Тонгане освободили от уз, привели в чувство, перевязали и расспросили. Частью на своём негритянском жаргоне, частью на языке бамбара, причём переводчицей служила Жанна Морна, Тонгане рассказал всё, что знал о ночных событиях.

Бегство было совершено между часом и двумя ночи. В этот момент Тонгане, разбуженный необычным шумом, которого не слышали европейцы в своих шатрах, удивился, увидев стрелков на лошадях, в некотором расстоянии от лагеря; слуги под предводительством лейтенанта Лакура и двух сержантов копошились над какой-то работой, которую ночная темнота не позволяла рассмотреть. Заинтересованный, Тонгане поднялся и направился к носильщикам и погонщикам, чтобы узнать, в чём дело. Он не дошёл. На полдороге на него бросились двое, и один из них схватил его за горло, помешав ему крикнуть. В одно мгновение он был повален, связан, ему заткнули рот. Падая, он успел заметить, что чёрные нагружали на себя тюки, выбранные из поклажи. Тонгане был бессилен что-либо предпринять. Напавшие на него уже удалялись, когда к ним подошёл лейтенант Лакур и отрывисто спросил:

— Готово?

— Да, — ответил один из нападавших, в котором Тонгане узнал сержанта.

Молчание. Тонгане почувствовал, что над ним наклонились, его ощупали.

— Вы с ума спятили, честное слово! — сказал лейтенант. — Вы оставляете молодца, который слишком много видел. Роберт, удар штыка для этой нечисти!

Приказ был исполнен мгновенно, но Тонгане, к счастью, удалось извернуться, и штык, вместо того чтобы пронзить ему грудь, скользнул по боку, нанеся рану, более болезненную, чем опасную. В темноте Лакур и его помощники ошиблись: штык был покрыт кровью, а находчивый негр испустил вздох, как бы прощаясь с жизнью, и затаил дыхание.

— Сделано? — повторил голос лейтенанта Лакура, когда удар был нанесён.

— Все в порядке, — ответил тот, кто нанёс удар, и ко-ко начальник назвал. Робертом.

Три человека удалились, и Тонгане башмак ничего не слышал. Скоро он потерял сознание как из-за потери крови, так и потому, что рот его был забит тряпками. Больше он ничего не знал.

Этого рассказа было достаточно, чтобы убедиться, что измена задумана и подготовлена заранее.

Установив все это, члены экспедиции смотрела друг на друга, изумлённые и потрясённые. Первым прервал молчание Амедей Флоранс, для которого ещё раз испрашивается снисхождение читателя.

— Наше положение трудное! — вскричал репортёр, выразив общую мысль.

Эти слова точно открыли источник, и полились предложения, как улучшить положение. Прежде всего надо было подвести итоги. Сделав подсчёты, убедились, что осталась дюжина револьверов, семь ружей; из них шесть охотничьих, все это с достаточным запасом патронов; семь лошадей, тридцать шесть, ослов, около ста пятидесяти килограммов разных товаров и на четыре дня провизии. Таким образом, средства защиты и транспорта были налицо. О провизии не стоило беспокоиться: её можно было доставать, как и прежде, в деревнях. Вдобавок, шесть европейцев обладали превосходным оружием, и можно было охотиться. Пересчитав инвентарь, пришли к заключению, что партия; им располагающая, не столкнётся ни с какими непреодолимыми препятствиями с материальной стороны.

Решили продать ослов, которые при отсутствии опытных погонщиков могли стать серьёзным бременем. Сделав это, можно будет выработать план действий. Если придут к решению продолжать путешествие ещё некоторое время, придётся нанять пять-шесть негров, которые понесут товары. По мере надобности эти товара можно обменивать в деревнях на необходимые продукты.. В противном случае следует с этими товарами распроститься за любую; цену; не нужны станут носильщики, и можно будет двигаться горазда» быстрее.,

Жанна Морна и Сен-Берен, которые одни лишь могли объясняться с туземцами; вошли в переговоры с обитателями Каду. Они встретили в деревне превосходный приём и подарками завоевали симпатии старшины. С его помощью ослы были проданы в Каду и окружающих деревнях по десять тысяч каури (около тридцати франков) за каждого, а всего за триста пятьдесят тысяч каури. Одной этой суммой существование членов экспедиции и оплата пяти носильщиков были обеспечены на двадцать дней.

С другой стороны, старшина обещал предоставить пять носильщиков и даже более, если понадобится. Торговые сделки потребовали нескольких дней. Они были закончены вечером 22 февраля. Это время не пропало даром, так как раньше Тонгане не мог тронуться в путь, а к этому времени его рана зарубцевалась, и ничто уже не мешало отправлению.

Утром 23-го расположили кружком шесть складных стульев, посредине разложили карты. Товгане и Малик составляли аудиторию. Обсуждение началось под председательством Барсака.

— Заседание открыто, — по привычке сказал Барсак. — Кто просит слова?

Все незаметно улыбнулись. Амедей Флоранс иронически ответил, не моргнув глазом:

— Мы будем говорить после вас, господин председатель

— Как вам угодно, — согласился Барсак, ничуть не удивлённый этим титулом. — Обсудим положение. Мы покинуты нашим конвоем, но вооружены, имеем товары для обмена и находимся в центре Судана, на большом расстоянии от берега…

При этих словах Понсен вытащил из кармана свой большой блокнот, и, водрузив очки на нос, он, никогда не говоривший, сказал:

— Точно на 1 408 километров 583 метра и 17 сантиметров, включая извилины и считая от центрального кола моей палатки.

— Подобная точность бесполезна, господин Понсен, — заметил Барсак. — Достаточно знать, что мы находимся приблизительно за 1 400 километров от Конакри. Вы знаете, что мы намерены были идти дальше, но новое положение потребует, может быть, новых решений. По-моему, мы должны добраться если не самым быстрым, то самым надёжным путём до какого-нибудь французского поста и там спокойно решить, что делать дальше. Одобрение было единодушное.

— Мы должны постараться достигнуть Нигера, — продолжал Барсак, рассматривая карту. — Нельзя ли пройти к Сею через Уагадугу и Надианго? После взятия Тимбукту французские посты продвигаются вниз по реке. Признаюсь, я не знаю, дошли ли они сейчас до Сея, но это возможно, даже вероятно. В случае, если нам удастся получить другой конвой, эта комбинация будет иметь то преимущество, что согласуется с нашими планами.

— Но она имеет то неудобство, господин председатель, — порывисто вскричал Понсен, лихорадочно рассматривая цифры в своей книжке, — что нам предлагается путь в 800 километров. А наш шаг в среднем равен 72 сантиметрам, я в этом уверен. 800 километров составляют 1 111 111 шагов с дробью. Отбросим дробь. Мы делаем в час в среднем 5 143 шага с дробью. Отбросим дробь. Но есть ещё остановки, которые требуют в час, в среднем, 18 минут 40 секунд, я это проверил. Остаётся 2 520 секунд, то есть 3 600 шагов и одна десятая. Переход в 800 километров потребует 1 111 111 шагов, разделённых на 3 600 и одну десятую, то есть 308 и двадцать две тысячи восемьсот две тридцатишеститысячных часа. Это составляет 1111680 секунд с дробью. Отбросим дробь. Мы в действительности идём 5 часов 45 минут и 12 секунд в день, считая все остановки, то есть 20 712 секунд. Следовательно, чтобы пройти 800 километров, нам потребуется 1111680 секунд, делённых на 20712, что даёт 53 и тринадцать миллионов девятьсот четыре двадцатимиллионных дня. Чтобы определить величину этой последней дроби, надо перевести её в часы, минуты и секунды. И тогда получится…

— О! О!! О!!! — прокричал Амедей Флоранс, нервы которого не выдержали. — Неужели вы не могли попросту сказать, что нам понадобится 53 дня, если мы будем проходить по 15 километров в день, и только 40, если будем ежедневно делать 20? Чего вы хотите добиться этими невероятными вычислениями?

— А вот чего, — ответил Понсен, с уязвлённым видом закрывая свой внушительный блокнот, — что лучше достигнуть Нигера у Дженне. Таким образом, расстояние уменьшится наполовину и сократится до 400 километров.

— Было бы ещё лучше, — возразил Амедей Флоранс, указывая по карте предлагаемый им путь, — выйти к Нигеру у Сегу-Сикоро через Бамгу, Уаттару, Джитаману и так далее. Переход будет около 300 километров, но, помимо того, что мы будем идти по пути капитана Марсенея, мы выгадаем 100 километров, потому что не придётся подниматься по реке от Дженне до Сегу. Кроме того, это последнее поселение довольно значительное, и мы, конечно, найдём там помощь.

— Хорошо придумано, — одобрил доктор Шатонней. — Но есть ещё более удобное решение вопроса. Надо просто возвратиться если не к морю, то, по крайней мере, в Сикасо, от которого нас отделяет всего 200 километров; там мы найдём соотечественников, которые нас так сердечно принимали. Там мы решим, следует ли отправиться в Бамако или же, что предпочтительнее, как считает господин Амедей Флоранс, подняться до Сегу-Сикоро.

— Доктор прав, — согласился Флоранс. — Это самое благоразумное решение.

После того как каждый выразил своё мнение, дискуссия на время прервалась.

— Можно согласиться, господин Флоранс, — начал после минутного раздумья Барсак, который захотел дать своим компаньонам лестное понятие о его героизме, — что и вы и доктор правы. Я вас прошу, однако, подумать, что возвращение в Сикасо означает оставление, хотя и временное, той цели, которую я себе поставил. Да, господа, долг прежде всего…

— Мы понимаем ваши опасения, господин Барсак, — перебил Флоранс, — но бывают случаи, когда долг — это благоразумие.

— Остаётся обсудить, — возразил Барсак, — что получится в том и другом случае. Наш конвой, правда, дезертировал, но напрасно искать опасностей, которые нам угрожали бы. Те опасности, к которым мы до сих пор шли навстречу, исходят, возможно, от предполагаемого врага, существование которого нам доказывают только те удары, которые он нам наносит. Но расценим эти удары, и они покажутся нам очень слабыми. Какие затруднения нам созданы? По словам господина Флоранса, нас сначала пытались запугать; я предполагаю, что наш неведомый враг позднее возмутил наш персонал в Оикаоо и далее и, наконец, каким-то неведомым способом подменил настоящий конвой фальшивым. Но соблаговолите подумать, что, поступая таким образом, нам дали доказательства очень большой умеренности. Этот мнимый конвой, вместо того чтобы обежать, легко мог перебить нас всех! Он этого не сделал. Больше того; нам оставили провизию, оружие, патроны, лошадей и некоторый запас товаров. Поступки не из числа самых страшных.

— Но есть и Тонгане, — мягко возразил доктор Шатонней.

— Тонгане — негр, — ответил Барсак, — а для некоторых людей жизнь негра ничего не стоит.

— Господин Барсак прав, — вмешался Флоранс. — Да, с нами, действительно, поступили умеренно; верно, что до сих пор нашей смерти не хотели. Я говорю: до сих пор, так как наш неведомый противник может употребить приёмы нападения более действенные, если мы будем продолжать путь в направлении, которое ему не нравится. Рана же Тонгане доказывает нам, что те, кого мы стесняем, скоры на расправу.

— Правильно, — одобрил доктор.

За одобрением доктора Шатоннея последовало несколько минут молчания, которые Барсак употребил на глубокое раздумье. Конечно, умозаключения Амедея Флоравса были справедливы, и, очевидно, почтенный депутат Юга не хотел подвергать опасности своё драгоценное существование с единственной целью избежать критики, которая ждёт его в Париже, если он вернётся, не выполнив полностью свою миссию. Да, впрочем, разве этим критикам нельзя возразить?

— Серьёзно поразмыслив, — оказал Барсак, пытаясь испробовать на теперешних слушателях аргументы, которые ему впоследствии послужат в споре с коллегами из парламента, — я склоняюсь к предложению господина Амедея Флоранса, и особенно в той форме, которую придал ему наш уважаемый сотоварищ, доктор Шатонней. Я голосую за возвращение в Сикасо, имея конечной целью Сегу-Сикоро. Если же, господа…

Амедей Флоранс, утомлённый дискуссией, перестал слушать оратора и начал думать о другом.

— …если же, господа, кто-нибудь попытается порицать меня за прекращение этого безусловно необходимого путешествия, я отвечу, что ответственность за это прекращение падает на правительство, долг которого был обеспечить .нашей экспедиции действенную защиту. Если серьёзная необходимость принудила правительство отозвать состав нашего конвоя, оно должно было принять все необходимые меры, чтобы шайка авантюристов не могла подменить подлинный отряд, который нам предназначался; или же, чтобы такой подмен не совершился, оно обязано было с большим тактом избрать командира, которому доверило нашу безопасность. Этому командиру следовало не так послушно выполнять приказы, происхождение которых не наше дело выяснять. Расследование, кажущееся мне необходимым, расследование, господа…

— Простите, господин председатель, — перебил Амедей Флоранс, — если вы мне позволите…

Сначала репортёр хотел предложить самое благоразумное решение, которое быстро подсказал ему здравый смысл. Но это предложение перестало интересовать Флоранса, лишь только он понял, что его примут. А через несколько минут немногого недоставало, чтобы он начал сожалеть о прекращении путешествия, как раз когда оно обещало стать интересным.

Он ещё был во власти этих размышлений, когда его взгляд случайно упал на Жанну Морна и Сен-Берена. Он без всяких колебаний перебил Барсака, которого не слушал, как уже было отмечено.

— Простите, господин председатель, — перебил Амедей Флоранс. — С вашего позволения, я замечу, что мы принимаем решение, не спросив мнения мадемуазель Морна и господина де Сен-Берена: они имеют голос, как и все мы.

Замечание было основательное. Жанна Морна и Сен-Берен слушали спор молча, не принимая в нём никакого участия.

— Господин Флоранс прав, — признался Барсак, обращаясь к Жанне Морна. — Прошу, мадемуазель, выразить ваше мнение.

— Благодарю вас за желание узнать моё мнение, — спокойно ответила Жанна Морна, — но мы должны остаться непричастными к обсуждению, которое нас не касается.

— Не касается вас? Почему же, мадемуазель? Мы, кажется, все под одним знаменем.

— Совсем нет, господин Барсак, — ответила Жанна Морна. — Если в силу обстоятельств вы отказываетесь от своей цели, то мы своей не оставляем. Нам не хотелось бы отделяться от вас в момент, когда у вас такие неприятности, но мы всё-таки намерены продолжать свой путь.

— Вы все ещё настаиваете на путешествии в Гао?

— Больше чем когда-либо.

— Одни? Без конвоя?

— Мы и не рассчитывали попасть туда с конвоем.

— Без носильщиков?

— Мы найдём других. Если это невозможно, обойдёмся без них.

— Несмотря на эту враждебность, причин которой мы не знаем, но реальность которой неоспорима?

— Несмотря на эту враждебность, которая, впрочем, мне кажется, направлена больше против вас.

— Как это знать, раз мы идём одним путём? Во всяком случае, я боюсь, что именно на вас нападёт неизвестный противник, если вы одни отправитесь к Нигеру.

— Пусть, это так, но мы не боимся неведомого врага.

— Но это безумие! — вскричал Барсак. — Мы не допустим вас совершить такой неблагоразумный поступок единственно для удовлетворения вашего каприза.

Жанна Морна одно мгновение колебалась, потом печально ответила:

— К несчастью, это не каприз, как я вам говорила до сих пор.

— Так о чём же идёт речь? — вскричал изумлённый Барсак.

Жанна Морна снова задумалась; после краткого молчания она сказала серьёзно:

— О выполнении долга.

Барсак, доктор Шатонней и Амедей Флоранс смотрели на Жанну Морна с интересом и изумлением. Барсак и Шатонней спрашивали себя, что подразумевает девушка под словом, которое она произнесла, и какой долг мог оказаться настолько повелительным, чтобы повести её в самую дальнюю область Петли Нигера? Амедей Флоранс, который из любопытства старался разузнать, какие причины заставляли его компаньонов совершать это путешествие, испытывал глубокое удовлетворение при мысли, что узнает ещё одну из причин, которая до тех пор оставалась для него тайной.

Жанна Морна снова заговорила:

— Простите меня, господа, я вас обманывала…

— Вы обманывали? — спросил Барсак с возрастающим изумлением.

— Да, я вас обманывала. Господин де Сен-Берен сказал вам своё настоящее имя, он, действительно, француз, как и вы. Я же представилась вам под ложным именем и чужой национальностью. Я англичанка, зовут меня Жанна Бакстон. Я дочь лорда Гленора, сестра капитана Джорджа Бакстона. Около Кубо покоятся останки моего несчастного брата. Туда я должна отправиться, и только там смогу я завершить предпринятое мною дело.

Тогда Жанна Бакстон — её имя отныне восстанавливается — рассказала о драме в Кубо, об обвинениях против Джорджа Бакстона, о его смерти, о стыде и отчаянии лорда Гленора. Она говорила о священной цели, которую поставила перед собой: восстановить честь брата, стереть пятно с его имени и возвратить покой старику, жизнь которого протекала в мрачном уединении замка близ Утокзетера.

Живое волнение овладело слушателями. Они удивлялись этой молодой девушке, благородный порыв которой не удерживали ни усталость, ни опасности.

— Мисс Бакстон, — довольно резко сказал Амедей Флоранс, когда она кончила говорить, — позвольте мне бросить вам упрёк.

— Упрёк? Мне? — удивилась Жанна, ожидавшая совсем другого эффекта от своего рассказа.

— Да, упрёк, и серьёзный! Какое странное и нелестное мнение у вас о французах вообще и об Амедее Флорансе в частности!

— Что вы хотите сказать, господин Флоранс? — пробормотала смущённая Жанна Бакстон.

— Как! — вскричал репортёр негодующим тоном. — Вы вообразили, что Амедей Флоранс позволит вам сделать маленькую прогулку в Кубо без него?

— О! Господин Флоранс!.. — возразила с чувством Жанна, которая начала понимать.

— Хорошенькое дело! — продолжал Амедей Флоранс, все ещё изображая живейшее негодование. — Какой эгоизм!

— Я не вижу… — пыталась сказать Жанна с полуулыбкой.

— Пожалуйста, позвольте мне говорить, — с достоинством перебил Флоранс. — Вы позабыли, что я журналист, больше того: репортёр. А знаете ли вы, что скажет мне мой директор, когда узнает, что я прозевал сенсационный репортаж по делу Бакстона? Ну? Он мне скажет: «Мой маленький Флоранс, вы просто осел!» И выставит меня за дверь в два счета. А я дорожу местом. Итак, я отправляюсь с вами.

— О, господин Флоранс! — повторила Жанна, глубоко взволнованная.

Репортёр посмотрел ей в глаза.

— Я отправляюсь с вами, мисс Бакстон, — энергично проговорил он. — И не теряйте времени, пытаясь меня отговаривать. Я думаю, что сам лучше вас знаю, что делать.

Жанна пожала руку славного и мужественного человека.

— Я принимаю, господин Флоранс, — сказала она, и две крупные слезы скатились из её глаз.

— А меня, мисс Бакстон, меня вы возьмёте? — спросил внезапно грубым голосом доктор Шатонней.

— Вас, доктор?

— Конечно, меня. Такая экспедиция не может обойтись без медика. Раз вы отправляетесь туда, где вас могут изрубить в мелкие кусочки, мне надо быть там, чтобы их сшить.

— О, доктор! — снова повторила Жанна, начиная плакать от счастья.

Но каково было её волнение, когда она услышала гневный голос Барсака:

— Ну! А я? Я вижу, что никто не желает спросить моего мнения?

Барсак был действительно разъярён. Ведь он тоже хотел присоединиться к мисс Бакстон. Одним ударом он убивал двух зайцев, так как путь молодой девушки почти совпадал с его собственным, а неблагоразумие поступка оправдывалось благородной целью. Вдобавок, разве четверо мужчин, четверо французов могли хладнокровно бросить эту девушку в зарослях и предоставить ей одной пуститься в опасное приключение?

Флоранс и доктор Шатонней вырвали у него из-под носа эффект, как говорят в театре, а это всегда очень неприятно.

— Я не говорю о господине Флорансе, — продолжал он, ещё увеличивая для видимости своё дурное настроение, — он человек свободный. Но вы, доктор, вы член экспедиции, главой которой являюсь я, как мне думается. И вы составляете проект дезертировать в свою очередь, чтобы ваш командир лишился последнего солдата?

— Уверяю вас, господин Барсак… — сказал доктор, который, не подумал над этой стороной вопроса.

— Если ваше намерение не таково, сударь, быть может, у вас есть мысль, что я тоже отправлюсь в Кубо? Но разве вам принадлежит право решать, куда мы направим путь? И ваше ли дело давать мне уроки?

— Позвольте, господин Барсак… — пытался вставить слово бедный доктор.

— Нет, доктор, нет, я не позволяю, — возразил Барсак, голос которого все повышался. — И знайте, что я, ответственный начальник экспедиции на Нигер, не одобряю ваших проектов. Совершенно напротив, принимая во внимание, что единственный проводник, который у нас остался, нанят мисс Бакстон и находится в её исключительном распоряжении, принимая во внимание, что мы не можем объясняться с туземцами без помощи мисс Бак-стон и господина де Сен-Берена, которые одни среди нас могут разговаривать на языке бамбара, я хочу, я намереваюсь, я приказываю…

Барсак, голос которого достиг потрясающей звучности, сделал искусную паузу, потом очень простым тоном закончил:

— …отправляться всем к Нигеру через Кубо.

— Как, господин Барсак? — спросила Жанна, боясь, что она не поняла.

— Так, мисс Бакстон, — отрезал Барсак. — Нужно, чтоб вы решились поддерживать нас до конца.

— О, господин Барсак? — прошептала Жанна и расплакалась всерьёз.

Но не у одной Жанны были влажные глаза. Волнение было всеобщим. Мужчины, впрочем, старались его скрыть, и оно выразилось у них в возбуждённом потоке бесполезных слов.

— Это самая простая прогулка, — восклицал Флоранс, — раз мы имеем провизию!

— На пять дней! — говорил доктор Шатонней таким тоном, будто речь шла о пяти месяцах.

— Только на четыре, — поправлял Барсак, — но мы купим ещё.

— Впрочем, охота, — подсказывал доктор.

— И рыбная ловля! — прибавил Сен-Берен.

— И фрукты, которые я неплохо знаю, — утверждал доктор.

— Мой знает плоды: пататы, ямс, — вставлял Тонгане.

— Я могу делать масло каркте, — старалась превзойти его Малик.

— Гип, гип, ура! — кричал Амедей Флоране. — Это Капуя[41], Ханаанская страна, земной рай1 .

— Мы отправляемся завтра, — приказал наконец Барсак. — Приготовимся, чтобы не терять ни часа.

Стоит отметить, что Понсен до сих пор ни разу не открыл рта. Напротив, лишь только все решили идти в Кубо, Понсен вытащил свой блокнот, страницы которого он покрыл бесконечными вычислениями.

— Все это очень хорошо, — сказал он в ответ на последние слова Барсака. — Не мешает отметить, что путь в Кубо, сравниваемый с таковым же в Сегу-Сикоро, представляет увеличение на 400 километров. Так как наш шаг составляет, как известно, 72 сантиметра, это составляет 555 555 шагов с дробью. Отбросим дробь. И мы делаем в час, как уже сказано, 3 600 шагов и одну десятую и идём каждый день 5 часов 45 минут и 12 секунд. Следовательно…

Но никто не слушал Поисена. Барсак, доктор Шатонней, Амедей Флоранс, Жанна Бакстон и Сен-Берен уже занялись деятельными приготовлениями к завтрашнему дню, и Понсен проповедовал в пустыне.