ДЕЛО ЦЕНТРАЛЬНОГО БАНКА

Смелый налёт на Центральный банк, волновавший прессу и в продолжение двух недель занимавший её страницы под сенсационными заголовками, не изгладился из памяти людей, несмотря на протёкшие годы. Мало преступлений, в самом деле, возбуждало всеобщее любопытство в такой мере, как это; не много случалось дел, соединивших в себе привлекательность тайны и злодейскую изобретательность и потребовавших для выполнения невероятной смелости и свирепой решимости.

Рассказ об этом, хотя и не полный, но совершенно правдивый, возможно, будет прочитан с интересом. Если этот рассказ не осветит с абсолютной ясностью все пункты, до сих пор остающиеся в тени, то он сообщит, по крайней мере, некоторые новые точные данные, исправит и поставит в связь противоречивые сообщения, помещённые в ту эпоху в газетах.

Грабёж произошёл в Агентстве ДК Центрального банка, расположенного близ Лондонской биржи, на углу Треднидл-стрита и Олд-Брод-стрита; Агентством управлял тогда Льюис Роберт Бакстон, сын лорда Гленора.

Агентство занимало одну большую комнату, разделённую на две неравные части длинной дубовой конторкой, стороны которой сходились под прямым углом.

В Агентство входили с перекрёстка уже упомянутых улиц через застеклённую дверь, которой предшествовало нечто вроде тамбура на одном уровне с тротуаром. Налево у входа, за решёткой с крупными ячейками, была касса, сообщавшаяся дверью, тоже зарешеченной, с помещением служащих. Направо дубовая конторка прерывалась на конце подвижной створкой, позволявшей проходить из части, предназначенной для публики, в помещение служащих. В глубине этого последнего, близ конторки, была дверь в кабинет директора Агентства, не имевший другого выхода. Далее, следуя по стенке, перпендикулярной Треднидл-стриту, начинался коридор, который вёл в общий вестибюль дома, где помещалось Агентство.

С одной стороны вестибюль проходил перед швейцарской и вёл на Треднидл-стрит. С другой, у главной лестницы, он оканчивался стеклянной двустворчатой дверью, не позволявшей видеть снаружи вход в подвалы и чёрную лестницу, расположенную напротив парадной.

Такова была обстановка, где развернулась эта таинственная драма.

В момент, когда она началась, в пять часов без двадцати минут вечера пять служащих Агентства занимались обычной работой. Двое из них писали. Трое других беседовали с посетителями, облокотившимися на конторку. Кассир под защитой решётки подсчитывал наличность, достигнувшую в тот день, завершавший месячные расчёты, внушительной суммы в 72 079 фунтов 2 шиллинга и 4 пенса, или в 1 816 393 франка 80 сантимов.

Как уже сказано, часы Агентства показывали без двадцати пять. Следовательно, через двадцать минут Агентство закроется, железные шторы будут спущены, и немного позже служащие разойдутся, закончив трудовой день. Заглушённый грохот экипажей и шум толпы проникали снаружи через оконные стекла, потемневшие в сумерках последнего дня ноября.

В это время открылась дверь, и вошёл человек. Он бросил быстрый взгляд, полуобернулся и сделал наружу, без сомнения, компаньону, оставшемуся на тротуаре, жест правой рукой; большой, указательный и средний пальцы его изображали число три.

Служащие не видели этого жеста из-за полуоткрытой двери; но и увидев, вряд ли заметили бы соответствие числа клиентов, облокотившихся на конторку, числу поднятых пальцев.

Подав сигнал, человек вошёл в банк и встал позади одного из клиентов.

Один из двух свободных конторщиков поднялся и, подойдя к нему, спросил:

— Что вам угодно, сударь?

— Благодарю вас, — ответил новый посетитель, — я подожду, — и он показал жестом, что желает иметь дело именно с тем служащим, около которого остановился.

Конторщик не настаивал, сел за свой стол и принялся за работу. Человек ждал, и никто не обращал на него внимания.

А между тем его странная внешность заслуживала самого серьёзного внимания.

Это был здоровяк высокого роста. Судя по ширине плеч, он обладал необыкновенной силой. Великолепная белокурая борода окаймляла смуглое лицо. Об его общественном положении нельзя было судить: костюм был скрыт длинным плащом-пыльником из шелка-сырца.

Клиент, стоявший впереди, кончил своё дело, человек в пыльнике стал на его место и начал, в свою очередь, разговор со служащим Центрального банка о тех операциях, которые он хотел предпринять. В это время посетитель, которого он заменил, отворил наружную дверь и покинул Агентство.

Дверь немедленно открылась, и вошёл второй субъект, настолько же странный, как и первый, копией которого в некотором роде он являлся: тот же рост, та же ширина плеч, такая же белокурая борода, окружавшая загорелое лицо, такой же длинный плащ скрывал одежду.

Этот второй субъект поступил, как его двойник, он терпеливо ожидал позади одного из двух посетителей, ещё стоявших у конторки, потом, когда пришла очередь, завёл разговор с освободившимся служащим; клиент в это время оставил помещение.

И, как перед этим, дверь тотчас открылась. Третий человек вошёл и занял очередь за последним из трех первоначальных клиентов. Среднего роста, широкий и коренастый, с красным лицом, обрамлённым чёрной бородой, в одежде, прикрытой длинным серым плащом, он одновременно и отличался и походил на тех, что вошли перед ним.

Наконец, лишь только последний из трех посетителей, которые до этого находились в Агентстве, закончил дела и освободил место, как открывшаяся дверь дала проход сразу двоим. Эти два человека, из которых один, казалось, обладал геркулесовской силой, были одеты, хотя погода этого ещё и не требовала, в длинные просторные пальто, обычно называемые ульстерами; как и у трех первых, густые бороды украшали их загорелые лица.

Они вошли странным образом: более высокий появился первым, едва войдя, остановился так, что прикрыл компаньона; тот, притворившись, будто зацепился за ручку двери, проделал с ней какую-то таинственную операцию. Задержка продолжалась недолго, — и дверь закрылась; но в этот момент у неё осталась только внутренняя ручка, позволявшая выйти, а наружная исчезла. Таким образом, больше никто не мог войти в контору. Можно было постучать в окно, чтобы открыли, но никто не попытался бы это сделать, так как наклейка на двери извещала заинтересованных лиц, что Агентство на этот день закрыто.

Служащие не подозревали, что были отрезаны от внешнего мира. Да, впрочем, если б они и знали это, то лишь посмеялись бы. О чём можно было беспокоиться в центре города, в самое рабочее время дня, когда к ним доносилось эхо деятельной жизни улицы, от которой их отделяла лишь тонкая плёнка стекла?

Двое незанятых конторщиков устремились ко вновь пришедшим с любезным видом, так как заметили, что часы уже показывают около пяти. Значит, визит посетителей будет коротким, и от них можно будет отделаться меньше чем через пять минут. Один из запоздалых клиентов принял услугу, в то время как другой, более высокий, пожелал переговорить с директором.

— Я посмотрю, здесь ли он, — был ответ. Служащий исчез через дверь в глубине бюро, недоступную для публики, и тотчас появился.

— Потрудитесь войти! — предложил он, открывая подвижную створку в конце конторки.

Человек в ульстере последовал приглашению и прошёл в кабинет директора, тогда как конторщик, закрыв за ним дверь, вернулся к работе.

Что произошло между директором Агентства и его посетителем?

Впоследствии, отвечая на вопросы, служащие утверждали, что ничего не знают, и этому можно поверить. Произведённое следствие свелось к различным предположениям на этот счёт, и даже теперь мы в неведении о сцене, которая разыгралась за закрытой дверью.

Одно достоверно: не прошло и двух минут, как дверь снова открылась, и человек в ульстере показался на пороге.

В безразличной манере, не обращаясь ни к кому из служащих в частности, он произнёс совершенно спокойным тоном:

— Пожалуйста… Господин директор желает говорить с кассиром.

— Хорошо, сударь, — ответил тот из конторщиков, который не был занят.

Повернувшись, он позвал:

— Стор!

— Мистер Берклей?

— Вас спрашивает директор.

— Иду! — ответил кассир.

С аккуратностью, свойственной людям его профессии, кассир бросил в несгораемый шкаф портфель и три мешка, содержавших в билетах и звонкой монете кассовую наличность, шумно захлопнул тяжёлую дверку, потом, опустив окошечко, вышел из зарешеченной клетки и, заботливо закрыв её за собой, направился к кабинету начальника. Ожидавший посетитель пропустил кассира и вошёл вслед за ним.

Войдя в кабинет, Стор с изумлением заметил отсутствие того, кто его будто бы вызывал: комната была пуста. Но ему не хватило времени разъяснить загадку: стальные руки схватили его сзади за горло. Напрасно онпытался биться, кричать; убийственные руки сжимали его все крепче, пока он не повалился на ковёр без дыхания, без чувств.

Ни малейший шум не выдал этого свирепого нападения. В большой зале служащие спокойно продолжали своё дело: четверо — занятые с клиентами, отделёнными от них конторкой, пятый — погруженный в расчёты, касающиеся работы.

Человек в ульстере вытер со лба капельки пота, потом наклонился к своей жертве. Быстро и ловко он связал кассира и заткнул ему рот.

Покончив с этим, он тихонько приоткрыл дверь и бросил взгляд в большую залу. Удовлетворённый осмотром, он слегка кашлянул, как бы для того, чтобы привлечь внимание четырех странных запоздалых клиентов, потом одним толчком открыл дверь, его скрывавшую.

Это был, без сомнения, заранее условленный сигнал к сцене, буквально фантастической. Человек в ульстере пересёк одним прыжком залу и, обрушившись как гром на одинокого счетовода, безжалостно стал душить его, и в то же время четверо остальных конторщиков подверглись той же участи.

Клиент, стоявший у конца конторки, перескочил через дверку и опрокинул навзничь служащего, который был перед ним. Из трех остальных посетителей двое протянули руки через конторку и, схватив за горло своих почтительных собеседников, стали жестоко ударять их о дубовую стойку. Последний же, самый низкорослый, не мог схватить визави из-за большого расстояния, их разделявшего; он перепрыгнул через конторку и схватил за горло своего противника с силой, удвоенной прыжком.

Не раздалось ни одного крика. Драма продолжалась не более тридцати секунд.

Когда жертвы потеряли сознание, душители закончили битву. План налёта был продуман до мельчайших подробностей. Все было наготове, не замечалось никакого раздумья. Нападающие сразу вытащили из карманов необходимые принадлежности. Рты всех служащих банка были заткнуты ватой и завязаны, хотя это и грозило жертвам смертью от удушья, руки завёрнуты назад и скручены, ноги крепко связаны, и вытянутые тела опутаны стальной проволокой.

Все было кончено в одно мгновение. Одновременно пять нападающих выпрямились.

— Штора! — приказал тот, кто просил свидания с директором. Он, очевидно, командовал.

Трое бандитов бросились к железным рукояткам у витрин. Ставни начали спускаться, постепенно заглушая уличный шум.

Дело было выполнено наполовину, как вдруг раздался телефонный звонок.

— Стоп! — приказал атаман шайки.

Когда штора перестала опускаться, он приблизился к аппарату и снял трубку. Произошёл следующий разговор, лишь половина которого достигла до слуха временно бездействовавших грабителей.

— Алло!

— Я слушаю.

— Это вы, Бакстон?

— Да.

— Странно, я не узнаю вашего голоса.

— Аппарат повреждён.

— Не у нас…

— Это здесь. Я тоже не узнаю вашего голоса.

— Мистер Лазон.

— Ага, так, так! Теперь я узнал…

— Скажите, Бакстон, карета уже была?

— Нет ещё, — ответил бандит после краткого колебания.

— Когда она придёт, прикажите ей завернуть в Агентство 5. Мне сейчас звонили, что они только что получили значительный вклад после закрытия конторы и отправки фондов.

— Большая сумма?

— Приличная. Около двадцати тысяч фунтов[1].

— Черт побери!

— Принимаете поручение?

— Рассчитывайте на меня.

— До свиданья, Бакстон!

— До свиданья!

Незнакомец положил трубку и остался на мгновение б задумчивой неподвижности.

Внезапно он принял решение и собрал сообщников Вокруг себя.

— Надо действовать, друзья, — сказал он тихо, начиная лихорадочно раздеваться. — Живо! Дайте-ка мне шкуру с того парня!

Он указал пальцем на Стора, ещё лишённого чувств.

В мгновение ока кассир был раздет, и грабитель натянул на себя его одежду, хотя она была ему немного коротка. Найдя в одном из карманов ключи от кассы, он открыл кабинку, затем несгораемый ящик, откуда вынул мешки со звонкой монетой, портфель с билетами и пачки ценных бумаг.

Едва он кончил, как послышался стук кареты, остановившейся у тротуара. Почти тотчас же постучали в стекло двери, полузакрытой металлической шторой.

— Внимание! — поспешно сказал атаман банды душителей, сопровождая слова выразительными жестами. — Долой плащи, пусть будут видны ваши пиджаки, и по местам — в момент!.. Чтобы не всполошить того, кто войдёт! И без шума!.. Потом, когда закроется дверь, не открывать никому, кроме меня!..

Нагруженный портфелем и несколькими пачками бумаг, он, все ещё говоря, приблизился к двери. Трое сообщников сели по его знаку на места служащих, затолкнув тех ногами под конторку; четвёртый поместился у выхода. Он открыл дверь твёрдой рукой. Внезапно ворвался уличный шум.

Перед Агентством в самом деле остановилась банковская карета. Видно было в темноте, как блестят её фонари. Кучер, оставаясь на козлах, разговаривал с человеком, стоявшим у тротуара. Это был инкассатор[2] Центрального банка, который только что постучал в дверь.

Не спеша, избегая прохожих, поток которых не прерывался, смелый бандит пересёк тротуар и подошёл к карете.

— Привет! — сказал он.

— Привет! — ответили ему.

Кучер, взглянув на того, кто к ним обращался, по-видимому, удивился.

— Смотрите! Да это не Стор! — вскричал он.

— Сегодня у него отпуск. Я его заменяю, — объяснил мнимый кассир. Затем он обратился к инкассатору, стоявшему перед ним: — Эй! Помоги немножко, приятель!

— В чём дело?

— Там один из наших мешков… Сегодня получили много монеты, а это тяжёлая штука.

— Мне запрещено покидать карету, — сказал инкассатор, колеблясь.

— Ба! На минутку! Впрочем, я тебя замещу здесь. Один из служащих поможет тебе, пока я разгружу портфель…

Инкассатор удалился, не возражая больше, и вошёл в дверь, которая закрылась за ним.

— Слушай, приятель! — сказал кучеру тот, кто подменил Стора. — Открой карету!

— Иду! — согласился кучер.

Кузов кареты не имел выхода ни сзади, ни по бокам: единственным отверстием была двустворчатая железная дверка позади козёл. Таким образом, риск воровства сводился до минимума.

Чтобы проникнуть в карету, следовало отвернуть скамейку кучера, половина которой была сделана подвижной. Но когда речь шла только о том, чтобы положить несколько пакетов в один из ящиков, находившихся внутри кареты, кучер счёл возможным избавить себя от этой работы и просто толкнул дверку.

— Давай портфель! — сказал он.

Получив то, что просил, кучер, склонившись с козёл, исчез до половины внутри кареты, а ноги уравновешивали его снаружи. В этом положении он не мог видеть, что его предполагаемый сослуживец поднялся на подножку, а затем и на сиденье, таким манером, чтобы отрезать кучера от вожжей. Распростершись над кучером, мнимый кассир, точно ему было любопытно посмотреть, что находится внутри кареты, в свою очередь, засунул туда голову и плечи, и его рука с силой устремилась в темноту.

Если бы одному из многочисленных прохожих пришла в этот момент мысль взглянуть поближе, он увидел бы, что ноги кучера внезапно и странно окостенели, а потом бессильно опустились на доску сиденья, а туловище обмякло с другой стороны скамейки. Грабитель мгновенно схватил безжизненное тело и бросил в карету посреди мешков и пакетов.

Все эти поступки, выполненные с изумительной точностью и смелостью, заняли несколько секунд. Прохожие продолжали мирно идти мимо, не подозревая о необычных событиях, происходивших тут же, среди толпы.

Человек ещё сильнее наклонился в карету, чтобы его не ослепляли уличные огни, и посмотрел внутрь. На полу, в луже крови, увеличивавшейся на глазах, валялся кучер с ножом в затылке. Он не двигался: смерть настигла его молниеносно.

Убийца, боясь, как бы кровь не просочилась через пол и не начала капать на землю, спустил ноги со скамейки, целиком влез в карету и стащил с мертвеца куртку. Он заткнул ею ужасную рану. Заботливо обтерев нож и свои окровавленные руки, он закрыл железную дверцу, уверенный, что если кровь будет течь, то шерсть впитает её, как губка.

Приняв эти предосторожности, он выбрался из кареты и постучал особенным образом в дверь Агентства, которая немедленно открылась и затем закрылась,

— Человек? — спросил он, войдя. Ему указали на конторку.

— Вместе с другими. Связан.

— Хорошо! Его одежду, живо!

Приказание было поспешно выполнено, и он сменил костюм кассира Стора на одежду инкассатора.

— Двое останутся здесь, — распорядился он, продолжая преображаться. — Остальные со мной, чтобы очистить повозку.

Не дожидаясь ответа, он снова открыл дверь, вышел в сопровождении двух приспешников, поднялся на сиденье, вошёл в карету, и грабёж начался.

Он передавал один пакет за другим сообщникам, и те переносили их в Агентство. Свет, проникавший через распахнутую дверь, вырезал блестящий квадрат на тротуаре.

Прохожие, выходя из темноты улицы, чтобы тотчас в неё вернуться, беззаботно пересекали светлую полосу. Ничто не помешало бы им войти. Но такая мысль не приходила никому, и толпа текла, равнодушная к операции, которая её не касалась и в которой ничто не представлялось подозрительным.

Через пять минут карета опустела. Закрыв входную дверь, приступили к разборке. Ценные бумаги, акции и облигации были отложены в одну сторону, деньги — в другую. Первые, безжалостно отброшенные, усыпали паркет. Банковые билеты разделили на пять частей, и, взяв по одной, каждый спрятал свою под пиджак.

— А мешки с монетой? — спросил один из бандитов.

— Набейте карманы, — отвечал главарь. — Что останется, в повозку. Я займусь ею.

Ему быстро повиновались.

— Минутку! — вскричал он. — Условимся обо всём. Когда я отправлюсь, останьтесь здесь и закончите спуск шторы. Потом, — добавил он, показывая на коридор, открывавшийся в глубине залы, — выйдете отсюда. Последний закроет дверь двойным оборотом и бросит ключ в водосток. Не забудьте о простофиле! Вы помните приказ?

— Да, да! — отвечали ему. — Будь спокоен. Собираясь выйти, он ещё задержался.

— Черт! — сказал он. — Я не подумал о самом главном. Здесь должен быть список других агентств…

Ему показали приклеенное в уголке стекла жёлтое объявление, содержавшее необходимые сведения. Он пробежал его глазами.

— Да, насчёт плащей, — сказал он, найдя адрес Агентства S, — бросьте их в угол. Пусть их здесь найдут. Важно, чтобы их не видели больше на наших спинах. Встретимся, знаете где… В путь!

Не поместившееся в карманах грабителей золото и серебро было перенесено в карету.

— Это все? — спросил один из бандитов.

Атаман подумал, потом воскликнул, поражённый внезапной мыслью:

— Чёрт возьми, конечно, нет! А мои пожитки?

Бандит пустился рысью и тотчас вернулся, таща одежду, незадолго перед тем сменённую атаманом на костюм Стора; он на лету швырнул её в кузов кареты,

— Теперь уж все? — спросил он снова.

— Да! И не копайтесь! — был ответ.

Бандит скрылся в Агентстве; железная штора окончательно опустилась.

А в это время импровизированный кучер схватил вожжи и разбудил лошадей ударом кнута. Карета закачалась, покатилась по Олд-Брод-стриту, завернула на Трогмортон-стрит, проследовала по Лотбург-стриту, потом по Грехем-стриту, повернула на Олдергэт-стрит и у номера 29 наконец остановилась перед Агентством S.

Мнимый кучер смело вошёл туда и направился в кассу.

— Кажется, у вас есть для меня пакет? — сказал он. Кассир поднял глаза.

— Как, — удивился он, — это не Бодрюк!

— Честное слово, нет! — подтвердил мнимый инкассатор с грубым смехом.

— Я не понимаю, — заворчал недовольный кассир, — почему правление посылает незнакомых людей…

— Это потому, что я не в своём участке. Мне велели в Агентстве В приехать сюда после телефонного звонка из Банка. Кажется, вы получили здоровый вклад после закрытия.

Он тотчас нашёл этот правдоподобный ответ, так как перечень агентств Центрального банка был ещё свеж в его памяти.

— Да… — согласился кассир с невольным подозрением. — Всё равно, мне не нравится, что я вас не знаю.

— А вам-то что? — возразил тот с удивлением.

— Ведь столько воров!.. Но, впрочем, это можно устроить. Я полагаю, ваш документ с вами?

Если что-нибудь могло смутить бандита, это был как раз такой вопрос. О каком документе шла речь? Но он не смутился. Когда отваживаются на такие приключения, надо иметь особые качества и, сверх всех прочих, абсолютное хладнокровие. Этим качеством мнимый инкассатор Центрального банка владел в высшей степени. Если он и взволновался так неожиданно предложенным вопросом, то ничем этого не показал и ответил самым естественным тоном:

— Черт побери, разумеется!

Он естественно рассудил так: если предполагают, что «документ» при нем, то это, должно быть, какое-то удостоверение, всегда носимое служащими Центрального банка с собой. Роясь в куртке инкассатора, которого он заменил, он найдёт, без сомнения, этот знаменитый «документ».

— Я поищу, — добавил он спокойно, садясь на скамью и принимаясь опоражнивать карманы.

Он доставал многочисленные бумажки, письма, служебные записки и прочее, все обтрёпанное и помятое, как всегда бывает с тем, что долго носят при себе. Подражая неловкости мастеровых, у которых опухшие пальцы больше привычны к грубой работе, чем к обращению с документами, он развёртывал одну бумажку за другой.

После трех попыток он раскрыл печатный документ с пробелами, заполненными от руки, которым некий Бодрюк назначался на должность инкассатора Центрального банка. Очевидно, это было то, что он искал, однако затруднение оставалось. Фамилия, вписанная в документ, составляла, быть может, самую большую опасность: ведь этого Бодрюка хорошо знал кассир Агентства S, который удивлялся, что не с ним имеет дело.

Не теряя хладнокровия, смелый бандит мгновенно измыслил необходимое средство. Воспользовавшись невнимательностью кассира, он разорвал на две половинки официальную бумагу. Верхнюю половинку, с уличавшей его фамилией, он перемешал в левой руке с просмотренными бумагами, а нижняя часть осталась в правой.

— Вот несчастье! — сердито вскричал он, когда эта операция пришла к благополучному концу. — Документ-то при мне, да осталась только половинка!

— Половинка? — спросил кассир.

— Да, он старый и совсем изношенный, истаскался в кармане. Он разодрался пополам, и у меня, дурака, осталась только половинка!

— Гм!.. — проворчал недовольный кассир. Бандит притворился оскорблённым.

— Ну, хватит с меня! — заявил он, поднявшись и направляясь к двери. — Мне велели захватить ваши деньжонки: я явился. Не хотите давать? Караульте сами. Поссоритесь с правлением, а мне на это наплевать!

Равнодушие, им высказанное, содействовало успеху предприятия лучше, чем самые сильные доводы. И ещё больше помогла угрожающая фраза, которую он пустил, удаляясь, как парфянскую стрелу[3]. Поменьше историй — вот вечная цель всех служащих на земле.

— Минуточку! — сказал кассир, подзывая его. — Покажите мне его, ваш документ!

— Вот он! — отвечал инкассатор, предъявляя половинку документа, где не была вписана фамилия.

— Тут есть подпись директора, — с удовлетворением заметил кассир. И, наконец, решившись, показал запечатанный пакет. — Вот деньги. Пожалуйста, распишитесь!

Мнимый инкассатор, нацарапав на предложенном ему листке первую пришедшую на ум фамилию, удалился с недовольным видом.

— Желаю здравствовать, — проворчал он, как человек, раздражённый несправедливым подозрением.

Выйдя наружу, он ускорил шаги к карете, поднялся на козлы и исчез среди ночи.

Так совершился грабёж, ставший столь широко известным.

Как сказано, он раскрылся в тот же вечер, раньше, чем, вероятно, предполагали его виновники. Агентство было крепко заперто, персонал беспомощен, кучер кареты уничтожен, и они смело могли думать, что до следующего утра никто ничего не заметит. Утром конторский мальчик, придя производить ежедневную уборку, поневоле подымет тревогу, но было много шансов, что до того происшествие останется в тайне.

Но в действительности все повернулось иначе.

В половине шестого мистер Лазон, банковский контролёр, звонивший по телефону в первый раз около пяти часов, чтобы осведомиться о приезде кареты сборщика, обеспокоился тем, что она ещё не вернулась, и снова позвонил в Агентство ДК. Он не получил ответа: воры, заканчивавшие тогда делёж добычи, сняли трубку, чтобы избежать звонков, настойчивость которых могла возбудить внимание соседей. Контролёр удовлетворился тем, что обвинил телефонистку.

Но время шло, карета не возвращалась, и Лазон сделал вторую попытку. Она осталась бесплодной, как и первая, и телефонная станция уверила его, что Агентство ДК молчит. Контролёр послал банковского рассыльного узнать, почему не отвечают. В половине седьмого рассыльный воротился. Он сообщил, что Агентство закрыто, и внутри никого нет.

Контролёр, очень удивлённый, что мистер Бакстон закончил операцию так рано в последний день месяца, когда персоналу иногда приходится работать до девяти часов, ждал карету сборщика с возрастающим нетерпением.

Он ожидал до четверти восьмого, когда узнал важную новость. Один из служащих Центрального правления, возвращавшийся домой после работы, обнаружил карету позади Гайд-парка, на Холленд-стрите, малолюдной улице Кенсингтона. Этот служащий, удивлённый появлением кареты Центрального банка на сравнительно пустынной и тёмной улице, поднялся на козлы, толкнул незапертую дверцу и при свете спички увидел уже холодный труп кучера. Он бегом вернулся в Центральное правление и поднял тревогу.

Тотчас же телефоны заработали по всем направлениям. Около восьми часов наряд полиции окружил брошенную карету, а в это время толпа теснилась перед Агентством ДК, где другой взвод открывал двери с помощью приглашённого слесаря.

Читатель уже знает, что там должны были найти.

Дознание началось немедленно. К счастью, никто из служащих Агентства не умер, хотя, по правде говоря, они были недалеки от этого. Полузадушенные, со ртом, набитым ватой и тряпками, они валялись без чувств, когда к ним явилась помощь; не оставалось никаких сомнений,что они распростились бы с жизнью, если бы пробыли в таком положении до утра.

С трудом их привели в сознание. Но они могли дать лишь самые скудные сведения: пять бородатых людей, одетых в дорожные плащи и в пальто-ульстеры, напали на них. Больше они ничего не знали.

Не было сомнения в их чистосердечности. Лишь только начался розыск, нашли пять пальто, которые лежали в углу на виду, как будто преступники хотели оставить следы своего пребывания. Впрочем, эти одеяния, тщательно исследованные лучшими сыщиками Скотленд-ярда[4], не сообщили ничего о тех, кем они были брошены. Сделанные из обычной, ходовой материи, они не носили марки портного или магазина, что и объясняло, почему их не унесли.

Все это не представляло ничего существенного, и следователь должен был отказаться от мысли узнать больше. Напрасно он расспрашивал и переспрашивал свидетелей: из них ничего нельзя было вытянуть.

Последним важным свидетелем был швейцар дома. Дверь Агентства была закрыта внутренним ставнем, следовательно, преступникам пришлось выйти через общий вестибюль дома. Швейцар должен был их видеть.

Но этот последний мог только признаться в своём неведении. Слишком многочисленны были помещения, над которыми он вёл надзор. В этот день швейцар не заметил ничего подозрительного. Если похитители и прошли мимо него, как можно было предполагать, он их принял за служащих Агентства.

Подвергнутый более тщательному допросу и принуждаемый порыться в памяти, он назвал имена четырех жильцов, которые прошли через вестибюль незадолго до преступления или немного спустя. Жильцы были немедленно вызваны; они оказались людьми безукоризненно честными и выходили пообедать.

Швейцар рассказал также о разносчике угля, который явился с объёмистым мешком около половины восьмого, незадолго до появления полиции, и на которого он обратил внимание только потому, что не принято доставлять уголь в подобный час. Разносчик так настойчиво спрашивал жильца из пятого этажа, что швейцару пришлось пропустить его и указать чёрную лестницу.

Разносчик угля поднялся, но спустился через четверть часа, таща мешок. Спрошенный швейцаром, он сказал, что ошибся адресом. Говорил он прерывающимся голосом, как человек, поднявшийся на пятый этаж с тяжёлой ношей на плечах. На улице он положил мешок в ручную тележку у тротуара и удалился, не слишком спеша.

— Знаете ли вы, — спросил следователь, — от какой фирмы был разносчик?

Швейцар этого не знал.

Следователь, оставив этот пункт для дальнейшего выяснения, допросил жильца пятого этажа. Тот заявил, что разносчик угля действительно звонил у чёрной двери около половины восьмого. Служанка, открывшая ему, уверила его в ошибке, и тот ушёл, не настаивая. Но свидетельские показания в этом пункте не сходились, так как служанка из пятого этажа утверждала, не соглашаясь с швейцаром, что при человеке не было никакого мешка.

— Он оставил его внизу, поднимаясь, — объяснил следователь.

Скоро оказалось, что объяснение было недостаточным, так как в подвальном коридоре нашли содержимое мешка, а швейцар уверял, что за несколько часов перед тем его там не было. Было очевидно, что таинственный разносчик угля опорожнил там принесённый им мешок. Но тогда что же он унёс, если, по показаниям швейцара, мешок при уходе разносчика казался таким же полным и тяжёлым, как при его приходе?

— Не будем пока этим заниматься, — заключил следователь, отказываясь от разрешения непосильной задачи. — Это выяснится завтра. — Чиновник шёл по следу, который считал наиболее важным, и не хотел отклоняться в сторону.

В самом деле, весь персонал Агентства был налицо. Но директора не было. Мистер Льюис Роберт Бакстон исчез.

Служащие не могли дать никаких объяснений на этот счёт. Они только знали, что незадолго до пяти часов один клиент вошёл к директору и несколько минут спустя позвал кассира Стора; тот пошёл на вызов и не вернулся. Тотчас же после этого произошло нападение. Мистера же Бакстона никто не видел.

Заключение напрашивалось само собой: если было несомненно, что Агентство подверглось нападению пяти переодетых и загримированных бандитов, то очевидным казалось и то, что бандиты имели сообщника на месте и этим сообщником был сам директор.

Вот почему ещё до окончания детального следствия немедленно был подписан приказ об аресте Льюиса Роберта Бакстона, директора Агентства ДК Центрального банка, обвиняемого в грабеже и сообщничестве в убийстве. Его приметы, хорошо известные, были телеграфно сообщены по всем направлениям; приметы сообщников остались неизвестными.

Виновный ещё не мог покинуть Англию. Его, без сомнения, арестуют внутри страны или в порту — быстрый успех, которым полиция справедливо сможет гордиться.

Убаюкивая себя такой приятной перспективой, следователь и сыщики отправились на заслуженный отдых.

А в эту ночь, в два часа утра, пять загорелых людей, одни гладко выбритые, другие с усами, вышли в Саутгемптоне из лондонского экспресса по одиночке, как и садились. После выгрузки нескольких тюков и одного громадного тяжёлого ящика они наняли карету в порт, где у набережной их ожидал пароход приблизительно в две тысячи тонн водоизмещением, из труб которого валил густой дым.

С четырехчасовым приливом, когда спал весь Саутгемптон, где ещё не знали о преступлении на Олд-Брод-стрите, пароход вышел из гавани, миновал мол и направился в открытое море.

Никто не воспротивился его отправлению. И почему, в самом деле, можно было заподозрить это честное судно, открыто погрузившее несходные меж собой, но не вызывающие никаких сомнений товары, с назначением в Котону, порт в Дагомее[5]?

Итак, пароход спокойно удалился со своими товарами, с пятью пассажирами, с тюками и огромным сундуком, который один из пассажиров, самый высокий, поместил у себя в каюте. А в это время полиция, прервав розыски, наслаждалась вполне заслуженным покоем.

Назавтра и в последующие дни дознание было возобновлено, но, как уже известно читателю, не привело ни к чему. Дни проходили за днями, преступников не нашли. Льюис Роберт Бакстон не был разыскан. Никакой луч света не мог осветить непроницаемую тайну. Не могли также узнать, какой фирмой был послан разносчик угля, привлёкший на момент внимание полиции. Выбившись из сил, дело прекратили.

Последующий рассказ впервые даёт полное разрешение загадки. Читателю предоставляется право сказать, мог ли он вообразить что-нибудь более неожиданное и более странное.

ЭКСПЕДИЦИЯ

Конакри, столица Французской Гвинеи и резиденция губернатора, — очень приятный город, улицы которого, со знанием дела распланированные губернатором Бал-леем, пересекаются под прямым углом и, по американской моде, называются порядковыми номерами. Построенный на острове Томбо, он отделен от материка узким каналом. Через канал перекинут мост, где движутся всадники, пешеходы, экипажи, а также проходит железная дорога, кончающаяся в Курусе, близ Нигера. Это самая здоровая береговая местность в Гвинее. Там много представителей белой расы, особенно французов и англичан, причём эти последние живут преимущественно в пригороде Ньютаун.

Но во время событий, .составляющих сюжет этого рассказа, Конакри ещё не достиг процветания и был просто большим местечком.

27 ноября в Конакри был праздник. По приглашению губернатора господина Генри Вальдона население собиралось у моря, готовое горячо, как его об этом просили, встретить знатных путешественников, которые вот-вот должны были высадиться с парохода «Туат» компаний «Фрейсине»,

Приезжие, так взбудоражившие город Конакри, были, в самом деле, влиятельными людьми. Их было семеро, и они составляли парламентскую комиссию, направленную центральными властями в исследовательскую экспедицию в область Судана, известную под названием «Петли Нигера». По правде говоря, президент совета господин Граншан и министр колоний господин Шазелль отправили эту комиссию и предписали исследование против своей воли. Их вынудила к этому Палата депутатов и необходимость прервать ожесточённые прения, грозившие затянуться до бесконечности.

За несколько месяцев до того, во время дебатов по вопросам африканских колоний, которые было поручено изучить парламентской комиссии, французская Палата депутатов разделилась на численно равные партии, под предводительством двух непримиримых противников.

Одного из них звали Барсак, другого — Бодрьер. Первый — толстенький, с небольшим брюшком — носил пышную чёрную бороду веером. Весёлый и симпатичный южанин из Прованса, с громким голосом, Барсак был одарён если не красноречием, то, по крайней мере, многоречивостью. Бодрьер, депутат одного из северных департаментов, если будет позволено такое смелое выражение, представлял его «в длину». Тощий, угловатый, с сухим лицом, с жиденькими усами, оттеняющими тонкие губы, он был замкнут и имел печальный вид. Насколько его коллега великодушно раскрывался перед всеми, настолько Бодрьер жил, замкнувшись в самом себе, с душой, закрытой на замок, как сундук скупца.

Оба депутата с давних пор посвятили себя колониальным вопросам, и оба прослыли авторитетами. Однако — это размышление напрашивается невольно — было поистине чудом, что их терпеливые труды редко приводили к одинаковым выводам. Они редко соглашались между собой. Если Барсак излагал своё мнение по какому-нибудь вопросу, можно было держать пари, десять против одного, что Бодрьер будет утверждать обратное, и поэтому Палата, невзирая на их рассуждения, обычно голосовала так, как хотелось министерству.

На этот раз Барсак и Бодрьер не хотели уступить ни на волос, и спор длился без конца. Он начался по случаю внесения Барсаком законопроекта о создании пяти депутатских мест для Сенегамбии, Верхней Гвинеи и части Французского Судана, расположенной к западу от Нигера, и о предоставлении неграм права избирать и быть избранными без различия племени. Тотчас же, как обычно, Бодрьер энергично выступил против предложения Барсака, и два непримиримых противника осыпали друг друга картечью аргументов.

Первый, ссылаясь на свидетельства военных и гражданских путешественников, заявлял, что негры уже достигли довольно высокой ступени цивилизации. Он добавил, что мало отменить рабство: надо дать покорённым народам те же права, что имеют победители, и, кстати, при шумных аплодисментах части Палаты, произнёс великие слова: «Свобода, равенство и братство». Другой, напротив, объявил, что негры ещё коснеют в самом постыдном варварстве и что не может быть и речи о том, чтобы дать им право голоса, потому что с больным ребёнком не советуются о лекарстве, которое ему нужно дать. Он добавил, что, во всяком случае, момент неблагоприятен для такого опасного опыта и что следовало бы усилить оккупационные войска, так как тревожные признаки заставляют опасаться близкой смуты в этих краях. Он, как и его противник, привёл мнение путешественников и в заключение потребовал посылки новой интервенционной армии, провозгласив с патриотической энергией, что владения, завоёванные французской кровью, священны и неприкосновенны. Ему так же яростно аплодировала другая часть Палаты. Министр колоний затруднялся стать на сторону одного из двух пылких ораторов. Часть правды была заключена в обоих выступлениях. Было верно, что чёрные народности, обитавшие в Петле Нигера и Сенегамбии, казалось, начинали свыкаться с французским владычеством, что просвещение сделало некоторые шаги среди этих, прежде столь невежественных, племён и что жить на территории колонии становилось безопаснее. Но, с другой стороны, в настоящее время положение менялось в неблагоприятном смысле. Получались известия о смутах и грабежах; целые деревни, неизвестно почему, были покинуты обитателями. И, наконец, следовало принять во внимание, правда, не преувеличивая, достаточно неясные и таинственные слухи, бежавшие по зарослям вдоль берегов Нигера, о каком-то независимом государстве, которое начало образовываться в неведомом пункте Африки. Так как каждый из двух ораторов умело приводил в споре аргументы, свидетельствовавшие в его пользу, то оба считали себя победителями, и спор продолжался, пока один из депутатов, измучившись, не крикнул среди шума:

— Раз не могут сговориться, пусть посмотрят сами! Господин Шазелль возразил, что эти страны часто исследовались, и нет надобности открывать их ещё раз. Тем не менее, он готов пойти навстречу желаниям Палаты, если она считает, что экспедиция принесёт какую-то пользу; он будет счастлив поручить ей это предприятие и поставить во главе её того из депутатов, на которого укажет Палата.

Предложение имело успех. Его тут же приняли, и министерству было предложено организовать экспедицию, которая обследует Петлю Нигера, и по отчёту которой Палата примет окончательное решение.

Труднее оказалось выбрать начальника экспедиции: два раза Барсак и Бодрьер получили равное количество голосов. Надо было с этим покончить.

— Чёрт возьми! Назначим обоих! — вскричал какой-то насмешник.

Эта мысль была с энтузиазмом принята Палатой, которая, без сомнения, увидела в ней спасительное средство не слышать разговоров о колониях в течение нескольких месяцев. Барсак и Бодрьер были избраны, и возраст должен был решить, кто из них будет первенствовать. Преимущество досталось Барсаку, он оказался старше на три дня. Оскорблённому Бодрьеру пришлось удовлетвориться ролью помощника.

В комиссию правительство включило ещё несколько человек, менее блестящих, но, быть может, более полезных, так что по прибытии в Конакри она состояла из семи членов, включая Барсака и Бодрьера.

Среди прочих выделялся доктор Шатонней, замечательный, медик; рост его превышал пять футов восемь дюймов; его весёлую физиономию венчала курчавая шевелюра, совершенно седая, хотя ему было всего пятьдесят лет, густые усы его были белы, как снег. Доктор

Шатонней был превосходный человек, чувствительный а весёлый, шумно смеявшийся по всякому поводу.

Можно ещё отметить г. Исидора Тассена, корреспондента Географического общества, маленького, сухого, решительного человека и страстного географа. Последних трех членов экспедиции — гг. Понсена, Кирье и Эйрье — чиновников разных министерств — не замечали: это были самые обыкновенные люди.

Помимо перечисленных лиц в экспедиции участвовал восьмой путешественник, блондин энергичного и решительного вида, по имени Амедей Флоранс, деятельный и находчивый корреспондент газеты «Экспансьон Франсез».

Таковы были особы, высадившиеся 27 ноября с парохода «Туат» компании «Фрейсине».

Событие неизбежно должно было сопровождаться речами. Администраторы и важные чиновники не ограничиваются при встречах пожатием руки и словом «здравствуйте». Они считают необходимым обмениваться речами, в то время как публика, несмотря на привычку, забавляющаяся комической стороной этой формальности, выстраивается в кружок вокруг ораторов.

Для правдивости рассказа отметим, что на месте высадки господин Вальдон, сопровождаемый главными чиновниками, которых он позаботился представить, торжественно приветствовал прибывших; он сделал это в такой манере, точно они к нему прибыли если не с неба, то по крайней мере из-за океанских далей. Впрочем, отдадим ему справедливость — он был краток, и его небольшая речь имела заслуженный успех.

Барсак отвечал в качестве начальника экспедиции.

— Господин губернатор, господа! — произнёс он с выражением признательности (южанин!). Потом, кашлянув, чтобы прочистить горло, продолжал: — Мои коллеги и я глубоко тронуты словами, которые только что услышали. Сердечность вашего приёма — благоприятное предзнаменование для нас в тот момент, когда фактически начинается предприятие, трудности которого мы, впрочем, не преувеличиваем. Нам известно, что под великодушным управлением метрополии эти области, некогда с такими опасностями исследованные смелыми пионерами родины, узнали, наконец, французский мир[6], если позволительно употребить это торжественное выражение, заимствованное у наших предков римлян. Вот почему здесь, у ворот этого прекрасного города Конакри, окружённые тесными рядами соотечественников, мы испытываем такое чувство, точно не покидали Францию. Вот почему, углубляясь внутрь страны, мы по-прежнему не покинем родины, так как трудолюбивое население этих областей начнёт отныне преображаться в граждан увеличившейся, расширенной Франции. Пусть наше пребывание среди них даст им доказательство бдительной заботливости выборной власти. И пусть оно ещё увеличит, если это возможно, их привязанность к родине, их преданность Франции!

Губернатор Вальдон, как это принято, дал сигнал к «невольным» аплодисментам. Барсак отступил на шаг назад, а Бодрьер тотчас же шагнул вперёд.

После нескончаемых тайных совещаний в канцелярии министра было решено назначить Бодрьера не просто помощником, а заместителем начальника экспедиции. И вот, — о таинственное могущество слов! — из этого получилось то, что если Барсак держал речь « торжественной церемонии, Бодрьер немедленно выступал после него. Так была решена нелёгкая задача удовлетворения самолюбий.

— Господин губернатор, господа, — начал Бодрьер, обрывая аплодисменты, которыми были награждены разглагольствования его предшественника. — Я полностью присоединяюсь к красноречивым высказываниям моего коллеги и друга. Как он превосходно выразился, каждый из нас отдаёт себе точный отчёт в трудностях и опасностях, которые может представить наше исследование. Эти трудности мы преодолеем со всем нашим усердием. А опасности не могут нас волновать, потому что между ними и нами встанут французские штыки. Да позволено мне будет предпослать нашим первым шагам по африканской земле сердечный привет конвою, который, по возможности, избавит нас от опасностей. И — не заблуждайтесь, господа! — приветствуя этот немногочисленный конвой, я отдаю почёт армии, так как разве не вся она будет представлена скромным отрядом, который пойдёт с нами? Армия, столь дорогая французским сердцам, присоединится к нашим трудам, и с её помощью посредством этого сопряжённого с известным риском предприятия возрастут престиж родины и величие республики, как возрастали они в столь многих привычных армии славных приключениях!

Снова прогремели аплодисменты, такие же бурные и «невольные», как первые, затем все отправились в резиденцию губернатора, где члены экспедиции должны были в продолжение трех дней выработать подробный план исследования.

Этот план был обширен.

Область, затронутая законопроектом Барсака, превышала 1 500 тысяч квадратных километров. Это почти втрое больше территории Франции. Не могло быть и речи о том, чтобы посетить все населённые пункты этого огромного пространства. Но, по крайней мере, следовало наметить достаточно извилистый путь, чтобы впечатления, собранные обследователями, до известной степени соответствовали действительности. В самом деле, этот путь тянулся для некоторых членов комиссии более чем на 2 500 километров, а для других он составлял около 3 500 километров.

Экспедиция должна была разделиться, чтобы расширить район своих действий. Выехав из Конакри, путешественники отправятся сначала в Канкан через Уоссу, Тимбо — важный центр южного Фута-Джалон — и Куру-су — станцию, построенную на Нигере, недалеко от его истоков.

Из Канкана они пройдут через Форабу, Форабакуру, Тиолу, Уасулу и Кенедугу до Сикасо, главного города страны того же названия.

В Сикасо, за 1 100 километров от моря, экспедиция разделится на две части. Одна, под начальством Бодрьера, спустится к югу, направится к горной цепи Конг и достигнет её через Ситардугу, Ниамбуамбо и различные, более или менее значительные поселения. От Кон-га она двинется к Бауле, чтобы достигнуть, наконец, в Гран-Бассаме Берега Слоновой Кости.

Другая часть, с Барсаком, будет продолжать путь к востоку, пройдёт через Уагадугу и достигнет Нигера у Сея, потом, идя параллельно реке, она пересечёт Мосси и, наконец, через Гурму и Бургу кончит путь в Котону, на дагомейском берегу.

Считая изгибы пути и неизбежные замедления, нужно было ожидать, что путешествие продлится не менее восьми месяцев для первой части и от десяти до двенадцати — для второй. Отправятся вместе 1 декабря из Конакря. Бодрьер достигнет Гран-Бассама не ранее 1 августа следующего года, а Барсак прибудет в Котону около 1 октября.

Речь шла о долгом путешествии. И, однако, господин Исидор Тассен не мог льстить себя надеждой, что ему удастся сделать какое-нибудь значительное географическое открытие. По правде говоря, присутствие члена Географического общества было излишним. Мечта «открыть» Петлю Нигера казалась такой же неосуществимой, как и «открыть» Америку. Но господин Тассен не был привередлив. Земной шар уже избороздили во всех направлениях, и ему приходилось довольствоваться малым.

Таким образом, он благоразумно решил ограничить свои притязания. Петля Нигера давно уже перестала быть недоступной и таинственной областью, какой она слыла в течение стольких лет. Начиная с немецкого доктора Барта, который первый пересёк её в 1853 и 1854 годах, целая плеяда храбрецов завоёвывала её часть за частью. Это были в 1887 году лейтенант флота Карон и превосходный во всех отношениях исследователь капитан Бингер; в 1889 году — лейтенант флота Жем; в 1890 году — доктор Кроза; в 1891 году — капитан Монтейль; в 1893 и 1894 годах — погибшие славной смертью лейтенант Об и полковник Бонье; взявший Тимбукту лейтенант Буате, к которому вскоре присоединился комендант Жоффр. В том же 1894 и следующем 1895 году туда были направлены капитан Туте и лейтенант Тарж; в 1896 году лейтенант флота Урст и много других, выступивших, чтобы завершить кампанию, в продолжение которой полковник Одеу захватил Конг и сломил могущество Самори[7]. С тех пор Западный Судан перестал заслуживать название дикого; административные власти завершили его покорение, умножились посты, все надёжнее укрепляя благодетельное французское владычество.

В то время когда парламентская комиссия собиралась в свою очередь проникнуть в эти области, умиротворение ещё не было полным; но безопасность уже упрочилась, и можно было надеяться, что путешествие произойдёт если не без приключений, то, во всяком случае, без несчастных случаев, и что все сведётся к прогулке среди мирных племён, которые Барсак считал созревшими, чтобы наслаждаться радостями избирательного права.

Отправление было назначено на 1 декабря.

Накануне отъезда, 30 ноября, официальный обед должен был в последний раз собрать членов экспедиции за столом губернатора. В продолжение обеда обменялись, как полагается, тостами при обязательном исполнении национального гимна; были подняты последние бокалы за успех экспедиции и за славу республики.

В этот день Барсак, усталый от прогулки под раскалённым солнцем Конакри, только что вернулся в свою комнату. Он блаженно обмахивался в ожидании, когда придёт час скинуть чёрный сюртук, от которого никакая температура не может избавить официальных лиц при исполнении ими служебных обязанностей; в это время вестовой, солдат сверхсрочной службы, знавший все уголки колонии, доложил, что две особы просят их принять.

— Кто это? — спросил Барсак. Вестовой жестом показал, что не знает.

— Тип и дама, — сказал он простодушно.

— Колонисты?

— Не думаю, судя по их странному виду, — отвечал вестовой. — Мужчина — долговязый, с реденькой травкой на булыжнике.

— На булыжнике?..

—Да ведь он лысый! С баками из кудели и с глазами, как шарики, которыми украшают кровати.

— У вас богатое воображение! — заметил Барсак. — А женщина?

— Женщина?..

— Да. Какова она? Молодая?

— Молодая.

— Красивая?

— Да, и нарядная!

Барсак машинально покрутил ус и сказал:

— Пусть войдут.

Отдав этот приказ, он невольно посмотрелся в зеркале, отразившее его дородную фигуру. Если бы он не думал о другом, он мог бы заметить, что часы показывали шесть вечера.

Принимая во внимание разницу в долготе, это был тот самый момент, когда началось нападение на Агентство ДК Центрального банка, описанное в первой главе нашего рассказа.

Посетители, мужчина лет сорока, сопровождаемый девушкой двадцати — двадцати пяти лет, были введены в комнату, где Барсак вкушал прелесть отдыха перед тем, как подвергнуться скуке официального обеда.

Мужчина был очень высок. Пара бесконечно длинных ног поддерживала короткое туловище, оканчивавшееся длинной костлявой шеей, которая служила пьедесталом для сильно вытянутой вверх головы. Если его глаза и не были похожи на кроватные шарики, как заявил вестовой, злоупотребляя чрезмерными сравнениями, нельзя было оспаривать, что они навыкате, что нос велик, что губы, над которыми неумолимая бритва уничтожила усы, слишком толсты. Наоборот, короткие бакенбарды на манер тех, какие излюблены австрийцами, и венчик курчавых волос, окружавших необычайно блестящий голый череп, позволяли утверждать, что вестовому не хватало точности в выборе определений. «Кудель», — сказал он. Слово неподходящее. По-настоящему, субъект был рыжий.

Этот портрет избавляет от необходимости говорить, что мужчина не отличался красотой, но безобразие его было симпатично: его толстые губы выражали чистосердечие, а в глазах сверкала лукавая доброта, которую наши предки называли очаровательным словом «простодушие».

За ним шла молодая девушка. Нужно признаться, что часовой, объявив её красивой, на этот раз ничуть не преувеличил. Высокая, тонкая, с изящной талией, со свежим, прекрасно очерченным ртом, с тонким прямым носом, большими глазами, очаровательными бровями и пышной шевелюрой чёрных волос, со всеми чертами лица, непогрешимо правильными, она была совершенной красавицей.

Барсак предложил посетителям сесть, и мужчина заговорил:

— Простите нас, господин депутат, за беспокойство и извините, что мы сами вам представимся, так как по-другому сделать невозможно. Меня зовут — вы мне позволите прибавить согласно моей привычке, — я сожалею, что меня зовут, так как это смешное имя, Аженор де Сен-Берен, домовладелец, холостяк и гражданин города Ренна. — Рассказав таким образом о своём общественном положении, Аженор де Сен-Берен выдержал небольшую паузу, потом, сделав жест, представил: — Мадемуазель Жанна Морна, моя тётка.

— Ваша тётка? — изумился Барсак.

— Да. Мадемуазель Морна — действительно моя тётка настолько, насколько можно быть чьей-нибудь тёткой! — уверил Аженор де Сен-Берен, в то время как весёлая улыбка полуоткрыла губы молодой девушки.

Её прекрасное лицо, единственным недостатком которого была излишняя серьёзность, сразу осветилось.

— Господин де Сен-Берен, — объяснила она с лёгким английским акцентом, — по праву называется моим племянником и никогда не упускает случая объявить нашу степень родства.

— Это меня молодит, — прервал племянник.

— Но, — продолжала Жанна Морна, — раз эффект произведён, и его законное право установлено, он соглашается перемениться ролями и становится дядюшкой Аженором, каковым, по семейной традиции, он всегда был с моего рождения.

— И что больше подходит к моему возрасту, — объяснил дядя-племянник. — Но, покончив с представлениями, позвольте мне, господин депутат, объяснить цель нашего прихода. Мадемуазель Морна и я — исследователи. Моя тётка-племянница — неустрашимая путешественница, а я, как добрый дядюшка-племянник, позволил ей увлечь себя в эти отдалённые страны. Мы хотели бы под вашим руководством устремиться внутрь страны в рискованных поисках новых впечатлений и зрелищ. Наши приготовления закончены, и мы готовы были выехать, когда узнали, что по тому же пути, как и наш, должна отправиться экспедиция под вашим предводительством. Я тогда сказал мадемуазель Морна, что как ни спокойна эта страна, мне кажется, нам следует присоединиться к экспедиции, если только нас захотят принять. Мы пришли просить у вас разрешения отправиться в путешествие вместе с вами.

— Принципиально я не вижу в этом никаких неудобств, — ответил Барсак, — но я должен, вы понимаете, посоветоваться с моими товарищами.

— Это вполне естественно, — одобрил Сен-Берен.

— Может быть, — предположил Барсак, — они побоятся, что присутствие женщины замедлит наш путь и будет несовместимо с выполнением нашей программы… В этом случае…

— Пусть они не боятся! — запротестовал дядюшка Аженор. — Мадемуазель Морна — настоящий мальчик. Она сама просит вас рассматривать её как товарища.

— Конечно, — подтвердила Жанна Морна. — Я добавлю, что с материальной точки зрения мы вас ничуть не стесним. У нас есть лошади и носильщики, и мы даже наняли проводников и переводчиков, двух бамбара — старых сенегальских стрелков. Вы видите, что нас безбоязненно можно принять.

— На таких условиях, в самом деле… — согласился Барсак. — Я поговорю с коллегами сегодня же вечером, и если они не будут возражать, это — решённое дело. Где я смогу дать вам окончательный ответ?

— Завтра, в момент отправления, так как, во всяком случае, мы покидаем Конакри завтра.

Посетители простились.

На обеде у губернатора Барсак передал коллегам полученную им просьбу. Она встретила благоприятный приём. Лишь один Бодрьер счёл нужным сделать оговорки. Не то чтобы он окончательно отказывался удовлетворить просьбу этой приятной дорожной компаньонки, которою Барсак защищал, быть может, с большим жаром, чем требовали обстоятельства, но все же он испытывал некоторые колебания. Событие казалось несколько странным. Допустимо ли молодой девушке отваживаться на такое путешествие? Нет, конечно, высказанный предлог несерьёзен, и надо думать, что истинную цель скрывают. Предположив это, нет ли оснований бояться, что в просьбе заключена ловушка? Кто знает, нет ли тут какой-нибудь связи с таинственными слухами, на которые министр слегка намекнул с парламентской трибуны?..

Бодрьера успокоили, смеясь.

— Я не знаю ни господина Сен-Берена, ни мадемуазель Морна, — заявил Вальдон, — но я их заметил за две недели их пребывания в Конакри.

— Их по крайней мере замечают! — убеждённо вскричал Барсак.

— Да, девушка очень красива, — согласился Вальдон. — Мне передали, что она и её дядя прибыли из сенегальского порта Сен-Луи на судне, курсирующем вдоль берегов, и, как ни кажется это странным, можно допустить, что они путешествуют для удовольствия, как заявили господину Барсаку. Я, со своей стороны, не думаю, чтобы было какое-нибудь неудобство в выполнении их просьбы.

Мнение губернатора полностью восторжествовало. Таким образом, экспедиция Барсака увеличилась на два новых члена. Их стало теперь десять, включая Амедея Флоранса, репортёра «Экспансьон Франсез», но не считая носильщиков и воинского отряда.

И вот на следующее утро случай благоприятствовал Пьеру Марсенею, капитану колониальной пехоты и командиру конвоя. Он сумел предупредить Барсака, когда тот спешил к мадемуазель Морна, насколько позволяла скорость его раскормленного четвероногого, чтобы помочь ей подняться на седло.

— Armis cedat insigne![8] — показывая пальцем на место, где полагается носить шарф[9], молвил Барсак, когда-то учивший в гимназии латынь.

Но чувствовалось, что он был недоволен.

ЛОРД БАКСТОН ГЛЕНОР

К моменту, когда начинается этот рассказ, прошли уже годы, как лорд Бакстон нигде не бывал. Двери замка Гленор, где он обитал, в сердце Англии, около городка Утокзетера, не открывались для посетителей, а окна личных апартаментов лорда упорно оставались закрытыми. Заточение лорда Бакстона, полное, абсолютное, было вызвано драмой, которая запятнала честь семьи, разбила его жизнь.

За шестьдесят лет до событий, о которых только что рассказано, лорд Бакстон прямо со скамьи военной школы вошёл в общество, получив от предков богатство, знатное имя и славу.

История Бакстонов, с самом деле, сливается с историей самой Англии, за которую они так часто великодушно проливали свою кровь. В эпоху, когда слово «родина» ещё не приобрело ту цену, которую ей придало долгое существование нации, мысль об этом уже была глубоко запечатлена в сердцах мужчин этой фамилии. Происходя от норманских завоевателей[10], они жили только для войны и войной служили своей стране. В продолжение веков ни одна слабость не уменьшила блеск их имени, никогда ни одно пятно не запачкало их герб.

Эдуард Алан Бакстон был достойным преемником этой вереницы храбрецов. По примеру предков, он не мыслил другой цели в жизни, кроме ярого культа чести и страстной любви к родине. Если бы атавизм[11] или наследственность, как ни называть тот таинственный закон, который делает сыновей похожими на отцов, не внушили ему этих принципов, это сделало бы воспитание. Английская история, наполненная славными делами его предков, непременно вдохновила бы юношу и вызвала желание поступать, как они, и даже лучше.

Двадцати двух лет Эдуард Алан Бакстон женился на молодой девушке из знатнейшей английской семьи; через год после свадьбы родилась дочь. Это было разочарованием для Эдуарда Бакстона, и он стал нетерпеливо ждать второго ребёнка.

Только через двадцать лет леди Бакстон, здоровье которой сильно пострадало от первого материнства, подарила ему желанного сына, получившего имя Джорджа; почти в это же время его дочь, вышедшая замуж за француза де Сен-Берена, родила сына Аженора, того самого Аженора, который сорок лет спустя представился депутату Барсаку, как уже рассказано.

Прошло ещё пять лет, и у лорда Гленора родился второй сын, Льюис Роберт, которому судьба тридцать пять лет спустя предназначила такую прискорбную роль в драме Центрального банка, открывающей этот рассказ.

Это большое счастье иметь второго сына, так сказать, второго продолжателя рода, оказалось сопряжённым с самым ужасным несчастьем. Рождение этого сына стоило жизни матери, и лорд Бакстон навсегда потерял ту, которая в продолжение четверти века была его подругой.

Поражённый так жестоко, лорд Бакстон заколебался под ударом. Угнетённый, разочарованный, он отказался от честолюбивых замыслов и, хотя был ещё сравнительно молод, покинул флот, где служил со времени окончания школы и где ему недолго оставалось ждать получения высших чинов.

Долгие годы после великого несчастья он жил замкнуто, но время смягчило огромное горе. После девяти лет одиночества лорд Бакстон попытался восстановить разрушенный семейный очаг: он женился на вдове товарища по военной службе Маргарите Ферней, принёсшей ему вместо приданого шестнадцатилетнего сына Вильяма.

Но судьба захотела, чтобы лорд Гленор пришёл одиноким к концу жизненного пути: несколько лет спустя у него родился четвёртый ребёнок, дочь, названная Жанной, и он вторично стал вдовцом.

Лорду Гленору было в то время шестьдесят лет. В этом возрасте он уже не думал больше заново строить жизнь. Так жестоко и упорно поражаемый в самых дорогих привязанностях, он целиком отдался выполнению отцовского долга. Если не считать первой дочери, госпожи де Сен-Берен, давно уже ускользнувшей от его забот, у него ещё оставалось четверо детей, после двух скончавшихся жён. Из них старшему едва было двадцать лет, — это был Вильям Ферней, которого он не отделял от двух своих кровных сыновей и дочери.

Но судьба не истощила своих жестокостей, и лорду Гленору суждено было узнать страдание, перед которым прежнее горе показалось ему очень лёгким.

Первые огорчения, которые готовила судьба, причинил ему Вильям Ферней, сын второй жены. Лорд любил его, как собственного сына, но молодой человек, скрытный, сварливый, лицемерный, не отвечал на нежность, которую ему расточали, и оставался одиноким в семье, так широко раскрывшей для него свой дом и свои сердца. Он был нечувствителен ко всем доказательствам привязанности, которые ему давали. Напротив, чем больше к нему проявляли участия, тем яростнее он уединялся; чем больше ему выказывали дружбы, тем больше он ненавидел окружавших. Зависть, отчаянная, ужасная зависть, пожирала сердце Вильяма Фернея. Это отвратительное чувство он испытал в первый же день, когда они с матерью вошли в замок Гленор. Он тотчас сравнил в своём уме судьбу, которая ждала двух сыновей лорда и его, Вильяма Фернея. С тех пор он затаил жестокую ненависть к Джорджу и Льюису, наследникам лорда Бакстона, которые когда-нибудь станут богаты, тогда как он останется бедным, лишённым наследства сыном Маргариты Ферией.

Эта ненависть возросла, когда родилась Жанна, его сестра по крови: ведь она также разделит богатство, от которого он был отстранён и от которого ему лишь из милости достанется скромная часть. Ненависть Вильяма дошла до крайних пределов, когда умерла его мать и когда исчезло единственное существо, умевшее находить дорогу к этому уязвлённому сердцу.

Ничто не могло укротить его — ненависть — ни братская дружба сыновей лорда Бакстона, ни отцовские заботы этого последнего. Со дня на день завистник все дальше уходил от семьи и вёл обособленную жизнь, тайну которой позволяли разгадать только постоянные скандалы. Стало известно, что Вильям Ферней сошёлся с самыми испорченными молодыми людьми, каких только смог найти среди лондонского населения.

Слухи о его бесчинствах дошли до лорда Бакстона, который напрасно тратил время в бесполезных увещаниях. Скоро появились долги, которые лорд вначале платил в память умершей, но которым обязан был положить предел.

Вынужденный существовать на скромные средства, Вильям Ферней не изменил образа жизни. Долго не могли понять, откуда он добывал деньги, но однажды в замок Гленор был представлен вексель на крупную сумму с ловко подделанной подписью лорда Бакстона. Лорд уплатил, не сказав ни слова, но, не желая жить вместе с аферистом, он приказал виновному явиться и изгнал его из замка, все же назначив ему хорошее содержание.

Вильям Ферней выслушал все с тем же лицемерным видом упрёки и советы, затем, не сказав ни слова и даже не получив содержание за первый месяц, покинул замок Гленор и исчез.

Что с ним случилось, лорд Бакстон не знал до самого момента, когда начинается этот рассказ. Он никогда ничего о нем не слышал, и мало-помалу годы изгладили тяжёлые воспоминания.

К счастью, собственные дети давали ему столько же удовлетворения, сколько тягостей причинил чужой ребёнок. В то время как Вильям исчез, чтобы никогда не вернуться, старший, Джордж, продолжая семейные традиции, первым окончил школу в Аскотте и в поисках приключений поступил в колониальную армию. К большому сожалению лорда Бакстона, второй сын, Льюис, выказал менее воинственные вкусы, но во всех остальных отношениях был достоин его любви. Это был мальчик положительный, методичный, серьёзный, один из тех, на кого можно рассчитывать.

В продолжение многих лет, прошедших после отъезда Вильяма, память об отступнике постепенно изгладилась, и жизнь молодых людей шла правильным чередом.

У Льюиса укрепилось призвание к деловой карьере. Он поступил в Центральный банк, где его высоко ценили, продвигали по служебной лестнице и предсказывали, что придёт время, когда он станет во главе этого колоссального учреждения. В это время Джордж, переезжая из одной колонии в другую, сделался в некотором роде героем и завоёвывал чины шпагой.

Лорд Бакстон уже думал, что он покончил с враждебной судьбой и, обременённый старостью, видел перед собой только счастливые перспективы, когда его внезапно постигло несчастье, более ужасное, чем все испытанное им до сих пор. На этот раз не только было поражено сердце, но незапятнанная честь Гленоров была навсегда замарана самым отвратительным предательством. Быть может, память об ужасной драме, печальным героем которой стал старший сын лорда Гленора, ещё сохранилась, несмотря на прошедшие годы.

Джордж Бакстон, по военным соображениям временно находившийся за штатом, был тогда на службе крупной изыскательской компании. В продолжение двух лет во главе полурегулярного отряда, набранного компанией, он бороздил страну ашантиев, когда вдруг стало известно, что сын лорда оказался главарём банды и поднял открытый мятеж против своей страны. Новость распространилась с быстротой молнии. Одновременно узнали о мятеже и об его жестоком подавлении. Тогда же пришли вести о предательстве капитана Бакстона и его людей, превратившихся в авантюристов, об их грабежах, вымогательствах и жестокостях и о последовавшем за этим возмездии.

Газеты рассказывали со всеми подробностями о драме, которая тогда развёртывалась. Они поведали, как шайка мятежников постепенно отступала перед посланными против них солдатами, которые их без отдыха преследовали. Они сообщили, как капитан Бакстон, укрывшись с некоторыми из сообщников в зоне французского влияния, был, наконец, настигнут близ, деревушки Кубо, у подножья гор Хомбори; он был убит первым же залпом. Повсюду стало известно о смерти командира регулярного английского отряда, замученного лихорадкой, когда он возвращался к берегу, исполнив печальный долг — уничтожение предводителя мятежников и большей части его сообщников, разгон прочих и подавление отвратительного и бессмысленного предприятия в самом зародыше. Если возмездие обошлось дорого, зато оно было полным и быстрым.

Ещё памятно волнение, потрясшее Англию, когда она узнала об этой удивительной авантюре. Потом волнение улеглось, и саван забвения покрыл мертвецов.

Но было жилище, где память об одном из них осталась навсегда. Это было жилище лорда Бакстона.

Приближавшийся тогда к семидесятипятилетней годовщине, лорд Гленор воспринял удар, как иногда принимают его большие деревья, поражённые грозой. Случается, что молния, ударив в вершину, выжигает сердцевину до самых корней, потом уходит в землю, оставляя за собой колосс из одной коры, ещё стоящий прямо; ничто в нём не обличает внутреннего опустошения; но, в сущности, он пуст внутри, и первый сильный порыв ветра его опрокинет.

Так случилось и со старым моряком.

Поражённый сразу и в страстной любви к сыну и в своей чести, которая была ему ещё дороже, он не согнулся под ударом, и только бледность на лице выдавала его горе. Не задав ни одного вопроса о нестерпимом для него событии, он замкнулся в высокомерном одиночестве и гордом молчании.

Начиная с этого дня, он перестал делать обычные ежедневные прогулки. Закрывшись в доме от всех, даже от самых дорогих друзей, он жил в заточении, почти недвижимый, немой, одинокий.

Одинокий? Не совсем. Три существа ещё оставались около него, находя в почтении, которое он им внушал, силы выносить ужасное существование с живой статуей, с призраком, сохранившим силу живого человека, но добровольно замуровавшим себя в вечном молчании.

Прежде всего, это был его второй сын, Льюис Роберт Бакстон, еженедельно проводивший в Гленоре день, свободный от занятий в Центральном банке.

Это был затем внук, Аженор де Сен-Берен, пытавшийся развеселить добродушной улыбкой жилище, мрачное, как монастырь.

Ко времени непонятного преступления Джорджа Бак-стона Аженор де Сен-Берен точка в точку походил на тот мало лестный для него портрет, который мы уже нарисовали; но с нравственной стороны это был превосходный человек, услужливый, обязательный, с чувствительным сердцем и непоколебимой верностью. Три особенности отличали его от остальных людей: невероятная рассеянность, необузданная страсть к ужению рыбы и, наконец, самая несчастная — свирепое отвращение к женскому полу.

Владелец большого состояния, унаследованного от умерших родителей, и потому не зависевший ни от кого, он покинул Францию при первом известии о драме, поразившей деда, и устроился в вилле по соседству с замком Гленор, где проводил большую часть своего времени.

Около виллы протекала речка, в которую Аженор погружал свои удочки с усердием, столько же горячим, сколько необъяснимым.

Зачем было, в самом деле, вкладывать столько страсти в это занятие, раз он всегда думал о другом, и все рыбы в мире могли клевать, а он даже не замечал поплавка? И больше того: если какая-нибудь уклейка или пескарь, сумевшие переупрямить рассеянного рыболова, сами себя подсекали, чувствительный Аженор без колебаний опешил бросить рыбёшку обратно в воду, быть может, даже извиняясь перед ней.

Хороший человек, как мы уже сказали. И какой закоренелый холостяк! Тем, кто соглашался его слушать, он высказывал своё презрение к женщинам. Он приписывал им все недостатки, все пороки. «Обманчивые, вероломные, лживые, расточительные», — провозглашал он, обычно не в ущерб другим оскорбительным эпитетам, которых у него был достаточный запас. Ему иногда советовали жениться.

— Мне! — восклицал он. — Мне соединиться с одним из этих неверных и ветреных созданий!

А если настаивали, он серьёзно заявлял:

— Я только тогда поверю в любовь женщины, когда увижу, как она умрёт от отчаяния на моей могиле!..

И так как это условие являлось невыполнимым, можно было держать пари, что Аженор останется холостяком.

Неприязнь к женскому полу допускала у него лишь одно исключение. Привилегированной особой оказалась Жанна Бакстон, последняя из детей лорда Гленора, следовательно, тётка Аженора, но тётка почти на два десятка лет моложе его, тётка, которую он знал совсем маленькой, которую учил ходить и покровителем которой стал, когда несчастный лорд удалился от мира. Он питал к ней поистине отеческую нежность, глубокую привязанность, такую же, как и молодая девушка к нему. Вообще говоря, это был наставник, но наставник, делавший все, чего хотела ученица. Они не расставались. Они вместе гуляли по лесам пешком или ездили на лошадях, плавали в лодке, охотились и занимались всевозможным спортом, что позволяло старому племяннику говорить о юной тётке, воспитанной, как мальчик: «Вы увидите, что она в конце концов сделается мужчиной!»

Жанна Бакстон была третьей особой, которая заботилась о старом лорде и окружила его печальную старость почти материнской лаской. Она отдала бы жизнь, чтобы увидеть его улыбку. Возвратить хотя бы немного счастья в уязвлённую душу отца — эта мысль её не покидала. Это была единственная цель всех её замыслов, всех поступков.

В период драмы, когда её брат нашёл смерть, она видела, как отец больше плакал над своим обесславленным именем, чем над жалким концом сына, поражённого справедливым возмездием. Она же не плакала.

Она не была равнодушна к потере нежно любимого брата и к пятну, которым его преступление запятнало честь семьи. Но в то же время её сердце вместе с горем испытывало возмущение. Как! Льюис и отец так легко поверили в позор Джорджа! Без колебаний они приняли как доказанные все обвинения, пришедшие из заморской дали! Что значат эти официальные донесения? Против этих донесений, против самой очевидности восставало прошлое Джорджа. Мог ли оказаться предателем её старший брат, такой правдивый, такой добрый, такой чистый, вся жизнь которого свидетельствовала о героизме и честности? Нет, это было невозможно!..

Весь свет отрёкся от бедного мертвеца, но она чтила его память, и её вера в него никогда не угасала.

Время только усилило первые впечатления Жанны Бакстон. По мере того как проходили дни, все горячее становилось её убеждение в невиновности брата, хотя она и не могла поддержать его никакими доказательствами. Пришёл, наконец, момент — это было несколько лет спустя после драмы, — когда она в первый раз осмелилась нарушить абсолютное молчание, которым, по немому соглашению, все обитатели замка окружали трагедию в Кубо.

— Дядюшка? — спросила она в этот день Аженора Де Сен-Берена.

Хотя он был в действительности её племянником, было решено практически переменить степень родства, что более соответствовало их возрастам. Вот почему Аженор обычно звал Жанну племянницей, тогда как та присудила ему титул дяди. Так было всегда.

Впрочем, нет… Если получалось так, что этот дядя по соглашению давал повод для жалоб своей мнимой племяннице или же решался противоречить её воле, какому-нибудь капризу, эта последняя немедленно принимала звание, принадлежащее ей по праву, и объявляла своему «племяннику», что он должен оказывать почтение старшим родственникам. Видя, что дело оборачивается плохо, «племянник», быстро присмирев, спешил успокоить свою почтенную «тётушку».

— Дядюшка? — спросила Жанна в этот день.

— Да, моя дорогая, — ответил Аженор, погруженный в чтение огромного тома, посвящённого искусству рыбной ловли на удочку.

— Я хочу говорить с вами о Джордже. Поражённый Аженор оставил книгу.

— О Джордже? — повторил он немного смущённо. — О каком Джордже?

— О моем брате Джордже, — спокойно уточнила Жанна.

Аженор побледнел.

— Но ты же знаешь, — возразил он дрожащим голосом, — что эта тема запрещена, что это имя не должно здесь произноситься.

Жанна отбросила возражение кивком головы.

— Неважно, — спокойно сказала она. — Говорите со мной о Джордже, дядюшка.

— О чём же прикажешь говорить?

— Обо всём. Обо всей истории. — Никогда в жизни!

Жанна нахмурила брови.

— Племянник! — бросила она угрожающим тоном. Этого было достаточно.

— Вот! Вот! — забормотал Аженор и принялся рассказывать печальную историю.

Он её рассказывал с начала до конца, ничего не пропуская. Жанна слушала молча и, когда он окончил, не задала ни одного вопроса. Аженор думал, что все кончено, и испустил вздох облегчения.

Он ошибся. Через несколько дней Жанна возобновила попытку.

— Дядюшка? — спросила она снова.

— Да, моя дорогая, — снова ответил Аженор. — А если Джордж всё-таки невиновен?

Аженору показалось, что он не понял.

— Невиновен? — повторил он. — Увы! Моё бедное дитя, в этом вопросе нет никаких сомнений. Измена и смерть несчастного Джорджа — исторические факты, доказательства которых многочисленны.

— Какие? — спросила Жанна.

Аженор возобновил рассказ. Он приводил газетные статьи, официальные донесения, против которых никто не возражал. Он сослался, наконец, на отсутствие Джорджа, что было самым сильным доказательством его смерти.

— Смерти, пусть, — ответила Жанна, — но измены?

— Одно есть следствие другого, — ответил Аженор, смущённый таким упрямством.

Упрямства, у девушки было ещё больше, чем он предполагал. Начиная с этого дня, она часто возвращалась к тягостной теме, изводя Аженора вопросами, из которых легко было заключить, что она сохраняла незыблемую веру в невиновность брата.

В этом пункте Аженор был, однако, неисправим. Вместо ответа на самые сильные доводы он лишь уныло покачивал головой, как человек, который хочет избежать бесполезного спора; но Жанна чувствовала, что его мнение непоколебимо.

И, наконец, пришёл день, когда она решила воспользоваться своим авторитетом.

— Дядюшка?.. — сказала она в этот день.

— Да, моя дорогая?.. — как всегда отозвался Аженор.

— Я много думала, дядюшка, и решительно пришла к убеждению, что Джордж невиновен в ужасном преступлении, которое ему приписывают.

— Однако, моя дорогая… — начал Аженор.

— Здесь нет никаких «однако»! — повелительно оборвала его Жанна. — Джордж невиновен, дядюшка!

— Однако…

Жанна выпрямилась с трепещущими от гнева ноздрями.

— Я вам говорю, племянник, — заявила она сухим тоном, — что мой брат Джордж невиновен.

Аженор смирился.

— Да, это так, тётушка, — униженно согласился он. С тех пор невиновность Джорджа стала признанным фактом, и Аженор де Сен-Берен не осмеливался больше её оспаривать. Больше того: утверждения Жанны не остались без влияния на его настроение. Если у него ещё не было полной уверенности в невиновности мятежного капитана, то, по крайней мере, убеждённость в его вине была поколеблена.

В продолжение следующих лет горячая вера Жанны все укреплялась, но основана она была более на чувствах, чем на рассудке. Выиграв сторонника в лице племянника, она кое-чего добилась, но этого было мало. К чему провозглашать невиновность брата, если нельзя её доказать?

После долгих размышлений ей показалось, что она нашла средство.

— Само собой разумеется, — сказала она в один прекрасный день Аженору, — недостаточно, чтобы мы с вами были убеждены в невиновности Джорджа.

— Да, моя дорогая, — согласился Аженор, который, впрочем, не чувствовал столько уверенности, чтобы спорить.

— Он был слишком умён, — продолжала Жанна, — чтобы допустить такую глупость, слишком горд, чтобы пасть так низко. Он слишком любил свою страну, чтобы её предать.

— Это очевидно.

— Мы жили бок о бок. Я знала его мысли, как свои собственные. У него не было другого культа, кроме чести, другой любви, кроме любви к отцу, другого честолюбия, кроме славы отечества. И вы хотите, чтобы он задумал проект предательства и обесчестил себя флибустьерским[12] предприятием, покрыв позором и себя и семью? Скажите, вы этого хотите, Аженор?

— Я?! Да я ничего не хочу, тётушка, — запротестовал Аженор, рассудив, что будет благоразумнее присвоить Жанне это почтительное обращение, прежде чем его к тому призовут.

— Что вы на меня так смотрите своими большими круглыми глазами, точно никогда меня не видели! Вы прекрасно знаете, однако, что такое гнусное намерение не могло зародиться в его мозгу! Если вы это знаете, говорите!

— Я это говорю, тётушка, я говорю!

— Это не он виновен, несчастный!.. А те, которые выдумали эту легенду со всеми её подробностями, негодяи!

— Бандиты!..

— На каторгу их послать! — Или повесить!..

— Вместе с теми газетчиками, которые распространяли лживые новости и стали, таким образом, причиной нашего отчаяния и позора!

— Да, эти газетчики! Повесить их! Расстрелять! — Значит, вы, наконец, убедились?

— Абсолютно!

— Впрочем, хотела бы я посмотреть, как бы вы осмелились высказать на этот счёт иное мнение, чем моё!

— Я не имею желания…

— В добрый час!.. А без этого, вы меня знаете, я бы прогнала вас с глаз, и вы никогда в жизни меня не увидели бы…

— Сохрани меня боже! — вскричал бедный Аженор, совершенно потрясённый такой ужасной угрозой.

Жанна сделала паузу и посмотрела на свою жертву уголком глаза. Очевидно, она нашла её в желательном виде, так как приглушила свою жестокость, более искусственную, чем чистосердечную, и продолжала более мягким тоном:

— Ведь недостаточно, чтобы мы с вами были убеждены в невиновности Джорджа. Надо дать доказательства, вы понимаете, мой дорогой дядюшка?

При этом обращении физиономия Аженора расцвела. Гроза, решительно, прошла мимо.

— Это очевидно, — согласился он со вздохом облегчения.

— Без этого мы можем кричать со всех крыш, что Джорджа осудили напрасно, и нам никто не поверит.

— Это слишком очевидно, моя бедная крошка.

— Когда мой отец, сам отец, принял на веру слухи, происхождения которых не знает, когда он умирает от горя и стыда на наших глазах, не проверив отвратительных россказней, когда он не вскричал, слыша обвинения против сына: «Вы лжёте! Джордж не способен на такое преступление!», — как хотим мы убедить чужих, не дав им неопровержимых доказательств невиновности моего брата?

— Это ясно, как день, — одобрил Аженор, почёсывая подбородок. — Но вот… эти доказательства… Где их найти?

— Не здесь, конечно… — Жанна сделала паузу и прибавила вполголоса: — В другом месте, быть может…

— В другом? Где же, моё дорогое дитя?

— Там, где произошла драма. В Кубо.

— В Кубо?

— Да, в Кубо. Там находится могила Джорджа, потому что там он умер, судя по рассказам, и если это так, станет видно, какой смертью он погиб. Потом нужно найти людей, переживших драму. Джордж командовал многочисленным отрядом. Невозможно, чтобы они все исчезли… Нужно допросить свидетелей и через них выяснить истину.

Лицо Жанны озарялось по мере того, как она говорила, голос её дрожал от сдерживаемого энтузиазма.

— Ты права, девочка! — вскричал Аженор, незаметно попадая в западню.

Жанна приняла задорный вид.

— Ну, — сказала она, — раз я права, едем!

— Куда? — вскричал остолбеневший Аженор.

— В Кубо, дядюшка!

— В Кубо? Какого же черта ты хочешь послать в Кубо?

Жанна обвила руки вокруг шеи Аженора.

— Вас, мой добрый дядюшка, — шепнула она нежно.

— Меня?!

Аженор высвободился. На этот раз он серьёзно рассердился.

— Ты с ума сошла! — запротестовал он, пытаясь уйти.

— Совсем нет! — ответила Жанна, преграждая ему дорогу. — Почему бы, в самом деле, вам не поехать в Кубо? Разве вы не любите путешествий?

— Я их ненавижу. Явиться на поезд в назначенный час — это свыше моих сил.

— А рыбная ловля, вы её тоже ненавидите, не правда ли?

— Рыбная ловля?.. Я не вижу…

— А что вы скажете о рыбе, выуженной из Нигера и положенной на сковородку? Вот это не банально! В Нигере пескари огромны, как акулы, а уклейки похожи на тунцов! И это вас не соблазняет?

— Я не говорю нет… Однако…

— Занимаясь рыбной ловлей, вы сделаете расследования, допросите туземцев…

— А на каком языке? — насмешливо перебил Аженор. — Я не думаю, чтобы они говорили по-английски.

— И вот потому-то, — хладнокровно сказала Жанна, — лучше с ними говорить на языке бамбара.

— На бамбара? А разве я знаю бамбара?

— Так выучите его.

— В моем возрасте?

— Я же его выучила, а я ваша тётка!

— Ты! Ты говоришь на бамбара?

— Без сомнения. Послушайте только: «Джи докхо а бе на».

— Что это за тарабарщина?

— Это значит: «Я хочу пить». А вот ещё: «И ду, ноно и мита».

— Я признаюсь, что… ноно… мита…

— Это означает: «Войди, ты будешь пить молоко». А вот: «Кукхо бе на, куну уарара уте а ман думуни». Не отгадывайте! Перевод: «Я очень голоден, я не ел со вчерашнего вечера».

— И надо все это учить?

— Да, и не теряйте времени, так как день отправления недалёк.

— Какой день отправления? Но я не отправлюсь! Вот ещё идея! Нет, я не буду вести пустую болтовню с твоими туземцами.

Жанна, по-видимому, отказалась от мысли его убедить.

— Тогда я еду одна, — сказала она печально.

— Одна, — пробормотал ошеломлённый Аженор. — Ты хочешь ехать одна…

— В Кубо? Конечно.

— За полторы тысячи километров от берега!

— За тысячу восемьсот, дядюшка!

— Подвергнуться самым большим опасностям! И совсем одна!..

— Придётся, раз вы не хотите ехать со мной, — ответила Жанна сухим тоном,

— Но это безумие! Это умственное заблуждение! Белая горячка! — закричал Аженор и убежал, хлопнув дверью.

Но когда назавтра он хотел увидеть Жанну, ему ответили, что она не принимает, и так было и в следующие дни. Аженор не вынес этой игры. Через четыре дня он спустил флаг.

Впрочем, каждый раз, как его молодая тётушка выражала какое-нибудь желание, он постепенно склонялся на её сторону. Это путешествие, сначала казавшееся ему бессмысленным, на второй день стало представляться возможным, на третий — очень выполнимым, на четвёртый — чрезвычайно лёгким.

Вот почему не прошло четырежды двадцать четыре часа, как он почётно сдался, признал свою ошибку и заявил, что готов отправиться.

Жанна имела великодушие не упрекать его.

— Изучите сначала язык страны, — сказала она, целуя его в обе щеки.

С этих пор Аженора только и можно было видеть старательно изучающим язык бамбара.

Прежде чем пуститься в путь, Жанна должна была получить согласие отца. Она получила его легче, чем надеялась. Едва лишь она сказала, что хочет предпринять путешествие, как он сделал жест, выражавший согласие, и тотчас погрузился в свою угрюмую печаль. Слышал ли даже он слова дочери? По всей очевидности, здесь его ничто уже не интересовало.

Устроив эту сторону дела, Жанна и Аженор начали готовиться к путешествию. Они ещё не знали в то время, какую поддержку может им оказать экспедиция Барсака. Они поступали так, точно им придётся предпринять одним и лишь с собственными ресурсами эту сумасшедшую скачку за три-четыре тысячи километров.

Уже несколько лет Жанна тщательно изучала географию тех областей, которые собиралась пересечь. Труды Флеттерса, доктора Барта, капитана Бингера, полковника Монтейля дали ей точное понятие об этом крае и его обитателях. Она также узнала, что, если организует вооружённую экспедицию, то есть окружит себя внушительным отрядом в триста-четыреста добровольцев, которых придётся вооружить, кормить и оплачивать, то ей придётся понести значительные расходы, и, кроме того, она столкнётся с воинственными племенами, которые противопоставят силе силу. Ей придётся сражаться, чтобы достигнуть цели, если только она её достигнет.

Капитан Бингер заявлял, что если туземцы захотят помешать экспедиции пройти, они всегда это сделают или атакуя её, или опустошая все перед ней и вынуждая отступить из-за недостатка припасов.

Жанна, крайне поражённая этим замечанием, решила предпринять мирное путешествие. Поменьше оружия на виду, несколько преданных, надёжных людей, и жизненный нерв войны — деньги и, кроме них, — подарки, предназначенные вождям селений и их чиновникам.

Заготовив полотняную одежду для сухого времени года и шерстяную для дождливого, Жанна и Аженор уложили её в сундуки, доведя их число до минимума. Они упаковали подарки туземцам: негодные к употреблению скверные ружья, узорчатые материи, яркие и пёстрые шёлковые платки, поддельный жемчуг, иголки, булавки, галантерейные товары, парижские вещицы, галуны, пуговицы, карандаши и прочее — в общем целый мелочной базар.

Они увозили также с собой аптечку, оружие, подзорные трубы, компасы, лагерные палатки, несколько книг, словари, самые свежие географические карты, кухонную посуду, туалетные принадлежности, чай, провизию, словом, целый груз необходимых предметов, старательно выбранных для долгого пребывания в .лесах, вдали от каких-либо центров снабжения. Наконец, металлический футляр, никель которого блестел на солнце, содержал набор удилищ, лесок и крючков в количестве, достаточном для полдюжины рыболовов. Это был личный багаж Аженора.

Тётка и племянник, или дядя и племянница, как вам больше нравится, решили отправиться в Ливерпуль, где должны бы -ли сесть на судно линии

Уайт — Стар — «Серее», идущее в Африку. Их первоначальное намерение было отправиться в английскую Гамбию. Но узнав позднее — во время остановки в Сен-Лун, что в Конакри ждут французскую экспедицию, которая должна следовать по пути, сходному с их путём, они решили присоединиться к соотечественникам де Сен-Берена.

В конце сентября они отправили в Ливерпуль многочисленный багаж, а 2 октября позавтракали в последний раз вдвоём (лорд Бакстон никогда не покидал своей комнаты) в большой столовой замка Гленор. Этот последний завтрак был печален и молчалив. Каково бы ни было величие задачи, которую она на себя возложил; Жанна Бакстон не могла помешать себе думать, что она. быть может, не увидит больше замка, колыбели её детства и юности, а если и вернётся, то старый отец, возможно, уже не раскроет ей свои объятия.

И, однако, для него она делала эту попытку, полную опасностей и трудов. Для того чтобы принести хоть немного радости в опустошённую душу, хотела она восстановить семейную честь, смыть грязь, запачкавшую их герб.

Когда приблизился час отправления, Жанна попросила у отца разрешения проститься с ним. Она была введена вместе с Аженором в комнату старика. Он сидел у высокого окна, из которого открывался вид на поля. Его пристальный взгляд терялся в дали, как будто он ожидал, что оттуда кто-то явится. Кто же? Джордж, его сын Джордж, изменник?

Услышав, как вошла дочь, он тихо повернул голову, и его потухший взгляд заблестел. Но то был лишь отблеск. Ресницы упали; лицо приняло свою обычную неподвижность.

— Прощайте, отец! — пробормотала Жанна, сдерживая слезы.

Лорд Гленор не отвечал. Поднявшись на кресле, он протянул руку молодой девушке, потом, нежно прижав её к груди, поцеловал в лоб.

Боясь разразиться рыданиями, Жанна вырвалась и убежала. Старик схватил руку де Сен-Берена, с силой сжал её, и как бы прося покровительства, указал на дверь, через которую удалилась Жанна.

— Рассчитывайте на меня, — пробормотал растроганный Аженор.

И тотчас же лорд Бакстон занял прежнее место, и взгляд его снова устремился в поля.

Карета ожидала путешественников во дворе замка, чтобы отвезти их на вокзал в Утокзетер за две мили.

— Куда ехать? — спросил неисправимый Аженор, который в смущении от пережитой сцены забыл, почему они покидают Гленор.

Жанна только пожала плечами. Они отправились. Но едва они проехали метров пятьсот, как де Сен-Берен внезапно обнаружил необыкновенное возбуждение. Он не мог говорить, он задыхался.

— Мои удочки! Мои удочки! — кричал он раздирающим душу голосом.

Пришлось вернуться в замок и разыскать знаменитые удочки, которые рассеянный рыболов позабыл. Из-за этого потеряли добрую четверть часа. Когда прибыли на станцию, поезд уже стоял у перрона. Путешественники только-только успели войти, и Аженор сказал не без гордости:

— Это во второй раз в жизни я не опоздал на поезд.

Жанна невольно улыбнулась сквозь слезы, бежавшие по её щекам.

И так началось путешествие, которое привело двух исследователей к поразительным неожиданностям. Предприняла бы его Жанна, если бы знала, что произойдёт в её отсутствие? Покинула бы она своего несчастного отца, если бы подозревала, какой удар снова поразит лорда Гленора в то время, как она рисковала жизнью, чтобы спасти его от отчаяния?

Но ничто не предвещало Жанне трагедии, которая должна была совершиться в Агентстве Центрального банка, и позорного обвинения, которое падёт на её брата Льюиса. Думая услужить отцу, она его покинула в момент, когда её заботы были для него всего нужнее.

Принесённая слишком усердным слугой новость об исчезновении Льюиса Роберта Бакстона достигла ушей лорда Гленора в утро, последовавшее за преступлением в Агентстве ДК, то есть 1 декабря. Потрясение было подобно грубому удару дубиной. Этот безупречный потомок длинной цепи героев, этот беспощадный служитель чести узнал, что из двух сыновей его один — изменник, а другой — вор.

Несчастный старик испустил глухой стон, поднёс руки к горлу и без сознания упал на паркет.

Около него засуетились. Его подняли. Его окружили заботами, пока он не открыл глаза. Взгляд этих глаз отныне был единственным признаком, что жизнь ещё не покинула исстрадавшееся сердце. Он жил, но его тело было парализовано и приговорено к вечной неподвижности. Но и этого было недостаточно, чтобы исчерпать жестокость судьбы. В этом навсегда неподвижном теле жил ясный ум. Бесчувственный, немой, недвижимый, лорд Бакстон думал!

И вот, принимая во внимание разность долготы, как раз в тот самый момент, когда её отец упал без чувств, Жанна Бакстон при помощи капитана Марсенея поставила ногу в стремя и, переехав мост, соединяющий Конакри с материком, начала своё путешествие, сделав первые шаги в дебри таинственной Африки.

СТАТЬЯ В «ЭКСПАНСЬОН ФРАНСЕЗ»

1 января читатели «Экспансьон Франсез» смаковали новогодний подарок, статью, заглавие которой было напечатано крупными буквами, а содержание довольно фантастично — хорошо выдумывать тому, кто приходит издалека! Статью эту написал искусный репортёр газеты, господин Амедей Флоранс, которому читатель пусть простит иногда слишком вольный стиль.

ЭКСПЕДИЦИЯ БАРСАКА (От нашего специального корреспондента).

Экспедиция старается обращать на себя поменьше внимания. — Мы отправляемся. — Удар ослиного копыта. — Кушанья чёрных. — Видел ли ты луну? — Слишком много червяков. — Щеголиха. — Вновь завербованная.

В зарослях. 1 декабря. Как я вам писал в последнем письме, экспедиция Барсака должна была тронуться в путь сегодня, в шесть часов утра. Все было готово, когда к экспедиции присоединились двое добровольцев. Один из этих добровольцев — восхитительная молодая девушка, француженка, воспитанная в Англии, откуда она привезла чрезвычайно приятный английский акцент. Её имя — мадемуазель Жанна Морна. Другой доброволец — её дядя, если только он не племянник, так как я не могу ещё распутать их родственные связи. Его зовут Аженор де Сен-Берен. Это большой чудак, рассеянность которого, уже сделавшаяся легендарной в Конакри, надеюсь, доставит нам немало весёлых минут.

Мадемуазель Морна и господин де Сен-Берен путешествуют для своего удовольствия. Я согрешу против правил вежливости, если не добавлю: и для нашего. У них двое слуг-негров, старых сенегальских стрелков, которые должны служить им проводниками, если не переводчиками, так как наши путешественники неплохо говорят на бамбара и других африканских языках. В частности, мадемуазель Морна приветствует нас особым манером, говоря: «Ини-тье», что означает: «Здравствуйте»! То же самое и я говорю вам!

Господин Барсак подхватил словечко и повторяет его по всякому поводу, но в его устах оно совсем не имеет такого очарования.

Итак, утром 1 декабря, в пять с половиной часов, мы собрались на большой площади Конакри, около резиденции губернатора.

Как я уже вам раньше объяснил, господин Барсак желает организовать мирную, исключительно гражданскую экспедицию. Все такой же оптимист, как на трибуне парламента, он хотел бы представиться местным племенам с оливковой ветвью[13] в руке и сделать таким манером простую прогулку для здоровья от Конакри до Котону, следуя параллельно Нигеру. Ту же мысль поддерживает мадемуазель Морна, которая боится испугать туземцев слишком большой концентрацией сил.

Но партия Барсак — Морна сталкивается с оппозицией партии Бодрьера. Заместитель начальника экспедиции — и не вздумайте улыбнуться над этим! — рисует мрачную картину опасностей, навстречу которым мы идём, говорит о важности миссии, возглавляемой двумя представителями французского народа, о престиже, который ей создаст конвой из солдат регулярной армии. Что нас удивило, его поддерживает губернатор, господин Вальдон.

Не оспаривая того, что французское проникновение в значительной степени умиротворило чёрную страну, губернатор повторил выступление министра колоний господина Шазелля с парламентской трибуны. Господин Вальдон сказал нам, что достаточно таинственные или, по меньшей мере, необъяснимые факты оправдывают боязнь где-то готовящегося восстания. Кажется, за последние двенадцать лет и даже совсем недавно, преимущественно в области Нигера, от Сея до Дженне целые деревни были внезапно покинуты, и их обитатели исчезли, а другие поселения неизвестно кем разграблены и сожжены. В конце концов слухи заставляют верить: что-то — неизвестно, что! — готовится втайне.

Самое элементарное благоразумие потребовало, чтобы экспедицию сопровождал вооружённый отряд. Это мнение восторжествовало к большому удовлетворению Бодрьера, и Барсаку пришлось покориться необходимо ста: нас конвоирует капитан Марсеней е двумястами кавалеристов.

В шесть часов обоз выстраивается по указанию негра, который уже несколько раз проделал путь от Конакри до Сикасо. Он будет нашим проводником. Зовут его Морилире. Это здоровый парень лет тридцати,, бывший «дугукуссадигуи» (офицер) Самори. Он одет в короткие штаны и старую куртку колониальной пехоты с потёртыми и грязными галунами. У него голые ноги, а голова покрыта некогда белым полотняным шлемом, украшенным великолепным трехцветным султаном. Знак его обязанностей — солидная дубинка, которой он будет пользоваться, чтобы его лучше понимали носильщики и ослы.

Тотчас за ним место мадемуазель Морна, а по бокам её господин Барсак и капитан Марсеней. Гм, гм!„ Кажется, они не остались нечувствительными к красоте молодой девушки. Держу пари, что в продолжение путешествия они будут состязаться в любезности. Читатели могут быть уверены, что я буду держать их в курсе всех перипетий этого матча.

Господин Бодрьер следует за первой группой на лошади (говорил ли я, что все мы едем верхом?), но его суровый взгляд выражает неодобрение коллеге Барсаку: тот уж слишком явно показывает, как пришлась ему по вкусу наша приятная компаньонка. Уголком глаза я смотрю на заместителя начальника. Как он тощ! и холоден! и печален! Ах! Чёрт возьми, вот кто не умеет улыбаться!

На три шага позади почтенного депутата Севера едут Эйрье, Понсен и Кирье, далее доктор Шатонней и географ Тассен, которые спорят, — увы! — об этнографии[14].

За ними следует конвой.

Обоз наш состоит из пятидесяти ослов, управляемых двадцатью пятью погонщиками, и пятидесяти носильщиков; десять из них наняты мадемуазель Морна и господином де Сен-Береном. По бокам обоза выстраиваются кавалеристы капитана Марсенея. Что же касается вашего покорного слуги, он гарцует вдоль колонны и переходит от одного к другому.

Чумуки и Тонгане, слуги мадемуазель Морна, составляют арьергард[15].

Ровно в шесть часов утра дан сигнал. Колонна начинает двигаться. На резиденции — виноват! буду соблюдать местный колорит —на «казе» губернатора поднимается трехцветное знамя, и сам господин Вальдон в парадной форме, как полагается, в последний раз приветствует нас с высоты своего балкона. Звучат трубы и барабаны отряда колониальной пехоты, расквартированного в Конакри. Мы снимаем шапки: момент торжественный, и, — смейтесь, если хотите, — ресницы мои становятся влажными, я в этом признаюсь.

Но почему торжество должен был смутить смешной случай?

Сен-Берен? Где Сен-Берен? Сен-Берена забыли. Его ищут, зовут. Эхо окрестностей повторяет его имя. Напрасно! Сен-Берен не отвечает.

Начинают опасаться несчастья. Впрочем, мадемуазель Морна не волнуется и успокаивает нас.

Нет, мадемуазель Морна не беспокоится, она разъярена!

— Я приведу господина Сен-Берена через три минуты, — сказала она, стиснув зубы, и пришпорила лошадь.

Сначала, однако, она приостановилась и, повернувшись в мою сторону, сказала: «Господин Флоранс?» В её взоре была просьба, которую я сразу понял. Вот почему я тоже пришпорил лошадь и поскакал за ней.

В несколько скачков мы очутились на берегу океана (вы ведь знаете, без сомнения, что Конакри расположен на острове), и что я там вижу?

Господина де Сен-Берена! Да, дамы и господа, господина де Сен-Берена собственной персоной, как вы и я.

Что он мог там делать? Чтобы это узнать, мы на мгновение остановились.

Господин Сен-Берен, удобно сидя на береговом песке, казалось, совсем не думал о том, что заставляет ждать целую официальную миссию. Он дружески разговаривал с негром, который показывал ему рыболовные крючки, вероятно, особой формы, неизвестной в Европе, и много словно объяснял их употребление. Потом оба поднялись и направились к лодке, наполовину вытащенной на берег, и негр вошёл в неё… Прости меня, боже! Уж не собирается ли господин де Сен-Берен отплыть на рыбную ловлю!..

Ему не пришлось это сделать.

— Племянник! — внезапно позвала мадемуазель Морна суровым голосом.

(Решительно, это её племянник!)

Этого слова было достаточно. Господин де Сен-Берен обернулся и заметил свою тётку. Можно подумать, что это освежило его память, так как он испустил отчаянный вопль, поднял руки к небу, бросил своему другу негру пригоршню мелочи, взамен чего овладел кучей крючков, которые как попало рассовал по карманам, и побежал к нам со всех ног.

Это было так смешно, что мы разразились хохотом. При этом мадемуазель Морна открыла двойной ряд ослепительных зубов. Ослепительных, я настаиваю на этом слове.

Мы повернули назад, и господин де Сен-Берен трусил рядом с нашими лошадьми. Но мадемуазель Морна пожалела беднягу и, переведя лошадь на шаг, молвила нежно:

— Не спешите так, дядюшка! С вас льётся пот. (Так он её дядя? Ох, моя бедная головушка!)

Мы возвратились к конвою, где нас встретили ироническими улыбками. Господин де Сен-Берен не смутился из-за такой малости. Казалось, он даже удивился, увидев на площади столько народу.

— Значит, я опоздал? — невинно спросил он. Тогда вся колонна загремела смехом, и господин де Сен-Берен присоединился к общему хору. Он мне нравится, этот парень.

Но мы все ещё не отправились.

В тот момент, когда господин де Сен-Берен наклонился, чтобы проверить, как хороший наездник, подпругу, футляр для удочек, который он носит на перевязи, по несчастью стукнул в бок одного из ослов. Животное оказалось чувствительно, оно лягнуло несчастного Сен-Берен а, и тот покатился в пыль..

К нему бросились на помощь. Но наш чудак уже был на ногах.

— Это много хорошо! Мусье иметь много счастья, — сказал ему Тонгане. — Если укусить пчела либо лягнуть лошадь, большое путешествие много хорошо!

Не отвечая ему, де Сен-Берен, тщательно обметённый и почищенный, вспрыгнул в седло, и отряд смог, наконец, двинуться.

Тем временем солнце встало, и его первые лучи весело осветили наш путь.

За мостом, соединяющим Конакри с материком, начинается отличная дорога шириной от пяти до шести метров, где свободно может пройти повозка. Она доведёт нас до Тимбо, за четыреста километров. Значит, до Тимбо мы можем не бояться трудностей. Погода хорошая, температура едва 17 градусов в тени, и нам не грозят тропические ливни: их сезон миновал.

Вперёд! Все к лучшему в этом лучшем из миров!

Около десяти часов мы перешли по мосту речку, которую Тассен назвал притоком Манеа или Моребайа, а может, это и есть одна из этих двух рек. Сейчас мы находимся в самой жестокой неуверенности на этот счёт!

Впрочем, переход через речки — разменная монета путешествий в этой части Африки. Не проходит дня, чтобы не приходилось пересечь одну или несколько. Само собой разумеется, мои статьи — не курс географии, и я не буду говорить о всяких мелочах, если они так или иначе не выйдут из пределов обычного.

В окрестностях Конакри дорога идёт почти прямо, по слегка холмистой стране. Она окаймлена достаточно хорошо возделанными полями. Плантации маиса или проса, кое-где виднеются рощи хлопчатника, банановых деревьев. Изредка встречаются совершенно незначительные деревушки, которым Тассен с уверенностью даёт названия, по-моему, совершенно фантастические. Но нам-то это всё равно, они все для нас одинаковы.

Около десяти часов, когда жара усилилась, капитан Марсеней командует остановку. Мы прошли двадцать километров от Конакри, и это очень хорошо. В пять часов пополудни, позавтракав и отдохнув, мы снова тронемся в путь, а около девяти вечера устроимся лагерем на ночь.

Это программа на каждый день, и я не буду к ней возвращаться, так как не намерен докучать читателям мелочными подробностями пути. Я буду заносить в свои Путевые заметки только интересные факты.

Сказав об этом, продолжаю.

Место для стоянки капитан Марсеней выбрал удачно. Мы остановились в тени маленького леска, где сможем укрыться от солнечных лучей. Пока солдаты разбрелись, мы — я подразумеваю членов парламентской комиссии, мадемуазель Морна, капитана, господина де Сен-Берена и вашего покорного слугу, — мы, говорю я, расположились на хорошенькой лужайке. Я предлагаю нашей компаньонке подушку, но капитан Марсеней и господин Барсак предупредили меня и притащили по складному стулу. Вот затруднение! Мадемуазель Морна не знает, что выбрать. Уже капитан и глава экспедиции смотрят друг на друга исподлобья, но мадемуазель Морна водворяет между ними согласие, садясь на мою подушку. Оба вздыхателя смотрят на меня страшными глазами.

Бодрьер садится в сторонке на кучку травы посреди группы тех, кого я окрестил «нейтралистами». Это более или менее компетентные представители министерств, Эйрье, Кирье и Понсен.

Этот последний, самый замечательный из троих, не перестаёт делать заметки после нашего отправления. Но я не знаю, какие. Если бы он был менее «официален», я бы осмелился намекнуть, что он чудесно воплощает тип присяжного оценщика, но его величие затыкает рот. Какой лоб! С таким лбом человек бывает или удивительно умным или поразительно глупым. К какой из этих категорий отнести Понсена? Я это увижу на деле.

Доктор Шатонней и господин Тассен, которых мы сравниваем с птичками-неразлучниками, устроились под фиговым деревом. Они разостлали на земле географические карты. В их собственных интересах надеюсь, что они не будут их единственной пищей!

Морилире решительно находчивый парень: он притащил для нашей группы стол, затем и скамейку, на которой я устроился, оставив местечко и Сен-Берену.

Сен-Берена здесь нет. Впрочем, Сен-Берен никогда не бывает здесь.

Морилире позаботился о походной печке. С помощью Чумуки и Тонгане он будет нам стряпать, так как условлено беречь консервы и провизию, привезённую из Европы, на те случаи, редкие, как мы надеемся, когда мы не сумеем достать свежей.

Морилире купил мяса в Конакри. Он показал его нам.

— Мой из него сделать хорошее рагу с ягнёнком, нежное, как маленький ребёнок! — сказал он.

Нежное, как ребёнок! Это сравнение заставляет нас дрожать. Неужели Морилире пробовал человеческое мясо? Мы спрашиваем его об этом. Он лицемерно отвечает, что сам никогда не ел, но слышал, как хвалили его превосходный вкус. Гм!..

Наш первый завтрак ничуть не напоминает завтрака Английского кафе[16], но тем не менее он превосходен. Судите сами: ягнёнок, зажаренный с просяной кашей, пирожное из маиса, фиги, бананы и кокосовые орехи. Салат — из сердцевины пальмы, питьё — чистая вода из источника, протекающего у наших ног, а для желающих — пальмовое вино.

Этим различным кушаньям предшествовала закуска, которой не предвидел наш метрдотель[17]. Но не будем забегать вперёд, как говорится в хорошо построенных романах.

Пока Морилире и его два помощника приготовляли нам объявленное кушанье, доктор Шатонней, приблизившись, дал нам на этот счёт объяснения, которые я называю техническими.

— Об ягнёнке, — сказал он, — я не говорю; об этом вы знаете столько же, сколько я. Просо, которое его сопровождает на нашем столе, это злак, подобный хлебу. Смешанное с маслом из карите или из се, так как дерево, его доставляющее, носит оба эти названия, оно представляет достаточно съедобный соус при условии, что масло хорошее. Масло извлекается из плодов дерева, похожих на орехи или каштаны. Этого достигают целой серией отжиманий и плавлений, и, наконец, его очищают, растапливая в последний раз и бросая в него несколько капель холодной воды, пока оно кипит. Масло тогда становится весьма ценным.

— Вы все знаете, доктор, — восхитилась мадемуазель Морна.

— Нет, мадемуазель, но я много об этом читал, и особенно в замечательном труде капитана Бингера. И это позволяет мне объяснить, что такое салат из пальмы. Эти пальмы разделяются на мужские и женские экземпляры. Мужские не дают плодов, но доставляют превосходную плотную древесину, которая не гниёт в воде и недоступна челюстям термитов[18]. Женские экземпляры дают плоды, приятные на вкус. Листья пальмы употребляются на крыши для хижин, на изготовление вееров, циновок, верёвок. Ими даже можно пользоваться, как бумагой. Вот полезное растение! А салат приготовляется из сердцевины молодой пальмы в самом нежном возрасте…

Я перебиваю:

— Ну, доктор! Это элегия, честное слово! Доктор добродушно улыбается. Он продолжает:

— Конец моего рассказа будет менее поэтичен, потому что эту сердцевину иногда кладут в уксус и получаются… корнишоны![19]

Превосходный доктор продолжал бы свои научные объяснения, но наше внимание привлекли крики из лесу. Мы тотчас узнали, кто их испускает.

Держу пари, что, если бы я предложил вашим читателям вопрос: «Кому принадлежал этот голос?», они немедленно ответили бы хором: «Черт побери! Господину де Сен-Берену!»

Ваши читатели не ошиблись бы. Конечно, это Сен-Берен взывал о помощи.

Я бросился на его крик в сопровождении капитана Марсенея и Барсака. Мы нашли Сен-Берена в болоте, увязшего в грязь до пояса.

Когда мы вытащили его на сухое место, я спросил:

— Как вы попали в эту трясину или в этот «мари-гот», выражаясь местным языком?

— Я поскользнулся, когда ловил, — ответил он, забрызгав меня грязью.

— На удочку?

— Необдуманный вопрос! Руками, мой дорогой!

— Руками?

Сен-Берен показал нам свой колониальный[20] шлем, завёрнутый в полотняный пиджак.

— Подождите, — сказал он, не ответив на мой вопрос. — Нужно осторожно развернуть мой пиджак, а то они ускачут.

— Кто они?

— Лягушки.

Пока мы беседовали, Сен-Берен ловил лягушек. Вот полоумный!

— Поздравляю, — одобрил Барсак. — Лягушки — питательная вещь! Но послушайте, как квакают те, которых вы поймали. Очевидно, не хотят быть съеденными…

— Если только они не просят, чтобы им прислали короля![21] — рискнул я пошутить.

Не слишком остроумно, признаюсь. Но в трущобе сойдёт!..

Мы вернулись в лагерь. Сен-Берен переменил одежду, а Морилире зажарил плоды его охоты. Стол был накрыт, и мы ели с аппетитом: ведь мы проделали двадцать километров верхом.

Разумеется, мадемуазель Морна председательствовала. Она поистине была восхитительна. (Я это уже, кажется, говорил, но не боюсь повторений.) Простодушный, добрый ребёнок с милыми мальчишескими манерами, она установила среди нас полную непринуждённость.

— Дядюшка, — сказала она… (Итак, это всё-таки её дядя? Решено?). — Дядюшка воспитал меня, как мальчика, и сделал из меня мужчину. Пожалуйста, забудьте мой пол и рассматривайте меня как товарища.

Но это не помешало ей, говоря таким образом, адресовать капитану Марсенею одну из тех полуулыбок, которые ясно как день показывают, что у мальчиков такого сорта кокетство никогда не теряет своих прав.

Мы выпили кофе, а потом, растянувшись на высоких травах в тени пальм, предались сладостному отдыху.

Отправление было назначено, как я уже говорил, в пять часов; но, когда понадобилось собрать конвой, оказалось, что он вышел в тираж, если осмелюсь употребить такое выражение.

Напрасно Морилире, когда пришло время, приказывал своим людям приготовиться. К нашему большому удивлению, они отказались, крича все разом, что они не видели луны, что они не отправятся до тех пор, пока не увидят луну!

Мы были ошеломлены, но учёный господин Тассен разъяснил нам эту тайну.

— Я знаю, что это такое, — сказал он. — Все исследователи рассказывали об этом в путевых отчётах. Когда месяц молодой, — а ему в этот вечер только двое суток, — негры обычно говорят: «Это плохой знак. Никто не видел луну. Дорога будет плохая».

— Иоо! Иоо! (Да! Да!) — шумно согласились погонщики и носильщики, столпившиеся вокруг нас, которым Морилире перевёл слова учёного географа. — Каро! Каро! (Луна! Луна!)

Стало ясно, что если наш спутник будет продолжать отказывать в своём появлении, эти упрямцы не согласятся отправиться. А было ещё светло, и небо покрывали тучи.

Негры упорствовали, и, быть может, мы оставались бы на том же месте ещё долго, если бы около шести часов бледный серп луны не показался среди двух тучек. Чёрные испустили радостные крики.

— Аллах та тула кенде, каро кутайе! — восклицали они, ударяя себя по лбу правой рукой. (Господь мне послал здоровье: я вижу новый месяц!)

Без всяких затруднений колонна двинулась.

Но мы потеряли два часа, и вечерний переход был, таким образом, сокращён.

Около девяти часов остановились в густом лесу и раскинули палатки. Впрочем, местность была не совсем пустынна. Направо от дороги стояла покинутая туземная хижина, а слева виднелась другая — обитаемая.

Капитан Марсеней посетил первую и, найдя, что она достаточно пригодна, предложил мадемуазель Морна устроиться в ней на ночь. Она согласилась и исчезла в этом неожиданном отеле.

Но не прошло и десяти минут, как послышались громкие крики. Мы прибежали и нашли её стоящей перед хижиной; она показывала на пол жестом отвращения.

— Что это? — спрашивала она.

Это были бесчисленные белые черви. Они вышли из земли и ползали по ней в таком изумительном количестве, что почва как будто волновалась.

— Подумайте, господа, — сказала мадемуазель Морна, — как я перепугалась, почувствовав их холодное прикосновение к моему лицу, рукам! Я их нашла везде, даже в карманах! Я стала отряхиваться, и они градом падали с моей одежды. Пффф… Скверные твари!

Тем временем прибежал Сен-Берен. Он без труда нашёл слово, чтобы охарактеризовать положение.

— Эх! — вскричал он с сияющим лицом. — Да ведь это червяки!

И это, действительно, были червяки, уж он-то в этом разбирается, господин де Сен-Берен!

Он наклонился, чтобы набрать их про запас.

— Твой в них не нуждается, — сказал Тонгане. — Много их на дороге. Они много скверные, везде попадаться. Невозможно все задавить.

Это обещает нам хорошие ночлеги! А туземцы, как они свыклись с этими легионами червей? Без сомнения, я подумал об этом вслух.

— Кушать их, мусье, — сказал Тонгане. — Вкусно!

Мадемуазель Морна, не обладавшая простыми вкусами обитателей этих краёв, собирается попросту устроиться в одной из палаток, когда Морилире сообщает ей, что молодая негритянка, служанка земледельца-негра, которого нет дома, предлагает ей гостеприимство в чистой хижине, где даже есть — невероятная вещь! — настоящая европейская кушетка.

Мадемуазель Морна принимает предложение, и мы торжественно провожаем её в новое жилище. Служанка нас ждёт. Она стоит возле одного из деревьев карите, о которых я уже говорил.

Это девочка среднего роста, лет пятнадцати. Она совсем недурна. Так как на ней нет никакой другой одежды, кроме простого листка, который, очевидно, не куплен «и в „Лувре“[22], ни в «Дешёвой распродаже», но «быть может, у весны», как тонко заметил Сен-Берен, то она походит на красивую статую из чёрного мрамора.

В данное время статуя очень занята тем, что собирает что-то в листве карите.

— Она собирает гусениц, которых выдавит, высушит и из которых — только не пугайтесь! — сделает соус, — объяснил доктор Шатонней, блестящий знаток негритянской кухни. — Эти гусеницы называются «сетомбо». Это единственно съедобные, и, кажется, у них приятный вкус.

— Верно, — подтверждает Морилире. — Их вкусные! Миленькая негритянка, завидев нас, идёт навстречу. К нашему большому удивлению, она говорит на довольно правильном французском языке.

— Я, — обращается она к мадемуазель Морна, — воспитана во французской школе, служила у белой женщины, жены офицера, вернулась в деревню во время большой битвы и попала в плен. Умею делать постель, как белые. Ты будешь довольна.

Она ласково берет за руку мадемуазель Морна и увлекает в хижину. Мы возвращаемся, довольные, что наша компаньонка хорошо устроилась. Но час сна ещё не пришёл ни для неё, ни для нас.

Не прошло и получаса, как мадемуазель Морна зовёт нас на помощь. Мы бежим и при свете факелов видим неожиданное зрелище. На земле, у порога хижины, распростёрта маленькая чёрная служанка. Её спина исполосована красными рубцами. Несчастная отчаянно рыдает. Перед ней стоит, защищая её, мадемуазель Морна, — она великолепна, когда гневается, — а в пяти шагах ужасный негр строит отвратительные гримасы, держа в руке палку.

Мы спрашиваем объяснений.

— Представьте себе, — говорит мадемуазель Морна, — я только что легла в постель. Малик, так зовут маленькую негритянку, — хорошенькое имя, не правда ли, оно напоминает о Бретани? — Малик обмахивала меня, и я начала засыпать. И вот этот зверь, её хозяин, внезапно вернулся. Увидев меня, он пришёл в ярость, потащил бедное дитя и принялся избивать, чтобы научить её, как водить белых в его хижину.

— Хорошенькие нравы! — ворчит Бодръер.

Он прав, этот весёлый Бодрьер! Но он неправ, когда, злоупотребляя положением, принимает ораторскую позу и разражается следующим изумительным обращением:

— Вот они, господа, эти варварские народности, которых вам угодно превратить в миролюбивых избирателей!

Очевидно, он воображает себя на трибуне. Барсак вздрагивает, точно его укусила муха. Он выпрямляется и сухо отвечает:

— Обращайтесь к тем, кто никогда не видел, как француз бьёт женщину!

Он тоже прав, господин Барсак!

Неужели нам придётся присутствовать при состязании в красноречии? Нет: Бодрьер не отвечает. Барсак повёртывается к негру с палкой.

— Эта малютка тебя покинет, — говорит он. — Мы уведём её с собой.

Негр протестует: негритянка его невольница. Он за неё заплатил. Неужели мы будем терять время, доказывая ему, что рабство запрещено на французской территории? Он всё равно не поймёт. Нравы преобразуются законами не в один день.

Господин Барсак находит лучший выход.

— Я покупаю твою невольницу, — говорит он. — Сколько?

Браво, господин Барсак! Вот хорошая идея! Негр видит случай сделать выгодное дело и успокаивается. Он просит осла, ружьё и пятьдесят франков.

— Пятьдесят ударов палки! — отвечает капитан. — Ты их вполне заслуживаешь.

Стали торговаться. Наконец, мошенник уступает служанку за старое кремнёвое ружьё, кусок материи и двадцать пять франков. Все это ему выдают.

Пока продолжается спор, мадемуазель Морна поднимает Малик и перевязывает её раны, смазав маслом карите. Когда же сделка совершилась, она уводит её в наш лагерь, одевает в белую блузку и говорит, положив ей в руку несколько монет:

— Ты больше не раба: я тебе возвращаю свободу.

Но Малик разражается рыданиями: она одна на свете, ей некуда идти, и она не хочет покидать «такую добрую белую»: она будет служить у неё горничной. Она плачет, умоляет.

— Оставь её, девочка, — вмешивается Сен-Берен. — Она тебе, конечно, будет полезна. Она тебе окажет те тысячи мелких услуг, в которых женщина всегда нуждается, будь она даже мужчиной.

Мадемуазель Морна соглашается тем охотнее, что ей этого очень хочется. Малик, не зная, как выразить благодарность Сен-Берену, который заступился за неё, бросается к нему на шею и целует в обе щеки. Назавтра Сен-Берен признался мне, что никогда и ничто ему не было так неприятно!

Бесполезно прибавлять, что мадемуазель Морна не думала искать гостеприимства у туземцев в третий раз. Ей разбили палатку, и ничто больше не смущало её сна.

Таков был первый день нашего путешествия.

Без сомнения, следующие будут очень походить на него. Поэтому я не буду рассказывать о них подробно, и, если не случится чего-либо особенного, руководитесь пословицей: „Ab uno disce omnes"[23].

Амедей Флоранс.

ВТОРАЯ СТАТЬЯ АМЕДЕЯ ФЛОРАНСА

Вторая статья Амедея Флоранса была опубликована в «Экспансьон Франсез» 18 января. Вы её найдёте здесь целиком.

ЭКСПЕДИЦИЯ БАРСАКА (От нашего специального корреспондента)

Дни идут за днями. — Мой гость. — Балет! — Я совершаю нескромность. — Чудесная ловля господина де Сен-Берена. — Боронья. — Чтобы сделать мне честь. — Тимбо! — Сорок восемь часов остановки. — Буфет. — Даухерико. — Розовая жизнь в чёрной стране. — Прав ли господин Барсак? — Я оказываюсь в затруднении.

Даухерико. 16 декабря. Со времени моего последнего письма, написанного при дрожащем свете фонаря в зарослях в вечер нашего отправления, путешествие продолжалось без особенных происшествий.

2 декабря мы подняли лагерь в пять часов утра, и наша колонна, увеличившись на одну единицу, — осмелюсь ли я сказать, на пол-единицы, так как один белый стоит двух чёрных? — двинулась в путь.

Пришлось разгрузить одного осла, переложив на других его поклажу, чтобы посадить Малик. Маленькая негритянка, казалось, по-детски забыла недавние горести: она все время смеётся. Счастливая натура!

Мы продолжали путь легко и спокойно, и если бы не цвет населения, нас окружающего, и не бедность пейзажа, можно было бы подумать, что мы не покидали Франции.

Пейзаж некрасив: мы пересекаем плоскую или чуть волнистую страну с небольшими возвышенностями на северном горизонте и, докуда хватает глаз, видим только чахлую растительность — смесь кустарника и злаков высотой от двух до трех метров, носящую название «зарослей».

Кое-где попадаются рощицы деревьев, хилых по причине периодических пожаров, опустошающих эти степи в сухое время года, и возделанные поля, «луганы», по местному выражению, за которыми следуют обычно большие деревья. Все это свидетельствует о близости деревни.

Эти деревни носят глупые имена: Фонгумби, Манфуру, Кафу, Уоссу и так далее, я не продолжаю. Почему бы им не называться Нейльи или Леваллуа, как у людей?

Одно из названий этих поселений нас позабавило. Довольно значительный город, расположенный на английской границе Сиерра-Леоне и который мы поэтому оставляем далеко в стороне от нашего пути, называется Тассен. Наш великий географ немало возгордился, открыв такого однофамильца в ста тридцати шести километрах от Конакри.

Жители смотрят на нас приветливо и имеют совершенно безобидный вид. Я не думаю, что у них ум Виктора Гюго или Пастера, но так как ум не составляет условия для подачи избирательного бюллетеня, как доказано долгим опытом, можно полагать, что господин Барсак прав.

Бесполезно упоминать, что начальник экспедиции входит в самые бедные деревушки и ведёт долгие разговоры с их обитателями. Позади него господин Бодрьер производит своё следствие.

Господа Барсак и Бодрьер, как и следовало предполагать, делают прямо противоположные выводы из того, что видят, и возвращаются к нам в одинаковом восхищении. Таким образом, все довольны. Это прекрасно.

Мы пересекаем речки или следуем вдоль них: Форекарьях, Меллакоре, Скари, Наба, Дьегунко и т. д., и проходим из долины в долину, почти не замечая их. Во всем этом нет животрепещущего интереса.

Я смотрю в свои записки и не нахожу в них ничего интересного до 6 декабря, когда господин де Сен-Берен, который на пути к тому, чтобы стать моим другом Сен-Береном, учинил выходку для моего развлечения и, надеюсь, для вашего.

В этот вечер мы остановились лагерем поблизости от деревушки Уалья. Когда пришло время, я возвращаюсь в палатку с законным намерением уснуть. Я нахожу там Сен-Берена, раздетого вплоть до рубашки и кальсон. Его одежда разбросана повсюду. Постель приготовлена. Очевидно, Сен-Берен вознамерился спать у меня. Я останавливаюсь у входа и созерцаю неожиданного обитателя моей палатки, занятого своими делами.

Сен-Берен нисколько не удивляется, увидев меня. Вообще, Сен-Берен никогда не удивляется. Он очень взволнован, повсюду роется и разбрасывает содержимое моего чемодана по земле. Но он не находит того, что ищет, и это его раздражает. Он подходит ко мне и провозглашает убеждённым тоном:

— Ненавижу рассеянных людей. Они отвратительны! Я соглашаюсь, не моргнув глазом:

— Отвратительны! Но что с вами случилось, Сен-Берен?

— Представьте себе, — отвечал он, — я не могу найти моей пижамы. Я держу пари, что это животное Чумуки забыл её на последней остановке. Это весело!

Я подсказываю:

— Если только она не в вашем чемодане!

— В моем…

— Так как это мой чемодан, дорогой друг, как и эта гостеприимная палатка, и эта постель…

Сен-Берен выкатывает удавленные глаза. Внезапно, поняв ошибку, он хватает разбросанную одежду и спасается бегством, как будто по его пятам гонится куча людоедов. Я падаю на постель и катаюсь от хохота. Что за восхитительное создание!

Назавтра, 7 декабря, мы собираемся сесть за стол после утреннего перехода, когда замечаем негров, которые как будто за нами шпионят. Капитан Марсенея приказывает своим людям прогнать их. Они убегают, потом возвращаются.

— Гонитесь за туземцем, он пустится в галоп, — изрекает по этому случаю доктор Шатонней, у которого мания по всякому поводу, а ещё чаще без повода, цитировать стихи, обыкновенно не имеющие никакого отношения к делу. Но у всякого свои причуды.

Морилире на наши расспросы сказал, что эти чёрные (их было около десятка) — торговцы и колдуны, у которых нет враждебных намерений, и они только хотят, одни — продать нам свой товар, а другие — развлечь нас.

— Приготовьте мелочь и введите их в столовую! — сказал смеясь господин Барсак.

Вошли чёрные, один безобразнее и грязнее другого. Среди них были «нуну», искусники тридцати шести ремёсел, мастера горшков и корзинок, безделушек, деревянных и железных изделий; «дьюла» или «марраба», продававшие оружие, материи и особенно орехи «кола», которых мы сделали большой запас. Известны возбуждающие средства этого плода, который доктор Шатонней называет «пищей бережливости». Мы были очень рады приобрести большое количество их в обмен за соль. В областях, которые мы пересекаем, соль редка, ей тут, как говорится, нет цены. Ценность соли все увеличивается по мере того, как мы удаляемся от берега. Мы её везём с собой несколько бочонков.

Потом мы подзываем колдунов и приказываем им петь самые лучшие песни в честь нашей милой компании.

Этих трубадуров[24] чёрной страны двое. Первый держит в руке гитару. Что за гитара! Вообразите себе тыкву, проткнутую тремя бамбуковыми пластинками со струнами из кишок. Этот инструмент называют «дьянне».

Второй колдун, старик с воспалением глаз, что здесь часто случается, был вооружён чем-то вроде флейты, «фабразоро» на языке бамбара. Это простая тростинка, к каждому концу которой прилажена маленькая тыква. Концерт начался. Второй колдун, на котором была только «била», род повязки в три пальца шириной, обёрнутой вокруг бёдер, принялся, танцевать. А его товарищ, более прилично одетый в одну из длинных блуз, которые называют «дороке», но страшно грязную, сел на землю, щипал струны гитары и испускал горловые крики, которые, как я полагаю, он хотел выдать за песню, адресованную солнцу, луне, звёздам и мадемуазель Морна.

Судорожные прыжки одного и завывания другого, странные звуки, извлекаемые двумя виртуозами из. их инструментов, возбуждающе подействовали на наших ослов.. Они бросили своё просо, рис и кукурузу и устроили не совсем обычный балет.

Увлечённые примером, мы расхватали кастрюли и котлы и грянули по ним ложками и вилками. Господин де Сен-Берен разбил тарелку, воспользовался осколками, как кастаньетами, и пустился в разнузданное фанданго[25] с вашим покорным слугой в качестве партнёра. Господин Барсак, — должен ли я об этом говорить? — сам господин Барсак, утратив всякую сдержанность, свернул себе чалму из салфетки и, в то время, когда господин Бодрьер, депутат Севера, закрыл лицо, почтенный депутат Юга исполнил па самого сверхъюжного фантастического танца.

Но нет такой хорошей шутки, которая не кончилась бы. После пяти минут суматохи мы принуждены были остановиться, истощённые. Мадемуазель Морна смеялась до слез.

Вечером этого самого дня Амедеем Флорансом, нижеподписавшимся, был совершён проступок, в котором он признался в заголовке этой статьи. По правде говоря, к таким проступкам я уже привык, нескромность — маленький грех репортёров.

Итак, в этот вечер мою палатку случайно поставили возле палатки мадемуазель Морна; я ложился спать, когда услышал по соседству разговор. Вместо того чтобы заткнуть уши, я слушал: это мой недостаток.

Мадемуазель Морна говорит со своим слугой Тонга не, тот отвечает на фантастическом английском языке, который я выправляю для удобства читателей. Разговор, без сомнения, начался раньше. Мадемуазель Морна расспрашивает Тонгане о его прошлой жизни. В момент, когда я навострил уши, она спрашивала:

— Как ты, ашантий…

Вот как! Тонгане — не бамбара; я этого никогда не думал.

— …сделался сенегальским стрелком? Ты мне это уже говорил, когда нанимался, но я не помню.

Мне кажется, мадемуазель Морна нечистосердечна. Тонгане отвечает:

— Это после дела Бакстона…

Бакстон? Это имя мне о чём-то говорит. Но о чём? Продолжая слушать, я роюсь в памяти.

— Я служил в его отряде, — продолжает Тонгане, — когда пришли англичане и стали в нас стрелять.

— Знаешь ты, почему они стреляли? — спрашивает мадемуазель Морна.

— Потому что капитан Бакстон всех грабил и убивал.

— Это все верно?

— Очень верно. Жгли деревни. Убивали бедных негров, женщин, маленьких детей.

— И капитан Бакстон сам приказывал совершать все эти жестокости? — настаивает мадемуазель Морна изменившимся голосом.

— Нет, не сам, — отвечает Тонгане. — Его никогда не видали. Он больше не выходил из палатки, после прихода другого белого. Этот белый давал нам приказы от имени капитана.

— Он долго был с вами, этот другой белый?

— Очень долго. Пять, шесть месяцев, может быть, больше.

— Где вы его встретили?

— В зарослях.

— И капитан Бакстон легко принял его?

— Они не расставались до того дня, когда капитан больше не вышел из своей палатки.

— И, без сомнения, жестокости начались с этого дня? Тонгане колеблется.

— Я не знаю, — признается он.

— А этот белый? — спрашивает мадемуазель Морна. — Ты помнишь его имя?

Шум снаружи покрывает голос Тонгане. Я не знаю, что он отвечает. В конце концов, мне безразлично. Это какая-то старая история, меня она не интересует.

Мадемуазель Морна спрашивает снова:

— И после того как англичане стреляли в вас, что с тобой случилось?

— Я вам говорил в Дакаре, где вы меня нанимали, — отвечает Тонгане. — Я и много других — мы очень испугались и убежали в заросли. Потом я вернулся, но уже никого не было на месте битвы. Там были только мертвецы. Я похоронил своих друзей, а также начальника, капитана Бакстона.

Я слышу заглушённое восклицание.

— После этого, — продолжает Тонгане, — я бродил из деревни в деревню и достиг Нигера. Я поднялся по нему в украденной лодке и пришёл, наконец, в Тимбукту, как раз когда туда явились французы. На путешествие у меня ушло около пяти лет. В Тимбукту я нанялся стрелком, а когда меня освободили, я отправился в Сенегал, где вы меня встретили.

После долгого молчания мадемуазель Морна спрашивает:

— Итак, капитан Бакстон умер?

— Да, госпожа.

— И ты его похоронил?

— Да, госпожа.

— Ты знаешь, где его могила? Тонгане смеётся.

— Очень хорошо, — говорит он. — Я дойду до неё с закрытыми глазами.

Снова молчание, потом я слышу:

— Доброй ночи, Тонгане!

— Доброй ночи, госпожа! — отвечает негр, выходит из палатки и удаляется.

Я немедленно укладываюсь спать, но едва я затушил фонарь, как ко мне приходят воспоминания.

«Бакстон? Чёрт возьми, если я этого не знаю! Где была моя голова?! Какой восхитительный репортаж я тогда упустил».

В это уже довольно отдалённое время, — прошу извинить личные воспоминания! — я работал в «Дидро» и предложил моему директору отправить меня корреспондентом на место преступлений капитана-бандита. В продолжение нескольких месяцев он отказывал, боясь расходов. Что вы хотите? Ни у кого нет чувства важности событий. Когда же, наконец, он согласился, было слишком поздно. Я узнал в Бордо в момент посадки, что капитан Бакстон убит.

Но все это старая история, и если вы меня спросите, зачем я вам рассказал этот удивительный разговор Тонгане и его госпожи, то я отвечу, что, по правде говоря, я и сам не знаю.

8 декабря я снова нахожу в моей записной книжке имя Сен-Берена. Он неистощим, Сен-Берен! На сей раз это пустячок, но он нас очень позабавил. Пусть он и вас развеселит на несколько минут.

Мы ехали около двух часов во время утреннего этапа, когда Сен-Берен начал испускать нечленораздельные звуки и задёргался на седле самым потешным образом. По привычке мы уже начали смеяться. Но Сен-Берен не смеялся. Он еле-еле сполз с лошади и поднёс руку к той части туловища, на которой привык сидеть, а сам все дёргался, непонятно почему.

К нему поспешили. Его спрашивали. Что случилось?

— Крючки!.. — простонал Сен-Берен умирающим голосом.

Крючки?.. Это не объяснило нам ничего. Только когда беда была поправлена, нам открылся смысл этого восклицания.

Читатели, быть может, ещё не забыли, что в момент, когда мы покидали Конакри, Сен-Берен, призванный к порядку тёткой, — или племянницей? — поспешил подбежать, засовывая горстями в карман купленные им крючки. Конечно, он потом про них не думал. И эти самые крючки теперь отомстили за такое пренебрежение. Путём обходных манёвров они поместились между седлом и всадником, и три из них прочно вцепились в кожу своего владельца.

Понадобилось вмешательство доктора Шатоннея, чтобы освободить Сен-Берена. Для этого достаточно было трех ударов ланцета, которые доктор не преминул сопровождать комментариями. И он, смеясь, говорил, что такая работа — одно удовольствие.

— Можно сказать, что вы «клевали»! — убеждённо вскричал он, исследуя результаты первой операции.

— Ой! — крикнул вместо ответа Сен-Берен, освобождённый от первого крючка.

— Хорошая была рыбалка! — возгласил доктор во второй раз.

— Ой! — снова крикнул Сен-Берен.

И, наконец, после третьего раза доктор поздравил:

— Вы можете гордиться, что поймали такую большую штуку!

— Ой! — в последний раз вздохнул Сен-Берен. Операция закончилась. Осталось только перевязать

раненого, который затем поднялся на лошадь и в продолжение двух дней принимал на седле самые причудливые позы.

12 декабря мы прибыли в Воронью. Воронья — маленькая деревушка, как и все прочие, но обладает преимуществом в лице исключительно любезного старшины. Этот юный старшина, всего лет семнадцати-восемнадцати, усиленно размахивал руками и раздавал удары кнута любопытным, которые подходили к нам слишком близко. Он устремился к каравану с рукой у сердца и сделал нам тысячу уверений в дружбе, за что мы вознаградили его солью, порохом и двумя бритвами. При виде этих сокровищ он заплясал от радости.

В знак признательности он приказал построить за деревней шалаши, в которых мы могли бы лечь. Когда я вступил во владение своим, я увидел «нуну», усердно занимавшихся тем, что углаживали и утаптывали почву, покрыв её сушёным коровьим навозом. Я их спросил, к чему такой роскошный ковёр; они ответили, что это помешает белым червям выползать из земли. Я был благодарен за внимание и заплатил им горстью каури[26]. Они пришли в восхищение.

13 декабря утром мы достигли Тимбо без особых приключений. Это поселение, наиболее значительное из всех, которые мы до сих пор миновали, окружено «тата», стеной из битой глины, толщина которой меняется в разных частях и позади которой возведены деревянные леса, где проходит дорожка для караула.

«Тата» Тимбо окружает три деревни, отделённые одна от другой обширными возделанными или лесистыми пространствами, где пасутся домашние животные. В каждой из деревень есть маленький ежедневный рынок, а в самой крупной раз в неделю бывает большой базар.

Из каждых четырех хижин одна необитаема. Она наполнена мусором и всякой дрянью, как, впрочем, и улицы. Нет сомнения, что в этих краях не хватает метельщиков. И здесь не только грязно, но и очень бедно. Мы видели детей, большей частью худых, как скелеты, рывшихся в отбросах в поисках пищи. А женщины отвратительно тощие.

Это, впрочем, не мешает им быть кокетками. Так как был базарный день, деревенские богачки разрядились. Поверх «парадных» туалетов они надели голубые в белую полоску передники; верх туловища окутывался куском белого коленкора или дешёвенькой тафты ослепительной расцветки; уши оттягивали тяжёлые металлические кольца, поддерживаемые серебряными цепочками, которые перекрещивались на макушке; их шеи, запястья и щиколотки украшали браслеты и ожерелья из коралла или фальшивого жемчуга.

Почти у всех причёски были в форме каски. У иных было выбрито темя и на верхушке головы красовался нашлемник из волос, украшенный мелким стеклярусом. Другие ходили совершенно бритыми. Самые изящные щеголяли головой клоуна: острый пучок волос надо лбом и два хохолка по бокам. Кажется, по их причёскам можно узнать, к какой расе они принадлежат: пель, манде, бамбара и т. д. Но у меня нет достаточных знаний, и я прохожу мимо этих этнографических подробностей, о которых господин Тассен по возвращении должен распространиться в книге, по меньшей мере серьёзно обоснованной.

Мужчины одеты в белые блузы или передники. Они носят самые разнообразные головные уборы — от красной суконной шапочки до соломенной шляпы и колпака, украшенного жестянками или кусочками цветной материи. Чтобы вас приветствовать, они ударяют себя в грудь ладонью добрых пять минут, повторяя слово «дагаре», что, как и «ини-тье», означает «здравствуйте».

Мы отправились на большой базар, где нашли в сборе всю аристократию Тимбо. Торговцы уже с утра устроились в шалашах, расположенных в два ряда, или под полотнищами, укреплёнными на четырех кольях; но «высший свет» явился только к одиннадцати часам.

Здесь продаётся всего понемножку: просо, рис, масло из карите по 50 сантимов[27] за килограмм, соль по 77 франков 50 сантимов за бочонок в 25 килограммов, быки, козы, бараны, а также куры по 3 франка 30 сантимов за штуку, что недорого; далее идут кремнёвые ружья, орехи кола, табак, галеты из просяной или кукурузной муки, «койо» (ленты для передников), различные материи — гвинейская кисея и коленкор; шапки, тюрбаны, нитки, иголки, порох, кремни для ружей и т. д. и т. д.; и, наконец, разложенные на сухих кожах кучки гнилого мяса со своеобразным запахом — для лакомок.

Тимбо, как я уже говорил, первый более или менее значительный центр, который мы встретили. Там мы оставались 13 и 14 декабря, не потому, что мы очень устали, а потому, что животные и носильщики, в сущности тоже вьючные животные, выказывали законное утомление.

В продолжение этих 48 часов мы сделали многочисленные прогулки внутри «тата». Я ограничивался здесь самыми существенными наблюдениями. Не ждите от меня полных описаний, которые вы, впрочем, без труда найдёте в специальных трактатах. Моя роль быть только историком экспедиции Барсака, и эта роль мне нравится. Меня вдохновляет муза истории Клио, но я не люблю географию. Пусть это будет сказано раз и навсегда.

На следующий день после нашего прибытия, то есть 14 декабря, мы очень беспокоились о проводнике: в продолжение целого дня его напрасно искали. Он исчез.

Успокойтесь: 15 декабря, в момент отправки, он был на своём месте и ко времени нашего пробуждения успел раздать немало палочных ударов, чтобы погонщики не сомневались в его присутствии.

Допрошенный Барсаком, Морилире упрямо отвечал, что он накануне совсем не покидал лагеря. Так как у нас не было уверенности, да и проступок был незначителен, казалось извинительным, что Морилире немного погулял на свободе, и об этом случае скоро забыли.

Мы покинули Тимбо 15 декабря, в обычный час, и путешествие продолжалось без особых трудностей по обычному расписанию. Только стало заметно, что ноги наших лошадей уже не топчут дорогу, по которой мы до того следовали.

Дорога после Тимбо постепенно превратилась в тропинку. Мы стали теперь настоящими исследователями.

Изменилась и местность: она стала неровной, за подъёмом следовал спуск, за спуском — подъем. Выйдя из Тимбо, мы должны были подняться на довольно крутой холм, спустились с него, прошли равниной и снова начали подъем к деревне Даухерико, у которой наметили остановиться на ночь.

Люди и животные хорошо отдохнули, караван шёл быстрее, чем обычно, и было всего шесть часов вечера, когда мы дошли до этой деревни.

Нас ожидала самая дружеская встреча: сам старшина пришёл к нам с подарками. Барсак благодарил, ему отвечали приветственными криками.

— Меня не так горячо принимают в Эксе[28], когда я прохожу там курс лечения, — убеждённо сказал Бар-сак. — Я в этом был уверен: неграм только и недостаёт избирательных прав.

Кажется, господин Барсак прав, хотя господин Бодрьер сомнительно покачивал головой.

Старшина продолжал расточать любезности. Он предложил нам расположиться в лучших хижинах деревни, а нашу спутницу просил принять гостеприимство в его собственном жилище. Этот горячий приём пришёлся нам по сердцу, и дальнейшее путешествие уже представлялось нам в розовом свете, когда Малик, приблизившись к мадемуазель Морна, быстро сказала ей тихим голосом:

— Не ходи, госпожа, умрёшь!

Мадемуазель Морна в изумлении взглянула на маленькую негритянку. Само собой разумеется, что я тоже услышал её слова: это долг всякого уважающего себя репортёра. Но их услышал и капитан Марсеней, хотя это и не его ремесло. Сначала он казался изумлённым, потом, после короткого размышления, решился.

Он в два счета освободился от назойливого старшины и отдал приказ устраивать лагерь. Я заключаю, что нас будут хорошо охранять.

Эти предосторожности заставляют меня задуматься. Капитан — знаток страны чёрных; неужели и он верит в опасность, о которой предупредила Малик?

Значит?..

Значит, я должен предложить себе перед сном вопрос: «Кто же прав, Барсак или Бодрьер?»

Быть может, я это завтра узнаю.

В ожидании я остаюсь в затруднении.

Амедей Флоранс.

ТРЕТЬЯ СТАТЬЯ АМЕДЕЯ ФЛОРАНСА

«Экспансьон Франсез» опубликовала третью статью своего специального корреспондента 5 февраля. По причинам, которые читатель скоро узнает, это была последняя статья, полученная газетой от её ловкого репортёра. Поэтому читатели, «Экспансьон Франсез» долгие месяцы .не разгадали загадки, поставленной Амедеем Флорансом в последних строках его статьи, той загадки, полное разрешение которой даст последующий рассказ.

ЭКСПЕДИЦИЯ БАРСАКА (От нашего специального корреспондента)

Чегобоялась Малик? — Дунгконо. — Станем друзьями! — Гельтапе. — Крещение ослов. — Терпение. — Канкан. —Колдун. — Будем рассуждать. — Ночной шум.

Канкан[29]. 24 декабря. Мы прибыли сюда вчера утром и отправимся в дальнейший путь завтра, в день рождества.

Рождество!.. Мои мысли уносятся на родину, от которой мы так далеки (шестьсот пятьдесят километров от Конакри, по сведениям непогрешимого господина Тассена). Я думаю с удовольствием, которого прежде не испытывал, о равнинах, покрытых снегом, и в первый раз за многие годы у меня появилось страстное желание положить свои башмаки в камин, что, по меньшей мере, доказывает, что когда-то у меня был такой.

Но не будем умиляться и вернёмся к тому месту, где оборвались мои записки об экспедиции Барсака.

Итак, в предыдущей статье я рассказал, что в момент, когда старшина и жители Даухерико приглашали нас принять их гостеприимство, Малик сказала на своём наречии мадемуазель Морна:

— Не ходи, госпожа, умрёшь!

После этой фразы, услышанной капитаном, решено было устроить лагерь вне деревни, в том месте, где мы остановились. Капитан Марсеней, посовещавшись с Малик, приказал туземцам удалиться, чего требовали обстоятельства. Они возражали, уверяя в своих добрых чувствах, но капитан Марсеней не поддался и твёрдо велел им удалиться и не подходить к лагерю ближе чем на пятьсот метров. Мы скоро увидим, что эти предосторожности не были излишними.

Господин Бодрьер, верный сторонник благоразумия, горячо одобрил принятые решения, хотя и не знал их причины. Господин Барсак, которому уже представлялось, как его с триумфом проносят под лиственными арками, украшенными трехцветными лентами, не мог скрыть досады.

— Кто здесь приказывает, господин капитан?

— Вы, господин депутат! — холодно, но вежливо ответил офицер.

— В таком случае, почему вы, не спросив моего мнения, приказали разбить лагерь в поле, вместо того чтобы остановиться в деревне, и прогнали добрых негров, воодушевлённых самыми лучшими намерениями?

Капитан сделал паузу, как в театре, и спокойно ответил:

— Господин депутат, если вы в качестве начальника экспедиции выбираете путь и устанавливаете походный порядок, то и я должен защищать вас, выполняя мой долг. Правда, мне следовало предупредить вас и раскрыть причины моего поведения, но приходилось спешить. Я прошу меня извинить, если я пренебрёг этой…

До сих пор все было хорошо. Капитан Марсеней признал свою вину, и господин Барсак счёл себя удовлетворённым. К несчастью, — и, возможно, тут сыграло роль другое соперничество, — капитан волнуется, когда он раздражён, и вот он бросил неловкое слово, как искру в порох:

— …Если я пренебрёг этой формальностью, — закончил он.

— Формальностью?! — повторил господин Барсак, багровея от гнева.

Ведь он с юга, господин Барсак, а об южанах говорят, что у них в жилах течёт ртуть. Я чувствую, что начинается бестолковщина.

Барсак начал, весь дрожа:

— А теперь, по крайней мере, не соблаговолите ли вы открыть те могущественные мотивы, которые так вас взволновали?

Так я и предчувствовал! Теперь очередь капитана сердиться. Он отвечает сухим тоном:

— Я узнал, что против нас устроен заговор.

— Заговор! — иронически восклицает Барсак. — Среди этих честных негров! В тридцати пяти километрах от Тимбо!.. В самом деле!.. Ну, и кто лее открыл вам этот… заговор?

Нужно видеть, как Барсак произносит слово «заговор»! Он раздувает щеки, округляет глаза. Боже! Что, если бы он был в этот момент в Марселе?

— Малик, — коротко отвечает капитан. Барсак принимается хохотать. И как хохотать!

— Малик! Эта маленькая рабыня, за которую я заплатил двадцать пять су!..

Барсак извращает факты. Во-первых, Малик не рабыня, так как рабства нет на французской территории. Депутат должен это знать. И затем, Малик — очень «дорогая» женщина. За неё заплачено целых двадцать пять франков, старое ружьё и кусок материи.

Однако. Барсак продолжает:

— …двадцать пять су!.. Вот большой авторитет, в самом деле, и я чувствую, что вас обуял страх…

Капитан чувствует удар. При слове «страх» он делает гримасу. Он овладевает собой, но я понимаю, что он разъярён.

— Позвольте мне не разделить ваши опасения, — продолжает между тем Барсак, все больше и больше разгорячаясь. — Я буду героем, я! Я один отправлюсь з деревню на ночлег и завоюю отдых!

Вот уж начинаются настоящие глупости. Я это предвидел.

— Я вам этого не советую, — возражает капитан. — Я не знаю, ошиблась Малик или нет, но в случае сомнения надо принимать решение, которого требует благоразумие. Мои инструкции на этот счёт строги, и я не задумаюсь, в случае надобности, действовать против вашей воли.

— Против моей воли!..

— Если вы попытаетесь нарушить приказ военного командира и выйдете из лагеря, я, к сожалению, принуждён буду держать вас в вашей палатке под надёжной охраной. А теперь — ваш покорнейший слуга, господин депутат! Я должен наблюдать за устройством лагеря, и у меня нет больше времени спорить. Имею честь вас приветствовать!

И с этими словами капитан поднёс руку к кепи, повернулся по всем правилам военных уставов и удалился, оставив депутата Юга на волосок от апоплексического удара.

Впрочем, откровенно говоря, я и сам был недалёк от этого.

Злоба Барсака была тем сильнее, что эта сцена произошла в присутствии мадемуазель Морна. Депутат устремился за капитаном с очевидным намерением затеять ссору, которая могла кончиться трагически, когда наша компаньонка задержала его:

— Оставайтесь здесь, господин Барсак! Капитан не прав, что не предупредил вас, это верно; но он извинился, а вы оскорбили его в свою очередь. Вдобавок, защищая вас против вашей воли, он выполняет свой долг, рискуя навлечь ваш гнев и испортить себе будущность.

Если бы у вас было хоть немного великодушия, вы бы его поблагодарили!

— Ну, это уж чересчур!

— Побольше спокойствия, прошу вас, и выслушайте меня. Я только что говорила с Малик. Это она предупредила господина Марсенея и сообщила о заговоре, который готовится против нас. Знаете ли вы что-нибудь о «дунг-коно»?

Барсак отрицательно покачал головой. Он уже не пенился, но ещё бурлил.

— Я знаю, — перебил подошедший доктор Шатонней. — Это — смертельный яд, особенность которого в том, что он убивает свои жертвы только через неделю. Хотите узнать, как его добывают? Это достаточно любопытно.

Барсак, по-видимому, не хотел слушать. Погасший вулкан ещё дымился.

За депутата ответила мадемуазель Морна:

— Расскажите, доктор!

— Я попытаюсь объяснить, — сказал доктор Шатонней не без колебания, — потому что это очень щекотливый вопрос… Ну, да ладно! Так знайте же, что для приготовления «дунг-коно» берут просяную соломинку и вводят её в кишки трупа. Через двадцать дней её вынимают, сушат и толкут. Полученный порошок кладут в молоко, или в соус, или в вино, или в иное питьё, и, так как он не имеет никакого вкуса, его проглатывают, не замечая. Через восемь или десять дней человек пухнет. Его желудок раздувается до невероятных размеров. И через двадцать четыре часа человек погибает, и ничто, никакое средство, никакое противоядие не избавит его от этой зловещей судьбы, которая «коль недостойна Атрея, прилична Тиесту»[30]. Хорошо? Вот вам ещё один стих! Я думаю, он рифмуется, но с чем, черт побери?

— Вот какой заговор, — сказала мадемуазель Морна, — был устроен, против нас. Малик подслушала, как старшина Даухерико говорил об этом с соседними старшинами. Доло Саррон, так зовут старшину, должен был оказать нам сердечный приём, пригласить в свой дом, других — в дома сообщников. Там нам намеревались предложить местные кушанья и напитки, от которых мы не отказались бы. В это же время напоили бы наших солдат. Назавтра мы отправились бы, ничего не замечая, а через несколько дней почувствовали бы действие яда.

Разумеется, все негры из окрестностей дожидались бы этого момента, и, когда наш конвой не в силах был бы действовать, они разграбили бы наш багаж, взяли бы ослов и лошадей, а погонщиков и носильщиков увели бы в рабство. Малик открыла этот заговор, предупредила капитана Марсенея, и вы знаете остальное.

Можно себе представить, как взволновал нас этот рассказ! Господин Барсак был потрясён.

— Ну? Что я вам говорил? — вскричал Бодрьер с торжествующим видом. — Вот они, цивилизованные племена! Знаменитые мошенники…

— Я не могу опомниться, — дрожа ответил Барсак. — Я поражён, буквально поражён! Этот Доло Саррон с его приветливым видом! Ах!.. Но мы ещё посмеёмся! Завтра я прикажу сжечь деревню, а с этим негодяем Доло Сарроном…

— Одумайтесь, господин Барсак! — воскликнула мадемуазель Морна. — Вспомните, что ведь нам ещё надо пройти сотни и сотни километров. Благоразумие…

Её перебил Бодрьер. Он спросил:

— Да уж так ли нам необходимо упорствовать в продолжении этого путешествия? Нам был предложен вопрос: «Достаточно или недостаточно цивилизованы племена в Петле Нигера для того, чтобы можно было предоставить им политические права?» Мне кажется, мы уже знаем ответ. Опыт нескольких дней и особенно сегодняшнего вечера достаточен.

Атакованный таким образом, Барсак выпрямился и собрался отвечать. Его предупредила мадемуазель Морна.

— Господин Бодрьер не слишком требователен, — сказала она. — Он походит на того англичанина, который заявил, что все французы рыжие, только потому, что, высадившись в Кале1 , встретил одного рыжего; нельзя судить о целом народе по нескольким злодеям. Да разве мало совершается преступлений в Европе!..

Барсак убеждённо согласился. Но язык у него чесался. Он заговорил.

— Совершенно справедливо! — вскричал он. — Но, господа, есть и другая сторона вопроса. Разве допустимо, чтобы мы, представители Республики, едва лишь на пороге большого предприятия, оставили его…

Он хорошо говорит, господин Барсак!

— …оставили его, обескураженные первыми шагами, как боязливые дети? Нет, господа, тем, кому выпала честь нести знамя Франции, надлежит здраво владеть твёрдостью и смелостью, которых ничто не сломит. Итак, они по справедливости оценят важность опасностей, к которым идут, и, вполне сознавая эти опасности, они встретят их лицом к лицу, не бледнея. Но эти пионеры цивилизации…

Клянусь небом, вот так речь! И в какое время!

— …эти пионеры цивилизации должны превыше всего дать доказательства осторожности и не должны поспешно выносить суждение обо всей огромной стране, основываясь на единственном факте, правдивость которого к тому же не доказана. Как превосходно сказал предыдущий оратор…

Предыдущий оратор это была просто-напросто мадемуазель Морна. Он улыбался, этот предыдущий оратор, и, чтобы прервать поток красноречия господина Барсака, поспешил зааплодировать с большим шумом. Мы последовали её примеру, разумеется, за исключением господина Бодрьера.

— Вопрос разобран, — сказала мадемуазель Морна посреди шума, — и путешествие продолжается. Я повторяю, что благоразумие предписывает нам избегать всякого кровопролития, которое может повлечь возмездие. Если мы будем рассудительны, мы примем за главное правило — продвигаться мирно. Таково, по крайней мере, мнение господина Марсенея.

— О, конечно! Раз уж это мнение господина Марсенея!.. — скрепя сердце одобрил Барсак.

1Кале— французский порт.

— Не принимайте иронического вида, господин Бар-сак! — молвила мадемуазель Морна. — Лучше разыщите капитана, с которым вы обошлись так невежливо, и протяните ему руку! Ведь мы, быть может, обязаны ему жизнью.

Вспыльчивый господин Барсак— честный, превосходный человек. Он поколебался ровно столько, сколько нужно было, чтобы придать цену своему самопожертвованию, потом направился к капитану Марсенею, кончавшему устанавливать охрану лагеря.

— Капитан, на одно словечко, — позвал он.

— К вашим услугам, господин депутат, — отвечал офицер, вытягиваясь по-военному.

— Капитан, — продолжал Барсак, — мы сейчас оба были неправы, но я больше, чем вы. Я прошу меня извинить. Сделайте честь подать мне руку!

Это было сказано с большим достоинством и без всякого унижения, уверяю вас. Господин Марсеней был сильно взволнован.

— Ах, господин депутат! — воскликнул он. — Это уж слишком! Я все давно забыл!

Они пожали друг другу руки, и я думаю, они теперь лучшие друзья в мире… до новой стычки!

Инцидент Барсак — Марсеней закончился ко всеобщему удовлетворению, и каждый вернулся в своё убежище. Я собирался лечь спать, когда заметил, что Сен-Берена, по обыкновению, не было. Уж не вышел ли он из лагеря, несмотря на приказ?

Не предупреждая компаньонов по путешествию, я отправился на розыски. Мне удалось сразу же встретить его слугу, Тонгане, который сказал:

— Твой искать мусье Аженора? Твой идти тихонько: мы смотреть его исподтишка… Его сильно смешной!

Тонгане привёл меня на берег речушки, по нашу сторону от линии часовых, и, скрывшись за баобабом, я в самом деле увидел Сен-Берена. Казалось, он был очень занят и держал в пальцах какое-то животное, которое я не мог разглядеть.

— Там нтори, — шепнул мне Тонгане. Нтори — это жаба.

Сен-Берен широко открыл пасть животного и старался ввести внутрь стальной прутик, утончённый на концах. К середине прутика была привязана крепкая бечёвка, другой конец которой он держал.

Самое странное, что во время этой операции Сен-Берен, не переставая, испускал душераздирающие вздохи. Казалось, он жестоко страдал, и я ничего не понимал. Наконец я нашёл разгадку. Сен-Берен в самом деле страдал, но только из-за того, что ему пришлось подвергнуть несчастную нтори такому варварскому обращению. В то время как он уступал своей рыболовной страсти, его чувствительность протестовала.

Потом, закинув жабу среди речных трав, он притаился за деревом с большой палкой в руке. Мы последовали его примеру.

Нам не пришлось долго ждать. Почти тотчас же показалось странное животное, похожее на огромную ящерицу.

— Твой глядеть, — шептал мне Тонгане, — здоровая гель-тапе!

Гель-тапе?.. Доктор сказал мне на следующий день, что так называют одну из пород игуан.

Гель-тапе проглотила жабу и хотела вернуться в воду. Почувствовав, что её держит бечёвка, она забилась, и стальные острия вонзились ей в мясо. Она была пой мана. Сен-Берен подтянул животное к себе, поднял палку…

Что ещё сказать? Палка бессильно опустилась, а Сен-Берен застонал… Один, два, три раза палка угрожающе поднималась; один, два, три раза она безобидно опускалась, сопровождаемая жалобным вздохом.

Тонгане потерял терпение. Он выскочил из засады и мощным ударом положил конец нерешительности своего господина и существованию гель-тапе.

Сен-Берен испустил ещё один вздох, на этот раз удовлетворённый. Тонгане завладел игуаной.

— Завтра, — сказал он, — кушать гель-тапе. Мой его жарить. Будет много вкусно!

16 декабря мы встали на рассвете. Сначала мы обогнули деревню, где заметили мало обитателей в этот утренний час. Старый басурман Доло Саррон проводил нас взглядом, и мне показалось, что он сделал по нашему адресу угрожающий жест.

В километре оттуда мы пересекли лес из карите, нтаба и банов, о чём нам поведал доктор Шатонней.

— Нтаба, — сказал он, — это фикус огромных размеров. Его листья, шириной от двадцати пяти до тридцати сантиметров, употребляются для крыш. Его плоды, созревающие в июне, состоят из трех-четырех больших бобов, купающихся в сладком соке. Туземцы очень их ценят. Мы, европейцы, предпочитаем плод саба, который напоминает нашу вишню. Бан — это род пальмы, его плод, как видите, походит на сосновую шишку. Его ветви употребляют на крыши для хижин, на большие корзины для переноски грузов, какие есть и в нашем караване. Из его листьев плетут шляпы, скатерти, сумки для провизии. Наконец, из высушенных и расколотых ветвей получаются превосходные факелы. Мы все время освещаемся такими факелами.

Незадолго до девяти часов тропинку пересекла речка, где кишели, как обычно, кайманы[31]. А мы должны были перейти её вброд. Я тогда заметил, что мы впервые попали в такую передрягу. До сих пор мы находили мосты, или вода была едва по щиколотки нашим животным. А на этот раз перед нами была порядочная речка.

К счастью, её уровень оказался ниже, чем мы предполагали. Он был всего по грудь нашим лошадям, и они перешли без затруднений.

Но для ослов это было совершенно другое дело. Едва лишь эти животные, впрочем, сильно нагруженные, достигли середины речки, как дружно остановились. Погонщики напрасно старались подогнать их. Они были нечувствительны как к ободряющим крикам, так и к ударам палки.

— Ага! Мой знать! — сказал один из погонщиков. — Их хотеть креститься.

— Да, да! — загалдели его товарищи. — Их ждать креститься.

Каждый из погонщиков, наклонясь, взял в горсть немного воды и вылил на голову животного, к которому был приставлен, произнося при этом непонятные слова.

Господин Тассен объяснил:

— Этот обычай ведётся здесь с незапамятных времён. На первом же броде, который попадается на пути, обычай требует крестить ослов. Вы увидите, что теперь, когда обряд выполнен, они пойдут вперёд без всяких затруднений.

Однако это было не совсем так.

Было около 30° в тени. Ослам, вероятно, понравилась свежесть воды, и они решили, что ванна будет ещё приятнее. После двух-трех радостных прыжков они весело повалились в речку и катались по дну с таким удовольствием, что плохо привязанные грузы начали отрываться.

Пришлось их вытаскивать. Погонщики занялись этим с характеризующей их мудрой медлительностью, так что если бы не солдаты капитана Марсенея, мы лишились бы половины нашей провизии, подарков, товаров для обмена, что было бы невознаградимой потерей.

Когда Барсак выражал нетерпение и дурное настроение в крепких выражениях и вставлял обидные провансальские словечки по адресу флегматичных погонщиков, к нему приблизился Морилире.

— Мани тигуи (начальник), — сказал он сладко, — твой не кричать.

— А пусть меня не сердят! Эти скоты утопят у меня на сто тысяч франков товара!

— Нет хорошо, — продолжал проводник. — Твой надо много терпеть. Тюки падать, негры ссориться, твой не надо кричать. Их много говорить, но неплохие. Потом много хорошо…

Может быть, вас не позабавит то, что я рассказываю, хотя все это правда. Отправившись с экспедицией Барсака, я ожидал, что смогу дать необычайный репортаж, посылать живые рассказы о сказочных приключениях. Таинственная сень девственных лесов, борьба с природой, битвы со свирепыми животными, сражения с бесчисленными полчищами негров — вот что носилось передо мной в мечтах. Мне пришлось разочароваться. Наши леса — это заросли, и мы не сталкиваемся ни с какими природными трудностями. А из животных мы только и видим бегемотов да кайманов, правда, весьма многочисленных; к ним надо прибавить стада антилоп и кое-где несколько слонов. Вместо кровожадных негров мы встречаем только друзей, если не считать старого мошенника Доло Саррона. Вот крайне однообразное путешествие.

Покинув печальной памяти Даухерико, мы сначала взбираемся на склон, потом спускаемся к Багарейе, в долину Тинкиссо. За отсутствием более интересных наблюдений, я замечаю в этот момент, что Чумуки оставил арьергард и идёт в компании с Морилире. Значит, он поссорился с Тонгане? Чумуки и Морилире разговаривают как лучшие друзья в мире. Ну что ж? Тем лучше!

Тонгане, кажется, совсем не жалеет о ссоре с товарищем. Идя позади конвоя, он беседует с маленькой Малик и, по-видимому, очень воодушевлён. Начинается идиллия?

После деревушки Багарейя нас снова встретили заросли, все более я более желтеющие с наступлением сухого времени года, потом опять равнина, простирающаяся до самого Калкана, которого мы достигли вчера, 23 декабря, и откуда я посылаю эту статью.

Днём 22-го, в Курусе, мы перешли Джолибу, которую Тассен не считает Нигером. Но в Канкане мы нашли другую, тоже значительную реку, которая направляется к первой и сливается с ней, кажется, в восьмидесяти километрах к северу. Может быть, эта река, называемая Мило, и есть настоящий, подлинный Нигер? Тассен с довольно презрительным видом уверяет меня, что это не так, но не объясняет почему. Впрочем, мне всё равно.

А приключения? — спросите вы. Неужели в продолжение этих девяти дней ничего не случилось?

Ничего, или почти ничего!

Я могу рассматривать свою записную книжку в лупу, но нахожу там только два факта, заслуживающих, чтобы их отметили. Первый незначителен. А второй… Черт побери, я не знаю, что думать о втором.

Но, впрочем, сначала расскажу о первом.

Три дня спустя после того, как мы оставили Даухерико, мы шли мимо довольно хорошо возделанных полей, — знак того, что приближаемся к деревне. Вдруг туземцы, встречавшиеся нам на дороге, стали выказывать явный страх я пустились в бегство.

— Марфа! Марфа! — кричали они, работая ногами.

«Марфа» означает ружьё на языке бамбара. Мы сначала ие поняли смысла этих восклицаний. Чтобы не пугать негров, капитан Марсеней ещё в самом начале путешествия приказал своим людям спрятать ружья в чехлы из бурой кожи, не похожие по форме на оружие. На виду не было ни одного ружья. Откуда же этот ужас негров?

Мы напрасно спрашивали себя, когда услышали металлический грохот, сопровождаемый негодующими воплями Сен-Берена.

— Мошенники! — яростно кричал он. — Они бросают камни в мой футляр для удочек. Они погнули его. Подождите! Подождите, негодяи!

С огромным трудом удалось помешать ему преследовать нападающих, и даже понадобилось вмешательство мадемуазель Морна. Негры, видя, как его красивый никелированный футляр сверкает на солнце, приняли его за ствол ружья. Отсюда и их страх.

Чтобы взбежать повторения подобных инцидентов, которые могли вовлечь нас в скверное дело, Барсак попросил Сен-Берена спрятать свою блестящую штуку в багаж, на спину осла. Но упрямого рыболова никак не удавалось убедить; он заявил, что ни за какие блага в мире не расстанется с удочками. Сумели добиться лишь того, что он закутал никелированный футляр в лоскут материи, чтобы скрыть его блеск.

Ну и чудак мой друг Сен-Берен!

Другой случай произошёл в Канкане, куда мы прибыли утром 23-го, с запозданием на двенадцать часов по причине нового бегства Морилире: он исчез 22-го, во время второго дневного привала. Пришлось его ждать до следующего утра, когда наш проводник оказался на посту и занялся отправлением каравана, как будто ничего не случилось. На этот раз он уже никак не мог отрицать своего отсутствия. И Морилире не терял времени на бесполезные отнекивания. Он объяснил, что ему пришлось вернуться на место предыдущей стоянки, где он забыл карты капитана Марсенея. Капитан его крепко выругал, и тем дело кончилось.

Я не упомянул бы об этом событии, если бы Сен-Берен не попытался его преувеличить. Мучимый бессонницей в эту ночь, он будто бы видел возвращение нашего проводника и под большим секретом сообщил капитану Марсенею, что Морилире вернулся не с запада, откуда мы пришли, а с востока, то есть со стороны Канкана, куда мы направляемся, и где он не мог искать никаких забытых вещей; следовательно, наш проводник лгал.

Такое сообщение, быть может, заслуживало бы внимания, если бы оно исходило не от Сен-Берена. Но Сен-Берен! Он так рассеян, что легко мог спутать запад с востоком.

Однако возвратимся к теме. Мы бродили по Канкану: мадемуазель Морна, Барсак, Сен-Берен и я под руководством Чумуки и Морилире.

Но я замечаю, что забыл зажечь фонарь и что мне следует начать издалека.

Знайте, что в предыдущие дни Морилире не переставал нам надоедать, расхваливая заслуги некоего предсказателя Кеньелалы, живущего в Канкане.

Если его послушать, этот Кеньелала обладает удивительным «вторым зрением». Морилире несколько раз настаивал, чтобы мы лично в этом убедились. Бесполезно говорить, что все мы, не сговариваясь, отправляли его прогуляться подальше. Мы не для того приехали в сердце Африки, чтобы обращаться к ясновидцам, пусть даже самым выдающимся.

И вот, когда мы гуляли по Канкану, Морилире и Чумуки останавливаются в двух шагах от хижины, не представлявшей ничего особенного. По случайности, которая, по-видимому, была подстроена, мы оказались перед жилищем знаменитого Кеньелалы. Они снова советуют нам посетить его, мы снова отказываемся. Но они не желают признать своё поражение и непоколебимо возобновляют хвалы почтенному колдуну.

Зачем нужно Морилире и его товарищу Чумуки, чтобы мы пошли к их Кеньелале? Неужели нравы этой страны настолько «просветились», что наши два бездельника получат комиссионные от их феномена? Быть может, они наняты им привлекать клиентов, как венецианские гондольеры заманивают туристов к фабрикантам хрусталя и кружев? Вот довод в пользу господина Барсака!

Два сообщника не унимаются. Они так настаивают, что мы, наконец, уступаем, чтобы только ублаготворите, их. Доставим им это удовольствие, и если они заработают несколько монеток, тем лучше для них.

Мы входим в отвратительную, грязную хижину, куда совсем не проникает свет. Кеньелала стоит посреди своего жилища. После того как он пять минут бил себя в грудь и повторял «ини-тили», что означает «добрый день», он садится на циновку и приглашает нас последовать его примеру.

Он берет горсть мелкого песку, с помощью маленькой метёлки рассыпает его веером. Потом выпрашивает у нас дюжину орехов кола, наполовину красных, наполовину белых, и, бормоча непонятные слова, быстро раскладывает их на песке в виде различных фигур — кругов, квадратов, ромбов, прямоугольников, треугольников, и делает над ними странные знаки, как бы благословляя их. Наконец, он заботливо собирает орехи и протягивает грязную руку, в которую мы кладём плату за предсказание.

Теперь нам остаётся только спрашивать. Он вдохновился. Он будет говорить.

Мы должны предложить ему по очереди несколько вопросов, он без промедления будет отвечать. Когда мы кончаем спрашивать, он говорит, в свою очередь, очень живо и быстро, как человек, знающий своё дело. Они невеселы, предсказания нашего мага! Если мы им поверим, — чего, к счастью, не случится, — мы выйдем из его заведения, полные забот и беспокойства.

Он начинает с меня; я спрашиваю о судьбе того, что для меня всего дороже на свете, — о моих статьях, которые я вам посылаю.

— Скоро, — говорит он мне по-арабски, — никто не будет получать от тебя известий.

Вот так удача! Но волшебник говорит: «Скоро». Значит, за это письмо я могу быть спокоен. Кеньелала переходит к Сен-Берену.

— Ты получишь, — предсказывает он ему, — рану, которая помешает тебе сидеть.

Я думаю о крючках. Он опоздал, старый шут. Он блуждает в прошлом, потёмки которого ему, без сомнения, осветили Морилире и Чумуки.

Теперь очередь мадемуазель Морна.

— Тебя поразит удар в сердце, — произносит Кеньелала.

Ну, ну! Не глупо! Заметьте, он не уточнил, будет ли рана физической или моральной. Я склоняюсь ко второму предположению и подозреваю, что наши два проводника не без греха и тут. Мадемуазель Морна, очевидно, поняла пророка, как и я, потому что она краснеет. Держу пари, что она думает о капитане Марсенее.

Но наш волшебник умолкает, потом смотрит на Барсака с угрожающим видом. Ясно, что нам предстоит самое важное предсказание. Он пророчит:

— За Сикасо я вижу белых. Для вас это — рабство или смерть.

Он очень весел, этот дед.

— Белых? — повторяет мадемуазель Морна. — Вы хотите сказать: чёрных?

— Я говорю: белых, — торжественно подтверждает Кеньелала, который симулирует вдохновение самым забавным образом. — Не переходите за Сикасо. Иначе — рабство или смерть.

Разумеется, мы принимаем предупреждение иронически. Кого этот гадатель хочет уверить, что на французской земле есть достаточно многочисленная группа белых, которая может быть опасной для такой значительной колонны, как наша?

За обедом мы все, не исключая боязливого Бодрьера, много смеялись над этой историей, а потом больше о ней не думали.

Но я думал, и думал очень серьёзно. В конце концов, ложась спать, я пришёл к заключению, что… что… Да вот, судите сами.

Запишем сначала условия задачи.

Существуют два с половиной факта.

Половина факта — это отсутствие Морилире в Тимбо и на последней остановке, перед Канканом.

Два факта — предполагаемое отравление ядом «дунг-коно» и зловещие предсказания чёрного колдуна.

Установив это, будем рассуждать.

Факт первый. Мыслимо ли, чтобы старшина ничтожной деревушки задумал бессмысленный проект атаковать экспедицию, охраняемую двумястами сабель, и это в Сенегамбии, давно уже занятой нашими войсками, в тридцати пяти километрах от Тимбо, где находится значительный французский гарнизон? Нет, это невероятно. Наоборот, это недопустимо, абсолютно недопустимо.

Факт второй. Мыслимо ли, чтобы старый негр, глупый и невежественный, обладал вл*астью читать в будущем? У него нет такой власти, в этом я совершенно убеждён.

Случай с «дунг-коно» достоверен; по меньшей мере, раз мною доказано, что такой проект не мог быть задуман всерьёз, его организовали так, чтобы заставить нас поверить в его реальность.

Верно и то, что Кеньелала, предоставленный самому себе и говорящий наугад, сказал бы нам всё, что угодно; однако он упрямо предсказывал нам рабство или смерть за Сикасо.

Заключение: нас хотят напугать.

Кто? Почему? — спросите вы.

Кто? — Этого я не знаю.

Почему? — Чтобы заставить нас отказаться от путешествия. Мы кого-то стесняем, и этот кто-то не хочет, чтобы мы перешли Сикасо. Теперь о полуфакте Морилире: или он не означает ничего, или, если Сен-Берен не проявил обычной рассеянности, Морилире — сообщник тех, кто пытается остановить наше путешествие. Его настойчивое желание заставить нас побывать у Кеньелалы очень подозрительно, и можно думать, что его подкупили. Надо выяснить этот пункт.

Таковы мои заключения. Будущее покажет, основательны они или нет. Поживём — увидим.

Амедей Флоранс.

В зарослях, день пути от Канкана. 26 декабря. Я добавляю эти строчки к моему позавчерашнему письму, которое Чумуки обязался вам препроводить.

То, что случилось этой ночью, необыкновенно.

Мы покинули Канкан вчера утром, 25 декабря, и после двух больших переходов, сделав в общем около тридцати километров, расположились лагерем в открытом поле. Местность мало населена. Последняя деревня Дьяк-гана осталась в двадцати километрах позади, и пятьдесят километров отделяют нас от ближайшего поселения Сикоро.

В обычный час лагерь спал. Среди ночи мы были внезапно разбужены странным шумом, которого никто из нас не мог объяснить. Это было как бы чудовищное гуденье, похожее на гул паровой машины или, точнее, на жужжанье насекомых, но насекомых гигантских, величиной со слона. По объяснению часовых, необычайный шум донёсся с запада. Сначала очень слабый, он постепенно усиливался. В момент, когда мы выскочили из палаток, он достиг наибольшей силы. Страннее всего, что он доносился до нас сверху, с воздуха, с неба. Причина этого шума находилась над нами. Но какова она была?

Мы напрасно таращим глаза. Невозможно ничего увидеть: густые тучи скрывают луну, и ночь черна, как чернила.

Пока мы бесполезно пытаемся просверлить глазами потёмки, гуденье удаляется к востоку, уменьшается, замирает… Но, прежде чем она окончательно замерло, мы слышим другое, которое к нам доносится с запада. Как и первое, это гуденье увеличивается, достигает максимума, постепенно уменьшается и удаляется на восток.

Лагерь поражён ужасом. Носильщики лежат лицом к земле. Мы все собираемся около капитана Марсенея. Здесь также Чумуки и Тонгане; пожив около белых, они приобрели некоторую силу духа. Напротив, Морилире я не вижу. Без сомнения, он лежит где-нибудь на брюхе и дрожит от страха…

Пять раз рождается ужасающий гул, увеличивается и угасает. Потом ночь возобновляет своё обычное спокойствие и кончается мирно.

Утром, это другое дело: когда начали строить колонну, испуганные негры упрямо отказываются идти. Капитан Марсеней в конце концов урезонивает их, и мы трогаемся в путь с трехчасовым запозданием.

Чудесное событие этой ночи, естественно, занимает всех, но никто не может его объяснить. Мало-помалу начинают говорить о другом. Прошли около двух километров от оставленного лагеря, как вдруг капитан Марсеней, который едет впереди, замечает что почва изрыта колеями, длиной около полсотни метров, направленными с запада на восток. Эти колеи, глубиной около десяти сантиметров на западной стороне, постепенно сглаживаются к востоку. Их десять, расположенных пятью группами, по две колеи в каждой.

Имеют ли они какое-нибудь отношение к шуму этой ночи? Сначала пытаемся ответить: нет.

И, однако, у них направление с запада на восток; они соответствуют в числе: пять пар колей, пять последовательных гулов…

Итак?

Итак, я не знаю.

Амедей Флоранс.

В СИКАСО

Экспедиция Барсака достигла Сикасо 12 января. В шесть недель, делая в среднем по двадцать пять километров в день, она прошла 1 100 километров, отделяющих от берега эту старинную столицу Кенедугу, сделавшуюся впоследствии последней крепостью Самори.

«Экспансьон Франсез» перестала получать статьи Амедея Флоранса после третьей, отправленной через два дня после оставления Канкана, и мы не имели бы никаких сведений о путешествии, если бы не записная книжка, в которую искусный репортёр ежедневно вносил свои заметки и наблюдения. Автор настоящего рассказа имеет её перед глазами и будет делать из неё, в случае надобности, обширные заимствования.

От Канкана до Сикасо путешествие прошло монотонно, неинтересно. Помимо нескольких шуток насчёт рассеянности Сен-Берена и подробного описания незначительных случаев, о которых читатель уже имеет достаточное понятие, Амедей Флоранс ограничивался описанием пути. До Тиолы местность была ровная а начиная с этого городка сделалась гористой. Репортёр коротко отметил, что Чумуки, избегая компании своего товарища Тонгане, по-видимому, заключил союз с главным проводником Морилире. Он, впрочем, не рассуждал по этому поводу, да и, в самом деле, вопрос о взаимоотношениях между этими тремя неграми не был настолько важным, чтобы занимать его внимание.

По молчанию Амедея Флоранса следовало заключить, что ничего существенного не случилось. Это означало, что ни одно из предсказаний Кеньелалы не начало исполняться ни в малейшей мере, как и следовало ожидать. Амедей Флоранс продолжал составлять свои письма и вручать Чумуки, который гарантировал их аккуратную доставку в Европу; и если, по той или иной причине, это обещание не выполнялось, репортёр об этом не знал. Сен-Берен продолжал гарцевать на лошади. Жанна Морна, — мы оставляем ей псевдоним, который, она выбрала, — не получила ещё никакой раны в сердце, по крайней мере никакой физической раны. А насчёт моральной раны, напротив, выходило, что третье предсказание было ближе всех к выполнению, если принимать его в переносном смысле, как думал Амедей Флоранс. В самом деле, он посвятил две одобрительных строчки все более интимной дружбе между Жанной Морна и капитаном Марсенеем и о растущем удовлетворении, которое молодые люди в ней находили.

Что же касается четвёртого предсказания, самого серьёзного и самого мрачного, ничто, абсолютно ничто не указывало, что какой-нибудь факт может его подтвердить. Экспедиция не была ни уничтожена, ни захвачена в рабство и спокойно продвигалась под охраной двухсот сабель капитана Марсенея. Бе верховые и вьючные животные были в добром здоровье, багаж в хорошем состоянии и при переправах через реки подмокал лишь в малой степени, неизбежной при услугах негров.

И в самом деле, рассуждения Амедея Флоранса в конце статьи, отправленной из Канкана, выражавшие его мысли в то время, когда он писал, не оправдались последующими событиями. Никто не устраивал действительных или мнимых покушений на колонну, и никакой другой Кеньелала не встретился на пути, чтобы изрекать угрожающие пророчества. Если даже Амедей Флоранс открыл истину и где-то существовал кто-то, строивший абсурдные планы запугать экспедицию и заставить её вернуться, то, вероятно, он от них отказался.

Вдобавок, сам Амедей Флоранс не имел ясного мнения по этому вопросу на пути в Сикасо. Факты, на которых основывались его рассуждения: более или менее правдоподобная попытка отравить экспедицию ядом «дунг-коно» и зловещие предсказания колдуна-негра, устарели.

Хотя ещё не прибыли в Сикасо, а предсказанная опасность начиналась только после этой древней столицы, репортёр успокаивался со дня на день: настолько ему казалось абсурдным утверждение, что эти безобидные негры, которые время от времени попадались на дороге, рискнут напасть на такой крупный отряд регулярных солдат. Подобным происшествиям не было примера, и только такой тиран, как Самори, силой принуждал эти несозревшие племена воевать.

И всё-таки Амедей Флоранс, быть может, чересчур успокоился, полагаясь только на солдат капитана Марсенея, так как в Сикасо воинская сила должна была уменьшиться наполовину.

В Сикасо, если не забыл читатель, экспедиция Барсака должна была разделиться. Одна часть, под начальством самого Барсака, достигнув Нигера, через Уагадугу, столицу Мосси, возьмёт путь к югу и вернётся к океану через Бургу и Дагомею. Вторая, под управлением Бодрьера, сразу спустится на юг и направится почти по прямой линии на Гран-Бассам. Разумеется, каждая из частей экспедиции имела право на одинаковую защиту, одинаковый эскорт, сведённый, таким образом, до сотни людей в том и другом отряде.

В тот момент, как экспедиция в полном своём составе прибыла в Сикасо, прошло не очень много времени с тех пор, когда эта крепость Самори, взятая штурмом в начале 1898 года войсками полковника Одеу, стала принадлежать Франции. В окрестностях Сикасо страна ещё чувствовала следы беспрестанных грабежей, которым подвергал её тот пагубный торговец невольниками, которого мы украсили, неизвестно почему, пышным именем д'Альмани. Повсюду встречались только сожжённые или опустошённые деревни — доказательства перенесённых несчастий.

Город Сикасо, — если только позволительно применить это выражение к чёрному поселению, — находится почти в таком же состоянии, как застал его полковник Одеу. Это — скопление нескольких деревушек, разделяемых возделанными полями; их объединяет ограда, как принято в этих краях, «тата», которая в Сикасо достигает не менее шести метров высоты и восьми метров толщины у основания.

Внутри «тата» французская администрация занималась только самыми неотложными делами и, не считая работ по очистке, воздвигла лишь необходимые сооружения, где помещался гарнизон.

Этот гарнизон составляли в то время три роты: одна колониальной пехоты и две — сенегальских стрелков под начальством французских офицеров и сержантов. Можно себе представить, с какой радостью встретили экспедицию Барсака молодые офицеры, так давно оторванные от себе подобных! Особенно велика была радость, когда во главе колонны увидели капитана Марсенея, который нашёл на этом отдалённом посту несколько лучших своих друзей; эта радость дошла до предела, когда в составе экспедиции обнаружили белую женщину.

Знатным посетителям оказали торжественный приём. Развевающиеся по ветру знамёна, звуки труб, бой барабанов, триумфальные арки из листвы, восклицания негров, искусно сведённых в толпы, — все было, и даже речь Барсака!

Вечером офицеры устроили торжественный пунш, где царило самое непринуждённое веселье. На празднике председательствовала Жанна Морна. Можно себе представить, какой успех она имела! Её окружили, вокруг неё теснились. Вся эта горячая молодёжь радостно соревновалась из-за прекрасных глаз соотечественницы, которая принесла в их изгнание луч солнца.

Но Жанну Морна не опьянил успех. Среди всех почестей легче всего находили дорогу к её сердцу те, которые оказывал ей капитан Марсеней, а он на них не скупился.

Это предпочтение, которое она проявляла, даже не замечая, было таким невинным, и о нем знали все. Товарищи капитана Марсенея, как истые французы, деликатно и постепенно потушили свой пыл, и один за другим обращались к счастливому капитану со скромными поздравлениями, от которых тот напрасно пытался уклониться.

Марсеней опускал глаза, отнекивался, уверял, что он не понимает их речей. Напротив, он-то их хорошо понимал и утопал в блаженстве.

Так любовь, которую питали друг к другу Жанна Морна и Марсеней, явилась откровением для них самих.

На следующий день начали заниматься вопросом о том, как разделить экспедицию, и внезапно столкнулись с непредвиденными трудностями.

Относительно европейцев дело было просто. С Бодрьером отправлялись Эйрье и Кирье — согласно полученным ими инструкциям — и Тассен — по своему личному вкусу. К Барсаку присоединились Понсен и доктор Шатонней. К ним же примкнул и Амедей Флоранс, так как более длинный путь этой части экспедиции обещал дать обширный репортёрский материал.

Капитан Марсеней имел приказ: откомандировать в конвой Бодрьера сто своих людей под командой лейтенанта из гарнизона Сикасо, самому же с другой сотней присоединиться к Барсаку. Приученный к дисциплине, он был очень смущён и с тоскою спрашивал себя, к какой части присоединятся Жанна Морна и Сен-Берен.

Какой вздох облегчения, когда молодая девушка объявила, что она сопровождает Барсака! И какой вздох разочарования последовал за первым, когда Жанна прибавила, что она и Сен-Берен ненадолго останутся с почтенным депутатом Юга и намерены покинуть его через несколько переходов, чтобы продолжать собственные исследования севернее.

Среди офицеров поднялся всеобщий шум возмущения. Не было ни одного, кто не порицал бы девушку за такой неблагоразумный проект. Как! Одна, без эскорта она рискует углубляться в эти почти неизведанные области, куда не проникала даже французская армия? Ей доказывали, что такое путешествие невыполнимо, что она рискует жизнью, в лучшем же случае старшины деревень не позволят ей пройти.

Ничто не помогало. Жанна Морна оставалась непоколебимой, и даже капитан Марсеней не мог на неё повлиять.

— Вы теряете время, — смеясь заявила она. — Вы лишь застращаете дядюшку, который выкатывает вон там испуганные глаза.

— Я?! — запротестовал Аженор, захваченный врасплох.

— Да, вы! — подтвердила Жанна Морна. — Вы умираете от страха, это видно. Значит, на вас повлияли все эти предсказатели несчастья?

— На меня?! — снова повторил бедный Сен-Берен.

— Чего вы боитесь, племянник? — спросила Жанна с величавым видом. — Ведь я буду с вами!

— Но я не боюсь! — возражал Сен-Берен, разъярённый тем, что к нему были привлечены все взгляды.

Жанна Морна обратилась к собеседникам.

— Я покинула Европу с целью пересечь Хомбори и достигнуть Нигера в вершине петли у Гао. Я пересеку Хомбори и достигну Гао.

— А туареги ауэлиммидены, которые занимают в этой области оба берега Нигера?

— Я смеюсь над туарегами, — ответила Жанна Морна, — я пройду среди них.

— Но почему Гао, а не какой-либо иной пункт? Какая могущественная причина заставляет вас направиться именно туда, раз вы путешествуете для удовольствия?

— Мой каприз! — ответила Жанна Морна. Раздались аплодисменты. Офицеры нашли, что ответ вполне во французском духе.

— Это, в самом деле, могущественный мотив, — провозгласил комендант Вергез. — Каприз хорошенькой женщины это ultima ratio[32], и мы не будем спорить,

Когда закончилось распределение официального и полуофициального персонала экспедиции, оставалось распределить низший, что казалось лёгким.

Десять ослов, пять погонщиков и десять носильщиков, принадлежавших Жанне Морна и Сен-Берену, естественно, следовали за теми, кто их нанял. Остальных погонщиков, носильщиков и вьючных животных разделили на две неравные группы: более многочисленная должна присоединиться к той из двух экспедиций, которой предстоит более долгий путь, то есть к экспедиции Барсака, и у неё же должен был остаться проводник Морилире. Все без возражений с этим согласились.

Но когда дошло до осуществления этой комбинации, начались затруднения.

При первых же словах, сказанных на этот счёт, Морилире заявил решительный отказ, и его не могли образумить никакие доводы. По его словам, он нанимался только до Сикасо, и ничто в мире не заставит его идти дальше. Напрасно настаивали; напрасно употребляли всякие средства, включая запугивание, от Морилире только удалось добиться согласия сопровождать экспедицию Бодрьера. А убедить упрямого негра идти на восток с Барсаком оказалось невозможным.

Вдобавок ко всему этому появились такие же затруднения с погонщиками и носильщиками; за исключением нанятых Жанной Морна и её племянником, они единодушно отказались идти дальше Сикасо. Просьбы, обещания, угрозы — все было бесполезно. Точно столкнулись со стеной; пришлось отказаться от мысли переспорить их,

Стали искать нового проводника и других слуг. Не стоило большого труда набрать слуг, но несколько дней прошло, прежде чем нашли проводника-туземца, внушающего некоторое доверие. Это был негр лет 35-40 по имени Бала Конере, уроженец Ньелы, из посёлка Фол-лона, расположенного на пути экспедиции Бодрьера, но знакомого с некоторыми местностями в Мосси. Этот Бала Конере был нанят.

И сейчас же резкая перемена с Морилире. Равнодушно, даже насмешливо наблюдавший бесплодные поиски своих начальников, он сразу изменил позицию, как только поиски увенчались успехом. Он смиренно просил у Барсака прощения за упрямство, объясняя его страхом, и предложил сопровождать экспедицию до Уагадугу и Дагомеи, как и нанимался. Сразу исчезло и сопротивление погонщиков и носильщиков, объявивших, что они готовы следовать за своим проводником, куда бы он их ни повёл.

Это внезапное единодушие с очевидностью показало, что Морилире был единственным виновником неожиданной стачки, и на мгновение явилась мысль отклонить его запоздалые предложения. Но было выгодно воспользоваться услугами испытанного персонала и проводника, уроженца страны, которую нужно было пересечь, поэтому на проделки Морилире закрыли глаза.

Решили, что Бала Конере поступит к Бодрьеру с меньшей .частью прежнего персонала, к которому присоединят несколько новых носильщиков, а за Барсаком остаётся Морилире и большая часть старых погонщиков и носильщиков.

Все эти колебания и перемены потребовали значительного времени. Войдя в Сикасо 12 января, Бодрьер и Барсак могли его покинуть только 21-го.

В этот день, на рассвете, роты снова выстроились под оружием; они выровняли ряды под командованием своих офицеров в парадной форме. Снова развевались по ветру знамёна, снова гремели трубы. Экспедиция Барсака первой, экспедиция Бодрьера второй прошли среди двух рядов солдат. Колонна тронулась за ними и проводила до ограды.

Там, за «тата», обменялись приветствиями. Офицеры гарнизона высказывали пожелания счастливого путешествия, а Барсак и Бодрьер не без живого волнения пожали друг другу руки. Пока отряд возвращался в свои казармы, два каравана тронулись в путь, каждый в свою сторону. Бодрьер со своим эскортом удалился в направлении к югу. Барсак, Понсен, доктор Шатонней, Амедей Флоранс, Жанна Морна и Сен-Берен, окружённые сотней всадников под командой капитана Марсенея, повернули налево и исчезли на востоке.

Но этим почти одинаковым колоннам была предназначена совершенно различная судьба. Если первой не предстояло встретить на своём пути никакой опасности, никакой серьёзной трудности, не так получилось со второй. Бодрьер мирно выполнил своё назначение, без труда собрал все данные для отчёта, которого ждала от него Палата депутатов, и, наконец, прибыл в Гран-Бассам почти в намеченный срок. Зато судьба захотела, чтобы с Барсаком и его друзьями случились события самые необыкновенные и ужасные, какие только можно вообразить.

И вот почему, пренебрегая мелкими событиями, отметившими спокойный путь Бодрьера, этот рассказ отныне прикован исключительно к той части экспедиции, которая удаляется на восток и под предводительством проводника Морилире все дальше уходит в глубь чёрной страны.

МОРИЛИРЕ

(Из записной книжки Амедея Флоранса)

22 января. Прошло два дня, как мы покинули Сика-со, а у меня впечатление, что дела идут неладно. Я повторяю, это только впечатление, но мне кажется, что настроение у наших слуг хуже, что погонщики .проявляют ещё меньше усердия и сильнее замедляют шаг ослов, если только это возможно, и что носильщики утомляются быстрее и требуют более частых остановок. Быть может, это моя фантазия, и я нахожусь под влиянием предсказаний Кеньелалы из Канкана. Нет ничего невероятного в том, что эти почти забытые предсказания приобрели некоторый вес с тех пор, как мы покинули Сикасо и наш конвой уменьшился наполовину.

Боюсь ли я? Почему бы и нет! Или, скорее, если я и боюсь, то только того, что глупец Кеньелала не одарён «вторым зрением», а просто бестолково повторял свой урок. Чего я хочу? Приключений, приключений и ещё. раз приключений, которые я превратил бы в хороший отчёт. Да, я жду настоящих приключений.

23 января. Я продолжаю настаивать, что мы ползём, как караван черепах. Правда, природа местности не способствует быстрому продвижению. Только подъёмы да спуски. И все же скверные намерения наших негров мне кажутся несомненными.

24 января. Что я говорил? Вечером мы прибыли в Кафеле, Мы сделали в четыре дня пятьдесят километров. Двенадцать километров в день — это неплохо как рекорд.

31 января. Ну! Он побит, этот рекорд! Мы употребили шесть дней, чтобы пройти следующие пятьдесят километров. Итого: сто километров в десять дней! И вот мы в маленькой деревушке Кокоро. Прошу вас поверить, что я не нанял бы там дачу — провести лето на берегу моря. Какая дыра! Оставив три дня назад деревню Нгана — кой черт выдумывает эти имена?! — и преодолев последний достаточно крутой подъем, мы спустились в долину, по которой сейчас идём. Горы на западе, севере и юге. Перед нами, на востоке, равнина.

К довершению несчастья, мы задержались на некоторое время в Кокоро. Это не потому, что мы были там пленниками; наоборот, старшина деревни, некий Пинтье. Ба, — наш сердечный друг. Но…

Но я чувствую, что литературные правила требуют начинать с самого скучного. Поэтому я быстро набросаю несколько этнографических заметок, прежде чем продолжать мой рассказ.

В Кокоро начинается страна бобо. Название скорее смешное, но жители не так смешны: настоящие скоты.

Несколько слов об этих скотал.

Мужчины, в большинстве достаточно хорошо сложенные, совершенно нагие. Старики носят вокруг бёдер повязку, называемую «била». Старухи заменяют «била» пучком листьев внизу живота: это кокетливее. Некоторые молодые люди, законодатели мод, используют «била», украшая её позади хвостом из бумажной материи, собранной на конце пучком. Это последний крик моды! Добавьте к этому простому одеянию ожерелье из трех рядов раковин, подвязки под коленями, пальмовый лист вокруг лодыжки, железные серьги и костяную или тростниковую стрелу, протыкающую нос: вот .вам тип щёголя у бобо.

Женщины отвратительны с их слишком большими бюстами и чересчур короткими ногами, с выдающимся, заострённым животом, с их толстой нижней губой, проколотой костью или пучком листьев толщиной со свечку. Надо видеть это!

Их оружие — копья и несколько кремнёвых ружей.

Кое-кто носит кнутики, к концу которых подвешены священные амулеты .

Эти молодчики не очень разборчивы насчёт пищи. Они без всякого отвращения едят полуразложившуюся падаль. Пффф!.. Их умственное развитие соответствует всему этому. Можно судить о нем по тому, как они нас встретили.

Этот искусный литературный переход возвращает меня к нити моего рассказа.

Сцена в Кокоро, вчера, 30 января. Ночь.

Подходя к деревне, мы сталкиваемся с завывающей толпой негров. Мы их насчитали при свете факелов по меньшей мере восемьсот; кажется, они настроены совсем не дружественно. Мы в первый раз встречаем такой приём и потому останавливаемся немного удивлённые.

Удивлённые, но не слишком обеспокоенные. Все эти парни могут сколько угодно размахивать оружием; нам ясно, что один ружейный залп начисто выметет весь этот превосходный народ.

Капитан Марсеней отдаёт приказ. Его люди расстёгивают футляры, но не вытаскивают из них ружей. Капитан выжидает. Стрелять в своего ближнего всегда серьёзная штука, даже если этот ближний — бобо. Оружие остаётся немым, и, кажется, оно не заговорит.

Так обстоит дело, когда лошадь Сен-Берена, испуганная криками, становится на дыбы. Выбитый из седла Сен-Берен летит вниз головой и падает прямо в кучу негров. Они испускают свирепые завывания и устремляются на нашего несчастного друга, когда…

…когда мадемуазель Морна погоняет свою лошадь и во весь опор мчится на толпу. Тотчас же внимание отвлекается от Сен-Берена. Смелую наездницу окружают. Двадцать копий направляются на неё…

— Манто! — кричит она нападающим. — Нте а бе суба! (Молчание! Я волшебница!)

При этих словах она вытаскивает электрический фонарь, который, к счастью, при ней находился, и зажигает его, потом тушит и снова зажигает, чтобы показать, что она по своей воле распоряжается лучами света. При виде этого завывания умолкают, и вокруг неё образуется почтительный круг, на середину которого выходит уже упомянутый Пинтье-Ба. Он хочет держать речь: это болезнь всех правителей на земле. Но мадемуазель Морна призывает его к молчанию. Она спешит на помощь Сен-Берену, который не шевелится после падения и, очевидно, ранен.

По заключению доктора Шатоннея, который проник в круг с таким же спокойствием, как входит к пациенту, Сен-Берен действительно ранен. Он покрыт кровью. Он упал так неудачно, что острый камень нанёс ему широкую рану пониже поясницы. В этот момент я думаю, что одно из предсказаний Кенье-лалы исполнилось. Это подаёт мне надежду на исполнение остальных, но по моей спине пробегает холодок, когда я думаю о судьбе моих статей.

Доктор Шатонней берет чемодан с инструментами, промывает и перевязывает рану, в то время как негры созерцают его в глубоком изумлении.

Пока длится операция, мадемуазель Морна, остающаяся на лошади, разрешает Пинтье-Ба говорить. Он приближается и спрашивает на языке бамбара, почему тубаб (тубаб — это Сен-Берен) атаковал их с ружьём. Мадемуазель Морна отрицает это. Старшина настаивает, показывая на футляр с удочками, который Сен-Берен носит на перевязи. Ему объясняют истину. Напрасный труд. Чтобы его убедить, приходится стянуть покрышку, открыть футляр, сверкающий при свете факелов, и показать удочки.

Глаза Пинтье-Ба блестят жадностью? Его руки протягиваются к блестящему предмету. Как избалованный ребёнок, он его просит, он хочет, он требует. Сен-Берен гневно отказывает.

Напрасно мадемуазель Морна настаивает, желая укрепить только что установленный мир. Наконец, она сердится.

— Племянник! — говорит она сурово и направляет на упрямого рыболова электрический фонарь.

Сен-Берен немедленно уступает и передаёт футляр от удочек Пинтье-Ба, который приписывает свой успех магической силе электрического фонаря и влиянию волшебницы. Завладев сокровищем, бездельник безумствует. Он отплясывает дьявольский танец, потом по его знаку все оружие исчезает, и Пинтье-Ба приглашает нас в деревню, где мы можем жить сколько угодно.

Старшина держит речь, в которой, как кажется, приказывает устроить завтра «там-там» в нашу честь.

Ввиду мирного настроения бобо капитан Марсеней не видит никакого неудобства в том, что мы примем их приглашение. На следующий день, то есть сегодня, после полудня, мы нанесли визит нашим новым друзьям, тогда как наш конвой и чёрный персонал оставались снаружи, за «тата».

Ах, дорогие мои друзья, что мы увидели! О вкусах не спорят, но что касается меня, я предпочитаю Елисейские поля![33]

Мы направились прямо во «дворец» дугутигуи[34]. Это скопление хижин, расположенных посреди деревни, возле центральной кучи нечистот, отвратительно пахнущих. Хижины, построенные из битой глины, снаружи окрашены разведённой в воде золой. Ну, а уж внутри! Двор — трясина, где бродят быки и бараны. Вокруг — жилые помещения, больше похожие на пещеры, так как, чтобы туда проникнуть, нужно спускаться. Но лучше не пробовать! Оттуда поднимается хватающий за горло отвратительный запах, и ещё приходится сталкиваться с козами, курами и другими обитателями птичьего двора, которые там свободно гуляют.

После описания «дворца» легко себе представить, как выглядят жилища простых граждан. Это — логовища, где кишат крысы, ящерицы, тысяченожки и тараканы, среди всевозможных нечистот, испускающих удушливый запах.

Очаровательные пристанища!

Во «дворце» нам был устроен официальный «приём». Он состоял в том, что мы преподнесли Пннтье-Ба подарки, впрочем, не имеющие никакой цены: куски дешёвой материи, висячие замки без ключей, старые кремнёвые пистолеты, нитки, иголки.

Буквально очарованный этими великолепными подарками, дугутигуи дал сигнал начинать «там-там».

Сначала музыканты прошли по деревне, играя кто на бодото — трубе из рога антилопы, кто на буроне (тоже труба из слонового клыка), а кто на табале, что означает по-французски барабан. Два человека несли эту та-балу, а третий колотил по ней дубинкой, название которой «табала калама». По этому случаю капитан Бингер справедливо замечает, что слово «калама», по-видимому, происходит от слова «каламус»[35] и что, следовательно, «табала калама» буквально означает; «перо, чтобы писать на барабане».

При звуках этих разнообразных инструментов бобо собираются на площади, и праздник начинается.

Появляется суданский полишинель[36], мокхо мисси ку, и пляшет с гримасами и ужимками. Он одет в трико из красной материи и колпак, украшенный коровьими хвостами, с которого ниспадает лоскуток, закрывающий его лицо. Он носит на перевязи мешок, наполненный гремящими железками; каждое его движение заставляет бренчать бубенчики и погремушки, прикреплённые к его лодыжкам и запястьям. Концами коровьих хвостов он щекочет лица зрителей.

Когда он окончил свои выходки, которые, казалось, очень позабавили Пинтье-Ба и его приближённых, эти последние, по знаку вождя, испустили рычанье диких зверей, что, по моему мнению, изображало единодушные аплодисменты.

Когда водворилась тишина, Пинтье-Ба приказал принести зонт, украшенный раковинами и амулетами, и не потому, что он в нём нуждался, но потому, что у дугу-тигуи будет недостаточно важности, если над его головой не будет широко раскрыт зонт — символ его власти.

Тотчас же начались танцы. Мужчины, женщины и дети образовали круг, колдуны ударили по своим табала, и две танцовщицы расположились на противоположных сторонах площади. После трех быстрых пируэтов они устремились навстречу друг другу, но не лицом, а спинами, и, сошедшись, оттолкнулись изо всей силы.

За этими двумя танцовщицами последовали другие, и, наконец, все присутствующие, испуская дикие крики, начали бешеную кадриль, перед которой наши самые вольные танцы кажутся очень вялыми и скромными.

Танцы закончились процессией. Бобо маршировали перед Пинтье-Ба, распевая хором в сопровождении оглушительного шума табала, труб и тростниковых дудок, резкие звуки которых раздирали уши.

Наступил час обеда, и началась кровавая оргия.

На площадь принесли дюжину баранов, заколотых в хижинах. От дерева до дерева туземцы натянули длинные верёвки и окружили ими квадрат, посредине которого женщины нагромоздили сухих сучьев. Потом, вооружившись ножами, негры ободрали животных и разрезали на куски, а женщины подвесили куски к верёвкам; в то же время был зажжён костёр.

Когда баранина достаточно зажарилась, Пинтье-Ба подал знак; негры бросились на мясо, расхватали его и начали рвать зубами. Зрелище было отвратительное.

— Это людоеды! — вскричала мадемуазель Морна, вся бледная.

— Увы, да, моё дорогое дитя! — ответил доктор Ша-тонней. — Но еда — единственное удовольствие этих бедняг, у которых всегдашнее страдание — голод.

Чувствуя отвращение, мы не замедлили возвратиться в свои палатки, а у негров праздник продолжался допоздна; почти всю ночь мы слышали доносившиеся до нас крики.

2 февраля. Мы все ещё в Кокоро, где нас задерживает рана Сен-Берена. Дядя-племянник (я решительно называю его так) не может держаться на лошади.

3 февраля. Все ещё Кокоро! Весело!

4 февраля, 6 часов утра. Наконец, отправляемся.

В тот же день, вечером. Фальшивый выход. Мы ещё .в Кокоро. В это утро, на рассвете, мы распрощались с нашими друзьями бобо (заводишь друзей, где придётся!). Вся деревня на ногах с дугутигуи во главе, и на нас льётся поток пожеланий. «Пусть ньялла (бог) поведёт вас в добром здоровье!», «Пусть даст вам гладкий путь!», «Пусть пошлёт вам хороших лошадей!». Услышав последнее пожелание, Сен-Берен делает гримасу: его рана ещё даёт себя чувствовать.

Мы кладём конец этим изъявлениям чувств, и колонна трогается.

Она трогается, но не продвигается. Это ещё хуже, чем в Кокоро. Кричащая недоброжелательность. Каждую минуту останавливается один из носильщиков, и его приходится ждать, или падает вьюк с осла, и его надо водворять на место. К десяти часам, к моменту остановки, мы не сделали и шести километров.

Я восхищён терпением капитана Марсенея. Он ни разу не вышел из состояния совершенного спокойствия. Ничто его не обескураживает, не утомляет. Он борется со спокойной и холодной энергией с этим немым заговором.

Но в момент, когда нужно отправляться в вечерний переход, начинается другая песня; Морилире заявляет, что он ошибся. Начинается совещание с проводниками мадемуазель Морна. Чумуки поддерживает Морилире. Тонгане, напротив, утверждает, что мы на верном пути. Хорошо же мы осведомлены! Кому верить?

После долгих колебаний соглашаемся с мнением большинства и идём назад. Теперь мы идём восхитительно. Носильщики больше не устают, поклажа ослов укрепилась сама собой. В один час мы проходим расстояние, которое утром потребовало четырех, и ещё до ночи возвращаемся в свой утренний лагерь близ Кокоро.

6 февраля. Вчера, 5 февраля, мы отправились без больших затруднений и, удивительное дело, по той же самой дороге, от которой накануне отказались. Морилире объявил, что, поразмыслив как следует, он видит, что ошибался вечером, а не утром. И снова его поддерживает Чумуки. Я склонен думать, что эти двое сговорились продать нас.

В этот день все по-прежнему, и мы уже начали свыкаться с недоброжелательством, но вдруг произошли два важных случая. Во время утреннего перехода внезапно падает мул. Его хотят поднять. Он мёртв. Разумеется, эта смерть могла быть естественной. Но признаюсь, что я думаю о «дунг-коно» и других ядах страны.

Никто ничего не говорит. Поклажу с издохшего мула перекладывают на других, и мы возобновляем поход.

После полудня второй случай: пропадает носильщик. Что с ним случилось? Тайна. Капитан Марсеней грызёт ус. Я вижу, что он озабочен. Если негры нас оставят, наше дело рухнет. Ведь нет ничего заразительней, чем микроб дезертирства. С этого времени надзор становится более строгим. Мы принуждены маршировать, как на параде, и всадники конвоя не позволяют никаких личных фантазий. Эта суровая дисциплина меня стесняет, и всё-таки я её одобряю.

Вечером новый сюрприз: несколько негров пьяны. Кто их напоил? Капитан организует самую тщательную охрану лагеря, затем подходит к Барсаку, с которым я как раз обсуждал положение, так ухудшившееся после Сика-со. К нам присоединяются доктор Шатонней, Понсен, мадемуазель Морна, Сен-Берен, и мы составляем военный совет.

Капитан в немногих словах излагает факты, обвиняя во всем Морилире. Он предлагает подвергнуть вероломного проводника допросу и применить силу. Каждого носильщика будет сопровождать стрелок, который заставит его идти, хотя бы под страхом смерти.

Барсак не согласен, Сен-Берен — тем более. Допросить Морилире — значит предостеречь его, показать ему, что он открыт. Ведь мы не имеем против него никаких доказательств и даже не можем вообразить, с какой целью он нас предаёт. Морилире будет все отрицать, и мы ни в чём не сможем его уличить. А как заставить идти носильщиков? Что делать, если они лягут и силе противопоставят бездействие? Расстреливать их — плохой способ заставить служить нам.

Решено хранить молчание, вооружиться терпением и строго следить за Морилире.

Все это очень хорошо, но я начинаю размышлять. Зачем упорствовать в продолжении путешествия? Экспедиция имеет цель убедиться в умственном развитии негров в Петле Нигера и в степени их цивилизованности. Ну что ж! Мы узнали их развитие. Племена, обитающие между берегом и Канканом, и даже, в крайнем случае, близ Тиолы и Сикасо, достаточно созрели, чтобы быть достойными некоторых политических прав; я готов с этим согласиться, хотя это и не моё мнение. Но за Сикасо?.. Я считаю, что дикари, которые нас окружают, эти бобо, более похожие на животных, чем на людей, не могут быть превращены в избирателей. Так зачем же упрямиться? Разве не очевидно, что чем дальше углубляться к востоку, то есть уходить от моря, тем меньше туземцы входят там в соприкосновение с европейцами, и, следовательно, лоск цивилизации (?) у них сходит на нет.

Эти истины кажутся мне неоспоримыми, и я удивляюсь, почему их не видят мои компаньоны по путешествию. Так ли это? Может быть, они их и видят, но имеют свои причины закрывать глаза? Исследуем вопрос.

Первое. Капитан Марсеней. В отношении него вопрос ясен. Капитан не может спорить: он обязан повиноваться. Кроме того, я не думаю, что ему пришла бы в голову мысль отступать, даже в случае приказа, пока мадемуазель Морна идёт вперёд. Симпатия, которую они испытывают друг к другу, очень быстро возрастает после Сикасо. Мы видим настоящую любовь, которая признана той и другой стороной и которая логически должна закончиться браком. Все это настолько ясно, что даже сам господин Барсак отказался от завоевательных замашек и снова стал тем превосходным человеком, какой он, в сущности, и есть. Итак, продолжаем.

Второе. Понсен. Господин Понсен тоже подчинённый, и он тоже повинуется. И очень хитёр будет тот, кто узнает, что у него внутри. Понсен делает заметки утром и вечером, но не даст в них отчёта и самому Гермесу[37]. Я поклянусь, что с момента отъезда он не произнёс и десяти слов. Моё личное мнение, что он ничем не интересуется. Итак, проходим мимо Понсена.

Третье. Сен-Берен. О, с этим другое дело! Сен-Берен смотрит на все глазами своей тётки-племянницы; он живёт только для неё. Впрочем, Сен-Берен настолько рассеян, что, быть может, он даже не сознаёт, что он в Африке. Итак, проходим мимо номера третьего.

Четвёртое. Мадемуазель Морна. Мы знаем о цели её путешествия. Она нам её открыла: каприз. Этой причины достаточно, и если в действительности существует другая, деликатность не позволит нам её отыскивать. Пятое. Я. Пятый номер — единственный, который действует вполне логично. Какова цель моей жизни? Репортаж. И потому, чем больше будет неприятностей всякого рода, тем больше я напишу статей и тем более буду доволен. Потому я и не думаю о возвращении назад.

Остаётся Барсак. Он никому не повинуется, ни в кого не влюблён, он знает, что мы в Африке, он слишком серьёзен, чтобы поддаться капризу, и ему не приходится заботиться о репортаже. Но тогда?

Этот вопрос меня настолько беспокоит, что я решаюсь предложить его самому Барсаку.

Барсак смотрит на меня, покачивает головой сверху вниз и отвечает мне жестом, который не обозначает ровно ничего. Это всё, что мне удаётся из него вытянуть. Видно, что он привык давать интервью.

7 февраля. Есть новости. Ночь была очень беспокойной. Мы не могли отправиться в обычный час и сделали только один переход — вечерний.

Изложим факты: из них видно, что и рассеянность иногда бывает полезна. Вчера было решено бдительно следить за Морилире. Не посвящая людей конвоя в наши страхи, мы решили бодрствовать поочерёдно. Так как нас шестеро, включая мадемуазель Морна, которая хочет, чтобы её считали за мужчину, это несложное дело.

Сообразуясь с такой программой, ночь с девяти часов вечера до пяти утра разделили на шесть одинаковых вахт и бросили жребий. Выпал такой порядок: мадемуазель Морна, Барсак, капитан Марсеней, я, Сен-Берен и Понсен. Это приговор судьбы.

В час ночи я замещаю капитана Марсенея. Он мне говорит, что все хорошо, и показывает на Морилире, который спит недалеко от нас, завернувшись в свой дороке. Полная луна позволяет различить чёрное лицо плута и его белую одежду.

Вахта началась спокойно. Но около половины второго мне кажется, что я слышу то же гуденье, которое нас так озадачило в первый вечер после Канкана. Шум как будто доносится с востока, но такой отдалённый, что я до сих пор не уверен, действительно ли я его слышал.

В четверть третьего я передаю пост Сен-Берену и ложусь спать. Я не могу уснуть. Быть может, отсутствие привычки, но прерванный сон не возобновляется. После получаса бесполезных попыток я встаю с намерением закончить ночь на свежем воздухе. В этот момент я слышу снова — и так слабо, что можно думать о новом обмане слуха, — тот же гудящий звук. Я бросаюсь наружу, настораживаю уши…

Ничего, или, по меньшей мере, очень мало!.. Это — как дуновение, которое убывает, убывает и нечувствительно замирает на востоке. Я так и остаюсь в сомнении.

Я решаю найти Сен-Берена, который должен нести вахту.

Сюрприз! Впрочем, какой это сюрприз? Сен-Берена нет на посту. Бьюсь об заклад, что неисправимый субъект забыл о своих обязанностях и занимается каким-нибудь другим делом. Лишь бы только этим не воспользовался Морилире, чтобы уйти, не простившись. Я удостоверяюсь, что Морилире не убежал, а блаженно спит, распластавшись на земле. Я вижу его чёрное лицо и белый дороке.

Успокоившись, я иду на поиски Сен-Берена, чтобы отчитать его за недисциплинированность. Я знаю, где его искать, так как заметил речку невдалеке от лагеря. Я иду прямо туда и, как и предполагал, замечаю тень среди потока. Но как он может находиться на таком расстоянии от берега? Видно, он умеет ходить по воде?

Как я узнал сегодня утром, Сен-Берен просто-напросто соорудил из трех кусков дерева плот, достаточный, чтобы выдержать его вес, потом с помощью длинной ветки вместо шеста оттолкнулся на несколько метров от берега. Там он стал на якорь, спустив большой камень на верёвке из волокон пальмовых листьев. И на всю эту работу у него ушло не более получаса. Он очень изобретателен.

Но в данное время не это меня занимает. Я приближаюсь к берегу и зову приглушённым голосом:

— Сен-Берен!

— Здесь! — отвечает мне тень с воды.

— Что вы здесь делаете, Сен-Берен?

Я слышу лёгонький смешок, потом тень отвечает:

— Я браконьерствую, мой дорогой!

Мне кажется, я грежу. Браконьерствовать? В Судане? Я не знал, что рыбная ловля подчинена здесь каким-нибудь правилам. Я повторяю:

— Вы браконьерствуете? Что вы мне тут поёте?

— Без сомнения, — отвечает Сен-Берен, — так как я ловлю ночью на рыболовную сеть. Это абсолютно запрещено!

Эта мысль его очень забавляет. Животное! Он ещё смеётся надо мной.

— А Морилире? — спрашиваю я, рассердившись.

Среди ночи раздаётся ужасное проклятие, которое моё перо отказывается передать, потом тень приходит в движение, и Сен-Берен, мокрый до колен, прыгает на берег. Теперь он обезумел от беспокойства, но несколько поздно.

— Морилире? — повторяет он задыхающимся голосом.

— Да, Морилире, — говорю я ему. — Что вы сделали, несчастный?

Новое проклятие, и Сен-Берен спешит на свой пост, которого не должен был покидать.

К счастью, Морилире все ещё спит. Я могу даже утверждать, что он не сделал ни одного движения с тех пор, как меня разбудил капитан Марсеней. Это замечает и Сен-Берен.

— Вы меня напугали! — вздыхает он.

В этот момент мы слышим сильный шум со стороны реки. Можно поклясться, что кто-то тонет.

Мы бежим к берегу и в самом деле различаем вблизи импровизированного плота что-то чёрное, барахтающееся в реке.

— Это негр, — говорит Сен-Берен.

Он поднимается на плот, освобождает негра и втаскивает его на берег, объясняя мне:

— Он запутался в сети, которую я позабыл. (Конечно, мой славный Сен-Берен!). Но какого черта он тут делает?

Мы наклоняемся над беднягой, и с наших губ срывается крик:

— Морилире!

Это в самом деле Морилире, совершенно голый, мокрый с головы до пят, наполовину захлебнувшийся. Ясно, что проводник покинул лагерь, переплыл речку, сделал прогулку в поле и по возвращении попал в сеть, по воле провидения забытую Сен-Береном. Без его драгоценной рассеянности путешествие предателя, быть может, навсегда осталось бы нам неизвестным. Но внезапно мне приходит такая мысль; а другой Морилире, который так спокойно спит при лунном свете?

Я бегу к этому соне, я его трясу. Недурно! Я должен был об этом подумать: дороке пуст и остаётся у меня в руке. А чёрное лицо — кусок дерева, подложенный под каску с пером, которой бывший стрелок украшает свои натуральные прелести.

На этот раз негодяй пойман на месте преступления. Нужно, чтобы он сознался. Я возвращаюсь к Сен-Берену и его пленнику. Этот последний, кажется, приходит в себя.

Я говорю кажется, так как он внезапно вскакивает и бросается к реке с очевидным намерением принять новую ванну.

Но Морилире плохо рассчитал: рука Сен-Берена опускается «а запястье беглеца.

Чистосердечно говоря, Сен-Берен не так красив, как Аполлон Бельведерский, но он силён, как Геркулес. У него ужасная хватка, если судить по судорогам и гримасам пленника. Менее чем в минуту Морилире побеждён, падает наколени и просит пощады.

В то же самое время из его руки что-то падает. Я наклоняюсь и поднимаю. К несчастью, мы слишком мало остерегаемся. Морилире делает отчаянное усилие, бросается на меня, свободной рукой выхватывает вещь, и она исчезает у него во рту.

У Сен-Берена вырывается третье проклятие. Я прыгаю к горлу пленника, которое мой компаньон сжимает другой рукой. Морилире, полузадушенный, должен возвратить похищенное, но, увы, он возвращает только половину: своими стальными зубами он перекусил подозрительный предмет, половина исчезла в глубине его желудка.

Я смотрю на свой приз: это маленький листок бумаги, на котором что-то написано.

— Держите крепче эту каналью, — говорю я Сен-Берену.

Сен-Берен успокаивает меня, и я иду искать капитана Марсенея. Первая забота капитана — посадить крепко связанного Морилире в палатку, вокруг которой он расставляет четырех часовых с самыми строгими инструкциями. Потом мы все трое идём к капитану в нетерпении узнать, что написано на листке бумаги.

При свете фонаря видно, что это арабские буквы. Капитан, выдающийся знаток арабского языка, без труда прочёл бы их, если бы документ был цел. Но почерк отвратительный, и мы владеем лишь частью текста. В таком виде это просто ребус, который нельзя расшифровать при свете фонаря. Надо ждать дня.

Когда приходит день, мы видим, что это бесполезный труд. Но, может быть, Морилире, не надеясь больше нас обмануть, постарается купить снисхождение, признается в своей вине и даст полный перевод?

Мы направляемся к палатке-тюрьме, входим туда…

Изумлённые, мы останавливаемся у входа: верёвки пленника валяются на земле, палатка пуста.

ПО ПРИКАЗУ СВЫШЕ

(Из записной книжки Амедея Флоранса)

В тот же день. Мне пришлось оторваться от записной книжки, так как капитан Марсеней позвал меня, чтобы показать перевод лоскутка документа, вырванного из зубов Морилире. Возвращаюсь к последовательному изложению событий.

Итак, мы нашли палатку пустой. Морилире исчез. Очень раздражённый, капитан Марсеней допрашивает караульных. Но бедные ребята так же удивлены, как он. Они уверяют, что не покидали поста и не слышали никакого подозрительного шума. Ничего невозможно понять. Мы возвращаемся в палатку и замечаем в ней дыру, проделанную у самого верха и достаточную, чтобы пропустить человека. Над дырой толстая ветка дерева. Все объясняется. Плохо связанный Морилире освободился от верёвок и, вскарабкавшись по центральному шесту, бежал по деревьям.

Гнаться за ним? Бессмысленно! Беглец имеет час выигрыша, да и как найти человека в зарослях? Для этого надо иметь собак.

Согласившись с этим, мы подчиняемся неизбежности. Капитан велит снять палатку, где так плохо стерегли Морилире, и отпускает четырех стрелков со строгим приказом молчать о происшествии под угрозой сурового наказания. Он уходит к себе, чтобы разобраться в таинственном документе. Я занимаюсь составлением своих записок. В это время Сен-Берен может ввести наших компаньонов в курс событий, если только не позабудет.

Час спустя капитан Марсеней посылает за мной, как я уже говорил. Я нахожу его в палатке Барсака, где собрались все европейцы. Все лица выражают самое естественное удивление. Кому, в самом деле, на пользу предательство Морилире? Действует ли он в пользу кого-то постороннего, вмешательство которого я подозревал, и давно ли? Через несколько минут мы это, быть может, узнаем.

— Арабское письмо, — объясняет нам капитан Марсеней, — идёт справа налево, но его надо читать сквозь бумагу, повернув к себе изнанку, чтобы оно пришло в привычный для нас порядок.

Он вручил нам бумагу, куда были перенесены слова с той записки, которой мы овладели. Она разорвалась неправильно, и я прочёл на ней следующие слова на языке бамбара:

«Манса а ман гнигни тубабул

Мену нимбе мандо кафа

батаке манаета софа

А оката, Бату

и а ка фоло. Манса а бе».

Во всяком случае, не мне расшифровать эту тарабарщину!

Бумага переходит из рук в руки. Мадемуазель Морна л Сен-Берен, кажется, что-то понимают. Удивляюсь обширности их сведений. Барсак и Понсен знают столько же, сколько я.

— Последние слова первой и второй строк неполны, — объясняет нам капитан Марсеней. — Первое надо читать тубабуленго, что значит «европейцы», буквально «рыжие европейцы», а второе — кафама, то есть «ещё». Вот перевод дополненного таким образом текста:

«Господин (или король) не хочет, чтобы европейцы… потому что они продвигаются ещё… письмо уведёт солдат… Он будет приказывать. Повинуйся… ты начал. Господин (или король)…».

Мы делали гримасы. Не очень-то это ясно. Впрочем, капитан Марсеней продолжает объяснения;

— Первый обрывок фразы легко понять. Есть где-то господин, или король, который не хочет, чтобы мы что-то сделали. Что? Второй отрывок говорит об этом. Он не хочет, чтобы мы продвигались в страну негров. По какой-то причине мы ему, вероятно, мешаем. Этот второй отрывок: начинает, без сомнения, изложение плана, которого мы не знаем. Две следующие строчки менее ясны. «Письмо уведёт солдат» — это ничего не говорит нам; четвёртая строка — приказ, обращённый к Морилире, но мы не знаем, кто это «он», который будет приказывать. Что же касается последних слов, то для нас они не имеют смысла.

Мы разочарованно смотрим друг на друга. Не очень-то мы продвинулись! Барсак подводит итога:

— Из всего, что мы до сих пор наблюдали, включая сегодняшние события, можно заключить: первое — проводник предавал нас кому-то третьему, который, по неизвестным причинам, пробует воспротивиться нашему путешествию; второе — этот незнакомец располагает известной властью, потому что заставил нас взять в Конакри подосланного им проводника; третье — эта власть не слишком велика, так как до сих пор, чтобы достигнуть своих целей, он нашёл только ребяческие средства.

— Простите, — замечаю я, — таинственный незнакомец делал попытки и другого сорта.

И я сообщаю почтенной аудитории мои размышления о яде «дунг-коно» и о предсказаниях Кеньелалы. Я был награждён за мою проницательность.

— Изобретательные умозаключения господина Флоранса, — добавляет Барсак, — только подтверждают мои.

Я продолжаю настаивать, что наш противник, кто бы он ни был, не слишком страшен, иначе он употребил бы против нас более действенные средства. — Барсак прав. Это Мудрость, сама Мудрость греков с большой буквы говорит его устами.

— Моё мнение таково, — продолжал Барсак, — что не следует преувеличивать это дело. Я скажу: будем благоразумны, но не позволим запугать нас.

Все его одобряют, что меня не удивляет, так как я знаю тайные мотивы каждого. Но меня удивляет упрямство Барсака. Почему он не воспользуется этим случаем, чтобы прервать бесполезное путешествие?!

Как бы то ни было, нам необходимы новые проводники. Мадемуазель Морна предлагает своих: они знают страну, потому что они по этой причине и наняты. Чтобы решить вопрос, надо сравнить Чумуки и Тонгане.

Манеры первого мне не нравятся. Он уверяет, что на него можно рассчитывать, но кажется смущённым, и, пока говорит, я не могу поймать его бегающий взгляд. Это говорит о лживости. По-моему, он не лучше Морилире.

Тонгане, напротив, очень честен. Он превосходно знает страну и поведёт нас куда угодно. Он также уверяет, что справится с носильщиками и погонщиками. Этот парень производит хорошее впечатление. У него откровенный голос, прямой взгляд. С этого момента я верю Тонгане и не доверяю Чумуки.

Новые проводники говорят с носильщиками. Они сообщают им официальную версию, что Морилире съеден кайманом и что теперь они будут приказывать вместо него. После отдыха отправляемся в путь.

9 февраля. Морилире нет, «о все идёт совершенно так же. С Чумуки и Тонгане мы идём не быстрее, чем с их предшественником.

Между двумя проводниками постоянно возникают споры о направлении пути. Они никогда не согласны между собой, и их ссоры нескончаемы. Я всегда склоняюсь на сторону Тонгане, потому что он кричит громче, и опыт доказывает, что я прав. Если же случайно большинство высказывается в пользу Чумуки, то расспросы в первой же попавшейся деревне неизменно доказывают нашу ошибку. Тогда приходится колесить, иногда по местам, почти непроходимым, чтобы выбраться на покинутую нами правильную дорогу.

Иногда спор двух чёрных продолжается так долго, что наступает жара, и мы остаёмся на месте.

При таких условиях нельзя идти быстро. И вот, за два с половиной дня мы едва прошли тридцать километров. Это плохо.

Мы идём все той же долиной, в которую вошли у Кокоро. Она расширилась, и высоты находятся только справа от нас, на юге.

Дорога вообще не из трудных, и если бы не постоянные переправы через реки, изредка по деревянным мостам, на три четверти разрушенным, а чаще вброд в неудобных местах, где, притом, нередки кайманы, то нам почти не приходилось бы сталкиваться с материальными трудностями.

11 февраля. Рано утром мы находимся посреди возделанных полей, что указывает на близость деревни. Поля были бы в достаточно хорошем состоянии, если бы большая часть их не была опустошена термитами, этими ужасными разрушителями.

Эти насекомые строят муравейники в форме шампиньонов[38], иногда высотой в рост человека. Термиты оставляют их в начале зимы, превращаясь в крылатых муравьёв. Тогда они наводняют деревни. Но человек никогда не теряет случая немного развлечься. Появление крылатых муравьёв становится сигналом для праздников и разгула. Повсюду зажигаются костры, на свет прилетают насекомые и опаляют крылья. Женщины и дети собирают их и жарят на масле карите. Но ведь надо не только есть, но и пить. К вечеру вся деревня пьяна.

Около восьми часов утра мы заметили деревню Бама, которой принадлежали поля. Когда мы к ней приближались, то встретили процессию «ду», обходившую поля, чтобы прогнать злых духов и вымолить дождь. Эти «ду» — негры, одетые в блузы, на которых нашиты пеньковые и пальмовые волокна. Их головы целиком покрыты пеньковыми колпаками с дырами для глаз, с гребнями из красного дерева и с клювами хищных птиц.

Они шли, приплясывая, в сопровождении зевак и мальчишек, которых без стеснения били своими «священными» жезлами. Когда они проходили мимо одной из хижин, им подносили доло — просяное пиво и пальмовое вино. Этого было достаточно, чтобы после часа прогулки процессия валялась пьяная.

Через полчаса мы прибыли в Баму. С лицемерным видом Чумуки доложил капитану Марсенею, что негры очень устали, отказываются делать второй этап и просят остановиться в Баме на весь день.

Капитан не моргнул глазом; несмотря на знаки неодобрения, которые делал Тонгане за спиной товарища, он принял удивлённый вид и сказал, что просьба бесполезна, так как уже решено сделать сегодня длительную остановку. Чумуки удалился озадаченный, а Тонгане воздел руки к небу и выразил своё негодование Малик.

Мы воспользовались неожиданной остановкой, чтобы посетить деревню, и не раскаялись, так как она совсем не походит на те, которые мы видели до сих пор.

Чтобы войти туда, нам пришлось сначала подняться на кровлю хижины, и нас провели по крышам до жилища дугутигуи.

Этот дугутигуи — старый негр с большими усами и походит на отставного сержанта. Он курит длинную медную трубку, огонь в которой поддерживает безобразный маленький негритёнок.

Он принял нас сердечно и предложил доло. Чтобы не отстать в вежливости, мы сделали ему подарки. Исполнив эту обрядность, мы превратились в туристов.

На площади бродячий цирюльник работал на открытом воздухе. Близ него мальчики делали всем желающим педикюр и маникюр: они стригли большими ножницами ногти на ногах и руках. Четыре каури с человека — такова цена за их услуги, но они должны были возвращать клиентам обрезки ногтей, а те торопились закопать их в землю. Через посредство, немного понимавшего язык Сен-Берена я хотел узнать причины странного обычая, но ничего не вышло.

В нескольких шагах «медик» лечил больного по всем правилам негритянского искусства. Мы издалека наблюдали «консультацию».

Больной, истощённый человек, со впалыми глазами, дрожал от лихорадки. «Доктор» велел ему лечь на землю посреди кружка любопытных, затем выбелил его лицо разведённой золой, так как белый цвет почитается в этих краях; он поставил возле него грубо вырезанную из дерева фигурку, изображение милостивого божества. Затем он исполнил вокруг больного бешеный танец, дико завывая. Наконец, он приказал показать ему, где болит, и внезапно, с радостным рёвом, притворился, что вытащил оттуда осколок кости, спрятанный у него в руке. Больной тотчас встал и пошёл, заявляя, что он излечился; новое доказательство истины: спасает лишь вера.

Но достаточно ли было этой веры у нашего больного? В этом можно усомниться, так как улучшение, о котором он говорил, продолжалось очень недолго. В тот же вечер он пришёл к нам в лагерь. Узнав от одного из наших негров, что среди европейцев есть «тубаб», он пришёл умолять о помощи белого колдуна, потому что чёрный колдун ему не помог.

После общего осмотра доктор Шатонней просто дал ему дозу хинина. Пациент не поскупился на благодарности, но, удаляясь, скептически покачивал головой, как человек, не очень верящий в средство, действенность которого не была усилена ни пением, ни заклинаниями.

12 февраля. Сегодня то же самое, что и вчера, по словам конвойных, и даже хуже. Мы сделаем не больше одного этапа, как сегодня, так и завтра.

В момент, когда наша колонна трогается, появляется вчерашний больной. Ему стало настолько лучше, что он захотел поблагодарить своего спасителя ещё раз. Доктор дал ему несколько пакетиков хинина с наставлением, как его употреблять.

Все идёт хорошо до остановки. Движемся быстро. Ни одной задержки, ни одной жалобы от негров. Это слишком хорошо.

В самом деле, в час остановки, пока устраиваемся на. отдых, Чумуки приближается к капитану Марсенею и заводит ту же речь, что и накануне. Капитан отвечает, что Чумуки совершенно прав и что мы не двинемся в путь ни после обеда, ни даже весь следующий день, но потом после этого большого отдыха, мы не будем останавливаться, пока не проделаем с утра самое меньшее двадцать километров.

Капитан говорит это громким голосом, чтобы все слышали. Негры понимают, что с этих пор ими будет управлять твёрдая рука. Внушительный тон капитана, очевидно, на них подействовал. Они ничего не говорят и скромно удаляются, потихоньку обмениваясь взглядами.

В тот же день, в 11 часов вечера. Это начинает меня раздражать. Вечером, около шести часов, мы внезапно слышим все тот же жужжащий шум, который впервые поразил нас у Канкана.

Сегодня этот шум опять доносится с востока. Он очень слаб, но достаточно силён, чтобы исключить возможность ошибки. И к тому же не один я его слышу. Все поднимают головы к нему, а чёрные выказывают страх. Ещё светло, как я уже оказал, но мы ничего не видим.

Небо чисто. Правда, высокий холм загораживает вид как раз с востока. Я спешу на его вершину.

Пока я взбираюсь на холм со всей возможной быстротой, шум понемногу усиливается, потом внезапно прекращается, и, когда я достигаю вершины, ничто не тревожит тишины.

Передо мной до самого горизонта равнина, покрытая зарослями. Я напрасно осматриваюсь: равнина пустыни, я не вижу ничего.

Я остаюсь на вершине холма до самой ночи. Глубокие потёмки покрывают поле, так как луна находится в последней четверти и, следовательно, восходит поздно; упорствовать бесполезно, и я спускаюсь.

Я ещё не был и на половине спуска, как шум возобновляется. От этого можно сойти с ума, честное слово! Шум возникает, как и прекратился, внезапно, потом понемногу уменьшается, как будто удаляется на восток. Через несколько минут снова тишина.

Я заканчиваю спуск в задумчивости и, возвратившись в палатку, набрасываю эти краткие заметки.

13 февраля. Сегодня отдых. Каждый занимается своими делами.

Барсак прохаживается взад и вперёд. Он кажется озабоченным.

Понсен заносит в книжку большого формата заметки, без сомнения, относящиеся к его обязанностям. Судя по движениям его карандаша, кажется, он занимается вычислениями. Какими вычислениями? Я могу спросить его, но ответит ли он? Между нами, я боюсь, что он онемел.

Сен-Берен… Стойте, а где же Сен-Берен?.. Наверно, где-нибудь дразнит пескарей.

Капитан Марсеней разговаривает с мадемуазель Морна. Не будем их беспокоить.

На другом конце лагеря я вижу Тонгане в компании Малик. У них такой вид, точно время не кажется им долгим.

Носильщики и погонщики спят там и сям; спит и конвой, за исключением часовых.

Я провожу большую часть дня; заканчивая статью на основании заметок предшествующих дней.

Кончив её, я зову Чумуки, заведующего почтовой связью. Чумуки не отвечает. Я отправляю на его поиски стрелка. Через полчаса стрелок возвращается и говорит, что не мог найти Чумуки. Я сам его ищу, и тоже безуспешно. Чумуки исчез, и я должен отказаться от отправки моей статьи.

14 февраля. Сегодня утром важное неожиданное событие.

Около восьми часов, когда, потеряв часть утра в бесплодных поисках Чумуки, мы решаем отправиться, на западе, то есть со стороны Бамы, показывается приближающаяся к нам многочисленная группа всадников.

Капитан Марсеней замечает их прежде меня и отдаёт приказ. В мгновение ока наш конвой принимает боевое положение. Но предосторожности излишни. Мы различаем французскую форму или, по крайней мере, то, что заменяет её в этой стране. Незнакомый отряд приближается, и мы видим, что он состоит из двадцати чёрных кавалеристов на лошадях, с регулярным вооружением, и трех европейцев, тоже верхом, — двух сержантов и лейтенанта колониальной пехоты.

Один из наших сержантов послан навстречу вновь прибывшим, которые тоже высылают одного из своих. Оба парламентёра обмениваются несколькими словами, затем отряд, остановившийся на это время, возобновляет своё движение к нам.

Он входит в наш лагерь с ружьями за плечами, и командующий им лейтенант приближается к капитану Марсенею. До наших ушей доносится разговор:

— Капитан Марсеней?

— Это я, лейтенант…

— Лейтенант Лакур, 72-го пехотного полка, ныне командир конного отряда суданских волонтёров. Я прибыл из Бамако, капитан, и догоняю вас от Сикасо, где я не застал вас, опоздав всего на несколько дней.

— С какой целью?

— Этот пакет объяснит её, капитан.

Капитан Марсеней берет письмо. Пока он читает, я замечаю, что его лицо выражает удивление и разочарование.

— Хорошо, лейтенант, — говорит он, — позвольте мне посвятить господина Барсака и его компаньонов в курс дела.

Лейтенант кланяется. Капитан отдаёт приказ людям и приближается к нашей группе.

— Я сообщаю вам поразительную новость, господин депутат, — говорит он Барсаку. — Я должен вас покинуть.

— Покинуть нас?!

Я должен сказать, что это восклицание принадлежало мадемуазель Морна. Она побледнела и кусает себе губы. Если бы я не знал её энергии, я поклялся бы, что она вот-вот заплачет.

Мы тоже все ошеломлены, кроме Барсака, в котором преобладает гнев.

— Что это значит, капитан? — спрашивает тот.

— Это значит, господин депутат, что я получил приказ отправиться в Тимбукту.

— Это невообразимо! — кричит уязвлённый Барсак.

— Но это так, — отвечает капитан. — Читайте.

Он протягивает Барсаку письмо. Начальник экспедиции пробегает его глазами с видимым негодованием, после чего показывает письмо нам и призывает нас в свидетели проявленной к нему бесцеремонности.

Я ухитряюсь получить письмо последним, чтобы его списать. Вот оно:

«французская республика.

Генерал-губернаторство Сенегал, округ Бамако.

Приказ капитану Пьеру Жаровнею и его отряду отправиться форсированным маршем в Оегу-Сикоро и оттуда по Нигеру в Тимбукту, где он поступит в распоряжение коменданта города. Лошади отряда капитана Марсенея должны быть оставлены на прокормление в Сегу-Сикоро.

Лейтенант Лакур, 72-го полка колониальной пехоты, командир конного отряда двадцати суданских волонтёров, доставит настоящий приказ капитану Марсенею в Сикасо и поступит в распоряжение господина депутата Барсака, начальника парламентской экспедиции в области Петля Нигера (первая секция), которого он будет конвоировать до пункта прибытия.

Комендант округа Бамако полковник Сент-Обан».

Пока я лихорадочно списываю, Барсак продолжает изливать гнев:

— Это беспримерно! Дать нам всего двадцать человек конвоя! И как раз в то время, когда мы сталкиваемся с наибольшими трудностями. Нет, это так не пройдёт! В Париже мы посмотрим, одобрит ли Палата такое развязное обращение с её депутатом.

— А пока нужно повиноваться, — говорит капитан Марсеней; он даже не пытается скрыть печаль.

Барсак увлекает капитана в сторону, но у меня репортёрское ухо, и я хорошо слышу.

— Однако, капитан, а если приказ поддельный? — внушает ему Барсак вполголоса.

Капитан быстро отстраняется.

— Поддельный! — повторяет он. — Вы не подумали, господин депутат. К сожалению, нет никаких сомнений. Письмо снабжено официальными печатями. К тому же я служил под начальством полковника Сент-Обана и прекрасно знаю его подпись.

Дурное настроение извиняет многое. Я нахожу всё-таки, что Барсак заходит слишком далеко. К счастью, лейтенант Лакур не слышит. Это ему не польстило бы.

Барсак не находит ответа и хранит молчание.

— Позвольте мне, господин депутат, представать вам лейтенанта Лакура, — говорит капитан, — и распрощаться с вами.

Барсак соглашается. Представление состоялось.

— Знаете ли вы, лейтенант, — спрашивает тогда Барсак, — причины, вызвавшие; доставленный вами приказ?

— Конечно, господин депутат, — отвечает лейтенант. — Туареги ауэлиммидены волнуются и угрожают нашим линиям. Необходимо усилить гарнизон Тимбукту. Полковник берет то, что у него под рукой.

— А мы? — возражает глава экспедиции. — Благоразумно ли уменьшить наш конвой?

Лейтенант Лакур улыбается:

— Это не причинит никаких неудобств. Область абсолютно спокойна.

— Не говорите, однако, — возражает Барсак. — Министр колоний говорил в Палате, и губернатор Конакри подтвердил, что берега Нигера являются местом очень тревожных событий.

— Это было когда-то, — отвечает лейтенант Лакур» продолжая улыбаться, — но теперь об этом нет и речи. Это старая история.

— Однако мы сами могли констатировать… — настаивает Барсак и рассказывает лейтенанту о наших приключениях.

Но тот не смущается.

— Видите ли, — говорит он, — незнакомец, смущающий вас больше, чем следует, по-видимому, очень маленькая персона. Как! По-вашему, он хотел преградить вам путь и не придумал ничего другого, чтобы вас остановит? Это несерьёзно, господин депутат!

Так как это собственное мнение Барсака, он не знает, что возразить.

Капитан Марсеней приближается.

— Позвольте мне, господин депутат, проститься с вами, — говорят он.

— Как? Так скоро?! — восклицает Барсак.

— Так нужно, — отвечает капитан. — У меня формальный приказ. Я должен отправиться в Сегу-Сикоро и Тимбукту, не теряя ни часа.

— Выполняйте же приказ, капитан, — уступает, протягивая ему руку, Барсак, у которого волнение укрощает гнев, — и будьте уверены, что вы уносите с собой наши наилучшие пожелания. Никто из нас не забудет этих дней, проведённых вместе, и я уверен, что говорю от имени всех, выражая признательность за ваше бдительное покровительство и вашу непоколебимую преданность.

— Спасибо, господин депутат, — отвечает капитан, искренне взволнованный.

Он прощается с каждым из нас поочерёдно и после всех, разумеется, с мадемуазель Морна. Я украдкой подсматриваю за ними.

Но я напрасно любопытствую. Все происходит необычайно просто.

— До свиданья, мадемуазель, — говорит капитан.

— До свиданья, капитан, — отвечает мадемуазель Морна.

Больше ничего. Но для нас, знающих, в чём дело, эти простые слова имеют смысл, какой обычно им не придаётся. Мы понимаем, что они равносильны двойному формальному обещанию.

Так понимает их и капитан: его лицо сияет. Он берет руку мадемуазель Морна, почтительно целует её, удаляется, вспрыгивает на лошадь и становится во главе своих людей. В последний раз он приветствует нас, потом поднимает саблю, и отряд отправляется крупной рысью. Мы не без смущения провожаем их глазами. Через несколько минут они скрываются из виду.

И вот мы остаёмся с лейтенантом Лакуром, его двумя сержантами и двадцатью волонтёрами, о существовании которых час тому назад и не подозревали. Приключение развернулось так быстро, что мы все ошеломлены. Теперь надо вернуть себе спокойствие.

Ко мне спокойствие возвращается достаточно быстро. Я взглядываю на наш новый конвой, чтобы познакомиться с ним. И тут происходит любопытная вещь: при первом брошенном на них взгляде меня пробирает дрожь — у них вид людей, с которыми я не хотел бы встретиться в тёмном уголке!

НОВЫЙ КОНВОЙ

(Из записной книжки Амедея Флоранса)

В тот же день, вечером. Нет, я не хотел бы встретиться с ними в тёмном углу, и, однако, я с ними в зарослях, а это несравненно хуже.

Такое положение в моих глазах полно очарования. Сознавать, что близко опасность, и не знать, в чём она; напрягать ум, чтобы, разгадать, где она скрывается; держать глаза и уши настороже, чтобы отразить готовящийся удар, не зная, откуда он придёт, — нет ничего более возбуждающего. В такие часы живёшь самой напряжённой жизнью, и эти ощущения далеко превосходят удовольствие пить кофе со сливками на террасе «Наполитена»[39].

Ну! Кажется, я опять увлекаюсь. Не играет ли со мной воображение скверной шутки, показывая мне бандитов, тогда как, без сомнения, мы имеем дело с самыми обыкновенными стрелками? А письмо, подлинное письмо полковника Сент-Обана? Письмо меня смущает, согласен, но ничто не может изгладить впечатления, которое произвели на меня новый конвой и его командир.

И прежде всего — эти сержанты и солдаты — «военные» ли они? С чёрными этого не узнаешь. Негры все на одно лицо. Относительно офицера приходится сказать «да». Напротив, только с большими колебаниями можно говорить о двух сержантах. Из стрелков ли эти головушки? Из стрелков другого сорта! Не надо быть френологом[40], физиономистом или каким-нибудь другим «истом», чтобы читать на этих лицах беспокойство загнанного зверя, любовь к грубым наслаждениям, неуменье сдерживать свои чувства, жестокость. Очаровательный портрет!

Прежде всего меня поразила одна деталь, но эта деталь открывает цепь моих размышлений. Не странно ли, в самом деле, что эти люди, включая сержантов, покрыты пылью, как и подобает людям, догонявшим нас пятнадцать дней, а их начальник свеж, точно выскочил изкоробки. Он свеж до невероятия! Чистое бельё, сверкающие ботинки, напомаженные усы. А его мундир? Можно подумать, что лейтенант Лакур отправляется на смотр. Он вылощен, как адъютант высокого командира: все на месте до последней пуговки и нитки и даже до складки на брюках, будто только что купленных в магазине! Не часто встретишь в зарослях такую элегантность.

Эта форма говорит понимающему человеку, что её никогда не надевали, что она совершенно новенькая, и тот, кто её носит, в своём желании иметь вид «офицера» перешёл границы правдоподобия.

Чтобы быть щёголем в то время, когда его подчинённые так грязны, лейтенант Лакур не должен был догонять нас вместе с ними.

Оба сержанта, напротив, отвратительно грязны, но если в них нет преувеличенной элегантности офицера, то они, по моему мнению, вдаются в противоположную крайность. Их «мундиры» точно из лавки старьёвщика; они даже в лохмотьях. Их панталоны слишком коротки и все в заплатах, и нет никакого номера, никакого значка полка, к которому они принадлежат. Я едва верю, что можно так содержать французских солдат, даже если они нанялись на короткий срок. Другое замечание, которое трудно объяснить: мне кажется, владельцы этих мундиров не привыкли их носить. Я не могу в точности объяснить, почему, но они словно «в гостях» в своих одеяниях.

Таков полный перечень моих замечаний и наблюдений. Быть может, найдут, что это скудно и что я виноват, увлекаясь незначительными частностями, которые, возможно, объясняются весьма просто. Все может быть, я и сам склонен согласиться с таким мнением. Оценивая причины моего недоверия, чтобы занести их в записную книжку, я первый нахожу их слабыми. Но это недоверие просто инстинктивно, и я не могу выразить его словами.

Как бы то ни было, мне нечего прибавить к сказанному. Насчёт дисциплины ничего нельзя сказать. По моему мнению, она даже слишком строга. Часовые стоят на своих постах и сменяются регулярно. Военная выправка превосходна и даже, возможно, чересчур.

Конвой разделяется на три группы, которые держатся в стороне друг от друга. Первую составляют двадцать суданских стрелков. В свободные от караула часы они не расстаются и, странная вещь среди чёрных, почти не разговаривают. Они либо съедают свою стряпню в молчании, либо спят. Их не слышно. Они повинуются мановению пальца или глаза своих сержантов, которых, по-видимому, очень боятся. В общем создаётся впечатление, что эти двадцать негров очень печальны и их гнетёт страх.

Во второй группе два сержанта. Эти разговаривают, но только между собой и всегда вполголоса. Несмотря на мои репортёрские уши, я ни разу не мог подхватить из их разговора ничего, кроме незначительных слов.

Последнюю группу составляет сам лейтенант Лакур.

Лейтенант Лакур — человек маленького роста, и кажется мне несговорчивым субъектом. У него бледно-голубые глаза, цвета стали, как говорится, отнюдь не выражающие всеобъемлющей благожелательности; он молчалив и нелюдим. После полудня он выходит из своей палатки только два раза с единственной целью проверить людей. Эта операция всегда происходит одинаково. Заметив командира, стрелки поднимаются и выстраиваются в ряд. Лейтенант, прямой, как кол, проходит перед ними, а его ледяной взгляд обегает их с головы до ног, потом он уходит к себе, не сказав никому ни слова. Если даже все повернётся к лучшему, я осмеливаюсь сказать, что этот элегантный офицер не будет приятным компаньоном.

Весь день я не вижу мадемуазель Морна. Не видно и Чумуки, и потому моя статья все ещё лежит у меня в кармане.

15 февраля. Утром я не замечаю приготовлений к отправке. От Тонгане я узнаю, что мы не двинемся весь день. После вчерашнего отдыха эта остановка кажется мне странной.

Случай сталкивает меня с лейтенантом Лакуром, все таким же прямым и непогрешимо изящным. Я спрашиваю его о причине задержки.

— Приказ господина Барсака, — лаконически отвечает он.

Три слова, военный поклон и поворот на пятках. Лейтенант Лакур не из тех, кого называют блестящими собеседниками.

Почему так поступил начальник экспедиции? Уж не отказывается ли он продолжать путешествие с конвоем, уменьшенным в пять раз? Это меня интригует. Но это меня также и беспокоит, потому что такое решение может положить конец репортажу, который как раз начинает становиться сенсационным.

Около десяти часов я замечаю Барсака. Он прогуливается большими шагами, руки за спину, глаза в землю, и кажется не в добром настроении. Момент, по-видимому, не очень хорошо выбран, чтобы спрашивать, каковы его проекты. Но это меня не останавливает, и я решаюсь получить интервью.

Барсак не сердится. Он останавливается, молча смотрит некоторое время. Наконец, говорит:

— Несколько дней назад, господин Флоранс, вы предлагали мне тот же вопрос. Я вам не ответил. Я вам скажу сегодня, что и сам не знаю, какой ответ вам дать.

— Значит, вы не приняли ещё никаких решений, господин депутат?

— Никаких. Я раздумываю, я нащупываю почву, взвешиваю все «за» и «против»… — Новое молчание, потом внезапно: — Но почему бы нам не рассмотреть вопрос вместе? Вы человек практичный, полный здравого смысла. (Спасибо, господин Барсак!) Вы мне дадите совет.

Я кланяюсь.

— К вашим услугам, господин депутат.

— Рассмотрим сначала, — продолжает Барсак, — благоразумно ли продолжать это путешествие, иначе говоря, возможно ли оно?

Я подсказываю:

— Быть может, стоит сначала рассмотреть, полезно ли оно?

— Его польза несомненна со всех точек зрения, — возражает Барсак.

Я удивлён. Однако Барсак продолжает:

— Задача такова: можем ли мы совершить это путешествие? Ещё вчера я не поставил бы этот вопрос, так как вчера наш путь не был отмечен никаким серьёзным происшествием. Это и ваше мнение, не так ли?

— Конечно.

— Первое, действительно важное происшествие, это неожиданная смена конвоя и его уменьшение до двадцати человек. Могут ли двадцать человек обеспечить нашу безопасность посреди этого негритянского населения, вот вопрос.

— Если его так ставить, — говорю я, — то можно дать только утвердительный ответ. Мне кажется, что двадцать человек вполне достаточно, если мы не столкнёмся с враждебностью негров. Другие исследователи совершали более долгие путешествия с меньшим конвоем и даже совсем без конвоя. Но…

— Я знаю, что вы хотите сказать, — перебивает Барсак. — Вы будете говорить о таинственном незнакомце, который, кажется, не желает видеть нас в этой стране. Я не скрывал своего мнения на этот счёт, и все меня одобрили. С тех пор не случилось ничего нового, значит, по-моему, бесполезно к этому возвращаться.

Я спорю.

— Извините, господин депутат, но мне, напротив, кажется, что случилось новое.

— Ба! — говорит удивлённый Барсак. — Тогда это новое от меня скрыли. Объяснитесь!

При поставленном в упор вопросе я чувствую, что затрудняюсь. Мои наблюдения казались мне такими значительными, а их следствия я считал так хорошо выведенными, когда сам рассматривал их одно за другим. Но когда мне пришлось говорить о них полным голосом, они показались мне ещё более незначительными и спорными, чем когда я писал о них в книжке. Однако раз уж я глупо влез в эту кашу, то мой долг, во всяком случае, высказаться до конца.

И я высказываюсь. Я сообщаю Барсаку мои наблюдения над нашим конвоем и его командиром и в заключение боязливо выражаю предположение, что если эти люди — не настоящие солдаты, то они могут быть на службе у нашего неведомого врага, которого мы до сих пор не считали опасным.

Слушая эти неправдоподобные вещи, Барсак хохочет.

— Это из романа! — восклицает он. — У вас блестящее воображение, господин Флоранс. Оно вам пригодится, когда вы вздумаете писать для сцены. Но я вам советую не доверяться ему в действительной жизни.

— Всё-таки… — говорю я, задетый.

— Тут нет «всё-таки». Тут факты. Подписанный, приказ прежде всего.

— Он может быть фальшивым.

— Нет, — возражает господин Барсак, — ведь капитан Марсеней нашёл его действительным и повиновался без колебаний.

— Он мог быть украден..,

— Опять роман! Как, скажите пожалуйста, могли заменить настоящий конвой? При этом предположении надо было иметь наготове отряд, достаточно многочисленный, чтобы, во-первых, уничтожить настоящих солдат вплоть до последнего человека, вы понимаете — вплоть до последнего! — и, во-вторых, чтобы, захватив приказ, заменить настоящих солдат фальшивым отрядом, абсолютно тождественным, и это в то время, когда никто не мог знать ни о составе нового конвоя, ни даже о том, что этот конвой будет послан полковником Сент-Обаном. Никто из людей лейтенанта Лакура не ранен, значит, этому отряду следовало быть очень многочисленным, так как настоящие солдаты не позволили бы истребить себя, не защищаясь. И вы хотите, чтобы присутствие такой значительной шайки не было замечено, чтобы слухи о битве не дошли до нас, тогда как новости в зарослях распространяются от деревни к деревне с быстротой телеграммы. Вот с какими невозможными вещами сталкиваешься, когда даёшь волю воображению!

Барсак прав, приказ не украден. Он продолжает:

— Ну, а на чём основано впечатление, которое на вас произвели эти люди и их начальник? И чем эти стрелки, которых вы видите отсюда, отличаются от всех чёрных стрелков?

Я смотрю туда и принуждён сознаться, что Барсак прав. Где у меня вчера вечером была голова? Я сам себе внушил все это. Новые негры походят на всех негров.

Барсак сознаёт своё преимущество. Он продолжает с уверенностью (и бог знает, однако, не слишком ли много у него этой уверенности!):

— Перейдём к сержантам. Что вы находите в них особенного? Они очень грязны, это верно, но не более, чем некоторые сержанты капитана Марсенея. В зарослях нельзя быть слишком требовательным к мундирам,

Золотые слова! Я робко отступаю, так как, действительно, поколеблен.

— Всё-таки лейтенант Лакур…

— О! Он необычайно корректен! — восклицает, улыбаясь, Барсак. — Он очень беспокоится о своей персоне и своём туалете. Но это — не преступление.

Конечно, это так. Я делаю последнее усилие.

— Все же, совершенно новый мундир — это странно… — Потому что старый — в чемодане лейтенанта, — объясняет Барсак, у которого есть ответ на все. — Так как он запылился, то господин Лакур привёл себя в порядок, прежде чем представиться нам.

Барсак, по-видимому, находит такую заботу вполне естественной. В конце концов, это я, быть может, не отдаю себе точного отчёта в значительности персоны начальника экспедиции.

— Впрочем, я долго разговаривал с лейтенантом Лакуром вчера после обеда (наверно, пока я писал мои заметки). Это очаровательный человек, несмотря на своё чрезмерное стремление к изяществу. Вежливый, хорошо воспитанный, даже почтительный. — Здесь Барсак выпячивает грудь. — …даже почтительный. Я нашёл в нём очень приятного собеседника и очень сговорчивого подчинённого.

Я спрашиваю:

— Лейтенант Лакур не видит никаких неудобств продолжать наше путешествие в таких условиях?

— Никаких,

— Вы, однако, колеблетесь, господин депутат.

— Я не колеблюсь, — провозглашает Барсак, который в разговоре убедил самого себя. — Мы отправляемся завтра.

Я интересуюсь:

— Не исследовав пользу дальнейшего путешествия, после того как вы установили его возможность?

Скромная ирония моего вопроса проходит незамеченной.

— А к чему? — отвечает Барсак. — Это путешествие не только полезно, — оно необходимо.

Я повторяю, не понимая:

— Необходимо?

Все ещё в хорошем настроении, Барсак фамильярно берет меня под руку и доверительным тоном объясняет;

— Между нами говоря, мой дорогой, я хочу вам признаться, что с некоторого времени я считаю чёрных, которых мы здесь встречаем, достаточно далёкими от возможности получения избирательных прав. Я даже вам признаюсь, если будете настаивать, что у нас нет шансов изменить это мнение, удаляясь от берега. Но то, что я вам говорю, я не скажу с парламентской трибуны. Наоборот, если мы закончим наше путешествие, дело обернётся так: Бодрьер и я представим отчёты с совершенно противоположными заключениями. Эти отчёты будут переданы в комиссию. Там после обсуждения или предоставят избирательные права нескольким племенам на берегу океана, что явится моей победой, или же комиссия не придёт к соглашению, и дело будет погребено. Через неделю о нем забудут, и никто не станет разбирать, прав я был или неправ. В обоих случаях ничто не помешает Бодрьеру или мне при подходящем случае получить портфель министра колоний. Если же я, напротив, вернусь, не доведя миссию до конца, этим я сам признаю, что заблуждался, мои враги закричат во все горло, что я старая тупица, и меня окончательно утопят. — Барсак немного помолчал и закончил такой глубокой мыслью: — Не забывайте никогда святой истины, господин Флоранс: «Политик может ошибаться. Это абсолютно неважно. Но если он признает свою ошибку, он погиб!»

Я смакую эту истину и удаляюсь довольный. Я очень доволен, в самом деле, так как теперь знаю мотивы каждого.

Покинув Барсака, я вдруг натыкаюсь на записную книжку Понсена, которую тот случайно забыл на своём складном стуле. Мои инстинкты журналиста берут верх над хорошим воспитанием, и я решительно открываю книжку: уж слишком долго она меня интересует. Слишком долго я себя спрашиваю, что наш молчаливый компаньон может писать с утра до вечера. Я желаю, наконец, это узнать.

Увы! Я наказан за моё любопытство. Я вижу только нагромождение цифр и букв, разбросанных как попало и совершенно непонятных. Это только «р. д. 0,009», «н. кв. км. 135, 08», «в ср. 76, 18» и тому подобное.

Ещё одна тайма! Для того эти секретные записи? Неужели Понсену нужно что-то скрывать? Уж не предатель ли и он?

Ну, я сел на своего конька! Хватит возиться с этим. Что за мысль подозревать такого славного человека? Я делаю ему слишком много чести, так как, — я могу признаться в этом своей записной книжке, — он не слишком умён, господин Понсен!

Но ты газетчик или нет? На всякий случай я переписываю образцы иероглифов, выбранные среди тех, которые попадаются почти ежедневно. Вот они:

5 д. пр. д. 7; м. 3306, в ср. 472,28; ж. 1895, е. к. д. 1895:7 = 270,71; кв. км. 122; н. кв. км. 3306:122 = = 27,09.

Нас. в ц.: 27,09 X 54600 = 1 479 114 ч.

12 ф. пр. д. 81; м. 12085, в ср. 149,19; ж. 6654, н. к. д. 6654:81 = 82,15; кв. км. 1401; н. кв. км. 12085: 1401 = = 8 62

Нас. в ц.: 8,62 X 54600 = 470 652 ч.

Я кладу блокнот на место и спасаюсь со своей добычей. Может быть, это пригодится. Вперёд ведь не узнаешь.

После полудня я прогуливаюсь. Меня сопровождает Тонгане на лошади Чумуки: она лучше его собственной. Мы едем по полю мелкой рысцой.

Через пять минут Тонгане, у которого чешется язык, заявляет с места в карьер:

— Хорошо, Чумуки убежал. Чумуки — паршивый предатель.

Вот и другой! Как? Чумуки тоже нас предавал? Я понимаю, что надо собрать сведения, и притворяюсь удивлённым.

— Ты хочешь сказать: Морилире?

— Морилире плохой, — энергично говорит Тонгане. — Но Чумуки всё равно как Морилире. Говорил неграм: «Плохо идти!» Давал много доло тубаб (водки), много серебро, много золото.

Золото в руках Морилире и Чумуки? Это невероятно!

— Ты хочешь сказать, они давали неграм каури, чтобы расположить их к себе?

— Не каури, — настаивает Тонгане. — Много золото, — и прибавляет деталь, которая меня ошеломляет: — Много английское золото!

— Так ты знаешь английское золото, Тонгане?

— Да, — отвечает он. — Мой ашантий. Мой знает фустерлинги.

Я понимаю, что Тонгане на своём странном наречии называет так фунты стерлингов. Смешное слово. Я попытался написать, как он его произносит, но в устах Тонгане оно звучит ещё забавнее. Однако в этот момент мне не до смеха. Золото — английское золото! — в руках Чумуки и Морилире. Я смущён. Разумеется, я делаю вид, что не придаю никакой важности его сообщениям.

— Ты славный парень, Тонгане, — говорю я ему, — и раз уж ты так хорошо знаешь фустерлинги, возьми эту золотую монету с гербом Французской республики.

— Хорошая республика! — радостно кричит Тонгане, подбрасывая в воздух монету; он ловит её на лету и спускает в седельную сумку.

Тотчас его физиономия выражает удивление: его рука вытаскивает большой свёрток бумаги, предмет, редкий у негров, в самом деле. Я испускаю крик и вырываю у Тонгане свёрток, который прекрасно узнаю.

Мои статьи! Это мои статьи! Мои замечательные статьи остались в сумке негодяя Чумуки1 Я проверяю. Увы! Они все тут, начиная с четвёртой. Как же сурово осуждают меня теперь в «Экспансьон Франсез»! Я обесчещен, я навеки потерял репутацию!

Пока я предаюсь печальным размышлениям, наша прогулка продолжается. Приблизительно в шести километрах от лагеря я внезапно останавливаюсь.

Почти у самой дороги, на пространстве шириной от шести до семи метров, длиной около пятидесяти, резко очерчен след посреди зарослей. На этом пространстве высокая трава помята, раздавлена, а кое-где даже как будто начисто скошена гигантской косой. И — что особенно привлекает моё внимание — в самой обнажённой части его я различаю две параллельные колеи, подобные тем, какие мы видели возле Канкана: их глубина от восьми до десяти сантиметров с одного конца, и они незаметно изглаживаются к другому концу. На этот раз глубокая сторона на западе.

Невольно я сопоставляю эту пару колей с жужжанием, слышанным три дня назад. В Канкане мы также слышали странное жужжание, до того как заметили на земле эти необъяснимые следы.

Какая связь между этими явлениями — жужжанием, парой колей — и Кенъелалой из Канкана?

Я не вижу тут никакой связи. И, однако, эта связь должна существовать. Когда я смотрю на загадочные борозды, моё подсознание вызывает скверную фигуру колдуна-негра. И мне внезапно вспоминается, что из четырех предсказаний этого балагура исполнилось уже три! И тогда меня, одинокого с моим черным компаньоном в безграничной пустыне, с головы до пяток пронизывает дрожь, в это уже во второй раз. Когда я думаю об окружающей меня тайне, я боюсь.

Это извинительно в таких обстоятельствах. К несчастью, это продолжается недолго: я создан так, что не умею бояться. Моя слабость — любопытство. И, пока мы возвращаемся, я упрямо стараюсь разгадать досадные загадки. Это занятие так меня поглощает, что я ничего не вижу вокруг.

Приближаясь к лагерю, я подпрыгиваю в седле. Тонгане без всяких предисловий говорит:

— Тулатигуи (лейтенант) нехорош. Паршивая обезьянья голова!

— Правильно! — отвечаю я, не подумав, и это меня извиняет.

17 февраля. Большой переход сегодня и ещё больший вчера. Пятьдесят километров за два дня. Чумуки не появляется — каналья! Это заметно. Под управлением одного Тонгане наши погонщики и носильщики делают чудеса.

В продолжение этих двух дней мои страхи, признаюсь, значительно уменьшились. Конвой точно выполняет свои обязанности, которые, впрочем, нетрудны. Двадцать людей в две линий окружают караван, как и при капитане Марсенее. Только я замечаю, что они не обмениваются с нашим черным персоналом теми шуточками, на которые были так щедры их предшественники. Впрочем, это делает честь их дисциплинированности.

Два сержанта остаются преимущественно в арьергарде, когда не проезжают вдоль линии стрелков. Они ни с кем не разговаривают, кроме своих людей, к которым по временам обращаются с короткими приказами, тотчас выполняемыми. Приходится признать, что если наш конвой немногочислен, зато он под крепким управлением.

Лейтенант Лакур держится во главе колонны, почти на том же месте, которое занимал капитан Марсеней, около господина Барсака. Я замечаю, что мадемуазель Морна отодвинулась на несколько рядов. Она теперь с Сен-Береном, позади доктора Шатоннея и господина Понсена. По-видимому, мадемуазель Морна не желает находиться в обществе лейтенанта.

О нем, впрочем, ничего не скажешь. Он мало говорит, но действует. Очевидно, его энергичные манеры привели к достаточно удовлетворительным результатам двух последних дней похода. Нельзя ничего сказать. И однако…

Но это у меня навязчивая идея. Тайна, которую я чувствую вокруг нас, странные факты, мною замеченные, наверно, повредили мои мозги, и я склонен, без сомнения, слишком склонен, повсюду видеть предательство.

Как бы то ни было, вот мотивы моего убеждения.

Это было сегодня утром, около девяти часов. Проходя через совершенно пустынную маленькую деревушку, мы услышали в одной хижине стоны. По приказу господина Барсака конвой останавливается, и доктор Шатонней, сопровождаемый лейтенантом Лакуром и двумя стрелками, входит в хижину. Разумеется, пресса, то есть я, проникает вместе с ними.

Ужасное зрелище! Двое мёртвых и раненый. Оба трупа, мужчина и женщина, отвратительно изуродованы.

Кто убил и ранил этих бедных людей? Кто виноват в этом жестоком истреблении?

Доктор Шатонней сначала занимается раненым.

Так как в хижине слишком темно, стрелки по приказу доктора выносят раненого наружу. Это старый негр. Он ранен в плечо, и рана его ужасна. Кость ключицы обнажена. Я спрашиваю себя: каким оружием можно причинить такие страшные повреждения?

Доктор промывает рану и вытаскивает из неё многочисленные осколки свинца. Он заботливо перевязывает рану бинтами, которые ему подаёт лейтенант Лакур. Раненый жалобно стонет. Но когда перевязка окончена, ему становится легче.

Но доктор озабочен. Он снова входит в хижину, осматривает трупы и выходит ещё более озабоченный. Он приближается к раненому и расспрашивает его с помощью Тонгане.

По рассказу бедного негра, 11 февраля, то есть за три дня до смены нашего конвоя, деревушка была атакована отрядом чёрных под командой двух белых. Обитатели спаслись в зарослях, за исключением мужчины и женщины, которые не успели убежать и трупы которых мы нашли. Раненый был с другими. К несчастью, пока он бежал, пуля ударила его в плечо. Он все же имел силы спрятаться в зарослях и, таким образом, ускользнул от нападающих. Когда отряд удалился, все возвратились в деревню, но снова скрылись, увидев наш конвой, приближавшийся с той стороны, куда ушёл первый.

Этот рассказ нас очень беспокоит. Не очень приятно, в самом деле, узнать, что шайка негодяев бродит по стране. И очень возможно, что мы столкнёмся с ней, так как, по словам раненого, она идёт нам навстречу.

Бедняга трогательно выражает свою признательность доктору Шатоннею, но вдруг умолкает, глаза его, полные ужаса, устремлены на что-то позади нас. Мы оборачиваемся и оказываемся лицом к лицу с одним из сержантов нашего конвоя. Вид этого человека и вызвал у негра такой страх.

Впрочем, сержант спокоен. Он взволновался лишь тогда, когда ледяные глаза лейтенанта Лакура метнули на него ужасный взгляд, в котором смешаны упрёк и угроза. Я ловлю этот взгляд на лету, но не могу его объяснить. Сержант дотрагивается до лба, показывая, что раненый бредит, и возвращается к своим людям.

Мы подходим к больному. Но теперь он смотрит на нас с ужасом, и невозможно вытянуть из него ни слова. Его переносят в хижину, и мы отправляемся дальше, успокоенные, впрочем, за его судьбу.

Не знаю, что думают мои компаньоны. Меня же занимает новая задача: почему вид сержанта так испугал старика? И почему он не обратил никакого внимания на лейтенанта Лакура?

На эту загадку тоже нет ответа. Случай ставит нам неразрешимые вопросы, и это начинает крайне раздражать.

В этот вечер мы довольно поздно раскинули палатки у деревушки Каду. Мы были настроены .печально, так как здесь, в Каду, мадемуазель Морна и Сен-Берен собираются нас покинуть. Мы будем продолжать путь к Уагадугу и Нигеру, они же поднимутся к северу, к Гао, и к тому же Нигеру, своей конечной цели. Надо ли говорить, что мы сделали все возможное, чтобы отговорить их от этого бессмысленного проекта? Наши усилия были бесполезны. Я осмеливаюсь предвидеть, что будущая половина капитана Марсенея не из податливых. Когда мадемуазель Морна что-нибудь заберёт себе в голову, она и черту не уступит. В отчаянии от неудачи мы обратились за поддержкой к лейтенанту Лакуру и просили его доказать, в свою очередь, нашей компаньонке, какое безумие она собирается совершить. Я был убеждён, что ему придётся напрасно расточать слова, но он и не принял на себя эту заботу. Лейтенант Лакур не произнёс ни слова. Он сделал уклончивый жест и улыбнулся очень странно, не знаю, но какой причине.

Итак, остановились около Каду. В момент, когда я собираюсь удалиться в палатку, меня задерживает доктор Шатонней. Он говорит:

— Я хочу сообщить вам одну вещь, господин Флоранс; пули, которыми поражены были негры, разрывные,

И он уходит, не дожидаясь ответа. Так! Ещё одна тайна! Разрывные пули! Кто может употреблять такое оружие? Как подобное оружие может существовать в этой стране?

Ещё два вопроса прибавляются к моей коллекции вопросов, которая беспрерывно обогащается. Зато коллекция ответов ничуть не увеличивается!

18 февраля. Последняя новость дня, без комментариев. Наш конвой ушёл. Я говорю прямо: ушёл.

Это невероятно, но я настаиваю, я повторяю: конвой ушёл. Проснувшись три или четыре часа назад, мы его не нашли. Он испарился, улетучился ночью и с ним все носильщики, все погонщики без исключения.

Понятно? Лейтенант Лакур, его два сержанта и весь конвой, все двадцать человек ушли не для того, чтобы сделать утреннюю прогулку и вернуться к завтраку. Они ушли, бесповоротно ушли.

И вот мы одни в зарослях, с нашими лошадьми, с нашим личным оружием, тридцатью шестью ослами, с запасом провизии на пять дней, с Малик и с Тонгане, Ага! Я хотел приключений!

ЧТО ДЕЛАТЬ?

Когда члены экспедиции Барсака, накануне прибывшие в Каду, проснувшись 18 февраля, заметили исчезновение конвоя и своих носильщиков и погонщиков, они остолбенели. Эта двойная измена и особенно измена конвоя была настолько невероятна, что они долго отказывались в неё поверить, если бы им тотчас не было дано доказательство, что слуги и солдаты унии без намерения вернуться.

Разбудил своих компаньонов Амедей Флоранс, который первым вышел из палатки. Все, включая Малик, которая провела ночь в палатке Жанны Морна, моментально собрались, обмениваясь восклицаниями.

Как и обычно, обсуждение началось достаточно беспорядочно, больше обменивались восклицаниями, чем размышлениями. Прежде чем устраивать будущее, они удивлялись настоящему.

Пока они так шумели, из соседней чащи донёсся стон. Сен-Берен, Амедей Флоранс и доктор Шатонней побежали и нашли Тонгане связанного, с заткнутым ртом и, что хуже всего, раной в левом боку.

Тонгане освободили от уз, привели в чувство, перевязали и расспросили. Частью на своём негритянском жаргоне, частью на языке бамбара, причём переводчицей служила Жанна Морна, Тонгане рассказал всё, что знал о ночных событиях.

Бегство было совершено между часом и двумя ночи. В этот момент Тонгане, разбуженный необычным шумом, которого не слышали европейцы в своих шатрах, удивился, увидев стрелков на лошадях, в некотором расстоянии от лагеря; слуги под предводительством лейтенанта Лакура и двух сержантов копошились над какой-то работой, которую ночная темнота не позволяла рассмотреть. Заинтересованный, Тонгане поднялся и направился к носильщикам и погонщикам, чтобы узнать, в чём дело. Он не дошёл. На полдороге на него бросились двое, и один из них схватил его за горло, помешав ему крикнуть. В одно мгновение он был повален, связан, ему заткнули рот. Падая, он успел заметить, что чёрные нагружали на себя тюки, выбранные из поклажи. Тонгане был бессилен что-либо предпринять. Напавшие на него уже удалялись, когда к ним подошёл лейтенант Лакур и отрывисто спросил:

— Готово?

— Да, — ответил один из нападавших, в котором Тонгане узнал сержанта.

Молчание. Тонгане почувствовал, что над ним наклонились, его ощупали.

— Вы с ума спятили, честное слово! — сказал лейтенант. — Вы оставляете молодца, который слишком много видел. Роберт, удар штыка для этой нечисти!

Приказ был исполнен мгновенно, но Тонгане, к счастью, удалось извернуться, и штык, вместо того чтобы пронзить ему грудь, скользнул по боку, нанеся рану, более болезненную, чем опасную. В темноте Лакур и его помощники ошиблись: штык был покрыт кровью, а находчивый негр испустил вздох, как бы прощаясь с жизнью, и затаил дыхание.

— Сделано? — повторил голос лейтенанта Лакура, когда удар был нанесён.

— Все в порядке, — ответил тот, кто нанёс удар, и ко-ко начальник назвал. Робертом.

Три человека удалились, и Тонгане башмак ничего не слышал. Скоро он потерял сознание как из-за потери крови, так и потому, что рот его был забит тряпками. Больше он ничего не знал.

Этого рассказа было достаточно, чтобы убедиться, что измена задумана и подготовлена заранее.

Установив все это, члены экспедиции смотрела друг на друга, изумлённые и потрясённые. Первым прервал молчание Амедей Флоранс, для которого ещё раз испрашивается снисхождение читателя.

— Наше положение трудное! — вскричал репортёр, выразив общую мысль.

Эти слова точно открыли источник, и полились предложения, как улучшить положение. Прежде всего надо было подвести итоги. Сделав подсчёты, убедились, что осталась дюжина револьверов, семь ружей; из них шесть охотничьих, все это с достаточным запасом патронов; семь лошадей, тридцать шесть, ослов, около ста пятидесяти килограммов разных товаров и на четыре дня провизии. Таким образом, средства защиты и транспорта были налицо. О провизии не стоило беспокоиться: её можно было доставать, как и прежде, в деревнях. Вдобавок, шесть европейцев обладали превосходным оружием, и можно было охотиться. Пересчитав инвентарь, пришли к заключению, что партия; им располагающая, не столкнётся ни с какими непреодолимыми препятствиями с материальной стороны.

Решили продать ослов, которые при отсутствии опытных погонщиков могли стать серьёзным бременем. Сделав это, можно будет выработать план действий. Если придут к решению продолжать путешествие ещё некоторое время, придётся нанять пять-шесть негров, которые понесут товары. По мере надобности эти товара можно обменивать в деревнях на необходимые продукты.. В противном случае следует с этими товарами распроститься за любую; цену; не нужны станут носильщики, и можно будет двигаться горазда» быстрее.,

Жанна Морна и Сен-Берен, которые одни лишь могли объясняться с туземцами; вошли в переговоры с обитателями Каду. Они встретили в деревне превосходный приём и подарками завоевали симпатии старшины. С его помощью ослы были проданы в Каду и окружающих деревнях по десять тысяч каури (около тридцати франков) за каждого, а всего за триста пятьдесят тысяч каури. Одной этой суммой существование членов экспедиции и оплата пяти носильщиков были обеспечены на двадцать дней.

С другой стороны, старшина обещал предоставить пять носильщиков и даже более, если понадобится. Торговые сделки потребовали нескольких дней. Они были закончены вечером 22 февраля. Это время не пропало даром, так как раньше Тонгане не мог тронуться в путь, а к этому времени его рана зарубцевалась, и ничто уже не мешало отправлению.

Утром 23-го расположили кружком шесть складных стульев, посредине разложили карты. Товгане и Малик составляли аудиторию. Обсуждение началось под председательством Барсака.

— Заседание открыто, — по привычке сказал Барсак. — Кто просит слова?

Все незаметно улыбнулись. Амедей Флоранс иронически ответил, не моргнув глазом:

— Мы будем говорить после вас, господин председатель

— Как вам угодно, — согласился Барсак, ничуть не удивлённый этим титулом. — Обсудим положение. Мы покинуты нашим конвоем, но вооружены, имеем товары для обмена и находимся в центре Судана, на большом расстоянии от берега…

При этих словах Понсен вытащил из кармана свой большой блокнот, и, водрузив очки на нос, он, никогда не говоривший, сказал:

— Точно на 1 408 километров 583 метра и 17 сантиметров, включая извилины и считая от центрального кола моей палатки.

— Подобная точность бесполезна, господин Понсен, — заметил Барсак. — Достаточно знать, что мы находимся приблизительно за 1 400 километров от Конакри. Вы знаете, что мы намерены были идти дальше, но новое положение потребует, может быть, новых решений. По-моему, мы должны добраться если не самым быстрым, то самым надёжным путём до какого-нибудь французского поста и там спокойно решить, что делать дальше. Одобрение было единодушное.

— Мы должны постараться достигнуть Нигера, — продолжал Барсак, рассматривая карту. — Нельзя ли пройти к Сею через Уагадугу и Надианго? После взятия Тимбукту французские посты продвигаются вниз по реке. Признаюсь, я не знаю, дошли ли они сейчас до Сея, но это возможно, даже вероятно. В случае, если нам удастся получить другой конвой, эта комбинация будет иметь то преимущество, что согласуется с нашими планами.

— Но она имеет то неудобство, господин председатель, — порывисто вскричал Понсен, лихорадочно рассматривая цифры в своей книжке, — что нам предлагается путь в 800 километров. А наш шаг в среднем равен 72 сантиметрам, я в этом уверен. 800 километров составляют 1 111 111 шагов с дробью. Отбросим дробь. Мы делаем в час в среднем 5 143 шага с дробью. Отбросим дробь. Но есть ещё остановки, которые требуют в час, в среднем, 18 минут 40 секунд, я это проверил. Остаётся 2 520 секунд, то есть 3 600 шагов и одна десятая. Переход в 800 километров потребует 1 111 111 шагов, разделённых на 3 600 и одну десятую, то есть 308 и двадцать две тысячи восемьсот две тридцатишеститысячных часа. Это составляет 1111680 секунд с дробью. Отбросим дробь. Мы в действительности идём 5 часов 45 минут и 12 секунд в день, считая все остановки, то есть 20 712 секунд. Следовательно, чтобы пройти 800 километров, нам потребуется 1111680 секунд, делённых на 20712, что даёт 53 и тринадцать миллионов девятьсот четыре двадцатимиллионных дня. Чтобы определить величину этой последней дроби, надо перевести её в часы, минуты и секунды. И тогда получится…

— О! О!! О!!! — прокричал Амедей Флоранс, нервы которого не выдержали. — Неужели вы не могли попросту сказать, что нам понадобится 53 дня, если мы будем проходить по 15 километров в день, и только 40, если будем ежедневно делать 20? Чего вы хотите добиться этими невероятными вычислениями?

— А вот чего, — ответил Понсен, с уязвлённым видом закрывая свой внушительный блокнот, — что лучше достигнуть Нигера у Дженне. Таким образом, расстояние уменьшится наполовину и сократится до 400 километров.

— Было бы ещё лучше, — возразил Амедей Флоранс, указывая по карте предлагаемый им путь, — выйти к Нигеру у Сегу-Сикоро через Бамгу, Уаттару, Джитаману и так далее. Переход будет около 300 километров, но, помимо того, что мы будем идти по пути капитана Марсенея, мы выгадаем 100 километров, потому что не придётся подниматься по реке от Дженне до Сегу. Кроме того, это последнее поселение довольно значительное, и мы, конечно, найдём там помощь.

— Хорошо придумано, — одобрил доктор Шатонней. — Но есть ещё более удобное решение вопроса. Надо просто возвратиться если не к морю, то, по крайней мере, в Сикасо, от которого нас отделяет всего 200 километров; там мы найдём соотечественников, которые нас так сердечно принимали. Там мы решим, следует ли отправиться в Бамако или же, что предпочтительнее, как считает господин Амедей Флоранс, подняться до Сегу-Сикоро.

— Доктор прав, — согласился Флоранс. — Это самое благоразумное решение.

После того как каждый выразил своё мнение, дискуссия на время прервалась.

— Можно согласиться, господин Флоранс, — начал после минутного раздумья Барсак, который захотел дать своим компаньонам лестное понятие о его героизме, — что и вы и доктор правы. Я вас прошу, однако, подумать, что возвращение в Сикасо означает оставление, хотя и временное, той цели, которую я себе поставил. Да, господа, долг прежде всего…

— Мы понимаем ваши опасения, господин Барсак, — перебил Флоранс, — но бывают случаи, когда долг — это благоразумие.

— Остаётся обсудить, — возразил Барсак, — что получится в том и другом случае. Наш конвой, правда, дезертировал, но напрасно искать опасностей, которые нам угрожали бы. Те опасности, к которым мы до сих пор шли навстречу, исходят, возможно, от предполагаемого врага, существование которого нам доказывают только те удары, которые он нам наносит. Но расценим эти удары, и они покажутся нам очень слабыми. Какие затруднения нам созданы? По словам господина Флоранса, нас сначала пытались запугать; я предполагаю, что наш неведомый враг позднее возмутил наш персонал в Оикаоо и далее и, наконец, каким-то неведомым способом подменил настоящий конвой фальшивым. Но соблаговолите подумать, что, поступая таким образом, нам дали доказательства очень большой умеренности. Этот мнимый конвой, вместо того чтобы обежать, легко мог перебить нас всех! Он этого не сделал. Больше того; нам оставили провизию, оружие, патроны, лошадей и некоторый запас товаров. Поступки не из числа самых страшных.

— Но есть и Тонгане, — мягко возразил доктор Шатонней.

— Тонгане — негр, — ответил Барсак, — а для некоторых людей жизнь негра ничего не стоит.

— Господин Барсак прав, — вмешался Флоранс. — Да, с нами, действительно, поступили умеренно; верно, что до сих пор нашей смерти не хотели. Я говорю: до сих пор, так как наш неведомый противник может употребить приёмы нападения более действенные, если мы будем продолжать путь в направлении, которое ему не нравится. Рана же Тонгане доказывает нам, что те, кого мы стесняем, скоры на расправу.

— Правильно, — одобрил доктор.

За одобрением доктора Шатоннея последовало несколько минут молчания, которые Барсак употребил на глубокое раздумье. Конечно, умозаключения Амедея Флоравса были справедливы, и, очевидно, почтенный депутат Юга не хотел подвергать опасности своё драгоценное существование с единственной целью избежать критики, которая ждёт его в Париже, если он вернётся, не выполнив полностью свою миссию. Да, впрочем, разве этим критикам нельзя возразить?

— Серьёзно поразмыслив, — оказал Барсак, пытаясь испробовать на теперешних слушателях аргументы, которые ему впоследствии послужат в споре с коллегами из парламента, — я склоняюсь к предложению господина Амедея Флоранса, и особенно в той форме, которую придал ему наш уважаемый сотоварищ, доктор Шатонней. Я голосую за возвращение в Сикасо, имея конечной целью Сегу-Сикоро. Если же, господа…

Амедей Флоранс, утомлённый дискуссией, перестал слушать оратора и начал думать о другом.

— …если же, господа, кто-нибудь попытается порицать меня за прекращение этого безусловно необходимого путешествия, я отвечу, что ответственность за это прекращение падает на правительство, долг которого был обеспечить .нашей экспедиции действенную защиту. Если серьёзная необходимость принудила правительство отозвать состав нашего конвоя, оно должно было принять все необходимые меры, чтобы шайка авантюристов не могла подменить подлинный отряд, который нам предназначался; или же, чтобы такой подмен не совершился, оно обязано было с большим тактом избрать командира, которому доверило нашу безопасность. Этому командиру следовало не так послушно выполнять приказы, происхождение которых не наше дело выяснять. Расследование, кажущееся мне необходимым, расследование, господа…

— Простите, господин председатель, — перебил Амедей Флоранс, — если вы мне позволите…

Сначала репортёр хотел предложить самое благоразумное решение, которое быстро подсказал ему здравый смысл. Но это предложение перестало интересовать Флоранса, лишь только он понял, что его примут. А через несколько минут немногого недоставало, чтобы он начал сожалеть о прекращении путешествия, как раз когда оно обещало стать интересным.

Он ещё был во власти этих размышлений, когда его взгляд случайно упал на Жанну Морна и Сен-Берена. Он без всяких колебаний перебил Барсака, которого не слушал, как уже было отмечено.

— Простите, господин председатель, — перебил Амедей Флоранс. — С вашего позволения, я замечу, что мы принимаем решение, не спросив мнения мадемуазель Морна и господина де Сен-Берена: они имеют голос, как и все мы.

Замечание было основательное. Жанна Морна и Сен-Берен слушали спор молча, не принимая в нём никакого участия.

— Господин Флоранс прав, — признался Барсак, обращаясь к Жанне Морна. — Прошу, мадемуазель, выразить ваше мнение.

— Благодарю вас за желание узнать моё мнение, — спокойно ответила Жанна Морна, — но мы должны остаться непричастными к обсуждению, которое нас не касается.

— Не касается вас? Почему же, мадемуазель? Мы, кажется, все под одним знаменем.

— Совсем нет, господин Барсак, — ответила Жанна Морна. — Если в силу обстоятельств вы отказываетесь от своей цели, то мы своей не оставляем. Нам не хотелось бы отделяться от вас в момент, когда у вас такие неприятности, но мы всё-таки намерены продолжать свой путь.

— Вы все ещё настаиваете на путешествии в Гао?

— Больше чем когда-либо.

— Одни? Без конвоя?

— Мы и не рассчитывали попасть туда с конвоем.

— Без носильщиков?

— Мы найдём других. Если это невозможно, обойдёмся без них.

— Несмотря на эту враждебность, причин которой мы не знаем, но реальность которой неоспорима?

— Несмотря на эту враждебность, которая, впрочем, мне кажется, направлена больше против вас.

— Как это знать, раз мы идём одним путём? Во всяком случае, я боюсь, что именно на вас нападёт неизвестный противник, если вы одни отправитесь к Нигеру.

— Пусть, это так, но мы не боимся неведомого врага.

— Но это безумие! — вскричал Барсак. — Мы не допустим вас совершить такой неблагоразумный поступок единственно для удовлетворения вашего каприза.

Жанна Морна одно мгновение колебалась, потом печально ответила:

— К несчастью, это не каприз, как я вам говорила до сих пор.

— Так о чём же идёт речь? — вскричал изумлённый Барсак.

Жанна Морна снова задумалась; после краткого молчания она сказала серьёзно:

— О выполнении долга.

Барсак, доктор Шатонней и Амедей Флоранс смотрели на Жанну Морна с интересом и изумлением. Барсак и Шатонней спрашивали себя, что подразумевает девушка под словом, которое она произнесла, и какой долг мог оказаться настолько повелительным, чтобы повести её в самую дальнюю область Петли Нигера? Амедей Флоранс, который из любопытства старался разузнать, какие причины заставляли его компаньонов совершать это путешествие, испытывал глубокое удовлетворение при мысли, что узнает ещё одну из причин, которая до тех пор оставалась для него тайной.

Жанна Морна снова заговорила:

— Простите меня, господа, я вас обманывала…

— Вы обманывали? — спросил Барсак с возрастающим изумлением.

— Да, я вас обманывала. Господин де Сен-Берен сказал вам своё настоящее имя, он, действительно, француз, как и вы. Я же представилась вам под ложным именем и чужой национальностью. Я англичанка, зовут меня Жанна Бакстон. Я дочь лорда Гленора, сестра капитана Джорджа Бакстона. Около Кубо покоятся останки моего несчастного брата. Туда я должна отправиться, и только там смогу я завершить предпринятое мною дело.

Тогда Жанна Бакстон — её имя отныне восстанавливается — рассказала о драме в Кубо, об обвинениях против Джорджа Бакстона, о его смерти, о стыде и отчаянии лорда Гленора. Она говорила о священной цели, которую поставила перед собой: восстановить честь брата, стереть пятно с его имени и возвратить покой старику, жизнь которого протекала в мрачном уединении замка близ Утокзетера.

Живое волнение овладело слушателями. Они удивлялись этой молодой девушке, благородный порыв которой не удерживали ни усталость, ни опасности.

— Мисс Бакстон, — довольно резко сказал Амедей Флоранс, когда она кончила говорить, — позвольте мне бросить вам упрёк.

— Упрёк? Мне? — удивилась Жанна, ожидавшая совсем другого эффекта от своего рассказа.

— Да, упрёк, и серьёзный! Какое странное и нелестное мнение у вас о французах вообще и об Амедее Флорансе в частности!

— Что вы хотите сказать, господин Флоранс? — пробормотала смущённая Жанна Бакстон.

— Как! — вскричал репортёр негодующим тоном. — Вы вообразили, что Амедей Флоранс позволит вам сделать маленькую прогулку в Кубо без него?

— О! Господин Флоранс!.. — возразила с чувством Жанна, которая начала понимать.

— Хорошенькое дело! — продолжал Амедей Флоранс, все ещё изображая живейшее негодование. — Какой эгоизм!

— Я не вижу… — пыталась сказать Жанна с полуулыбкой.

— Пожалуйста, позвольте мне говорить, — с достоинством перебил Флоранс. — Вы позабыли, что я журналист, больше того: репортёр. А знаете ли вы, что скажет мне мой директор, когда узнает, что я прозевал сенсационный репортаж по делу Бакстона? Ну? Он мне скажет: «Мой маленький Флоранс, вы просто осел!» И выставит меня за дверь в два счета. А я дорожу местом. Итак, я отправляюсь с вами.

— О, господин Флоранс! — повторила Жанна, глубоко взволнованная.

Репортёр посмотрел ей в глаза.

— Я отправляюсь с вами, мисс Бакстон, — энергично проговорил он. — И не теряйте времени, пытаясь меня отговаривать. Я думаю, что сам лучше вас знаю, что делать.

Жанна пожала руку славного и мужественного человека.

— Я принимаю, господин Флоранс, — сказала она, и две крупные слезы скатились из её глаз.

— А меня, мисс Бакстон, меня вы возьмёте? — спросил внезапно грубым голосом доктор Шатонней.

— Вас, доктор?

— Конечно, меня. Такая экспедиция не может обойтись без медика. Раз вы отправляетесь туда, где вас могут изрубить в мелкие кусочки, мне надо быть там, чтобы их сшить.

— О, доктор! — снова повторила Жанна, начиная плакать от счастья.

Но каково было её волнение, когда она услышала гневный голос Барсака:

— Ну! А я? Я вижу, что никто не желает спросить моего мнения?

Барсак был действительно разъярён. Ведь он тоже хотел присоединиться к мисс Бакстон. Одним ударом он убивал двух зайцев, так как путь молодой девушки почти совпадал с его собственным, а неблагоразумие поступка оправдывалось благородной целью. Вдобавок, разве четверо мужчин, четверо французов могли хладнокровно бросить эту девушку в зарослях и предоставить ей одной пуститься в опасное приключение?

Флоранс и доктор Шатонней вырвали у него из-под носа эффект, как говорят в театре, а это всегда очень неприятно.

— Я не говорю о господине Флорансе, — продолжал он, ещё увеличивая для видимости своё дурное настроение, — он человек свободный. Но вы, доктор, вы член экспедиции, главой которой являюсь я, как мне думается. И вы составляете проект дезертировать в свою очередь, чтобы ваш командир лишился последнего солдата?

— Уверяю вас, господин Барсак… — сказал доктор, который, не подумал над этой стороной вопроса.

— Если ваше намерение не таково, сударь, быть может, у вас есть мысль, что я тоже отправлюсь в Кубо? Но разве вам принадлежит право решать, куда мы направим путь? И ваше ли дело давать мне уроки?

— Позвольте, господин Барсак… — пытался вставить слово бедный доктор.

— Нет, доктор, нет, я не позволяю, — возразил Барсак, голос которого все повышался. — И знайте, что я, ответственный начальник экспедиции на Нигер, не одобряю ваших проектов. Совершенно напротив, принимая во внимание, что единственный проводник, который у нас остался, нанят мисс Бакстон и находится в её исключительном распоряжении, принимая во внимание, что мы не можем объясняться с туземцами без помощи мисс Бак-стон и господина де Сен-Берена, которые одни среди нас могут разговаривать на языке бамбара, я хочу, я намереваюсь, я приказываю…

Барсак, голос которого достиг потрясающей звучности, сделал искусную паузу, потом очень простым тоном закончил:

— …отправляться всем к Нигеру через Кубо.

— Как, господин Барсак? — спросила Жанна, боясь, что она не поняла.

— Так, мисс Бакстон, — отрезал Барсак. — Нужно, чтоб вы решились поддерживать нас до конца.

— О, господин Барсак? — прошептала Жанна и расплакалась всерьёз.

Но не у одной Жанны были влажные глаза. Волнение было всеобщим. Мужчины, впрочем, старались его скрыть, и оно выразилось у них в возбуждённом потоке бесполезных слов.

— Это самая простая прогулка, — восклицал Флоранс, — раз мы имеем провизию!

— На пять дней! — говорил доктор Шатонней таким тоном, будто речь шла о пяти месяцах.

— Только на четыре, — поправлял Барсак, — но мы купим ещё.

— Впрочем, охота, — подсказывал доктор.

— И рыбная ловля! — прибавил Сен-Берен.

— И фрукты, которые я неплохо знаю, — утверждал доктор.

— Мой знает плоды: пататы, ямс, — вставлял Тонгане.

— Я могу делать масло каркте, — старалась превзойти его Малик.

— Гип, гип, ура! — кричал Амедей Флоране. — Это Капуя[41], Ханаанская страна, земной рай1 .

— Мы отправляемся завтра, — приказал наконец Барсак. — Приготовимся, чтобы не терять ни часа.

Стоит отметить, что Понсен до сих пор ни разу не открыл рта. Напротив, лишь только все решили идти в Кубо, Понсен вытащил свой блокнот, страницы которого он покрыл бесконечными вычислениями.

— Все это очень хорошо, — сказал он в ответ на последние слова Барсака. — Не мешает отметить, что путь в Кубо, сравниваемый с таковым же в Сегу-Сикоро, представляет увеличение на 400 километров. Так как наш шаг составляет, как известно, 72 сантиметра, это составляет 555 555 шагов с дробью. Отбросим дробь. И мы делаем в час, как уже сказано, 3 600 шагов и одну десятую и идём каждый день 5 часов 45 минут и 12 секунд. Следовательно…

Но никто не слушал Поисена. Барсак, доктор Шатонней, Амедей Флоранс, Жанна Бакстон и Сен-Берен уже занялись деятельными приготовлениями к завтрашнему дню, и Понсен проповедовал в пустыне.

МОГИЛА, КОСТИ

Сопровождаемые шестью носильщиками, предоставленными старшиной Каду, остатки экспедиции Барсака покинули эту деревню утром 24 февраля. Как ни тревожны были последние события, путешественники выступила весело, исключая Понсена, внутренние чувства которого оставались непроницаемыми. Все были приятно возбуждены перспективой совершить великодушный, даже героический поступок и взаимно поздравляли друг друга с принятым решением. Впрочем, ничего ещё не было потеряно. Шесть европейцев и Тонгане, взявший Малик на круп лошади, владели верховыми животными, у них было оружие, продукты, предметы обмена.

С другой стороны, местность казалась спокойной, и можно было надеяться, что неведомый противник, с которым они до сих пор сталкивались, прекратит свои преследования; а больше никого не приходилось опасаться. По-видимому, ничто не помешает экспедиции достигнуть Кубо без серьёзных испытаний.

Ничто не препятствовало быстрому маршу, так как его уже не замедляло многочисленное стадо ослов. Чтобы ускорить поход, были принесены тяжёлые жертвы. Старшине Каду за его услуги оставили большую часть товара, сохранив лишь то, что можно было легко доставить в Гао. Более тягостная жертва: отказались от палаток и лишь одну сохранили для Жанны Бакстон, хотя она категорически возражала; мужчины будут ночевать в деревнях или на открытом воздухе. В сухое время года и •при сравнительно коротком походе это не могло причинить особых неудобств.

Дело шло о расстоянии в пятьсот километров, то есть о переходе в пятнадцать или двадцать дней. Вероятно, в Кубо будут между 10 и 15 марта. Начало пути оправдало благоприятные предзнаменования. Свежие носильщики были усердны, намеченные этапы выполнялись, и только пять дней потребовалось, чтобы преодолеть сто сорок километров, отделяющих Каду от Санабо, куда прибыли днём 28 февраля. Никаких происшествий не случилось во время этой первой части путешествия.

Как и предполагалось, на ночлег устраивались в туземных хижинах, правда, очень грязных, но все же удовлетворительных. Если же во второй части дня поблизости не оказывалось деревушки, ночь мирно проходила на открытом воздухе. Повсюду хорошо принимаемые, путешественники питались без затруднений и сохранили свои запасы провизии,, когда покинули Санабо 1 марта. До сих пор у них не было причин раскаиваться в принятом решении.

— Это слишком хорошо! — провозгласил Амедей Флоранс в разговоре со своим другом Сен-Береном, когда они ехали бок о бок 2 марта. — Как глубокий мыслитель, я должен был бы беспокоиться и рассчитывать, какая дробь обычного соотношения между добром и злом приходится нам во вред. Но я лучше хочу предполагать, что судьба время от времени берет пример с господина Понсена и отбрасывает дробь.

— Это результат хорошего поступка, дорогой друг, — ответил Сен-Берен. — Вы нас не покинули, и небо вас вознаграждает.

— Судя по тому, как идут дела, у нас нет большой заслуги, — сказал, поворачиваясь в седле, доктор Шатонней, ехавший впереди двух друзей.

— Кто знает! — молвил Сен-Берен. — Мы ещё не пришли к концу.

— Ба! — вскричал Амедей Флоранс. — Всё равно. На этот раз нам дует попутный ветер. Такие вещи чувствуются, чёрт возьми! Я утверждаю, что мы приедем в Кубо, как на кресле, без малейших приключений, что, впрочем, не слишком утешительно для журналиста, директор которого… Эй! — прервал он внезапно речь, обращая восклицание к своей лошади, которая споткнулась.

— В чём дело? — спросил Барсак.

— Моя лошадь, — объяснил Флоранс. — Я не знаю, что с ней. Она беспрестанно спотыкается сегодня утром. Надо её осмотреть…

Он не успел кончить: лошадь внезапно остановилась, задрожала и закачалась. Репортёр едва успел соскочить, как животное согнуло колени и вытянулось на земле. На

помощь бедной лошади поспешили; она стонала и дышала тяжело. С неё сняли седло, промыли ноздри водой из соседнего ручейка. Ничто не помогло. Час спустя лошадь издохла.

— Мне надо было подержаться за сучок, — жалобно сказал Амедей Флоранс, превратившийся в пешехода. — Поздравляя себя с удачей, обязательно накличешь беду: это уж известно.

— Вы становитесь суеверным, господин Флоранс? — улыбаясь, спросила Жанна Бакстон.

— Не совсем, мадемуазель. Мне только досадно, очень досадно!

Лошадь Тонгане была отдана репортёру. Жанна Бак-стон посадила Малик сзади, и после двухчасовой задержки снова двинулись в путь, оставив позади труп лошади и её сбрую, которую нельзя было увезти. Дневной переход из-за этого происшествия сократился.

С наступлением ночи остановились около рощи, раскинувшейся полукругом у края дороги; с этого пункта, расположенного на небольшой возвышенности, можно было осматривать местность по всем направлениям. Эта роща, где можно было не опасаться нечаянного нападения, была удачно избрана для ночлега. Её удобства, очевидно, привлекали и других путешественников. Судя по следам, здесь останавливалась довольно многочисленная группа людей, и у них были лошади. Кто эти люди? Негры или белые? Второе предположение, более вероятное, так как негры обычно не пользуются лошадьми, превратилось в уверенность, когда Амедей Флоранс нашёл и показал спутникам пуговицу — предмет цивилизации, мало употребляемый чёрными и неопровержимо свидетельствовавший о цвете кожи её прежнего владельца.

Высокая трава уже выпрямилась, — значит, люди были здесь не менее двенадцати дней назад. Так как путники с ними не столкнулись, можно было заключить, что и они следуют на северо-запад, — значит, встретиться с ними не придётся.

День 3 марта не принёс ничего особенного, но 4-го путешественники потерпели новый урон в конском составе. Вечером лошадь Барсака пала точно так же, как лошадь Амедея Флоранса. Это уже начало казаться странным,

Доктор Шатонней, осмотрев мёртвую лошадь, сказал Флорансу, когда они были вдвоём:

— Я поджидал этого, господин Флоранс, чтобы сказать вам достаточно серьёзную вещь.

— Какую же? — спросил удивлённый репортёр.

— Наши лошади отравлены.

— Невозможно! — вскричал репортёр. — Кто их отравил? Негры, нанятые в Каду? Не в их интересах создавать нам трудности.

— Я никого не обвиняю, но настаиваю на том, что сказал. После первого несчастья я сомневался. После второго у меня полная уверенность. Признаки неопровержимы. Последний невежда не ошибётся.

— Итак, ваше мнение, доктор?

— Насчёт чего?

— Насчёт того, что мы должны делать.

— Я знаю это не больше вас. Мой долг предупредить вас, и я сделал это конфиденциальным образом, чтобы вы сообщили нашим товарищам, за исключением мисс Бак-стон, которую, мне думается, не стоит волновать.

— Конечно, — согласился Флоранс. — Но скажите, доктор, неужели так необходимо предполагать злой умысел в этих двух случаях? Неужели нельзя объяснить это иначе? Не могли ли наши лошади съесть ядовитую траву?

— Это не только возможно, — сказал доктор, — но и Очевидно. Остаётся узнать: случайность ли примешала к их пище ядовитую траву, или же случай носит имя человека? Пока я об этом знаю не больше вас.

Решили наблюдать строже, чем когда-либо, за пятью уцелевшими лошадьми, чтобы избежать повторения несчастий. Один из европейцев или Тонгане всегда оставались с ними во время привалов, чтобы к ним никто не мог подойти. По причине ли этих предосторожностей или просто потому, что две первые смерти были случайны, следующие два дня прошли без приключений, и все немного успокоились. Вдобавок, потеря двух лошадей была до сих пор единственным несчастным происшествием.

Местность была очень ровной, продвигались без усталости, настолько быстро, насколько позволял шаг носильщиков; в деревушках легко доставали продовольствие, что позволяло сохранять первоначальный запас продуктов на четыре дня. Во второй половине дня 5 марта и за весь день 6-го не заметили ни одной деревни, и этот резерв пришлось затронуть. Впрочем, об этом не беспокоились, так как Тонгане уверял, что они скоро встретят значительное поселение, где легко будет достать пропитание.

Вечером 6 марта в самом деле подошли к деревне Яхо, но предсказания Тонгане не оправдались. Лишь только приблизились к «тата» — стене, окружавшей деревню, — раздались бранные крики и даже выстрелы из кремнёвых ружей, и на вершине «тата» появилась многочисленная толпа негров. Экспедиция в первый раз встретила такой приём, если не считать выходки туземцев в Кокоро. В Кокоро ещё удалось превратить их воинственные чувства в более дружеские, а в Яхо даже невозможно было попытаться достигнуть подобного результата.

Барсак напрасно пытался вступить в сношения с жителями деревни, — не помогали никакие средства. Был поднят белый флаг на конце палки. Эта мирная эмблема, понятная повсюду на земле, вызвала ураган завываний, сопровождаемый тучей пуль, которые были бы смертельны для посланного, если бы он не постарался держаться на достаточной дистанции. Тонгане и два носильщика, люди того же племени, как и обитатели Яхо, были посланы парламентёрами. Но их отказались слушать и отвечали камнями и пулями, которые, впрочем, неловкость стрелков делала безобидными. Было ясно, что обитатели деревни по той или иной причине решили не входить ни в какие отношения с чужестранцами и даже не желают знать их намерения. Впрочем, эти негостеприимные негры ограничились лишь тем, что заперлись за «тата», не впускали туда путешественников, но не отваживались на более решительные враждебные действия.

Каковы бы ни были причины такого поведения, путешественники не могли запастись провизией, как надеялись, и 7 марта им пришлось отправиться с запасом провизии всего на два дня. Положение, впрочем, не внушало ещё тревоги. Экспедиция уже сделала больше трехсот километров от Каду, то есть более половины намеченного пути. И можно было думать, что ближайшие деревни окажут более дружеский приём, чем Яхо.

По дороге не встретилось жилья, и этот вопрос в продолжение дня 7 марта не мог разрешиться. День был удачен по числу пройденных километров, но принёс новое несчастье: пала третья лошадь, совершенно так же, как две предыдущие.

— Кому-то все же удаётся отравлять наших лошадей, несмотря на строгий надзор? — спросил Флоранс доктора Шатоннея.

— Это мало вероятно, — ответил доктор. — Яд был дан до нашего отправления из Каду, может быть, в ту ночь, когда дезертировал наш конвой. Если же лошади умирают одна за другой, то объясняется это различием их организмов, и, без сомнения, различием доз.

— А пока, — сказал Флоранс, — нас трое пешеходов на четыре всадника. Не слишком забавно!

8 марта пустились в путь с беспокойством. С какой стороны ни взгляни, будущее представлялось мрачным. Уже невозможно было скрывать, что могущественный противник, от которого путешественники, по их мнению, освободились, позаботился отравить лошадей, прежде чем отделиться от экспедиции, и это указывало на постоянство ненависти, столь же ужасное, как и необъяснимое. С другой стороны, провизии оставалось только на один день, и придётся страдать от голода, если до заката солнца не встретится деревня.

Этого не пришлось долго ждать. Ещё не прошёл первый час пути, как вдали показалась группа хижин. Путешественники немного помедлили, гадая о том, какой приём их ждёт. На обширной равнине, развёртывавшейся перед их глазами, они ничего не различали. Деревня казалась мёртвой, поле было пустынно. Виднелись лишь пышный ковёр зарослей да просека дороги, на которой кое-где чернели пятна.

Барсак и его спутники двинулись к деревне. Они не сделали и километра, как отвратительный запах стеснил им дыхание. Через несколько шагов они были около одного из чёрных пятен, замеченных издали. Они попятились. Чёрное пятно оказалось полуразложившимся трупом негра. До самой деревни они насчитали на дороге десять таких похоронных вех.

Доктор Шатонней, осмотревший один из трупов, сказал Амедею Флорансу:

— Видите, как невелико входное отверстие от пули, поразившей этого человека, и как, наоборот, обширно выходное, когда пуля пронизывает тело насквозь. И вы можете заметить, какие ужасающие разрушения она производит, когда встречает кость. В этих людей стреляли разрывными пулями.

— Опять?! — вскричал Амедей Флоранс.

— Опять.

— Как в того старого негра, о котором мы позаботились в деревушке, во время первого перехода с новым конвоем?

— Да, как в тот день, — подтвердил доктор Шатонней.

Амедей Флоранс и доктор присоединились к спутникам в молчании. Они в задумчивости спрашивали себя, какое заключение следует вывести из необъяснимого повторения такого ужасного случая?

В деревне зрелище было ещё страшнее. Многочисленные признаки говорили, что она была местом жестокой битвы. После боя победители сожгли деревню, и большая часть хижин погибла от огня. В уцелевших хижинах нашли трупы.

— Смерть этих несчастных произошла, по крайней мере, десять дней назад, — сказал доктор, — и тоже произошла от разрывных пуль.

— Но кто же негодяи, устроившие такую резню? — вскричал Сен-Берен.

— Может быть, те люди, следы которых мы заметили несколько дней назад? — предположил Амедей Флоранс. — Мы тогда считали, что они опередили нас на двенадцать дней. Это сходится с датой, установленной доктором.

— Это, несомненно, они, — с негодованием сказал Барсак.

— Так это им мы обязаны недавним приёмом в Яхо, — прибавил Флоранс. — Они хотели разграбить Яхо, но деревня окружена «тата», и они не могли туда войти. Вот почему испуганные негры с этого времени держатся на оборонительном положении.

— Это логично, — одобрил доктор Шатонней.

— Но кто же эти негодяи, — спросила Жанна Бакстон, — и не опасно ли для нас их присутствие?

— Кто они, я не знаю, — ответил Флоранс, — но мне кажется, что нам не следует бояться. Они опередили нас на десять — двенадцать дней, и так как они на лошадях, то мало вероятно, чтобы мы их когда-нибудь догнали.

Через сожжённую деревню прошли, не встретив ни одного живого существа. Она была совершенно пустынна, так как те, кого не уничтожили пули, скрылись. Вдобавок, деревня была разграблена. Всё, что не истребил огонь, было пущено на ветер. То же зрелище в окрестностях, где расстилались опустошённые поля. Злая, разрушительная воля была очевидна.

Во власти самых печальных размышлений путники оставили позади злополучное селение.

Вечером остановились в поле. Провизии оставалось лишь на один раз. Её разделили на две части, из которых одну сохранили на следующее утро.

Днём 9 марта встретили две деревни. К первой не могли приблизиться, так как она была защищена «тата», и их встретили, как в Яхо, вторая, незащищённая, была разрушена, сожжена и совершенно пуста, как виденная накануне.

— Поистине можно сказать, — заметил Барсак, — что эти люди задались целью создать перед нами пустыню.

Замечание было верное. Не убив путешественников иным способом, их решили заморить голодом.

— Ба! — умышленно беспечно сказал Амедей Флоранс. — Мы наперекор им все же пройдём эту пустыню. До Кубо не больше полутораста километров. В конце концов это не море переплыть. Уж если мясники и бакалейщики забастовали, то охота доставит нам бифштексы.

За исключением Понсена, неспособного владеть оружием, все остальные последовали превосходному совету. К несчастью, высокая трава закрывала вид, а местность была не слишком обильна дичью. За весь день добычу составили только дрофа, две цесарки и две куропатки. Этого едва хватило на четырнадцать человек.

Вечером Флоранс и доктор заметили, что на месте их лагеря останавливались и другие путешественники. Казалось, время, на которое те их опередили, стало меньше, так как трава была помята не так давно. Пока они рассуждали по этому поводу, их позвал Тонгане. Упали сразу две лошади. Помочь было невозможно, и они погибли после часа мучений.

Остались всего две лошади, но и их не суждено было сохранить: они пали 10 марта.

Были ли носильщики, нанятые в Каду, напуганы этими постоянными смертями? А может быть, просто они побоялись голода, так как охота 10 марта дала смехотворные результаты? Как бы то ни было, они скрылись ночью с 10 на 11 марта, и когда настало утро, шесть европейцев, Тонгане и Малик оказались без носильщиков, без лошадей и без провизии.

На момент они испытали упадок духа, вполне естественный из-за слабости, которую они начали чувствовать. Особенно удручена была Жанна Бакстон, упрекавшая себя за то, что вовлекла своих товарищей в это плачевное путешествие. Она обвиняла себя за их несчастья и просила прощенья.

Флоранс почувствовал необходимость бороться со всеобщим унынием.

— Какие бесполезные слова! — вскричал он нарочито грубым тоном, обращаясь к Жанне Бакстон. — Мы ещё, кажется, не умерли. Охота не была хороша эти дни… Что ж! Завтра она будет лучше, вот и всё.

— Не забудем, — заметил доктор Шатонней, приходя на помощь репортёру, — что наши негры, сбежав, избавили нас от шести едоков.

— В наших обстоятельствах это прямо благодеяние, — заключил Флоранс. — Если бы они не ушли сами, я уж намеревался отправить их к любезным семействам.

— Спасибо, господин Флоранс, спасибо, господа, — сказала Жанна Бакстон, глубоко растроганная. — Поверьте, что я никогда не забуду вашей доброты.

— Без нежностей, — перебил Флоранс. — Нет ничего хуже перед завтраком. Лучше пойдём на охоту и потом будем есть до несварения желудка. А чувства будем изливать за десертом.

Уход носильщиков сделал невозможной переноску тюков, пришлось оставить последнюю палатку и остатки меновых товаров. Жанна Бакстон отныне будет спать на открытом воздухе, если не найдётся убежища в покинутой деревне. Потеря предметов обмена не вызвала больших сожалений. К чему они, раз страна пустынна? Впрочем, разве они не имели золота на случай, если станет возможно вести торговлю!

В этих печальных обстоятельствах поход возобновился. 12 марта прошли через деревню, где нашли многочисленные трупы негров. Доктор заметил, что смерть этих несчастных произошла недавно, не более двух дней назад. Не следовало ли отсюда заключить, что они догоняют шайку убийц и могут с ней столкнуться в тот или другой день?

Несмотря на эту малоутешительную перспективу, они продолжали продвигаться к северу. Что другое могли они сделать? Возвращаться к югу, по дороге, где снова встретятся враждебные или разрушенные деревни, невозможно. Лучше любой ценой достигнуть Нигера, потому что там они могут получить помощь.

Истощённые путешественники на своём пути встречали полное опустошение. Деревни, защищённые «тата» против разгрома, были настроены воинственно, остальные — разграблены. Нигде не удавалось достать продовольствия, и экспедиция существовала только по милости счастливых случайностей: ямс, пататы или другие корни, вырытые в опустошённом поле, удачный выстрел, а иногда какая-нибудь жалкая рыбёшка, выловленная Сен-Береном во время привала. Но это случалось реже всего. Хотя несчастье ничуть не уменьшило постоянную рассеянность и повышенную чувствительность странного племянника Жанны Бакстон, но они шли местами, где реки попадались не часто. Не раз страдали от жажды: колодцы на их пути были неизменно засыпаны. Злая сила, изощрявшаяся в преследовании путешественников, ничего не забывала.

Но энергия их все же не иссякла. Сжигаемые солнечными лучами, с трудом таща ноги, когда им не попадалась дичь, сокращая переходы из-за возрастающей слабости, они отважно стремились к северу день за днём, шаг за шагом, несмотря на усталость, жажду, голод.

Двое негров выносили испытания с удивительным терпением. Привыкшие к невзгодам суровой жизни, они страдали как будто меньше, чем европейцы. Они проявляли самую трогательную преданность.

— Мой не очень голоден, — говорил Тонгане Малик, предлагая ей какой-нибудь найденный им корень.

Малик принимала подарок, но лишь для того, чтобы предложить его Жанне Бакстон, а та присоединяла его к общему запасу.

И так каждый выполнял долг, действуя сообразно со своим характером.

Барсак был больше всего склонен к гневу. Он молчал, а если иногда с его уст срывалось слово, оно было обращено к французскому правительству, небрежность которого поставила его, Барсака, в такое трудное положение. Он уже видел себя на трибуне парламента. В ожидании он готовил свои громы, которые метнёт вокруг, как некий Юпитер с высоты парламентского Олимпа[42].

Доктор Шатонней тоже мало говорил, но, хотя и неспособный к охоте, был очень полезен. Он искал съедобные фрукты, которые открывал довольно часто, и, стараясь сохранить хотя бы видимость весёлого настроения, никогда не забывал хохотать с характерным шумом выпускаемого из машины пара при малейшей шутке Амедея Флоранса.

Понсен ещё меньше говорил, он совсем почти не открывал рта. Он не охотился, не удил, но зато и не жаловался. Он ничего не делал, Понсен, если не считать того, что по временам записывал в свою таинственную книжку какие-то заметки, всегда очень интриговавшие Амедея Флоранса.

Казалось, Жанна Бакстон с меньшим терпением выносила испытания, посылаемые судьбой, и, однако, не этими испытаниями объяснялась её растущая печаль. Никогда не надеясь, что путешествие пройдёт без трудностей, она с твёрдым сердцем встречала препятствия на своём пути. Похудевшая, ослабевшая от лишений и всевозможных страданий, она сохраняла всю энергию, и мысль её постоянно была устремлена к намеченной цели. Но по мере приближения к ней беспокойство и тоска увеличивались против её воли. Что скажет ей могила в Кубо? Что покажет расследование, которое она предпримет, приняв за центр розысков то место, где погиб её брат? Не вернётся ли она с пустыми руками?

Эти вопросы теснились в её мозгу, становясь каждый день все более неотвязными и повелительными.

Амедей Флоранс видел печаль Жанны Бакстон и всячески старался её рассеять. На деле он был душой этого маленького мирка, и самые худшие испытания не влияли на его постоянную весёлость. Если его послушать, надо было благодарить небо за отеческую заботливость, потому что никакой другой род жизни не соответствует так строго правилам гигиены, если её хорошо понимать. Что бы ни случилось, он рукоплескал. Жажда? Нет ничего более благоприятного при начинающемся расширении желудка. Голод? Прекрасно — это излечит его от грозящего ему артрита[43]. Вы истощены усталостью? По его мнению, вы лучше будете спать. И он во всем этом искал поддержки доктора Шатоннея, который одобрял и восхищался смелостью и энергией славного парня.

Заслуги Амедея Флоранса были тем больше, что, кроме общих забот, он испытывал беспокойство другого рода, о котором его товарищи даже не подозревали. Началось это 12 марта, когда они пересекли деревню, разграбленную, казалось, накануне. С этого дня Амедей Флоранс втайне убедился, что за ними наблюдают, шпионят. Он был уверен, что враги сторожат их в зарослях, шаг за шагом следуют за расстроенной экспедицией, видят её агонию и готовы в тот момент, когда спасение будет близко, уничтожить все усилия этих потерпевших крушение на суше. Будучи всегда настороже, он получал многочисленные доказательства своих подозрений: днём — следы недавнего лагеря, едва слышные выстрелы, галоп лошади вдали; ночью — шёпот, тихие шаги, неясные тени среди глубокой тьмы. О своих наблюдениях, размышлениях, страхах он ничего не говорил товарищам и приказал молчать Тонгане, который заметил то же самое. Они удовлетворились тем, что усиленно караулили.

Путешествие, связанное с такими трудностями, не могло уложиться в намеченные сроки. Только вечером 23 марта они сделали последнюю остановку перед Кубо. Семь-восемь километров отделяли от него истощённых путников, но менее чем за два километра находилась, по словам Тонгане, могила, где покоились останки капитана Джорджа Бакстона.

На рассвете следующего дня они пустятся в путь. Покинув проторённую тропу, они сначала пойдут туда, где был уничтожен мятежный отряд, а потом направятся к деревне. Если она в лучшем состоянии, чем другие, они найдут там продовольствие и отдохнут несколько дней, пока Жанна Бакстон будет продолжать розыски. В противном случае они или повёрнут к Гао, или изберут дорогу в Тимбукту или Дженне, в надежде встретить на севере или на востоке менее разорённые области.

В этот момент Амедей Флоранс счёл нужным рассказать товарищам о фактах, которые его занимали. Пока они отдыхали от дневной усталости, а Малик готовила скудный ужин на огне из сухой травы, он рассказал им о своих дневных и .ночных наблюдениях и выразил уверенность, что они не могут сделать ни одного шага, который не был бы известен невидимым, но всегда присутствующим поблизости врагам.

— Я иду дальше, — прибавил он, — и осмеливаюсь утверждать, что наши противники — это старинные знакомцы. Я упорно настаиваю, пока мне не докажут противного, что они состоят в точности из двадцати чёрных и трех белых и что один из них походит, как двойник, на нашего изящного друга, так называемого лейтенанта Лакура, с такой выгодной стороны известного моим почтенным собеседникам.

— На чём вы основываете свои предположения, господин Флоранс? — спросил Барсак.

— Прежде всего на том, что наш так называемый конвой легко мог узнать наши намерения и предшествовать на выбранном нами пути. Зачем? Чтобы сделать на нашу беду ту хорошенькую работу, которой вы могли восхищаться. Кроме того, трудно допустить присутствие другого отряда, который, не зная о нашем местонахождении, занимался бы подобными развлечениями с необъяснимой целью. Есть ещё и другое. Обитатели уничтоженных деревень и старый негр, которого перевязывал доктор ещё до Каду, поражены одинаковым оружием. Убийцы были поблизости от нас до прибытия второго конвоя, так же, как они здесь после его ухода.

— Может быть, вы и правы, господин Флоранс, — согласился Барсак, — но, в конце концов, вы не открыли нам ничего нового. Никто из нас никогда не сомневался. что опустошение страны производится во вред нам. Но, будь ли опустошение делом лейтенанта Лакура или другого, это не меняет положения, равно как и то, что бандиты окружают нас, вместо того чтобы идти впереди, как мы предполагали.

— Я не согласен, — возразил Амедей Флоранс. — Я до такой степени не согласен, что решил сегодня говорить, после того как долго молчал, чтоб не увеличивать напрасно ваших опасений. Но мы у цели, несмотря ни на что. Завтра мы или будем в Кубо, следовательно, под защитой, или нас заставят изменить направление, а быть может, перестанут преследовать. И я хотел бы, признаюсь, обмануть на этот раз преследователей, чтоб они не знали наших намерений.

— Почему? — спросил Барсак.

— Сам не знаю, — признался Флоранс. — Просто мне пришла такая мысль. Мне кажется, в интересах мисс Бакстон, чтобы цель её путешествия не была известна, прежде чем она сделает расследование.

— Я согласна с господином Флорансом, — одобрила Жанна Бакстон. — Кто знает, быть может, завтра они на нас нападут открыто, и я потерплю крушение в порту. Я не хотела бы, зайдя так далеко, не достигнуть цели. Господин Флоранс прав: надо ускользнуть от шпионов, которые нас окружают. К несчастью, я не вижу средства, как это сделать.

— Нет ничего проще, — разъяснил Флоранс. — Несомненно, что по крайней мере до сих пор наши враги не рискнули на прямое покушение. Они лишь следуют за нами, шпионят, и, если мысль мисс Бакстон правильна, вмешаются более действенно, когда наше упорство истощит их терпение. Вероятно, их бдительность утихает, когда мы останавливаемся на ночлег. Постоянство наших привычек должно их успокоить, и они не сомневаются в том, что найдут нас утром там, где оставили вечером. Нет оснований предполагать, что сегодня их стража бдительнее, чем в другие дни, по крайней мере, если они не решились ещё на немедленную атаку. И даже в этом случае будет выгоднее, чем когда-либо, попытаться ускользнуть в сторону. А если это и не так, проще всего отправиться немедленно, воспользовавшись темнотой. Мы бесшумно пойдём один за другим в определённом направлении и встретимся в условленном месте. В конце концов за нами по пятам идёт не бесчисленная армия, и это будет необычайное несчастье, если мы попадём прямо к прелестному лейтенанту Лакуру.

План, горячо одобренный Жанной Бакстон, был принят. Условились идти на запад, к группе деревьев, находившейся на расстоянии одного километра и замеченной до наступления темноты. Теперь эти деревья исчезли из глаз, но было известно, в каком направлении они находятся, и их можно было достигнуть с уверенностью, руководясь звездой, блестевшей на горизонте под густыми тучами, ещё увеличивавшими темноту. Первым пошёл Тонгане, за ним Жанна Бакстон, потом Малик. Остальные европейцы последовали друг за другом; шествие замыкал Амедей Флоранс.

Переход совершился без приключений. Через два часа шесть европейцев и двое чёрных соединились на опушке рощи; беглецы поспешно пересекли её, чтоб поставить заслон между собой и врагами. Теперь двигались гораздо свободнее. Близость цели придала силы даже самым слабым. Никто не чувствовал усталости.

Полчаса быстрой ходьбы — и Тонгане остановился. По его словам, они пришли туда, где был истреблён мятежный отряд Джорджа Бакстона, но в темноте ночи он не смог с точностью указать пункт, интересовавший Жанну Бакстон. Нужно было ждать дня.

В течение нескольких часов отдыхали. Только Жанна Бакстон, не зная, что ей принесёт грядущий день, не могла заснуть. Более настоятельно, чем когда-либо, перед ней теснилась сотня вопросов. Действительно ли её несчастный брат умер, и откроет ли она доказательства, не уничтоженные временем? Если такие доказательства существуют, сможет ли она убедиться в преступности или, наоборот, в невиновности брата или останется все в той же неуверенности? И как она завтра начнёт расследование, на которое решилась? Не рассеялись ли, не исчезли ли последние свидетели драмы, быть может, тоже умершие, и есть ли надежда найти кого-либо из них? И если она их найдёт, какова будет истина, которую она услышит из их уст?..

Ещё не было шести часов, как все уже были на ногах. Пока рассветало, Тонгане осматривал окрестности и припоминал знакомые места. Все следили за ним с живым волнением.

— Там! — сказал, наконец, негр, указывая на уединённое дерево, одиноко поднимавшееся на равнине в 300-400 метрах от них.

Через несколько минут все были у подножия этого дерева и копали почву в том месте, где указал Тонгане, хотя там не было никаких признаков могилы. Ножи лихорадочно разрывали землю, её выбрасывали руками, и яма быстро росла.

— Внимание! — крикнул репортёр. — Вот кости… Мисс Бакстон, очень взволнованная, должна была опереться на руку доктора.

Начали осторожно расчищать яму. Показалось тело, или, вернее, скелет, прекрасно сохранившийся. Вокруг руки остались клочки материи и золотая нашивка — знак чина. Среди костей нашли портфель, сильно повреждённый временем. Его открыли: в нём был лишь один документ — письмо, адресованное Джорджу Бакстону его сестрой.

Слезы брызнули из глаз молодой девушки. Она поднесла к губам кусок пожелтевшей бумаги, которая рассыпалась у ней между пальцев; потом, обессиленная, Жанна приблизилась к могиле.

— Доктор, прошу вас, — сказала она дрожащим голосом, — не будете ли вы так добры освидетельствовать останки моего несчастного брата?

— К вашим услугам, мисс Бакстон, — отвечал взволнованный доктор, даже позабыв, что его внутренности терзает голод.

Он спустился в могилу и произвёл осмотр по всем правилам судебной медицины. Когда он кончил, лицо его было серьёзно и выражало глубокое волнение.

— Я, Лоран Шатонней, доктор медицины Парижского университета, — торжественно произнёс он среди глубокого молчания, — удостоверяю следующее: во-первых, кости, подвергнутые мной исследованию, которые мисс Жанна Бакстон объявила костями её брата Джорджа Бакстона, не носят никаких признаков раны, нанесённой огнестрельным оружием; во-вторых, человек, от которого остались эти кости, был убит; в-третьих, смерть последовала от удара кинжалом, нанесённого сзади сверху вниз; кинжал пронзил левую лопатку и задел верхнюю долю сердца; в-четвёртых, вот оружие преступления, собственноручно извлечённое мною из кости, в которой оно засело.

— Заколот!.. — пробормотала ошеломлённая Жанна Бакстон.

— Заколот, я это утверждаю, — повторил доктор Шатонней.

— И сзади!

— Сзади.

— Значит, Джордж невиновен! — вскричала Жанна, разразившись рыданиями.

— Невиновность вашего брата выходит из пределов моей компетенции, мисс Бакстон, — мягко заметил доктор Шатонней, — и я не могу о ней судить с такой же смелостью, как о фактах, мною констатированных, но она мне кажется чрезвычайно вероятной. В самом деле, из моего осмотра вытекает, что ваш брат не был убит в битве, как думали до сих пор, но умерщвлён сзади. Удар нанесён не солдатом регулярной армии, так как кинжал не военное оружие.

— Спасибо, доктор, — сказала Жанна, понемногу приходя в себя. — Первые результаты моего путешествия дают надежду… Ещё одна просьба, доктор… Не можете ли вы письменно подтвердить то, что вы сегодня установили, а все остальные не будут ли добры послужить свидетелями?

Все горячо отдали себя в распоряжение Жанны Бак-стон. Амедей Флоранс на листке бумаги, который Понсен согласился вырвать из блокнота, написал протокол, подписанный доктором Шатоннеем и всеми присутствующими. Он был вручён Жанне Бакстон вместе с оружием, найденным в могиле её брата.

Это оружие молодая девушка взяла, задрожав. Крепкий четырехугольный клинок кинжала, с вырезанными на нём глубокими желобками, был покрыт толстым слоем ржавчины, может быть, смешанной с кровью. На рукоятке из слоновой кости можно было разобрать следы исчезнувшей надписи.

— Смотрите, господа, — сказала Жанна, показывая почти невидимые линии, — это оружие некогда носило имя убийцы.

— Досадно, что оно стёрлось, — вздохнул Амедей Флоранс, исследуя оружие в свою очередь. — Но подождите, что-то видно: «и» и, кажется, «л».

— Этого мало, — заметил Барсак.

— Может быть, будет достаточно, чтобы разоблачить убийцу, — серьёзно сказала Жанна Бакстон.

По её приказу Тонгане засыпал останки Джорджа Бакстона землёй, потом, оставив одинокую, трагическую могилу, все направились к Кубо. Но через три-четыре километра пришлось остановиться. У Жанны Бакстон не было сил: колени её подгибались, и она должна была лечь.

— Волнение, — объяснил доктор Шатонней.

— И голод, — справедливо добавил Амедей Флоранс. — Ну, старина Сен-Берен, мы не должны уморить голодной смертью вашу племянницу, даже если она вам тётка, чему я никогда не поверю! На охоту!

К несчастью, дичь попадалась редко. Большая часть дня прошла, прежде чем два охотника увидели дичь на мушке своего ружья. Только к концу дня судьба им улыбнулась. Две дрофы и куропатка пали под выстрелами. В первый раз за долгое время путники имели обильный ужин. Зато пришлось отказаться от мысли достигнуть Кубо в тот же вечер, и они решились провести последнюю ночь на открытой равнине.

Истомлённые усталостью, убеждённые, что они сбили со следа врагов, путешественники пренебрегли в эту ночь обычным караулом. Вот почему никто из них не видел странных явлений, случившихся ночью. На востоке замигали слабые огоньки. Им ответили с запада другие огни, очень яркие и с большой высоты, хотя на этой совершенно плоской равнине не было никакой горы. Мало-помалу слабые искорки с востока и мощные огни с запада приближались друг к другу. И они сошлись там, где спали путники.

Внезапно спящих разбудило странное гуденье, которое они уже слышали возле Канкана. Но теперь гуденье было ближе и неизмеримо сильнее. Едва они открыли глаза, как блуждающие огни, подобные электрическим прожекторам, внезапно брызнули с запада, менее чем в сотне метров от них. Они ещё пытались разгадать причину этого явления, как люди, вынырнув из темноты, ринулись на ослеплённых и оглушённых путешественников. В одно мгновение они были опрокинуты.

Среди ночи грубый голос спросил по-французски:

— Готово, ребята? Потом после молчания:

— Первому, кто пошевелится, — пуля в голову… Ну, в путь!

БЛЕКЛАНД

На пересечении второго меридиана восточной долготы и шестнадцатой параллели северной широты, то есть немного ниже самой северной точки Нигера, на левом берегу этой реки, которая здесь составляет юго-восточную границу Сахары, находится город Гао-Гао. Дальше начинается Великая пустыня, простирающаяся на север до Марокко, Алжира и Триполи, на запад — до Египта и Нубии, на юг — до европейских владений Центральной Африки и на восток — до океана. Ближайшие к Гао-Гао оазисы — Адрар на севере и Аир на западе — отделены от него первый четырьмястами, второй девятьюстами километров песков. Даже на новейших и самых точных картах это огромное пространство в триста шестьдесят тысяч квадратных километров представляет неисследованную страну. В эпоху же, когда экспедиция депутата Барсака подверглась испытаниям, описанным в первой части нашего рассказу никто ещё туда не проникал. Она была совершенно неизвестна.

В то время среди прибрежных обитателей Нигера ходили странные легенду об этой неисследованной области. Иногда, рассказывали туземцы, над сухими равнинами проносились огромные чёрные птицы с огненными глазами. Иногда, если верить неграм, из таинственной страны являлась орда больших рыжих чертей на горячих лошадях. Фантастические всадники галопом проносились по деревушкам, убивая, разрушая все на своём пути, и снова исчезали в пустыне, увозя на сёдлах мужчин, женщин, детей, которые никогда больше не возвращались.

Кто были эти страшные создания, что разрушали и грабили деревни, присваивая скудные пожитки бедных негров, и исчезали, оставляя за собой отчаяние, разорение и смерть? Никто этого не знал. Никто не пытался это узнать. Кто осмелился бы, в самом деле, пойти по следу врагов, которым народное воображение приписывало сверхъестественную мощь и которых считали свирепыми божествами пустыни?

Таковы были слухи, которые разносились в ту эпоху вдоль Нигера и Арибинды на Гурме, больше чем за сто пятьдесят километров от её правого берега.

Но если бы самый смелый из этих малодушных негров углубился в пустыню и после 260-километрового перехода достиг пункта, расположенного на 1° 40' западной долготы и 15° 50' северной широты, он был бы вознаграждён за смелость, так как увидел бы то, чего ещё никогда не видели здесь ни географы, ни исследователи, ни караваны: город[44].

Да, настоящий город, не отмеченный ни на одной карте и о существовании которого никто не подозревал, хотя число его обитателей достигало 6 808 человек, не считая детей!

Если бы предполагаемый путешественник спросил о названии города одного из обитателей и если бы тот согласился ответить, он, возможно, сказал бы по-английски „Blackland is the name of this city", но мог ответить и по-итальянски: „Questa citta й Terra Nera", на языке бамбара: ,,Ni dougouba ntocko a bи Banhou Fing", по-португальски: „Hista cidade e Terranegra", по-испански; „Esta ciudud es Tierranegra". Но на любом языке эти ответы означали бы название этого города — «Чёрная страна».

Нет ничего невозможного, если бы даже ответ был дан по-латыни: „Ista tirbs ferra Nigra est". Это случилось бы, если бы спрашивающий обратился к Жозиасу Эберли, бывшему профессору, который, не найдя в Блекланде дела по своим знаниям, открыл лавочку и превратился в аптекаря и торговца красками, о чём говорила вывеска: «Жозиас Эберли. Аптекарь. Краски».

На всех языках говорили в этой новой Вавилонской башне[45], население которой в момент, когда экспедиция Барсака потерпела бедствие в Кубо, кроме 5 778 негров и негритянок, насчитывало 1 030 белых из всех стран мира. В огромном большинстве это были ускользнувшие от суда и убежавшие из тюрьмы авантюристы, готовые на самые худшие дела. Так как представители английской расы господствовали в этой причудливой толпе, то я английский язык имел преимущество над остальными. На английском языке составлялись приказания Господина, акты гражданского состояния, насколько там существовало гражданское состояние, и издавалась местная официальная газета «Блекландский гром».

Очень любопытна была эта газета, насколько можно судить по отрывкам, извлечённым из нескольких номеров:

«Вчера Джон Эндрью повесил негра Коромоко, который забыл подать ему трубку после завтрака».

«Завтра вечером, в 6 часов, отправление в Куркусу и Биди десяти планёров с десятью Весёлыми ребятами под командой полковника Хирама Герберта. Намечено полное разграбление этих двух деревень, которых мы не посещали уже три года. Возвращение состоится в ту же ночь».

«Мы уже сообщали, что французская экспедиция, предводимая депутатом по имени Барсак, скоро должна отправиться из Конакри. По-видимому, экспедиция имеет намерение достигнуть Нигера через Сикасо и Уагадугу. Все предосторожности приняты. Двадцать человек Чёрной стражи и двое Весёлых ребят немедленно отправляются в путь. Капитан Эдуард Руфус к ним присоединится в надлежащее время. Эдуард Руфус, являющийся, как известно, дезертиром колониальной пехоты, сыграет под именем Лакура роль французского лейтенанта и воспользуется превосходным знанием военных обычаев этой нации, чтобы задержать тем или иным способом указанного Барсака, который, конечно, не достигнет Нигера».

«Вчера на Садовом мосту в результате спора советник Эль Уиллис оказался в необходимости всадить порцию свинца в голову Весёлого парня Константина Бернарда. Этот последний упал в Ред Ривер[46] и, увлечённый чрезмерным весом только что запломбированной головы, утонул. Немедленно был открыт конкурс с целью замещения покойного. Победу одержал Гильман Эли с помощью семнадцати приговоров, произнесённых французскими, английскими и немецкими судами, в целом составляющих двадцать девять лет тюрьмы и тридцать пять лет каторги. Гильман Эли переходит, таким образом, из Гражданского корпуса к Весёлым ребятам. Да сопутствуют ему наши наилучшие пожелания!»

Как уже, без сомнения, заметил читатель, Джон Эндрью, Хирам Герберт, Эдуард Руфус, Эль Уиллис, Константин Бернард, Гильман Эли не имели фамилий, а лишь сочетание двух имён Такой обычай был общим в Блекланде, где всякого вновь прибывшего «крестили» заново, и он терял фамилию, которую никто не знал, кроме Господина. Единственный из обитателей белой расы, помимо особой части населения, о которой будет речь впереди, этот Господин имел фамилию, но она звучала зловещей кличкой Его звали Гарри Киллер, то есть, в буквальном смысле слова, Гарри Смертоносный, Гарри Убийца.

Лет за десять до похищения экспедиции Барсака, которым оканчивается первая часть этого рассказа, Гарри Киллер с несколькими субъектами такого же сорта прибыл неизвестно откуда в пустыню, раскинул палатку и сказал: «Здесь будет город». И Блекланд возник из песков, точно по волшебству.

Это был очень странный город Он стоял на равнине, на правом берегу Тафасассета, реки, совершенно высохшей до того дня, когда воля Гарри Киллера наполни на её проточной водой; город имел форму правильного полукруга и насчитывал ровно тысячу двести метров с северо-запада на юго-восток, параллельно течению реки, и шестьсот метров с северо-востока на юго-запад. Его площадь, достигавшая, таким образом, пятидесяти шести гектаров, была разделена на три неравные части, окружённые концентрическими неприступными глинобитными стенами высотой в десять метров и почти такой же толщины у основания.

Непосредственно у берега реки, которую Гарри Кил-дар назвал Рея Ривером, первая секция была очерчена радиусом в двести пятьдесят метров. Бульвар шириной в сто метров, соприкасающийся в двух местах со второй секцией и идущий по берегу реки, пока не встречался c третьей, значительно увеличивал площадь секции, которая достигала семнадцати гектаров.

В первой секции обитала аристократия Блекланда, которую со зловещим юмором называли Весёлыми ребятами.

За исключением нескольких человек, призванных на более высокие посты, компаньоны Гарри Киллера в момент, когда он основал город, составили зародыш корпуса Весёлых ребят. Вокруг первоначального ядра собралась кучка бандитов, сбежавших из тюрем и с каторги, которых Киллер привлёк, обещая безграничное удовлетворение их преступных инстинктов. Вскоре число Весёлых ребят достигло пятисот пятидесяти шести, и это число не должна было превышаться ни под каким предлогом.

Обязанности Весёлых ребят были многообразны. Организованные на военный лад, управляемые полковником, пятью капитанами, десятью лейтенантами и пятьюдесятью сержантами, которые соответственно командовали пятьюстами, сотней, пятьюдесятью и десятью людьми, они составляли армию Блекланда. Война, которую они вели, заключалась в разграблении убогих деревушек и в убийстве тех обитателей, которых не уводили в рабство. Весёлые ребята, кроме того, составляли городскую полицию и при помощи ударов бича и револьверных выстрелов управляли невольниками, на которых были возложены все без исключения работы и особенно сельское хозяйство. И, кроме всего, из них же набиралась стража Господина, слепо выполняющая его приказы.

Третья секция, самая удалённая от центра, представляла полукольцо, длиной в тысячу шестьсот метров, шириной в пятьдесят метров, оба конца которого примыкали к первой секции и к Ред Риверу; оно тянулось по окружности города, между наружной стеной и второй секцией, где были заключены рабы.

В третьей секция обитали под общим названием Гражданского корпуса белые, не вошедшие в первую секцию. В ожидании, пока освободится место в корпусе Весёлых ребят (а это случалось нередко, потому что зверские нравы Блекланда приводили к частым стычкам), они «проходили стаж» в Гражданском корпусе, который можно было, таким образом, рассматривать, как чистилище[47], а за ним следовал рай — корпус Весёлых ребят. Чтобы существовать, члены Гражданского корпуса занимались торговлей, так как только Весёлые ребята содержались Господином на казённый счёт. Секция Гражданского корпуса была коммерческим кварталом города, там Весёлые ребята находили за деньги любые товары, вплоть до самых изысканных предметов роскоши. Товары покупались торговцами у Господина, добывавшего их или грабежом, или, когда речь шла о предметах европейского происхождения, такими способами, о которых знало лишь его непосредственное окружение.

В момент, когда Блекланд появляется в нашем рассказе, третья секция насчитывала 286 обитателей, среди них было 45 белых женщин, стоивших не более, чем их сограждане-мужчины.

Между первой и третьей секциями была вторая, площадь которой достигала 31 гектара, занимавшая все остальное городское пространство. Это был квартал рабов, число которых достигло тогда 5 778, из них 4 196 мужчин и 1 582 женщины. Здесь они и обитали за немногими исключениями. Здесь были их хижины. Здесь протекала их печальная жизнь.

Каждое утро четыре двери, пробуравленные в стене этого ада, открывались, и под надзором Весёлых ребят, вооружённых дубинками и револьверами, негры, не занятые в городе, отправлялись, разделившись по бригадам, на сельскохозяйственные работы. Вечером плачевная толпа возвращалась таким же порядком, и тяжёлые двери захлопывались до завтра. Никакого выхода наружу. С одной стороны — Весёлые ребята, с другой — Гражданский корпус. Со всех сторон существа одинаково жестокие и кровожадные.

Многие из несчастных умирали, не выдержав лишений или под ударами надзирателей, слишком часто превращавшихся в палачей. Об этом мало беспокоились. Набег немедленно пополнял убыль, и новые жертвы замещали тех, кого освободила смерть.

Но кварталы правого берега, которые мы только что кратко описали, не составляли всего Блекланда. На левой стороне Ред Ривера, на берегу, образовавшем холм вышиной до пятнадцати метров, городская стена продолжалась вдоль реки прямоугольником, длиной в тысячу двести метров и шириной в триста метров. Эта вторая часть города, немногим уступавшая по величине первой, так как её площадь достигала тридцати шести гектаров, разделялась пополам высокой поперечной стеной.

В одной половине, расположенной на северо-западном склоне холма, находился публичный парк — Крепостной сад, соединённый Садовым мостом с секциями Весёлых ребят и Гражданского корпуса. В другой половине, на вершине холма, находились жизненные центры города.

В северном углу, смежном с парком, поднималось обширное четырехугольное сооружение, окружённое уступчатой стеной; северо-восточный фасад его, высотой около тридцати метров, круто обрывался у Ред Ривера — это был дворец, как его обычно называли, — в нём жили Гарри Киллер и девять его старинных компаньонов, возведённых в сан советников. Странные это были советники, которых скорее следовало назвать сообщниками преступлений их главаря. Странные советники! Их главной обязанностью было проверять, выполнены ли приказы и безапелляционные приговоры никому не доступного и почти невидимого властелина.

Другой мост, заграждаемый на ночь крепкой решёткой, Дворцовый мост, соединял местопребывание Киллера с правым берегом.

К дворцу примыкали две казармы: одна — для дюжины рабов, выполнявших обязанности слуг, и для полсотни негров, выбранных из числа тех, кого природные инстинкты влекли к жестокости, и составлявших Чёрную стражу; другая — для сорока белых, отобранных по тому же принципу, которым доверяли управление сорока летательными машинами, называемыми в Блекланде планёрами[48].

Удивительное изобретение гениального мозга, эти чудесные машины, благодаря усовершенствованиям, о которых вскоре будет сказано, пролетали безостановочно пять тысяч километров со скоростью четыреста километров в час. Вездесущием, которым, казалось, обладали пираты Блекланда, они обязаны были планёрам, позволявшим исчезать немедленно после совершения преступлений; на них же основывалось и деспотическое могущество Гарри Киллера.

В самом деле, посредством страха Киллер управлял неведомой империей, столицей которой был Блекланд; посредством страха он установил и поддерживал свою власть. Тем не менее самодержец предвидел возможность мятежа белых или чёрных подданных. Из благоразумия он построил дворец таким образом, что он господствовал. Над городом и держал под угрозой пушек жилые кварталы, сад, казарму. Всякое возмущение было бы сигналом ко всеобщему избиению, и мятежники не имели бы возможности убежать. Пустыня представляла непроходимый барьер, и читатель скоро увидит, что, раз попав в это логовище, нужно было отказаться от всякой надежды выбраться из него.

Вдобавок ко всему, Блекланд содержался в чистоте и обладал всевозможными удобствами. Не было у Весёлых ребят или в Гражданском корпусе ни одного жилища без телефона. Не было улицы, дома, даже невольничьей хижины без водопровода и электричества.

В окрестностях города, основанного десять лет назад среди пустыни, превращение было ещё чудеснее. Песчаный океан, окружавший его повсюду, начинался теперь лишь за несколько километров от городских стен. В непосредственной близости к городу пустыню до самого горизонта сменили поля, возделываемые по наиболее совершенным методам, где год от году лучше росли растения Африки и Европы.

Таково было создание Гарри Киллера, которое было бы чудесным, если бы не было основано на преступлениях. Но как оно било осуществлено? Как он превратил в плодородные поля бесплодные, сухие равнины? Чтобы существовали человек и животные, чтобы приносила плоды земля, нужна вода. Как Гарри Киллер одарил ею область, где раньше за целые годы не выпадало ни капли дождя? Не был ли он наделён магической властью?

Нет, Гарри Киллер не владел никаким сверхъестественным могуществом и, предоставленный собственным силам, неспособен был бы осуществить такие чудеса. Но Гарри Киллер был не один. Дворец, где он обитал с теми, которых называл советниками, казармы Чёрной стражи и ангары для планёров занимали лишь меньшую часть последней секции Блекланда. Среди обширного свободного пространства там были ещё строения, целый город, заключённый в первом; постройки, дворы и внутренние сады его занимали девять гектаров. Против дворца возвышался завод.

Завод был автономным, независимым городом, который Господин снабжал средствами, который он уважал и которого, не признаваясь в этом даже самому себе, немного побаивался.

Он только задумал город, но создан был этот город заводом, завод снабдил его и новейшими усовершенствованиями и сверх всего необычайными изобретениями, о которых Европа узнала лишь на несколько лет позже Блекланда.

Завод имел душу и тело. Душой завода был его директор. Телом — сотня рабочих разных национальностей, преимущественно французов и англичан, избранных среди лучших представителей своих профессий и привлечённых сюда могуществом золота. Каждому из них платили жалованье министра, но зато они должны были подчиняться непререкаемым законам Блекланда.

Среди рабочих были представители всякого рода профессий, но большинство составляли сборщики машин. Некоторые из них были женаты, и в описываемую эпоху истории Блекланда завод насчитывал двадцать семь женщин и небольшое количество детей.

Эта честные рабочие, представлявшие странный контраст с остальными обитателями города, жили на заводе, выходить откуда им было раз навсегда строго запрещено. Да если б они и захотели выйти, они не могли бы этого сделать, так как Чёрная стража и Весёлые ребята день и ночь бдительно надзирали за ними. Вдобавок они были предупреждены об этом при найме, и никто не пытался нарушить правило, объявленное при поступлении на работу. В обмен за огромную заработную плату рабочие были отрезаны от мира на все время пребывания в Блекланде. Они не только не могли выходить с завода, но даже не могли никому писать и получать письма извне. Таковы были условна найма.

Многих такая строгость условий заставляла отступать. Некоторые же время от времени соблазнялись весьма большим жалованьем. Что, в самом деле, терять, когда ты беден и бьёшься из-за куска хлеба? Возможность разбогатеть стоила неприятности броситься в неизвестность. «В конце концов, — говорили они себе, — в этом приключении мы рискуем только жизнью».

Как только договор был заключён, он немедленно выполнялся. На указанном ему судне завербованный приезжал на один из островов Биссагушского архипелага, расположенного близ берега Португальской Гвинеи. Там ему завязывали глаза, и один из планёров, убежище для которых было устроено в пустынном уголке архипелага, менее чем в шесть часов доставлял его в Блекланд, расположенный в двух тысячах километров по прямому расстоянию. Планёр спускался на эспланаду[49], отделяющую дворец от завода, и рабочий, освобождённый от повязки, входил на завод, чтобы не выходить оттуда до того дня, когда ему было угодно расторгнуть договор и он решал возвратиться на родину.

В этом вопросе контракт, в самом деле, представлял свободу завербованному рабочему. В Блекланде он был пленником, но имел право в заранее обусловленное время покинуть город навсегда. Тогда с той же самой эспланады, где он высадился с планёра, другой планёр увозил его на Биссагушские острова, где он находил пароход, чтобы вернуться в Европу. Так, по крайней мере, уверяли уезжающих рабочих. Но те, кто оставался на заводе, не знали, что люди, отправлявшиеся из Блекланда, никогда не прибывали по назначению, что кости их белели в пустыне и что заработанные деньги, которые они увозили с собой, неизменно возвращались к тому, кто их платил. Так касса Господина не истощалась, и так сохранялся секрет существования Блекланда, и империя Гарри Киллера оставалась неизвестной.

Впрочем, такие отъезды случались редко. Рабочим невозможно было узнать и даже заподозрить, какой образ жизни ведут обитатели города, о котором у них не было никаких сведений; они лишь в крайних случаях покидали завод — этот маленький уединённый городок. Они жили там в своём кругу; девять невольников и невольниц, пленники, как и они сами, помогали женщинам в домашних заботах. В конце концов, они были счастливее, чем на родине, настолько увлекаясь работой, что иногда не бросали её вплоть до ночи.

Единственным начальником рабочих был их директор, француз Марсель Камаре, и они были недалеки от того, чтобы считать его богом.

Марсель Камаре был единственным обитателем завода, который мог свободно из него выходить и бродить по улицам или в окрестностях Блекланда. Он пользовался свободой, и гулял повсюду, однако из этого не следовало заключить, что он лучше подчинённых знал обычаи города, самое название которого было ему неизвестно.

Один рабочий спросил его однажды об этом. Камаре добросовестно подумал и, к большому изумлению подчинённого, ответил:

— Честнее слово… Я не знаю… И в самом деле он не позаботился осведомиться о такой «мелочи». Он об этом и не думал, пока ему не задали вопрос.

Вот каким странным существом был Марсель Камаре.

На вид ему было около сорока лет. Среднего роста, с узкими плечами, плоской грудью, с редкими белокурыми волосами, он имел хрупкую, изящную внешность. Его жесты были умеренны, спокойствие непоколебимо; он говорил, как робкий ребёнок, слабым и нежным голосом, никогда не поднимавшимся до гневного окрика даже в нетерпении и при любых обстоятельствах. Его слишком тяжёлая голова постоянно склонялась на левое плечо, и на бледно-матовом болезненном лице были прекрасны лишь удивительные голубые мечтательные глаза.

Внимательный наблюдатель нашёл бы, что в этих чудесных глазах иногда появлялся смутный, тревожный блеск, что выражение их на мгновение становилось блуждающим. Удивлённый этим блеском, он поспешил бы заключить, что Марсель Камаре сумасшедший, и, быть может, это суждение было бы не слишком далеко от истины. Ведь гениальность как-то граничит с безумием.

Несмотря на физическую слабость и нежность характера, Марсель Камаре был одарён безграничной энергией. Он не обращал внимания на опасности, не замечал никаких лишений и препятствий. Дело в том, что он о них не подозревал. Эти ясные голубые глаза смотрели только внутрь и не видели реальных предметов. Он жил вне времени, в волшебном мире, населённом химерами. Он думал. Он думал глубоко, думал всегда и везде. Марсель Камаре был только мыслительной машиной, машиной удивительной, беззащитной и ужасной.

Рассеянный в такой же мере, как и Сен-Берен, или, скорее, «чуждый» всему, что составляет реальную жизнь, он не раз падал в Ред Ривер, думая, что идёт на мост. Слуга, за обезьянью наружность получивший прозвище Жоко, не мог заставить его есть вовремя. Марсель Камаре ел, когда был голоден, засыпал, когда приходил сон, так же легко в полдень, как и в полночь.

Десять лет назад обстоятельства свели его с Гарри Киллером. В это время мечтой Камаре был удивительный аппарат, способный, по словам изобретателя, вызывать дождь: одна из химер Камаре. Он охотно рассказывал о своей мечте всякому, кто хотел слушать. Узнал и Гарри Киллер об этом изобретении, тогда ещё существовавшем только в теории. Но в то время как другие слушатели лишь смеялись над подобными глупостями, Гарри Киллер принял их всерьёз и основал на них проект, который позже осуществил.

Гарри Киллер был бандитом, но бандитом с широким размахом, — он понял, как много может получить от непризнанного гения. Случай отдал Камаре ему во власть, он блеснул перед глазами учёного осуществлением его мечтаний, увлёк в пустыню, где потом поднялся Блекланд, и сказал ему: «Пусть здесь идёт обещанный дождь!» И дождь послушно начал идти.

С тех пор Камаре жил в постоянной лихорадке. Все его несбыточные мечты осуществлялись одна за другой.

Все химеры осуществлялись на деле. После машина, вызывающей дождь, появились сотни других изобретений; Гарри Киллер получал от них выгоду, а их творец никогда не беспокоился о том, как они применяются.

Конечно, изобретателя нельзя считать ответственным за зло, косвенной причиной которого он, однако, является. Никому, например, не приходит в голову обвинять того, кто изобрёл револьвер, за все преступления, совершенные при помощи этого оружия, которое без него не появилось бы. И всё-таки его создатель знал, что подобный инструмент может и должен убивать, и, очевидно, с этой целью он его и задумал.

Ничего подобного не было с Марселем Камаре, Положим, ему пришла бы фантазия изобрести самую дальнобойную пушку с самыми тяжёлыми снарядами, какая только когда-либо существовала; он с удовольствием рассчитывал бы форму пушки, вес и профиль снаряда и заряд пороха, не видя в этом ничего, кроме научного любопытства. Его крайне удивило бы, если бы ему сказали, что его детище может стать при случае орудием зла.

Гарри Киллер хотел дождя, я Камаре сделал дождь. Гарри Киллеру нужны были земледельческие орудия, и Камаре создал усовершенствованные механические плуги, сеялки, пропалыватели, косилки и молотилки, которые пахала, сеяли, пололи, косили и молотили без автономных источников энергии. Гарри Киллер потребовал летающие машины, и Камаре дал ему планёры, способные покрывать пять тысяч километров со скоростью метеора.

Марселю Камаре не приходила мысль спросить себя, какое употребление может сделать его компаньон из этих различных изобретений. Стоя в стороне от жизни, он видел перед собой только проблемы и не интересовался ни их практическими приложениями, ни происхождением материальных средств, которые нужны были для их осуществления. Так же, как он присутствовал при зарождении Блекланда и последовательном возникновении плодоносных долей в пустыне, не замечая этого, точно так же он не имел ни малейшего желания знать, при помощи каких средств Гарри Киллер достал первые инструменты и первые машины, при помощи которых завод производил следующие. Марсель Камаре потребовал как самой простой вещи, чтобы был построен завод, — и сотни негров его построили. Он потребовал инструменты, динамо и паровую машину — и через несколько месяцев они чудесно появились в пустыне. Он потребовал, наконец, рабочих — и один за другим рабочие появились в нужном количестве. Как происходили эти поразительные чудеса? Марсель Камаре об этом не заботился. Он требовал — ему давали.

Ничего не могло быть проще.

Не больше он заботился о том, чтобы оценить капитал, поглощаемый осуществлением его грёз, и никогда не задавал естественного вопроса: «Откуда берутся деньги?»

Описав, таким образом, главные особенности Блекланда и его обитателей, можно их перечислить вкратце.

На левом берегу Ред Ривера — дворец с Гарри Киллером, его девятью приспешниками и двенадцатью чёрными слугами. Поблизости пятьдесят людей Чёрной стражи и сорок водителей планёров, каждая группа в своей казарме.

На том же берегу, напротив дворца, другой центр города — завод, его директор Марсель Камаре, «путешественник к звёздной мечте», слуга Жоко, ещё девять чёрных слуг и сотня рабочих, из которых двадцать семь женатых, все пленники в этом маленьком автономном городе и без всяких сношений с остальным Блекландом.

На правом берегу Весёлые ребята в числе пятисот пятидесяти шести, включая офицеров, все отъявленные бандиты; двести сорок один мужчина и сорок пять женщин такого же сорта, составляющих Гражданский корпус, и, наконец, обширный центральный квартал чёрных, где жиля, трудились и страдали невольники, общим числом пять тысяч семьсот шесть негров обоего пола.

Таковы были места, где начнут развёртываться события, о которых мы расскажем во второй части этого повествования,

В момент, когда оно начинается, в Блекланде все шло обычным порядком. Завод работал, часть Весёлых ребят наблюдала за неграми, занятыми на полевых работах, которых требовало приближение дождливого времени; другие ежедневно предавались самым грубым удовольствиям. Гражданский корпус понемногу поторговывал: занятие из числа самых пустых и непостоянных.

В одиннадцать часов утра Гарри Киллер был у себя. Он о чём-то думал, и, судя по выражению лица, мысли его не были приятны.

Зазвонил телефон.

— Слушаю! — сказал Гарри Киллер, беря трубку.

— На западе, семнадцать градусов к югу, десять планёров в виду.

— Поднимаюсь, — ответил Гарри Киллер.

Через несколько минут он был наверху дворца, над которым поднималась башенка высотой метров в двенадцать. На платформе башенки он нашёл Весёлого парня, который предупредил его.

— Там, — сказал он, указывая в пространство. Гарри Киллер посмотрел в подзорную трубу.

— Это они, — молвил он после недолгого наблюдения.

Он снова обвёл взглядом восточный горизонт. Потом опустил зрительную трубу:

— Позови советников, Родерик. Я спускаюсь.

Пока Весёлый парень телефонировал членам совета, Гарри Киллер быстро спустился на эспланаду, устроенную между заводом и дворцом. Один за другим к нему присоединились девять советников. Они ждали, подняв глаза вверх.

Ожидание было недолгим. Планёры увеличивались на глазах. Через несколько минут они мягко приземлились на эспланаде.

Глаза Гарри Киллера заблестели от удовольствия. На четырех планёрах были только их водители, зато шесть других везли каждый по два пассажира: человека Чёрной стражи и крепко связанного пленника с мешком на голове.

Шесть пленников были освобождены от уз. Когда их ослеплённые глаза привыкли к свету, они посмотрели вокруг себя с изумлением. Они находились на обширной площади, окружённой неприступными стенами. В нескольких шагах странные аппараты, доставившие их по воздуху. Перед ними колоссальная масса дворца, увенчанная башенкой, и тридцать негров Чёрной стражи, сбившихся в плотную группу. Ближе — другая группа из десяти людей мало успокоительного вида. За ними, более чем в ста метрах, длинная стена без окон и дверей, над которой виднелась высокая заводская труба и ещё более высокая лёгкая металлическая башенка, назначение которой нельзя было понять. Где они были? Что это за крепость, не обозначенная ни на одной из карт Африки, которые они изучали так внимательно и терпеливо?

Пока они предлагали себе вопросы, Гарри Киллер сделал знак, и на плечо каждого пленника опустилась грубая рука. Волей-неволей им пришлось идти ко дворцу, дверь которого открылась перед ними и затем, пропустив их, захлопнулась.

Жанна Бакстон, Сен-Берен, Барсак, Амедей Фло-ранс, Понсен и доктор Шатонней оказались в полной власти Гарри Киллера, самодержца Блекланда, неизвестной столицы неведомой империи.

ВО ВЕСЬ ДУХ

(Из записной книжки Амедея Флоранса)

25 марта. Вот уже почти сутки, как мы в… Где мы, в самом деле? Если мне скажут, что на Луне, я не очень удивлюсь, принимая во внимание способ передвижения, прелести которого мы только что испытали. Нет, я действительно не имею об этом никакого понятия. Как бы то ни было, я могу, без боязни ошибиться, сказать вот что: уже около двадцати четырех часов мы пленники, и только сегодня после ночи, впрочем превосходно проведённой, я чувствую себя в силах внести эти заметки в мой блокнот, в котором, осмелюсь сказать, начинают появляться удивительные вещи.

Несмотря на урок воздушной акробатики, который нам пришлось взять волей-неволей, общее здоровье удовлетворительно, и мы почти все были бы «в форме», если бы Сен-Берена жестокий прострел не приковал к постели крепче самой прочной стальной цепи. Бедняга, прямой, как кол, неспособен ни на малейшее движение, и нам приходится заботиться о нем, как о ребёнке. Но в этом нет ничего удивительного. Напротив, удивительно, что мы ещё можем двигаться после вчерашней маленькой скачки,

Что касается меня, я вчера весь день был разбит, измолот, неспособен связать две мысли. Сегодня лучше, но не слишком. Попробую, однако, собраться с духом и перечислить необычайные события, злополучными героями которых стали я и мои товарищи.

Итак, третьего дня мы улеглись, сломленные усталостью, и спали сном праведников, когда, незадолго до рассвета, были разбужены адским шумом. Это было то же самое жужжание, которое уже интриговало меня трижды, но в тот день оно было гораздо более сильным. Едва мы открыли глаза, как закрыли их снова, ослеплённые блестящими лучами, казалось падавшими с высоты.

Мы ещё не опомнились от шума и иллюминации, одинаково необъяснимых, как на нас неожиданно набросились люди. Нас опрокинули, связали, заткнули рты, на головы надели мешки. На все потребовалось меньше времени, чем мне об этом написать. Ничего не скажешь, хорошая работа!

В два счета я был связан, как сосиска. На мои лодыжки, колени, на запястья, заботливо скрещённые за спиной, были накинуты верёвки, врезавшиеся в мясо. Очаровательно!

Лишь только я начал ценить это приятное ощущение, как раздался голос, в котором я тотчас узнал пленительное произношение лейтенанта Лакура. Он сказал грубым тоном:

— Готово, ребята?

Потом почти тотчас же, не давая ребятам (без сомнения, чудесным ребятам!) времени ответить, тот же голос произнёс ещё более грубо:

— Первому, кто пошевелится, — пуля в голову! Ну, в путь!

Не нужно быть кандидатом филологических наук, чтобы понять, что вторая фраза для нас. Он очень добр, экс-комендант нашего конвоя! Двигаться?.. Он может говорить всё, что угодно. Нет, я не двинусь, и у меня есть для этого основания. Но будем слушать.

Как раз кто-то отвечает проворному лейтенанту:

— Wir konnen nicht hier heruntersteigen. Es sind zaviel Baume.

Хоть я ничего не понимаю в таком жаргоне, но тотчас побился об заклад с самим собой, что это по-немецки. Господин Барсак, хорошо разбирающийся в этом тяжеловесном наречии, сказал мне позднее, что я угадал, и даже перевёл: «Мы не можем спуститься. Здесь слишком много деревьев».

В тот момент я ничего не понял, но меня поразило, что немецкая фраза донеслась издалека, и я бы сказал, сверху, посреди продолжавшегося шума. Едва она была закончена, как третий голос кричит:

— It's necessary to take away your prisoners until the end of the trees.

Вот как! Теперь по-английски. Понимая язык Шекспира, я тотчас перевожу: «Надо увести ваших пленников до конца деревьев».

Так называемый лейтенант Лакур спрашивает:

— В каком направлении?

— Towards Kourkoussou, — кричит сын коварного Альбиона[50].

— На какое расстояние? — снова спрашивает лейтенант.

— Circo, venti chilometri , — гремит четвёртый голос.

Такому латинисту, как я, не трудно было отгадать, что эти три слова итальянские и означают они: «Около двадцати километров». Уж я не в стране ли полиглотов[51]? В Вавилонской башне или, по крайней мере, в вавилонских зарослях?

Как бы то ни было, лейтенант Лакур отвечает: — Хорошо, я отправлюсь на рассвете.

И мною уже никто её занимается. Я остаюсь, как был, на спине, связанный, ничего не видя, едва дыша, в малокомфортабельном капюшоне, который на меня напялили.

После ответа лейтенанта жужжание усилилось, потом стало постепенно ослабевать. Через несколько минут его уже не было слышно. Какова была причина этого странного шума? Разумеется, моя затычка отрезала мне всякое сообщение с остальным миром. Я только самому себе могу предложить этот вопрос, и, понятно, На него не отвечаю.

Время идёт. Примерно, через час, может быть, больше, меня хватают двое, один за ноги, другой за плечи, раскачивают, перебрасывают, как мешок, через седло, задняя лука которого врезается мне в спину, и лошадь несётся бешеным галопом.

Я никогда не думал, даже в самых фантастических мечтах, что когда-нибудь мне придётся разыгрывать роль Мазепы[52] в центре Африки, и прошу вас верить, что слава этого казака никогда не мешала мне спать.

Я спрашивал себя, удастся ли мне спастись, как ему, и не сделает ли меня судьба гетманом бамбара, как вдруг пьяный голос, исходящий из горла, которое следовало прополоскать керосином, сказал по-английски тоном, заставившим меня задрожать:

— Берегись, старая кровяная жаба! Если будешь двигаться, этот револьвер помешает тебе начать снова!

Вот уже во второй раз подобное предостережение, и все в такой же изысканно вежливой форме. Это уже роскошь.

Около меня мчатся другие лошади, и я по временам слышу глухие стоны: моим товарищам так же плохо, как и мне. Так как, по правде говоря, мне очень плохо! Я задыхаюсь, лицо моё налилось кровью. Кажется, моя голова лопнет, моя бедная голова, плачевно свесившаяся с правого бока лошади, в то время как мои ноги бьются о её левый бок.

После часа безумной скачки кавалькада внезапно останавливается. Меня снимают с лошади, вернее — бросают на землю, как тюк белья. Проходит несколько мгновений, потом я смутно, так как мёртв на три четверти, разбираю восклицания:

— Она умерла!

— Нет, она только в обмороке.

— Развяжите её, — приказывает голос, который я приписываю лейтенанту Лакуру, — и освободите медика.

Женщина… Значит, мисс Бакстон в опасности?

Я чувствую, как меня вытаскивают из мешка и освобождают от повязки, мешающей видеть и дышать. Не воображают ли мои палачи, что под этими мало пригодными предметами туалета они найдут доктора Шатоннея? Да, это так, — потому-то они и занимаются моей скромной персоной Обнаружив ошибку, начальник, которым, как я и думал, оказывается лейтенант Лакур, говорит:

— Это не он. Давайте другого…

Я смотрю на него и мысленно подбираю самые ядовитые проклятия. Как это я мог принять его за французского офицера? Конечно, к моей чести, я сразу заподозрил подмен, но только заподозрил, и не разоблачил бандита в чужом мундире, которым он, как говорится, одурачил нас, что меня бесит. Ах, каналья!.. Окажись ты в моей власти!..

В этот момент его зовут. Теперь я знаю его настоящее имя: капитан Эдуард Руфус. Пусть будет капитан. Он может быть и генералом — от этого он не станет лучше. Пока с ним говорят, капитан Руфус не обращает на меня внимания. Я пользуюсь этим и дышу вовсю. Ещё немного, и я бы задохнулся. Это заметно, я, наверно, посинел, так как, взглянув на меня, капитан отдаёт приказ, которого я не расслышал. Тотчас же меня обшаривают. У меня отбирают оружие, деньга, во оставляют запасную книжку. Животные не придают ценности статьям, подписанным Амедеем Флорансом. Праведное небо, с какими идиотами приходится иметь дело!

Эти невежды все же развязывают мне руки и ноги, и я могу двигаться. Я пользуюсь этим без замедления, чтобы осмотреть окрестности.

Первое, что привлекает моя взоры, это десять… чего десять?… машин… десять… гм!.. вещей… систем… десять предметов, наконец, так как, черт меня возьми, если я знаю их употребление. Они её походят ни на что виденное мною до сих пор. Представьте себе обширную платформу, покоящуюся на двух больших лыжах, загнутых с концов. На платформе возвышается металлическая решётчатая башенка, высотой от четырех до пяти метров, которая несёт большой винт о двух лопастях и две… (Ну! Опять начинается! Невозможно подобрать подходящие слова.) Две… руки… две… плоскости… Нет, я нашёл слова, так как предмет больше всего походит на колоссальную цаплю, стоящую на одной ноге, — два крыла из блестящего металла размахом около шести метров. Итак, я вижу десять механизмов, расположенных в ряд. Для чего они могут служить? Когда я насытился этим непонятным зрелищем, я замечаю, что меня окружает достаточно многочисленное общество.

Тут прежде всего экс-лейтенант Лакур, возведённый в чин капитана Руфуса, потом два бывших сержанта нашего второго конвоя, настоящего чина которых я не знаю, и двадцать человек чёрных стрелков (большую часть их я превосходно узнаю) и, наконец, десять белых e лицами висельников, — их я никогда не видел. Хотя общество и многочисленное, но оно не кажется избранным.

Среди этих людей мои товарищи. Я считаю их главами. Мисс Бакстон распростёрта на земле. Она бледна4 Около неё хлопочут доктор Шатонней и горько плачущая Малик. Рядом я замечаю сидящего на земле Сен-Берена, он дышит с трудом. Вид его жалок. Его голый череп кирпично-красный, а большие глаза, кажется, вот-вот выскочат из орбит. Бедный Сен-Берен!

Барсак и Понсен, по-видимому, в лучшем состоянии. Они стоят и разминают суставы. Почему я не могу сделать, как они?

Но я нигде не вижу Тонгане. Что с ним? Неужели он убит во время внезапного нападения? Это возможно, и не потому ли рыдает Малик? Я испытываю настоящую печаль при этой мысли, и мне жаль храброго и верного Тонгане.

Я поднимаюсь и направляюсь к мисс Бакстон, мне ничего не говорят. Ноги затекли, и я иду медленно. Меня опережает капитан Руфус.

— Как себя чувствует мадемуазель Морна? — спрашивает он доктора.

Ага! Ведь экс-лейтенант Лакур знает нашу компаньонку только под её вымышленным именем.

— Лучше, — говорит доктор. — Она открывает глаза,

— Можно отправляться? — спрашивает так называемый капитан.

— Не раньше, как через час, — твёрдо заявляет доктор Шатонней. — И если вы не хотите нас всех убить, я вам советую применять менее варварское обращение, чем до сих пор.

Капитан Руфус не отвечает и удаляется. Я приближаюсь и замечаю, что мисс Бакстон в самом деле приходит в себя. Она может выпрямиться, и доктор Шатонней, стоявший около неё на коленях, поднимается. В этот момент Барсак и Понсен присоединяются к нам. Мы все в сборе. Мы собираемся вокруг неё.

— Друзья мои, простите меня? — вдруг говорит нам мисс Бакстон, и крупные слезы бегут из её глаз, — Я увлекла вас в это ужасное приключение, не будь меня, вы были бы теперь в безопасности.

Понятно, мы протестуем, но мисс Бакстон продолжает обвинять себя и просит у нас прощенья. У меня не развит нерв чрезмерной чувствительности, я думаю, что это бесполезный разговор, и начинаю говорить о другом.

Так как мисс Бакстон известна здесь под именем мадемуазель Морна, ей лучше сохранить псевдоним. Разве не возможно, в самом деле, допустить, что среди окружающих негодяев окажутся бывшие подчинённые её брата? К чему же, в таком случае, идти навстречу новой опасности? Эту мысль одобрили единодушно. Было решено, что мисс Бакстон станет, как прежде, мадемуазель Морна.

Мы вовремя пришли к соглашению, так как наш разговор внезапно прерван. По короткому приказу капитана Руфуса нас грубо хватают. Три человека специально занимаются моей скромной персоной. Я снова связан, и отвратительный мешок вновь отделяет меня от внешнего мира. Прежде чем меня ослепили, я замечаю, что мои компаньоны, включая мисс Бакстон, — извиняюсь! мадемуазель Морна, — подвергаются такому же обращению. Затем, как недавно, меня уносят… Неужели мне снова придётся проделать маленькую порцию джигитовки на манер Мазепы?

Нет. Меня кладут ничком на твёрдую плоскую поверхность, которая никак не напоминает лошадиную спину. Проходит несколько минут, я слышу как бы сильные взмахи крыльев, и поверхность, на которой я лежу, начинает слабо дрожать. Это продолжается одно мгновение, потом внезапно меня оглушает знакомое жужжание, усиленное в пять, десять, сто раз, и вот меня ударяет ветер с необычайной силой, увеличивающейся с секунды на секунду. В то же самое время я испытываю ощущение… как бы сказать?.. ощущение подъёма на лифте, или, точнее, на русских горах, когда тележка взлетает и спускается по искусственным холмам, когда обрывается дыхание, а сердце сжимает непобедимая тоска. Да, это так, вот что я испытываю.

Это ощущение длится минут пять, потом организм понемногу обретает привычное равновесие. Тогда, признаюсь, с головой, погруженной в проклятый мешок, лишённый воздуха и света, пронизываемый постоянным жужжанием, я чуть не заснул…

Меня внезапно разбудило изумление. Одна из моих рук шевельнулась. Плохо завязанные верёвки распутались и в бессознательном усилии руки отодвинулись одна от другой.

Сначала я остаюсь в неподвижности и прислушиваюсь: ведь я не один, как доказывают голоса, которые слышны в окружающем меня шуме. Разговаривают двое.

Один объясняется по-английски, голосом, охрипшим от алкоголя. Другой отвечает на том же языке, но с совершенно фантастической грамматикой, примешивая непонятные слова; думаю, что они принадлежат языку бамбара, так как в них часто слышатся созвучия, к которым я привык за четыре месяца пребывания в этой весёлой стране. Один из собеседников подлинный англичанин, другой — негр. Я понимаю все меньше и меньше, а, впрочем, всё равно. Пусть мои стражи белые или чёрные, не нужно, чтобы хотя малейшее движение мешка показало, что я частично получил свободу действий.

Медленно, осторожно я стаскиваю верёвки, которые понемногу спадают с моих запястий. Медленно, осторожно я вытягиваю вдоль туловища освобождённые руки.

И вот это сделано. Теперь надо видеть.

Как это сделать, я знаю. У меня в кармане нож… нет, не нож, а маленький перочинный ножик, не замеченный бандитами; я не могу превратить его в оружие защиты, но им можно проделать маленькое окошко в мешке, который меня ослепляет, душит. Остаётся овладеть ножичком, не привлекая внимания.

Мне удаётся это сделать через четверть часа терпеливых усилий. Так вооружённая, моя правая рука поднимается к лицу, и я прорезаю мешок…

Праведное небо! Что я вижу? Я едва удерживаю крик удивления. Мои глаза, устремлённые к земле, замечают её внизу на огромном расстоянии, приблизительно в пятьсот метров. Мне открывается истина. Я на летательной машине, и она уносит меня по воздуху со скоростью экспресса, а может быть, и скорее.

Едва открывшись, мои глаза закрылись. Признаюсь, я изумился и испугался.

Когда моё сердце снова забилось правильно, я оглядываюсь спокойнее. Подо мной земля головокружительнобежать назад. Какова наша скорость? Сто, двести километров в час? Больше? Как бы то ни было— внизу пустыня, песок, камни и кое-где группы малорослых пальм. Печальная страна!

Однако я представлял её ещё печальнее. Эти карликовые пальмы зелены, а между камнями в изобилия растёт трава. Может быть, наперекор легендам, здесь иногда бывает дождь?

По временам я замечаю аппараты, подобные тому, который несёт меня. Одни летят над нами, другие — выше нас. Эскадрилья механических птиц мчится в пространстве. Как ни серьёзно моё положение, меня охватывает восторг. В конце концов, зрелище восхитительно, и наши враги, кто бы они ни были, необыкновенные люди они осуществили с удивительным искусством древнюю легенду об Икаре[53].

Моё поле зрения невелико; я слегка поворачиваю голову, чтобы этого не замечали сторожа, и мой взгляд скользит между брусьями, окружающими металлическую платформу со всех сторон. Но так как я смотрю с высоты, мои глаза охватывают обширное пространство.

Страна начинает меняться. Через час полёта я вдруг вижу пальмы, луга, сады. Это оазис, не очень большой, его диаметр не превышает ста пятидесяти метров. Он тотчас исчезает. Но едва мы оставили его позади, как на горизонте перед нами открывается другой, потом третий, и мы проносимся над ними, как буря.

В каждом оазисе только один домик. Оттуда выходит человек, привлечённый шумом нашего воздушного аппарата. Я не вижу других. Неужели эти островки имеют только по одному обитателю?

Но передо мной встаёт новая неразрешимая загадка. Начиная от первого оазиса наша машина летит над линией столбов, так регулярно расположенных, что мне чудится соединяющая их металлическая нить. Не брежу ли я? Телеграф, телефон в пустыне?

Мы миновали третий оазис, четвёртый; тогда впереди показался ещё один, значительно более обширный.

Я заметаю деревья, не только пальмы, но карите, бомбаксы, баобабы, акации. Я вижу чудесно возделанные поля, на которых работают многочисленные негры. На горизонте появляются стены, — мы стремимся к ним.

Вот мы уже над этим неведомым городом. Наша волшебная птица начинает спускаться. Это город средних размеров, но какой странный! Я явственно различаю полукруглые, концентрические улицы, расположенные по строгому плану. Центральная часть несколько пустынна, в этот чае дня там лишь немного негров, которые скрываются в хижины, заслышав жужжание летательных машин. Наоборот, на периферии нет недостатка в обитателях. Это белые; они на нас смотрят и, прости меня боже, кажется, показывают кулаки. Я себя напрасно спрашиваю, что мы им сделали?

Но несущая меня машина ускоряет спуск. Мы пересекаем узкую реку, потом у меня создаётся впечатление, что мы падаем, как камень. В действительности, мы описываем головокружительную спираль. У меня сердце уходит в пятки. Долечу ли я?..

Но жужжание винта прекращается, и наша машина касается земли. Она пробегает по земле несколько метров с уменьшающейся скоростью и останавливается.

Рука стаскивает мешок с моей головы. Я едва успеваю снова обмотать верёвку вокруг рук, которым возвращаю первоначальное положение.

Мешок снят, мне освобождают конечности. Но тот, кто меня развязывает, замечает мошенничество.

— Какой проклятый собачий сын делал этот узел? — спрашивает по-английски пьяный голос.

Понятно, я поостерёгся ответить. После рук мне развязывают ноги, я двигаю ими с удовольствием.

— Встаньте! — властно приказывает кто-то, кого я не вижу. Мне только этого и надо, но я повинуюсь с трудом. С того времени, когда в моих членах прекратилась циркуляция крови, они отказываются служить. После нескольких бесплодных попыток мне удаётся встать и бросить взгляд на все окружающее.

Картина не из весёлых. Передо мной высокая, совершенно глухая стена, в противоположном направлении — такое же зрелище. Слева то же самое, — не очень разнообразная перспектива! Но выше этой третьей стены, которая слева от меня, я замечаю род башни и высокую трубу. Уж не завод ли это? Возможно, мне все кажется возможным, только я не могу понять назначения этого бесконечно длинного решётчатого столба, который поднимается на добрую сотню метров выше башни.

Справа от меня другой вид, но он не более привлекателен. Я различаю два обширных строения, а впереди огромное сооружение, род крепости с уступами и машикулями[54].

Мои товарищи по плену все налицо, кроме Тонгане, к несчастью, и кроме Малик, которая была с нами утром. Что с ней? Не пользуясь преимуществом смотреть в дырочку во время перелёта, подобно мне, мои товарищи чувствуют себя неудобно при дневном свете. Они не очень много видят, моргают и энергично протирают глаза.

Они ещё протирают глаза, когда рука падает на плечо каждого из нас. Нас увлекают, толкают, остолбеневших, растерянных… Чего от нас, наконец, хотят, и где, у черта, можем мы находиться?

Увы! Через минуту мы были в тюрьме.

ДЕСПОТ

(Из записной книжки Амедея Флоранса)

26 марта. И вот я в тюрьме. После того как я разыгрывал Мазепу, я изображаю Сильвио Пеллико[55].

Как я только что отметил в этой книжке, нас заключили позавчера, после полудня. Меня схватили трое цветных и довольно грубо заставили подняться по лестнице, потом пройти по тёмному коридору, граничившему с длинной галереей, на которую выходили наши камеры. На концах галереи стояли часовые, держа её под наблюдением. Сомнительно, чтобы отсюда удалось ускользнуть.

Меня вводят в комнату с зарешеченным окном, находящимся на четыре метра выше моей головы.

Комната обширна и хорошо проветрена. В ней стол с письменными принадлежностями, стул, чистая постель и все необходимое для туалета. К потолку прикреплена электрическая лампа. В конечном счёте, «сырая солома темницы» достаточно комфортабельна, и я нашёл бы эту студенческую комнату вполне удовлетворительной, будь я свободен.

Я сажусь, закуриваю сигаретку и жду. Чего? Событий. Жду и рассуждаю о прелестях путешествий.

Два часа спустя меня отрывает от размышления стук открываемой двери. Петли скрипят, замок щёлкает, дверь приоткрывается и я вижу… Отгадать — один шанс на тысячу! Я вижу Чумуки, исчезнувшего с того дня, когда я в третий раз слышал таинственное гудение. Сколько у него нахальства! Явиться ко мне после того, что он сделал с моими статьями!

Чумуки, впрочем, готов к холодному приёму. Прежде чем войти в комнату, он быстро оглядывается, благоразумно исследуя обстановку: хорошо ли его примут?

— Ага! Ты здесь, трижды мошенник! — кричу я, устремляясь к нему, чтобы дать заслуженную встряску, но натыкаюсь на дверь, быстро захлопнутую предателем.

Тем лучше, впрочем. Если я надеру ему уши, это только усложнит моё положение, которое и так не из весёлых.

Чумуки, очевидно, разгадывает мои мирные рассуждения. Дверь приоткрывается вторично, и всклокоченная шевелюра негодяя показывается вновь. О! Теперь он может войти. Я занимаю своё место… и успокаиваюсь. Я повторяю тоном, в котором больше нет угрозы:

— Ага! Ты здесь, трижды мошенник! Что ты собираешься делать?

— Мой здесь слуга, — отвечает Чумуки, опустив глаза, и широко открывает дверь.

В коридоре ещё два негра с кушаньями; Чумуки ставит блюда на стол. При виде этого у меня текут слюнки, я только теперь чувствую, что умираю от голода. В этом нет ничего удивительного: я голоден, а время — уже два часа пополудни.

Отбросив всякие заботы, я отдаю тесть еде, почтительно подаваемой Чумуки, я расспрашиваю его. Он отвечает охотно. По его словам, я гость — невольный гость! — могущественного короля, его величества Гарри Киллера — скверное имечко! — и меня доставили в необычайный город, где «много большие дома» и «много хитрые выдумки тубабов», то есть много европейских изобретений. После знакомства с удивительными летательными машинами я готов этому верить.

Я продолжаю расспросы. Не этот ли король поместил его, Чумуки, на пути мадемуазель Морна, чтобы она взяла его в проводники, как выбирают против воли карту, подсунутую фокусником? Чумуки уверяет, что нет: он нанялся без всякой задней мысли. Он даже утверждает, что его контракт не нарушен, и он по-прежнему считает себя на службе у мадемуазель Морна и Сен-Берена, пока его хозяева остаются в Африке. Уж не издевается ли надо мной Чумуки? Я смотрю на него. Но нет, кажется, он говорит серьёзно, и это гораздо смешнее.

Он уверяет, что его соблазнил Морилире, состоящий на службе монарха, держащего нас в плену. Не довольствуясь подкупом, Морилире в самых восторженных словах воспевал могущество и великодушие этого Гарри Киллера, которого Чумуки, впрочем, никогда не видел, и обещал ему лёгкую и весёлую жизнь. Потому-то Чумуки н изменил нам.

Когда я спрашиваю, что случилось с его старым товарищем Тонгане, противная физиономия Чумуки принимает свирепое выражение, он проводит рукой по шее я делает:

— Куик!

Итак, мои догадки верны: бедный Тонгане погиб.

Чумуки продолжает своя излияния. Жужжание, которое я слышал в день его исчезновения, было произведено летательной машиной, доставившей лейтенанта Лакура, или, вернее, капитана Эдуарда Руфуса, люди которого шли нам навстречу под начальством двух сержантов и для развлечения разоряли деревни на своём пути. Лыже летательной машины вырыли в момент цриземлення колеи, которые я заметал на следующий день, прогуливаясь с Тонгане. Вот как объясняется ободранный вид солдат к непогрешимая элегантность офицера; отсюда и ужас негра, раненного разрывной пулей, когда он узнал одного из громил, и его равнодушное отношение к так называемому лейтенанту, которого он никогда не видел. Он, Чумуки, был привезён той же машиной сюда, в…

Чумуки произносит название, но страшно коверкает его. После того как я внимательно и долго вслушиваюсь, я догадываюсь, что он хочет сказать «Блекланд», то есть «Чёрная страна». Название подходящее! Итак, мы в Блекланде, чудесном, по словам Чумуки, городе, абсолютно неизвестном самым осведомлённым географам.

Пока негр сообщает эти сведения, я размышляю. Если он предал вас из-за выгоды, не заставит ли его выгода изменить и новым хозяевам? Я намекаю об этом Чумуки н предлагаю большую сумму, которая на всю жизнь обеспечит ежу восхитительное ничегонеделание. Мошенник находит предложение вполне естественным, но качает головой, как человек, не видящий возможности «заработать».

— Нельзя убежать, — говорит он. — Здесь много солдаты, много хитрые выдумки тубабов, много большие стены…

Он прибавляет, что город окружён пустыней, которую невозможно перейти. Это верно, как я сам видел во время воздушного перелёта.

Неужели нам суждено остаться здесь до конца жизни?

Завтрак окончен. Чумуки удаляется, и я остаюсь один. Вечером мне подают обед (кухня вполне приличная), потом, когда мои часы показывают девять, лампочка внезапно гаснет. Я укладываюсь спать в потёмках.

После превосходно проведённой ночи, как я уже говорил, я встал 25 марта и писал заметке, помеченные этим числом, где изложены перипетии нашего похищения и воздушного путешествия.

День проходит спокойно. Я не вижу никого, кроме Чумуки, аккуратно приносящего кушанья. Вечером, наученный опытом, я укладываюсь пораньше. Мне осталось только порадоваться. В тот же час, как и накануне, электричество гаснет. Очевидно, таков распорядок этого дома.

Вторая превосходная ночь, и вот сегодня утром, 26 марта, я просыпаюсь свежим и бодрым, но — увы! — все ещё пленником. Глупое положение, так как чего же, наконец, от нас хотят? Когда я увижу кого-нибудь, кого можно будет об этом спросить?

В тот же день вечером. Мои желания исполнились. Мы видели его величество Гарри Киллера, и наше положение так изменилось после этой встречи, что я все ещё взволнован и дрожу.

Около трех часов дня дверь открывается. На этот раз за ней оказывается не Чумуки, а другой старый знакомец — Морилире. (Лучше бы нам никогда не знать этого имени!) Морилире сопровождают около двадцати негров, которыми он командует. За конвоирами я вижу моих товарищей, включая и мисс Бакстон-Морна; но там нет Сен-Берена, который, по словам его юной тётки, все ещё не может двигаться. Я присоединяюсь к ним, думая, что пришёл наш последний час и что нас ведут к месту казни.

Ничего подобного. Мы идём по коридорам и, наконец, попадаем в довольно обширную комнату, а конвой остаётся за дверью.

В комнате всего одно кресло из пальмовых волокон и стол, на котором стакан и бутылка с вином. В кресле сидит человек. Наши глаза устремляются на него. Он стоит того.

«Его величеству» Гарри Киллеру от сорока до сорока пяти лет, хотя, по некоторым признакам, ему можно дать больше. Он, по-видимому, высокого роста, ширина плеч, огромные руки, могучие мускулы говорят о необыкновенной, геркулесовской силе.

Особенное внимание привлекает его голова. Гладков лицо выражает одновременно силу воли и низость характера. Его венчает седеющая шевелюра, настоящая грива, к которой гребень, кажется, не прикасался с незапамятных времён. Лоб высок и показывает ум, но выдающиеся челюсти и тупой, квадратный подбородок обличают грубые, жестокие страсти. Впалые загорелые щеки усыпаны кроваво-красными прыщами. Тяжёлые уши, толстые губы, нижняя немного отвисла, открывая зубы, сильные, здоровые, но жёлтые и плохо содержимые. Глаза, глубоко ушедшие в орбиты, горят под косматыми бровями необычайным, по временам невыносимым блеском.

Субъект не из банальных. Страсти, пороки, смелость — все собрано в нём одном. Он отвратителен и ужасен.

«Его величество» одет в охотничий костюм серого полотна, короткие панталоны, гамаши; все это засаленное, некрытое пятнами. На столе широкая фетровая шляпа, и около неё правая рука Киллера, сотрясаемая постоянной дрожью.

Уголком глаза доктор Шатонней показывает мне на эту дрожащую руку. Я понимаю: перед нами алкоголик, запойный пьяница.

Долгов время этот субъект молча смотрит на нас. Его глаза переходят от одного к другому. Мы терпеливо ждём, пока он натешится.

— Мне говорили, что вас шестеро, — говорит он, наконец, по-французски с сильным английским акцентом, голосом важным, но хриплым. — А я вижу только пятерых. Почему?

— Один из нас болен от тех мучений, которым его подвергли ваши люди, — отвечает господин Барсак.

Новое молчание, и вдруг неожиданный вопрос:

— Что вы хотите делать у меня?

Вопрос брошен так внезапно, что мыедва удерживаемся от хохота, несмотря на серьёзность положения. Чёрт возьми! Если мы и у него, то против нашей воли!

Киллер снова говорит с угрожающим видом:

— Шпионить, без сомнения! — Простите, сударь… — начинает Барсак. Но тот перебивает. Охваченный внезапной яростью, онударяет кулаком по столу и кричит громовым голосом:

— Меня называют владыкой!

Барсак в эту минуту великолепен. Привычный opaтор, он выпрямляется, кладёт левую руку на сердце, а правой делает широкий жест.

— С 1789 года французы не имеют владыки! — торжественно заявляет он.

Где-нибудь в другом месте торжественность Барсака показалась бы смешной, но перед лицом этого дикого зверя она была благородной, честное слово! Она означала, что мы никогда не согласимся унизиться перед пьяным авантюристом. Мы все одобряем оратора, вплоть до Понсена, который кричит в порыве энтузиазма:

— Лишите человека независимости, и вы отнимете у него свободу!

Храбрый господин Понсен! Во всяком случае, у него хорошие намерения.

Услышав это неоспоримое положение, Гарри Киллер высоко поднимает плеча и осматривает нас снова, как будто он нас ещё не видал. Его глаза перебегают от одного к другому с необычайной быстротой. Он останавливает их, наконец, на Барсаке и бросает на него ужасный взгляд. Барсак выдерживает, не моргнув глазом. Поздравляю! Этот сын Юга не только болтлив; он смел и исполнен чувства собственного достоинства. Начальник экспедиции гигантски вырастает в моих глазах.

Гарри Киллеру удаётся овладеть собой, что, вероятно, с ним случается не часто, и он вдруг спрашивает со спокойствием, столь же внезапным, сколь неожиданно было его бешенство:

— Вы говорите по-английски?

— Да, — отвечает Барсак.

— А ваши товарищи?

— Также.

— Хорошо, — одобряет Гарри Киллер и тем же хриплым голосом повторяет по-английски. — Что вы явились делать у меня?

— Это мы должны, — возражает Барсак, — спросить у вас: по какому праву вы привезли нас сюда силой?

— По праву, которое мне принадлежит, — отрезает Гарри Киллер, сразу переходя к необузданному гневу. — Пока я жив, никто не приблизится к моей империи…

Его империя? Не понимаю.

Гарри Киллер встаёт. Обращаясь исключительно к Барсаку, осанка которого остаётся такой же смелой, он продолжает, колотя по столу огромным кулаком:

— Да, да, я знаю, ваши соотечественники в Тимбукту спускаются вниз по Нигеру, но они остановятся, или… И вот они осмеливаются подсылать шпионов… Я их разобью, ваших шпионов, как разбиваю этот стакан!

И, подтверждая свои слова действием, Гарри Киллер действительно разбивает стакан, разлетающийся на тысячу осколков.

— Стакан! — рычит Киллер, поворачиваясь к двери.

Охваченный невероятной яростью, буквально взбесившись, с пеной на сжатых губах, он страшен. Его нижняя челюсть, выдавшаяся вперёд, придаёт ему вид дикого зверя, лицо побагровело, глаза налились кровью. Один из чёрных стражей устремляется ему помочь. Не обращая на него внимания, в исступлении, опершись на стол дрожащими руками, он снова наклоняется к неподвижному Барсаку и кричит, уставившись ему в лицо:

— Разве я вас не предупреждал? История с «дунг-коно», придуманная по моему приказу, была первым сигналом. Я поместил на вашем пути сочинителя историй, предсказания которого оправдались по вашей собственной вине. Я же вам подставил проводника, моего невольника Морилире, который пытался в Сикасо остановить вас в последний раз. Все бесполезно! Напрасно я лишил вас конвоя, напрасно изнурял голодом, вы упорно стремились к Нигеру… Ну что же! Вы его достигли, Нигера, вы даже перешли его и знаете то, что хотели знать… Вы далеко зашли! Но как вы расскажете виденное тем, кто вам платит?..

Охваченный необузданным возбуждением, Гарри Киллер ходит большими шагами. Без сомнения, это сумасшедший. Внезапно он останавливается, поражённый неожиданной мыслью.

— Но разве вашим местом назначения, — спрашивает он с удивительным спокойствием, — не был Сей?

— Да, — отвечает Барсак.

— По какой же причине вы изменили направление? Что вы собрались делать в Кубо?

Гарри Киллер сопровождает вопрос пронзительным взглядом, и нам становится не по себе. Вопрос неприятный, так как мы условились не произносить имени мисс Бакстон. К счастью, Барсак находит удовлетворительный ответ.

— Брошенные конвоем, мы направлялись в Тимбукту, — говорит он.

— Почему не в Сикасо? Это гораздо ближе.

— Нам казалось лучше идти в Тимбукту.

— Гм… — с видом сомнения говорит Гарри Киллер и спрашивает после короткого молчания: — Значит, у вас не было намерения идти на восток, к Нигеру?

— Нет, — уверяет Барсак.

— Если бы я это знал, — сообщает Гарри Киллер, — вы не были бы здесь сегодня.

Хорошенькая штука! Как будто он позаботился нас спросить!

Я пользуюсь новым молчанием, последовавшим за нелепым заявлением Гарри Киллера, чтобы взять слово в свою очередь. Я, пишущий эти строки, привык мыслить логически. Меня задевает всё, что нелогично. Это на меня производит впечатление оружия, которое в беспорядке. Так вот, в этой истории есть пункт, сбивающий меня с толку.

И я говорю с изысканной вежливостью:

— Простите, мой дорогой, мне любопытно знать, почему нас позаботились привезти сюда, вместо того, чтобы попросту убить? Ваш капитан Эдуард Руфус и его люди могли это прекрасно сделать, так как мы их не остерегались, и это было бы лучшим способом избавиться от нас.

Гарри Киллер хмурит брови и смотрит на меня с презрением. Что за пигмей осмеливается с ним говорить? Однако он удостаивает меня ответом:

— Чтобы избежать розысков французских властей, которые вызвало бы истребление экспедиции.

Я не совсем удовлетворён и возражаю:

— Мне кажется, наше исчезновение будет иметь тот же результат.

— Очевидно, — соглашается Гарри Киллер, выказывая на момент здравый смысл. — Мне нужно было заставить вас отказаться от путешествия. Только упрямство привело вас сюда.

Я спешу ухватиться за его слова.

— Все это можно устроить. Раз вы теперь знаете, что мы не хотели достигнуть Нигера, следует доставить нас туда, откуда взяли, и вопрос будет исчерпан.

— Чтобы вы повсюду рассказали о том, что видели? Чтобы вы разоблачили существование этого города, неизвестного миру! — с силой говорит Гарри Киллер. — Слишком поздно. Кто входит в Блекланд, тот никогда не выходит из него!

Чтоб ему надорваться! Я уже начинаю привыкать к его выходкам Я не смущаюсь и настаиваю: — А всё-таки розыски будут?

— Вероятно, — отвечает Гарри Киллер, у которого стрелка барометра снова переходит на хорошую погоду, — но моё положение окажется более выгодным: если я буду открыт и придётся сражаться, у меня будет нечто большее, чем в том случае, если бы вы были убиты.

— Что же?

— Заложники.

Он не глуп, этот властитель. Он рассуждает здраво. Но и я прав, расспрашивая его, так как мне теперь ясно, что нас не хотят убить. Приятно!

Гарри Киллер снова садится в кресла Непонятный субъект! Теперь он снова абсолютно спокоен и владеет собой.

— Рассмотрим положение, — говорит он ледяным тоном, новым для нас. — Вы в Блекланде и из него не выйдете. Ваша судьба зависит от вас самих. Я никому не даю отчёта. Я могу держать вас в тюрьме или убить, или дать свободу в пределах моей империй.

Он смеётся над нами!

— Это зависит от вас, — продолжает Гарри Киллер, обращаясь преимущественно к господину Барсаку, которого рассматривает как нашего начальника. — Вы будете у меня заложниками или…

Гарри Киллер делает паузу. Господин Барсак смотрит на него с удивлением. Кем же мы ещё могли бы быть?

— Или сотрудниками, — холодно заканчивает Гарри Киллер.

Предложение Гарри Киллера приводит нас в величайшее изумление. Мы буквально остолбенели. А он продолжает тем же холодным тоном.

— Не думайте, что я ошибаюсь насчёт движений французских войск. Если обо мне ещё не знают, то все же, рано или поздно, я буду открыт. И тогда придётся ида воевать, или торговать. Не думайте, что я боюсь битвы. Я в состоянии защищаться. Но война — не единственный выход. Колонизация Петли Нигера займёт Францию на долгие годы. Какой ей интерес рисковать поражением, двигаясь против моей воли на восток, через песчаный океан, который только я могу превратить в плодородные равнины? Выгодная торговля может повести к союзу…

Он насквозь пропитан тщеславием, этот странный человек! И он не сомневается, что Французская Республика войдёт в союз с ним, с этим прыщеватым тираном!

— С вами? — восклицает остолбеневший Барсак, выражая общую нашу мысль.

Ещё немного, и разразятся буря. В самом деле, спокойствие длилось слишком долго. Это уже становится однообразным.

— Вы не находите меня достойным? — краснеет Гарри Киллер; его глаза сверкают, он опять стучит кулаком по ни в чём неповинному столу. — Или надеетесь ускользнуть от меня? Вы не знаете моего могущества… — Он встаёт и заканчивает угрожающим голосом: — Вы его узнаете.

По его зову входит конвой. Нас уводят. Мы подымаемся по бесконечным лестницам и проходим обширную террасу, за которой идут другие лестницы. Наконец, мы входим на платформу башни; там к нам присоединяется Гарри Киллер.

Этот человек изменчив, как волна. У него нет полумер. Он мгновенно переходит от безумной ярости к. ледяному спокойствию я обратно. Сейчас в нём нет и следа недавней злобы.

— Вы на высоте сорока метров, — говорит он тоном Проводника, объясняющего окружающую панораму. — Горизонт находится на расстоянии двадцати трех километров. Вы можете убедиться, что, насколько хватает взор, пустыня превращена в плодородные поля. Империя, властителем которой я являюсь, достигает трех тысяч квадратных километров. Такова работа, выполненная в десять лет.

Гарри Киллер на мгновение останавливается. Достаточно насытив свою гордость, на сей раз вполне законную, он продолжает:

— Если кто-нибудь попытается проникнуть в это пространство или уйти из него, я буду немедленно предупреждён тройным кольцом постов, устроенных в пустыне и соединённых телефоном с дворцом…

Вот объяснение оазисов и телеграфных столбов, виденных мной. Но послушаем Гарри Киллера, который, показывая нам воздвигнутый на середине платформы стеклянный фонарь, похожий на фонарь маяка, но гораздо больших размеров, продолжает тем же тоном:

— Никто не может пересечь против моей воли защитную зону шириной в километр, расположенную в пяти километрах от стен Блекланда, которую ночью освещают мощные прожекторы. Благодаря оптическому устройству этот инструмент, получивший название циклоскопа, выпрямляет по вертикали круговую полосу земли, все пункты которой, необычайно увеличенные, постоянно находятся перед глазами стража, находящегося в центре аппарата. Войдите в циклоскоп, я вам разрешаю, и убедитесь сами.

Наше любопытство страшно возбуждено; мы пользуемся разрешением и входим в фонарь через стеклянную дверку, сделанную в форме чечевицы, вращающейся на шарнирах. Внешний мир тотчас меняет свой вид. Куда бы мы ни посмотрели, мы видим вертикальную стенку, разделённую чёрной сеткой на множество квадратиков. Основание этой стенки отделено от нас тёмной бездной, а верх подымается на удивительную высоту, заполненную каким-то молочным светом.

Скоро мы начинаем различать, что, цвет стенки не однообразен, а, напротив, она состоит из множества разноцветных пятен, с довольно неясными очертаниями,

Внимательно вглядевшись, мы узнаем в этих пятнах деревья, поля, дороги и людей, работающих на полях; все предметы настолько увеличены, что можно узнавать их без усилий.

— Вы видите этих негров, — говорит Гарри Киллер, указывая на два пятна, разделённые большим промежутком. — Предположим, им пришла идея убежать. Смотрите, это недолго!

Он хватает трубку телефона.

— Сто одиннадцатый круг. Отделение тысяча пятьсот двадцать восьмое, — говорит он. Потом, беря вторую трубку, добавляет: — Четырнадцатый круг, отделение шесть тысяч четыреста второе. — Наконец, поворачивается к нам: — Смотрите хорошенько.

После недолгого ожидания, во время которого ми не замечаем ничего особенного, одно из пятен внезапно скрывается за облачком дыма. Когда дым рассеивается, пятна уже нет: оно исчезло.

— Что стало с человеком, который там работал? — спрашивает мадемуазель Морна прерывающимся от волнения голосом.

— Он мёртв, — хладнокровно отвечает Гарри Киллер.

— Мёртв! — кричим мы. — Вы без всякого повода убили этого несчастного!

— Успокойтесь, это только негр, — спокойно отвечает Гарри Киллер, — дешёвый товар. Легко достать сколько угодно. Он уничтожен воздушной миной. Особый сорт ракеты, с дальностью боя в двадцать пять километров. Можете оценить её скорость и точность!

Пока мы слушаем объяснения, насколько позволяет нам волнение, вызванное этой отвратительной жестокостью, что-то появляется в нашем поле зрения, быстро поднимается по стене, и второе пятно также исчезает.

— А этот человек? — с трепетом спрашивает мадемуазель Морна. — Он тоже погиб?

— Нет, — отвечает Гарри Киллер. — Этот пока жив. Вы его сейчас увидите.

Он выходит, стража выталкивает нас. Мы снова на площадке башни. Мы смотрим вокруг и видим приближающийся со скоростью метеора аппарат, подобный тем, которые привезли нас сюда. Под его нижней плоскостью мы различаем качающийся предмет.

— Вот планёр, — говорит Гарри Киллер, сообщая нам название летательной машины. — Менее чем через минуту вы узнаете, можно ли войти сюда или выйти против моей воли.

Планёр быстро приближается. Он растёт на глазах, Нас охватывает внезапная дрожь: предмет, качающийся внизу, — это негр, которого огромные клещи схватили поперёк туловища.

Планёр все приближается… Вот он проходит над башней… Ужас! Клещи открываются, и несчастный негр разбивается у наших ног. Из размозжённой головы во все стороны вылетает мозг, и мы забрызганы кровью.

У нас вырывается крик негодования. Но мадемуазель Морна не только кричит, она действует. Бледная, со сверкающими глазами, с обескровленными губами, она отталкивает удивлённых стражников и бросается к Гарри Киллеру.

— Трус! Презренный убийца! — кричит она ему в лицо, и её маленькие руки хватают бандита за горло.

Тот легко освобождается. Двое людей оттаскивают от него смелую девушку. Мы дрожим за её судьбу. Увы! Мы не можем помочь ей. Стража схватила нас и держит,

К счастью, деспот в данный момент, кажется, не имеет намерения наказать нашу храбрую компаньонку. Рот его свирепо искажён, но какое-то выражение удовольствия мелькает в глазах, устремлённых на дрожащую девушку.

— Эй! Эй! — говорит он довольно добродушно. — Решительная малютка! — Потом отталкивает ногой останки несчастного негра. — Ну! Не стоит волноваться из-за пустяков, моя крошка.

Он спускается, нас тащат за ним и снова вводят в ту же комнату с единственным сиденьем, которую мы по этой причине прозвали «тронной залой». Гарри Киллер усаживается на своём «троне» и смотрит на нас.

Что я говорю: «на нас»? По правде говоря, он смотрит только на мадемуазель Морна. Он не спускает с неё своих ужасных глаз, в которых загорается скверный огонь.

— Вы теперь знаете моё могущество, — говорит он, наконец, — я вам доказал, что мои предложения нельзя презирать. Я их возобновляю в последний раз. Мне говорили, что среди вас есть депутат, доктор, журналист и два бездельника…

Что касается Понсена, пусть! Но бедный Сен-Берен, какая несправедливость!

— Депутат в случае надобности будет торговать с Францией, для доктора я построю больницу, журналист станет работать в «Блекландском громе». Я посмотрю, как можно использовать двух остальных. Ещё малютка. Она мне нравится… Я на ней женюсь.

Как гром поражает нас это неожиданное заключение. Но чего ждать от безумца?!

— Ничего этого не будет, — твёрдо заявляет господин Барсак. — Отвратительные преступления, свидетелями которых мы стали, не поколебали нас, напротив! Мы вынесем насилие, если будет нужно, но что бы ни случилось, останемся только вашими пленниками или жертвами. Что же касается мадемуазель Морна…

— Ага! Так мою будущую жену зовут Морна? — перебивает Гарри Киллер.

— Морна меня зовут или иначе, — кричит наша компаньонка, обезумев от гнева, — знайте, что я смотрю на вас, как на дикого зверя, как на презренное и отвратительное существо, и считаю ваше предложение самой гнусной обидой, самой постыдной, самой…

Слова останавливаются в горле мадемуазель Морна, и она разражается рыданиями. Гарри Киллер смеётся. Погода решительно становится благоприятной.

— Хорошо! Хорошо! — говорит он. — Это не к спеху. Я даю вам месяц на размышление.

Но барометр внезапно падает, и хорошей погоде конец. Киллер поднимается и кричит громовым голосом:

— Увести их!

Господин Барсак одно мгновение сопротивляется стражам и обращается к Гарри Киллеру:

— Что вы сделаете с нами через месяц?

Ветер опять поворачивается. Деспот больше не занимается нами, его дрожащая рука подносит к губам стакан с вином, которое он только что налил,

— Не знаю… — нерешительно отвечает он на вопрос Барсака без всяких признаков злобы и поднимает глаза к потолку. — Может быть, прикажу вас повесить…

ОТ 26 МАРТА ДО 8 АПРЕЛЯ

Как рассказал Амедей Флоранс, пять пленников вышли из «тронной залы», глубоко потрясённые свиданием с Гарри Киллером. Смерть двух несчастных негров, и особенно ужасная судьба второго глубоко взволновали их. Неужели могли жить на свете такие свирепые существа, чтобы причинять подобные страдания беспричинно, из каприза, с единственной целью доказать своё отвратительное могущество?

По окончании волнующего свидания их ждал приятный сюрприз. Без сомнения, Гарри Киллер, предоставив месяц на размышление, хотел подкупить пленников хорошим обращением. Как бы то ни было, двери камер больше не закрывались, как до этого, и они свободно могли гулять по галерее, которая стала общей комнатой и где можно было собираться когда угодно.

С одного конца галереи вела лестница на верхнюю площадку углового бастиона, в котором были расположены камеры. Она была отдана в их распоряжение. И если они не могли пользоваться этим преимуществом в жаркие часы дня, то, напротив, чувствовали живейшее удовольствие, находясь там на свежем воздухе вечером так долго, как хотели, и никто им в этом не мешал.

В этих условиях жизнь была не так уж тяжела, и они были настолько довольны, насколько позволяло лишение свободы и законное беспокойство о будущем. Камеры, галерея и терраса составляли настоящие обособленные апартаменты, и ничто не напоминало бы тюрьмы, если бы не стража за запертой дверью галереи со стороны, противоположной лестнице. Голоса караульных и бряцание оружия постоянно напоминали пленникам о недосягаемой для них свободе.

Домашние услуги нёс Чумуки, проявлявший большое усердие. Но он появлялся только для уборки камер и подачи кушаний, в остальное время пленники не видели негодяя, которому отчасти были обязаны своими несчастьями.

Днём они собирались вместе, гуляли по галерее, а на закате поднимались на платформу, куда Чумуки обычно подавал им обед.

Бастион, в который они были заключены, имел квадратную форму и занимал западный угол дворца; двумя сторонами он возвышался над обширной террасой, от которой его отделяла цепь внутренних дворов. По этим дворам пленники шли в центральную башню, где видели циклоскоп. Один из двух других фасадов дворца поднимался над расположенной между дворцом и заводом эспланадой, огромная стена которой примыкала к Ред Риверу; другой фасад отвесно спускался в реку с высоты около тридцати метров.

Бегство отсюда было немыслимо. Не говоря о невозможности ускользнуть от бдительности Гарри Киллера, действенность которой он так жестоко показал, нечего было даже думать выйти из дворца. Да если бы и удалось спуститься с бастиона на террасу, это не привело бы ни к чему: там беспрестанно сновали советники, Весёлые ребята и Чёрная стража. Не больше выиграли бы они, попав на эспланаду, окружённую со всех сторон неприступными стенами. Только Ред Ривер мог послужить выходом, но пленники не владели ни лодкой, ни средством спуститься по вертикали с высоты тридцати метров.

С платформы они могли проследить взглядом течение реки. И вверх и вниз по течению она скрывалась среди двух рядов деревьев, уже достигавших значительной вышины, хотя были посажены только десять лет назад. За исключением Публичного парка, скрытого от них дворцом, весь Блекланд развёртывался перед глазами пленников. Они видели его три секции, разделённые высокими стенами, полукруглые концентрические улицы, восточный и западный кварталы с их немногочисленным белым населением и центр, где на рассвете, перед тем как рассеяться по полям, кишела многочисленная толпа негров.

Их взгляды устремлялись и на завод, но то, что они видели, давало им слишком мало сведений об этом втором городе, заключённом в первом, с которым он, казалось, не имел никакого сообщения. Каково было назначение различных сооружений, увенчанных трубой, откуда никогда не поднимался столб дыма? Зачем там поднималась башня, подобная дворцовой, но значительно более высокая, в сто с лишним метров вышины? И к чему этот необъяснимый пилон — решётчатое сооружение, замеченное Амедеем Флорансом в момент прибытия в Блекланд? Что означали обширные сооружения, возвышавшиеся в огороженной части у берега Ред Ривера, из которых некоторые были покрыты толстым слоем земли, с зеленеющей травой наверху? Для каких надобностей служила эта вторая, более значительная часть, содержавшая огороды и сады? Зачем высокая металлическая стена, составляющая особую ограду этого места? Зачем у её основания проходит широкий и глубокий ров? И для чего вообще эта ограда, если оба её конца не примыкают ни к реке, ни к эспланаде, а за ней существует вторая, после которой начинаются поля? Казалось, хотели одновременно дать этому местечку дополнительную защиту и создать невозможность прямого сообщения с наружным миром. Все это было необъяснимо.

Спрошенный на этот счёт Чумуки мог только сказать, что название внутреннего города — Завод. Слово «завод» он выговаривал с каким-то суеверным страхом, немилосердно коверкая его.

Впрочем, Чумуки, как новобранец Гарри Киллера, не мог больше и знать и был даже неспособен объяснить причины проявляемого им страха, который, очевидно, был только отголоском общего настроения в городе. Какая-то сила скрывалась за глухой стеной, ведущей к дворцу. Какова сущность этой силы? Смогут ли они когда-нибудь это узнать и обратить на пользу себе?

Если их свободу явно ограничили, как уже говорилось, нельзя было того же сказать о Жанне Бакстон. По приказу Гарри Киллера, Чумуки объявил, что она может без всяких ограничений ходить по дворцу и эспланада Ей только запрещалось переходить Ред Ривер, чего она, впрочем, и не могла бы сделать, так как караул Весёлых ребят постоянно охранял Дворцовый мост.

Бесполезно говорить, что молодая девушка не воспользовалась разрешением: что бы ни случилось, судьба её не должна отличаться от судьбы её товарищей по несчастью. И она оставалась пленницей, к великому изумлению Чумуки, который, со своей стороны, считал великолепным предложение, сделанное его бывшей госпоже.

— Твоя остаёмся в тюрьме, нехорошо, — говорил он. — Когда твоя женится на Господине, хорошо. Твоя освободит тубабы.

Но Жанна Бакстон равнодушно слушала эти похвальные речи в негритянском стиле, и Чумуки напрасно расточал красноречие.

Когда пленники не собирались на галерее или платформе бастиона, они занимались на досуге кто чем хотел.

Барсак имел слабость сверх меры возгордиться твёрдой позицией, которую занял при свидании с Гарри Киллером. Заслуженные комплименты воспламенили его тщеславие, и он готов был, не моргнув глазом, идти на муки, чтобы только получить новые похвалы. Все его чувства отливались в форме ораторских выступлений; с тех пор он неустанно работал над речью, которую произнесёт перед тираном при первом удобном случае; он отделывал и переделывал мстительное обращение, которое «импровизированно» бросит Киллеру в лицо, если тот осмелится возобновить свои постыдные предложения.

Доктор Шатонней и Сен-Берен, излечившийся от прострела, оба оказались «безработными»; один из-за отсутствия больных, другой в силу обстоятельств, мешавших ему заниматься любимым спортом. Оба они чаще всего составляли компанию Жанне Бакстон, пытаясь её утешить. Воспоминание об отце, покинутом в уединении замка Гленор, тем более удручало девушку, что она теперь чувствовала себя способной смягчить неизлечимое отчаяние старца. Сможет ли она когда-нибудь принести ему ещё не полные, но уже волнующие доказательства невиновности Джорджа Бакстона?

Амедей Флоранс большую часть времени употреблял на ведение ежедневных записок. Ни на один день он не уклонился от выполнения профессионального долга. Если ему удастся вернуться в Европу, то, по крайней мере, приключения экспедиции Барсака станут известны до мельчайших подробностей.

Что касается Понсена, он не говорил и не делал ничего, не считая занесения в объёмистый блокнот таинственных знаков, которыми так долго интересовался Амедей Флоранс.

— Не будет ли с моей стороны нескромностью, господин Понсен, — осмелился однажды репортёр обратиться к своему молчаливому компаньону, — опросить, что вы пишете с таким старанием?

Физиономия Понсена расцвела. О нет, это не будет нескромностью! Понсен, напротив, бесконечно польщён, что кто-то обратил внимание на его труды и проявил к ним интерес.

— Сейчас я решаю задачу, — сказал он с важным видом.

— Ба! — вскричал репортёр.

— Да, сударь. Вот я сейчас занимаюсь такой: «А в два раза старше, чем был В, когда А было столько лет, сколько теперь В. Когда В будет в таком возрасте, в каком сейчас А, сумма их лет составит N. Сколько лет А в В?» Обозначая возраст А через х…

— Да это не задача, ваша маленькая выдумка, господин Понсен! — вскричал Амедей Флоранс. — Это просто китайская головоломка! И это упражнение вас забавляет?

— Скажите, страстно увлекает! Эта задача особенно изящна. Я без устали решаю её с детства.

— С детства?!. — переспросил ошеломлённый Флоранс.

— Да, сударь! — не без тщеславия уверил Понсен. — Я сегодня решил её в тысяча сто девяносто седьмой раз, в у меня получился для А ответ 4788 лет и 3591 год для В.

— Это немолодые люди, — заметил Амедей Флоранс, не моргнув глазом. — Ну, а остальные тысяча сто девяносто шесть решений…

— Не менее верны. Все числа, кратные девяти, удовлетворяют уравнению, и количество точных решений бесконечно. Пусть я даже буду жить десять тысяч лет, я никогда не исчерпаю их все. Если мы примем возраст А за х, а возраст В за у…

— Ах нет, господин Понсен! — перебил испуганный Флоранс. — Лучше я предложу вам другую задачу, которая, по крайней мере, будет иметь для вас прелесть новизны.

— С удовольствием, — ответил Понсен, вооружаясь карандашом, чтобы записать условие.

— Три человека, — диктовал Амедей Флоранс, — один ростом в 1 метр 90 сантиметров, другой в 1 метр

68 сантиметров и третий в 27 сантиметров, пробежали 332 километра в 28 дней. Сколько километров пробегут за одну секунду 8 человек, из которых двое безногих, если известно, что их средний возраст 45 лет?

— Это задача на тройное правило, — сказал Понсен, глубокие морщины на лбу которого указывали на серьёзное раздумье.

— Вы решите это на свежую голову, — поспешил посоветовать Амедей Флоранс. — И такие вычисления вы заносите в книжку во все время путешествия?

— Совсем нет, господин Флоранс! — запротестовал Понсен с значительным видом. — Задачи для меня лишь развлечение, отдых, игра ума. Обычно я занимаюсь вопросами гораздо более серьёзными и высокими, поверьте!

— Осмелюсь ли спросить…

— Я — статистик, — скромно признался Понсен.

— Значит, здесь содержится статистика? — спросил Флоранс, показывая на знаменитый блокнот.

— Да, сударь, — ответил Понсен, положительно опьяневший от энтузиазма. — Эти заметки содержат неистощимые копи сведений! Я открыл поразительные вещи, сударь!

Понсен открыл книжку и начал быстро перелистывать страницы.

— Вот посмотрите на это, сударь, — вскричал он, показывая запись, датированную 16 февраля. — За 62 дня мы видели 9 стад антилоп, содержащих в целом 3 907 голов, сосчитанных мною, что в среднем даёт на одно стадо 434 и одиннадцать сотых антилопы. В один год — это математика! — мы встретили бы 46 и девяносто три сотых стада, то есть 20 372 и семьдесят две сотых антилопы. Отсюда вытекает ма-те-ма-ти-че-ски, что 54 600 квадратных километров, которыми исчисляется площадь Петли Нигера, содержат 556 166 и восемьсот девяносто четыре тысячных антилопы. Это, как я полагаю, ценный результат с зоологической точки зрения!

— В самом деле… в самом деле… — забормотал ошеломлённый Амедей Флоранс.

— Удивительнейшие вещи, я вам говорю! — бегло продолжал Понсен. — Я знаю, например, что в Петле Нигера содержится в среднем девять тысячных каймана и двадцать семь десятитысячных гиппопотама на метр

течения реки! Что она произведёт в этом году 682 квадратилиона 321 триллион 233 миллиарда 107 миллионов 485 тысяч и 1 зерно проса! Что здесь ежедневно рождается в среднем двадцать восемь тысячных ребёнка на каждую деревню и что эти двадцать восемь тысячных содержат двести шестьдесят семнадцатитысячных девочки и сто девяносто девять семнадцатитысячных мальчика! Что рисунки, нататуированные на коже негров этой области, будучи приложены друг к другу, накроют сто три тысячи пятьсот двадцать восьмых окружности земного шара! Что…

— Довольно!.. Довольно, господин Понсен! — перебил Флоранс, затыкая уши. — Это восхитительно, в самом деле, но чересчур сильно для меня, признаюсь. Последний вопрос! Эти иероглифы, которые я имел однажды вольность переписать, имеют такой же смысл?

— Безусловно, — заявил Понсен. — 5 д. и 12 ф. представляют дату и попросту обозначают 5 декабря и 12 февраля. Пр. д. значит пройденные деревни, м. — мужчины, в ср. — в среднем, ж. — женщины, н.кд. — на каждую деревню, кв. км — квадратные километры и так далее. Это все очень просто. А самое интересное, это заключение, то есть общее количество населения в Петле Нигера. Вы видите запись на 5 декабря, нас в ц., то есть население в целом: 1 479 114 человек.

— Да, я вижу, — сказал Флоранс, — но я вижу также под датой 12 февраля: нас в ц. 470652. Какое из этих чисел верное?

— Оба, — заверил Понсен. — Первое верно на 5 декабря, а второе на 12 февраля.

— Выходит, что в промежутке произошла ужаснейшая эпидемия, о которой мы ничего не слышали?

— Я этого не знаю, и не хочу знать, — с великолепным презрением заявил Понсен. — Статистик, достойный своего имени, не должен размышлять, сударь! Он смотрит, наблюдает, все подсчитывает, подсчитывает здесь и там, и из его исследований, наблюдений, вычислений результаты вытекают сами собой. Неважно, что они меняются! Это ма-те-ма-ти-че-ски неизбежно, если изменяются данные. Такая подробность не мешает сложению быть сложением, вычитанию — вычитанием, умножению…

— Умножением и так далее.

— И так далее, — машинально повторил Понсен. — Статистика — неизменяемая наука, но она постоянно эволюционирует, сударь!

Удовлетворив любопытство настолько, что даже этого не ожидал, Амедей Флоранс поспешил закончить разговор на этой восхитительной истине.

Собираясь вместе, пленники вели разговоры гораздо более серьёзные. Как и можно думать, они чаще всего разговаривали о своём положении и о том, от кого оно зависело, о Гарри Киллере, который произвёл на них неизгладимое впечатление.

— Кем мог бы быть этот субъект? — спросил однажды Барсак.

— Он англичанин, — ответила Жанна Бакстон. — Его акцент не позволяет в этом сомневаться.

— Пусть англичанин, — ответил Барсак, — но это ничего не объясняет. Во всяком случае, он человек необыкновенный. Создать такой город в десять лет, преобразить пустыню, привести воду туда, где её не знали веками, — это доступно лишь гению, вооружённому обширными научными знаниями. Неоспоримо, что этот авантюрист наделён чудесными дарованиями.

— Это тем более непонятно для меня, — сказал Амедей Флоранс, — что я считаю Гарри Киллера сумасшедшим.

— Он по меньшей мере полусумасшедший, — подтвердил доктор Шатонней, — но полусумасшедший алкоголик, что ещё ужасней.

— Соединение этих двух качеств, — сказал Амедей Флоранс, — создаёт классический тип деспота, то есть человека, поддающегося каждому своему побуждению. Судьба дала ему власть, и он распоряжается ею, как избалованный ребёнок. Не терпя ни малейшего сопротивления, он мгновенно переходит от бешенства к спокойствию и обратно, и проявляет глубокое презрение к человеческой жизни, разумеется, к чужой.

— Подобные типы нередки в Африке, — объяснил доктор Шатонней. — Привычка жить постоянно в обществе людей, гораздо ниже стоящих по положению, которыми можно бесконтрольно распоряжаться, часто превращает в жестоких сатрапов[56] тех европейцев, которых не защищают от такой заразы твёрдый характер и возвышенная душа. Деспотизм — местная болезнь колоний. Гарри Киллер зашёл немного дальше других, вот и всё.

— По-моему, он сумасшедший, я это повторяю, — заключил разговор Амедей Флоранс, — а на сумасшедших нельзя рассчитывать. Сейчас он о нас забыл, а, быть может, через пять минут прикажет казнить.

Но мрачные предположения Амедея Флоранса не оправдывались, и ближайшая неделя не принесла ничего нового. Зато 3 апреля произошли два события совершенно различного характера. Около трех часов дня пленники были приятно удивлены появлением Малик. Негритянка бросилась к ногам Жанны Бакстон и с трогательным пылом целовала руки своей госпожи, тоже очень взволнованной.

Оказалось, что маленькую негритянку не перевезли на планёре, как других пленников, и она прибыла с четырнадцатью стрелками и двумя сержантами бывшего конвоя, по этапам, в продолжение которых ей пришлось испытывать дурное обращение. Пленники не спрашивали о Тонгане, так как, судя по её печали, она ничего о нем не знала.

Два часа спустя после появления Малик произошло событие совсем другого характера. Около пяти часов в галерею прибежал возбуждённый Чумуки. Он объявил, что его прислал Гарри Киллер с приказом привести к Господину мадемуазель Морна, его будущую жену.

Пленники ответили отказом, и Чумуки пришлось ретироваться, несмотря на его настояния. Лишь только он ушёл, началось живое обсуждение странного приглашения Гарри Киллера. Все соглашались, что Жанне не следовало ни под каким предлогом отделяться от них.

— Благодарю вас, друзья мои, — сказала Жанна Бакстон, — за смелое покровительство, но не думайте, что я буду беззащитна в присутствии этого животного, не являющегося неуязвимым. Вас обыскивали, но подобные предосторожности сочли излишними по отношению к женщине, и у меня осталось оружие, — Жанна Бакстон показала кинжал, найденный в могиле брата, который она носила за корсажем. — Будьте уверены, — заключила она, — в случае надобности я сумею им воспользоваться!

Едва она спрятала кинжал, как Чумуки возвратился совершенно растерянный. Гарри Киллер пришёл в ярость, узнав ответ мадемуазель Морна, и потребовал, чтобы она явилась к нему немедленно. Если она не подчинится, все шесть пленников будут немедленно повешены.

Колебания были неуместны, и Жанна Бакстон, не желая подвергать подобной опасности тех, кого она же и вовлекла в это приключение, решила уступить, несмотря на сопротивление товарищей. Они напрасно пытались задержать её силой. На призыв Чумуки в галерею ворвались негры, отделили мужчин, и Жанна Бакстон исчезла.

Она вернулась только в восемь вечера после трех долгих часов отсутствия, в течение которых её товарищи и особенно несчастный Сен-Берен, плакавший горючими слезами, испытывали страшное беспокойство.

— Ну? — закричали все в один голос, увидев её.

— Все кончилось хорошо, — ответила молодая девушка, ещё дрожа.

— Чего он от вас хотел?

— Просто желал меня видеть, не больше. Когда я пришла, он уже начал пить, что, по-видимому, вошло в его привычки, и был полупьян. Он пригласил меня сесть и стал делать комплименты в своём духе. Он сказал, что я ему пришлась по вкусу, что приятно будет иметь маленькую хозяйку в моем роде, хвалился могуществом и богатством, которые огромны, если ему верить, и которыми я буду наслаждаться, как и он, когда стану его женой. Я слушала спокойно, напомнив ему, что нам дан месяц на размышление, из которого прошла лишь неделя. Как ни странно, он не рассердился. Мне кажется, я имею на этого безумца некоторое влияние. Он уверял, что примет решение не раньше месяца, но при условии, что я буду посвящать ему послеобеденные часы…

— Так тебе придётся туда возвращаться, моя бедная крошка? — вскричал в отчаянии Сен-Берен. -

— Это неизбежно, — ответила Жанна Бакстон, — но я думаю, что не подвергаюсь большому риску, судя по первому дню. После семи часов он совершенно опьянел, и моя роль состояла в том, что я набивала трубку и наполняла стакан до момента, когда это животное начало храпеть, чем я и воспользовалась, чтобы вернуться к вам.

Начиная с этого дня Жанна Бакстон, действительно, ежедневно отправлялась в три часа к Гарри Киллеру и оставалась у него до восьми часов. По её рассказам, договор выполнялся без нарушений. Часы эти проходили всегда одинаково. Жанна заставала деспота в компании советников, которым он отдавал распоряжения, выказывая блестящий ум. В его инструкциях не было ничего особенного: они относились к управлению городом или к сельским работам, — и управление Блекландом не имело бы ничего таинственного, если бы Гарри Киллер по временам не наклонялся к уху одного из советников, чтобы сделать какое-нибудь секретное распоряжение, сущности которого Жанна не знала.

Совет продолжался до четырех часов, потом все удалялись, а Жанна Бакстон оставалась с Гарри Киллером. Но вскоре он оставлял её одну. В половине пятого ежедневно он исчезал через маленькую дверь, ключа от которой никому не доверял. Куда он уходил, Жанна не знала.

В первые три дня вскоре после ухода Гарри Киллера до слуха Жанны Бакстон начинали доноситься странные звуки, похожие на отдалённые стоны пытаемого человека. Эти стоны продолжались четверть часа, потом прекращались, и после получасового отсутствия Гарри Киллер возвращался в превосходном настроении. Жанна набивала ему трубку, наполняла стакан, и он пил до полного опьянения.

В продолжение трех дней Жанна Бакстон поджидала прихода Гарри Киллера в комнате, где он её оставлял. Но скоро отдалённые стоны, выражавшие страдания, прекратить которые было не в её власти, стали для неё невыносимыми. Она взяла привычку во время его получасового отсутствия гулять по дворцу, прислуга которого и дежурные Весёлые ребята начали к ней привыкать и даже оказывали некоторое почтение.

Каждый вечер приходил момент, когда опьянение отдавало Гарри Киллера в её полную власть. Молодой девушке легко было убить пьяного тирана, поразив его кинжалом, найденным на останках её несчастного брата. Однако она этого не делала: её ужасала мысль о нападении на беззащитного, как бы он ни был отвратителен. Да и, кроме того, какую пользу принесло бы убийство?! После смерти Гарри Киллера останутся шайка негодяев, называемых советниками, полудикая Чёрная стража и весь подозрительный сброд, составляющий население Блекланда. Положение пленников не улучшилось бы, напротив, стало бы хуже после смерти, может быть, единственного человека в этом городе, который в свои светлые часы выказывал действительный ум и был способен понимать выгоды некоторого снисхождения к пленникам. Когда она посоветовалась с товарищами, они согласились с ней. Нет, никоим образом не следовало убивать Гарри Киллера.

Но, возможно, лучше был бы другой проект? Раз Жанна пользовалась доверием деспота, нельзя ли завладеть его особой? Заложники в свою очередь получили бы заложника и могли бы договариваться на равных условиях.

К несчастью, такой проект наталкивался на большие трудности. Как овладеть Гарри Киллером, когда столько прислуги во дворце и у ворот галереи стража? Пусть даже пленники победят эту первую трудность, не случится ли, что население Блекланда, довольное освобождением от Гарри Киллера, откажется вступить в торг, где ставкой будет свобода деспота? И если даже последнее предположение окажется неверным и мирный договор будет заключён, как они смогут обеспечить его выполнение? Столько проблем, решение которых было очень трудным!

Помимо этих, едва ли осуществимых проектов, Жанна Бакстон лелеяла ещё один, которого не доверяла даже товарищам. Её любопытство и сострадание были возбуждены постоянными отлучками Гарри Киллера и отдалёнными стонами, которые всегда слышались в это время. Когда по вечерам Гарри Киллер, совершенно пьяный, находился в её власти, у неё не раз являлось желание украсть у него ключ и посмотреть, что скрывается за, дверью. Но каждый раз у неё не хватало решимости, и она воздерживалась от поступка, который мог грозить важными последствиями.

Пять дней прошли таким образом, и настало 8 апреля.

В этот день, около девяти часов вечера, все пленники, включая Малик, собрались на платформе бастиона, расспрашивая Жанну Бакстон о событиях дня, который, впрочем, прошёл, как и предыдущие. Этажом ниже Чу-муки заканчивал свои дневные услуги, чтобы удалиться до завтра.

Тяжёлые тучи угрожали разразиться дождём, ночь была очень тёмной, хотя луна не пришла ещё в четвёртую четверть. На платформе, куда не достигал свет с другого берега Ред Ривера, царила глубокая тьма.

Вдруг что-то с сухим стуком упало на плиты площадки. Поражённые, пленники прекратили разговор. Откуда к ним явился и каков мог быть предмет, которого они даже не различали в темноте?

Амедей Флоранс первым пришёл в себя. В несколько мгновений он разыскал таинственный снаряд. Это был камень порядочных размеров, с привязанной бечёвкой, другой конец которой, спускаясь через перила, должно быть, погружался в Ред Ривер.

Что это значило? Не скрывалась ли тут ловушка? Или пленники имели в Блекланде неведомого друга, посылавшего им весть? Чтобы это узнать, надо было только потащить бечёвку, к которой в таком случае должна быть привязана записка. Амедей Флоранс не мешкая принялся за дело, но ему пришлось прибегнуть к помощи доктора Шатоннея. Тонкая бечёвка скользила у него между пальцев, за ней тянулось что-то тяжёлое. Не могло быть и речи о простой записке.

Когда бечёвка кончилась, оказалось, что к ней прикреплён канат. Потянули и его. Метров тридцать — тридцать пять вытянули легко, потом почувствовали сопротивление, но не жёсткое, не такое, как в том случае, когда верёвка привязана к неподвижному предмету, а упругое, подобное сопротивлению человека, который тянет за другой конец. На несколько мгновений пришло сомнение. Что делать?

— Привяжем канат, — предложил Амедей Флоранс. — Тогда увидим, чего желает тот, кто его выбросил.

Так и сделали. Верёвка тотчас натянулась. Кто-то взбирался по ней, и пленники, наклонившись над перилами, пытались его рассмотреть. Скоро они различили фигуру человека. Мгновение спустя неизвестный вскарабкался на перила и спрыгнул к остолбеневшим пленникам.,

— Тонгане!! — вскричали они приглушёнными голосами.

НОВАЯ ТЮРЬМА

Тонгане не только не был мёртв, но, как выяснилось позже, не был даже ранен при неожиданном нападении в Кубо. Лучи прожектора его не захватили, и он незаметно скользнул под деревья, а нападающие не подумали заняться им.

Поступая так, Тонгане не собирался покинуть своих хозяев, тем более, что с ними была Малик. Наоборот, он хотел им помочь и справедливо решил, что для этого лучше находиться на свободе. Далёкий от мысли бежать, он присоединился к похитителям. Он шёл по следу за теми, которые везли Малик в Блекланд, ценой бесчисленных лишений пересёк пустыню, живя крохами, собираемыми на местах их остановок. Пеший, он не отставал от лошадей и ежедневно одолевал пятьдесят километров.

Он отстал от них лишь по приближении к Блекланду. Достигнув возделанной зоны, он остановился и стал ждать ночи, чтобы проникнуть на неведомую территорию.

До утра он скрывался в густом кустарнике. Потом смещался с толпой негров, работал вместе с ними и получал удары бича, на которые так щедры были надсмотрщики, а вечером вошёл с толпой в центральный квартал, не обратив на себя ничьего внимания.

Через несколько дней он утащил из заброшенной хижины верёвку. С её помощью ему удалось пробраться через Гражданский корпус, достигнуть реки, где он в продолжение двух долгих дней скрывался в сточной трубе, выжидая благоприятного случая.

В продолжение этих двух дней он наблюдал, как' пленники по вечерам выходили на площадку бастиона, но напрасно пытался привлечь их внимание. Желанный случай представился лишь на третий день, 8 апреля. Густые тучи сделали ночь тёмной, и он воспользовался этим, чтобы выйти из убежища и забросить к своим господам верёвку, по которой сможет проникнуть к ним.

Понятно, все эти объяснения были даны позднее. В первый же момент Тонгане лишь заявил, что все могут убежать той же дорогой, по которой он пришёл. Внизу находилась лодка, которую ему удалось достать, — оставалось лишь спуститься в Ред Ривер.

Бесполезно говорить, что проект приняли без возражений. С четырьмя мужчинами на вёслах можно было делать шесть миль в час вниз по течению. Отправившись в одиннадцать часов, до рассвета можно проплыть семьдесят пять километров, то есть миновать не только защитную зону, просматриваемую циклоскопом, но и границу возделанных земель, и, может быть, даже последние посты среди песков. Днём можно скрываться от планёров в какой-нибудь расщелине и возобновлять плавание по ночам, пока они не достигнут Нигера. Ред Ривер должен впадать в него в окрестностях Бикини, выше Сея, потому что он течёт по старому руслу уэда[57] Тафасассета. Таким образом, путешествие в четыреста пятьдесят километров потребует четырех-пяти ночей плавания.

План был быстро обсуждён и принят. Но прежде чем его привести в исполнение, следовало отделаться от Чу-муки. Иногда негр вечером долго задерживался в галерее или на платформе. Некогда было ждать, пока он соизволит уйти. Нужно действовать быстро.

Оставив Жанну Бакстон, бесполезного Понсена и Тонгане на площадке бастиона, прочие пленники стали спускаться по лестнице. С первых ступенек они заметили в нижнем этаже Чумуки, лениво кончавшего дневную работу. Он продолжал своё дело, так как у него не было причин опасаться их. Поэтому они приблизились к негру, не привлекая его внимания.

Выполняя заранее намеченный план, Сен-Берен напал первым. Его сильные руки ухватили Чумуки за горло, и тот даже не успел крикнуть. Трое остальных схватили мошенника за руки и за ноги, крепко связали, заткнули рот, заперли в камеру и ключ бросили в Ред Ривер. Так замедлялось, насколько возможно, открытие бегства.

Покончив с этим делом, четыре европейца снова поднялись на платформу и попали под страшный ливень. Как они и предвидели, с неба полились потоки воды, гонимые порывами ветра. Погода благоприятствовала беглецам: в двадцати метрах ничего не было видно, и лишь едва различались смутные очертания освещённого квартала Весёлых ребят на другом берегу.

Спуск начался немедленно и прошёл благополучно. Один за другим, Амедей Флоранс первый, Тонгане последний, беглецы соскользнули по верёвке, нижний конец которой был укреплён в лодке. Размеры её оказались достаточны, чтобы поднять всех. Жанне Бакстон напрасно предлагали привязаться. Она энергично отказалась и доказала, что по спортивной ловкости не уступает компаньонам.

Тонгане, прежде чем покинуть платформу, позаботился отвязать верёвку от зубца стены, к которому она была привязана. Закинув верёвку за зубец, он спустился, держась за оба конца, а потом стянул её вниз; таким образом не осталось никаких следов бегства.

Чуть позже десяти часов якорь был поднят, и лодка двинулась по течению. Беглецы прятались за бортами. За весла они возьмутся, когда будут за городом, наружная стена которого отстояла едва на шестьсот метров, и тогда скорость увеличится. До тех пор, хотя ураганный дождь и создавал непроницаемую завесу, лучше было не показываться.

Прошло несколько минут, и беглецы уже рассчитывали, что ускользнули из-под надзора, когда лодка наткнулась на препятствие и остановилась. Ощупав его, пленники с отчаянием убедились, что перед ними высокая железная решётка, покрытая сверху листами железа и уходящая глубоко в воду. Напрасно двигались они вдоль решётки: её края были вделаны в стенки набережных; с одной стороны находились кварталы Гражданского корпуса и Весёлых ребят, с другой — дорожка для часовых вдоль заводской стены. Выхода отсюда не было.

Гарри Киллер не лгал: он принял все меры предосторожности; свободное днём, течение Ред Ривера ночью перегораживалось.

Много времени прошло, прежде чем потрясённые беглецы опомнились. Убитые горем, они даже не чувствовали грозы, промочившей их до костей. Возвратиться назад, появиться с виноватым видом у двери дворца, самим отдаться в лапы сторожам? Они не могли на это решиться. Пробраться через железные листы без единой щели было невозможно. Тем более нельзя провести лодку через преграду. А как убежишь без лодки?

Если выйти на берег, слева— завод, справа — Весёлые ребята. Путь закрыт.

— Не можем же мы здесь спать! — сказал Амедей Флоранс.

— А куда вы предлагаете направиться? — спросил обескураженный Барсак.

— Куда угодно, только не к «его величеству» Гарри Киллеру! — ответил репортёр. — Раз у нас нет выбора, почему бы не устроиться в новом помещении, которое называется заводом.

В самом деле, стоило попытаться. В этом маленьком мирке, отделённом от города, они, может быть, найдут помощь. Хуже, во всяком случае, не будет, и стоило попробовать.

Они приплыли к левому берегу и причалили около стены в нижней части дороги для караула, окружавшей завод. Дождевой занавес был настолько плотен, что даже на расстоянии всего в пятьдесят метров они не различали заводской стены. Хотя рёв стихии заглушал все звуки, они пробирались с осторожностью по дороге для караула, которую предстояло пересечь. На полпути была сделана остановка. Беглецы разглядели в двадцати метрах от себя угол западной и северной стен завода, первая шла направо, параллельно городской ограде, а вторая продолжалась по берегу Ред Ривера, против течения. В противоположность дворцовому фасаду, расположенному таким же образом, эта часть стены не обрывалась прямо в воду; её отделяло от реки довольно широкое пространство. Осмотрев местность, беглецы не решились продолжать путь: около угла заводской стены они заметили караульную будку. Это обеспокоило их. Очевидно, часовой скрывался в ней от дождя, так как его не было видно.

Но нельзя же оставаться в этом месте до бесконечности! Так легче всего они дадут себя захватить, если часовой выйдет из будки или неожиданно прекратится дождь.

Сделав товарищам знак следовать за ним, Амедей Флоранс поднялся на несколько метров по дорожке для часовых, удаляясь от Ред Ривера, потом начал её пересекать, возвращаясь вдоль заводской стены. Таким образом, можно будет напасть с тыла: отверстие будки глядело в сторону реки.

Около угла стены остановились, чтобы посоветоваться, а затем Амедей Флоранс, Сен-Берен и Тонгане обогнули угол, вышли на набережную, помчались к будке и стремительно ворвались в неё. Там сидел Весёлый парень. Захваченный внезапной атакой, которой невозможно было предвидеть, он не успел пустить в ход оружие, а крик его заглушила буря. Сен-Берен схватил его за горло и начал душить, как незадолго до этого душил злосчастного Чумуки. Белый свалился, как и негр. Тонгане притащил из лодки верёвку, и Весёлого парня крепко связали. Не теряя времени, беглецы поднялись по реке в направлении дворца и двинулись один за другим вдоль заводской стены.

Одной из особенностей завода являлось почти полное отсутствие дверей, ведущих наружу. Со стороны эспланады их не существовало, как можно было видеть с площадки бастиона. С противоположной стороны они тоже не замечали выхода настолько далеко, как позволял видеть плотный занавес дождя. Казалось, он такой же глухой, этот северный фасад, выходивший к реке.

Однако раз здесь была набережная, она для чего-то служила, хотя бы для разгрузки материалов, привозимых по реке. Значит, обязательно существовал вход в завод.

Это рассуждение было справедливо. Пройдя полтораста метров, беглецы, в самом деле, заметили двустворчатую дверь, сделанную, по-видимому, из полос железа, толстых и прочных, как стальные латы. Как открыть эту дверь, не имевшую наружного замка? Как сломать её? Как привлечь внимание обитателей завода, не взбудоражив часовых, вероятно, находившихся неподалёку?

В стороне от этих ворот, на несколько метров вверх по реке, находилась такая же дверь, гораздо меньших размеров, одностворчатая, с отверстием для внутреннего замка. При отсутствии ключа или другого инструмента, который мог бы его заменить, от замочной скважины не много было толку.

После долгих колебаний беглецы решили стучать в дверь кулаками и ногами, как вдруг со стороны эспланады показалась тень. Неясная среди потоков дождя, тень приближалась к ним. Набережная имела выход только на караульную дорогу, которая, обогнув завод, возвращалась на эспланаду. Поэтому были шансы, что ночной гуляка, шедший с эспланады, направляется к одной из двух дверей. Беглецы притаились в амбразуре ворот, готовые в удобный момент прыгнуть на подходившего.

Но он беспечно приблизился, прошёл, почти дотронувшись до них, и все же их не заметил, так что они отказались от насилия, не вызванного необходимостью. Поражённые необычайной рассеянностью незнакомца, беглецы пошли по его следам, выходя из амбразуры один за другим. Как и следовало предполагать, он остановился перед маленькой дверью, и, когда вставил ключ в замок, за ним стояло восемь внимательных зрителей, о существовании которых он даже не подозревал. Дверь открылась. Бесцеремонно толкая того, кто открыл её, беглецы устремились за ним, и последний из них толкнул дверь, закрывшуюся с глухим стуком.

Они очутились в глубокой тьме, и слабый голос, выражавший некоторое удивление, произнёс:

— Ну! Что это значит? Чего от меня хотят? Внезапно блеснул свет, показавшийся ослепительным

среди тьмы. Это Жанна Бакстон зажгла электрический фонарь, который уже оказал ей услугу в Кокоро. В конусе света показались Тонгане и перед ним хилый человек с белокурыми волосами, в одежде, с которой струилась вода.

Взглянув друг на друга, Тонгане и белокурый незнакомец закричали одновременно, но в различной манере.

— Сержант Тонгане! — воскликнул незнакомец все тем же слабым голосом, в котором было небольшое удивление.

— Мусье Камаре! — вскричал негр, выкатив испуганные глаза.

Камаре! Жанна Бакстон задрожала, услышав имя, которое она хорошо знала, имя старого товарища её брата.

Амедей Флоранс счёл удобным вмешаться; он сделал шаг вперёд и вошёл в конус света. Раз тут обнаружилось знакомство, можно было обойтись без представлений.

— Господин Камаре! — сказал он. — Мои товарищи и я хотели бы с вами поговорить.

— Нет ничего проще, — ответил Камаре, не двигаясь.

Он тронул кнопку, и электрические лампы засверкали под потолком. Беглецы находились в пустой сводчатой комнате, по-видимому, передней.

Марсель Камаре открыл дверь, за которой начиналась лестница, и, отойдя в сторону, сказал с удивительной простотой:

— Потрудитесь войти!

МАРСЕЛЬ КАМАРЕ

Изумлённые приёмом, банальная вежливость которого казалась необыкновенной при подобий обстоятельствах, шесть европейцев в сопровождении двух негров поднялись по лестнице, ярко освещённой электричеством.

Пройдя около двадцати ступенек, они попал» во второй вестибюль, где остановились. Поднявшись последним, Марсель Камаре пересёк вестибюль и, открыв новую дверь, отстранился, как и прежде, предоставляя пройти неожиданным гостям.

Беглецы вошли в огромную комнату, где царил полный беспорядок. Чертёжный стол стоял у одной из стен, обширная библиотека занимала остальные. Кое-как была расставлена дюжина стульев, заваленных книгами и бумагами.

Марсель Камаре спокойно сбросил со стула пачку бумаг и сел. Гости последовали его примеру, только Тонгане и Малик почтительно стояли.

— Чем могу служить? — спросил Марсель Камаре, казалось, находивший это необычное вторжение вполне естественным.

Усаживаясь, беглецы жадно рассматривали человека, в чьи владения они так смело ворвались, и вид его успокоил их. Было бесспорно, что он чудак, этот незнакомец, которого Тонгане назвал фамилией Камаре; что он крайне рассеян, так как, столкнувшись с ними на набережной, не заметил их; что «отсутствующий» вид, отчуждённость от внешнего мира, спокойствие и простота, с которыми он принял их достаточно грубое вторжение, были поистине необычайны. Но все эти странности не находились в противоречии с очевидной честностью этого человека, несформировавшийся организм которого напоминал организм подростка. Обладатель такого высокого лба и ясных глаз не мог принадлежать к тому же моральному типу, как Гарри Киллер, хотя все показывало, что у них общая жизнь.

— Господин Камаре, — ответил Барсак, — мы просим вашей защиты.

— Моей защиты? — повторил Камаре с лёгким удивлением. — Но, боже мой, от кого?

— От хозяина, вернее, от деспота этого города, от Гарри Киллера.

— Гарри Киллер? Деспот? — снова повторил Камаре, который, казалось, ничего не понимал.

— Разве вы этого не знаете? — спросил изумлённый в свою очередь Барсак.

— Честное слово, нет!

— Но вы не можете не знать, что у вас по соседству существует город?! — настаивал Барсак с некоторым нетерпением.

— Конечно! — согласился Марсель Камаре.

— И что этот город называется Блекландом?

— Ага! Так он называется Блекландом? — воскликнул Камаре. — В самом деле, неплохое имя. Я этого не знал, но теперь знаю, раз вы мне сказали. Мне, впрочем, безразлично.

— Если вы не знаете названия города, — с иронией сказал Барсак, — я думаю, вы все же знаете, что в нём обитает достаточно многочисленное население?

— Разумеется, — безмятежно ответил Камаре.

— В каждом городе нужна администрация, управление…

— Безусловно…

— А управление Блекландом всецело находится в руках Гарри Киллера, бандита, жестокого и кровавого деспота, грубого пьяницы, чтобы не сказать, безумца.

Марсель Камаре поднял на Барсака свои до сих пор опущенные глаза. Он был поражён, настолько поражён, что как будто упал с луны.

— О! О!.. — бормотал он растерянно. — Вы употребляете такие выражения…

— Слишком слабые по сравнению с фактами, которые их вызвали, — продолжал разгорячённый Барсак. — Но позвольте вам представиться.

Камаре согласился с равнодушным вежливым жестом, не слишком ободряющим.

Оставив за Жанной Бакстон избранный ею псевдоним, Барсак назвал своих товарищей и себя, указывая звание каждого.

— И, наконец, — заключил он, — вот Тонгане, о котором я не говорю, так как вы, по-видимому, его знаете.

— Да… да… — тихо сказал Камаре, снова опустив глаза.

— Назначенные французским правительством… Но вы, конечно, француз, господин Камаре?

— Да, да… — равнодушно пробормотал инженер.

— Назначенные французским правительством выполнить определённые поручения в Петле Нигера, мы без

конца боролись против препятствий, которые нагромождал перед нами Гарри Киллер.

— С какой же целью? — заинтересовался Камаре.

— С целью преградить нам путь к Нигеру, так как Гарри Киллер хочет, чтобы его логовище оставалось неизвестным. Он потому и старался удалить нас из этой области, чтобы мы ничего не узнали о Блекланде, существования которого никто в Европе не подозревает.

— Что вы говорите? — воскликнул Камаре с необычной живостью. — Невозможно, чтобы об этом городе не знали в Европе, куда возвратилось немало рабочих после более или менее долгого пребывания здесь.

— И все же это так, — ответил Барсак.

— Вы утверждаете, — настаивал Камаре, все более волнуясь, — что никто, я говорю: никто о нас не знает?

— Абсолютно никто.

— И что эту часть пустыни считают совершенно необитаемой?

— Да, сударь, я это утверждаю!

Камаре встал. Охваченный сильным волнением, он стал ходить по комнате.

— Непостижимо! Непостижимо! — бормотал он.

Но его возбуждение длилось недолго. Успокоив себя усилием воли, он сел и сказал, немного более бледный, чем обычно:

— Продолжайте, сударь, прошу вас.

— Не буду утомлять вас подробностями, — снова начал Барсак, следуя этому настоянию, — и рассказывать о всех неприятностях, которым нас подвергли. Достаточно сказать, что, лишив нас конвоя, Гарри Киллер, разъярённый тем, что мы продолжали продвигаться в том направлении, которое нам было воспрещено, прислал людей похитить нас ночью и привезти сюда, где нас держат в плену вот уже полмесяца и угрожают казнью…

Кровь бросилась в лицо Марселя Камаре, и взгляд его принял угрожающее выражение.

— Это просто невообразимо! — вскричал он, когда Барсак кончил говорить. — Как! Гарри Киллер ведёт себя таким образом?!

— Это — не все, — сказал Барсак и рассказал об отвратительных преследованиях, жертвой которых стала Жанна Бакстон, и об убийстве двух негров, одного, поражённого воздушной торпедой, другого, захваченного планёром и сброшенного на площадку башни, где он разбился насмерть.

Марсель Камаре был потрясён. Ему пришлось, быть может, в первый раз покинуть область чистой абстракции и столкнуться с действительностью. Его прирождённая честность жестоко пострадала от этого столкновения. Как! Он, не решавшийся раздавить даже насекомое, долгие годы жил, не зная этого, около существа, способного на такие жестокости!

— Это отвратительно! Ужасно! — восклицал он. Ужас его был столь же велик, сколь и чистосердечен.

Барсак и его спутники видели это. Но как было совместить эту чувствительность и моральную чистоту с присутствием Камаре в городе, который делали столь подозрительным качества его правителя?

Выражая общую мысль, Барсак заметил:

— Но, сударь, ведь человек, хладнокровно совершающий такие поступки, очевидно, ими не ограничивается. Гарри Киллер, конечно, имеет и другие преступления на своей совести. Вы о них не знаете?

— И вы осмеливаетесь предлагать мне такой вопрос! — запротестовал возмущённый Камаре. — Конечно, я о них не знаю, как не знал и о том, что вы мне сейчас открыли, и о других, ещё более ужасных делах, в которых я его теперь подозреваю. Никогда не выходя с завода, занятый изобретением удивительных вещей, я ничего не видел, ничего не знал…

— Если мы вас хорошо поняли, — сказал Барсак, — вы нам ответите на один вопрос. Нам кажется невероятным, чтобы этот город и окружающие поля были делом Гарри Киллера. Только подумать, что десять лет назад здесь был песчаный океан! С какою бы целью это ни сделано, превращение поразительно! Но если даже Гарри Киллер и был одарён удивительным умом, его ум давно потонул в вине, и мы не могли себе объяснить, как этот дегенерат мог совершить такие чудеса.

— Он! — вскричал Марсель Камаре, охваченный внезапным негодованием. — Он! Это ничтожество! Этот нуль! И вы это думали?! Работа великолепная, но, чтобы её выполнить, нужен не Гарри Киллер!

— Кто же её проделал? — спросил Барсак,

— Я! — надменно произнёс Марсель Камаре, и лицо его осветилось гордостью. — Я создал всё, что здесь есть. Я пролил благодатный дождь на сухую, сожжённую почву пустыни. Я превратил её в плодородные, зелёные поля. Я из ничего создал этот город, как бог из небытия создал вселенную!

Барсак и его товарищи обменялись беспокойными взглядами. Дрожа от болезненного восторга и воспевая гимн собственной славе, Марсель Камаре поднял к небу блуждающие глаза, как бы ища того, с кем осмелился состязаться. Не попали ли они от одного безумца к другому?

— Если вы создатель всего, что мы здесь видели, почему же вы предоставили плоды ваших трудов Гарри Киллеру, не заботясь о том, что он из них сделает? — спросил доктор Шатонней.

— Когда вечное всемогущество бросает звезды в бесконечность, беспокоится ли оно о зле, которое может произойти? — гордо возразил Камаре.

— Оно иногда наказывает! — пробормотал доктор.

— И я накажу, как оно! — уверил Камаре, глаза которого снова загорелись беспокойным блеском.

Беглецы растерялись. Как можно надеяться на человека, может быть, и гениального, но, безусловно, неуравновешенного, одновременно способного к полному ослеплению и к необузданной гордости?

— Не будет ли нескромным, господин Камаре, — спросил Амедей Флоранс, переводя разговор на менее рискованные темы, — спросить, как вы познакомились с Гарри Киллером, и как родился в вашем мозгу проект основать Блекланд?

— Пожалуйста, — кротко ответил Марсель Камаре, успокаиваясь. — Проект — Гарри Киллера, выполнение — исключительно моё. Я узнал Гарри Киллера, когда участвовал в одной английской экспедиции, которой командовал капитан Джордж Бакстон…

При этом имени все посмотрели на Жанну. Она оставалась неподвижной.

— Тонгане служил в этой экспедиции сержантом, и вот почему я узнал его, хотя с тех пор прошло немало лет. Я был приглашён в качестве инженера, чтобы изучить горы, реки и особенно минеральные богатства исследуемых областей. Отправившись из Асеры в страну ашантиев, мы шли к северу два месяца, и тогда в один прекрасный день среди нас появился Гарри Киллер. Хорошо принятый нашим начальником, он вошёл в экспедицию и больше не покидал её…

— Не будет ли точнее сказать, — спросила Жанна, — что он мало-помалу заместил капитана Бакстона, которого скоро перестали видеть?

Камаре повернулся к молодой девушке.

— Я не знаю… — нерешительно ответил он, не проявляя, впрочем, никакого удивления при этом вопросе. — Занятый работой, вы понимаете, я не заметил этих деталей и видел Гарри Киллера не чаще, чем Джорджа Бакстона. Как бы то ни было, возвратившись однажды после двухдневной отлучки, я уже не нашёл экспедиции на том месте, где стоял до этого наш лагерь. Я не нашёл там ни людей, ни материалов. В большом затруднении я не знал, куда направиться, но в это время встретил Гарри Киллера. Он рассказал, что капитан Бакстон вернулся к берегу и увёл с собой большую часть людей, и что ему, Киллеру, поручено продолжать исследования со мной и полутора десятками людей. Мне было всё равно, Гарри Киллер или капитан Бакстон, о котором я, вдобавок, не знал, куда он девался. Я без возражений последовал за Гарри Киллером. В то время у меня созрело несколько интересных проектов. Киллер доставил меня сюда и предложил их осуществить. Я согласился. Такова история моих отношений с Гарри Киллером.

— Позвольте мне, господин Камаре, дополнить ваши сведения и сообщить то, чего вы не знаете, — серьёзно оказала Жанна Бакстон. — С того дня, как Гарри Киллер принял участие в экспедиции капитана Бакстона, отряд превратился в шайку бандитов. Они сжигали деревни, убивали людей, распарывали животы женщинам, резали на куски детей…

— Невозможно! — возразил Камаре. — Я был там, чёрт возьми! И я ничего подобного не видел.

— Вы не заметили нас, пройдя вплотную, и десять лет не видели поступков Гарри Киллера. Увы! События, о которых я рассказываю, стали историческими фактами, они известны всему свету.

— А я ничего об этом не знал, — пробормотал потрясённый Марсель Камаре.

— Как бы то ни было, — продолжала Жанна Бакстон, — слухи об этих жестокостях достигли Европы. Против мятежного отряда Джорджа Бакстона послали солдат, и отряд был уничтожен. В тот день, когда вы никого не нашли в лагере, Джордж Бакстон был мёртв.

— Мёртв! — повторил остолбеневший Камаре.

— Но не убит солдатскими пулями, как полагали до сих пор; Джордж Бакстон был заколот.

— Заколот!..

— Вас сейчас обманули. Меня зовут не Морна. Я Жанна Бакстон, сестра вашего старого начальника. Вот почему я узнала ваше имя, когда его назвал Тонгане. Я прибыла в Африку, чтобы найти доказательства невиновности моего брата, обвиняемого в преступлениях, которые совершил другой.

— Заколот! — повторил Камаре, подавленный тяжестью разоблачений.

— И заколот сзади, — добавила Жанна, вытаскивая из-за корсажа оружие, погубившее Джорджа Бакстона. — Я побывала на могиле брата в присутствии этих господ и выкопала его кости. Мы нашли кинжал, которым его поразили в сердце. Имя убийцы было когда-то вырезано на рукоятке. Время, к несчастью, его изгладило. Но остались две буквы: «и» и «л». И после того, что я от вас узнала, я не ошибусь, сказав, что это имя читается; Гарри Киллер.

Слушая эту трагическую историю, Марсель Камаре проявлял все возраставшее возбуждение. Он ломал пальцы, лихорадочно стирал со лба крупные капли пота.

— Это ужасно!.. Ужасно!.. И это сделал я!.. Я!.. — без конца повторял он, и тревожный блеск снова появился в его расширенных глазах.

— Вы нам дадите убежище? — спросил Барсак.

— Дам ли я? — ответил Камаре с непривычной горячностью. — Стоит ли спрашивать? Неужели вы считаете меня сообщником отвратительных преступлений, которые я накажу, будьте уверены?!

— Прежде чем говорить о наказании, надо защищаться, — возразил практичный Амедей Флоранс. — Разве нет, в самом деле, опасности, что Гарри Киллер попытается нас снова захватить? Марсель Камаре улыбнулся.

— Гарри Киллер не знает, что вы здесь, но даже когда он узнает… — он показал жестом, что мало об этом беспокоится. — Отдыхайте спокойно. Вы в безопасности, — он нажал кнопку звонка.

Появился чёрный слуга.

— Жоко, — просто сказал Камаре негру, испуганно вытаращившему глаза, — проведи этих господ и даму до их комнат. Спокойной ночи, господа, — вежливо сказал рн и исчез, оставив в удивлении как гостей, так и негра, на которого возложил трудную задачу.

Где найдёт постели несчастный Жоко? По своей воле никто не появлялся на заводе, и ничто не было предусмотрено для приёма неожиданных посетителей. Неужели ему придётся стучать в одну дверь за другой и будить рабочих?..

Видя затруднение негра, Барсак уверил, что он и его товарищи обойдутся без постелей. Они останутся здесь и только просили Жоко собрать кресла и одеяла, какие найдутся. Они как-нибудь устроятся, тем более, что значительная часть ночи прошла.

На креслах и стульях дождались рассвета Ровно в шесть часов Марсель Камаре вошёл. Он вовсе не удивился, что его кабинет превратился в спальню.

— Здравствуйте, господа, — спокойно сказал он гостям.

— Здравствуйте, господин Камаре, — ответили они в один голос.

— Господа, я обдумал то, что вы рассказали мне ночью. Такое положение не может продолжаться. Мы немедленно должны действовать, — он нажал кнопку, отовсюду послышался резкий звон. — Следуйте за мной.

Пройдя несколько коридоров, вошли в обширную залу, где было множество машин, пока ещё неподвижных. Около машин толпились мужчины и женщины.

— Все здесь? — спросил Марсель Камаре. — Риго, пожалуйста, сделай перекличку.

Убедившись, что весь персонал завода налицо, Камаре рассказал о событиях прошлой ночи. Жестокости бакстоновского отряда, перешедшего под начальство Гарри Киллера, совершенное, по всей вероятности, Киллером убийство начальника этого отряда, похищение и заключение в тюрьму экспедиции Барсака, преследование Жанны Бакстон, жестокое и несправедливое убийство негров — рассказано было всё, что могло поразить его слушателей. Из всего этого вытекало, что они служили бандиту и что, следовательно, работа завода помогает выполнению новых преступлений. Такое положение не должно продолжаться и, вдобавок, честь запрещает им выдать пленников Гарри Киллеру, которых он удерживает без всякого права. Они должны прервать сношения с дворцом и потребовать возвращения на родину.

Выслушанный в глубоком молчании, рассказ Камаре сначала вызвал у этих честных рабочих вполне естественное удивление. Когда возбуждение несколько улеглось, заключение вызвало их полное одобрение. Да и кому из рабочих пришла бы в голову мысль высказать мнение, несогласное с мнением директора, которого они единодушно обожали?

Камаре окончательно убедил слушателей, предложив их вниманию следующие справедливые рассуждения.

— Среди всех невероятных вещей, которые я узнал этой ночью, — говорил Камаре, — меня больше всего удивляет, что в Европе не знают о существовании Блекланда. Мне известно, что он лежит вне караванных путей, в сердце пустыни, куда никто не является, и это понятно. Но ведь многим из наших товарищей, прожившим здесь несколько времени, страна не понравилась, и они пожелали вернуться. Я подсчитал ночью: со времени основания завода уехали сто тридцать семь человек. И если бы хоть некоторые из них вернулись в Европу, существование города не было бы тайной. А так как никто о нем не знает, то следует заключить, что ни один из этих ста тридцати семи не прибыл по назначению.

Ни одного восклицания не раздалось в толпе, но логика этого рассуждения потрясла рабочих.

— Узнав прошлое, — заключил Камаре, — следует сделать вывод, что никому из вас нельзя надеяться вернуться на родину, пока будет держаться власть Гарри Киллера, и что мы не должны ждать пощады, если попадём к нему в руки. В наших интересах и в интересах правосудия следует начать борьбу.

— Да! Да! Рассчитывайте на нас! — закричали со всех сторон.

Удручённые вначале тем, что они отделены от всего мира, рабочие воспрянули духом при мысли, что их директор с ними: так велико было доверие к Марселю Камаре. Все руки протянулись к нему в знак непоколебимой верности.

— Пусть работа идёт, как всегда, и надейтесь на меня, друзья мои, — сказал Камаре и ушёл, сопровождаемый бурной овацией.

Выйдя из механической мастерской, Камаре совещался некоторое время с мастером Риго. Когда тот принялся выполнять полученные им приказы, Камаре в сопровождении своих подзащитных возвратился в кабинет. Тотчас раздался звонок телефона. Камаре взял трубку. Беглецы слушали его нежный голос, говоривший: «Да», «Нет», «Хорошо», «Как хотите». Наконец он рассмеялся, бросил трубку и прервал сообщение.

— Мне звонил Гарри Киллер, — сказал он своим странным голосом, из которого никакое волнение не вытесняло обычной кротости. — Он знает, что вы здесь.

— Уже! — вскричал Барсак.

— Да. Кажется, нашли какого-то Чумуки. Открыли брошенную лодку на реке и связанного часового у завода. Выйти ночью из города, по словам Киллера, невозможно, и он заключил, что вы здесь. Я не стал отрицать. Он потребовал выдать вас. Я отказался. Он настаивал, в гневе угрожал взять вас силой. Это меня рассмешило, и я прекратил разговор.

Гости Камаре встали.

— Бесполезно говорить, что вы можете рассчитывать на нас, — уверил Барсак от имени всех. — Но нам нужно оружие.

— Оружие? — улыбаясь, повторил Камаре. — Зачем? Думаю, что здесь нет ни одного ружья. Тем не менее, не беспокойтесь. У нас есть другие средства.

— Средства бороться с пушками дворца?

— Да, и с пушками и с другим оружием. Если бы мне пришла фантазия разрушить город, я мог бы сделать это в одно мгновение. Но, думаю, мы не дойдём до такой крайности. Пушки дворца останутся немы, будьте уверены: Гарри Киллер знает моё могущество, да и не

осмелится разрушить завод, на котором основана вся его власть. Он попытается отбить вас у меня атакой. Но и это ему не удастся.

Как бы в ответ на утверждения Камаре, в нижнем этаже раздались глухие удары.

— Что я вам сказал? — кротко улыбнулся инженер. — Вот они атакуют главную дверь, Но она крепка.

— А если они направят на неё пушку? — спросил Сен-Берен, которого безмятежность Камаре успокаивала лишь наполовину.

— Даже в этом случае им нелегко её пробить: чтобы привезти пушку из дворца на набережную, требуется время, а пока люди действуют тараном. Но они могут колотить целый век. Если хотите, пойдёмте понаблюдаем за осадой. Спектакль будет интересен.

Они прошли через мастерскую не останавливаясь. Машины работали, как всегда, но рабочие не занимались делом с обычным усердием. Собравшись группами, они обсуждали новости. В мастерской был беспорядок, легко объясняемый событиями, и Камаре сделал вид, что ничего не замечает. Пройдя через мастерскую, все поднялись на площадку башни. Башня завода отличалась от дворцовой лишь тем, что на ней возвышался непонятный металлический пилон, верхушка которого поднималась в воздух больше чем на сто метров. Здесь, как и на дворцовой башне, был циклоскоп, расположенный внутри опор пилона. Камаре пригласил войти туда спутников.

— Этот циклоскоп, — объяснил он, — не направлен за пять километров, как тот, который я построил для Гарри Киллера. Благодаря серии наклонных зеркал, расположенных на верхушке заводской стены, он позволяет наблюдать всё, что находится поблизости. Вы увидите отсюда наружную часть нашей стены вплоть до основания.

В самом деле, эспланада, набережная и дорога для караула хорошо были видны в циклоскопе, который давал изображения значительно более мелкие, чем дворцовый аппарат, носато более ясные. В его стёклах спутники Камаре увидели большую толпу. Одни тащили лестницы и бегали вокруг завода, а человек тридцать бесплодно пытались разбить дверь.

— Как я и предвидел, — заметил Камаре, — будет штурм. Вот теперь станет интересно.

Штурм, действительно, начался. К стене было приставлено несколько лестниц, по которым поднимались Весёлые ребята. Достигнув вершины стены, некоторые без всяких опасений схватились за неё руками. И тотчас же произошло нечто необычайное. Руки нападавших будто приклеивались к стене. Подвешенные к гребню её, люди танцевали какую-то дьявольскую пляску, как паяцы, которых дёргают за верёвочку.

— Все это очень просто, — объяснил Камаре. — Гребень стены покрыт металлическим сплавом моего состава, электропроводность которого в сто раз больше, чем у меди. Я пустил по облицовке постоянный ток приличного напряжения, и вот вам результат.

В это время некоторые из нападавших, что были на нижних ступеньках, схватили за ноги верхних, беспорядочные движения которых были им непонятны. И тотчас неосторожные подверглись таким же конвульсиям к большому удивлению тех, кто не последовал их примеру.

— Но почему не падают эти бездельники? — вскричал Сен-Берен.

— Они не могут, бедняги, — сказал Марсель Камаре. — Они останутся на стене до тех пор, пока мне будет угодно… Но я сделаю ещё лучше.

Он повернул рукоятку. Тотчас же лестницы опрокинулись, будто отброшенные невидимой рукой, и те, кто на них был, полетели кучей, оставив на стене гроздья человеческих тел, продолжавших отчаянно биться.

— Не отвечаю за разбитые головы, — спокойно заметил Камаре. — Хотите знать причину того, что произошло у вас на глазах?

Когда все ответили утвердительно, он продолжал:

— Все это очень просто. По-моему, все силы — это колебания эфира в той или иной форме. Свет считают серией колебаний между определённым минимумом и максимумом частоты, а электричество — другая серия колебаний, отделённая от первой промежутком, природа которого нам ещё неизвестна. Я склоняюсь к мысли, что эти промежуточные колебания имеют отношение к теплоте. Я могу их вызывать и заставляю производить любопытные эффекты, доказательство чего я вам дал.

В продолжение этих объяснений гроздья человеческих тел продолжали неистовый танец.

— Игра длится слишком долго, — сказал Марсель Камаре, поворачивая другую рукоятку.

Немедленно люди-паяцы отделились от стены и упали с десятиметровой высоты на землю, где и остались лежать без признаков жизни. После вполне понятного колебания их компаньоны решились поднять убитых и унести.

— Конец первого действия, — объявил Камаре обычным голосом. — Я думаю, оно разыгралось не в пользу Гарри Киллера, у которого вышло из строя человек тридцать. Давайте теперь займёмся этими олухами, которые упрямо колотят в дверь.

Марсель Камаре взял трубку телефона.

— Ты готов, Риго? — спросил он.

— Да, сударь, — ответил голос, слышный во всех частях циклоскопа.

— Отправляй! — приказал Камаре.

Тотчас же, как будто самостоятельно повинуясь приказу, странный инструмент появился у подножия башни. Это было нечто вроде вертикального цилиндра, оконечность которого, направленная к земле, заканчивалась конусом. На другом конце четыре винта — один горизонтальный и три вертикальных — вращались с головокружительной быстротой. Странная машина поднялась в воздух и направилась к ограде. Когда она миновала её, полет стал горизонтальным, и машина двинулась, строго следуя вдоль стены. За первой машиной показалась вторая, третья, ещё несколько. Гости Камаре насчитали их двадцать. С правильными промежутками машины вылетали из башни, как птицы из гнезда, проделывая один и тот же манёвр.

— Это мои «осы», — сказал Марсель Камаре, подчёркивая слово «мои». — Я потом объясню вам, как они действуют. Пока же полюбуйтесь их работой, — он снова взял телефонную трубку. — Предупреждение, Риго! — Он обратился к своим новым друзьям: — Зачем убивать этих бедняг, которые, к тому же, мне ещё ничего не сделали? Достаточно будет предупреждения, если они захотят его понять.

С момента провала их попытки те из нападающих, которые хотели взобраться на ограду, оставались в бездействии. Унеся пострадавших товарищей, частью убитых, частью тяжело раненных, они очистили караульную дорогу, столпились на эспланаде, откуда созерцали заводскую стену с остолбенелым видом.

Напротив, атаковавшие дверь не прекращали своё дело. Они упрямо продолжали колотить огромным тяжёлым бревном, которое раскачивали сорок крепких рук; но прочная сталь, казалось, не поддавалась их усилиям.

«Осы», как окрестил их Марсель Камаре, одна за другой пролетали над группой бандитов, не обращавших на них никакого внимания. Вдруг одна из машин выстрелила, и картечь усыпала землю на пространстве радиусом з пятьдесят метров. При звуке выстрела нападающие подняли головы. Они ещё не поняли, в чём дело, когда раздался выстрел из второй машины и снова вылетела туча картечи. На этот раз смертоносное пространство приблизилось к ним. Несколько человек упали, задетые пулями. Остальные не долго раздумывали: бросив таран, они подхватили раненых и убежали. Наблюдавшие эту сцену не верили своим глазам.

После выстрела каждая «оса» послушно возвращалась в свою ячейку у подножия башни, а минуту спустя, снабжённая новым зарядом, вылетала, чтобы занять место в общем хороводе машин.

— Я думаю, не стоит больше заниматься этими людьми, — сказал Марсель Камаре. — Если вам угодно посетить завод…

ЗАВОД В БЛЕКЛАНДЕ

Гости поспешили принять предложение. Камаре сказал:

— Прежде чем спуститься с башни, куда мы, впрочем, вернёмся, закончив осмотр, сначала познакомьтесь с общим расположением завода. Он занимает, как видите, прямоугольное пространство, в длину, параллельно реке, триста шестьдесят метров и в ширину двести пятьдесят метров. Его общая площадь девять гектаров. Западная часть, представляющая три пятых всего прямоугольника, отдана под сады.

— Зачем вам сады? — перебил Амедей Флоранс.

— Они обеспечивают некоторую долю нашего пропитания, остальное получаем извне. Только другая часть, примыкающая к набережной, шириной в сто метров, где мы находимся, составляет собственно завод. Посредине мастерские и моё личное жилище сгруппированы на протяжении двухсот пятидесяти метров у подножия этой башни, занимающей центр. С каждой стороны, где остаётся свободным пространство в пятьдесят пять метров, поднимаются, перпендикулярно реке, два ряда домов для рабочих, разделяемые широкой улицей. В каждом ряду семь четырехэтажных домов, и мы располагаем ста двадцатью квартирами.

— Какова численность вашего персонала? — спросил Барсак.

— Ровно сто человек, но некоторые женаты и имеют детей. Как вы можете видеть, мастерские состоят из одного этажа и покрыты толстым слоем земли с травой наверху. Снаряды мало опасны для них. Теперь, когда вы знаете главное, мы можем спуститься и начать осмотр.

Прежде чем последовать приглашению, слушатели Камаре бросили последний взгляд вокруг себя. Положение не изменилось. «Осы» продолжали свою круговую прогулку, и нападающие уже не осмеливались проникать в опасную зону.

Успокоенные слушатели покинули платформу.

Сначала Камаре повёл их в тот этаж башни, который называл «ульем» и откуда двадцать «ос» вылетали из двадцати ячеек, между которыми находились аппараты для заряжания. Потом прошли ряд цехов: сборочный, столярный, кузнечный, литейный — и вышли в сад со стороны, обращённой к дворцу.

Высокая стена скрывала дворец. Но, когда они отошли от неё метров на пятьдесят, башня Гарри Киллера показалась над гребнем стены. Тотчас же с вершины башни прозвучал выстрел, и над гуляющими пронеслась пуля. Они поспешно отступили.

— Дурак! — пробормотал Камаре и поднял руку.

По его сигналу послышался сильный свист. Гости Камаре невольно повернулись к заводу! Но инженер показал на дворец. Циклоскоп, венчавший дворцовую башню, исчез.

— Это его проучит, — сказал Камаре. — У меня тоже есть воздушные мины, и побольше, чем у него; ведь это я их фабрикую. А циклоскоп я сделаю другой, вот и всё.

— Но, сударь, — заметил Амедей Флоранс, — раз у вас есть снаряды, почему вы не воспользуетесь ими против Гарри Киллера?

— Я? — глухо ответил инженер. — Я буду атаковать свою работу?

Не возражая, Амедей Флоранс обменялся взглядом с товарищами. Да, этот удивительный человек имел изъян, и его изъяном была гордость. Путь продолжался в молчании. Урок был понят дворцом. Ничто более не беспокоило группу гуляющих, которая покинула сад, пройдя его насквозь.

— Мы попадаем в интересную часть, — сказал Камаре, открывая дверь. — Здесь старое машинное отделение, вот паровой двигатель, который мы топили дровами за неимением другого горючего. Это было неудобно, так как дрова приходилось привозить издалека, а нам их требовалось много. К счастью, это продолжалось недолго: как только в реке появилась вода после первых вызванных мною дождей, мы устроили гидроэлектростанцию в двенадцати километрах от города вниз по течению и пользуемся её энергией. С тех пор мы уже не применяем этой устаревшей техники, и дым не идёт из трубы, ставшей ненужной. Мы ограничиваемся тем, что трансформируем для наших нужд энергию, которую посылает нам станция.

Следуя за Камаре, они прошли в другую залу.

— Здесь, — сказал он, — и в следующих залах, наполненных, как и эта, трансформаторами, динамо, катушками, иногда очень внушительными, царство электричества.

— Как? — вскричал ошеломлённый Флоранс. — Неужели вы могли привезти сюда эти машины!

— Только небольшую часть, — ответил Камаре. — Остальное мы сделали сами.

— Но ведь нужен был материал, — возразил Амедей Флоранс. — Кой черт доставил его в пустыню?

— Конечно! — сказал Камаре и остановился в задумчивости, как будто эта трудность впервые пришла ему на ум. — Вы правы, господин Флоранс. Как привезли сюда эти первые машины и материалы, из которых мы создали остальное? Признаюсь, я над этим никогда не думал. Я требовал, мне давали. Я не смотрел слишком далеко. Но теперь, когда вы обратили моё внимание…

— Какие же понадобились человеческие жертвы, чтобы перетащить все это через пустыню, пока вы ещё не имели планёров!

— Это верно, — сказал побледневший Камаре.

— А деньги? Вся эта штука сожрала целую кучу деньжищ! — вскричал Флоранс на своём фамильярном языке.

— Деньги? — пробормотал Камаре.

— Да, деньги. Вы, верно, очень богаты?

— Я?! — запротестовал Камаре. — С тех пор как я здесь, у меня и пяти сантимов не было в кармане.

— Тогда?

— Это Гарри Киллер… — робко начал Камаре.

— Ну, ясно! А откуда он их брал? Что он, миллиардер — ваш Гарри Киллер?

Камаре развёл руками с видом полнейшего неведения.

Казалось, он был совершенно расстроен вопросами Амедея Флоранса, и его глаза снова приняли то блуждающее выражение, которое затуманивало его взор при малейшем волнении. Принуждаемый разрешать проблемы, столь отличные от тех, с которыми он привык иметь дело и которые так внезапно возникли, он чувствовал головокружение перед новыми, неизвестными ему горизонтами. Вид у него был совершенно растерянный. Доктор Шатонней сжалился над ним.

— Мы потам разберёмся в этом, — сказал он, — а пока будем продолжать осмотр.

Чтобы прогнать назойливые мысли, Камаре провёл рукой по лбу и молча прошёл в следующую залу.

— Здесь компрессоры, — заговорил он изменившимся от волнения голосом. — Мы употребляем воздух и другие газы в жидком виде. Как вы знаете, все газы способны сжижаться, если их сжимать и в достаточной степени понижать температуру; но, предоставленный самому себе, жидкий газ нагреется и более или менее быстро испарится. А если его содержать в закрытом сосуде, стенки сосуда подвергнутся такому давлению, что он может разлететься на куски. Одно из моих изобретений изменило это. В самом деле, я нашёл вещество абсолютно нетеплопроводное, то есть непроницаемое для тепловых лучей. Отсюда следует, что жидкий газ, например воздух, находящийся в сосудах из этого вещества, всегда сохраняется при одной и той же температуре, в виде жидкости, и не стремится взорваться. Это изобретение позволило мне осуществить некоторые другие, и особенно планёры с большим радиусом действия, которые вы знаете…

— Ещё бы нам не знать! — вскричал Амедей Флоранс. — Скажите, что мы с ними чересчур хорошо познакомились! Так и это ваше дело — планёры?!

— А вы хотите, чтобы чьё оно было? — возразил Камаре, внезапно охваченный новым приступом болезненной гордости.

По мере того как он говорил, его волнение понемногу рассеивалось. Оно бесследно исчезло, когда он снова вернулся к научным вопросам.

— Мои планёры имеют три главные особенности, относящиеся к устойчивости, подъёму и движущей силе, о чём я дам понятие в немногих словах. Начнём с устойчивости. Когда на птицу налетает порыв бури, ей не приходится делать расчёты, чтобы поддержать равновесие. Её нервная система или, вернее, та часть нервной системы, которую физиологи называют рефлексами, заработает и восстановит равновесие инстинктивно. Вы мои планёры видели и знаете, что они состоят из двух крыльев, помещённых на вершине пилона высотой в пять метров; у подножия пилона находится платформа, несущая мотор, водителя и пассажиров. Таким образом, центр тяжести находится внизу. Соединение пилона с крыльями подвижное. Пока он не закреплён частично или полностью посредством рулей направления и глубины, он может описывать маленькие дуги во всех направлениях вокруг вертикали. И вот, если крылья независимо от руля наклоняются поперёк или вдоль, пилон, увлекаемый своим весом, стремится составить с ними другой угол. В этом движении он тотчас приводит в действие противовесы, скользящие параллельно или перпендикулярно крыльям, и в тот же момент крылья занимают надлежащее положение. Таким образом, немедленно — автоматически, как я уже сказал, — выправляются невольные уклонения планёра.

Марсель Камаре, опустив глаза, давал объяснения с безмятежностью профессора, читающего лекцию. Он не колебался, не подыскивал слов, они приходили к нему сами. Без запинки он продолжал все так же:

— Перейдём ко второму пункту. В момент подъёма крылья планёра опускаются и складываются около пилона. В то же время ось винта, подвижная в вертикальной плоскости, перпендикулярной к крыльям, поднимается; плоскость крыльев становится горизонтальной, и аппарат превращается в геликоптер. Но когда он достигнет достаточной высоты, крылья открываются, ось винта одновременно наклоняется вперёд и становится горизонтальной. Винт становится толкающим, и геликоптер превращается в планёр. Что касается движущей силы, то её доставляет жидкий воздух. Из резервуаров, сделанных из нетеплопроводного материала, о котором я вам говорил, и регулируемых системой клапанов, жидкий воздух вытекает в тонкие, постоянно прогреваемые цилиндры. Там он мгновенно переходит в газообразное состояние под огромным давлением и приводит в движение мотор.

— Какой скорости достигают ваши планёры? — спросил Амедей Флоранс.

— Четыреста километров в час и проходят без посадки пять тысяч километров, — ответил Камаре.

„Nu admirariI", — сказал Гораций[58], что означает: не следует удивляться ничему. Однако слушатели Камаре не могли удержать восхищения. Они не могли подобрать достаточно восторженные слова, чтобы прославить этого гения, когда вернулись в башню. Но странный человек, который иногда выказывал крайнее тщеславие, оставался равнодушен к этим похвалам, точно на него действовали только те, которые он сам себе расточал.

— Сейчас мы в сердце завода, — сказал Камаре, когда все возвратились наверх. — В этой башне десять этажей, заполненных различными аппаратами. Вы, конечно, заметили на её вершине высокий металлический пилон? Это «прожектор волн». Впрочем, вся поверхность башни покрыта множеством прожекторов меньшего размера…

— «Прожекторы волн», говорите вы? — спросил доктор Шатонней.

— Я не хочу читать вам курс физики, — с улыбкой сказал Марсель Камаре, — но некоторые объяснения необходимы. Я вам напомню, если вы знаете, и расскажу, если это вам неизвестно, что знаменитый немецкий физик Герц давно уже заметил, что, когда между полюсами индукционной катушки проскакивает искра, она вызывает колеблющийся разряд: каждый полюс поочерёдно становится то положительным, то отрицательным. Скорость этих колебаний, или их частота, может быть очень большой — до ста миллиардов в секунду. И они не ограничиваются теми точками, между которыми происходят. Эти разряды колеблют эфир, заполняющий все мировое пространство и промежутки между молекулами материальных тел. Эфирные колебания, распространяющиеся все дальше и дальше, называются волнами Герца. Я понятно говорю?

— Восхитительно! — провозгласил Барсак, который, как политический деятель, менее всех понимал в научных вопросах.

— До меня, — продолжал Камаре, — волны Герца рассматривались как лабораторный курьёз. Ими электризовали без соприкосновения более или менее удалённые металлические предметы. Основной недостаток этих волн в том, что они распространяются во все стороны, как концентрические круги в луже от брошенного в неё камня. Из этого вытекает, что их начальная энергия, распространяясь все дальше, уменьшается, слабеет, как бы улетучивается, и уже в нескольких метрах от своего источника даёт лишь незначительные проявления. Ясно?

— Ослепительно! — уверил Амедей Флоранс.

— Ещё до меня заметили, что эти волны, как и световые, могут отражаться, но не сделали отсюда никаких выводов. Благодаря открытию сверхпроводника, — это им покрыт гребень заводской стены, — я устроил рефлекторы, направляющие почти все испускаемые волны куда я хочу. Начальная энергия волн, таким образом, без потерь посылается в определённом направлении и там преобразуется в такую, которая может совершить работу. С другой стороны, средство изменять частоту колебаний известно, и я могу вообразить приёмники волн, которые будут чувствительны лишь к определённой частоте. В физике это называется «настройкой». Приёмник будет реагировать на волны той частоты, на которую он настроен, и только на них. Число же возможных частот бесконечно. Я могу устроить бесчисленное множество двигателей, среди которых не будет двух, отвечающих на одну и ту же волну. Вам все понятно?

— Туговато, — признался Барсак. — Но понемножку тянемся.

— Я, впрочем, кончаю, — сказал Камаре. — Пользуясь этим, мы построили большое количество сельскохозяйственных машин, которым передаётся на расстоянии энергия от того или другого прожектора башни. Так же мы направляем и «ос». При каждом из четырех винтов находится маленький мотор, настроенный на известную волну. И этим же способом я могу разрушить весь город, если мне придёт фантазия.

— Вы отсюда можете разрушить город?! — вскричал Барсак.

— Очень просто. Гарри Киллер просил меня сделать Блекланд неприступным, и я это выполнил. Под всеми улицами, домами, под дворцом и даже под заводом заложены большие порции взрывчатых веществ, снабжённые взрывателями, настроенными на частоты, известные одному мне. Чтобы взорвать город, мне достаточно послать в направлении каждой мины волны определённой частоты.

Амедей Флоранс, лихорадочно черкавший в записной книжке, хотел спросить, не следует ли покончить этим способом с Гарри Киллером, но вспомнил, какой малый успех имело предложение употребить для этой же цели воздушные мины, и благоразумно воздержался.

— А большой пилон, что поднимается на башне? — спросил доктор Шатонней.

— К этому я и перехожу, и на этом кончу, — ответил Камаре. — Очень любопытно, что герцевские волны падают на землю, точно подверженные притяжению, и там теряются. На далёкое расстояние их надо отправлять с высоты. Я же хочу посылать их не только далеко, но и высоко, что ещё труднее. Все же мне удаётся это с помощью пилона, присоединённого к передатчику, и изобретённого мною рефлектора, находящегося у оконечности пилона.

— Зачем же посылать волны в высоту? — спросил Амедей Флоранс, ничего не понимавший.

— Чтобы вызывать дождь. Вот принцип изобретения, которое я проектировал, когда познакомился с Гарри Киллером, и которое он помог мне осуществить. Посредством пилона и зеркала я посылаю волны к тучам и электризую до насыщения воду, которую они содержат в капельном состоянии. Когда разница потенциалов туч и земли или двух соседних туч сделается достаточной, разражается гроза и падает дождь. Превращение пустыни в плодородные поля доказывает возможность такого процесса.

— Однако надо иметь тучи, — заметил доктор Шатонней.

— Разумеется, либо достаточно влажную атмосферу. Но в тот или иной день тучи появляются. Задача в том, чтобы они разразились дождём здесь, а не в другом месте. Когда же возделаны поля и растут деревья, то устанавливается правильный кругооборот влаги, и тучи появляются все чаще. Лишь только приходит туча, я поворачиваю рукоятку, и волны передатчика в тысячу лошадиных сил начинают бомбардировать её миллиардами колебаний.

— Чудесно! — воскликнули слушатели.

— Даже в данный момент, хотя вы того и не сознаёте, — продолжал Камаре, постепенно воодушевляясь перечнем своих изобретений, — волны текут с вершины пилона и теряются в бесконечности. Но я мечтаю найти для них другую будущность. Я чувствую, я знаю, я даже уверен, что для волн можно создать сотню других применений. Например, можно телеграфировать или телефонировать по всей земле, не нуждаясь в соединении сообщающихся пунктов.

— Без проводов! — вскричали слушатели.

— Без проводов. Что для этого нужно? Очень мало. Просто надо изобрести подходящий приёмник. Я ищу. Я почти у цели, но ещё не достиг её.

— Мы начинаем ничего не понимать, — признался Барсак.

— Нет ничего проще, — уверил Камаре, все более возбуждаясь. — Вот аппарат Морзе, употребляемый при обычном телеграфировании, который я для своих опытов включил в замкнутую цепь. Мне остаётся лишь орудовать клавишей, — и, говоря это, он в самом деле ею орудовал, — чтобы ток, испускающий волны, зависел от это» цепи. Когда клавиша поднята, прожектор не испускает герцевских волн. Когда она опущена, волны вырываются из пилона. Их нужно послать не к небу, а в направлении предполагаемого приёмника, соответственно управляя рефлектором, который их собирает и отражает. Если местоположение приёмника неизвестно, достаточно убрать зеркало, как я делаю вот при помощи этого рычага. Волны будут распространяться в окружающем пространстве, и я могу телеграфировать в полной уверенности, что приёмник получит их, если существует. К несчастью, он не существует…

— Вы сказали телеграфировать? — спросила Жанна Бакстон. — Что вы под этим понимаете?

— То, что понимают обычно. Мне только нужно работать клавишей, применяя азбуку Морзе, известную всем телеграфистам. Но вы лучше поймёте на примере. Будем действовать, как будто приёмник есть. Вы ведь постарались бы выйти из вашего теперешнего положения, я полагаю?

— Без сомнения, — ответила Жанна.

— Хорошо! В таком случае, кому вы хотите телеграфировать? — Камаре сел у аппарата.

— В этой стране я не знаю никого, — улыбаясь, сказала Жанна. — Разве только капитану Марсенею, — прибавила она, слегка покраснев.

— Пусть будет капитану Марсенею, — согласился Камаре, работая аппаратом Морзе и выстукивая точки и чёрточки этого алфавита. — Где он, этот капитан?

— Сейчас, я думаю, в Тимбукту, — нерешительно сказала Жанна.

— Тимбукту, — повторил Камаре, продолжая действовать клавишей. — Теперь, как вы говорите, капитану Марсенею. Я думаю, что-нибудь в этом роде: «Жанна Бакстон…»

— Простите, — перебила Жанна, — капитан Марсеней знает меня под фамилией Морна.

— Это неважно, так как депеша всё равно не дойдёт, но поставим «Морна». Я телеграфирую: «Придите на помощь Жанне Морна, пленнице в Блекланде…» — Марсель Камаре прервал передачу. — Блекланд неизвестен миру, и я добавляю: «Северная широта 15°50', долгота…» — Он быстро вскочил. — Вот как! Гарри Киллер выключил ток!

Его гости столпились вокруг, не понимая.

— Я уже вам говорил, что мы получаем энергию с гидростанции, расположенной в двенадцати километрах по реке. Гарри Киллер изолировал нас от неё, вот и всё.

— Но тогда, — сказал доктор, — машины остановятся?

— Они уже остановились, — ответил Камаре.

— А «осы»?

— Они упали, это несомненно.

— Значит, Гарри Киллер овладеет ими? — вскричала Жанна Бакстон.

— В этом я не уверен, — возразил инженер. — Поднимемся наверх, и вы увидите, что все это пустяки.

Они быстро поднялись на башню и вошли в циклоскоп. Как и прежде, они увидели наружную часть стены и окаймляющий её ров, в котором валялись неподвижные «осы».

На эспланаде Весёлые ребята испускали победные крики. Они уже возобновили атаку. Некоторые спрыгивали в ров, чтобы расправиться с мёртвыми «осами», которые раньше так устрашали их. Но едва дотронувшись до «ос», они в ужасе отпрыгивали и пытались вылезть изо рва. Никому это не удалось: все падали на дно без признаков жизни.

— Я не дам и двух су за их шкуры, — холодно сказал Марсель Камаре. — Я ведь предвидел, что произойдёт, и принял меры. Выключив ток со станции, Гарри Киллер тем самым привёл в действие приспособление, заставившее сосуды с жидкой углекислотой вылить в ров их содержимое, немедленно перешедшее в газообразное состояние. Этот газ, более тяжёлый, чем воздух, остался во рву, и те, кто попал в него, погибли от удушья.

— Бедные люди! — сказала Жанна Бакстон.

— Тем хуже для них, — ответил Камаре. — Я не могу их спасти. Что же касается наших машин, я тоже принял предосторожности. Начиная с этого утра они будут работать на жидком воздухе, которого у нас неисчерпаёмый запас. Вот машины уже заработали, «осы» вылетают снова.

Винты «ос», в самом деле, завертелись, возобновляя своё головокружительное вращение, и аппараты начали совершать свой обход. Толпа Весёлых ребят отступила к дворцу, оставив часть своих лежать во рву.

Марсель Камаре повернулся к гостям. Он был возбуждён, и беспокойный блеск все чаще мелькал в его глазах.

— Мы, кажется, можем спать спокойно, — заметил он, переполненный простодушным тщеславием.

ПРИЗЫВ ИЗ ПРОСТРАНСТВА

С глубокой печалью покинул капитан Пьер Марсеней экспедицию Барсака и особенно ту, кого знал под именем Жанны Морна. Но он пустился в путь без колебаний и до Сегу-Сикоро удваивал переходы, так как торопился. Капитан Марсеней был прежде всего солдатом, и, быть может, высшая красота воинской профессии состоит в полном отречении от себя, в безоговорочном подчинении для достижения целей, о которых иногда имеешь не совсем ясное представление, но знаешь, что они идут на пользу родине.

Как ни спешил он, понадобилось девять дней, чтобы покрыть четыреста пятьдесят километров, отделявшие его от Сегу-Сикоро; он прибыл туда 22 февраля, поздно вечером. Только на следующее утро он представился коменданту крепости, полковнику Сержину, и вручил ему приказ полковника Сент-Обана.

Полковник Сержин прочитал приказ три раза подряд, и с каждым разом удивление его все возрастало. Он ничего не понимал.

— Какая дурацкая комбинация! — вскричал он, наконец. — Искать людей в Сикасо, чтобы послать в Тимбукту… это невообразимо!

— Значит, вы не предупреждены, о нашем приходе, полковник?

— Ничуть!

— Лейтенант, вручивший мне приказ, сказал, что в Тимбукту вспыхнули волнения и что туареги ауэлиммидены ведут себя угрожающе, — объяснил капитан Марсеней.

— Первый раз слышу, — объявил полковник. — Капитан Пейроль, с которым вы, может быть, знакомы…

— Да, полковник. Два года назад мы служили в одном полку.

— Так вот, Пейроль проходил здесь по пути из Тимбукту в Дакар Он был у меня только вчера и ни о чём подобном не упоминал.

Капитан Марсеней показал жестом, что он снимает с себя всякую ответственность.

— Вы правы, капитан, — сказал полковник Сержин. — Мы не можем рассуждать. Приказ есть, и он должен быть выполнен. Но черт меня побери, если я знаю, когда вы сможете отправиться!

Трудно было, в самом деле, подготовить столь неожиданную экспедицию. Потребовалось восемь дней, чтобы разместить лошадей, которых было приказано оставить в Сегу-Сикоро, и чтобы найти транспортные средства и достаточное количество провизии Только 2 марта капитан Марсеней смог посадить отряд на суда и начать спускаться по Нигеру

Путешествие в эти последние месяцы сухого сезона затруднялось мелководьем, оно заняло целых две недели, и бывший конвой экспедиции Барсака высадился в Кабара, порте Тимбукту, только 17 марта.

Когда капитан Марсеней представился коменданту полковнику Аллегру, тот посмотрел на него с таким же удивлением, как его коллега в Сегу-Сикоро. Он заявил, что в области не было никаких волнений, что он никогда не просил подкреплений, и ему совершенно непонятно, зачем полковник Сент-Обан послал ему без предупреждения сто человек, в которых он совершенно не нуждается.

Это становилось странным, и капитан Марсеней подумал, не был ли он обманут фальшивым документом. Но с какою целью? Ответ был ясен. Как ни казался необъяснимым такой факт, но если, в самом деле, имела место подделка, её совершили, чтобы уничтожить обезоруженную экспедицию Барсака. Логически подойдя к такому заключению, капитан Марсеней испытывал крайнее беспокойство, думая о большой ответственности, падавшей на него, и об опасностях, которые угрожали мадемуазель Морна, а память о ней переполняла его мысли и сердце.

Его тревога стала ещё сильнее, когда в Тимбукту, как и в Сегу-Сикоро, он не смог получить никаких сведений о лейтенанте Лакуре. Никто его не знал. Больше того: никто не слышал о корпусе суданских волонтёров, хотя о нем было упомянуто самим полковником Сент-Обаном.

И, однако, приказ полковника, казавшийся подлинным при самом тщательном рассмотрении, имел силу, пока не была доказана его подложность. Капитану Марсенею и его людям предоставили жилища, и, как только явился случай, приказ был послан полковнику Сент-Обану, который один мог удостоверить его подлинность.

Но от Тимбукту до Бамако тысяча километров, и предстояло долго ждать, пока придёт ответ.

Капитану Марсенею, лишённому определённых обязанностей и пожираемому беспокойством, время казалось очень долгим. К счастью, в конце марта приехал капитан Перриньи, старый товарищ по Сен-Сирской военной школе, с которым его когда-то связывала тесная дружба. Два друга были счастливы свидеться, и время для Марсенея потекло быстрее.

Посвящённый в заботы товарища, Перриньи успокаивал его. Фабрикация приказа, достаточно хорошо подделанного, чтобы всех обмануть, казалась ему страничкой из романа. По его мнению, скорее можно было допустить, что лейтенант Лакур, плохо осведомлённый об истинных мотивах решения полковника, сказал неточно о его причине. Удивление же полковника Аллегра легко объяснялось. В этой ещё не организованной области могло случиться, что адресованная ему копия приказа затерялась.

Капитан Перриньи, присланный в Тимбукту на два года, привёз массу ящиков, которые Марсеней помогал распаковывать. В некоторых было исключительно лабораторное оборудование. Если бы не его мундир, Перриньи считался бы учёным. Страстно преданный науке, он был в курсе всех новейших достижений, особенно в области электричества. В их содружестве Перриньи был представителем науки, Марсеней — войны. Разница во взглядах рождала частые дружеские споры. Они, смеясь, называли друг друга «старой библиотечной крысой» и «дрянным ласкателем сабли», хотя, разумеется, воинственность Марсенея не мешала ему быть человеком культурным и образованным, а Перриньи при своих знаниях оставался превосходным, храбрым офицером.

Через несколько дней после приезда друга капитан Марсеней застал его во дворе дома, где тот жил, за сборкой какого-то аппарата.

— Ты пришёл кстати! — вскричал Перриньи. — Я тебе покажу кое-что интересное.

— Это? — спросил Марсеней, показывая на аппарат, состоявший из двух электрических батарей, электромагнита, маленькой стеклянной трубочки с металлическими опилками, и медного прута в несколько метров высоты.

— Оно самое. Безделушка, которую ты видишь, — волшебная выдумка. Это приёмник беспроволочного телеграфа.

— Я слышал, как об этом говорят уже несколько лет, — сказал заинтересованный Марсеней. — Так проблема решена?

— Ещё как! — вскричал Перриньи. — На земном шаре с ней столкнулись одновременно двое. Один — итальянец Маркони — нашёл средство посылать в пространство волны Герца… Да ты слыхал ли о них, закоренелый солдатишка?

— Да, да, — ответил Марсеней. — Учил в школе. Впрочем, о Маркони говорили, когда я ещё был в Европе. Ну, а другой изобретатель?

— Французский физик Бранли. Он сконструировал приёмник — чудо изобретательной простоты.

— И аппарат, который я вижу?..

— Он и есть, и ты моментально поймёшь его принцип. Бранли заметил, что железные опилки плохо проводят электричество, но становятся хорошим проводником под влиянием герцевских волн. Под действием этих волн опилки начинают взаимно притягиваться, и между ними возникает сцепление. Видишь трубочку?

— Вижу.

— Это когерер или улавливатель волн. Трубочка содержит железные опилки и включена в цепь обыкновенной электрической батареи. Тока в цепи нет, так как трубка с опилками — плохой проводник. Понятно?

— Да, продолжай.

— Когда приходит герцевская волна, её подхватывает этот медный прут, называемый антенной. Тотчас же трубка, соединённая с ним, становится проводником, ток замкнут и идёт по цепи. Ты все ещё понимаешь, кровопийца?

— Да, учёный старикашка в очках. Дальше!

— Здесь вмешивается рассказчик, которого ты видишь. Благодаря приспособлению, мною изобретённому и скомбинированному с изобретением Бранли, ток приводит в движение бумажную ленту в аппарате Морзе, где получается отпечаток. Но в этот момент молоточек, который ты видишь, ударяет по когереру, его зерна разъединяются от удара, и восстанавливается их обычное сопротивление. Ток прекращается, и аппарат Морзе перестаёт работать. Ты скажешь, что так можно получить только одну точку на бумажной ленте? Но на самом деле последовательность всех этих явлений возобновится, так как антенна продолжает получать волны. А когда они перестанут приходить, на ленте аппарата уже не будет отпечатков до прихода следующих волн. От всего этого на ленте получается серия точек, соединённых в неравные группы, в чёрточки и точки азбуки Морзе, которые прочтёт любой телеграфист.

— Например, ты?

— Например, я.

— А зачем ты притащил этот удивительный аппарат в нашу варварскую страну?

— Завтра я соберу передатчик, так как страшно увлекаюсь телеграфированием без проводов. Я хочу первым устроить беспроволочный телеграф в Судане. Вот почему я привёз сюда эти два аппарата, которые ещё очень редки, и в Африке их нет, за это я ручаюсь. Подумай только, если б можно было сообщаться прямо с Бамако… Быть может, даже с Сен-Луи!..

— О, с Сен-Луи! Это слишком далеко!

— Совсем недалеко, — запротестовал Перриньи. — Телеграфировали без проводов уже на очень большие расстояния.

— Невозможно!

— Вполне возможно, солдафон. И я рассчитываю усовершенствовать это дело. Я начну серию опытов вдоль Нигера…

Капитан Перриньи вдруг остановился. Глаза его округлились, полуоткрытый рот выразил глубокое изумление. Из аппарата Бранли послышался сухой треск, который уловило его опытное ухо.

— Что с тобой? — спросил изумлённый капитан Марсеней.

Его другу пришлось сделать усилие, чтобы ответить. Удивление буквально душило его.

— Он работает! — пробормотал Перриньи, указывая на аппарат.

— Как? Он работает?! — с иронией вскричал Марсеней. — Ты грезишь, будущий академик! Ведь твой аппарат — единственный в Африке, он не может работать, как ты мне только что умело объяснил. Он испортился, вот и всё.

Капитан Перриньи, не отвечая, подбежал к приёмнику.

— Испортился! — возразил он в страшном возбуждении. — Он так мало испортился, что я ясно читаю на ленте: «Ка-пи-та-ну Мар-се-не-ю… Капитану Марсенею»!

— Моё имя! — подсмеивался последний. — Я очень боюсь, старина, что ты подшучиваешь надо мной!

— Твоё имя! — уверял Перриньи с таким чистосердечным удивлением, что его товарищ был поражён.

Аппарат прекратил работу и оставался немым перед глазами офицеров, которые не спускали с него взора. Но скоро послышались новые тик-так.

— Снова! — закричал Перриньи, наклоняясь над лентой. — Вот! Теперь адрес: «Тим-бук-ту»!

— Тимбукту! — машинально повторил Марсеней и задрожал в свою очередь от необъяснимого волнения.

Пощёлкивание прекратилось во второй раз; после короткого перерыва лента начала развёртываться, чтобы снова остановиться через несколько мгновений.

— «Жан-на Бак-стон…» — прочёл Перриньи.

— Не знаю такой, — объявил Марсеней, невольно испуская вздох облегчения. — Это чья-то шутка…

— Шутка? — задумчиво повторил Перриньи. — Как это возможно? Ах! Снова начинается! — и он наклонился над лентой. — «…При-ди-те на по-мощь Жан-не Мор-на…»

— Жанна Морна! — вскричал капитан Марсеней и, задыхаясь, расстегнул воротник мундира.

— Замолчи! — приказал Перриньи. — «Плен-ни-це… в Блек-лан-де…»

В четвёртый раз замерло тиканье. Перриньи выпрямился и посмотрел на товарища. Тот был бледен.

— Что с тобой? — заботливо спросил он.

— Потом объясню, — с трудом ответил Марсеней. — Но Блекланд, откуда ты взял Блекланд?..

Перриньи не успел ответить. Аппарат заработал снова.

«…Се-вер-на-я ши-ро-та пят-над-цать гра-ду-сов пять-де-сят ми-нут, дол-го-та…»

Наклонившись над замолчавшим аппаратом, офицеры напрасно ждали несколько минут. Аппарат оставался немым.

Капитан Перриньи задумчиво пробормотал:

— Да, чересчур крепкий кофе, как говорится! Есть второй любитель беспроволочной телеграфии в этой гиблой стране! И он тебя знает… — Он тотчас заметил, как изменилось лицо Марсенея. — Да что с тобой? Как ты бледен!

В нескольких поспешных словах Марсеней объяснил другу причину своей тревоги. Он удивился, когда узнал, что его имя появилось на телеграфной ленте; но удивление перешло в глубокое волнение, когда Перриньи произнёс имя Жанны Морна. Ведь он знал Жанну Морна, любил её и надеялся, что она когда-нибудь станет его женой. Марсеней напомнил о своих опасениях, когда он заподозрил, что приказ полковника Сент-Обана фальшивый. Таинственное послание, донёсшееся из пространства, означало, что Жанна Морна в опасности.

— И она просит помощи у меня! — заключил он с тоской, к которой примешивалась радость.

— Ну что ж! Это очень просто! — ответил Перриньи. — Нужно прийти ей на помощь.

— Разумеется! — вскричал Марсеней, которого оживила возможность действовать. — Но как?

— Мы это сейчас обсудим, — сказал Перриньи. — Сначала разберём факты и выведем логические заключения. Факты, по-моему, успокоительны…

— Ты полагаешь? — с горечью спросил Марсеней.

— Полагаю. Первое: мадемуазель Морна не одинока: ведь ты же знаешь, что у неё нет аппарата для беспроволочной телеграфии. Не говоря о спутниках, с которыми ты её оставил, у неё есть покровитель, владеющий таким аппаратом. И он молодец, уж поверь мне!

Ободрённый Марсеней поднял голову.

— Второе: мадемуазель Морна не грозит непосредственная опасность. Она телеграфирует в Тимбукту. Значит, она считает, что ты здесь, а не в другом месте, и что у тебя будет время откликнуться на призыв. И затем, раз она телеграфирует, значит, считает, что это не бесполезно. Если ей и угрожает опасность, то не такая уж близкая.

— Как ты думаешь, что можно сделать? — взволнованно спросил Марсеней.

— Прежде всего успокойся и надейся на хороший конец этого приключения. И пойдём к полковнику просить разрешения организовать экспедицию для освобождения депутата Барсака и мадемуазель Морна.

Оба капитана немедленно отправились к полковнику Аллегру и рассказали о чудесном событии, свидетелями которого были. Они положили перед ним ленту, отпечатанную аппаратом Морзе, которую Перриньи перевёл на понятную запись.

— Здесь не говорится о господине Барсаке, — заметил полковник.

— Нет, — ответил Перриньи, — но так как мадемуазель Морна с ним…

— Кто вам сказал, что она его не оставила? — возразил полковник. — Я прекрасно знаю путь экспедиции Барсака и уверяю вас, что она не могла очутиться на такой широте. Экспедиция должна была пройти через Уагадугу на двенадцатом градусе и закончиться у Сея, на тринадцатом. А эта таинственная депеша говорит о пятнадцати градусах пятидесяти минутах, почти о шестнадцати градусах.

Замечание полковника оживило память Марсенея.

— Вы правы, полковник. Я вспоминаю, что мадемуазель Морна должна была отделиться от экспедиции за двести или триста километров от Сикасо и подняться к северу, чтобы достигнуть Нигера у Гао.

— Это меняет дело, — озабоченно сказал полковник. — Чтобы освободить Барсака, депутата, официальное лицо, можно снарядить экспедицию, но мадемуазель Морна — частная особа…

— Однако, — живо заметил Марсеней, — если приказ подложный, как приходится думать, то господин Барсак стал жертвой негодяя с подложным документом…

— Может быть… может быть… — с сомнением сказал полковник. — Во всяком случае, надо ждать ответа из Бамако.

— Это безнадёжно! — вскричал удручённый Марсеней. — Мы не можем бросить на гибель бедное дитя, призывающее меня на помощь.

— Здесь не говорится о гибели… — возразил полковник, не терявший спокойствия. — Эта барышня — пленница, не более… И затем, куда вы отправитесь на помощь? Где этот Блекланд, о котором идёт речь?

— Она указала широту.

— Но нет долготы. Вы оставили мадемуазель Морна за Сикасо. Я предполагаю, что она не направилась к западу. Шестнадцатая параллель сначала пересекает Масину, потом Нигер и углубляется в пустынные, совершенно неведомые области. Блекланд не может быть в Масине, иначе мы знали бы этот город. Значит, он где-нибудь' в сердце пустыни…

— Итак, полковник?..

— Итак, капитан, я не могу послать отряд в этом направлении и рисковать жизнью ста человек для спасения одной особы.

— Почему ста? — спросил Марсеней, видя, как исчезают его надежды. — Можно гораздо меньше.

— Не думаю, капитан. Вы знаете, какие слухи ходят по Нигеру. Чёрные говорят, что где-то, в точности неизвестно где, основано государство, и репутация его не из блестящих. Возможно, что Блекланд, совершенно нам неведомый, — столица или один из городов предполагаемого государства. Данная широта делает эту гипотезу ещё более приемлемой, так как она соответствует той неисследованной области, где только и могло быть основано такое государство. Разве вас не поражает английское звучание слова «Блекланд»? Английская колония Сокото не очень удалена от его предполагаемого местонахождения… Могут быть дипломатические затруднения, очень

щекотливые… Словом, я думаю, что неблагоразумно вторгаться в совершенно неизвестный край без достаточных сил.

— Итак, полковник, вы отказываете?

— С сожалением, но отказываю, — ответил полковник Аллегр.

Капитан Марсеней продолжал настаивать. Он рассказал начальнику, как перед этим товарищу, какие узы связывают его с мадемуазель Морна. Он просил, чтобы с ним отпустили хотя бы часть отряда, который он привёл, ведь на него здесь не рассчитывали. Полковник Аллегр был непоколебим.

— Я огорчён, капитан, глубоко огорчён, но мой долг ответить отрицательно. Ваши люди мне не нужны, это верно, но это люди, и я не могу так легко рисковать их жизнью. И, наконец, время терпит. Подождём новых сообщений от мадемуазель Морна. Если она телеграфировала раз, то, возможно, будет телеграфировать снова.

— А если она не сможет? — в отчаянии вскричал Марсеней. — Депеша оборвалась внезапно!

Полковник показал жестом, что он бесконечно сожалеет, но не может изменить решения.

— Тогда я отправлюсь один, — твёрдо заявил Марсеней.

— Один?

— Да. Я прошу у вас отпуска, в котором вы мне не откажете…

— Напротив, откажу, — возразил полковник. — Неужели вы думаете, что я позволю вам бросаться в авантюру, из которой вы не вернётесь?

— В таком случае, полковник, я прошу принять мою отставку.

— Вашу отставку?

— Да, полковник, — спокойно ответил Марсеней. Полковник Аллегр ответил не сразу. Он посмотрел на подчинённого и понял, что тот в невменяемом состоянии.

— Вы знаете, капитан, — отечески сказал он, — что ваша отставка должна пройти по инстанциям, и я не имею права её принять. Во всяком случае, это требует размышления. Подумайте и приходите завтра утром. Мы об этом поговорим.

Отдав военный салют, офицеры удалились. Перриньи сопровождал товарища и всячески утешал его. Но несчастный ничего не слушал.

Дойдя до своей двери, Марсеней распрощался с другом и заперся в своей комнате. Оставшись один, он бросился на постель и, утратив присутствие духа, беспомощный, разразился рыданиями.

КАТАСТРОФА

Отсутствие тока с гидростанции продолжалось недолго. Выключенный 9 апреля, около полудня, он был дан снова на следующее утро.

Это случилось потому, что Гарри Киллер стал первой жертвой своего манёвра, показавшегося ему вначале очень ловким. Правда, он не давал энергии заводу, но зато и сам лишился её. Сельскохозяйственные машины, лишённые энергии, передаваемой по эфиру, остановились; электрические насосы, накачивавшие воду из реки в два резервуара — один на заводе, а другой над казармой Чёрной стражи, — перестали действовать. Через два дня этот второй резервуар, из которого вода распределялась повсюду, истощится, и Блекланд останется без воды.

Наконец, когда настала ночь, город погрузился во тьму, так как никаких других осветительных средств не было; это взбесило Гарри Киллера, тем более, что завод сиял огнями своих мощных прожекторов.

Видя, что партии неравны, деспот уступил и решил дать ток на рассвете 10 апреля. В это же время он позвонил Марселю Камаре, который как раз находился в рабочем кабинете с теми, кого он взял под покровительство. Гости инженера снова слышали, как директор говорил «да», «нет», «хорошо» — слова, представляющие разменную монету таких разговоров, половина которых совершенно непонятна слушателям. Потом, как и накануне, он рассмеялся и прекратил разговор.

Он сообщил, что Гарри Киллер предложил соглашение. Условились, что Киллер снова даст ток со станции, завод же будет оказывать обычные услуги Блекланду. Но соглашение не меняло общего положения, которое оставалось очень странным. Мир устанавливался только в границах договора, в остальном продолжалась война. Гарри Киллер по-прежнему настаивал на выдаче пленников, а Марсель Камаре отказывался их выдать.

В конце разговора Гарри Киллер просил инженера снабдить его жидким воздухом для планёров. Каждый раз, когда они возвращались из путешествия, их резервуары поступали на завод, где их наполняли снова. Теперь же Гарри Киллер лишился жидкого воздуха, и его сорок машин сделались бесполезными.

Марсель Камаре, не желая растрачивать своих запасов энергии и снабжать врага самым мощным оружием, отказал наотрез. Деспота охватила жестокая злоба, и он поклялся укротить завод голодом. Тогда-то инженер бросил трубку, смеясь над угрозой. Остальные, наоборот, приняли её весьма серьёзно. Завод, неприступный благодаря средствам защиты, изобретённым Камаре, был гораздо беднее средствами нападения; кроме того, Камаре не хотел пользоваться даже теми, какие имелись в его распоряжении. В таких условиях осада может длиться бесконечно, и придёт день, когда голод заставит завод сдаться.

Камаре, которому Барсак изложил свои опасения, пожал плечами.

— Провизии нам хватит надолго, — уверил он. — На какое же время? — настаивал Барсак.

— Я не знаю точно. Дней на пятнадцать, может быть, на три недели. Но это совершенно неважно, так как через сорок восемь часов мы кончим планёр, находящийся у нас в постройке. Я вас приглашаю на испытания, которые мы произведём двенадцатого апреля в четыре часа утра, чтобы не видали из дворца.

Это было радостное и притом неожиданное известие. Планёр в огромной степени улучшал положение. Но принесёт ли он спасение?

— На заводе сто человек, — заметил Барсак. — Ваш планёр не сможет увезти всех, как бы мощён он ни был.

— Он подымает десять, — ответил Камаре, — и это уже неплохо.

— Конечно, — согласился Барсак, — и, однако, этого недостаточно, чтобы выйти из положения.

— Ничуть, — возразил Камаре. — Отсюда триста пятьдесят километров до Сея и семьсот — до Тимбукту, который, быть может, предпочтительнее. Так как мы будем летать ночью, чтобы избежать торпед, планёр может делать по три полёта в Сей или по два в Тимбукту. Сто пятьдесят человек населения завода, считая женщин и детей, будут освобождены в пять суток в первом случае и в восемь — во втором.

Страх, порождённый угрозами Гарри Киллера, уменьшился при сообщении об этом плане, вполне реальном, и все с нетерпением стали ждать его выполнения.

Два дня показались осаждённым бесконечными. Они старались, как могли, убить время и часто прогуливались в саду под защитой стен. Понсен, в частности, находился там о утра до вечера. Постоянно наклоняясь над растениями, украшавшими сад, он производил измерения с помощью лупы и что-то взвешивал на маленьких точных весах.

— Какого черта вы тут делаете? — спросил Амедей Флорано, застав его за таким занятием,

— Занимаюсь своей профессией, — не без важности ответил Понсен.

— Статистикой? — спросил удивлённый Флоранс,

— Именно. Я в скором времени совсем просто определю, сколько людей может пропитать Петля Нигера.

— Ха-ха-ха! Все та же Петля? — сказал Амедей Флоранс, который, кажется, не очень ценил труды своего собеседника. — Однако, как я полагаю, мы ведь не в этой знаменитой Петле?

— Не запрещено рассуждать по аналогии, — поучительно заметил Понсен.

— Придворные, собравшиеся для роскошной оргии! — произнёс голос позади них.

По этому стиху из «Возмездия», сказанному просто для рифмы, Амедей Флоранс узнал доктора Шатоннея. В самом деле, это был он,

— Что вы тут делаете? — спросил добряк, оканчивая, таким образом, своё обращение.

— Господин Понсен объясняет мне методы статистики, — серьёзно ответил Флоранс, — Прошу вас, господин Понсен, продолжайте!

— Это очень просто, — объяснил тот. — Вот корень шпината, он занимает квадратный дециметр. Немного далее — цветная капуста: ей потребовалось четыре квадратных дециметра. Я измерил сотню выбранных наудачу растений и нашёл среднюю площадь, занимаемую ими. Я также измерил их ежедневный рост. Вот, например, этот салат прибавил со вчерашнего дня 4 грамма 927 миллиграммов. Итак, я вычислил, математически вычислил, что ежедневный прирост составляет 22 миллиграмма на квадратный сантиметр.

— Очень любопытно, — не моргнув глазом, заявил доктор Шатонней.

— Не правда ли? Эти научные вопросы всегда крайне интересны, — сказал Понсен, раздуваясь от гордости. — Петля Нигера содержит 546 триллионов квадратных сантиметров, значит, она может ежедневно производить 12 миллионов 12 тысяч тонн и ежегодно 1 миллиард 144 миллиона 380 тысяч тонн.

— «Я не могу от вас скрывать, что вы умеете считать!» — пропел доктор, пародируя стих из Корнеля[59], который пришёл ему на память.

— Зная количество провианта, которое необходимо, чтобы обеспечить живого человека, легко отсюда вывести, какое население может существовать в Петле Нигера, — с апломбом закончил Понсен. — Таковы услуги, которые способно оказать знание, и время нашего заключения здесь не совсем потеряно.

— Благодаря вам, господин Понсен, — объявили в один голос Амедей Флоранс и доктор и оставили статистика продолжать его научные изыскания.

Час за часом прошли 10 и 11 апреля Один случай, впрочем, незначительный, нарушил монотонность этого последнего дня. Около пяти часов дня Камаре доложили, что насос, подающий воду из реки в резервуар, не работает.

Сделав проверку, инженер убедился, что сообщение было правильным. Помпа металась, как бешеная, точно работала в пустоте, не встречая ни малейшего сопротивления. По приказу Камаре стали сменять поршень, очевидно повреждённый и неплотно прилегающий к стенкам цилиндра. Речь, впрочем, шла о незначительной работе, которая будет закончена менее чем в двое суток.

На рассвете третьего дня окончилось нервное ожидание обитателей завода. Никто не пропустил зрелища, несмотря на ранний час, назначенный Марселем Камаре. Инженер сдержал обещание. Когда собрались в саду, планёр уже был перенесён туда рабочими.

Инженер поднялся на платформу и пустил мотор. Прошло несколько минут, очень длинных для зрителей, боявшихся разочарования. Но скоро они успокоились.

Аппарат поднялся без усилий, потом, распустив крылья, пронёсся по воздуху и вернулся туда, откуда отправился. Марсель Камаре, посадив на планёр десять человек, поднялся снова и сделал три круга над садом. Испытания были закончены.

— Сегодня, в девять часов вечера, отправляется первая партия, — заявил Камаре, спускаясь с платформы.

И все было забыто: осада, плен, дни беспокойства и тоски. Через несколько часов кошмар окончится. Они будут свободны. Все поздравляли друг друга. Механики поместили планёр в ангар, откуда он вылетит ночью в Тимбукту.

Так как эвакуация завода должна была отнять несколько дней, то обычные работы не прекращались. Двенадцатого закончили разборку насоса; в нём не оказалось никаких поломок. Приходилось искать причину аварии в другом месте, а пока решили немедленно собрать насос. В восемь с половиной часов вечера совсем стемнело, и Марсель Камаре дал сигнал к отправлению. Уже задолго до этого восемь пленников, вырванных из когтей Гарри Киллера, и две женщины, жены рабочих, — первая партия пассажиров — ожидали в саду, откуда должен был вылететь планёр с опытным водителем. Повинуясь приказу начальника, десять механиков направились к ангару. Они уже открыли дверь…

И в этот момент произошла катастрофа. Когда отворилась дверь, раздался ужасающий взрыв. Ангар развалился, как карточный домик. На это месте осталась только куча обломков.

После минуты вполне понятного оцепенения все бросились на помощь рабочим. К счастью, лишь один из них был легко ранен, остальные остались невредимы, так как не успели войти в ангар.

Но, хотя никого не пришлось оплакивать, все же осаждённых постигло огромное несчастье, непоправимая беда. Планёр разлетелся на мелкие кусочки, остались лишь ни к чему не пригодные обломки.

— Риго, — сказал Камаре со спокойствием, которое не покидало его в самых серьёзных обстоятельствах, — надо разобрать обломки и выяснить причину взрыва.

Рук было много, и работа пошла быстро. К одиннадцати часам вечера почва была расчищена, и обнаружилась глубокая яма.

— Это динамит, — холодно сказал Камаре. — Но он ведь не мог прийти сам!

Пятна крови на обломках показывали, что при взрыве были жертвы; работа продолжалась с той же горячностью. Около полуночи нашли оторванную ногу негра, потом жестоко изуродованную руку и, наконец, голову.

Амедей Флоранс, как хороший репортёр, внимательно следил за работой; он тотчас узнал того, кто оказался жертвой.

— Чумуки! — вскричал он.

Он объяснил Камаре, что Чумуки был предатель, перешедший от мисс Бакстон на службу к Гарри Киллеру. Теперь все объяснилось. Чумуки был виновником и первой жертвой взрыва. Оставалось узнать, как он проник на завод. Ведь тем же путём могли проникнуть и другие. Нужно было отбить охоту к этому у противников и поразить их страхом. С этой целью жалкие останки Чумуки по приказу Камаре были переброшены через стену на эспланаду, где их найдут люди Гарри Киллера. Они твёрдо убедятся, что вход на завод грозит опасностью.

Разборка обломков продолжалась; рабочие составили цепь, обломки выбрасывались в сад, и все большее пространство земли очищалось.

— Вот ещё один! — внезапно вскричал рабочий.

Марсель Камаре, приблизился. Среди камней показалась человеческая нога. Скоро было отрыто все туловище. Это был белый средних лет, плечо его было ужасно раздроблено обрушенной кровлей. Доктор Шатонней наклонился к раненому.

— Он жив! — сказал он.

Человек был перенесён в квартиру Камаре, где доктор сделал ему перевязку. Назавтра его допросят, если он будет в силах говорить.

— И если он захочет, — добавил Амедей Флоранс.

— Я позабочусь, чтобы он захотел, — сказал Марсель Камаре сквозь стиснутые зубы.

Разборка обломков закончилась. Стало ясно, что под развалинами больше нет никого. Рабочие пошли на отдых. Инженер и его гости также направились к себе. Через несколько шагов Амедей Флоранс остановился и спросил Камаре:

— Что же мы теперь будем делать без планёра?

— Построим другой, — ответил Камаре.

— А у вас есть материалы? — спросил Барсак.

— Конечно.

— Сколько времени на это потребуется?

— Два месяца.

— Гм!.. — просто сказал Флоранс и задумался.

Два месяца! А у них было провизии на пятнадцать дней.

Чтобы выйти из такого трудного положения, репортёр углубился в поиски идеи.

ИДЕЯ РЕПОРТЁРА ФЛОРАНСА

Мало кто сомкнул глаза в последние часы ночи. Вчера все были уверены, что приходит конец испытаниям, осаждённые ликовали. Сегодня, потеряв всякую надежду, они были обескуражены и печальны. Как изменилось их положение с утра 13 апреля! Положение обсуждалось со всех сторон, но никто не видел выхода. Сам Марсель Камаре ничего не мог придумать, кроме постройки нового планёра; но было бы самообманом возлагать надежды на аппарат, изготовление которого потребует двух долгих месяцев, когда провизии всего на пятнадцать дней.

Вдобавок, и это средство спасения оказалось ещё менее реальным, чем думали. После тщательной проверки выяснилось, что они располагают провизией не на пятнадцать, а всего только на девять-десять дней. Не через два месяца, а уже в конце апреля они будут страдать от голода. Чтобы оттянуть неизбежный конец, решено было немедленно перейти на порции. Если не удастся избежать печальной участи, по крайней мере осаждённые продлят агонию.

Утро 13 апреля было посвящено выяснению запасов продовольствия и подготовке к постройке планёра, на чём настаивал Марсель Камаре, хотя, вероятно, от этого не будет пользы. Только после обеда решили заняться пленником.

После завтрака, отличавшегося в этот раз крайней скромностью, Марсель Камаре, сопровождаемый гостями, внезапное вторжение которых стоило ему так дорого, отправился к раненому, так как доктор Шатонней заверил, что раненый может выдержать допрос.

— Кто вы такой? — спросил Марсель Камаре без видимого интереса, но сообразуясь с заранее выработанным планом.

Раненый молчал. Камаре повторил вопрос, но успех оказался тот же.

— Я должен предупредить, — мягко сказал инженер, — что заставлю вас говорить.

При этой угрозе человек не открыл рта, но по его губам пробежала ироническая улыбка. Его заставят говорить? Очевидно, это казалось ему маловероятным. Если судить по виду, казалось, что это человек выдающейся энергии.

Марсель Камаре пожал плечами и, не настаивая, приладил к большим пальцам рук и подошве ног упрямца четыре маленькие металлические пластинки, а затем соединил их с клеммами распределительной доски. Сделав это, он повернул выключатель.

Человек тотчас же скорчился в жестоких конвульсиях, вены на лбу раздулись и, казалось, готовы были лопнуть; на посиневшем лице выразилось невыносимое страдание.

Испытание было кратким. Через несколько секунд Камаре выключил ток.

— Будете говорить? — спросил он. И так как человек молчал, он молвил: — Хорошо! Начнём снова!

Он повернул рубильник, и те же явления возобновились, но уже с большей силой. Пот катился по лицу

пытаемого, глаза закатились, и грудь дышала, как кузнечные мехи.

— Станете говорить? — повторил Камаре, снова выключая ток.

— Да… да… — простонал человек, теряя силы.

— Чёрт возьми! — сказал Камаре. — Ваше имя?

— Фергус Давид.

— Это кличка. Скажите вашу настоящую фамилию,

— Даниэль Фран.

— Национальность?

— Англичанин.

Даниэль Фран (таково было его подлинное имя) решился говорить откровенно. Он сразу отвечал на предложенные вопросы.

— Голубчик, — сказал ему Камаре, — я должен получить кой-какие сведения. Если вы не согласны, мы снова начнём игру. Расположены вы говорить?

— Да, — ответил раненый.

— Прежде всего, каково ваше положение в Блекланде?

— Советник.

— Советник? — вопросительно повторил Камаре. Фран удивился, что инженер не понимал этого слова.

Он объяснил:

— Так называют тех, кто правит вместе с Киллером.

Если я вас верно понимаю, вы в правительстве Блекланда?

— Да.

Казалось, Марселя Камаре этот ответ удовлетворил. Он продолжал:

— Давно вы здесь?

— С самого начала.

— Вы знали Киллера прежде?

— Да. Я познакомился с ним в отряде капитана Бакстона.

Жанна задрожала, услышав эти слова: судьба посылала ей нового свидетеля.

— В отряде Бакстона? — повторил Камаре. — А почему я вас не узнал?

— Наверное, я очень изменился — с философским равнодушием заметил раненый. — И все же я был с вами, господин Камаре.

Жанна Бакстон не могла выдержать и вмешалась:

— Извините, господин Камаре, разрешите мне сказать этому человеку несколько слов.

Марсель Камаре согласился, и она спросила у раненого:

— Вы были в отряде Бакстона, когда туда явился Киллер?

— Да.

— Почему капитан Бакстон так легко его принял?

— Не знаю.

— Правда ли, — продолжала Жанна, — что со дня, когда Гарри Киллер явился в отряд, он стал настоящим начальником?

— Правда, — ответил Фран, изумлённый, что его допрашивают о таких давних событиях.

— Это по приказу Гарри Киллера отряд Бакстона занялся жестокостями, которые потом привели к его разгрому?

— Да, — подтвердил Фран.

— Капитан Бакстон к этому непричастен?

— Нет.

— Вы слышите, господа? — сказала Жанна, поворачиваясь к своим компаньонам. — Почему же капитан Бакстон уступил власть Гарри Киллеру?

— Откуда я могу это знать? — нетерпеливо возразил Фран.

Казалось, он был чистосердечен. Жанна перестала настаивать.

— Знаете ли вы, по крайней мере, какова была смерть капитана Бакстона? — спросила она, переходя на другое.

— Он погиб в битве, — с полной уверенностью ответил Фран. — Многие другие пали с ним.

Жанна Бакстон вздохнула. Значит, она и теперь не выяснит эти тёмные вопросы.

— Благодарю вас, — сказала она Камаре. — Я кончила.

Инженер возобновил допрос с того, на чём он прервался.

— Как вначале достали негров, строивших город? Фран широко открыл глаза. Что за глупый вопрос!

Неужели только для этого его сейчас подвергали пытке!

— Черт побери! В деревнях, конечно. Не нужно быть слишком сведущим, чтобы знать это.

— Каким образом?

Фран поднял здоровое плечо.

— Это насмешка!.. Точно вы не знаете! Их забирав ли, вот и всё.

— Ага! — сказал Камаре и опустил голову с подавленным видом. — А машины, которые нужны были вначале… Откуда они?

— С луны, понятно, — язвительно сострил Фран.

— Они прибыли из Европы?

— Ясно.

— А как их доставили?

— Очевидно, не по воздуху. Господин Камаре, это смешные вопросы. Как вы хотите, чтобы они прибыли? Понятно, на пароходах.

— А где их выгрузили? — спокойно продолжал Камаре.

— В Котону.

— Но ведь от Котону до Блекланда далеко. Как их привезли сюда?

— На верблюдах, лошадях, быках, неграх, — лаконически ответил Фран, терпение которого истощилось.

— В продолжение этого пути, я думаю, умерло много негров?

— А мне неинтересно было считать их, — проворчал Фран.

Камаре перешёл к другой теме:

— За машины надо было платить?

— Черт! — сказал Фран, который находил вопросы все более нелепыми.

— Значит, в Блекланде есть деньги?

— Денег-то хватает.

— Откуда они?

Фран потерял терпение:

— Когда вы кончите привязываться ко мне, господин Камаре, — сказал он, непритворно рассердившись, — и спрашивать о том, что должны знать лучше меня? Ведь планёры сделаны не для забавы! Вы знаете, что время от времени они перевозят Гарри Киллера и других на Биссагушские острова, откуда они едут на пароходе в маленькую прогулку по Европе, а чаще всего по Англии. Ну, а вы знаете, что в Европе есть банки, богатые старушки и куча людей, которым выгодно нанести визит… без приглашения. А сделав визит, уходят, не попрощавшись.

— Эти поездки случались часто? — спросил Камаре, лицо которого покраснело от стыда.

Фран сделал жест отчаяния.

— Ну… раз уж это вас забавляет… По-разному… Три-четыре раза в год.

— Когда была последняя поездка?

— Последняя? — Фран добросовестно порылся в воспоминаниях. — Подождите… Месяца четыре, четыре с половиной назад.

— Кого посетили на этот раз?

— Не знаю. Я не был с ними. Кажется, банк. Но знаю, что никогда ещё не случалось подобной удачи.

Камаре помолчал. Он был бледен и, казалось, сразу постарел на десять лет.

— Последнее слово, Фран, — сказал он. — Сколько негров работает на полях?

— Тысячи четыре. Может быть, и больше. И тысячи полторы женщин.

— Их достают так же, как и прежде?

— Нет, — ответил Фран самым естественным тоном. — Теперь, когда есть планёры, их увозят.

— Ага! — сказал Камаре. — Ну, а как вы вошли сюда?

Фран поколебался. Наконец-то ему был задан серьёзный вопрос. И хотя он легко дал все предыдущие сведения, ему очень не хотелось открыть секрет. Все же пришлось ответить.

— Через резервуар, — неохотно буркнул он.

— Через резервуар? — переспросил удивлённый Камаре.

— Да. Третьего дня закрыли щиты в реке, чтобы вы не могли поднимать воду, и опорожнили дворцовый резервуар. Резервуар завода также опустел, а он сообщается с нашим посредством прохода под эспланадой. Вот этим ходом мы и прошли с Чумуки.

За несколько часов до этого инженер без особого удивления узнал, что насос снова заработал. Он понял, что Гарри Киллер, на которого подействовала ужасная гибель Чумуки, приписал её защитникам Завода, открыл щиты, и вода пошла, как обычно.

— Хорошо. Благодарю вас, — сказал Камаре, выяснивший всё, что ему надо было знать, и удалился, не задавая других вопросов.

13 и 14 апреля прошли без новых происшествий. Блокада оставалась строгой. Кругом, на набережной, на эспланаде, были посты Весёлых ребят, наблюдавшие за караульной дорожкой и за заводом, откуда никто не мог выйти. Казалось, такое положение не изменится вплоть до момента, когда голод заставит осаждённых сдаться.

Это вполне справедливое размышление не переставало преследовать Амедея Флоранса. После гибели планёра Амедей Флоранс все время искал способа выпутаться из затруднения и злился, что не мог его найти. Идея пришла к нему вечером 14 апреля. Обсуждённая со всех сторон, она показалась ему хорошей. Утром 15-го он долго совещался с Тонгане, а потом пригласил друзей отправиться к инженеру, которому хотел сделать безотлагательное сообщение.

Со времени допроса Франа инженера не видели, он закрылся у себя в квартире. Там Камаре в уединении болезненно переживал открытые ему новости, охваченный головокружением над бездной, которую показал Фран.

Он узнал всю истину. Он узнал, что Блекланд основан и держится только на насилиях, грабежах и убийствах. Он узнал, что Европа и Африка, каждая на свой лад, были ареной «подвигов» Гарри Киллера и его банды. Ему стало известно постыдное происхождение золота, изобиловавшего в Блекланде, благодаря которому осуществилась его работа. Жестокости и преступления отряда Бакстона, уничтожение его командира, постоянные гекатомбы[60] несчастных негров, уводимых из деревень, грабежи, хищения, убийства в Африке и Европе и, как завершение, это отвратительное покушение на мирную экспедицию Барсака, — все это он теперь знал.

И он был соучастником бесчисленных преступлений! Не он ли, несмотря на личную невиновность, доставил средства для их выполнения? Думая о своей жизни за эти десять лет, он испытывал настоящий ужас, и его уже колеблющийся рассудок слабел. По временам он начинал ненавидеть Блекланд, своё детище, плоть от плоти его, это собрание чудес, воздвигнутое им для своей славы. Но неужели останутся безнаказанными жестокости, в которых виновны его обитатели? И разве он не проклят, этот город, гнездо стольких преступлений?

Амедей Флоранс и его товарищи нашли Камаре погруженным в мрачные мысли. Утонувший в кресле, неподвижный, с остановившимся взглядом, он, казалось, лишился последних сил. Впрочем, он уже двое суток ничего не ел.

Такой собеседник не подходил Флорансу, который желал видеть перед собой прежнего искусного инженера. По его приказу Тонгане принёс пищу, которую предложили Камаре. Тот послушно поел, не обнаруживая аппетита, который был бы оправдан двухдневным воздержанием. Все же после еды кровь прилила к его бледным щекам.

— Я собрал здесь вас всех, потому что мне пришла мысль, как выбраться из безвыходного положения, — начал Флоранс. — После размышлений мне показалось, что мы можем обеспечить себе помощь многочисленных союзников, которые у нас под рукой.

— Каких союзников? — одновременно спросили Барсак и Шатонней.

— Негров из невольничьего квартала, — ответил Амедей Флоранс. — Как мы узнали позавчера, их четыре тысячи, не считая женщин, из которых каждая стоит двух мужчин, когда она разъярена. Вот сила, которой нельзя пренебрегать.

— Правильно, — сказал Барсак, — но эти негры безоружны и даже не знают о нашем существовании.

— А поэтому, — ответил Флоранс, — надо войти с ними в переговоры и вооружить их.

— Это легко сказать! — вскричал Барсак.

— А может быть, и сделать! — возразил Флоранс.

— В самом деле? — сказал Барсак. — Но, не говоря уже об оружии, кто пойдёт к этим неграм?

— Такой же негр, как и они, — Тонгане.

— Как он пройдёт? Ведь завод осаждён! Если он появится, его встретит туча пуль,

— Ну, он не должен выходить через дверь. Это, впрочем, не приведёт ни к чему: ведь против заводов кварталы белых. А ему надо попасть к черным. Самое лучшее сделать, как он уже раз поступил: выбраться ночью о поле, смешаться с толпой чёрных и войти с ними в город.

— Тогда он пройдёт над караульной дорожкой и стеной? — заметил Барсак.

— А может быть, под ними, — возразил Флоранс и повернулся к Марселю Камаре. — Господин Камаре, нельзя ли просверлить тоннель под стенами завода и города, тоннель, который прошёл бы под дорогой для караула и окончился бы в поле?

— Без сомнения, — ответил Камаре, поднимая голову.

— Сколько времени потребует эта работа?

— В обычных условиях надо ставить крепления, и это затянется надолго, — подумав, сказал Камаре. — Но можно сэкономить время посредством машины, идею которой я только что обдумывал и которая даст хорошие результаты в этой песчаной почве. Чтобы сделать чертежи, построить машину и пройти тоннель, достаточно будет пятнадцати дней.

— Значит, все это можно сделать к концу месяца?

— Конечно.

Как только перед Камаре оказалась техническая задача, он почувствовал себя в своей стихии. Мозг его уже заработал, взгляд оживился.

— Ещё вопрос, господин Камаре, — сказал Флоранс. — Тоннель не займёт всех ваших людей?

— Их ещё останется достаточно.

— Не могут ли свободные от работы изготовить за тот же срок оружие в количестве трех-четырех тысяч штук.

— Какое оружие? Во всяком случае, не огнестрельное.

— Пики, ножи, топоры, дубины, всякие колющие, режущие и дробящие инструменты?

— Это возможно, — ответил Камаре.

— А сможете вы переправить в назначенный день это оружие в невольничий квартал так, чтобы не заметили люди Гарри Киллера?

— Это труднее, — безмятежно отвечал Камаре, — но можно сделать в тёмную ночь.

Амедей Флоранс вздохнул с облегчением.

— Тогда мы спасены! — вскричал он. — Вы понимаете, господин Камаре, Тонгане выйдет через тоннель, смешается с чёрными рабами и вечером войдёт с ними в город. Ночью он подготовит восстание. Эти несчастные только и ждут случая сбросить ярмо. Получив оружие, они не станут колебаться. Надо немедленно начинать работу!

— Я начал, — спокойно ответил инженер, уже усевшийся у чертёжного стола.

Осаждённые вернулись, крайне возбуждённые счастливой перспективой, которую открыл Амедей Флоранс. Конечно, его идея была хороша, и глупо было бы не воспользоваться помощью тысяч естественных союзников, страдавших на той стороне реки. Войти с ними в сношения казалось возможным после уверений Камаре, в которых не приходилось сомневаться.

На следующий день постройку начатого планёра забросили, и все рабочие занялись кто изготовлением оружия, кто постройкой новой тоннельной машины, изобретённой Камаре. Некоторые зачем-то высверливали толстое бревно, и, наконец, ещё одна партия рыла у подножия стены вне видимости из дворца широкий колодец, быстро углублявшийся.

21 апреля колодец достиг глубины десяти метров; Камаре счёл это достаточным, и началась проходка горизонтальной галереи. Чтобы её осуществить, инженер сконструировал стальной конус около пяти метров длиной и метр тридцать сантиметров в диаметре; на поверхности его правильно чередовались по винтовой линии возвышения и прорезы. Электромотор заставлял вращаться этот инструмент, который, проникая в рыхлую почву, буквально ввинчивался в неё; песок сыпался внутрь конуса через отверстия и удалялся через колодец.

Когда этот гигантский винт проник в почву, которую сам же и поддерживал и защищал от обвала, к нему присоединили цилиндр такого же диаметра, толкаемый мощными домкратами. Таким образом, готовый горизонтальный тоннель будет представлять металлическую трубу длиной около восьмидесяти метров. Когда же он будет закончен, останется, пользуясь конусом меньших размеров, просверлить вертикальный ход к поверхности земли.

Пока выполнялись эти работы, Камаре нигде не было видно. Он появлялся с мрачным и рассеянным видом лишь для разрешения какой-нибудь сложной технической проблемы, требовавшей его присутствия, и снова скрывался в своё жилище, где в одиночестве съедал пищу, подаваемую слугой Жоко.

Тоннель был окончен в назначенный срок. На рассвете 30 апреля восемьдесят метров трубы были проложены, и осталось только прорыть выходной колодец; это следовало сделать до восхода солнца.

И пора было: уже за три дня до этого, 27 апреля, провизия пришла к концу; порции, и без того недостаточные, были ещё уменьшены.

Хорошее настроение и спокойное отношение к трудностям жизни плохо вяжутся с пустым желудком.

Настроение заводского персонала понемногу менялось. Работали для спасения жизни усердно, но лица были сумрачны, и рабочие часто обменивались словами, полными горечи. Они все, видимо, уже начали постепенно терять слепое доверие к начальнику, которому ещё недавно приписывали сверхъестественную силу. Да, этот волшебник, несмотря на свой гений, не мог помешать им умирать с голоду! Обаяние его меркло.

С другой стороны, по заводу стала гулять легенда, начало которой крылось в нескольких словах о Жанне Бакстон, сказанных Камаре во время первого выступления, перед разрывом с дворцом. В то время увлечению Гарри Киллера пленницей не придали большого значения. Это было принято, как одно из доказательств его деспотизма — ни более, ни менее. Но по мере того, как положение ухудшалось и истощение ослабляло рассудок осаждённых, появилась общая тенденция выдвигать на первый план эту фантазию Гарри Киллера, о которой сам он давно позабыл. Эта идея, раз попав в мозги, уже не выходила оттуда и по закону кристаллизации поглотила все остальные.

В настоящее время это считалось признанным фактом. Рабочие стали твёрдо верить в то, что они страдают, переносят осаду и голодовку исключительно из-за прекрасных глаз мисс Бакстон. Если бы она сдалась, был бы немедленно заключён мир. Жертвы, приносимые ста пятьюдесятью людьми ради спасения одной, казались чрезмерными.

Жанна Бакстон знала об этом повороте настроения; по некоторым уловленным словам, по мрачным взглядам она отгадала их враждебность и поняла, что на неё возлагают ответственность за опасности, которым подвергаются.

Хотя она была далека от мысли приписывать себе такое большое значение, все же это единодушие влияло на неё, и мало-помалу она сама начала склоняться к мысли, что если сдастся Гарри Киллеру, эта жертва, быть может, освободит других осаждённых.

Без сомнения, жизнь её будет ужасна возле человека, которого она подозревала в убийстве брата. Но ведь обвинение ещё не доказано, и, кроме того, если не хватит сил, она может найти убежище в смерти. Наконец, это был её долг, каким бы жестоким он ей ни казался.

Эта идея так овладела ею, что она не могла удержаться и открыла её друзьям. Она обвиняла себя в трусости я говорила о сдаче Гарри Киллеру при условии, что он обеспечит безопасность остальных. Слушая её, бедный Сен-Берен плакал.

— Вы хотите обесчестить нас, мадемуазель! — с негодованием кричал Амедей Флоранс. — И обесчестить бесполезно! Гарри Киллер слишком уверен, что получит нас всех, и не продаст этого удовольствия по дешёвке. Да он и не сдержит своих обещаний, если даже их даст!

Барсак, доктор Шатонней и даже Понсен заговорили хором, и Жанна отказалась от своего благородного, но бессмысленного проекта.

Впрочем, теперь, когда тоннель был кончен, этот проект отпадал сам собой. Через несколько часов Тонгане скроется и на следующий день даст сигнал к восстанию и освобождению заключённых. После полудня 30 апреля началось сверление вертикального колодца. Никакая случайность не помешала работе, к полуночи труба вышла на свежий воздух, и верный Тонгане исчез в темноте.

Вертикальную трубу убрали, и песок засыпал узкий колодец. На поверхности осталось небольшое углубление в форме воронки, но при отсутствии других признаков вряд ли можно было предположить, что осаждающие догадаются о связи этой воронки с заводом, находившимся на расстоянии более восьмидесяти метров.

Если план Блекланда был обрисован достаточно ясно, читатель должен помнить, что прямо против завода находился угол стены, отделяющий квартал белых от квартала рабов.

С этого угла Тонгане должен был дать сигнал к отправлению оружия, как только представится благоприятный случай. И уже вечером 1 мая туда направились взоры осаждённых, которые собрались на возвышенной площадке, устроенной по приказу Камаре над жилищами рабочих, ближайшими к Ред Риверу.

Но, как и следовало полагать, в этот день прождали напрасно. Если Тонгане даже попал в невольничий квартал, он ещё не имел времени организовать восстание. Однако и на следующий день сигнала не было. На за-, воде начали беспокоиться. Успокоили себя лишь тем, что в эту ночь ярко светила полная луна. Как ни был остроумен способ, изобретённый Камаре, оружие, сложенное на площадке, нельзя было переправлять.

Тревога осаждённых росла. 3 мая ночь выдалась тёмная. Бездействие Тонгане было тем опаснее, что в этот день доели последние крохи провизии. Через два, много три дня надо было победить или умереть с голоду.

День 4 мая показался бесконечным, и осаждённые ждали темноты с лихорадочным беспокойством. Но и в этот вечер сигнал не появился над стеной чёрного квартала.

День 5 мая прошёл при самых мрачных предзнаменованиях. Постились уже третий день, и желудки сжимались от голода.

Мастерские были пусты. Рабочие, их жены и дети угрюмо бродили по двору завода. Через два дня, если ничего не случится, придётся без всяких условий сдаться победителю. Группы сходились и расходились, обмениваясь словами, полными горечи, и без стеснения обвиняли Тонгане в том, что он забыл тех, кого обещал освободить. Чёрт возьми! Он не так глуп, чтобы заботиться о них.

Проходя мимо одной из групп, Жанна Бакстон услышала своё имя. Окружённые несколькими товарищами, рабочий и женщина спорили настолько ожесточённо, насколько позволяла слабость, и так громко, что Жанна могла остановиться в сторонке, не привлекая внимания.

— Пусть говорят, что угодно! — кричал мужчина, не беспокоясь, слушают его или нет. — Безобразие — терпеть такие вещи из-за какой-то вертушки! Уж если бы это только зависело от меня!

— Тебе не стыдно так говорить? — спросила его женщина.

— Стыдно? Ты смеёшься, матушка! У меня ребёнок, и он просит есть!

— А ты думаешь, у меня нет ребят?

— Это твоё дело хотеть, чтоб они поумирали с голоду. Но если завтра мы ещё будем здесь, я пойду к хозяину, и мы с ним потолкуем. Нельзя же оставаться в таком положении для удовольствия какой-то барышни, черт бы её побрал!

— Ты просто трус! — с негодованием вскричала женщина. — У меня тоже ребятишки, но я предпочитаю видеть их в земле, чем пойти на такую подлость.

— У каждого своё мнение! — возразил рабочий. — Завтра посмотрим!..

Жанна Бакстон зашаталась, поражённая прямо в сердце. Вот как о ней, не стесняясь, говорят! В глазах этих несчастных она единственная причина их страданий! Эта мысль была для неё невыносима. Но как убедить их, что они ошибаются?

Час за часом, минута за минутой день 5 мая, наконец, прошёл. Солнце село. Пришла ночь. Уже в третий раз после ухода Тонгане густые тучи скрывали луну. Воспользуется ли он этим благоприятным обстоятельством и даст ли долгожданный сигнал?

Никто уже не надеялся, и, однако, все глаза, как и каждый вечер, не отрывались от угла стены, где должен был появиться сигнал.

Семь часов… Восемь часов… Восемь с половиной пробило на часах завода. Ждали напрасно.

Несколько минут спустя после половины девятого по взволнованной толпе осаждённых пробежала дрожь. Нет, Тонгане не покинул их! Над стеной чёрного квартала показался сигнал.

Нельзя было терять ни секунды. По приказу Кама-ре, на вышку принесли странное сооружение — деревянную пушку без колёс и лафета. В ствол этой странной бомбарды, сделанной из пальмового ствола, вложили снаряд, и сжатый воздух выбросил его в пространство.

Он увлёк с собой двойную стальную проволоку с крюком на конце, который должен был зацепиться за верхушку стены невольничьего квартала.

Вес снаряда, давление сжатого воздуха, прицел пушки, форма и расположение крюка — все было до мелочей рассчитано Камаре, который никому не позволил пустить в ход свою странную артиллерию.

Снаряд бесшумно пронёсся над набережной, рекой, кварталом Весёлых ребят и упал в невольничьем посёлке. Удался ли выстрел и зацепился ли крюк за верхушку стены?

Камаре стал осторожно вращать барабан, на который была намотана проволока. Скоро он почувствовал сопротивление. Попытка увенчалась успехом. Между осаждёнными и невольниками пролегла воздушная дорога.

По этой дороге немедленно началась транспортировка оружия. Сначала пакет со взрывчатыми веществами, потом четыре тысячи ножей, топоров, пик были посланы друг за другом. Около одиннадцати часов операция закончилась. Все покинули площадку и, вооружившись чем попало, столпились у большой двери. Сбившись в плотную группу, с женщинами в центре, они ждали удобного момента для выступления.

Но в этой группе недоставало одной женщины — Жанны Бакстон. Сен-Берен, Амедей Флоранс, доктор Шатонней напрасно выкрикивали её имя, напрасно искали её во всех уголках завода. Им пришлось примириться с фактом.

Жанна Бакстон исчезла.

ЧТО БЫЛО ЗА ДВЕРЬЮ

Жанна Бакстон в самом деле ушла, и самым простым образом. Она вышла через дверь, закрытую только на засов, но не на замок. Часовой у циклоскопа видел молодую девушку, покинувшую завод, но не узнал её. Инструкции предписывали избегать ненужного кровопролития, и он не стал пускать против неё «ос», тем более, что она не пыталась войти в завод, а, напротив, вышла. Рапорт наблюдателя позволил установить, что, покинув завод, Жанна направилась по набережной — вверх по реке. Не оставалось никаких сомнений: Жанна пошла выполнять безумный проект сдаться Гарри Киллеру, как раз в тот момент, когда эта жертва стала бесполезной.

Набережная, примыкавшая внизу к караульной дорожке, вверху преграждалась стеной эспланады и превращалась в тупик. Здесь в стене была блиндированная дверь. Обычно она стояла закрытой, и ключи от неё были только у Гарри Киллера и Марселя Камаре; но с начала враждебных действий её не закрывали. Жанна Бакстон сможет достичь эспланады и дойти до дворца, если Весёлые ребята её не задержат.

Жанна Бакстон убежала в припадке подлинного сумасшествия. Мысль, что её считают причиной общего несчастья, была ей ужасна, тем более, что она видела, как из-за неё страдают все эти ненавидящие её бедные люди. Но что, если они правы? Если она единственная добыча, которую Киллер надеется получить в борьбе? Тогда всякое промедление преступно, и она упрекала себя за то, что так долго колебалась. Даже если осаждённые ошибались, что было слишком вероятно, когда ставили своё спасение в зависимость от неё одной, она докажет ошибку хотя бы ценой своей жизни.,

Те дни, когда Тонгане медлил дать сигнал, так лихорадочно ожидаемый, дали Жанне Бакстон время на размышления. Лишения затемнили её рассудок, и, наконец, вечером 5 мая она совсем потеряла голову и скрылась, считая, что выполняет свой долг.

Не отдавая себе отчёта, едва сознавая, что делает, она открыла засовы, скользнула за дверь и, бесшумно закрыв её за собой, бросилась к дворцу, прижимаясь к стене, ярко освещённой прожекторами завода.

Весёлые ребята, стоявшие на постах, заметили её, как и наблюдатель у циклоскопа. Но и они не сочли нужным употребить оружие против одинокой фигуры, которая к тому же могла принадлежать их партии.

Миновав стену, Жанна пошла через обширную эспланаду, не обращая внимания на попадавшиеся группы Весёлых ребят. Смелость девушки была причиной того, что никто её не задержал, и только в двадцати шагах от дворца два человека подошли к ней. Эти люди её узнали и вскрикнули от удивления. Не зная намерений Жанны, но помня о благосклонности к ней начальника, они пропустили девушку и даже проводили до дворца и открыли перед ней дверь.

Дверь захлопнулась, лишь только Жанна переступила порог. Хотела она того или нет, но отныне она была в полной власти Гарри Киллера и не могла надеяться на чью-либо помощь.

Во дворце её прибытие вызвало изумление. Чёрный слуга поспешил проводить Жанну к Киллеру. Она прошла за слугой по тёмным лестницам и коридорам и вошла в ярко освещённую комнату, которую тотчас узнала: это была «тронная зала», иронически названная так Амедеем Флорансом. Туда приводили пленников на единственное свидание с деспотом Блекланда, и тогда вся меблировка состояла из стола и одного кресла.

Кресло было и теперь, и в нём развалился Гарри Киллер за столом, уставленным бутылками и стаканами. Но теперь там оказалось ещё девять стульев, из которых один пустовал. На остальных в небрежных позах сидели восемь человек с грубыми физиономиями. Гарри Киллер развлекался со своими советниками.

Заметив молодую девушку в рамке двери, эти полупьяные люди закричали от изумления: ничто не могло их удивить больше, чем это внезапное появление одной из осаждённых.

— Мадемуазель Морна! — вскричали они, шумно поднимаясь.

— Одна? — спросил Гарри Киллер, наклоняясь над столом и бросая беспокойный взгляд по направлению к коридору.

— Одна, — дрожа, но твёрдым голосом ответила Жанна Бакстон.

Ноги её ослабели, и ей пришлось опереться о косяк

двери.

Поражённые люди долго молча смотрели на молодую девушку. Её приход был необыкновенным событием. Она же под этими взглядами понемногу теряла уверенность и начинала горько сожалеть о своей смелой выходке.

— Вы пришли оттуда? — спросил, наконец, заплетающимся языком Гарри Киллер, показывая пальцем в направлении завода.

— Да, — пробормотала Жанна Бакстон.

— Зачем вы явились сюда?

Тон голоса был не из приятных. Значит, по всей вероятности, они ошибались, бедные, изголодавшиеся рабочие, возлагая на неё всю ответственность за свои несчастья; более чем когда-либо, она испугалась, что её самоотречение не улучшит их судьбу.

— Я пришла сдаться, — прошептала она, с глубоким унижением, сознавая, как мало цены придают её самопожертвованию.

— Так! Так! — насмешливо сказал Гарри Киллер и повернулся к своим компаньонам: — Оставьте нас!

Восемь советников поднялись и, покачиваясь, направились к двери. Гарри Киллер задержал их жестом и обратился к Жанне Бакстон:

— Я вас не спрашиваю о Чумуки; мы нашли его куски. Но что с другим?

— Это не мы убили Чумуки, — ответила Жанна. — Он погиб при взрыве планёра. Его спутник ранен. О нем заботятся на заводе.

— А планёр?

— Уничтожен.

Гарри Киллер, довольный, потёр руки, а восемь советников исчезли.

— Итак, вы сдаётесь? — спросил он пленницу, когда они остались одни. — А для чего?

— Чтобы спасти других.

— Непостижимо! — вскричал Гарри Киллер издеваясь.—'Те, другие, дошли до крайности?

— Да, — призналась Жанна, опустив глаза.

Гарри Киллер в порыве радости налил полный стакан и выпил одним духом.

— Дальше? — сказал он.

— Вы хотели «а мне жениться, — пробормотала Жанна, покрываясь румянцем стыда. — Я согласна, но с условием, чтобы возвратили свободу остальным.

— Условия! — вскричал поражённый Гарри Киллер. — Вы думаете, что можете их ставить, моя крошка?! Завтра или послезавтра я возьму завод, и вы всё равно оказались бы в моей власти. Вы сегодня могли не приходить. Я подождал бы ещё денёк, — он встал и, качаясь, пошёл к ней. — У вас много самоуверенности… Условия, чтобы стать моей женой! Ха-ха! Вы будете моей, когда я этого захочу. Нет, в самом деле, кто мне может помешать, хотел бы я знать?

Он наступал на Жанну Бакстон, которая в страхе отступала, и тянул к ней дрожащие руки. Он почти коснулся её. Прислонившись к стене, девушка чувствовала его горячее дыхание, пропитанное алкоголем.

— Можно умереть, — возразила Жанна.

— Умереть? — повторил, покачиваясь, Гарри Киллер, остановленный этим словом, произнесённым с холодной энергией. — Умереть… — снова сказал он, нерешительно почёсывая подбородок, потом, после паузы, воскликнул, охваченный новой мыслью: — Ба! Завтра увидим… Мы договоримся, малютка… А пока будем веселиться! — он упал в кресло и протянул ей стакан: — Пить!

Стаканы следовали за стаканами. Через четверть часа Гарри Киллер, уже пьяный в момент прихода Жанны Бакстон, храпел.

Молодая девушка снова имела в своей власти это животное, убийцу брата. Она могла ударить его в сердце тем же оружием, которым он поразил Джорджа Бакстона. Но к чему? Не уничтожит ли она последнюю надежду помочь тем, ради кого сюда пришла?

Она долго смотрела в задумчивости на спящего деспота. Но внезапная боль заставила её побледнеть. Голод, повелительный, жестокий голод терзал ей внутренности. На время она забыла своё положение, место, где находится, и даже самого Гарри Киллера, она все забыла, кроме своего голода. Она должна поесть немедленно, любой ценой.

Жанна осторожно открыла дверь, через которую ушли советники, и в соседней комнате увидела стол с остатками обеда. В этот вечер там пировали, прежде чем перейти в «тронную залу». Жанна Бакстон бросилась к столу и, схватив наугад несколько кусков, с жадностью проглотила их. По мере того как она ела, жизнь возвращалась в истощённый организм, она согревалась, сердце билось сильнее, к ней возвращались физические и моральные силы.

Подкрепившись, она вернулась в залу, где оставила Гарри Киллера. Он все ещё спал и громко храпел. Жанна Бакстон села перед ним, решив дождаться его пробуждения.

Прошло несколько минут. Гарри Киллер пошевелился, и что-то покатилось на пол. Жанна наклонилась и подняла предмет, выпавший из кармана спящего. Это был маленький ключ. При виде этого ключа она вспомнила постоянные отлучки Гарри Киллера, вспомнила, как ей хотелось узнать, что там, за дверью. И вот случай даёт ей возможность удовлетворить своё любопытство. Искушение было слишком сильным. Следовало воспользоваться случаем, который, без сомнения, не повторится.

Лёгкими шагами она приблизилась к двери, через которую ежедневно исчезал Гарри Киллер, и вставила ключ в замочную скважину. Дверь бесшумно открылась. За ней была лестница в нижние этажи. Осторожно прикрыв за собой дверь и ступая на цыпочках, Жанна Бакстон стала спускаться по лестнице, слабо освещённой единственной лампочкой.

Оставленная ею комната находилась во втором этаже дворца, но, опустившись в первый, она увидела новую лестницу, ведущую в подвальный этаж. После недолгого колебания она сошла вниз.

Жанна оказалась в прямоугольном вестибюле, на пороге которого остановилась в нерешительности. Негр-часовой, сидевший на диванчике, вскочил при её появлении. Жанна тотчас успокоилась: часовой не имел враждебных намерений, наоборот, почтительно прислонился к стенке, чтобы дать пройти ночной посетительнице. Она поняла причину этого неожиданного уважения, когда узнала в часовом человека из Чёрной стражи. Как и Весёлые ребята, встреченные на эспланаде, негр часто видел Жанну и был убеждён в её влиянии на Господина.

Она твёрдым шагом прошла перед ним, и он не воспротивился. Но это было не все: за человеком находилась дверь.

Изображая уверенность, которой она на самом деле не чувствовала, Жанна Бакстон вставила ключ Гарри Киллера в замочную скважину. И эта дверь открылась перед ней, как и первая. Жанна оказалась в длинном коридоре, продолжавшем вестибюль, где направо и налево была дюжина дверей. Все они, кроме одной, были открыты. Жанна Бакстон окинула взглядом ближайшие комнаты, вернее, камеры, без свежего воздуха и света, меблированные лишь столом и жалким ложем. Камеры пустовали, и казалось, их никто уже давно не занимал.

Оставалась одна закрытая дверь. Жанна Бакстон в третий раз пустила в ход тот же ключ, и дверь открылась. Она сначала ничего не разглядела в комнате, там царил мрак. Потом её глаза привыкли к темноте, она увидела смутную тень и услышала ровное дыхание спящего.

Точно предчувствуя каким-то сверхъестественным образом удивительное открытие, которое ей предстояло, Жанна ослабела. Трепещущая, с бьющимся сердцем, без сил, она оставалась на пороге, а её взгляд напрасно пытался проникнуть во тьму. Наконец, она вспомнила, что в коридоре, у двери, есть выключатель, и повернула его.

Какое неожиданное и ужасное потрясение испытала Жанна Бакстон!

Если бы она увидела в этой подземной тюрьме одного из тех, кого только что оставила на заводе, если бы даже нашла там своего брата Джорджа Бакстона, в смерти которого была уверена десять лет, она не была бы так поражена.

Пробуждённый внезапным светом, человек поднялся на кровати, поставленной в углу комнаты. Одетый в лохмотья, сквозь дыры которых просвечивало тело, покрытое бесчисленными ранами, худой, как скелет, он с трудом пытался распрямиться, поворачивая к свету расширенные от страха глаза.

Но, несмотря на ужасные следы долгих пыток, несмотря на измождённое лицо, бороду и всклокоченные волосы, Жанна Бакстон не могла обмануться и без колебания узнала несчастного узника.

Совершенно невероятным и поразительным было чудо, что в глубине блекландской темницы она узнала того, кого оставила шесть месяцев назад в Англии за мирным трудом. Этот человеческий обломок, это замученное существо был её брат Роберт-Льюис Бакстон.

Шатаясь, с глазами, вышедшими из орбит, охваченная суеверным ужасом, Жанна оставалась недвижимой и немой.

— Льюис! — воскликнула она, наконец, устремляясь к несчастному брату, который бормотал с растерянным видом:

— Жанна! Ты здесь! Здесь!

Они упали друг другу в объятия и долго рыдали, не в силах вымолвить ни слова.

— Жанна! — прошептал, наконец, Льюис. — Как могло случиться, что ты пришла ко мне на помощь?

— Я расскажу потом, — ответила Жанна. — Поговорим о тебе. Объясни мне…

— Я ничего не могу сказать! — вскричал Льюис с жестом отчаяния. — Я ничего не помню. Пять месяцев назад, 30 ноября, в моем кабинете я был оглушён жестоким ударом в затылок. Я очнулся связанным, с заткнутым ртом, в каком-то ящике. Меня перевозили, как багаж, двадцатью разными способами. В какой я стране? Не знаю… Вот уже четыре месяца, как я не покидаю этого каземата, и каждый день моё тело терзают щипцами, меня бьют бичом…

— О! Льюис! Льюис! — застонала Жанна, рыдая. — Но кто же этот палач?

— Это — самое худшее… — печально начал Льюис. — Ты даже не отгадаешь, кто предаётся таким жестокостям… — Льюис внезапно замолк.

Его протянутая рука указывала на что-то в коридоре, а глаза выражали неописуемый ужас.

Жанна посмотрела на дверь. Она побледнела, и рука её вытащила из-за корсажа оружие, найденное в Кубо, в могиле брата. С глазами, налитыми кровью, с пеной на губах, с хищно оскаленными зубами, свирепый, ужасный, отвратительный, перед ними стоял Гарри Киллер.

ГАРРИ КИЛЛЕР

— Гарри Киллер! — вскричала Жанна.

— Гарри Киллер? — спросил Льюис Бакстон и удивлённо посмотрел на сестру.

— Он самый, — проворчал Киллер хриплым голосом.

Он сделал шаг вперёд, и его громадная фигура загородила всю дверь. Он опирался о косяки, стараясь утвердить равновесие, сильно поколебленное вечерними возлияниями.

— Это так, по-вашему, сдаются? — забормотал он со злобой. — Мадемуазель устраивает свидания без ведома будущего мужа?..

— Мужа?.. — повторил удивлённый Льюис.

— Или вы думаете, что я уж так сговорчив? — прибавил Гарри Киллер, войдя в темницу и протянув к Жанне свои огромные волосатые руки.

— Не подходите! — вскричала Жанна, размахивая кинжалом.

— Oхo! — иронически заметил Гарри Киллер. — У осы есть жало!

Все же он благоразумно остановился посреди камеры, не спуская глаз с кинжала, которым грозила ему Жанна Бакстон.

Воспользовавшись его нерешительностью, она увлекла с собой брата к двери, отрезая таким образом отступление противнику.

— Да, я имею оружие, — отвечала она дрожа, — и какое оружие! Я нашла этот кинжал в могиле… в Кубо!

— В Кубо? — повторил Льюис. — Не там ли, где Джордж…

— Да, в Кубо, где пал Джордж, погибший не от пули, но сражённый этим оружием, на котором написано имя убийцы — Киллер!

Гарри Киллер сделал шаг назад при упоминании о драме в Кубо.

Бледный, растерянный, он опёрся о стену каземата и смотрел на Жанну с каким-то страхом.

— Киллер, говоришь ты? — вскричал в свою очередь Льюис, — Ты ошибаешься, Жанна. Не таково имя этого человека… Оно другое, оно ещё хуже и не ново для тебя…

— Другое?

— Да… Ты была ещё малюткой, когда он нас покинул, но много раз слышала о нем. Это сын твоей матери, Вильям Ферней, это твой брат!

Разоблачение, сделанное Льюисом Бакстоном, произвело совершенно различное впечатление на двух других действующих лиц этой сцены. В то время, как Жанна, уничтоженная, бессильно опустила руку, Вильям Ферней — оставим за ним отныне его настоящее имя — вновь получил всю свою самоуверенность. Казалось, он сразу протрезвился. Он выпрямился и устремил на Жанну и Льюиса взгляд, горящий ненавистью и неумолимой жестокостью.

— А! Так вы Жанна Бакстон! — произнёс он свистящим голосом. И он повторил ещё раз, скрипя зубами: — А! Так вы Жанна Бакстон!

И внезапно, давая выход всем своим скверным чувствам, он заговорил так быстро, что не успевал выговаривать слова. Он выкрикивал короткие, обрубленные фразы, задыхаясь, глухим голосом, с безумными глазами:

— Я восхищён!.. Да, правда, я восхищён!.. Ага! Вы были в Кубо!.. Да, верно, я его убил… Вашего брата Джорджа… Красавчика Джорджа, которым так гордилось семейство Бакстонов!.. Я убил его два раза… Сначала душу… Потом тело… И теперь я держу здесь вас, вас обоих!.. В моей власти, под сапогом!.. Вы мои!.. Я могу сделать с вами что угодно!..

Его слова, вылетавшие из стиснутого горла, едва можно было понять. Он заикался, пьяный от радости, возбуждённый, торжествующий.

— Подумать только… я поймал одного… И вот другая сама является ко мне!.. Это слишком смешно!..

Он шагнул вперёд, но ни Жанна, ни Льюис не могли сделать ни одного движения. Он наклонился к ним:

— Вы думаете, что знаете очень много? Вы ничего не знаете!.. Но я вам расскажу… Все!.. И с удовольствием!.. Ага! Он меня выгнал, ваш отец!.. Пусть теперь порадуется!.. Мне недостаёт только одного… Я хочу, чтобы он знал… перед смертью… чья рука наносила ему удары… Эта рука… Вот она!.. Моя!..

Он ещё приблизился. Он почти касался брата и сестры, которых ужасал этот приступ бешеной злобы.

— Ага! Меня выгнали… Разве мне нужны были эти жалкие деньги, которые мне предложили?.. Мне надо было золото, много золота, горы золота!.. И я его добыл… мешками… грудами… без вас… один!.. Как?.. Люди вашего сорта называют это преступлениями… Я грабил!.. Убивал!.. Всё!.. Все преступления!.. Но золото для меня — не всё… Была ещё ненависть… к вам, к почтенной фамилии Гленоров!.. Вот зачем я явился в Африку… Я бродил вокруг отряда Джорджа Бакстона… Я явился к нему… разыграл комедию… сожаление… раскаяние… угрызение… Я лгал… лицемерил… Военная хитрость!.. Дурак попался!.. Раскрыл мне объятия… Я разделил с ним палатку… стол… Ха-ха! Я воспользовался его глупым доверием… Немножко порошка в пищу каждый день… Какого порошка?.. Не все ли равно?.. Опиум… гашиш… Это моё дело… Ищите Джорджа Бакстона!.. Ребёнок, бессильный ребёнок!..

Начальник?.. Я!.. И тогда какие подвиги!.. Все газеты кричат о них… Джордж Бакстон — сумасшедший…-Джордж Бакстон — убийца… Джордж Бакстон — предатель… Только об этом и было слышно!.. Как я потом смеялся, читая эти громкие слова!.. Но дальше… Пришли солдаты… Джордж Бакстон мёртв… Хорошо!.. Обесчещен… Ещё лучше!.. Я убил его, чтобы он молчал…

Тогда я пришёл сюда и основал этот город. Неплохо для того, кто был с позором выгнан? Здесь я начальник… господин… король… император… Я приказываю, мне повинуются… Но радость моя была неполной… У старика ещё остались сын и дочь… С этим надо было покончить!.. Сначала сын… Однажды, когда мне надо было денег, я взял у него… и его самого в придачу!.. Ха-ха! Сын оглушён… сын упакован, как окорок!.. Сын в ящике… И в путь!.. Поезда, пароходы, планёры, в путь!.. Сюда… Ко мне… В мою империю… И я его убью… Как того… Но не так быстро… Медленно… День за днём… А в это время… там… в Англии… Отец… Ох!.. Лорд!.. Богач!.. Отец думает, что его сын удрал… с кассой!.. Неплохо подстроено, прокляни меня боже!..

Остаётся дочка… моя сестра… Ха-ха! Моя сестра!.. Теперь её очередь… Но куда она девалась?.. Искал… Черт! Она сама является!.. Вот так удача!.. Ещё малость — и я бы на ней женился! Можно хохотать до упаду!.. Моя жена?.. Ну уж нет!.. Жена последнего из моихрабов!..

Что же ему осталось?.. Старому лорду? При его знатности и богатстве?.. Два сына?.. Один — предатель, другой — вор… Дочь?.. Исчезла… И он — один!.. Совсем один!.. Со своими старомодными идеями… И она кончилась — порода Гленоров!.. Я отомстил, я хорошо отомстил!

Эти ужасные проклятия окончились звериным рёвом. Вильям Ферней остановился без голоса, задыхаясь от ярости. Он протягивал к своим жертвам скрюченные руки, жаждущие впиться в ненавистное тело. Это уже не было разумное существо: это был безумец, освирепевшее дикое животное.

Опасаясь больше за него, чем за самих себя, Жанна и Льюис Бакстон смотрели на безумца с ужасом. Как могла таиться в людской душе такая неукротимая ненависть?!

— На этот вечер, — заключило чудовище, переводя дыхание, — я вас оставлю вместе, это вас позабавит. Но завтра…

Шум взрыва, который был, очевидно, ужасным, если мог достигнуть каземата, покрыл голос Вильяма Фернея. Он сразу остановился, удивлённый, встревоженный, прислушиваясь…

За взрывом последовала глубокая тишина, потом послышались крики, отдалённое завывание, шум бешеной толпы, к которому примешивались редкие ружейные и револьверные выстрелы…

Вильям Ферней больше не думал ни о Жанне, ни о Льюисе Бакстон. Он прислушивался, стараясь отгадать, что означает это смятение.

Внезапно ворвался человек из Чёрной стражи, стоявший на карауле возле тюрьмы.

— Господин! — закричал он в ужасе. — Город в огне!..

Вильям Ферней громко выкрикнул проклятие и, отбросив одним толчком Жанну и Льюиса Бакстон, преграждавших путь, устремился в коридор и исчез.

Развязка была так неожиданна, что брат и сестра ничего не могли понять. В своей растерянности они едва услышали взрывы и крики, освободившие их от палача. Они остались одни, вначале даже не замечая этого и крепко обнимая друг друга. Подавленные жестокой сценой, истомлённые долгими страданиями, угнетённые мыслью о старике, который умирал в отчаянии и стыде, они зарыдали.

КРОВАВАЯ НОЧЬ

Потрясённые только что пережитой ими ужасной сценой, забыв всё, что не имело прямого отношения к их горю, Жанна и Льюис долго стояли обнявшись. Потом понемногу слезы их высохли, и, глубоко вздохнув и отодвинувшись друг от друга, они вспомнили о существовании внешнего мира.

Первое, что их поразило, несмотря на недалёкий смутный шум, это — ощущение тревожной тишины. В коридоре, ярко освещённом электричеством, гробовое молчание. Дворец казался мёртвым. Снаружи, напротив, крики, ружейные выстрелы, смятение увеличивались с минуты на минуту. Они прислушивались к этому необъяснимому шуму, и Жанна вдруг поняла его значение.

— Можешь ты идти? — обернулась она к брату.

— Попытаюсь.

— Идём!

Плачевная группа — девушка, поддерживающая мужчину, истощённого четырьмя месяцами мучений, — вышла из каземата. Они прошли по коридору и проникли в вестибюль, где дежурил тюремщик. Вестибюль был пуст: негр исчез.

С трудом поднимались они от площадки к площадке. Ключом, похищенным у Вильяма Фернея, Жанна открыла дверь и оказалась вместе с Льюисом в той же комнате, где незадолго перед этим оставила в пьяном сне страшного безумца, ещё не зная, что он её брат.

Как и вестибюль, комната была пуста. Ничто не изменилось с тех пор, как она оттуда вышла. Кресло Вильяма Фернея ещё было придвинуто к столу, уставленному бутылками и стаканами, и девять стульев стояли полукругом около него. Жанна усадила брата, ноги которого подгибались, и только тогда почувствовала странность положения. Что значит это безлюдье и эта тишина? Куда девался их палач? Повинуясь внезапному побуждению, она осмелилась оставить брата и дерзко отправилась осматривать дворец.

Она начала с первого этажа, не пропуская ни одного уголка. Проходя перед наружной дверью, она заметила, что та была заботливо закрыта. Она никого не нашла в первом этаже; но все его внутренние двери, широко распахнутые, доказывали, что обитатели дворца бежали сломя голову. С возрастающим удивлением она прошла остальные три этажа и также нашла их пустыми. Невероятно, но дворец был покинут.

Три верхних этажа пройдены, оставались лишь центральная башня и терраса, над которой она возвышалась. У подножия лестницы, ведущей на террасу, Жанна остановилась на мгновение и стала медленно по ней подниматься.

Нет, дворец не был покинут, как подумала Жанна. Когда она поднялась по лестнице, до неё снаружи донёсся шум голосов. Она прошла последние пролёты и осторожно, защищённая тенью, осмотрела террасу, освещённую лучами заводских прожекторов.

Все население дворца собралось тут. С дрожью ужаса Жанна узнала Вильяма Фернея. Она различила также советников, которых видела два часа назад, нескольких людей из Чёрной стражи и дворцовых прислужников-негров.

Наклонившись над парапетом, они что-то показывали друг другу вдали, обмениваясь больше криками, чем словами, и возбуждённо жестикулируя. .Что так волновало их?

Внезапно Вильям Ферней выпрямился, отдал громовым голосом какой-то приказ и, сопровождаемый своими людьми, устремился к лестнице, на верхних ступеньках которой находилась Жанна. Все они яростно размахивали револьверами и ружьями.

Ещё секунда — и убежище Жанны будет открыто. Что сделают тогда с ней эти люди, охваченные свирепым возбуждением? Она погибла.

Испуганно оглядываясь, бессознательно ища немыслимую помощь, Жанна вдруг увидела дверь, отделявшую лестницу от террасы. Увидеть и толкнуть эту дверь, которая захлопнулась с шумом, было для Жанны Бакстон делом одного мгновения. Её положение сразу переменилось от этого инстинктивного жеста.

Крики ярости и страшные проклятия донеслись к Жанне извне. Она ещё не успела задвинуть последний засов, как люди с террасы стали наносить удары прикладами по неожиданному препятствию, появившемуся перед ними.

Испуганная рёвом, ударами, всем этим шумом, Жанна стояла неподвижная, дрожащая. Она не смогла бы сделать ни одного движения даже для спасения своей жизни. Устремив глаза на дверь, она ожидала, что та с минуты на минуту упадёт под ударами страшных врагов.

Но дверь не падала. Она даже не дрожала от яростных ударов, которые ей наносили. Тогда Жанна понемногу успокоилась и разглядела, что эта дверь, как и все двери на заводе и во дворце, была сделана из массивной, обитой железом доски, способной выдержать любой натиск. Нечего бояться, что Вильям Ферней взломает её с теми слабыми средствами, которыми он располагал.

Успокоенная, она пошла к брату и тут заметила, что лестница от нижнего дворца этажа и до террасы была последовательно преграждена пятью прочными дверями. Все предвидел Вильям Ферней, устраивая себе убежище от нечаянного нападения. Его дворец разделялся заграждениями на многочисленные секции, которыми пришлось бы овладевать одной за другой. Но теперь его предосторожности обернулись против него.

Жанна заперла все эти пять дверей, как и первую, и спустилась в нижний этаж.

Окна дворца были защищены крепкими решётками и железными ставнями. Не теряя ни минуты, Жанна закрыла ставни во всех этажах, от первого и до последнего. Откуда явилась у неё сила ворочать эти тяжёлые металлические створки? Она действовала лихорадочно, безотчётно, словно в лунатическом сне, ловко и быстро. В какой-нибудь час работа была закончена. Теперь она находилась в центре настоящей крепости из камня и стали, совершенно неприступной.

И только тогда почувствовала Жанна усталость. Ноги её дрожали. С окровавленными руками, истомлённая, она едва спустилась к Льюису.

— Что с тобой? — беспокойно спросил он, видя её в таком состоянии.

Отдышавшись, Жанна рассказала ему, что она сделала.

— Мы хозяева дворца, — заключила она.

— Но нет ли другого выхода, кроме этой лестницы? — спросил брат, который никак не мог поверить такому повороту дела.

— Нет, я в этом уверена. Вильям заперт на террасе и не выйдет оттуда.

— Но зачем они все там собрались? — спросил Льюис. — Что тут происходит?

Этого Жанна и сама не знала. Занятая приготовлениями к защите, она ничего не замечала. Но теперь можно было узнать. Следовало выглянуть наружу. Они поднялись в верхний этаж и полуоткрыли один из ставней. Тут они сразу поняли возбуждение Вильяма Фернея и его компаньонов. У их ног, тёмная и молчаливая, лежала эспланада, зато на правом берегу Ред Ривера они увидели яркие огни, откуда к ним доносились свирепые крики. Все хижины негров пылали. Центр города, невольничий квартал, представлял один огромный костёр.

Пожар свирепствовал и в Гражданском корпусе, начал загораться уже и квартал Весёлых ребят. Из той части этого квартала, которая ещё не была затронута пожаром, доносились крики, проклятия, стоны, смешанные с беспрестанной пальбой.

— Это Тонгане! — сказала Жанна. — Невольники восстали.

— Невольники? Тонгане? — переспросил Льюис, который ничего не понял из этих слов.

Сестра коротко растолковала ему устройство Блекланда, насколько знала его по объяснениям Марселя Камаре, Тонгане и раненого советника Франа. Она рассказала в немногих словах, как очутилась в этом городе и по стечению каких обстоятельств стала здесь пленницей. Она также рассказала, зачем предприняла путешествие, как ей удалось установить невиновность их брата Джорджа Бакстона после того, как она присоединилась к экспедиции Барсака, как была схвачена с частью этой экспедиции. Она показала ему завод, блестевший за эспланадой огнями прожекторов, пояснила его значение, назвала своих товарищей, которые, кроме негра Тонгане, там укрывались. А Тонгане отправился поднимать чёрное население Блекланда, и зрелище, открывавшееся перед их глазами, доказывало, что ему это удалось.

Но у неё, Жанны, не хватило терпения ждать, и она убежала этим вечером, одна, в надежде спасти других осаждённых. Так она появилась возле несчастного брата. Тонгане же, очевидно, дал в это время долгожданный сигнал, ему переправили оружие, и восстание развернулось. Вильям Ферней и его компаньоны, которым она внезапно преградила дорогу, очевидно, рвались в битву, которую могли наблюдать только с высокой террасы.

— А что же нам теперь делать? — спросил Льюис.

— Ждать, — ответила Жанна, — невольники нас не знают и в суматохе не различат от других. К тому же мы оказали бы им слабую помощь; ведь у нас нет оружия.

Когда Льюис справедливо заметил, что все же полезно было бы вооружиться, Жанна отправилась на поиски. Сбор был небогат. Все оружие, кроме того, которое люди носили при себе, хранилось на верхушке башни. Она нашла только ружьё, два револьвера и небольшое количество патронов.

Когда Жанна вернулась с добычей, положение изменилось. Опьянённые погромом и кровью, в бешенстве, невольники нашли проход и наводнили эспланаду; их явилось туда больше трех тысяч. Они взяли приступом казармы Чёрной стражи, перебили людей и напали на ангары. Показались снопы пламени. Рабы мстили за свои долгие страдания, и было очевидно, что их ярость удовлетворится не прежде, чем они разрушат город и перебьют всех его обитателей.

Наблюдая это зрелище, Вильям Ферней, должно быть, бесился от бессильной ярости. Слышны были его дикий рёв и проклятия. С террасы беспрерывно трещали выстрелы, и пули, попадая в плотную толпу негров, находили в ней многочисленные жертвы, но остававшиеся в живых, казалось, этого не замечали. После казарм и ангаров, пламя от которых освещало эспланаду, как гигантский факел, восставшие атаковали самый дворец, напрасно пытаясь разбить дверь тем, что попало под руку. Они были всецело поглощены этим занятием, когда со стороны Ред Ривера раздались громкие ружейные залпы. Организовав отряд, Весёлые ребята перешли мост и, развёртываясь на эспланаде, наудачу стреляли в толпу. Скоро трупы валялись на земле сотнями

Невольники с яростными криками бросились на противников. Некоторое время продолжалась жестокая битва, неописуемое побоище. Не имея огнестрельного оружия, негры дрались врукопашную, сражались топорами, ножами, пиками и даже зубами. Весёлые ребята отвечали ударами штыков и выстрелами в упор.

Исход битвы был ясен Превосходство оружия восторжествовало над численностью. В поредевшей толпе негров началось колебание, они отступили и устремились на правый берег, оставляя эспланаду победителям

А те пустились преследовать их, чтобы спасти всё, что можно, то есть центр квартала Весёлых ребят, ещё не охваченный пожаром

Когда они по пятам беглецов переходили мост, раздался чудовищный взрыв. С высоты дворца Жанна и Льюис видели, что он произошёл на большом расстоянии, в самой отдалённой части Гражданского корпуса. При свете пожаров, пылавших повсюду, они увидели, как часть этого квартала и некоторая часть стены обрушились.

Какова бы ни была причина этого взрыва, он открыл неграм широкий выход в поля. Побеждённые негры могли теперь бежать через брешь и скрыться в кустарниках, спасаясь от врагов. Впрочем, преследование начало ослабевать. Четверть часа спустя белые оставили правый берег Ред Ривера и возвратились на эспланаду. Помимо того, что они уже не видели противников, их устрашили новые взрывы, беспрестанно следовавшие за первым.

Что было причиной этих взрывов? Никто не знал, Но было ясно, что они происходят не случайно, что их направляет чья-то воля. Первый взрыв произошёл, как сказано, на окраине города, в самой удалённой от дворца части полуокружности, образуемой кварталом Гражданского корпуса.

Пять минут спустя послышались два других взрыва, справа и слева от этого пункта. Потом, после второго пятиминутного перерыва, ещё два новых, слышнее, ближе. Взрывы приближались к реке по дуге Гражданского корпуса.

И вот тогда-то Весёлые ребята, преследовавшие негров, стали искать убежища на эспланаде.

Начиная с этого времени необъяснимые взрывы продолжались с правильными промежутками. Через каждые полчаса слышался грохот, и новая часть Гражданского корпуса превращалась в развалины.

Ещё остававшееся в живых белое население Блекланда, столпившись на эспланаде, с тупым изумлением смотрело на эти непонятные явления. Казалось, какая-то высшая и ужасная сила занялась методическим разрушением города. Бандиты, такие смелые против слабых, теперь дрожали от страха. Прижавшись к дворцу, они безуспешно пытались разбить дверь, с яростью кричали Вильяму Фернею, которого они видели на террасе, но не могли догадаться, почему тот их покинул. Ферней бесполезно пытался объясниться с ними жестами, которых они не понимали, слова же терялись в оглушительном шуме.

Так прошла ночь. Рассвет осветил ужасное зрелище. Эспланада была буквально усыпана несколькими сотнями трупов чёрных и белых. Едва ли осталось четыреста не пострадавших людей из тех восьмисот, которые ещё накануне составляли Гражданский корпус и корпус Весёлых ребят. Остальные погибли или в начале восстания, при неожиданном нападении, или на эспланаде, подавляя мятеж.

Жанна и Льюис с высоты занимаемого ими пункта видели, как невольники рассеялись по окрестным полям. Некоторые из них ушли. Одни удалялись к западу, направляясь к Нигеру, от которого их отделял песчаный океан. Кому из них удастся проделать такое путешествие без воды, без провизии, без оружия? Другие, предпочитая путь более долгий, но верный, следовали по течению Ред Ривера и начали исчезать на юго-западе.

Но большинство не решалось удалиться от Блекланда. Видно было, как они бродили кучками среди полей и с растерянным видом смотрели на город, который последовательные взрывы обращали в кучу развалин, откуда подымался густой чёрный дым.

Взрывы происходили каждые полчаса. Когда взошло солнце, весь Гражданский корпус и половина невольничьего квартала стали грудами обломков.

В это время гулкий выстрел раздался на террасе дворца. За ним последовали другие, и последний сопровождался сильным грохотом. Льюис Бакстон в тревоге 'схватил руку сестры, обратив на неё вопросительный взгляд.

— Это Вильям разбивает пушечными выстрелами дверь террасы, — сказала Жанна, хорошо знавшая расположение дворца и отгадавшая причину грохота.

— Но тогда они спустятся? — и Льюис сжал револьвер. — Лучше умереть, чем снова попасть к ним в лапы!

Жанна остановила его.

— Их ещё нет здесь, — спокойно сказала она. — Там пять таких дверей, и три последние расположены так, что против них нельзя поставить пушку.

Как бы оправдывая её слова, выстрелы, в самом деле, прекратились. Донёсшийся с террасы глухой рёв, сопровождаемый яростными проклятиями, показал, что Вильям Ферней и его подчинённые пытались установить пушки против второй двери и что это удавалось им с большим трудом.

Вдобавок, эта работа была скоро брошена. Её прервало новое происшествие, которое отвлекло внимание бандитов, так же как Льюиса Бакстона и Жанны. Дальние взрывы, гремевшие с правильными промежутками через полчаса, сменились в последний раз взрывом особенно сильным и гораздо более близким. Могущественный разрушитель напал на левый берег, это уже был сад завода. К небу взлетел сноп земли и камней, и, когда дым рассеялся, стало видно, что он разрушен на большом пространстве и что пострадала даже небольшая часть собственно завода.

Пыль от взрыва ещё носилась в воздухе, когда Льюис и Жанна увидели толпу, стремившуюся на набережную из широко открытых дверей завода. Жанна узнала эту толпу. Там были её товарищи по плену и рабочие Камаре, сбившиеся в плотную группу с женщинами и детьми в центре. Почему же несчастные покинули убежище и бегут на эспланаду, где столкнутся с рассвирепевшими Весёлыми ребятами, которые яростно, но напрасно старались разбить дверь дворца?

Последние ещё не замечали новых противников, которых скрывала стена эспланады. Но Вильям Ферней с террасы увидел их и показывал на них рукой. Его жестов не поняли. Беглецы с завода беспрепятственно достигли двери, соединявшей набережную с эспланадой, и проникли на эспланаду.

Когда Весёлые ребята заметили их, они разразились бурей криков. Бросив бесполезное занятие, они схватили оружие и понеслись на новых врагов.

Но теперь пришлось иметь дело уже не с невольниками. Вооружённые чем попало: кузнечными молотами, щипцами, тяжёлыми полосами железа, — рабочие сами ринулись вперёд. Битва была ужасной. Оглушительные крики потрясали воздух. Потоки крови текли по эспланаде, уже наполненной жертвами ночного боя.

Закрыв глаза руками, Жанна Бакстон старалась не смотреть на страшное зрелище. Среди сражающихся у неё было столько друзей! Она дрожала за Барсака, за Амедея Флоранса, за чудесного доктора Шатоннея и особенно за Сен-Берена, которого так нежно любила. Но свирепые крики начали умолкать. Численность и лучшее оружие торжествовали. Отряд, вышедший из завода, раскололся. Часть с боем отступала к набережной, защищая каждый шаг, а другая была отброшена ко Дворцу.

Этим не оставалось никакой надежды на спасение. Прижатые к стене, они видели перед собой Весёлых ребят, а с высоты террасы Вильям Ферней и его компаньоны без всякого риска для себя расстреливали несчастных, которым даже некуда было бежать.

Внезапно у них вырвались крики радости. Дверь, у которой они столпились, широко открылась, и на пороге появилась Жанна Бакстон. Теснимые врагами, беглецы устремились во дворец, в то время как Жанна и Льюис выстрелами задерживали наступающих.

Изумлённые этим вмешательством, в котором ничего не могли понять, Весёлые ребята колебались одно мгновение. Опомнившись, они бросились на приступ, но поздно. Тяжёлая дверь снова захлопнулась.

КОНЕЦ БЛЕКЛАНДА

Накрепко заперев дверь, беглецы занялись многочисленными ранеными. С помощью Барсака и Амедея Флоранса, который сам получил лёгкую рану, Жанна заботилась о тех, кого насмешливая судьба заставила искать спасение в жилище их неумолимого врага.

Когда перевязки были закончены, другая забота встала перед девушкой — накормить несчастных, в продолжение нескольких суток жестоко страдавших от голода. Но удастся ли это, найдётся ли во дворце пищи на столько ртов? После тщательных поисков пищи во всех этажах людей кое-как накормили. Но положение все же оставалось крайне серьёзным, неизбежная развязка, казалось, лишь оттянулась на несколько часов.

Было одиннадцать часов утра. Взрывы продолжались; на эспланаде слышался крик Весёлых ребят, которые время от времени напрасно штурмовали дверь, а с террасы доносились проклятия Вильяма Фернея и его компаньонов. Люди привыкают ко всему; постепенно Жанна и её товарищи свыклись и с этим шумом и грохотом. Беглецы сознавали, что их крепость почти неприступна, и все меньше думали об озлобленных наступающих врагах.

Как только нашлось время, Жанна Бакстон спросила Амедея Флоранса, почему они покинули завод и приняли бой на эспланаде в таких неравных условиях. Репортёр рассказал, что случилось после её ухода. Он рассказал, как Тонгане, наконец, подал долгожданный сигнал и как Марсель Камаре переправил в центральный квартал несколько пачек динамита и большое количество холодного оружия, без ведома белых обитателей Блек-ланда. Закончив эту первую операцию около одиннадцати часов вечера, осаждённые собрались около двери, готовые вмешаться в битву, как только она начнётся. Тогда-то они и заметили отсутствие Жанны Бакстон.

Амедей Флоранс описал девушке отчаяние Сен-Берена, которого, конечно, и теперь ещё мучит жестокое беспокойство, если он пережил последнюю битву.

Полчаса спустя после отправки оружия раздался взрыв. Это Тонгане разрушил одну из дверей чёрного квартала. Хижины запылали, а рабы рассыпались по Гражданскому корпусу, убивая всех встречных, судя по крикам, которые оттуда доносились.

Остальное Жанна знала. Она знала, что негры были так быстро отброшены с эспланады, что им не успели прийти на помощь. Рабочие, правда, вышли с взвода, но им пришлось быстро отступить, так как большинство невольников уже бежало с эспланады.

Вынужденные снова укрыться на заводе, осаждённые провели томительную ночь. Неудача восстания не позволяла им надеяться, что они сумеют покончить с Гарри Киллером. И им пришлось быть свидетелями тех беспрестанных взрывов, причины которых Жанна не могла понять.

Амедей Флоранс объяснил ей, что они были делом Марселя Камаре, который окончательно сошёл с ума.

Камаре, гениальный изобретатель, всегда был на грани сумасшествия, как показывали многочисленные его странности, несовместимые со здравым, уравновешенным умом. Происшествия последнего месяца привели его к полному безумию.

Разоблачения, сделанные бежавшими с завода пленниками Гарри Киллера, нанесли первый удар. Вторым, ещё более жестоким ударом были признания Даниэля Франа, советника, раненного при взрыве планёра. Узнав всю истину, Камаре день ото дня приближался к потере рассудка. Жанна Бакстон припомнила, как часто он запирался в своём жилище, с каким печальным и сумрачным видом проходил по мастерским, когда ему приходилось там показываться.

Посылка оружия Тонгане была его последним сознательным действием. Когда раздался взрыв и пламя осветило невольничий квартал и Гражданский корпус, те, кто был около инженера, видели, как он внезапно побледнел и поднёс руку к горлу, словно задыхался. В то же время он быстро бормотал бессвязные слова. Можно было только понять: «Гибель моего дела! Гибель моего дела!» — без конца повторяемые тихим голосом.

Долгое время, может быть, целую четверть часа, Марсель Камаре произносил эти слова, беспрестанно качая головой, потом вдруг выпрямился и, ударив себя в грудь, закричал: «Бог проклял Блекланд!..»

В его сознании богом, очевидно, был он сам, судя по жестам, которыми сопровождались проклятия.

Его не успели остановить, и он убежал, громко повторяя неузнаваемым голосом: «Бог проклял Блекланд!.. Бог проклял Блекланд!..»

Он укрылся в башне, поднявшись на самый верх и закрыв за собой все двери. Защитная система башни была такой же, как во дворце, и добраться до него было так же невозможно, как Гарри Киллеру невозможно спуститься с террасы, где его заперла Жанна. Пока Камаре поднимался на башню, слышался его голос, повторявший с возрастающей силой: «Бог проклял Блекланд!.. Бог проклял Блекланд!..»

И почти сейчас же раздался первый взрыв.

Под предводительством Риго, удручённого таким состоянием обожаемого им гения, несколько рабочих, несмотря на свою слабость, бросились на завод и попытались изолировать башню, выключив ток. Но у Камаре имелся запас энергии и даже динамо, работавшие на жидком воздухе, и этого ему было достаточно на несколько дней. Взрывы не прекращались. Зато «осы» прекратили защитный хоровод и попадали в ров. Тогда снова дали ток в башню, и Камаре, несмотря на своё безумие, тотчас привёл «ос» в действие.

Так прошла ночь в постоянном нервном напряжении.

На рассвете Марсель Камаре показался на площадке башни. С этого возвышенного пункта он произнёс длинную речь, но уловить из неё можно было только отрывочные слова: «божий гнев», «небесный огонь», «всеобщее разрушение». Стало ясно, что его безумие ничуть не уменьшилось. Камаре закончил речь криком, слышным во всех концах завода: «Бегите!.. Бегите все!..» — и снова скрылся в башне.

И тогда прогремел первый взрыв уже на левом берегу. Этот взрыв на самом заводе испугал его обитателей. Они решили испытать судьбу, так как выбирать приходилось только между двумя видами гибели.

К несчастью, на эспланаде они столкнулись с Весёлыми ребятами, от которых их до того отделяла стена. Потеряв в битве многих товарищей и разбившись на две части, одни искали убежища во дворце самого Гарри Киллера, а другие принуждены были отступить на набережную, закрыв за собой дверь, соединявшую её с эспланадой.

Эту группу рабочих видно было из дворца. Не осмеливаясь на новое выступление, бесполезность которого стала очевидной, и не решаясь вернуться на завод, где они снова очутились бы во власти сумасшедшего, умирающие с голоду, бессильные, они лежали на земле, подвергаясь атакам неприятеля, который без риска для себя мог расстреливать их с правого берега реки или с возвышенной террасы дворца и, наконец, мог атаковать с тыла, пройдя по караульной дороге.

Жанна Бакстон узнала среди них Сен-Берена и доктора Шатоннея. Никто из её друзей, и особенно тот, кто был ей всего дороже, не погиб.

Едва лишь Жанна несколько утешилась, как в верхних этажах дворца послышались глухие удары. Эти удары доносились с террасы, пленники которой пытались поднять её каменные плиты. Но постройка была крепка и сопротивлялась всем усилиям. Без сомнения, если бы Вильям Ферней и его компаньоны не ослабели от голода, они скорее преуспели бы в своих намерениях. И все же около шести часов вечера пол террасы был пробит, и они спустились в четвёртый этаж.

Осаждённые укрылись в третьем этаже, тщательно закрыв за собой блиндированные двери», и стали ждать.

Жанна Бакстон воспользовалась моментом, чтобы рассказать Барсаку и Амедею Флорансу свои приключения после того, как покинула завод. Она объяснила им состав своей семьи. Призывая в свидетели брата Льюиса, о смелом похищении и долгом мученичестве которого рассказала, Жанна призналась, какое жестокое открытие она сделала, узнав в Гарри Киллере давно исчезнувшего брата Вильяма Фернея. Если судьба позволит Жанне вернуться в Англию, Амедей Флоранс и Барсак будут защитниками Джорджа и Льюиса Бакстонов, обвинённых в преступлениях, которых они не совершали.

Около семи часов вечера потолок третьего этажа начал дрожать от гулких ударов. Вильям Ферней и его шайка, отдохнув, принялись за работу. Пришлось опять спускаться.

Пробить следующий потолок было так же трудно, как и первый. До двух часов утра непрестанные удары разносились по дворцу. Потом последовало двухчасовое молчание. Гарри Киллер спустился из четвёртого этажа в третий, и утомлённые бандиты отдыхали.

Удары в потолок второго этажа начались в четыре часа утра. Не ожидая, пока он будет пробит, все укрылись в первом этаже. Блиндированные двери снова тщательно заперли, хотя их никто не старался разрушить.

Это было последнее убежище осаждённых. Когда Вильям Ферней пробьёт два потолка, которые их ещё разделяли, и когда ружейные стволы покажутся у них над головами, им либо придётся спускаться в подземное убежище, либо отступать до тех пор, пока за их спиной не окажется наружная стена дворца. И тогда останется только смерть.

Пока Вильям Ферней силился разбить препятствия, преграждавшие ему путь, солнце взошло на ясном небе. И теперь стали отчётливо видны размеры катастрофы. Отныне блекландский деспот будет царствовать над развалинами. Город был совершенно разрушен. Только два дома оставались ещё в квартале Весёлых ребят, как раз напротив дворца. Но через несколько минут после восхода солнца взлетели и они, довершив полное разрушение правого берега.

Но взрывы не кончились, напротив, они стали ещё чаще и ближе. Разрушив правый берег, Марсель Камаре напал на левый, и теперь пришла очередь завода. Но Камаре управлял делом уничтожения осторожно и ловко. Он взрывал дома рабочих, мастерские, склады понемногу, как бы для того, чтобы продлить удовольствие, но не трогал важных частей завода, например машин, дававших энергию для его ужасного дела.

При первом же взрыве на левом берегу Весёлые ребята с эспланады, проводившие последние часы ночи в относительном спокойствии и как будто оставившие бесполезные нападения на дверь, снова с криками стали её штурмовать.

Их ожесточение удивило осаждённых. Почему они упорствуют? Ведь Блекланд уже не существует, на что же они могут надеяться? Не лучше ли им покинуть этот мёртвый город и пуститься к Нигеру?

Обрывки громких разговоров, долетевшие с эспланады и услышанные через дверь, объяснили поведение Весёлых ребят. Они и не думали освобождать своего начальника, которого обвиняли в измене. Бандиты стремились лишь к тому, чтобы оставить разрушенный город, но прежде хотели овладеть сокровищами, которыми, по их мнению, Гарри Киллер наполнил дворец. Разделив их, они сбегут и будут искать счастья под другими небесами.

Осаждённые охотно доставили бы им это удовольствие. К несчастью, они сами не знали, где эти сокровища, если только их имел бывший деспот Блекланда, и потому не могли отделаться таким способом от врагов.

К девяти часам утра положение не изменилось, если не считать все более и более частых взрывов со стороны завода. Вильям Ферней пробивал потолок второго этажа, а Весёлые ребята продолжали атаки на дверь, которая, однако, продолжала держаться крепко. Но вдруг последние изменили тактику. Устав напрасно ломиться в дверь, они обратили внимание на окружавшую её каменную кладку. В продолжение часа слышен был шум орудий, долбивших камень, потом сильный взрыв заставил разлететься в куски нижнюю часть правого косяка. Дверь ещё держалась, но следующий заряд динамита должен был неминуемо её разрушить. Через дыру уже показались угрожающие дула ружей.

Осаждённым пришлось укрыться в одной из самых отдалённых комнат первого этажа, а Весёлые ребята начали долбить дыру для второй мины.

Почти в то же время шум обвала показал, что потолок второго этажа пробит. Несколько минут спустя осаждённые услышали шаги во втором этаже, и удары загремели прямо над их головами.

Положение начинало становиться отчаянным. Снаружи три или четыре сотни Весёлых ребят, которые ворвутся через полчаса. Наверху два десятка свирепых бандитов, которые уже теперь могут стрелять в первый этаж через потолок. Несчастные не могли больше бороться с судьбой. Жанна и Льюис Бакстон, Амедей Флоранс и Барсак напрасно пытались их утешить. Растянувшись на полу, они обречённо ждали последнего удара.

Но вдруг все переменилось. И Весёлые ребята и Вильям Ферней одновременно прервали свою работу. Раздался гулкий звук, который нельзя было смешать со взрывами, происходящими по соседству. За выстрелом, по-видимому, произведённым из пушки, последовали другие, и не прошло пяти минут, как в стене, отделявшей юго-восточную часть эспланады от полей, открылась обширная брешь.

С ужасными проклятиями некоторые из Весёлых ребят бросились к бреши. Очевидно, то, что они увидели за ней, не пришлось им по вкусу, потому что они отбежали обратно и стали совещаться, отчаянно жестикулируя. Затем все они в беспорядке поспешили на правый берег, а Вильям Ферней, отказавшись от мысли проникнуть в первый этаж, быстро поднялся на башню.

Весёлые ребята, в необъяснимой панике торопившиеся на правый берег, ещё не достигли его, как взрывы, стоившие жизни полусотне людей, сразу разрушили Дворцовый и Садовый мосты. Сообщение с правым берегом было прервано, и те из Весёлых ребят, которые ещё не достигли моста в момент взрыва, бросились вплавь.

В одно мгновение эспланада опустела, и, если не считать взрывов, гремевших через правильные промежутки времени, глубокая тишина внезапно сменила смятение и шум.

Осаждённые в удивлении не знали, что им делать, как вдруг обрушился угол дворца. Марсель Камаре доканчивал свою разрушительную работу. Надо было спасаться.

Они выбежали на эспланаду и, желая узнать причину паники, охватившей Весёлых ребят, бросились, в свою очередь, к бреши. Они её ещё не достигли, как ясный звук трубы раздался снаружи, из-за части стены, которая не была разрушена.

Не веря в освобождение, которое им несла эта труба, они остановились в нерешительности, как и их товарищи, укрывшиеся на набережной и спешившие сюда же.

И вот капитан Марсеней — это был он, как, безусловно, отгадал читатель, а пушечные выстрелы и звуки трубы возвещали его прибытие, — увидел несчастных, собравшихся на эспланаде, бледных, истощённых, бессильных, дрожащих от голода и слабости.

Они же, увидев стрелков, показавшихся в бреши, хотели побежать навстречу, но так велики были слабость и волнение этих бедных людей, что они могли только протягивать руки к своим спасителям, а некоторые без чувств свалились на землю.

Плачевное зрелище представилось капитану Марсенею, когда он во главе своих людей вступил на эспланаду. За рекой огромное пространство в развалинах, откуда вырывались клубы дыма; справа и слева эспланады два величественных сооружения, частью разрушенных, но увенчанных ещё нетронутыми высокими башнями. Перед ним обширная площадь, усыпанная сотнями тел. Среди площади небольшая группа живых, откуда раздавались жалобы и стоны. К ним и направился капитан Марсеней. Выпадет ли ему счастье найти ту, кого он искал, кого хотел спасти прежде всех?

Скоро он испытал радость, не имевшую границ. Заметив капитана Марсенея, Жанна Бакстон поднялась и подбежала к нему. В этом несчастном создании, с мертвенно бледным лицом, с ввалившимися щеками, с лихорадочно блестевшими глазами, капитан едва узнал ту, которую оставил меньше трех месяцев назад в расцвете сил и здоровья. Он бросился к ней как раз вовремя, чтобы подхватить её, лишившуюся чувств, в свои объятия.

Пока он старался ей помочь, раздались два ужасающих взрыва, потрясшие почву эспланады. Завод и дворец разрушились одновременно. Среди развалин одиноко стояли две башни — высокие, крепкие, нетронутые. На вершине дворцовой башни видны были Вильям Ферней, его восемь советников, девять слуг и пять человек из Чёрной стражи, всего двадцать три человека; наклонившись над парапетом, они звали на помощь.

На вершине другой был только один человек. Три раза подряд он обежал вокруг платформы, выкрикивая в пространство непонятные слова и широко размахивая руками. Этот человек кричал во весь голос; несмотря на расстояние, ясно послышалось два раза подряд:

— Горе!.. Горе Блекланду!..

Эти слова услышал и Вильям Ферней; он яростно схватил ружьё и, не целясь, послал пулю на башню завода, от которой его отделяло четыреста метров. Пущенная наугад пуля нашла свою жертву: Марсель Камаре поднёс руки к груди и, шатаясь, исчез в башне.

И почти тотчас же раздался двойной взрыв, более сильный, чем все предшествующие, и обе башни рассыпались одновременно с чудовищным грохотом, погребая под обломками одна — Вильяма Фернея и его сообщников, другая — самого Марселя Камаре.

После оглушительного грохота наступила глубокая тишина. Поражённые зрители долго смотрели, когда уже не на что было смотреть, долго слушали, когда нечего было слушать.

Все было кончено. Блекланд, разрушенный до основания тем, кто его создал, стал только грудой камня. Чудесное, но несчастное творение Марселя Камаре более не существовало.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Так погибли Марсель Камаре и Вильям Ферней, он же Гарри Киллер. Так погиб удивительный город Блекланд, созданный втайне от мира, и с ним все чудесные изобретения Камаре.

От города осталась куча развалин, которые скоро исчезнут под песчаным покровом. Тучи перестанут посылать живительный дождь, Ред Ривер иссякнет, поля пересохнут, и пустыня, восстановив свою власть, скоро изгладит малейшие следы человека.

Дело Камаре по воле его создателя погибло целиком, и ничто не передаст грядущим векам имени гениального и безумного изобретателя.

Капитан Марсеней сделал все возможное, чтобы сократить пребывание в этих опустевших местах. Но прошёл месяц, прежде чем он мог пуститься в обратный путь. Нужно было похоронить сотни трупов, дождаться, пока раненые смогут вынести путешествие и пока вернутся силы к тем, кого он спас в самую последнюю минуту от гибели.

Многие из рабочих не увидят больше родины. Погибло около двадцати мужчин, три женщины и двое детей. Но судьба благоприятствовала членам экспедиции Барсака. За исключением легко раненного Амедея Флоранса, все они остались невредимы вплоть до Тонгане и Малик, идиллия которых возобновилась: они давали друг другу тумаки и весело скалили зубы.

Пока спасённые отдыхали от испытанных потрясений, а раненые выздоравливали, капитан Марсеней собирал разбежавшееся население Блекланда. Часть бандитов, уцелевших от пуль, вняла голосу рассудка и сдалась; других задержали, и судьба их решится потом Негроз собрали и успокоили. Потом их отведут к Нигеру, и каждый из них вернётся к домашнему очагу.

Только 10 нюня могла двинуться колонна, предварительно запасшись провизией, в изобилии найденной в городских развалинах и окрестных полях. Несколько человек, тяжело раненных, не могли идти, и пришлось нести их на носилках. Но было время пускаться в путь. Приближался дождливый сезон, который в Судане называют зимой, хотя он совпадает с астрономическим летом. По этим причинам переход совершался медленно.

Мы не будем следить за обратным путешествием на всех его этапах. Оно было трудным, но не сопровождалось ни важными происшествиями, ни серьёзными опасностями.

Шесть недель спустя по выступлении из Блекланда отряд капитана Марсенея прибыл в Тимбукту, а ещё через два месяца герои этих драматических приключений высадились в Европе, одни — в Англии, другие — во Франции.

Потребуется не много слов, чтобы рассказать читателю об их дальнейшей судьбе.

Каждому своя честь. Понсен возвратился в своё министерство и предался, как прежде, наслаждениям статистикой. Он продолжает время от времени открывать «поразительные» вещи. Его последние труды: среднее число волос у различных человеческих рас и средний рост ногтей в год, в месяц, в час и в секунду по различным временам года.

Понсен счастлив, и всегда останется таким, пока на земном шаре будет что считать. Однако в его жизни есть тёмное пятно: он до сих пор не решил задачу, предложенную ему Амедеем Флорансом. Но нет ничего совершенного в здешнем мире!

Доктор Шатонней вернулся к своей профессии и пациентам, здоровье которых очень пострадало. С тех пор как они получили своего терапевта, все пришло в порядок. Они могли оплачивать роскошь болеть по своему капризу, но всегда с выгодой, так как медик должен был решать за них: ходить им или оставаться либо в постели, либо в комнате.

Депутат Барсак по-прежнему пребывает в парламенте. Хотя вопрос с избирательным правом негров погребён надолго, провал принципа, поддерживаемого депутатом Юга, ничуть не повредил его автору. Наоборот, перенесённые испытания и опасности, кажется, дают ему право на вознаграждение. Его положение прочнее, чем когда-либо, и о нем начинают поговаривать, как о министре колоний в ближайшем будущем.

Малик и Тонгане покинули Африку. Они последовали за своей госпожой в Англию и здесь поженились. На британской почве сейчас процветает достаточно многочисленное их семейство; старшие дети уже большие.

Сен-Берен… Но Сен-Берен не имеет истории. Он ловит рыбу, охотится, он называет «мадам» своих усатых собеседников и «сударь» лиц женского пола. Таковы его главные занятия. Но, помимо всего, история Сен-Берена — это история Жанны Бакстон, а так как история Жанны Бакстон тесно соединена с историей её брата Льюиса и капитана Марсенея, мы одновременно расскажем о судьбе всех четверых.

Понятно, что капитан Марсеней, вернувшись в Тимбукту, снова просил отпуск у полковника Аллегра и, получив его на этот раз без всяких затруднений, сопровождал Жанну Бакстон, Льюиса и Сен-Берена в Англию.

В продолжение месяца, проведённого на развалинах Блекланда, он рассказал невесте, каким сверхъестественным случаем телеграмма Марселя Камаре прибыла по адресу через эфир, как он обращался к полковнику Аллегру я как тосковал, получив категорический отказ. К счастью, на другой же день пришёл ответ от полковника Сент-Обана. Полковник объявил приказ, вручённый мнимым лейтенантом Лакуром, фальшивым и предписывал срочно идти на помощь депутату Барсаку, судьба которого внушала серьёзное беспокойство. Немедленно была организована экспедиция. Спустившись вниз по Нигеру до Гао, капитан Марсеней пересёк пустыню и, несмотря на огромные трудности, вовремя достиг Блекланда форсированным маршем.

Едва высадившись в Англии, Жанна и Льюис Бакстон, капитан Марсеней и Сен-Берен поспешили в замок Гленор, куда была послана телеграмма.

Прошёл почти год, как Жанна покинула замок. Она возвращалась с успехом, восстановив честь семьи. В каком состоянии её отец? Нашёл ли в себе силы восьмидесятичетырехлетний старец выдержать отсутствие дочери, вынести новый стыд при известии о грабеже в агентстве Центрального банка и исчезновении второго сына? Впрочем, газеты, раньше наделавшие столько зла, теперь всячески старались его исправить. Благодаря стараниям Амедея Флоранса всему миру стала известна невиновность Джорджа и Льюиса Бакстон.

Но читал ли газеты лорд Гленор, и не придёт ли к нему счастье слишком поздно? Жанна Бакстон уже знала, в каком состоянии оказался её отец. Но, как ни была велика её печаль, желание свидеться было ещё больше.

Жанна прибыла, наконец, и склонилась у постели старика, приговорённого к вечной неподвижности. Но осмысленный взгляд Гленора доказывал, что его умственные способности были в полной силе.

Жанна Бакстон, в обществе Льюиса, Сен-Берена и капитана Марсенея, своего жениха, рассказала отцу о путешествии. Она назвала свидетелей, показала протокол, написанный у могилы в Кубо, она открыла то, о чём газеты ещё молчали, — страшную ненависть презренного Вильяма Фернея к семейству Бакстон.

Все было ясно. Лорд Гленор не мог больше сомневаться. Если один из его сыновей погиб, то честь обоих спасена.

Старик, устремив глаза на дочь, внимательно слушал. Когда она кончила, кровь прилила к его лицу, губы задрожали, лёгкая дрожь потрясла Гленора с головы до ног. Его воля боролась с тяжестью оков, связавших истощённое тело.

Те, кто присутствовал при этой трагической борьбе, следили за ней с невыразимым волнением. И воля, более сильная, восторжествовала! В первый раз после стольких месяцев лорд Гленор сделал движение. Он заговорил!

Его лицо повернулось к Жанне, и пока дрожащая рука искала руку преданной, неустрашимой девушки, его губы пробормотали: «Спасибо!»

Потом, как будто утратив с этого мгновения всякую волю к жизни, он испустил глубокий вздох, закрыл глаза и перестал дышать. Напрасно бросились к нему на помощь. Лорд Бакстон Гленор отошёл в вечный покой, как вечером отходят ко сну. Он умер незаметно, точно уснул.

Здесь кончается эта история.

Теперь известна судьба всех героев: Барсака, будущего министра; Понсена, опьянённого статистикой; доктора Шатоннея, возвратившегося к больным; Сен-Берена, счастливого возле своей тётки-племянницы, и Жанны, счастливой жены капитана Марсенея; Льюиса Бакстона, главы Центрального банка; и, наконец, Малик и Тонгане, матери и отца процветающего потомства.

Что же касается меня…

Ну! Я раньше времени раскрываю секрет! Скажем так: что касается Амедея Флоранса, он снова начал работать в «Экспансьон Франсез», опубликовал рассказ о своих приключениях, оценённый редактором по тридцать сантимов за строчку. Чтобы побольше заработать, небогатый репортёр решил убить одним ударом двух зайцев и сделал из этих приключений роман.

Роман, скажете вы? Какой роман? Тот самый, который вы, друзья-читатели, только что кончили читать.

Как глубокий психолог, Амедей Флоранс справедливо рассудил, что если он просто расскажет факты, читатель будет зевать, тогда как изложенные в форме романа они займут его внимание. Так уж устроен свет. История с большой буквы нас усыпляет. Нас занимают только истории… иногда. Что вы хотите, мы во Франции несерьёзны.

Так как эти приключения были подлинными, Амедей Флоранс, скрыв свою личность с ловкостью, которая впервые принесла ему публичную похвалу, «закамуфлировал» их под роман и надеется на переиздания. Эта манера переходить от газетной статьи к запискам, которые ведутся изо дня в день, затем к рассказу от третьего лица; манера делать свой стиль немного вольным и дойти до того, чтобы объявить себя смелым и умным парнем; едкая критика, преувеличенная лесть — все это трюки, чтобы лучше скрыть подлинного автора.

Но вот он выполнил задачу. Плохая или хорошая, занимательная или скучная, книга перед вами. Теперь можно раскрыть инкогнито без всякого неудобства и заявить о правдивости этого рассказа. И тот, кто его составил, ваш покорный слуга, может подписать своё имя: Амедей Флоранс, репортёр «Экспансьон Франсез», прежде чем написать большое, высокое, царственное слово.