У речки захлебывались пулеметы.
      Партизаны рассыпались. Хорошо освещенные пламенем пожаров, гитлеровцы бежали нам навстречу занимать окопы. С близкой дистанции мы открыли по ним огонь. Но и на нас обрушился град трассирующих пуль. Рядом со мной кто-то коротко простонал и затих.
      Пожар уже охватил все село. Только на юго-восточной стороне было темно. Значит, евпаторийцев нет. Шел ожесточенный уличный бой. Все смешалось. Метрах в пятидесяти от нас лежали какие-то люди.
      - Эй, евпаторийцы!
      Ответом были длинные автоматные очереди.
      Я очень отчетливо запомнил все подробности этого первого для меня ночного боя. Удивляло умение партизан действовать в этом кипящем огненном котле. Вот почти рядом со мной партизан поджигает двухэтажный дом, с балкона которого бьет пулемет. Поражает невозмутимое спокойствие партизана: дом никак не загорается, но он настойчиво делает попытку за попыткой поджечь его. Наконец, приволакивает большой камень и, встав на него, протягивает факел к деревянному карнизу. Ярко освещенный, не обращая никакого внимания на грохот и трескотню уличного боя, на светящиеся пули, которые шальными стаями носятся по улицам, партизан продолжает свое дело. Пламя охватывает балкон, вскоре он обрушивается на землю, и на его месте поднимается столб огня.
      Стрельба то утихала, то опять возобновлялась с возрастающей силой, особенно в районе, где действовал Македонский. Фашисты сумели организовать и там крепкое сопротивление.
      Противник несколько пришел в себя, и положение наше ухудшилось.
      Прислушались... Выстрелы раздавались в северо-западной стороне все выше и выше. Значит, наши уже отходят.
      Ко мне подбегают командиры отрядов, просят приказ на отход. Но я его не даю, - не имею права давать. Киндинов молчит. Разведка, посланная мною во все стороны, наших не нашла, кругом были фашисты.
      Что же делать?
      Десятки немецких автоматчиков, заняв высоты и опушки леса, прочесывали ущелья, выходящие из села.
      Но вот три красные ракеты одна за другой взвились в предрассветное небо. Это сигнал отходить!
      Но куда отходить? А если в центр села, а потом по шоссе и где-то свернуть в сторону? Только так. Враги этого не ждут.
      - За мной! В село!
      Мы бежали через дымные улицы, преодолевая вражеские заслоны. За нами катилась стрельба, но мы нашли лазейку и по старой забытой тропе выскочили в горы.
      Рассвело. Медленно, очень медленно мы пробивались все выше и выше. Горящее село осталось внизу. По Качинской долине широким полотном стлался дым пожара.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Плотные белые облака длинными языками спускаются к ущелью Уч-Кош. Солнце ярко освещает полоску вечнозеленой растительности побережья. Вершина Медведь-горы, далеко выдвинувшаяся в море, покрыта пушистой шапкой облаков.
      Теплое воздушное течение, поднимающееся от моря и нагретого февральским солнцем берега, разрывает массу облаков и, унося их ввысь, разбрасывает по небу кружевным узором.
      Внизу, у самого моря, раскинулась сверкающая на солнце Ялта. Отсюда она кажется совсем крошечной. Сколько раз мне приходилось наблюдать восход солнца с вершин Ай-Петри и любоваться Южным берегом с высоты птичьего полета!.. Помню, летним вечером, после ужина, шумной компанией в автобусах поднимались мы по одной из красивейших дорог Крыма - Бахчисарайскому шоссе. Оно вьется петлями, ныряя то в сосновый мачтовый лес, то в густые заросли шиповника. Под скалой Шишко шоссе делает тринадцать таких петель, и с каждого поворота открывается чудесная панорама побережья. Трудно передать и все наши восторги в то время, когда проводник в предрассветной дымке вел нас к вершине Ай-Петри...
      Сейчас, глядя со скалы Шишко на Ялту и море, мы не испытывали восторга. Сейчас нет той Ялты. Затоптанная фашистскими сапогами, придавленная зловещей тенью гитлеровской свастики, она мало напоминала наш чудесный курорт.
      Гитлеровские войска вступили в город по Бахчисарайскому шоссе утром восьмого ноября 1941 года. Улицы были пусты. Наши части ушли на Севастополь. Кроме нескольких раненых красноармейцев, никто не попал в плен, хотя фашисты писали в своих газетах о тысячах сдавшихся. Было пусто в порту - наши увели все суда, вплоть до последней рыбачьей лодки.
      Ялта пришлась по вкусу нацистам. Они восторгались городом в своих письмах на родину. Одно такое письмо попало к нам в руки.
      "...Мне трудно поверить, что это Россия, - писал офицер. - Нахожусь в экзотической Ялте. Какие дворцы, набережная, какая архитектура, даже узорные железные ограды в строго выдержанном стиле. Прямо - Венеция... Неужели все это сделано руками этих варваров?.."
      Фашисты начали распределять лучшие дворцы между собой. Командующий 11-й армией фон Манштейн облюбовал дворец "Кичкинэ"*.
      _______________
      * Сейчас санаторий "Жемчужина".
      Каждый, кто бывал в Ялте, навестил, наверное, любимый всеми домик Антона Павловича Чехова. Этот дом был свидетелем встреч Чехова с Горьким, Короленко, Левитаном, Маминым-Сибиряком, с выдающимися людьми Московского Художественного театра - Станиславским, Немировичем-Данченко, Качаловым, Москвиным. Каждая комната, каждая вещь, заботливо сохраняемая, напоминала о выдающихся людях, которыми гордится наша Родина. Здесь все было просто, сердечно, если можно так сказать, - по-домашнему. Стоило переступить порог этого домика, и вы забывали, что находитесь в музее, - будто зашли в гости к самому Антону Павловичу.
      Фашисты не прошли мимо этого памятника русской культуры. Они пытались вывезти в Германию картины Левитана, письма Чехова. Им не удалось ограбить музей только благодаря находчивости и мужеству сестры писателя Марии Павловны Чеховой.
      Жители близлежащих домов извещали Марию Павловну о каждом появлении гитлеровцев в районе. Мария Павловна готовилась к встрече с непрошенными гостями, уводила их от главных экспонатов, какой-нибудь красивой безделушкой удовлетворяла не слишком требовательный вкус офицеров Адольфа Гитлера.
      С Севастопольского участка фронта шли тысячи раненых солдат и офицеров врага, которые нуждались в госпитализации.
      Фашисты старались широко использовать под госпитали южнобережные здравницы. Но мы поставили перед собой задачу не давать фашистам покоя. Над Ялтой все чаще раздавались очереди партизанских автоматов. Все больше крестов вырастало на массандровском кладбище. Первый комендант города обер-лейтенант Густав Мюллен был убит под Массандрой ялтинскими партизанами, а после боя с ялтинским отрядом на горе Рока многие вражеские солдаты и офицеры повязали на рукава черные повязки в знак траура по погибшим собратьям.
      Фашисты усилили террор. В декабре 1941 года в урочище "Селям" было расстреляно более двух тысяч жителей.
      Жизнь в Ялте шла за плотно закрытыми ставнями и опущенными шторами. Люди собирались тайком и обсуждали события, прислушиваясь к отдаленному гулу артиллерии под стенами Севастополя.
      Наши партизанские ходоки пробирались в город и приносили народу новости с фронтов.
      Когда в Керчи и Феодосии высадились советские десанты, мы немедленно сообщили ялтинцам эту волнующую новость. Людям стало легче дышать.
      Фашисты нервничали. Строили доты на ялтинской набережной, на мысах, у Желтышевского пляжа... Черные жерла орудий выглядывали из-за решетки городского сада. Это была уже не набережная - излюбленное место горожан, а укрепленная линия. Гитлеровцам мерещились десанты. Специальные подвижные мотогруппы колесили из одного конца города в другой в поисках десантных групп. По городу поговаривали об "уже высаженных десантах" у Ливадии и Никиты. Фашисты часто принимали эти слухи за чистую монету и окончательно изматывали свои нервы. Они заботились лишь о том, чтобы успеть выскочить из "мышеловки", какой и на самом деле была для них Ялта.
      В феврале, боясь десантов, фашисты начали взрывать ялтинский мол одно из замечательных портовых сооружений на Черном море.
      Иногда на горизонте против Ялты появлялись наши морские суда. Тогда гитлеровцы в панике метались по набережной, занимая рубежи, и открывали бешеный, но безрезультатный артиллерийский огонь.
      На старом платане против городской сберегательной кассы по набережной фашисты повесили семью Горемыкиных за то, что у них переночевали партизаны. Долго висели трупы Горемыкина, его жены и пятнадцатилетней дочери.
      Хлеб населению не выдавался. Ни хлеба, ни других продуктов в Ялте ни за какие деньги нельзя было достать. Оккупанты ограничили хождение по улицам и не пускали ялтинцев в другие населенные пункты для обмена вещей на продовольствие.
      Зимой 1942 года жители города прочли неожиданное объявление: гитлеровский комендант проявил "заботу" о жителях Ялты. Он предлагал всем желающим идти в степные районы Крыма для обмена продуктов. Собраться при комендатуре. Фашисты обещали организованный выход под контролем представителя комендатуры, который якобы защитит население от "возможных каверз" со стороны партизан.
      Ввиду дальности расстояния фашисты рекомендовали идти в степные районы преимущественно мужчинам и молодым женщинам.
      Жители, доведенные до отчаяния, ухватились за это предложение. Собралось более пятисот человек. Их разбили на две группы и необычайно вежливо попросили следовать по дороге.
      Охраны не было, если не считать двух представителей комендатуры. Пошли. Мужчины разных возрастов, молодые женщины, девушки.
      Навстречу попадались машины, одиночные и колоннами. Никто не обратил внимания, когда у деревни Никита остановились три машины, полные фашистов.
      Окружив толпу, солдаты согнали людей из кюветов на дорогу.
      Теперь это уже не была группа мирных жителей, несущих на обмен самое ценное свое имущество, чтобы спасти от голода себя и близких. Это были неизвестно за что арестованные советские люди - последняя надежда оставленных в Ялте семейств.
      Долго ждали жители Ялты своих ходоков за хлебом и только много времени спустя узнали правду о их судьбе. Больше половины арестованных были направлены в пломбированных вагонах в Германию, а признанные слабыми заключены в концлагерь - "картофельный городок" - на окраине Симферополя.
      И все-таки доведенные голодом до отчаяния люди рисковали жизнью, но ходили на обмен.
      Однажды, направляясь с несколькими партизанами в Ялтинский отряд, мы встретили толпу женщин, подростков и стариков. За плечами мешки, котомки. Четвертый месяц оккупации, а кажется - вечность прошла с тех пор, как фашистский "новый порядок" придавил этих людей. Лица изможденные, изорванная одежда, опущенные плечи. Неужели это ялтинцы, вечно жизнерадостные южане, говорливые, темпераментные?
      Увидев вооруженных людей, толпа остановилась.
      - Здравствуйте, товарищи!
      - Здравствуйте, здравствуйте! Вы не из Ялтинского отряда? - сразу радостно ответили нам из толпы.
      - Есть и такие, - мы ближе подошли к людям, стали присматриваться.
      С трудом узнал я в толпе еще недавно молодую, задорную женщину, мою соседку. Теперь ее смело можно было назвать старухой.
      - Анна Михайловна?! Что с вами? Как живете, где ваш сын?
      - Вот иду из Симферополя, повидать сына ходила... Что они с ним, проклятые фашисты, сделали, - рыдая говорила она. - Со всеми по объявлению коменданта он пошел на обмен. Я тоже, дура, поверила. Снарядила в дорогу, хорошо одела, а теперь вот сама видела сыночка в "картофельном городке". Босой шагает по снегу, в фуфайке без рукава, какая-то старая шляпа на нем. Он крикнул мне: "Мама, пропаду здесь".
      Не все жители подошли к нам. Некоторые сторонились, видимо, опасаясь последствий этой встречи.
      - Товарищи, послушайте сводку Информбюро!
      Я громко прочитал ялтинцам об успехах Советской Армии в зимней кампании 1942 года, рассказал о боях за Севастополь и на Керченском полуострове.
      Слушали все с большим вниманием, особенно когда речь шла о событиях в Крыму.
      - Товарищи, до свидания, крепитесь. Не поддавайтесь фашистам. Мы вернемся! - прощались с жителями партизаны.
      В Ялтинский отряд со мной шел назначенный туда штабом района новый командир, бывший партизан Красноармейского отряда Николай Кривошта. Это был красивый украинец, такой плечистый и сильный, что казалось, будто ему одежда мала. В действиях он был очень решительным человеком, безупречно смелым, за время пребывания на войне был уже трижды ранен, но об этом у нас мало кто знал.
      На долю Ялтинского отряда выпали тяжелые испытания. После декабрьского боя с карателями, когда в отряде погибло много партизан, оставшиеся во главе с Иваном Подопригорой разместились в старой Стильской кошаре на северных склонах гор.
      Подопригора в бою показал себя хорошо, но в роли командира отряда оказался слабым человеком. Он больше агитировал, чем приказывал, а в создавшихся условиях нужна была железная командирская воля. Слишком мягкий и уступчивый по характеру, он ослабил дисциплину в отряде. Почти никаких боевых операций, за исключением поисков пищи, отряд не проводил. Да и этими вылазками руководил комиссар отряда Александр Кучер, назначенный после гибели Мошкарина. По специальности механик, в двадцать шесть лет Кучер был уже депутатом Ялтинского городского Совета. Его богатырский рост, могучие плечи говорили о большой физической силе. Кучера редко можно было застать в кошаре. С небольшой группой он по глубокому метровому снегу то и дело ходил по яйле на старые базы и на проселочные дороги собирать остатки им же, на всякий случай, закопанных продуктов и нападать на небольшие румынские обозы, доставляя в отряд трофеи - конину.
      Кучер возвращался в лагерь усталый, едва держась на ногах, и не замечал положения в отряде. Люди, лежа вокруг костров, смотрели на явившегося с операции комиссара, как на своего спасителя, ждали от него продовольствия и не задумывались, к чему может привести их собственная бездеятельность.
      Надо признать, что мы - Бортников и я, - представляющие штаб четвертого партизанского района, не смогли своевременно помочь Ялтинскому отряду. Мы надеялись на то, что сама боевая обстановка подскажет отряду, как жить и бороться.
      Новое командование района - Амелинов и Киндинов - поступило иначе. Комиссар района немедленно побывал в отряде. Вернувшись оттуда, он сказал:
      - У ялтинцев появился еще один опасный враг. Враг, опустошающий наши сердца, обрекающий людей на моральное и физическое прозябание, это безделье. Надо немедленно послать к ялтинцам нового командира. Надо заставить партизан шевелиться и думать о цели своего пребывания в лесу.
      Штаб района сейчас же вызвал из Красноармейского отряда Николая Кривошту. Ему рассказали о делах в отряде, о людях. Он внимательно выслушал, подумал.
      Прощаясь с Кривоштой, начальник района Киндинов спросил:
      - Ну, как?
      - Не знаю, там разберусь, но воевать буду!
      - Хорошо. Пусть начальник штаба представит тебя отряду, - Киндинов указал на меня.
      К закату солнца мы добрались до Стильской кошары. У спуска встретились с группой Александра Кучера, возвращающейся из очередной хозоперации.
      - Товарищ Кучер, знакомьтесь с новым командиром отряда, - сказал я, пожимая холодную, без рукавицы, руку комиссара.
      - Здравствуйте, командир. Кажется, мы где-то встречались? - Кучер, разглядывая Кривошту, крепко пожал ему руку.
      - Было такое дело. Я приходил к вам из Красноармейского отряда, улыбнулся Кривошта.
      "Пожалуй, хороший будет напарник", - подумал я.
      У входа в кошару топталась сутуловатая фигура часового с винтовкой в руках. Я узнал Семена Зоренко.
      - Здравствуй, Семен, чего согнулся? Как, удачно тогда ходил в разведку, к Гурзуфу?
      Он посмотрел на меня, промолчал и отошел.
      В кошаре, вокруг дымящего очага, сидели партизаны. Все обросли густыми бородами.
      Холодно, неуютно. Сквозь полуразрушенные стены намело снега, который уже почернел от копоти костра. С дырявой крыши на людей течет, это тает лежащий на крыше снег. На меня, да, наверно, и на Кривошту вся эта картина подействовала удручающе.
      Я представил людям нового командира. Встретили его довольно равнодушно. Устроившись у костра, мы с Кривоштой начали сушить одежду.
      Сильные порывы ветра через незаделанные щели пронизывали кошару. Партизаны ежились. Кривошта, сидя на своем вещевом мешке, молча наблюдал. Я видел, что он волновался, у него вздрагивали ноздри. Он поднялся неожиданно и, взяв в руки автомат, властно скомандовал:
      - А ну, братва, встать всем!
      Лениво сбросив с себя тряпье, партизаны поднялись.
      - Быстрее, быстрее, - торопил Кривошта, - выйти всем из кошары!
      Он первый твердыми шагами направился к выходу. За ним медленно потянулись недоумевающие партизаны. Я и Кучер, подтягивая отстающих, вышли последними.
      На холодном ветру Николай Кривошта построил партизан в одну шеренгу.
      - Что это еще, холодно... Давай в кошару, командир. Чего морозишь? недовольно пробурчали из строя.
      - В кошару вернемся только тогда, когда вы приведете ее в порядок. Там порядочная свинья не захочет лежать. Марш сейчас же за мелким хворостом!
      - Где же его ночью найдешь?
      - Найдете. Пропуск в кошару - вязанка хвороста или сена. Кто хочет тепла, тот найдет!
      На часах встал Вязников, новый парторг отряда, назначенный комиссаром района.
      Кучер, Кривошта и наши проводники начали приводить помещение в порядок.
      Через полчаса появилась первая группа партизан с сеном.
      - Вот, нашли же, да еще сено! - подморгнул нам с Вязниковым Кривошта.
      Кошара быстро меняла свой вид. Кривошта умело распределил места для лежанок. Все дыры проконопатили хворостом и сеном. Сразу повеяло уютом, стало теплее и веселее. Принесли в ведрах снег и поставили на огонь. Скоро закипела вода, мы заварили чай и пригласили всех угощаться.
      На середину вышел Туркин, тот самый бухгалтер, который в одном из первых боев отважно швырял гранаты в немецкую цепь. Когда мы пришли, я не сразу узнал Туркина. Большая неопределенного цвета борода сильно изменила его. Но сейчас он, посмотрев на нового командира отряда и вдруг, может быть, впервые улыбнувшись за эти дни, сказал:
      - Ну, теперь у нас получается что-то вроде порядка.
      Все тоже улыбнулись. "Порядок" - это было любимое слово Туркина.
      Напившись чаю, комиссар Кучер прочел сводку Информбюро. Разговор оживился, партизаны начали задавать вопросы.
      Заполночь Кривошта встал и, снимая портупею, приказал:
      - Ложитесь спать. Завтра дел много.
      Яркое февральское южное утро. Слышны разрывы бомб где-то в районе Бахчисарая и далекий ровный рокот моторов. Это наши летчики с Кавказского фронта "поздравляют" гитлеровцев с предвесенним утром.
      - Сегодня - день санитарной обработки. Долой бороды и грязь! Все перестирать, перечистить, перештопать - это первая боевая задача, - сказал Кривошта и вытащил из планшета ножницы.
      Под руку командира попался директор Ялтинской средней школы Ермолаев - "Пугачев", как прозвали его в лесу за черную, поистине пугачевскую бороду.
      - Ребята, "Пугачев" в беде! - кричит Смирнов, единственный безбородый партизан - борода у него упорно не хотела расти.
      - Ну что ж, "Емелька", с тебя и начнем! - ножницы врезались в черную бороду учителя.
      Смирнов правил бритву для очередной процедуры. Брадобрейный конвейер работал полным ходом. Некоторые партизаны просили оставить им бороды, но командир был неумолим.
      - Заработайте, - отшучивался он. - За пять убитых фашистов буду награждать бородой.
      - А как же мне-то, товарищ командир, ежели она, проклятая, не растет? - огорчился Смирнов.
      Все рассмеялись. Переменилось настроение у людей, появились шутки, смех. Кривошта все делал без натяжки, легко, естественно, но за этим чувствовалась направленность, его твердая воля.
      Три иголки без устали штопали и латали партизанское одеяние. Вокруг костров люди толпились в очереди за горячей водой, посуды не хватало.
      Проверили людей по списку. Кучер, Вязников и Подопригора докладывали о каждом партизане.
      Я предложил Кривоште распределить людей по взводам. Вызывая по фамилиям, он выстраивал партизан вдоль кошары.
      Фамилия Зоренко не была упомянута.
      - Товарищ командир, а в какой же взвод Семена Зоренко? Он наш, гурзуфский, - спросил Смирнов.
      - Зоренко?.. Действительно... куда же его? Да пусть остается при штабе, для разных поручений, - ответил комиссар.
      Зоренко посмотрел на Кучера и молча отвернулся.
      День закончился. Вечером Кривошта, Кучер и я готовили три группы для боевых операций. В конечном счете вся наша предварительная подготовка может оказаться безрезультатной, если мы не достигнем главного, то есть боевого успеха.
      Я видел, как волнуется Кривошта, придирчиво расспрашивает о каждом партизане, который должен пойти с ним на первую боевую операцию.
      Утром следующего дня я провожал Кривошту и Кучера на операцию. Они шли на Южное шоссе, шли разными направлениями. Вот они стоят на ветреной яйле, пожимают друг другу руки.
      - Желаю тебе, комиссар, хорошей удачи, богатых трофеев, - сказал командир и быстрым шагом повел группу к южным склонам.
      Кучер посмотрел ему вслед, сказал:
      - Мы должны принести в отряд победу. Без успеха я в штаб не вернусь.
      С Кривоштой шли несколько человек: Смирнов - гурзуфский маляр, Ермолаев - учитель, Туркин - бухгалтер, Болтин - рабочий совхоза "Гурзуф" и другие, отлично знающие окрестности Гурзуфа.
      Кривошта рассчитывал на внезапность. Гитлеровцы чувствовали себя на дороге относительно спокойно, не боялись передвигаться даже по ночам. Партизанские действия мало затронули этот район.
      По глубокому сыпучему снегу партизаны подошли к спуску у Гурзуфского седла и расположились на отдых в полуоткрытой пещере... Впереди целая ночь, тишина. Не слышно привычных выстрелов патрулей. Далеко в море бродит одинокий огонек, перемигивается с берегом.
      - Когда будем спускаться? - спросил у командира Болтин.
      - С полуночи начнем, а теперь давайте отдыхать, - Кривошта улегся на холодный пол пещеры.
      - Не спалось мне что-то, - рассказывал нам позже Кривошта. - Все размышлял об операции. Ведь это первая после декабрьской катастрофы вылазка Ялтинского отряда. Люди еще не верили в себя, думали, что после гибели Мошкарина дело стало пропащим. А я верил им, партизанам. Не может, не должно быть неудачи. Я старался как можно тщательнее обдумать предстоящую операцию.
      - Товарищ командир! - растолкал Кривошту проводник. - Пора, второй час...
      Начали спускаться. Из-за темных верхушек сосен пробивалась тусклая луна. Стали хорошо видны многочисленные оленьи следы на снегу.
      - Гляди-ка, куда перебрались из Заповедника. А ведь до войны в наших южных местах их не видали, - сказал Смирнов.
      - Дядя Саша, а где твоя семья, эвакуирована? - участливо спросил Кривошта Смирнова.
      - Нет, они там внизу, в Гурзуфе, - протянул партизан руку по направлению к морю. - Жена и дочь. Спят и не знают, что я тайком пробираюсь по своей же земле.
      В густых кустарниках партизаны дождались рассвета. Потом пробрались ползком ближе к дороге.
      Кривошта внимательно огляделся, что-то ему не понравилось. Он подполз к проводнику, сказал:
      - А еще ближе нельзя?
      - Опасно, места почти голые.
      - Веди к самой дороге, - жестко приказал командир. Он решил действовать наверняка.
      Дорога всего в трех метрах от группы. Лежат партизаны. Промчался патруль на трех мотоциклах, легковая машина фыркнула газом. Кривошта смотрит на дальний поворот. За полкилометра ему видны все машины, он ждет своей. Со стороны Гурзуфского моста послышался шум, на повороте показалась семитонка... Ближе... еще ближе...
      - Товарищи, это наша! - довольно громко крикнул командир и взял в руку противотанковую гранату.
      Машина рядом. Из-за реденького кустика Кривошта первый швырнул гранату.
      Фашисты выскочили из крытого брезентом кузова, партизаны стали расстреливать их из автоматов. Смирнов, Туркин и Ермолаев по приказу командира выбежали на дорогу... Кривошта бросился к кабине. Навстречу ему уже полоснула очередь из автомата, но командир был уже на брезентовой крыше и выстрелил в кабину. Стало тихо.
      - Собирать оружие, - приказал Кривошта и сам начал обыскивать машину. Где-то уже лаяли собаки, автоматные очереди резали свежий утренний горный воздух. Раздавались хриплые голоса. Кривошта будто ничего не слышал. Он только тогда дал команду, когда каждый партизан нагрузился трофейным оружием. Конечно, не столь важны были эти трофеи, сколько хотелось командиру приучить людей к выдержке, к тому, чтобы любое начатое дело доводить до конца.
      - Пора! - наконец, сказал командир и последним стал взбираться на кручу. Через пять минут началась стрельба. Она преследовала партизан, но не долго. Наверное, фашисты боялись углубляться в лес.
      Партизаны отошли благополучно по своим же следам.
      К вечеру Кривошта пришел в отряд. Его окружили, стали расспрашивать.
      - Ребята, все это не так уж страшно и гораздо лучше, чем сидеть вот в этой кошаре, - сказал за всех Смирнов. - Может, моя жена и дочь слышали наши выстрелы, почувствовали, что это я был там... Мне сейчас так хорошо, как будто я дома побывал!
      К следующему утру вернулась и группа комиссара, и тоже с большой удачей. Партизаны разбили пятитонную машину, уничтожили одиннадцать фашистов, захватили трофеи.
      - Как, командир, пойдут дела? - спросили мы у Кривошты.
      - Они уже пошли.
      Когда прощались с отрядом, на посту опять стоял бессменный часовой Зоренко.
      - Что ты, комиссар, морозишь у дверей Семена? Надо бы его в бой, а? спросил я провожавшего меня Кучера.
      - Да он и охрану-то нести как следует не умеет. Куда уж ему в бой?!
      - Прощай, Семен! Все охраняешь?
      - Охраняю. Надоело... Вот ребята фашистов побили, я бы тоже туда пошел...
      - Говорят, ты и здесь плохо несешь службу?
      - А чего же? Она мне в печенках сидит. Только и знаю, что воду на кухню таскаю да у дверей вечным часовым торчу.
      "Заело и его... Значит, дела поправляются", - подумали мы, в хорошем настроении направляясь в штаб района.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      С запада неумолчно доносится отдаленный гул Севастопольского участка фронта. Ранним морозным утром мы слышим даже пулеметные очереди...
      Наша одинокая, заваленная снегом штабная землянка едва заметна в лесном буреломе.
      Иван Максимович Бортников, теперь казначей района, копошится у железной печки, сушит собственной резки табак. Он без больших переживаний сдал Киндинову партизанский район, а сейчас возится с районными деньгами, дает дельные советы проводникам, отлично умеет выбрать место для стоянки штаба. У него поразительный слух. Стоит где-то далеко ветке шевельнуться, как Иван Максимович безошибочно определяет, кто прошел: человек, олень, муфлон или проскочила дикая коза.
      Старик с Киндиновым мало откровенен, недолюбливает его строгого военного нрава, хотя по мере сил и помогает начальнику района.
      Поскрипывая постолами по снегу, кто-то подошел к землянке.
      - Можно? - послышался знакомый голос.
      - Заходи, заходи, Айропетян, - приглашает Иван Максимович, поднимаясь с сидения и снимая с огня уже дымящуюся банку с табаком.
      - Здравствуйте, начальники. Ну и мороз! Не Крым, а Колыма, где сплошная зима и хорошей жизни нема...
      Сняв оледеневшую плащ-палатку, Айропетян присел в огню. Здорово он изменился, похудел, щеки впали, узенькие щеголеватые усики слились с давно не бритой бородой. Айропетяну дали стакан горячего чая с кизиловым настоем. Он пил долго и с наслаждением.
      - Спасибо, друзья, теперь хорошо стало, можно и поговорить. Айропетян посмотрел на меня, вынул из-за пазухи завернутый в тряпицу конверт: - Это вам.
      Я сразу узнал почерк Мокроусова из Центрального штаба.
      В конверте оказался приказ.
      Меня назначали командиром пятого партизанского района. Сознаюсь, невольно сжалось у меня сердце.
      Пятый Севастопольский партизанский район!
      О нем мы знали мало, только то, что рассказывал Айропетян, всегда проходивший через наш штаб.
      Знали, что отряды пятого района располагались почти на линии немецких войск, штурмовавших Севастополь. Сначала партизаны-севастопольцы воевали отлично, о них шла по лесу добрая слава. Но в последнее время все реже и реже стали поступать данные об их боевых делах, все чаще поговаривали в лесу о серьезных затруднениях в пятом районе.
      Через день я простился с товарищами. Жаль было расставаться - все мы сроднились за эти месяцы.
      - Привыкли... Ведь с первых дней... - Бортникав обнял меня.
      - Иван Максимович! Еще встретимся, лес-то наш! - успокаивал я старика, хотя самому было невесело.
      Впереди шестьдесят километров тяжелого пути по глубокому снегу. Который уже раз мы пересекаем яйлу - хорошо знакомые места.
      Мертвая пустынная яйла - гребень Таврических гор... от яркого солнца ослепительно сверкает снег, глазам больно смотреть...
      ...Огромный диск красного солнца таял в морозной дымке. Уж в сумерках, пройдя сорок километров, добрались мы до ветросиловой станции. В этих местах я не был с тех пор, как осенью простился с комиссаром истребительного батальона Поздняковым. Где он? Что с ним?
      Опустевшие бараки, каменный недостроенный дом. Все завалено снежными сугробами.
      Решили немного передохнуть. По очереди дежурили; выломав доски из пола, развели огонь. Айропетян рассказывал мне о положении в районе.
      - А сколько партизан в отрядах?
      - Если считать и переданный нам отряд ак-мечетцев - более четырехсот наберется.
      - Что же они делают?
      - Дел у них маловато. Только пограничники у ак-мечетцев не потеряли боевой дух.
      - Продбазы где? Гитлеровцы ограбили?
      - Нет. Базы целы, только они находятся между немцами и нашими, на нейтральной полосе или вблизи от нее.
      Айропетян взял горячий бурак, белые крепкие зубы впились в красную мякоть.
      - Я не доложил о главном: как раз перед моим уходом к вам Красников послал партизан на эти базы за продуктами.
      - Но базы же на линии фронта? А много народу пошло? - обеспокоился я такой новостью.