47. ВОСЕМНАДЦАТОЕ ЯНВАРЯ

Дожидаюсь рассвета со странной тревогой! Что скажет Хоббарт? Мне кажется, он имеет право выдать меня. Нет! Это нелепо. Ведь я расскажу обо всем, что произошло. Если станет известно, как жил Хоббарт, когда мы умирали от голода, как он питался тайком от нас, в ущерб нам, товарищи безжалостно убьют его.

Все равно! Хотелось бы скорей дождаться дня.

Муки голода утихли, хотя сала было так мало — один кусочек, «последний», как сказал этот несчастный. И все же я не страдаю, но, говоря откровенно, меня терзает раскаяние: как же я не разделил эти жалкие крохи с моими товарищами? Мне следовало подумать о мисс Херби, об Андре, об его отце… а я думал только о себе!

Луна поднимается все выше, и скоро занимается заря: утро наступит быстро, ведь под этими широтами не бывает ни рассвета, ни сумерек.

Я так и не сомкнул глаз. С первыми проблесками света мне показалось, что на мачте виднеется какая-то бесформенная масса.

Что это такое? Я еще ничего не могу рассмотреть и остаюсь лежать на груде парусов.

Наконец, по поверхности моря скользнули первые лучи солнца, и я различаю тело, качающееся на веревке в такт движению плота.

Неодолимое предчувствие влечет меня к этому телу, и я бегу к подножию мачты…

Это тело повешенного. Этот повешенный — буфетчик. Я толкнул на самоубийство несчастного Хоббарта — да, я!

У меня вырывается крик ужаса. Мои спутники встают, видят тело, бросаются к нему… Но не для того, чтобы узнать, осталась ли в нем хоть искра жизни!.. Впрочем, Хоббарт мертв, и труп его уже похолодел.

В мгновение ока веревка срезана. Боцман, Даулас, Джинкстроп, Фолстен и другие наклоняются над мертвым телом…

Нет! Я не видел! Я не хотел видеть! Я не участвовал в этой страшной трапезе! Ни мисс Херби, ни Андре Летурнер, ни его отец не пожелали заплатить такой ценой за облегчение своих страданий!

Что касается Роберта Кертиса, я не знаю… Я не смел спросить его.

Но другие: боцман, Даулас, Фолстен, матросы! Люди, превратившиеся в диких зверей… Какой ужас!

Летурнеры, мисс Херби, я — мы спрятались под тентом, мы ничего не хотели видеть! Достаточно было и того, что мы слышали!

Андре Летурнер порывался броситься на этих каннибалов, отнять у них остатки ужасной пищи! Я силой удержал его.

И, однако, они имеют на это право, несчастные! Хоббарт был мертв! Не они его убили! И, как сказал однажды боцман, «лучше съесть мертвого, чем живого».

Кто знает, быть может, эта сцена — только пролог гнусной, кровопролитной драмы, которая разыграется у нас на плоту!

Я поделился этими мыслями с Андре Летурнером.

Но не мог рассеять ужас и отвращение, которые доводят его чуть ли не до помешательства.

Однако мы умираем от голода, а наши восемь товарищей, быть может, избегнут этой ужасной смерти.

Хоббарт благодаря припрятанной провизии был среди нас самым здоровым. Ткани его тела не изменены какой-нибудь органической болезнью. Он лишил себя жизни в расцвете сил.

Но что за ужасные мысли приходят мне на ум? Неужели эти каннибалы внушают мне не отвращение, а зависть?

В эту минуту раздается голос одного из них — плотника Дауласа.

Он говорит, что надо выпарить на солнце морскую воду и собрать соль.

— Мы посолим остатки, — говорит он.

— Да, — отвечает боцман.

Вот и все. Без сомнения, совет плотника принят, ибо я не слышу больше ни звука. На плоту царит глубокое молчание, и я заключаю из этого, что мои товарищи спят.

Они сыты!

48. ДЕВЯТНАДЦАТОЕ ЯНВАРЯ

В продолжение всего этого дня то же безоблачное небо, та же жара. Наступает ночь, но не приносит прохлады. Я не проспал и нескольких часов.

К утру слышу гневные крики.

Летурнеры и мисс Херби, лежавшие вместе со мной под тентом, встают. Я приподнимаю полотно, чтобы посмотреть, в чем дело.

Боцман, Даулас и другие матросы чем-то разъярены. Роберт Кертис, сидящий на заднем конце плота, встает и пытается их успокоить. Он спрашивает, что привело их в такое бешенство.

— Да! Да! Мы узнаем, кто это сделал! — говорит Даулас, бросая вокруг себя свирепые взгляды.

— Да, — подхватывает боцман, — здесь есть вор! То, что у нас осталось, исчезло!

— Это не я! Не я! — отзываются по очереди матросы.

Несчастные шарят во всех углах, приподнимают паруса, передвигают доски. И так как все поиски напрасны, их гнев возрастает.

Боцман подходит ко мне.

— Вы, должно быть, знаете, кто вор? — спрашивает он.

— Не понимаю, что вы хотите сказать, — отвечаю я.

Приближается Даулас, а за ним и другие матросы.

— Мы обыскали весь плот, — говорит Даулас. — Остается осмотреть палатку…

— Никто из нас не выходил отсюда, Даулас.

— Надо поглядеть!

— Нет! Оставьте в покое тех, кто умирает с голоду!

— Господин Казаллон, — говорит мне боцман, сдерживаясь, — мы вас не обвиняем. Если кто-нибудь из вас взял свою долю, к которой он не хотел притронуться вчера, что ж, это его право. Но исчезло все, вы понимаете — все!

— Обыскать палатку! — восклицает Сандон.

Матросы подходят ближе. Я не могу противиться этим несчастным, которых ослепляет гнев. Мне становится страшно. Неужели Летурнер дошел до того, что взял — не для себя, конечно, но для сына… Если это так, то безумцы растерзают его на части!

Я смотрю на Роберта Кертиса, как бы прося у него защиты. Капитан становится возле меня. Обе руки его засунуты в карманы, и я угадываю, что он сжимает оружие.

Между тем по настоянию боцмана мисс Херби и Летурнеры вышли из палатки; матросы обшарили все, самые потайные ее уголки, — к счастью, тщетно.

Очевидно, кто-то выбросил в море останки Хоббарта.

Боцман, плотник, матросы впадают в ужасное отчаяние.

Но кто же это сделал? Я смотрю на мисс Херби, на старого Летурнера. Вяжу по их глазам, что не они.

Я перевожу взгляд на Андре, который на мгновение отворачивается.

Несчастный молодой человек! Неужели это он? И понимает ли он последствия этого поступка?

49. С ДВАДЦАТОГО ПО ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ ЯНВАРЯ

В последующие дни участники ужасной трапезы, происходившей 18 января, почти не страдали: ведь они насытились и утолили жажду.

Но мисс Херби, Андре Летурнер, его отец и я… Наши муки неописуемы! Не дошли ли мы до того, что сожалеем об исчезновении останков? Если кто-нибудь из нас умрет, устоим ли мы?..

Вскоре голод снова начинает терзать боцмана, Дауласа и других, они смотрят на нас безумными глазами. Неужели мы для них — верная добыча?

Но голод, это не самое худшее, жажда еще более мучительна. Да! Если бы нам предложили на выбор несколько капель воды и несколько крошек сухаря, ни один из нас не колебался бы! Это говорят все те, кто потерпел крушение и бедствовал, как мы. И говорят правильно! От жажды страдают сильнее, чем от голода, да и умирают от нее скорее.

А вокруг — вода, вода, которая на вид ничем не отличается от пресной! Ужасная пытка! Я не раз пробовал проглотить несколько капель этой воды, но она вызывала во мне неодолимую тошноту и еще более жгучую жажду, чем прежде.

Мера терпения переполнена! Вот уже сорок два дня, как мы расстались с «Ченслером». Ни у кого из нас не осталось ни проблеска надежды. Разве нам не суждено умереть — и худшей из всех смертей?

Я погружаюсь в какой-то туман, и этот туман все сгущается. Я впадаю в лихорадочный бред. Борюсь, стараясь удержать разбредающиеся мысли. Этот бред пугает меня! Куда он меня заведет? Буду ли я достаточно силен, чтобы вернуться к сознанию действительности?

Я пришел в себя — не могу сказать после скольких часов. Голова у меня покрыта компрессами, пропитанными морской водой; за мной ходит мисс Херби, но я чувствую, что мне недолго осталось жить!

Сегодня, 22 января, разыгралась ужасная сцена. Негр Джинкстроп, внезапно впавший в буйное помешательство, рыча бегает по плоту. Роберт Кертис хочет его успокоить, но напрасно! Он кидается на окружающих, очевидно, с намерением проглотить их. Приходится защищаться от него, как от хищного зверя. Джинкстроп схватил аншпуг, и увертываться от его ударов очень трудно.

Но вдруг — это можно объяснить только своеобразным течением припадка — ярость Джинкстропа обращается на него самого. Он рвет свое тело зубами, ногтями, кровь брызжет нам в лицо.

— Пейте! Пейте! — кричит он.

Так он беснуется несколько минут, затем бежит к краю плота с теми же воплями:

— Пейте! Пейте!

Он взмахивает руками, и я слышу, как тело его падает в море.

Боцман, Фолстен, Даулас бросаются к фальшборту, чтобы поймать на лету это тело, но на поверхности моря уже не видно ничего, кроме большого красного круга, посредине которого бьются чудовищные акулы!

50. ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ — ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕ ЯНВАРЯ

Теперь нас на борту только одиннадцать. Для меня ясно, что с каждым днем будут новые жертвы. Развязка драмы приближается. Если на этой неделе мы не достигнем земли или нас не подберет какое-нибудь судно, потерпевшие крушение погибнут все до единого.

Двадцать третьего января вид неба изменился, ветер посвежел. Ночью он потянул с северо-востока. Парус надулся, и отчетливый след, остающийся за плотом, показывает, что мы идем довольно быстро. Со скоростью трех миль в час, как говорит капитан.

Роберт Кертис и инженер Фолстен — самые крепкие из нас. Несмотря на ужаснейшую худобу, они удивительно стойко выносят все лишения. Я не в силах описать, до какого состояния дошла бедная мисс Херби. От нее осталась одна лишь душа, но душа мужественная! Вся жизнь ее как будто сосредоточилась в глазах, необыкновенно блестящих. Кажется, что она не от мира сего!

Зато боцман, человек большой жизненной силы, по-видимому, совершенно изнемогает. Он неузнаваем. Голова падает на грудь, длинные костлявые руки лежат на острых коленях, резко обозначившихся под изношенными панталонами. Он неизменно сидит в углу плота, не поднимая глаз. В отличие от мисс Херби боцман человек вполне земной; он до того неподвижен, что порою я опасаюсь, не умер ли он.

На плоту не слышно ни разговоров, ни даже стонов. Полное безмолвие. За день не услышишь и десяти слов. Впрочем, если бы мы произнесли нашими опухшими и потрескавшимися губами несколько слов, их нельзя было бы разобрать. На плоту остались только привидения, бескровные, безжизненные,

— в них уже нет ничего человеческого!

51. ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ ЯНВАРЯ

Где мы? В какую часть Атлантического океана занесло наш плот? Два раза я спрашивал об этом Роберта Кертиса, но он не мог сказать ничего определенного. Однако капитан, все время следивший за направлением течений и ветров, полагает, что нас, по-видимому, относит к западу, то есть к земле.

Сегодня ветер совершенно упал. Тем не менее по морю гуляют большие волны, указывающие, что на востоке водная стихия взбунтовалась. Без сомнения, в той части Атлантического океана ее всколыхнула буря. Плот очень обветшал. Роберт Кертис, Фолстен в плотник — все из последних сил стараются укрепить те части, которые грозят оторваться.

Но к чему стараться! Пусть они, наконец, рассыпятся, эти доски, пусть нас поглотит океан! Стоит ли бороться с ним за свою жалкую жизнь!

Ведь мучения наши достигли наивысшего предела. Большего человек не может вынести. Нет, не может! Жара невыносима. Небо поливает нас расплавленным свинцом. Сквозь наши лохмотья проступает пот, и это еще усиливает жажду. Я не могу описать свои ощущения! Нет слов, чтобы изобразить такие сверхчеловеческие страдания!

Единственный способ освежиться, к которому мы прежде иногда прибегали, теперь нам недоступен. Больше нельзя и думать о купанье, так как после смерти Джинкстропа акулы приплывают стаями и окружают наш плот.

Я попытался сегодня добыть немного годной для питья влаги, испаряя морскую воду, но, несмотря на все мое упорство, мне с трудом удается смочить кусочек тряпки. К тому же чайник так стар, что стал протекать, и мне пришлось отказаться от этой затеи.

Инженер Фолстен тоже донельзя изнурен, — если он и переживет нас, то лишь на несколько дней. Поднимая голову, я даже не вижу его. Лежит ли он под парусами, или уже умер? Один только энергичный капитан Кертис стоит на краю плота и смотрит! Подумать только: этот человек… еще надеется!

Я отправляюсь на свое место, чтобы растянуться там и ждать смерти. Чем раньше она придет, тем лучше.

Сколько прошло часов — не знаю…

Вдруг слышу взрыв смеха. Кто-то из нас, очевидно, сошел с ума!

Взрывы смеха становятся громче. Я не поднимаю головы. Мне все равно. Однако до меня долетают какие-то бессвязные слова.

— Лужайка, лужайка! Зеленые деревья! А под деревьями трактир! Живо! Водки, джина, воды! За каждую каплю даю гинею! Я заплачу! У меня есть золото! Золото!

Галлюцинирует… Бедняга… За все золото государственного банка ты не получишь теперь ни капли воды…

Это матрос Флейпол. В бреду он восклицает:

— Земля! Вон земля!

Это слово могло бы воскресить мертвого! Я с трудом поднимаюсь. Ни намека на землю! Флейпол расхаживает по плоту, смеется, поет и подает сигналы в сторону воображаемого берега… У него, конечно, нет непосредственных восприятий слуха, зрения, вкуса, но их заменяют чисто мозговые явления. Он разговаривает с отсутствующими приятелями и зовет их с собой в кардифский кабачок «Под сенью королевского герба». Здесь он предлагает им джину, виски, воды — особенно воды, которой он упивается! Ходит среди распростертых тел и, на каждом шагу спотыкаясь, падая и поднимаясь, распевает хриплым голосом. Можно подумать, что он мертвецки пьян. Отдавшись во власть безумия, он уже не страдает, не испытывает жажды. Ах! хотелось бы и мне так помешаться…

Неужели этот несчастный кончит так же, как негр Джинкстроп, неужели он бросится в море?

По-видимому, у Дауласа, Фолстена и боцмана мелькнула та же мысль. Но если Флейпол захочет покончить с собой, они не допустят, чтобы это было сделано «без пользы для них»! И вот они поднимаются, ходят за ним по пятам, сторожат его! Если Флейпол бросится в море, они на этот раз выхватят его из пасти акул!

Но Флейпол не бросился в море. Он так опьянел от галлюцинаций, словно действительно напился водки. Свалившись, как сноп, он заснул тяжелым сном.

52. ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ ЯНВАРЯ

Ночь с 24 на 25 января была туманной и почему-то одной из самых жарких, какие только можно вообразить. От тумана мы задыхаемся. Одной лишь искры, чудится нам, достаточно, чтобы вспыхнул пожар, как в пороховом погребе. Плот даже не кружится на месте, он совершенно неподвижен. Я спрашиваю себя временами, способен ли он вообще плыть?

Ночью я несколько раз пытался сосчитать, сколько нас осталось на борту. Кажется, что одиннадцать, но мне с трудом удается сосредоточиться, и выходит то десять, то двенадцать. Должно быть, после смерти Джинкстропа на плоту осталось одиннадцать человек. Завтра их будет десять. Я умру.

И в самом деле, я чувствую, что страдания мои скоро кончатся: передо мной проходит вся прошлая жизнь. Родина, друзья, семья — мне дано увидеть их в последний раз в туманной грезе!

К утру я проснулся, если можно назвать сном болезненную дремоту, в которую я впал. Да простит мне бог, но я серьезно подумываю положить конец своим страданиям. Мысль эта засела у меня в голове. Я испытываю облегчение, говоря себе, что могу поставить точку, когда захочу.

С каким-то странным спокойствием сообщаю о своем решении Роберту Кертису. Капитан лишь одобрительно кивает головой.

— Что касается меня, — говорит он, — я не убью себя. Это означало бы покинуть свой пост. Если смерть не придет за мной раньше, чем за остальными, я останусь на этом плоту последним.

Туман все не рассеивается. Мы окружены какой-то сероватой пеленой. Не видно даже воды. Туман поднимается с океана густыми волнами, но чувствуется, что над ним сияет жаркое солнце, которое быстро разгонит эти пары.

Около семи часов мне показалось, что над моей головой кричат птицы. Роберт Кертис — он все еще стоит и смотрит вдаль — жадно прислушивается к этим крикам. Они возобновляются трижды.

В третий раз я подхожу к нему и слышу глухое бормотанье:

— Птицы!.. Но, значит, земля близко!..

Неужели Роберт Кертис все еще верит в появление земли? Я в это не верю! Не существует ни континентов, ни островов. Земной шар всего лишь жидкий сфероид, каким он был во второй период после своего возникновения!

И все же я жду с некоторым нетерпением, чтобы туман рассеялся; не то чтобы я рассчитывал увидеть землю, но эта нелепая мысль, эта несбыточная надежда преследует меня, и я спешу от нее освободиться.

Только часам к одиннадцати туман начинает редеть. Над водой еще вьются густые клубы, а выше, в прорывах облаков, я вижу небесную лазурь. Яркие лучи пронзают завесу испарений и впиваются в нас, как раскаленные добела металлические стрелы. Но на горизонте пары сгущаются, и я ничего не могу различить.

Клубы тумана окружают нас еще с полчаса, они расползаются очень медленно из-за полного отсутствия ветра.

Роберт Кертис, опираясь на борт плота, старается разглядеть, что делается за завесой тумана.

Наконец, жгучее солнце очищает поверхность океана, туман отступает, свет наполняет пространство, четко выступает горизонт.

Как и все эти полтора месяца, он лежит перед нами пустынной окружностью: вода сливается с небом!

Роберт Кертис, поглядев кругом, не произносит ни слова. О! Мне искренне жаль его, ведь он единственный из нас, кто не имеет права лишить себя жизни, когда захочет. Я же умру завтра, и если смерть не поразит меня, я сам пойду ей навстречу. Не знаю, живы ли еще мои спутники, но мне кажется, что я уже давно не видел их.

Наступила ночь. Я не мог уснуть ни минуты. Часов около двух жажда стала так нестерпима, что вызвала у меня жалобные стоны. Как! Неужели мне не дано испытать перед смертью высшее наслаждение — загасить огонь, который жжет мне грудь?

Да! Я напьюсь собственной крови за отсутствием крови других! Пользы мне от этого не будет, знаю, но по крайней мере я обману жажду!

Едва эта мысль мелькнула у меня в голове, как я привел ее в исполнение. С трудом раскрываю перочинный нож и обнажаю руку. Быстрым ударом перерезаю себе вену. Кровь выходит капля по капле, и вот я утоляю жажду из источника собственной жизни! Кровь снова входит в меня и на мгновение утишает мои жестокие муки; потом она останавливается, иссякает.

Как долго ждать завтрашнего дня!

С наступлением утра густой туман снова собрался на горизонте и сузил круг, центром которого является плот. Этот туман горяч, как пары, вырывающиеся из котла.

Сегодня — последний день моей жизни. Прежде чем умереть, мне хотелось обменяться рукопожатием с другом. Роберт Кертис стоит неподалеку. Я с трудом подползаю к нему и беру его за руку. Он меня понимает, он знает, что это прощанье, и словно порывается пробудить во мне последний проблеск надежды, но напрасно.

Хотелось бы мне также повидать Летурнеров и мисс Херби… Но я не смею! Молодая девушка все прочтет в моих глазах. Она заговорит о боге, о будущей жизни, которую надо терпеливо ожидать… Ожидать! На это у меня нет мужества… Да простит меня бог!

Я возвращаюсь на задний» конец плота, и после долгих усилий мне удается стать возле мачты. Я в последний раз обвожу взглядом это безжалостное море, этот неизменный горизонт! Если бы даже я увидел землю или парус, поднимающийся над волнами, я решил бы, что это игра воображения… Но море пустынно!

Теперь десять часов утра. Пора кончать. Голодные боли, жгучая жажда начинают терзать меня с новой силой. Инстинкт самосохранения во мне умолк. Через несколько минут я уже не буду страдать!.. Да сжалится надо мною господь!

В это мгновение раздается чей-то голос. Я узнаю голос Дауласа.

Плотник подходит к Роберту Кертису.

— Капитан, — говорит он, — бросим жребий!

Я уже готов был кинуться в море, но вдруг останавливаюсь. Почему? Не знаю. Но я возвращаюсь на свое место.

53. ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ ЯНВАРЯ

Предложение сделано. Все его слышали, все его поняли. Вот уже несколько дней как это стало навязчивой идеей, которую никто не смел высказать.

Итак, будет брошен жребий.

Тот, кого изберет судьба… Что ж, каждый получит свою долю.

Пусть так! Если жребий падет на меня, я не стану жаловаться.

Мне кажется, что было предложено сделать исключение в пользу мисс Херби, — этого потребовал Андре Летурнер. Но среди матросов поднялся гневный ропот. Нас на борту одиннадцать человек, следовательно, каждый из нас имеет десять шансов за себя, один против, и если сделать исключение для кого бы то ни было, соотношение изменится. Мисс Херби разделит общую участь.

Половина одиннадцатого утра. Боцман, которого предложение Дауласа подбодрило, настаивает на том, чтобы немедленно приступить к жеребьевке. И он прав. Впрочем, никто из нас не дорожит жизнью. Тот, кого отметит судьба, лишь на несколько дней, может быть, всего на несколько часов, опередит своих спутников. Это нам известно, и мы не страшимся смерти. Но не страдать от голода день или два, не чувствовать жажды, вот чего мы хотим, и мы этого добьемся.

Не знаю, каким образом билетики с нашими именами очутились в чьей-то шляпе. Вероятно, Фолстен написал их на листе, вырванном из своей записной книжки.

Перед нами одиннадцать имен. Мы договорились, что жертвой будет тот, чье имя окажется на последнем оставшемся билетике.

Кому производить жеребьевку? Никто не решается.

— Я! — говорит один из нас.

Обернувшись на этот голос, я узнаю Летурнера. Он стоит, мертвенно-бледный, протянув вперед руку, страшный в своем спокойствии; пряди седых волос упали на запавшие щеки.

Несчастный отец! Я понимаю. Я знаю, почему ты вызвался читать записки… Нет предела твоей отцовской самоотверженности…

— Как хотите! — говорит боцман.

Господин Летурнер опускает руку в шляпу. Он берет билетик, разворачивает его, произносит вслух фамилию и передает тому, кто назван.

Первым выходит Берке, он испускает крик радости.

Вторым — Флейпол.

Третьим — боцман.

Четвертым — Фолстен.

Пятым — Роберт Кертис.

Шестым — Сандон.

Уже названа половина имен плюс одно.

Мое еще-не названо. Я пытаюсь вычислить оставшиеся у меня шансы: четыре за, один против.

С тех пор как Берке закричал, не было произнесено ни одного слова.

Летурнер продолжает свое зловещее дело.

Седьмое имя — мисс Херби; молодая девушка даже не дрогнула.

Восьмое имя — мое. Да! Мое!

Девятое: «Летурнер»!

— Который? — спрашивает боцман.

— Андре! — отвечает Летурнер-отец.

Раздается крик, и Андре падает без сознания.

— Ну, скорее же! — рычит плотник Даулас. В шляпе остались два билетика, два имени: его и Летурнера.

Даулас сверлит взглядом соперника, словно собираясь ринуться на него и пожрать. Летурнер спокоен, почти улыбается. Он опускает руку и вынимает из шляпы предпоследний билет, медленно развертывает его и произносит голосом, в котором не слышится ни малейшей дрожи, с твердостью, которой я никогда не ожидал от этого человека: «Даулас!»

Плотник спасен. Из его груди вырывается нечто похожее на рев.

Тогда Летурнер берет последний билет и, не развертывая его, рвет на мелкие части.

Но один оторванный клочок залетел в угол плота. Никто этого не заметил. Я ползу в ту сторону, подбираю кусочек бумаги и читаю: Анд…

Летурнер бросается ко мне, он с силою вырывает у меня из рук бумажку, яростно мнет ее и, пристально глядя на меня, бросает в море.

54. ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ ЯНВАРЯ. ПРОДОЛЖЕНИЕ

Я угадал. Отец пожертвовал собою ради сына. Он мог отдать ему только свою жизнь и отдал ее.

Изголодавшиеся люди не хотят больше ждать. Их муки усиливаются при виде жертвы. Летурнер для них уже не человек. Они не говорят ни слова, но губы у них вытягиваются, оскаленные зубы, готовые впиться в добычу и рвать ее со свирепой жадностью, как рвут клыки хищных зверей. Не хватает только, чтобы они бросились на свою жертву и проглотили ее живьем!

Кто поверит, что в это мгновение раздался призыв к человечности, проблески которой еще сохранились, быть может, в этих людях? И кто, в особенности, поверит, что этот призыв будет услышан? Да, одно слово остановило матросов в ту самую минуту, когда они собирались ринуться на Летурнера. Боцман, готовый сыграть роль мясника, Даулас с топором в руке вдруг застыли, словно завороженные.

Мисс Херби подходит к ним, с трудом волоча ноги.

— Друзья мои, — говорит она, — подождите еще один день! Только один день! Если завтра не покажется земля, если ни одно судно не встретится нам, наш бедный товарищ станет вашей жертвой…

При этих словах сердце мое дрогнуло. Они показались мне пророческими. Не свыше ли вдохновлена эта благородная девушка? К сердцу прихлынула мощная волна надежды. Может быть, берег, судно явились мисс Херби в одном из тех видений, которые бог посылает некоторым избранным. Да! Надо подождать еще один день! Разве это много — один день, после всего, что мы выстрадали.

Роберт Кертис такого же мнения, как и я. Мы присоединяемся к просьбе мисс Херби. И Фолстен тоже. Мы умоляем наших спутников, боцмана, Дауласа и других…

Матросы останавливаются, ни один из них не ропщет.

Боцман бросает топор; он говорит глухим голосом:

— Завтра, на рассвете!

Все сказано. Если завтра мы не увидим ни земли, ни судна, свершится ужасное жертвоприношение.

Все возвращаются на свои места и остатком воли стараются подавить стоны. Матросы прячутся под парусами. Они даже не смотрят на море. Не все ли равно! Завтра они насытятся.

Между тем Андре Летурнер пришел в себя и прежде всего взглянул на отца. Затем я вижу, что он считает тех, кто остался на плоту… Все налицо. На кого же пал жребий? Когда Андре потерял сознание, не были еще произнесены две фамилии — плотника и его отца! Но Летурнер и Даулас еще живы!

Мисс Херби подходит к нему и говорит, что жеребьевка не была закончена.

Андре удовлетворен ее ответом. Он берет за руку отца. У Летурнера спокойное, слегка улыбающееся лицо. Он видит, он понимает только одно: его сын пощажен. Эти два существа, так тесно связанные друг с другом, усаживаются на заднем конце плота и разговаривают вполголоса.

А я еще не пришел в себя от первого впечатления, произведенного вмешательством молодой девушки. Я верю в помощь провидения. Мне трудно даже выразить, как глубоко эта мысль овладела мной. Я готов утверждать, что близится конец наших бедствий, и так уверен в этом, словно судно или земля уже оказались перед нами, в каких-нибудь двух-трех милях. В этой вере нет ничего удивительного. Мой мозг так опустошен, что химеры принимаются мною за действительность.

Я говорю о своих предчувствиях с Летурнерами. Андре полон веры, как и я. Несчастный юноша! Если бы он знал, что завтра…

Отец серьезно слушает и поддерживает во мне надежду. Он тоже верит, что небо пощадит оставшихся в живых пассажиров и матросов «Ченслера», или по крайней мере делает вид, что верит; он осыпает своего сына ласками — последними…

Позже, когда мы остаемся вдвоем с Летурнером, он наклоняется и шепчет мне на ухо:

— Я поручаю вам моего несчастного сына, — пусть он никогда не узнает, что…

Он не кончает фразы — и крупные слезы катятся из его глаз.

Я всей душой надеюсь. Осматриваю горизонт, ни на минуту не отрывая от него глаз, весь его обегаю взглядом. Море пустынно, но это не вызывает во мне тревоги. Еще до наступления завтрашнего дня мы увидим парус или землю.

Роберт Кертис, как и я, наблюдает море. Мисс Херби, Фолстен, даже боцман — все глядят на бескрайний водный простор, сосредоточив всю силу жизни в этом взгляде.

Тем временем спускается ночь, но я уверен, что какое-нибудь судно приближается к нам в этой глубокой тьме и что на заре оттуда заметят наши сигналы.

55. ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЕ ЯНВАРЯ

Я не смыкаю глаз. Прислушиваюсь к малейшему шуму, к плеску воды, к рокоту волн. Вокруг плота теперь нет ни одной акулы. В этом я вижу счастливое предзнаменование.

Луна взошла в сорок шесть минут первого. Но при смутном свете ее нет возможности видеть морскую даль. Сколько раз мне казалось, что я различаю в нескольких кабельтовых контуры вожделенного паруса.

Наступает утро… Солнце встает над пустынным морем!

Страшная минута приближается. И я чувствую, что вчерашние надежды понемногу угасают во мне. Судно не показывается. И земли тоже нет. Медленно возвращается ко мне сознание действительности, и я вспоминаю! Сейчас свершится гнусная казнь!

Я не смею смотреть на жертву. Когда Летурнер останавливает на мне взгляд, выражающий покорность судьбе, я опускаю глаза.

Сердце у меня сжимается от непреодолимого ужаса, а голова так кружится, точно я пьян.

Уже шесть часов утра. Нет, я не верю в помощь провидения. Сердце бьется учащенно, пульс перевалил за сто, и весь я в холодном поту.

Боцман и Роберт Кертис стоят, опершись на мачту, и все еще наблюдают океан. На боцмана страшно смотреть. Чувствуется, что он ничего не предпримет раньше назначенного часа, но и опоздания не допустит. Я не могу угадать мыслей капитана. Его лицо мертвенно бледно, живут только глаза.

Матросы, шатаясь, бродят по плоту и уже пожирают свою добычу горящим взглядом.