Глава III

КАПИТАН ЛЕН ГАЙ

Спал я плохо. Мне то и дело «снилось, будто я вижу сон», если воспользоваться выражением Эдгара По, — то есть я просыпался при первом же подозрении, что мне что-то снится. Проснувшись, я исполнился дурных чувств по отношению к капитану Лену Гаю. Идея покинуть Кергелены на его шхуне «Халбрейн» слишком прочно засела у меня в голове. Почтенный Аткинс добился своего, без устали восхваляя это судно, неизменно открывающее в гавани Рождества летний сезон. Я считал дни, да что там дни — часы и уже видел себя стоящим на палубе этой прекрасной шхуны, оставляющей позади постылый архипелаг и держащей курс на запад, к американскому берегу. У хозяина гостиницы не вызывала ни малейшего сомнения готовность капитана Лена Гая оказать мне услугу, ибо не враг же он собственным интересам! Трудно представить себе, чтобы торговое судно отказалось взять пассажира, если это не связано с изменением маршрута, раз пассажир сулит щедрую плату. Кто бы мог подумать!..

Теперь понятно, почему я задыхался от ярости при одной мысли об этом нелюбезном субъекте. Я чувствовал, как разливается по моему телу желчь, как напряжены мои нервы. На моем пути выросла преграда, и я, как разгоряченный конь, взвивался на дыбы…

Я провел беспокойную ночь, не в силах унять гнев, и лишь к рассвету отчасти пришел в себя. Я решил объясниться с капитаном Леном Гаем, чтобы послушать его доводы. Возможно, размышлял я, такой разговор ничего не даст, но я по крайней мере облегчу душу.

Почтенный Аткинс уже имел с капитаном беседу, приведшую к известному результату. Что касается услужливого боцмана Харлигерли, то я не знал пока, сдержал ли он обещание, ибо он больше не попадался мне на глаза. Но вряд ли он оказался более удачливым парламентером, чем владелец «Зеленого баклана».

В восемь часов утра я вышел на берег. Погода стояла прескверная — «собачья», как выражаются французы: с запада мело снегом вперемежку с дождем, а облака плыли так низко, что, казалось, вот-вот обволокут землю. Было трудно себе представить, чтобы капитан Лен Гай вздумал ступить в такое утро на берег.

На набережной и впрямь не было ни души. Несколько рыбачьих баркасов оставили гавань еще до шторма и сейчас наверняка прятались в укромных заводях, где их не могли настигнуть ни океанские валы, ни ураганный ветер. Чтобы добраться до «Халбрейн», мне потребовалась бы шлюпка, однако никакой боцман не осмелился бы взять на себя ответственность выслать ее за мной.

Помимо всего прочего, рассуждал я, на палубе своей шхуны капитан чувствует себя хозяином положения, и если я собираюсь упрямиться, не желая принимать его отказ, то лучше делать это на нейтральной территории. Лучше уж я буду высматривать его, сидя у окошка своей конуры, и как только его шлюпка устремится к берегу, выйду ему навстречу. Тогда он не сможет уклониться от объяснений!

Вернувшись в «Зеленый баклан», я занял позицию у запотевшего окна и, то и дело вытирая стекло, замер, убеждая себя, что хорошо хотя бы то, что я спрятался от порывов ветра, которому оставалось только бессильно завывать в дымоходе и ворошить пепел в очаге. Я приготовился к терпеливому ожиданию, хотя чувствовал, что нервы мои уже натянуты до предела, как удила у лошади, перебирающей копытами в предвкушении галопа.

Так прошло два часа. Прихотливые ветры Кергелен умерили свою ярость раньше, чем утихомирился я. К одиннадцати утра низкие тучи унеслись прочь и буря улеглась. Я открыл окошко.

Как раз в это мгновение на «Халбрейн» приготовились к спуску шлюпки. В шлюпку уселся матрос, взявшись за весла, а на корме устроился еще кто-то, не прикасаясь к фалрепам[24] руля. Шхуна покачивалась на волнах всего в пятидесяти саженях от берега. Шлюпка преодолела это расстояние за минуту-другую, и человек с кормы ступил на песок. Это был капитан Лен Гай.

Мне хватило нескольких секунд, чтобы выбежать на берег и предстать перед капиталом, тут же изготовившимся к отражению атаки.

— Сэр! — обратился я к нему сухим и холодным тоном — не менее холодным, чем погода, установившаяся из-за восточных ветров.

Капитан Лен Гай пристально посмотрел на меня, и в его черных глазах я увидел грусть. Голос его был тих и скорее напоминал шепот.

— Вы иностранец?

— Во всяком случае, я не житель Кергелен, — ответил я.

— Англичанин?

— Нет, американец.

Он резким движением ладони отдал мне честь. Я ответил ему таким же приветствием.

— Сэр, — продолжил я, — полагаю, что почтенный Аткинс, хозяин «Зеленого баклана», говорил с вами о моем предложении. Мне кажется, что такое предложение должно быть воспринято благосклонно, ибо вы…

— Предложение об отплытии на моей шхуне? — прервал меня капитан Лен Гай.

— Совершенно верно.

— Сожалею, сэр, но я не могу удовлетворить вашу просьбу.

— Не скажете ли, по какой причине?

— Потому что у меня нет привычки брать на борт пассажиров — это первое.

— А второе, капитан?

— Маршрут шхуны «Халбрейн» никогда не прокладывается заранее. Она выходит в море, направляясь в один порт, а оказывается совсем в другом, если я вижу в этом резон. Учтите, что я не нахожусь на службе у судовладельца. Шхуна — почти полная моя собственность, и я не подчиняюсь в плаваниях ничьим приказам.

— Выходит, вам одному и решать, брать ли меня на борт…

— Это так, но мне приходится ответить вам отказом — к моему величайшему сожалению.

— Возможно, вы примете иное решение, узнав, что для меня не имеет значения, куда следует ваша шхуна. Мне достаточно уверенности, что она куда-то да следует…

— Вот именно — «куда-то».

Мне показалось, что при этих словах капитан Лен Гай устремил взор на юг.

— Так вот, сэр, — не унимался я, — мне почти безразлично, куда вы плывете. Мне просто не терпится убраться с Кергелен, воспользовавшись первым предоставившимся случаем.

Капитан Лен Гай ничего не ответил, погрузившись в раздумья, однако я видел, что он пока не стремится спасаться от меня бегством.

— Имею ли я честь владеть вашим вниманием, сэр? — с живостью спросил я.

— О да.

— Тогда позвольте мне добавить к сказанному, что если я не ошибаюсь и если в дальнейший маршрут вашей шхуны не внесена изменений, то в ваши намерения входило уйти из гавани Рождества в направлении Тристан-да-Кунья?

— Возможно, на Тристан-да-Кунья, возможно, к мысу Доброй Надежды, возможно, на Фолкленды, возможно, еще куда-то…

— Так вот, капитан Гай, именно «еще куда-то» я и желал бы направиться! — вскричал я, не скрывая иронии, но стараясь сдержать раздражение.

С этой минуты манера капитана Лена Гая решительно переменилась. Он заговорил более резко и отрывисто. Ограничиваясь самыми точными и необходимыми словами, он дал мне понять, что настаивать дальше нет никакого смысла, что наша беседа и так слишком затянулась, что ему дорого время, что дела требуют его присутствия в конторе порта и что мы уже сказали друг другу все, что могли…

Я протянул руку, чтобы удержать его — вернее, просто схватить за рукав, — и наш разговор, так неудачно начавшийся, мог бы завершиться еще более плачевно, если бы этот странный человек не повернулся ко мне и не произнес более мягким голосом такие слова:

— Можете поверить, сэр, что мне нелегко отвергать просьбу о помощи, звучащую из уст американца. Однако я не могу поступить, иначе. Во время плавания «Халбрейн» может случиться непредвиденное, и тогда присутствие на борту пассажира, даже такого необременительного, как вы, превратится в серьезную помеху и мне придется от многого отказаться. Вот чего я стремлюсь избежать.

— Я уже говорил вам, капитан, и готов повторить еще раз, что в мои намерения входит возвратиться в Америку, в Коннектикут, но при этом мне совершенно безразлично, когда эти намерения осуществятся — через три месяца или через шесть — и каким путем мне придется для этого пройти. Пусть даже ваша шхуна окажется во льдах антарктических морей…

— Антарктических морей?! — изумленно вскричал капитан Лен Гай, насквозь пронзая меня взглядом, словно это был не взгляд, а острое копье. — Почему вы говорите об антарктических морях? — переспросил он, хватая меня за руку.

— Я мог бы с тем же успехом упомянуть и северные моря. Для меня все едино — что Северный полюс, что Южный…

Капитан Лен Гай ничего не ответил, но мне показалось, что в его глазах блеснули слезы. Потом, желая, видимо, покончить с этой темой, связанной для него с какими-то мучительными воспоминаниями, он проговорил:

— Кто же осмелится двинуться к Южному полюсу?..

— Достичь его было бы нелегким делом, — отвечал я, — да к тому же и бесполезным. Однако встречаются любители приключений, способные на подобные авантюры.

— Вот именно, авантюры… — прошептал капитан Лен Гай.

— Между прочим, Соединенные Штаты рискнули послать туда группу кораблей под командованием Чарлза Уилкса[25] — «Ванкувер», «Морскую свинью», «Фазана», «Летучую рыбу» — да еще вспомогательные суда…

— Вы говорите, Соединенные Штаты, мистер Джорлинг? Вы утверждаете, что федеральное правительство направило в южные моря целую экспедицию?..

— Это факт. В прошлом году, еще до отплытия из Америки, я узнал, что эти корабли вышли в море. С тех пор минул год, и вполне вероятно, что отважный Уилкс забрался дальше, чем другие первооткрыватели, побывавшие в тех широтах до него.

Капитан Лен Гай надолго умолк. Наконец его труднообъяснимое молчание было прервано следующими словами:

— Как бы то ни было, даже если Уилксу и удастся пересечь Южный полярный круг и преодолеть паковые льды, сомнительно, чтобы он достиг более высоких широт, чем…

— Чем его предшественники Беллинсгаузен[26], Форстер[27], Кендалл, Биско[28], Моррелл[29], Кемп[30], Баллени[31]? — подхватил я.

— Чем… — вымолвил было капитан.

— Вы родом из Коннектикута, сэр? — неожиданно спросил он.

— Из Коннектикута.

— А точнее?

— Из Хартфорда.

— Вам знаком остров Нантакет?

— Я бывал там несколько раз.

— И вы, должно быть, знаете, — продолжал капитан Лен Гай, глядя мне прямо в глаза, — что именно гам родился герой вашего писателя Эдгара По, Артур Гордон Пим?

— Действительно, — отвечал я, — я припоминаю… Сперва действие романа происходит на острове Нантакет.

— Вы сказали «романа»? Вы воспользовались именно этим словом?

— Безусловно, капитан…

— Да… Вы говорите так же, как и все остальные… Но прошу меня извинить, сэр, я не могу больше задерживаться. Сожалею, искренне сожалею, что не смогу оказать вам услугу. Не воображайте, что, поразмыслив, я изменю отношение к вашему предложению. Да и ждать вам осталось всего несколько дней! Скоро начнется сезон… В гавани Рождества бросят якорь торговые и китобойные суда, и вы легко сядете на одно из них, будучи уверенным, что оно доставит вас именно туда, куда следует. Сожалею, сэр, весьма сожалею. Позвольте откланяться!

С этими словами капитан Лен Гай ретировался, завершив нашу встречу не совсем так, как я опасался… то есть я хочу сказать, что ее завершение было скорее любезным, нежели отчужденным.

Поскольку нельзя и есть нельзя, сколько ни упрямься, я расстался с надеждой выйти в море на борту шхуны «Халбрейн», затаив обиду на ее несговорчивого капитана. И все же признаюсь, что с того дня мне не давало покоя любопытство. Я чувствовал, что в душе этого моряка скрывается какая-то тайна. Неожиданный оборот, который принял наш разговор, столь внезапно прозвучавшее имя Артура Пима, вопросы насчет острова Нантакет, впечатление, произведенное на него новостью об экспедиции в южные моря под водительством Уилкса, утверждение, что американский мореплаватель не продвинется дальше на юг, чем… Кого же собирался назвать капитан Лен Гай? Все это давало богатую пищу для размышлений моему беспокойному уму.

В тот же день Аткинс поинтересовался, проявил ли капитан Лен Гай сговорчивость и добился ли я его согласия занять одну из кают на борту шхуны. Я был вынужден сознаться, что в переговорах с капитаном мне сопутствовало не больше удачи, чем хозяину гостиницы. Аткинс был этим весьма удивлен. Он не понимал причин отказа. В чем подоплека подобного упрямства? Он не узнавал старого знакомого. Отчего такая перемена? Более того — и это уже прямо касалось его, — вопреки традиции, сложившейся во время былых стоянок, ни команда «Халбрейн», ни офицеры шхуны на этот раз не наведывались в «Зеленый баклан». Казалось, экипаж подчиняется какому-то приказу. Раза два-три за неделю в таверне объявился боцман, но этим дело и ограничилось. Неудивительно, что почтенный Аткинс был весьма огорчен подобным оборотом дел.

Что касается Харлигерли, неосторожно похваставшегося своим влиянием на капитана, то я понял, что он не хочет продолжать со мной отношения, раз из этого все равно ничего не выходит. Не могу утверждать, что он не пытался преодолеть упрямство своего капитана, однако было ясно: капитан оставался непоколебим, как скала.

На протяжении последующих трех дней — 10, 11 и 12 августа — на шхуне кипели работы по ремонту и пополнению запасов. Матросы то и дело появлялись на палубе, карабкались по снастям, меняли такелаж[32], укрепляли ванты[33] и бакштаги[34], провисшие во время последнего перехода, покрывали свежей краской релинги[35], полинявшие от морской соли, крепили на реях новые паруса и чинили старые, которые еще могли сгодиться при благоприятной погоде, и конопатили трещины на боковой обшивке и на палубе.

Все эти работы протекали с редкой слаженностью, совершенно без криков и ссор, которые обычно вспыхивают среди матросов, пока их судно стоит на якоре. Экипаж «Халбрейн», судя по всему, беспрекословно подчинялся командам, соблюдал строжайшую дисциплину и не любил громких разговоров. Видимо, исключение составлял один боцман — он показался мне смешливым добряком, не чурающимся шуток и болтовни. Но, вероятно, язык развязывался у него только на твердой земле.

На берегу прослышали, что 15 августа шхуна выходит в море. Накануне этого дня мне и в голову не могло прийти, что капитан Лен Гай отменит категоричное решение. Да я и не мечтал об этом. Я смирился с неудачей и не собирался никого в ней винить. Я бы не позволил Аткинсу вторично просить за меня. Когда мне доводилось сталкиваться с капитаном Леном Гаем на набережной, мы делали вид, что не знаем друг друга и видимся впервые. Он шел своей дорогой, я — своей. Должен, однако, отметить, что раза два замечал в нем какое-то колебание… Мне казалось даже, что он хотел ко мне обратиться, побуждаемый какими-то таинственными соображениями. Однако он так и не сделал этого, а я не из тех, кто склонен бесконечно выяснять отношения. Вдобавок — я узнал об этом в тот же день — Фенимор Аткинс пренебрег моим запретом и вновь просил за меня капитана, впрочем, ничего не добившись. Дело было, как говорится, закрыто. Однако боцман придерживался на этот счет иного мнения. В разговорах с хозяином «Зеленого баклана» он утверждал, что об окончательном проигрыше говорить рано.

— Вполне возможно, — твердил он, — что капитан еще не произнес последнего слова.

Однако полагаться на утверждения этого краснобая было бы не меньшей ошибкой, чем вводить в уравнение заведомо неверную величину, так что я относился к предстоящему отплытию шхуны с полнейшим безразличием. Я хотел дождаться появления на горизонте других кораблей.

— Пройдет неделя-другая, — успокаивал меня хозяин гостиницы, — и вы будете так счастливы, как никогда не были бы, возьми вас капитан Лен Гай к себе на борт. Вас ждет ни с чем не сравнимая радость…

— Несомненно, Аткинс, только не забывайте, что большинство судов, приходящих на Кергелены для ловли рыбы, остаются в этих водах на пять-шесть месяцев, так что мне придется долго дожидаться, прежде чем я выйду на одном из них в открытое море.

— Большинство, но не все, мистер Джорлинг, не все. Некоторые заходят в гавань Рождества на денек-другой, не более. Случай не заставит себя ждать, и вам не придется раскаиваться, вспоминая упущенный вместе с «Халбрейн» шанс…

Не знаю, пришлось бы мне раскаиваться или нет, но ясно одно: мне было предначертано свыше покинуть Кергелены в роли пассажира шхуны, благодаря чему я пережил куда более невероятные приключения, чем все то, что было описано в истории мореплавания.

Вечером 14 августа, примерно в семь тридцать, когда на остров опустилась ночь, я отужинал и вышел прогуляться по северной оконечности бухты. Погода стояла сухая, в небе мерцали звезды, щеки пощипывал холод. Прогулка обещала быть короткой. И действительно, уже через полчаса я счел за благо отправиться в обратный путь, на огонек «Зеленого баклана». Но в это мгновение мне повстречался человек. Увидев меня, он, немного поколебавшись, остановился.

Было уже совсем темно, поэтому мне было нелегко разглядеть его лицо. Однако негромкий голос, переходящий в шепот, не оставлял никаких сомнений: передо мной стоял капитан Лен Гай.

— Мистер Джорлинг, — обратился он ко мне, — завтра «Халбрейн» поднимает паруса. Завтра утром, с приливом…

— К чему мне это знать, — отвечал я, — раз вы отказали мне?..

— Я поразмыслил и переменил решение. Если вы не передумали, вы можете подняться на борт завтра в семь утра.

— Честное слово, капитан, я уже не чаял, что вы ляжете на другой галс[36]!

— Повторяю, я передумал. Кроме того, «Халбрейн» направится прямиком на Тристан-да-Кунья, а это вам как раз на руку, верно?

— Как нельзя лучше, капитан! Завтра в семь утра я буду у вас на борту.

— Для вас приготовлена каюта.

— Что касается платы, то…

— Поговорим об этом позже, — отвечал капитан Лен Гай. — Вы останетесь довольны. Значит, до завтра.

— До завтра.

Я протянул этому непостижимому человеку руку, чтобы скрепить нашу договоренность рукопожатием, однако он, видимо, не разглядел моего жеста в кромешной тьме, потому что, не приняв руки, быстрым шагом удалился к своей шлюпке. Несколько взмахов весел — и я остался в темноте один.

Я был несказанно удивлен. Не меньшим было удивление почтенного Аткинса, которого я посвятил в дело, лишь только переступил порог «Зеленого баклана».

— Вот видите, — проговорил он, — выходит, старая лиса Харлигерли был прав! А все-таки этот его чертов капитан ведет себя как невоспитанная и капризная девица! Не передумал бы он еще раз, уже перед самым отплытием!

Я отнесся к этой гипотезе как к совершенно невероятной, тем более что действия капитана не указывали, на мой взгляд, ни на капризность, ни на склонность предаваться фантазиям. Если капитан Лен Гай пересмотрел свое решение, то потому, видимо, что усматривал какой-то интерес в том, чтобы заполучить меня на борт в качестве пассажира. Может быть, этой перемене я был обязан своим словам о Коннектикуте и острове Нантакет. Будущее покажет, почему это вызвало у него такой интерес…

Я быстро собрался. Я никогда не обременяю себя неподъемным багажом и могу объехать мир, довольствуясь дорожной сумкой и небольшим чемоданчиком. Больше всего места заняла меховая одежда, необходимая в высоких широтах…

Утром 15 августа, не дожидаясь восхода солнца, я простился со славным Аткинсом, моим внимательным и чутким соотечественником, нашедшим счастье на затерянных в океане островах Запустения. Достойнейший малый расчувствовался, услыхав слова благодарности. Однако он ни на секунду не забывал, что мне надо побыстрее очутиться на борту, ибо продолжал опасаться, как бы капитан Леи Гай не сменил галс еще раз. Он даже признался, что несколько раз ночью подходил к окошку, дабы удостовериться, что «Халбрейн» еще не снялась с якоря. Опасения — которых я, впрочем, совершенно не разделял — оставили его только при проблесках зари.

Почтенный Аткинс пожелал проводить меня до самой шхуны, чтобы лично проститься с капитаном и боцманом. Мы погрузились в шлюпку, ждавшую у берега, и вскоре поднялись на борт корабля.

Первый, кого я там встретил, был Харлигерли. Он торжествующе подмигнул мне, что явно означало: «Вот видите! Наш упрямый капитан все-таки сдался! И кому вы этим обязаны, если не бравому боцману, сделавшему ради вас невозможное?»

Действительно ли дело обстояло так? У меня были все основания придерживаться иного мнения. Но в конце концов это было уже неважно. Главное, «Халбрейн» поднимала якорь и выходила из гавани со мной на борту!

Не прошло и минуты, как на палубе появился капитан Лен Гай, который словно и не заметил моего присутствия, чему я не удивился, ибо был готов к любым сюрпризам.

Приготовления к отплытию шли полным ходом: расчехляли паруса, готовили такелаж, фалы и шкоты. Лейтенант, стоя на баке, наблюдал за разворотом шпиля; прошло немного времени — и якорь был подведен к ноку[37] гафеля.

Аткинс приблизился к капитану и проникновенно произнес:

— До встречи через год!

— Если это будет угодно Господу, мистер Аткинс!

Они обменялись рукопожатием. Боцман дождался своей очереди и тоже сильно стиснул руку хозяину «Зеленого баклана», после чего шлюпка доставила того на берег.

В восемь утра, дождавшись прилива, «Халбрейн» распустила паруса, легла на левый галс, покинула гавань Рождества и, очутившись в открытом море, взяла курс на северо-запад.

Наступил день, и острые верхушки Столовой горы и горы Хавергал, взметнувшиеся одна на две, а другая на три тысячи футов над уровнем моря, окончательно скрылись из виду…

Глава IV

ОТ КЕРГЕЛЕНОВ ДО ОСТРОВА ПРИНС-ЭДУАРД

Наверное, ни одно морское путешествие не складывалось поначалу так удачно! Случаю было угодно, чтобы вместо томительных недель бесцельного сидения в гавани Рождества из-за необъяснимого отказа Лена Гая взять меня пассажиром я удалялся от тех безрадостных мест на быстроходной шхуне, подгоняемой веселым ветерком, любуясь лениво плещущими океанскими волнами и наслаждаясь скоростью в восемь-девять миль в час.

Изнутри шхуна «Халбрейн» была не менее совершенна, чем снаружи. Повсюду, от рубки до трюма, царила чистота, роднившая шхуну с образцовым голландским галиотом[38]. Перед рубкой, слева по борту, располагалась каюта капитана, который мог наблюдать за происходящим на палубе через иллюминатор и отдавать приказания вахтенным, дежурящим между грот-мачтой и фок-мачтой. Справа по борту располагалась точно такая же каюта помощника капитана. У каждого было по узкой койке, небольшому шкафчику, плетеному креслу, привинченному к полу столику и лампе, свисающей с потолка. В обеих каютах было множество навигационных приборов: барометры, ртутные термометры, секстанты[39]; судовой хронометр покоился на опилках в дубовой шкатулке и извлекался оттуда лишь при крайней необходимости.

Позади рубки располагались еще две каюты и небольшая кают-компания с обеденным столом, окруженным скамеечками со съемными спинками.

Одна из этих кают ждала моего появления. Свет в нее проникал через два иллюминатора, один из которых выходил в боковой проход, ведущий к рубке, а другой на корму. Здесь всегда стоял рулевой, держащий штурвал, над которым свисал гик[40] бизани[41], выходящий далеко за края парусного оснащения, что делало шхуну чрезвычайно быстроходной.

Моя каюта имела восемь футов в длину и пять в ширину. Я привык к лишениям, неизбежным в морских переходах, мне и не требовалось большего пространства; вполне устраивала меня и скудная меблировка: стол, шкаф, кресло, туалетный столик на железных ножках и койка с весьма жиденьким матрасом, вызвавшим бы нарекания у более прихотливого пассажира. Впрочем, переход предстоял короткий: я собирался сойти с «Халбрейн» на Тристан-да-Кунья, так что каюта была предоставлена мне на четыре, максимум на пять недель.