орудий начали раздаваться по всей линии, и намерения австрийцев становились час от часу заметнее, весь их левый фланг обставлялся артиллерией. Такое распоряжение неприятельского главнокомандующего казалось до того несообразным с делом, что Наполеон в течение некоторого времени приостановился отдавать приказания, опасаясь, не скрывается ли в этом маневре какой воинской хитрости. Он приказал герцогу де Риволи атаковать одну деревню, занятую неприятелем, которая несколько беспокоила оконечность французского центра; велел герцогу Ауэрштадтскому обойти позицию при Нейзиделе и оттуда направиться на Ваграм, а войскам герцога Рагузского и генерала Макдональда указал построиться в колонны и напасть на Ваграм в то самое время, как герцог Ауэрштадтский будет дебушировать.
      Тем временем Наполеону донесли, что австрийцы с яростью ведут атаку против той деревни, которую успел занять герцог де Риволи, что австрийцы верст на пять с лишним протянулись дальше левого фланга французов, что со стороны Гросс-Асперна слышна сильная канонада, и что интервал между Гросс-Асперном и Ваграмом, кажется, покрыт неисчислимым множеством неприятельской артиллерии. Тогда уже не стало более сомнения: австрийцы сделали величайшую ошибку, стоило только воспользоваться ею.
      Наполеон тотчас же приказал генералу Макдональду построить дивизии Брусье и Ламарка в колонны к атаке, а дивизии генерала Нансути, конной гвардии и шестидесяти орудиям гвардейской артиллерии да сорока орудиям, взятым от другим корпусов, их поддерживать. Генерал граф Лористон, приняв начальство над этими ста орудиями, пустился рысью на неприятеля, молча подъехал к нему на половину расстояния пушечного выстрела и открыл убийственный огонь, который вскоре заставил замолчать австрийскую артиллерию и жестоко поразил ряды неприятелей. Тогда Макдональд ринулся быстро в атаку, его поддерживал дивизионный генерал Рейль с бригадой гвардейских егерей и застрельщиков. Чтобы способствовать совершенному успеху этой атаки, полки гвардии сделали перемену фронта. Австрийский центр в самое короткое время отступил на целую милю; их правый фланг увидел всю гибельность занятой им позиции и тоже поспешно ретировался. В это время герцог де Риволи напал на неприятеля с фронта, а герцог Ауэрштадтский кинулся на его левое крыло, взял Нейзидель и пошел на Ваграм.
      В эту пору было еще только десять часов утра, а уже победа, несомненно, должна была склониться на сторону французов.
      В полдень Ваграм занят. Австрийцы с десяти часов утра только оборонялись, отступая, с полудня это отступление начало производиться без порядка, и далеко до наступления ночи неприятель вовсе ушел из виду. Левое крыло французов находилось в Ительзе и Эберсдорфе, центр близ Оберсдорфа, а кавалерия правого фланга занимала пикеты до самого Зонкирхена.
      Седьмого числа, на рассвете, французская армия пришла в движение и потянулась на Кропейбург и Волькерсдорф, а форпосты ее были близ Никольсбурга. Неприятель, отрезанный от Венгрии и Моравии, был приперт к границе Богемии.
      Так происходила Ваграмская битва, битва решительная и навсегда знаменитая, в которой дралось от трех- до четырехсот тысяч человек и действовало от тысячи двухсот до полуторы тысяч орудий, на местности, совершенно известной неприятелю, на позиции, которую он укреплял в течение нескольких месяцев.
      Десять знамен, сорок пушек, двадцать тысяч человек пленными, в том числе до четырехсот обер-офицеров и много генералов и штаб-офицеров, суть трофеи этой победы..."
      В третий раз Наполеон явился победителем Австрии и в руке своей держал судьбу Лотарингского дома, и в третий раз склонился принять мирные предложения. Император австрийский, лишенный после Ваграмского сражения возможности продолжать войну, попросил перемирия, и оно подписано 10 июля в Цнаиме. Переговоры о мире открыты немедленно, они тянулись три месяца, в течение которых Наполеон оставался в Шенбрунне.
      Здесь узнал он о высадке восьмидесятитысячного корпуса англичан на остров Вальхерен, о капитуляции Флиссингена, о покушении на Антверпен и тотчас же послал Бернадота и министра Дарю для охраны этого последнего города. Англичане были вынуждены сесть на суда и отправиться обратно.
      Генерал Моне (Monet), не слишком долго защищавший Флиссинген, отдан под военный суд.
      За ваграмское дело генералы Удино, Макдональд и Мармон произведены в маршалы.
      Французская армия заняла Германию от Дуная до Эльбы, от Рейна до Одера, и с этих-то пор должно считать начало ненависти германцев к Наполеону.
      Первым очевидным проявлением этой ненависти была попытка одного молодого человека, прибывшего из Эрфурта в Вену, убить императора французов. Захваченный в то самое время, когда хотел привести в исполнение свое намерение, он остался спокойным и равнодушным, не выражал ни малейшего раскаяния и жалел только о том, что задуманное преступление ему не удалось. Наполеон пожелал лично допросить его. Молодой человек сказал, что его фамилия Стапс, что он родом из Эрфурта, сын лютеранского пастора, никогда не знавал ни Шилля, ни Шнейдера, а также никогда не принадлежал ни к обществу масонов, ни к секте иллюминатов. Наполеон спросил, почему же Стапс не убил его еще в то время, когда видел его в Эрфурте. "Вы давали отдохнуть моему отечеству, - отвечал он, - и я считал, что мир будет непременно". Из ответов Стапса Наполеон понял, до какой степени германцы настроены против него. Он, говорят, хотел даже простить этого несчастного молодого человека, твердость духа и откровенность которого ему понравились, но приказание о помиловании пришло поздно. Стапс хладнокровно выслушал свой смертный приговор и умер, повторяя: "Да здравствует мир! Да здравствует Германия!"
      Наконец желанный мир заключен в Вене. 14 октября 1809 года. Австрийский император был вынужден сделать новые уступки областей своих в пользу Франции, Саксонии и некоторых других государств, в том числе и России, к которой отошел тарнопольский край - самая восточная часть прежней Галиции, с 400 000 жителей.
      После подписания мирного договора император оставил Шенбрунн и 26 октября прибыл в Фонтенбло.
      ГЛАВА XXIX
      [Враждебные отношения с Папой. Присоединение Римской области к
      Французской империи.]
      Сильнейшие венценосцы Европы прекратили на время борьбу с Наполеоном; а в ее углу, на оконечности Италии, самый слабый, самый незначительный из монархов осмеливался еще идти против желаний императора французов. Этот слабый противник могучего императора был знаменитый Папа, тот самый, который за некоторое время до этого оставлял свой Квиринальский дворец, чтобы собственною рукою помазать Наполеона на царство. Папа, столь бессильный как светский властитель, мог ли надеяться на свое духовное значение? Понятия средних веков, везде разрушающиеся, были ли в Риме еще полны жизни и силы? Постановления Западной Церкви и ее религиозные верования, на которых утверждалось некогда духовное могущество римских первосвященников, разве не подверглись всесокрушающему действию времени?..
      Вот вопросы, на которые может отвечать история. Еще за двести лет до этого из Франции писали в Ватикан, что буллы его святейшества "мерзнут" при переходе за Альпы.
      Пий VII не мог не знать, что бывалое могущество пап почти совершенно исчезло; однако ж он сохранял о нем воспоминание, и гордился им, и опирался на него. Но все это было с его стороны одной благородной мечтою.
      Еще с 1805 года, немного времени спустя после коронации императора французов, Пий VII желал исполнения своих надежд, для которых, собственно говоря, решился переступить Альпы и приехать в Париж. Он настоятельно просил, чтобы легации были переданы в его руки, и чтобы папские владения были увеличены. Но уступка земель не входила в виды Наполеона на Италию, и он упорствовал в отказе. Тогда-то римский первосвященник раскаялся, что согласился собственною рукою помазать на царство человека неблагодарного, и его негодование стало выражаться в словах, в письмах и во всех поступках. Он стал постоянно отказываться утверждать в сане епископов, назначаемых Наполеоном в силу конкордата, и никак не хотел запереть свои гавани для англичан.
      Такое поведение Папы возбудило весь гнев императора французов, и он написал его святейшеству от 13 февраля 1806 года:
      "Для светских выгод оставляют погибать души...
      Ваше святейшество обладаете Римом; но я - римский император: все мои неприятели должны быть и вашими неприятелями..."
      Пий VII отвечал:
      "Верховный первосвященник никогда не признавал власти выше своей власти... Императора римского не существует... Наместник Бога мира должен сохранять мир со всеми людьми - и с православными, и с еретиками".
      Такой высокомерный ответ, несмотря на заключающееся в нем чувство истинного самодостоинства, еще более рассердил Наполеона: он стал настаивать и грозить; но все тщетно. Пий VII уверял, что он нисколько не нарушает конкордата, не утверждая епископов, представляемых императором французов, потому что в конкордате не назначено сроку, в который они должны быть утверждаемы его святейшеством, и говорил, что время это должно быть непременно оставлено на благоизволение Папы; а что касается англичан, то Пий VII ссылался на необходимость торговли с ними своих подданных и на общую обязанность христиан, насколько возможно, стремиться к сохранению взаимного между собою мира.
      Посланник Наполеона постарался было дать понять первосвященнику, что такие отговорки теперь неуместны и только могут навлечь на Рим грозу; но папа остался непреклонным. "Если меня лишат жизни, - говорил он французскому министру, - то моя смерть будет честна перед людьми и перед Господом... Если ваш император приведет в действие свои угрозы и перестанет признавать меня Папою, я перестану признавать его императором: если мне будет худо, то и ему не будет хорошо". Пий VII был убежден в том, что ежели произнесет анафему на Наполеона, то этим навлечет на него гибель, и что, во всяком случае, ватиканский престол останется в выигрыше от явного разрыва с Наполеоном. "Преследование, - говорил он, будет причиной раскола, а в теперешних обстоятельствах, раскол есть единственное средство спасти Западную Церковь".
      Все эти слова, переданные Наполеону его посланником, более и более возбуждали гнев императора французов. Первого мая 1807 года он с берегов Вислы писал вице-королю Евгению: "Так, стало быть, Папа не хочет, чтобы в Италии были епископы..."
      Результаты кампаний прусской и польской не поколебали решимости Пия VII, и он не переставал настаивать на том, что нет на земле власти выше власти папской. Тогда Наполеон на обратном пути в Париж послал из Дрездена своему полномочному министру при ватиканском дворе пространное письмо, в котором, в свою очередь, выразил свое мнение насчет притязаний римского первосвященника и сказал, что в случае нужды придет к воротам Рима для личных объяснений с его святейшеством. "Разве его святейшество полагает, - писал он, - что нрава престола менее святы, чем права тиары? Но цари были уже и тогда, когда пап еще не было... Они хотят предать меня анафеме! Вот мысль, опоздавшая на целую тысячу лет... Я переношу все это от теперешнего папы, но не потерпел бы от другого... Пий VII принял на себя труд приехать короновать меня: этот поступок обличал в нем благочестивого святителя; но он захотел, чтобы я уступил ему легации: я не мог и не хотел этого сделать... Моя корона досталась мне по воле Божьей и по воле моих народов. Я в отношении к римскому двору всегда пребуду Карлом Великим, а не Людовиком Кротким. Если римское духовенство полагает, что своими привязками принудит меня к увеличению его светской власти, то оно ошибается. Я не дам легаций за примирение".
      Твердая и мужественная борьба безоружного римского святителя с сильным и победоносным императором французов представляла, конечно, зрелище величественное; но правда и то, что поведение Папы было несообразно ни со временем, ни с обстоятельствами: былое могущество Ватикана было уже навеки утрачено! И потому-то настояния Пия VII на "всемирное первенство" тиары было не что иное, как неуместный анахронизм. И со всем тем Пий VII, грозя притупленным мечом Григория VII и Сикста V, отвечает Наполеону: "Если бы намерение ваше посетить Рим в самом деле сбылось, то мы бы не уступили никому чести принимать столь знаменитого гостя. Мы бы приказали приготовить наш ватиканский дворец для принятия вашего величества и вашей свиты".
      Но император не нашел возможности предпринять этого путешествия: дела Португалии и Испании удержали его в Париже. Однако же переговоры с Папой шли своим чередом, и все так же без всякого успеха. Разрыв сделался неизбежным, и 9 января 1808 года Наполеон написал своему посланнику в Риме: "Пусть же прервутся все переговоры, если уж так угодно Папе, и пусть не будет никаких мирных сношений между его подданными и подданными французского императора".
      Ясно было, что за этим немедленно последует занятие французами папских владений. Пий VII не мог ошибаться на этот счет и потому сказал на аудиенции посланнику Наполеона: "Мы не будем сопротивляться оружием. Я удалюсь в замок Святого Ангела. Не будет сделано ни одного оружейного выстрела; но вашему генералу придется разбивать ворота. Я стану на пороге крепости. Ваши войска будут вынуждены идти по моему телу, и вселенная узнает, что император велел попрать ногами того, кто помазал его на царство. Остальное в руках Божьих".
      Речь эта, без сомнения, была речь превосходная и величественная; но время пап прошло, и западные христиане, казалось, почти не принимали участия в положении своего первосвященника.
      Рим был занят французами. Папа предал анафеме Наполеона и его соучастников.
      Наполеон получил известие об этом в бытность свою в Вене и тотчас же решился потребовать от Пия VII присоединения папской области к Французской империи, а в случае отказа овладеть особою его святейшества. Исполнение этой печальной обязанности возложено на генерала Раде (Radet), который с этой целью явился в кривинал ночью с 5 на 6 июля 1809 года и убедительно просил Папу сложить с себя светское властительство для избежания тех строгих мер, которые будут приняты против его святейшества в случае отказа. "Не могу, - отвечал первосвященник: - не должен, не хочу. Я обещал перед Богом сохранить неприкосновенность владений Святой Церкви и никогда не нарушу этой клятвы". - "Мне очень прискорбно, - возразил генерал Раде, - что вы, ваше святейшество, отказываетесь исполнить просьбу императора и через это подвергаете себя новым неудовольствиям. - "Я уже сказал вам, что никакая земная власть не будет в силах поколебать моей решимости, и что я скорее отдам последнюю каплю моей крови, чем изменю своей клятве перед Богом". - "В таком случае, вы навлечете на себя тяжкие лишения". "Я принял твердое решение и не колеблюсь более". - "Если уж это так, то я крайне сожалею, что вижу себя в необходимости приступить к исполнению повелений моего государя". - "Поистине, сын мой, исполнение такого поручения не привлечет на тебя благословения Господня". - "Святейший отец, вам нужно будет ехать со мною". - "Так вот вознаграждение за все то, что я сделал для вашего императора! Вот вознаграждение за снисхождение мое к нему и к галликанской церкви! Но, быть может, это-то самое снисхождение Бог и вменяет мне в грех и наказывает меня; смиренно покоряюсь Его святой воле". "Велико прискорбие мое, ваше святейшество, тем более что я католик и ваш сын; но возложенное на меня поручение должно быть исполнено".
      Тогда кардинал Пакка сказал, чтобы его святейшеству дозволено было взять с собой особ, которых он назначит. На это генерал отвечал, что император позволяет одному только кардиналу Пакка сопровождать высокого пленника. "А сколько времени предоставлено нам на приготовление в дорогу?" - спросил Папа. - "Полчаса", отвечал генерал. Пий VII тотчас встал и произнес только: "Да будет со мною воля Божия!"
      У одного из выходов дворца Папу уже ожидала карета; он сел в нее вместе с кардиналом Пакка. Генерал Раде поехал впереди в кабриолете. У ворот "дель Пополо" высокие путешественники пересели в другой экипаж; исполнитель воли Наполеона хотел воспользоваться этим случаем, чтобы еще раз постараться убедить Папу. "Вашему святейшеству, - сказал он, - еще есть время отказаться от владения церковною областью". - "Не намерен", сухо отвечал Папа, и дверцы экипажа захлопнулись; он понесся по дороге во Флоренцию.
      Пересылаемый из города в город, злосчастный первосвященник получил наконец назначение пребывать в Савоне, в области принца Боргезе, и Наполеон повелел генералу Миоллису, коменданту Рима, привести в исполнение декрет, по которому папская область присоединялась к Французской империи. Извещая об этом Законодательное собрание, при открытии его заседаний на 1809 год, император изъяснился так:
      "История показала мне меры, которые я должен был принять в отношении к Риму. Папы, сделавшись властителями части Италии, постоянно показывали себя неприязненными каждой власти, сильнейшей, чем их власть, на пространстве итальянского полуострова, и употребляли к ее вреду свое духовное влияние. Из этого я удостоверился, что духовное влияние постороннего человека на мои владения противно независимости Франции, несогласно с достоинством и безопасностью моего престола. Признавая, однако же, необходимость духовного влияния преемников первого из пастырей, я не мог согласовать этих важных вопросов иначе, как уничтожением прав и светской власти, предоставленных им французскими императорами, моими предшественниками, и потому присоединил к Франции Римскую область".
      Пий VII предвидел все эти бедствия; но они не поколебали его высокой души, и он продолжал мужественно переносить свое несчастие.
      ГЛАВА XXX
      [Развод Наполеона с императрицей Жозефиной. Брак его с
      эрцгерцогиней австрийской.]
      По возвращении своем из Германии Наполеон останавливался на некоторое время в Фонтенбло, где издал несколько декретов относительно правительственных распоряжений в империи. Прибыв в свою столицу, куда вслед за ним явились все короли, на которых он возложил короны, для принесения ему поздравлений с новыми победами и заключением мира, Наполеон принял и поздравления депутаций от Милана, Флоренции и Рима.
      Между тем приблизилось время празднования коронации императора французов, и ничто не было пощажено для придания этому торжеству большей пышности и большего великолепия. На нем присутствовали короли саксонский, баварский, вестфальский, неаполитанский и виртембергский, а через несколько дней прибыли король и королева баварские и вице-король итальянский.
      Наполеон мог думать, что достиг апогея своей славы. Однако же честолюбие его все еще не было насыщено. Его мучило желание основать свою собственную династию; он уже не довольствовался тем, что усыновил принца Евгения, а хотел иметь прямого наследника и вступить в родственные связи с которым-либо из древних владетельных домов Европы. Вопрос о разводе с императрицей Жозефиной был решен. Тщеславие пересилило привязанность. Императрица Жозефина, казалось, читала с некоторых пор судьбу свою на лице супруга, который, по мере прибывающего величия, более и более отдалялся от нее. Горестная тайна, ею предчувствуемая, была ей наконец открыта самим Наполеоном. Это случилось 30 ноября 1809 года. В этот день император и императрица обедали вместе; он был мрачен и задумчив, она грустна и молчалива. После обеда присутствовавшие оставили их наедине.
      "Жозефина, милая Жозефина, - сказал, наконец, Наполеон, - ты знаешь, любил ли я тебя!.. Тебе, одной тебе обязан я всеми минутами счастья, которые имел в жизни. Жозефина, моя судьба побеждает мою волю. Перед выгодами Франции я должен заглушить самый голос сердца".
      Императрица не хотела слушать более; она быстро прервала речь своего супруга и сказала: "Не говори: я это знала; я понимаю тебя..." Рыдания помешали ей продолжать; она упала в обморок. Ее отнесли в ее кабинет, и когда она пришла в чувство, то увидела близ себя дочь свою Гортензию, медика Корвизара и самого Наполеона.
      После этого первого сильного удара императрица, казалось, несколько успокоилась и смиренно покорилась своей участи. Она согласилась на все, что от нее требовали приличия света в таком положении дела, и официальная драма развода была разыграна вечером 15 декабря 1809 в Тюильри, где происходило семейное собрание, на котором присутствовали архиканцлер Камбасерес и статс-секретарь империи.
      На следующий день акт развода внесен в сенат архи-канцлером и утвержден в своей силе.
      Исполнив таким образом свое намерение, Наполеон занялся выбором для себя невесты. Сначала он обратил было свои искания к российскому императорскому дому, но не получил от государя Александра Павловича никакого ответа на предложение своей руки одной из августейших сестер его величества. Это было чрезвычайно обидно и неприятно Наполеону, который тогда уже решился искать родство с императорским австрийским домом и предложить руку эрцгерцогине Марии-Луизе, и на маршала Бертье было возложено поручение ехать в Вену с этим официальным предложением. Маршал прибыл в столицу Австрии в начале марта 1810 года и, доставив сперва портрет своего императора, представился австрийскому императору на торжественной аудиенции.
      В короткой речи Бертье изложил причину посольства. Император отвечал, что согласен отдать Наполеону руку дочери. Эрцгерцогиня тоже выразила согласие, и 11 марта праздновали в Вене бракосочетание. Новая императрица французов отправилась в путь 13 марта, и 27 прибыла в Компьень, где Наполеон располагал встретить ее. Первое свидание должно было происходить по великолепному церемониалу; но Наполеон не мог преодолеть своего нетерпения и нарушил правила, им же самим предписанные.
      В сопровождении одного неаполитанского короля, в дождливую погоду выехал он тайно из Компьеня, стал у дверей небольшой сельской церкви и, увидев Марию-Луизу, бросился к ее карете.
      Они приехали в комньеньский дворец вместе; потом отправились в Сен-Клу, где 1 апреля совершился гражданский брак. На другой день они въехали в столицу. Церемония духовного брака происходила в тот же день в луврской капелле со всей придворной пышностью и с возможным великолепием католического венчания. Император и императрица приняли благословение на брак от кардинала Феша, в присутствии всей императорской фамилии, кардиналов, архиепископов,епископов, сановников и депутации от всех сословий государства. То было истинно народное торжество; весь Париж предался веселью, и даже соседние народы радовались, воображая, что брак Наполеона с австрийской эрцгерцогиней будет прямым залогом мира.
      5 апреля французский сенат, сенат итальянский, государственный совет, законодательный корпус, министры, кардиналы, кассационный суд и проч. приносили поздравления императору и его супруге, которые принимали их на троне, окруженные блестящей свитой, составленной из дворов империи Французской и Итальянского королевства. Через два дня новобрачные поехали в Компьень, потом посетили Бельгию и северные провинции, от Дюнкирхена и Лилля до Гавра и Руана. 1 июня их величества возвратились в столицу. Восторг, возбужденный их свадьбой, еще не остыл. Город Париж дал блестящий праздник; Наполеон и Мария-Луиза присутствовали на обеде и на балу в ратуше.
      Императорская гвардия хотела тоже праздновать бракосочетание знаменитого своего начальника. Праздник был дан на Марсовом поле, и гвардия угощала Наполеона и его молодую супругу от имени всей армии.
      Среди всеобщего восторга и блестящих увеселений австрийский посол должен был выбрать день для выражения своей официальной радости и блеснуть дипломатическим праздником. Он выбрал 1 июля; но торжество омрачилось печальным событием. Бальная зала загорелась; супруга посла и многие другие особы погибли во время пожара. Наполеон сам вынес на руках супругу свою из горевших комнат. Тогда вспомнили, что такие же важные несчастья случились во время праздников, данных при бракосочетании Людовика XVI с Марией-Антуанеттой.
      ГЛАВА XXXI
      [Маршал Бернадот наследует шведскому королю. Присоединение
      Голландии к Франции.]
      Вскоре после брака Наполеона с Марией-Луизой важное событие произошло на севере Европы. Маршал Бернадот был выбран наследным принцем шведским. Национальный сейм назначил его преемником Карла XIII, чтобы поддержать удаление фамилии Ваза, которая была отрешена при избрании герцога Судерманландского на престол.
      Представители Швеции думали таким выбором угодить Наполеону и действовать в пользу его политики. Может быть, даже, что они проникли в намерения императора по этому делу, хотя многие писатели утверждают, что избрание Бернадота было подготовлено, и что французский дипломатический агент в Стокгольме противился ему. "Бернадот был избран, - говорит Наполеон, - потому что был женат на сестре жены брата моего Иосифа, который царствовал тогда в Мадриде. Бернадот, выказывая чрезвычайную зависимость, пришел просить моего согласия и уверял, с видимым беспокойством, что согласится только в том случае, если это мне будет приятно.
      Я, сам выбранный народом, должен был отвечать, что нс могу противиться выборам других народов. Так я и сказал Бернадоту; все изобличало в нем, как сильно беспокоился он о моем ответе. Я прибавил, что он может воспользоваться благосклонностью шведов, что я не хотел помогать его избранию, но желал его и даю согласие. Впрочем, по тайному инстинкту оно было для меня неприятно и тяжело".
      Такое неприятное предчувствие весьма естественно в императоре Наполеоне; он не мог забыть, что между ним и маршалом Бернадотом существовал всегда зародыш скрытого соперничества и никогда не было симпатии. Однако ж Бернадот был француз, возвеличенный в блестящие времена империи; казалось, что крепкие узы, несмотря на личные отношения, связывали с судьбою Франции знаменитого воина, призванного на шведский престол. Поэтому Наполеон отверг все тайные предостережения, основанные на глубоком знании людей, и позволил своему полководцу согласиться на желание шведов.
      Когда один из маршалов Наполеона отправлялся в Стокгольм ждать короны, один из его братьев оставлял свой венец в Амстердаме. Людовик Бонапарт был человек умный, благонамеренный; но голландский скипетр, при владычестве континентальной системы, был ему слишком тяжел, и он оставил его. Давно уже император упрекал брата за то, что он очень слабо исполняет приказания, высланные из Берлина и Милана. Даже Монитор сообщал о ежедневных нарушениях наполеоновской системы в Голландии. На жалобу Людовика император отвечал из Шенбрунна:
      "Франция должна на вас жаловаться. Мне легко указать на многие торговые дома в Голландии, которые служат Англии. Ваши таможенные уставы так плохо исполняются, что вся переписка Англии с Европой идет через Голландию... Голландия - английская провинция".
      Эти поучения оставались без действия. Король Людовик более занимался настоящими бедствиями Голландии, чем отдаленными результатами, долженствовавшими последовать от континентальной системы. Для исполнения предначертаний Наполеона нужны были сильные души. Первыми его агентами были его братья, когда он задумал основать свою династию. Он думал приблизить их к своим желаниям и идеям, приблизив их к себе в политической иерархии, дав им места, подобные своему, и увенчав их коронами; но, как он сам говорил про Людовика, он создал только "королей-управителей", имевших все необходимые качества для второстепенных мест и притом в другое время, а не при тогдашних обстоятельствах. Легко нашли для императора приличную свиту из коронованных особ; гораздо труднее было набрать помощников, умных сотрудников великому человеку.
      Людовик Бонапарт должен был вдохновиться мыслью брата своего и стараться превратить Голландию в провинцию французскую, несмотря на преходящее сопротивление выгод частных людей; а он дозволял ей жить под покровительством Англии и в торговой зависимости от нее. Наполеон, в досаде на такое потворство и на невнимание, оказанное к первым его приказаниям, написал королю голландскому другое письмо, которое доказывает, до какой степени император сроднился со своим народом и жил только жизнью Франции. Вот некоторые отрывки из этого замечательного письма.
      "Вступив на голландский престол, ваше величество забыли, что вы француз, и даже напрягли все силы ума, чтобы уверить себя, что вы голландец. Голландцы, склонявшиеся на сторону Франции, подверглись преследованию, а служившие Англии пошли вперед. Французы, офицеры и солдаты изгнаны, лишены уважения, и я с прискорбием вижу, что в Голландии, при короле моей крови, имя француза предано позору. Однако ж я так ношу в душе, так поддерживал высоко, на штыках моих солдат, достоинство и честь французского имени, что ни Голландия, ни кто другой не могут коснуться его безнаказанно. Чем же можно оправдать оскорбительное поведение вашего величества против Франции и меня? Вы должны понимать, что я не отделяю себя от моих предшественников, и что я за все отвечаю, от Кловиса до Комитета Общественного Благоденствия... Знаю, что теперь в моде у некоторых людей хвалить меня и порицать Францию; но все, не любящие Франции, не любят и меня; кто бранит мой народ, тот первейший враг мой. В речи моей к законодательному корпусу я уже выказал неудовольствие мое; не скрою от вас, что имею намерение присоединить Голландию к Франции для нанесения самого жестокого удара Англии и чтоб избавиться от непрерывных оскорблений, наносимых мне вашими министрами. Устья Рейна и Мааса должны мне принадлежать. Во Франции коренная мысль, что рейнский Толь-ваг должен быть нашей границей. Вот чего хочу я в Голландии:
      1. Прекращения торговли и всех сношений с Англией;
      2. Флот в четырнадцать линейных кораблей, семь фрегатов и семь бригов или корвет вооруженных;
      3. Двадцать пять тысяч сухопутного войска;
      4. Уничтожения маршалов;
      5. Уничтожения всех привилегий дворянства, противных конституции, мною данной и обеспеченной.
      Ваше величество, посредством своего министра можете открыть переговоры на этих основаниях с герцогом Кадорским; но также можете быть уверены, что при первом же случае, как в Голландию будет впущен хоть один пакетбот, я восстановлю таможенные запрещения; при первом оскорблении моего флага велю вооруженной рукой взять и повесить на мачте голландского офицера, который позволит себе оскорбить моего орла".
      Голландский король не внял голосу владыки. Настоящие нужды и выгоды голландской промышленности наиболее привлекали его внимание.