Так было с партизаном Ялтинского отряда Семеном Зоренко. Никто не обращал внимания на возмущение Зоренко и жалобы его на свое положение "вечного часового".
      - Ну, чего я не видел у этой проклятой плащ-палатки? - указывал он на дверь штаба.
      - А что, Семен, пошел бы в бой? - спрашивали товарищи.
      - Конечно, пошел бы, - нехотя отвечал Зоренко.
      - Только, Семен, к тебе надо самого Кривошту приставить, чтобы прикрывал тебя в случае отхода.
      Зоренко молчал. Товарищам казалось, что он и обижаться-то не способен и злости у него нет. А без злости фашиста не убьешь.
      Вязников знал Семена давно. В довоенное время им приходилось неоднократно встречаться по служебным делам в Гурзуфе. Вязников помнил случай, когда Зоренко за что-то уволили с работы. Вопрос обсуждался на расценочно-конфликтной комиссии рабочкома. Семен стоял перед комиссией и молчал. Его старались вызвать на откровенность, но добились только нескольких слов:
      - Работаю, как умею... И честно.
      Но эти слова прозвучали настолько искренно и уверенно, что комиссия заново занялась "делом" Зоренко. Через несколько дней все было выяснено, Зоренко оказался прав.
      Последний раз Вязников встретился с Зоренко незадолго до войны. Семен был тогда кладовщиком на стройке.
      Гурзуфский санаторий строил для водолечебницы новый водопровод из Авиндовского источника.
      Вязников долго добивался, чтобы молочную ферму подключили к новой магистрали, но ему везде отказывали, говорили, что нет трехдюймовых труб.
      Зоренко случайно оказался на ферме во время водопоя. Работницы носили воду издалека, воды коровам не хватало. Семен долго смотрел на эту сцену и, повернувшись, решительно подошел к Вязникову.
      - Что вы людей мучаете и скот губите? Что вам, воды жалко?
      - Не жалко, а нет ее, воды...
      - Почему?
      Вязников был удивлен настойчивым, хозяйским, требовательным тоном Зоренко и буквально начал отчитываться перед ним: "вот, мол, нет труб и..."
      - Сколько и каких надо труб?
      - Метров четыреста - трехдюймовых.
      - Хорошо:
      Зоренко ушел.
      Вечером Вязникову пришлось удивиться еще больше: у молочной фермы остановилась трехтонная машина, нагруженная трехдюймовыми трубами. Из кабины выскочил Зоренко.
      - Эй, кто там, расписывайся на накладной, - размахивая бумажкой, кричал Семен.
      - Откуда все это?
      - Неважно, расписывайся!
      Разгрузившись, машина развернулась и ушла.
      Через несколько дней Вязникова вызвал народный следователь для допроса:
      - Как трубы попали на ферму?
      Зоренко обвинили в превышении власти и, кажется, дали ему год принудительной работы с удержанием 20 процентов из заработка.
      Сколько ни пытался Вязников выяснить у Зоренко причину, побудившую его на такой решительный шаг, ему это не удалось: Семен отмалчивался.
      Вот почему, в противоположность многим партизанам, считавшим Зоренко человеком ленивым, равнодушным, способным только нести охрану, парторг думал о нем иначе.
      В начале апреля 1942 года мы поручили Николаю Кривоште взорвать один важный мост на севастопольской магистрали.
      Получив приказ, Кривошта, Кучер и начальник штаба отряда Кулинич начали спешно готовить подрывника-сапера. Кулинич изобрел какой-то особый запал и передавал свой опыт знавшему немного саперное дело партизану Туркину. После долгой подготовки Вязников повел группу на объект.
      Три дня ждали в отряде возвращения диверсантов. Но на этот раз Вязников со своей группой потерпел неудачу: подступы к мосту усиленно охранялись, и, несмотря на всю проявленную смелость, ловкость и осторожность, подойти к мосту партизаны не смогли. Пришлось возвращаться в отряд ни с чем. Кривошта и Кучер не находили себе места. Тяжелее всех переживал неудачу парторг.
      Случайно взглянув на Зоренко, удивленный решительным видом бессменного часового, Вязников спросил:
      - Ты что, Семен, хочешь сказать?
      - Товарищи, разрешите мне... взорвать мост, - тихо проговорил Зоренко.
      - Кто там собирается взорвать мост? - не расслышав, переспросил командир отряда.
      - Да вот, часовой Зоренко объявился героем, - махнув рукой, сказал Кучер и грузно опустился на пень у входа в штабную землянку. - Куда уж тебе, Семен? Ты и в бою не бывал. Чего доброго, еще сбежишь от первой очереди, опозоришь и себя и отряд.
      Вечером Вязников долго ходил по лагерю. Когда Зоренко сменился, парторг подошел к нему.
      - Семен, ты это серьезно насчет моста?
      Зоренко молчал.
      - Чего же ты молчишь? Хочешь взорвать мост?
      - Хочу.
      - Но как? Ты же не сапер.
      - Я работал по взрывному делу на стройке. Знаю. Да и этот самый мост я с ребятами в 1938 году строил.
      - Слушай, Семен, я тебе верю и пойду с тобой на мост, - помолчав, сказал Вязников. - Мне кажется, ты не такой, каким тебя знают в отряде. Этим поступком ты должен изменить создавшееся о тебе мнение. Понимаешь? А теперь иди спи. Завтра все обсудим.
      Утром Вязников рассказал командиру и комиссару о своих встречах с Зоренко до войны.
      - Я ему верю, он себя покажет.
      - Ты, Вязников, редко о ком так горячо говоришь. Может, мы и не ошибемся. Давайте попробуем. Как думаешь, Николай? - спросил комиссар.
      - Думай не думай, а придется, хотя особой веры у меня нет.
      Вошел нахмуренный Кулинич.
      - Я прошу мне поручить взорвать мост. Он не стоит того, чтобы о нем столько разговаривать. Надо с этим делом кончать, - сказал он.
      - Мост будет рвать Зоренко, а командиром пойдет Вязников, - ответил Кривошта.
      - Да вы что, смеетесь? Поручить такое дело трусу! - не веря своим ушам, вскричал Кулинич.
      - Почему трусу? Разве он струсил в бою?
      - Ну хорошо, пусть не трусу, но он не знает саперного дела.
      - Знает, - ответил Вязников.
      Кучер вышел за дверь и крикнул часовому:
      - Эй, разбуди Зоренко.
      Заспанный, немного смущенный, стоял перед командованием отряда Зоренко.
      - Саперное дело знаешь?
      - Знаю.
      - Мост взорвешь?
      - Взорву.
      - Вязников, готовь к вечеру выход, - окончательно решил Кривошта.
      Отведя Зоренко в сторону, начальник штаба расспросил его о некоторых технических подробностях и убедился, что Семен с подрывным делом знаком.
      Диверсионную группу формировали из Зоренко, парторга Вязникова, Смирнова, Агеева, Шаевича. Потом в группу напросился партизан Трацевский, прибывший в отряд уже после декабрьских боев. Этот человек бежал из немецкого плена и после долгих блужданий и голода встретился с ялтинскими партизанами. Он тогда доложил командиру о своем побеге из лагеря, долго рассказывал партизанам о том, как он и его товарищи по несчастью страдали за колючей лагерной проволокой. Вид у Трацевского в самом деле тогда был очень жалкий. Партизаны тепло отнеслись к нему, приняли к себе, позаботились о нем как могли. Новичок вел себя скромно, по мере сил старался помочь товарищам, копошился у землянок, носил воду на кухню, аккуратно нес охрану.
      Но когда в отряде наступили тяжелые дни, Трацевский первый начал жаловаться на трудности, опять почернел, замкнулся, стал держаться от всех в стороне. При внезапных нападениях врага он становился совсем жалким: бледнел, дрожал, метался по лагерю, как загнанный зверь, бормотал:
      - Все погибнем, как пить дать... Живая могила...
      - Не каркай, ворон, - возмущенно обрывали его.
      В отряде не любили его. От Кривошты и Кучера ему частенько попадало. Однажды комиссар отозвал Трацевского в сторонку, сказал:
      - Отряд становится боевым, все бьют врага, а ты?
      - Слаб я, товарищ комиссар... Никак не отойду после плена...
      - Все не на курорте. Ты подумай и готовься на дело.
      Через несколько дней комиссар опять напомнил:
      - В какую боевую группу пойдешь?
      - Вот на ногах пройдет болячка, и пойду, куда пошлете. - Трацевский сбросил с левой ноги сапог, размотал портянку и показал Кучеру гноящуюся рану.
      - Где расковырял ногу? - не спуская глаз с Трацевского, спросил Кучер.
      - Рубил дрова и случайно тяпнул топором, - не задумываясь, ответил партизан.
      Прошло некоторое время. Узнав, что диверсионная группа идет на операцию, Трацевский сам подошел к комиссару:
      - Пора и мне идти, товарищ комиссар. Прошу зачислить в эту группу.
      Комиссар подумал, посоветовался с Вязниковым.
      - Пусть идет, - сказал парторг. - А то и так на него все косятся. А глаз я с него спускать не буду...
      ...Когда я прибыл в отряд, Кривошта ушел к Ангарскому перевалу "охотиться" на немецкие машины. Кучер был озабочен долгим отсутствием группы Вязникова - со дня их выхода на диверсию прошло уже пять дней.
      В лагере оставались раненые и больные, несшие охранную службу. Все с нетерпением ждали возвращения "боевиков". Особенно тревожило партизан отсутствие диверсионной группы.
      - Кучер, а ты послал разведку для выяснения? - спросили мы.
      - А кого пошлешь? Здоров, собственно, только я один, да боюсь покинуть больных - вдруг нападут каратели.
      Мы выделили трех партизан, проинструктировали их и направили на поиски пропавшей группы Вязникова.
      Утром наши посланцы принесли очень тяжелые известия. Вот что произошло.
      Группа Вязникова подошла к мосту ночью. Умело сняли двух часовых. Семен долго минировал мост. Уже рассвело, когда Зоренко поджег шнур и, отбежав, спрятался за груду камней. Раздался оглушительный взрыв. От моста не осталось и основания.
      Поднялась стрельба, вражеские патрули долго преследовали смельчаков. Зоренко удивил товарищей своей смелостью и хладнокровием; когда несколько гитлеровцев упорно продолжали преследовать партизан, Семен, отстав от своих, залег за камни и очередями из автомата уложил на тропе троих фашистов.
      Измученные и усталые, но восхищенные неожиданной для них храбростью Зоренко, партизаны к вечеру добрались до Стильской кошары. Начали сушить обувь, греть чай и готовить свой незатейливый ужин.
      Вязников в каком-то особенно приподнятом настроении веселил товарищей, часто клал руку на плечо Семена и, молча улыбаясь, глядел на него.
      Наверно, в этот вечер Вязников испытывал большую радость от того, что помог еще одному человеку проявить лучшие и благородные качества, которыми так богаты советские люди.
      Согревшись и обсушившись у костра, партизаны улеглись спать, довольные своим успехом. Вязников распределил по очереди дежурства. К рассвету Зоренко разбудил Трацевского.
      - Твоя очередь дежурить.
      Тот не сказал ни слова, поднялся, стал на пост.
      Семен долго не мог заснуть: что-то тревожило его. Вдруг он заметил, что у Трацевского в руках, кроме автомата, две гранаты.
      - Слушай, зачем тебе гранаты? - спросил он шепотом, боясь разбудить товарищей.
      - Я хочу их почистить, а то малость заржавели, - ответил тот и вышел из кошары.
      Через несколько минут в просвете, где когда-то была дверь, мелькнула фигура часового. Размахнувшись, он бросил одну за другой гранаты в спящих партизан... Раздались взрывы. Оглушенный, но невредимый Зоренко схватил автомат, выскочил из кошары. На поляне никого не было.
      Семен вбежал в кошару. Ужас охватил его, когда он увидел мертвое тело парторга. Погиб и Смирнов, так и не дождавшийся встречи со своей женой и дочерью, которые жили в Гурзуфе. Уцелевший Агеев перевязывал израненного Шаевича. Колени Семена подогнулись, и он упал головой на окровавленное тело Вязникова.
      Подойдя к нему, Агеев тихо сказал:
      - Надо найти гада. Он не успел далеко уйти...
      Семен вскочил.
      - Идем. Я его собственными руками...
      Агеев и Зоренко вышли из кошары. Следы вели на яйлу. Вдруг за грудой камней мелькнула тень.
      Агеев не успел отскочить. Пущенная почти в упор очередь из автомата свалила его замертво. Зоренко спрятался за камни.
      Предатель начал быстро отходить. Зоренко шел по его следам.
      Четыре часа гнался он за ним. Трацевский несколько раз давал очереди по Зоренко. Потом бросил пустой автомат. Зоренко тоже бросил свой автомат, когда увидел, что отстает от своего врага. На крутом спуске Трацевский, сбросив с себя шапку, пиджак, фуфайку, кинулся вниз. Семен за ним. Враг заметно ослабел и начал часто падать.
      Расстояние между ними сокращалось.
      - Стой, гад! - приказал Зоренко.
      Поминутно падая, предатель все продолжал бежать. Они добежали почти до шоссе. Слышно было, как ходят немецкие машины.
      В двухстах метрах от казармы Ай-Даниль Зоренко, наконец, догнал бандита и бросился на него. Несколько минут они оба лежали неподвижно, задыхаясь, не в состоянии вымолвить ни слова. Переводя дыхание, Зоренко прохрипел:
      - За что же ты, гад, погубил такого человека, как Вязников, таких, как Смирнов и Агеев, а?
      - Слушай, отпусти, - прошептал предатель. - Пойдем к немцам, скажем, что убили главных партизан, покажем трупы. Что здесь в лесу делать? Все равно или перебьют или помрем с голода...
      - Нет, я не из таких, - Семен сильнее сжал горло предателя.
      Собравшись с силами, тот тоже со всей яростью набросился на Семена. Когда силы покидали обоих, сидя рядом, они отдыхали, а затем снова набрасывались друг на друга.
      Почти теряя сознание, Семен задушил, наконец, врага. Он долго лежал на его мертвом теле, пока сознание не прояснилось и не подсказало ему, что надо уходить.
      Измученный, Семен вернулся в кошару. В кошаре лежал израненный осколками Шаевич.
      Шаевич не терял бодрости и старался поддержать почти обезумевшего Семена, не проронившего ни слова с момента возвращения в кошару. Разорвав на бинты свое белье, Семен перевязал раны Шаевича. Потом стал разгребать руками снег, чтобы похоронить убитых товарищей. Похоронив их, Зоренко взвалил себе на спину Шаевича и потащил его по еще покрытой снегом яйле.
      Днем теплые солнечные лучи разрыхлили снег. Зоренко проваливался на каждом шагу.
      - Семен, оставь меня. Один скорее дойдешь и пришлешь за мной, настойчиво требовал Шаевич.
      Зоренко молчал и тащил его дальше.
      Посланные нами партизаны нашли полуживых Семена и Михаила уже у спуска в Заповедник, под горой Кемаль-Эгерек.
      И вот они лежат у штабной землянки, не похожие на себя, заросшие, худые, с глубоко запавшими глазами. Шаевич рассказывает, а Зоренко молчит... От его молчания становится жутко.
      Их унесли и устроили в уютной землянке. Часа через два в лагере раздались странные звуки.
      - Семен плачет, - доложил дежурный.
      Зоренко не мешали, пока он сам не затих и не успокоился.
      Вечером он вылез из землянки и пришел к штабу.
      - Товарищи, я хочу в бой...
      - Хорошо, Семен, ты пойдешь в бой, - ответили мы ему.
      С этого вечера настало время Семена Зоренко. Слава о Зоренко разнеслась по Крыму. Гитлеровцы вывесили объявления, обещая крупную сумму за его голову. Из других отрядов приходили партизаны посмотреть на Семена. Он оставался по-прежнему молчаливым, нелюдимым.
      Через два месяца Зоренко приняли в партию. Когда Семена поздравляли с вступлением в ряды коммунистов, он сказал:
      - Разрешите мне носить партийный билет Вязникова?
      - Но его же нет, ты же похоронил его с билетом.
      - Нет, он здесь. - Зоренко вынул аккуратно завернутый в тряпочку партийный билет, хранившийся у него на груди.
      К нему подошел комиссар отряда Кучер:
      - Ты давно носишь билет нашего парторга. Пусть твой партийный стаж исчисляется со дня смерти Вязникова. Ты достоин его имени, - и трижды поцеловал Семена.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Оккупантам было известно наше тяжелое положение с продовольствием, у нас было много раненых. Фашисты считали, что создавшиеся трудности подорвут нашу веру в свои силы.
      Но ничто и ни при каких обстоятельствах не могло нас заставить сложить оружие.
      Враги не могли понять источника нашей силы, не могли понять, что мы не только русские - мы советские люди.
      Вот почему они удивлялись, каким чудом более полугода держится Севастополь и откуда берутся силы у партизан, которые, голодая, ежедневно, ежечасно не дают покоя осаждавшим Севастополь вражеским войскам.
      Гитлеровское командование решило, что предел нашей выносливости наступил, и, по имевшимся у нас данным, составило даже определенный план вывода партизанских отрядов из леса.
      Теперь фашисты не рассчитывали на уничтожение партизан в боях - такая мера им самим слишком дорого стоила и не приводила к желаемым результатам. Оккупанты не надеялись больше и на действия предателей внутри отрядов - от немногих негодяев, которым удалось проникнуть к нам, мы избавились быстро и решительно.
      Как же они хотели осуществить этот план? Голодной блокадой. У них появился лозунг: "Ни грамма продуктов партизанам!"
      Транспорты с продовольствием усиленно охранялись: обозы шли под прикрытием моточастей. Из всех горных деревушек скот был угнан ближе к крупным центрам. На пастбищах стада и отары охраняли сами гитлеровцы и вооруженные до зубов пастухи-прислужники.
      С весной пришли новые невзгоды. Если зимой в сильные морозы можно было обогреться у костра и спрятаться под крышей землянки, то в дождливую холодную весну и костры не горели, и крыши землянок не спасали, протекая, как решето. Истощенные постоянным недоеданием, партизаны заболевали. С каждым днем в отрядах увеличивалось количество истощенных, раненых.
      Санземлянки устраивались в тайниках, но часто фашисты, организовав специальные команды, нападали на землянки и зверски уничтожали больных, обессиленных людей.
      О героическом сопротивлении партизан в санземлянках ходили целые легенды. Трудно было отличить правду от легенды, ибо сама правда была легендарна.
      Однажды санземлянку Ялтинского отряда окружили сотни карателей. Больные, опухшие от голода, с обмороженными руками и ногами, и раненые в последних боях партизаны ползком заняли боевые места и, собрав все наличные боеприпасы, приготовились встретить врага.
      Осторожно постреливая по землянке, фашисты приближались.
      Медицинская сестра Николаевская, единственно здоровый человек среди раненых и больных, поправляла им повязки, будто именно это могло их сейчас спасти.
      - Слушай, сестра, тебе надо идти к своим, - сказал раненый партизан.
      - А... как же?..
      - Вот так... Может, и дойдешь. А мы, пока живы, врага сюда не пустим. Так, что ли, ребята?
      - Правильно! - едва слышно подтвердил за всех партизан Пташинский, бывший когда-то одним из лучших водителей машин Южного побережья.
      ...Медсестра, дважды раненная, приползла в отряд и, умирая, рассказала:
      - ...Выскочив из землянки, я чуть не попала в руки немцев. Я успела крикнуть: "Товарищи, фашисты рядом!.." Бросила гранату и побежала... За мной гнались, стреляли, я почувствовала, как мне обожгло плечо... Упала в яму с грязной водой. Опять бросилась бежать, меня ранило в ногу. Тогда я поползла...
      ...Когда партизаны добрались до санземлянки, там уже была мертвая тишина. Оружие было цело, документы тоже, но живых не было. Зато вокруг землянки виднелось много следов и темных пятен крови, валялись окровавленные вата и бинты, жерди из свежевырубленных дубовых ветвей: это гитлеровцы делали носилки для своих раненых.
      Значит, наши товарищи недаром отдали свои жизни.
      Как погибли, мы не знаем. Возможно, в критическую минуту сами себя взорвали - у каждого, кроме пулевых ран, мы нашли врезавшиеся в тела осколки гранат.
      Борьба с нашими ранеными обходилась фашистам слишком дорого. Скоро они перестали нападать на санземлянки, твердо рассчитывая на успех своего плана "вывода партизан из леса" при помощи голодной блокады.
      В лесу наступила необычная тишина. Можно было бы подумать, что лес прекратил борьбу. Но смертельная борьба продолжалась.
      Окружавшие лес села и деревни наполнялись войсками; против партизан подтягивались специальные отряды, подготовленные для действия в горных условиях.
      Мы с Захаром Амелиновым, комиссаром района, тоже еле держались на ногах. Однажды мы зашли в санземлянку Ялтинского отряда. Вокруг тлеющего костра молча сидели люди. Один парень сидел с закрытыми глазами, не замечая, что на его ногах загорелись тряпки. Рядом лежал страшно исхудавший, с гноящейся раной, Михаил Шаевич; он так и не смог поправиться после ранения осколками гранаты, брошенной предателем Трацевским.
      - Здравствуйте, товарищи.
      Молчание. Никто не ответил. Лишь через несколько секунд, узнав нас, Шаевич попытался улыбнуться.
      - Ну, как, Миша?
      - Кажется, все... отвоевался... - Михаил кивнул на свою ногу.
      Рана гноилась, краснота дошла уже до таза - гангрена.
      Сижу, молчу, ну что скажешь? Какое слово утешения найдешь? Да и поможет ли слово?!
      - Товарищи... - тихо позвал кто-то из глубины землянки.
      - А, Зуев, здравствуй! - Я едва узнал бывшего заместителя директора санатория "Харакс".
      - Передайте партии, - он протянул комиссару красную книжечку, партийный билет.
      Комиссар взял билет, развернул его, затем, молча положил в нагрудный карман.
      Шаевич потянул меня за руку:
      - Плохо мое дело...
      - Да что ты, Миша, мы еще споем.
      - Да... именно... споем... - и тихим хриплым голосом он запел.
      Это была любимая песня партизана-коммуниста Михаила Абрамовича Шаевича - песня о Москве. Он пронес ее сквозь страшную зиму этого года, он пел ее на стоянках, улыбаясь и пританцовывая, пел в холодных землянках, ободряя и развлекая товарищей, пел, идя на операции и возвращаясь с них, и поет теперь в последний раз.
      ...Но я не сплю в дозоре на границе,
      Чтоб мирным сном спала моя Москва...
      Миша пел из последних сил, пот выступил у него на лбу, руки холодели... уже нельзя было разобрать слов. Наконец, наступила тишина...
      Мы вышли из землянки. Я не мог сдержать слез; я чувствовал себя в чем-то виноватым. В смерти Миши, в действиях партизан? Но что я мог придумать?
      - У меня, Илья Захарович, есть один план, - медленно сказал Амелинов. - Я был вчера у бахчисарайцев, там кое-что наклевывается. Надо штурмовать румын и напасть на одну мельницу. Подробности потом.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Шумит весенними потоками горная речушка Биюк-Узень. На северных склонах бурыми пятнами темнеет талый снег.
      В теплое весеннее утро мы с комиссаром, лежа на сухих дубовых листьях, смотрели в ясное, без облачка, голубое и далекое небо. После пятимесячной стужи, снеговых заносов, сырых землянок партизаны отогревались на покрытой зеленой травкой поляне.
      По горной тропе, круто спускавшейся к нашей стоянке, по направлению к нам шли двое. Мы узнали разведчика района Ивана Витенко в его неизменной кожанке и комиссара Севастопольского отряда Черникова.
      - Что-то Черников к нам жалует? Я вчера только был у них, забеспокоился комиссар Амелинов.
      - Здравствуйте, братва! Разлеглись? - приветствовали нас Витенко и Черников.
      - Садитесь и вы, места всем хватит, - пригласили мы их.
      Уселись. Вынув кисет, Витенко начал набивать трубку. Все взгляды обратились на табак - настоящий! Откуда?
      - Витенко, это трофей?
      - Нет, это не трофей. Вражеский посланец угостил, - ответил он, продолжая набивать трубку. - Вот и письмо прислали нам. - Витенко вытащил из полевой сумки большой пакет со свастикой и печатями из сургуча.
      - Это вам, лично, - протянул он мне пакет.
      Я разорвал его и громко прочитал:
      "Командиру партизан Вергасову.
      Посылаем вам курьером захваченного в плен Иваненко. Ваше положение настолько тяжелое, что вы сможете продержаться лишь короткое время. Мы не имеем интереса пролить вашу кровь и даем вам последнюю возможность спасти свою жизнь и свою семью от погибели.
      Мы даем гарантию вам, что с вами будет поступлено, как с военнопленными, что значит: вас обеспечат питанием, помещением и хорошим обращением.
      Мы ожидаем ваш отряд в полном составе и даем вам честное слово, что наши обещания будут строго соблюдаться. Если вы хороший патриот и хотите спасти жизнь семьи и ваших товарищей, то вы примете наше предложение.
      Мы ожидаем вашего представителя или вас лично в течение воскресенья 12-го апреля в деревне Коккозы, у старосты.
      Г е н б е р г".
      - Где Иваненко, как он попал к врагам? - спросил я у Черникова.
      - Потерялся он в Биюк-Озенбаше, когда мы добывали продовольствие, ну, а теперь фашистским посланцем к нам пришел.
      - Допрашивали? - спросил комиссар у Витенко.
      - Да. Трус он, гитлеровцы его напугали, вот он и согласился быть парламентером. На заставе уговаривал партизан, чтобы сложили оружие. И за фашистского агитатора работает, сволочь.
      - Судить трибуналом, - решил я.
      Иваненко получил по заслугам, его расстреляли.
      Собрав партизан, мы рассказали им о полученном письме.
      На предложение о сдаче отряды ответили подготовкой к новым боевым операциям.
      Письмо гитлеровского командования достигло противоположной цели.
      Комиссар района читал в отрядах последние слова коммуниста Зуева, написанные им на партийном билете:
      "Не страшно умереть с чувством выполненного долга, хотя жить так хорошо. Страшнее прекратить борьбу. Бейте фашистов!"
      В эти дни я решил навестить бахчисарайцев. Блокада леса сказалась и здесь. Связь с селом прекратилась. Фашисты, надо сказать, уделяли особое внимание бахчисарайцам. Да и было за что: отряд славился боевыми делами. Имена Македонского и его комиссара Черного были широко известны не только нашим людям, но и гитлеровцам.
      Отряду жилось все труднее и труднее. К моему приходу у них уже два дня не было в котле ничего, кроме липовых почек и молодой крапивы. Но командование отряда не падало духом, мы застали командира и комиссара за спором: как лучше использовать какого-то румына, чтобы хитростью обмануть врага.
      - Что за румын? - спросил я.
      Македонский рассказал.
      Оказывается, несколько дней назад начальник разведки отряда Михаил Самойленко, возвращаясь с очередной операции, заметил на партизанской тропе румынских солдат без оружия.
      - Хлопцы, стой, румыны идут. Или рехнулись, или хотят в царство небесное...
      Партизаны пошли наперерез и заняли обочину дороги.
      - Стой, руки вверх! - крикнул Самойленко.
      Румыны тотчас подняли руки. Самый маленький, с голубыми глазами солдат проговорил:
      - Мы партизан... мы партизан... - опустив руки и повернувшись к своим, он стал указывать на каждого румына в отдельности:
      - Партизан... Партизан... Партизан...
      - Ого, ребята, да тут целый отряд! А ну, пошли за нами!
      На всякий случай Самойленко проделал такую штуку: отрезал у всех румын пуговицы с брюк, аккуратно вручив их владельцам.
      - Понадобится - пришьете.
      Это была интересная процессия: шесть партизан вели пятерых румын, поддерживающих спадающие брюки.
      В отряде долго не могли сговориться. Румыны совсем не понимали по-русски. Наконец, Македонский обратился к ним по-гречески. Маленький румын встрепенулся, у него заблестели глаза. Оказалось, что отец его был грек, поэтому греческий язык был для него тоже родным.
      Дело пошло на лад. Выяснилось, что румыны дезертировали из второй горно-стрелковой дивизии, не желая воевать на стороне фашистов. Румын гнали на Севастополь, но они наслушались таких ужасов об этом участке фронта, а главное, - о моряках, обладавших какой-то сверхъестественной силой, что решили по дороге бежать в лес.
      Вначале они не думали приставать к партизанам - боялись...
      Их было двенадцать человек. Шли они строем, приходя в деревню, обращались к старосте с требованием кормить их. Вначале их принимали за представителей румынских войск, но потом начали преследовать. Троих убили, четверо сбежали. Осталось пять человек. Старшим был маленький румын, которого партизаны прозвали почему-то "Жорой". Он-то и настоял на уходе к партизанам. Долго думали, как это сделать, потом решили бросить оружие и ходить по тропам, пока партизаны не остановят.
      ...Рассказав про похождения румын, Македонский хитро прищурился:
      - Вот я и думаю...
      - Что ты надумал, командир, докладывай толком, - попросил я Македонского.
      - Дело связано с румынами. У нас много партизан, одетых в румынскую форму. Теперь у нас есть и настоящие румыны. Я давно слежу за одной мельницей. Охраняется она сильно, кругом пулеметы и дзоты. Без хитрости туда не подойдешь - будут большие потери. Через село, мимо мельницы, проходит дорога. Мой разведчик Василий Васильевич наблюдал с гор: никто из охраны не обращает внимания на проходящие мимо немецкие и румынские подразделения... Мы, переодетые румынами, войдем в село вечером и дойдем до самой мельницы - это главное. Остальное зависит от нашей решительности. Вот мой план, и напрасно комиссар возражает, - сказал Македонский.
      - План хорош, - сразу поддержал я бахчисарайского командира.
      Начались приготовления к операции: из каждого отряда отобрали всех ходячих партизан и передали бахчисарайцам. Северский одобрил наш план и тоже дал своих людей.
      Особенно тщательно мы готовили "румынское подразделение". Главным консультантом был Жора, ходивший теперь за Македонским, как тень.
      Партизанка Дуся сумела пробраться в село и связалась с женой мельника. От мельничихи Дуся узнала о порядках на мельнице.
      Штурмовать село обычным путем действительно было невозможно. Большая водяная мельница принадлежала горной румынской дивизии и тщательно охранялась. Шумная, полноводная весной река, шириной более десяти метров, огибая полукольцом мельницу, надежно отделяла ее от темной полосы соснового бора. За мельницей, делая возле нее поворот, проходила дорога на Коуш, на которой было довольно оживленное движение вражеских войск.
      Другого подхода к мельнице не было.
      Михаил Андреевич просил разрешения самому вести "румынское подразделение" на мельницу.
      - Нет, Македонский, этого не стоит делать. Пусть пойдет Василий Васильевич. Он, кстати, был здесь дорожным начальником, ему знаком каждый поворот. А тебе, командир, придется взять под свое начало триста партизан и у соснового леса ждать сигнала Василия, - сказал я.