Рванула пробка, пенящаяся жидкость стремительно побежала через края вощеных бумажных стаканчиков, а пузырьки газа при дегустации напитка щекочуще ломанулись в ноздри. С жары и с устатку Санька захмелел. Выпускники навострили лыжи на загремевшую музыку. «Позади – крутой поворот. Позади – обманчивый лед», – орал динамик голосом Анне Вески.

Сашка вслух размечтался:

– Хоть бы родичи свалили…

В этом вопросе он получил твердую поддержку: кому ж захочется встречать рассвет под конвоем? Юность рвется к самостоятельности, понимаемой как свобода от неусыпной бдительности старшего поколения.

Они еще не свернули обратно к кафе, как из тенистой аллейки выскочил наперерез сухопарый коротышка. Кепка с длинным козырьком оттеняла лицо. Когда он поравнялся с ребятами, Сашка удивился, признав в нем того самого Семена Владимировича. Еще большее удивление вызвало, что он направился прямо к ним, а точнее – конкретно к нему.

– Рад видеть вас, – остановился он перед Сашкой, протягивая для пожатия руку. – Очень приятно.

– Жуков, – отрапортовался Сашка.

– Помню, как же! А Скавронские здесь?

– А что?..

– Вот. – Он вытянул из сумки, которая, оказывается, висела у него на плече, плоский, в газетной упаковке, сверток. – Передайте это Надежде. А также и мои извинения. Не буду их беспокоить…

Мужичок юркнул под ивовую сень и скрылся из вида. Саня обернулся, почувствовав на плече тяжелую руку. Скавронский всматривался в изгиб тропинки. Тихо покачивались плети плакучей ивы, укрывая под собой сумеречные тени.

– Что это? – спросил он Сашку, наваливаясь на него всей свинцовой тяжестью взгляда.

– Не знаю. Просил извинить… Ничего не понимаю.

Антон дернул обертку конверта.

– Ни фига себе! – ахнул Саня.

Фирменный диск «Назарет», какой можно найти разве что у профессиональных меломанов.

Надежда покрутила в руках пластинку, прочитала оборотку.

– Значит: «Мы животные». – Покривилась в насмешливой улыбке, пожала плечами и пошла ставить пласт на вертушку. Грянул мощный тяжелый рок. Под басистый хор снова и снова выкликивал рвущий перепонку фальцет:

– WE ARE ANIMALS!

Дикая, необузданная энергия переполняла зал. Ощерившиеся в пляске лица и в самом деле походили на звериные, демонические маски. В ритмичной, шаманской пластике танцевала Надежда. На лице застыло одно выражение, глаза были неподвижны, как и усмешка. Улыбалась победно и в то же время горько.

Глядя на нее, Антон затосковал. Наташа склонилась к самому его уху:

– Может, оно и странно, но чем плохо? Принесли девочке извинения.

– Не в их это правилах, Таша.

Наталья заглянула в его глаза:

– Интересно, как Аленка сейчас гуляет? Надо завтра Лику порасспрашивать.

– Не стоит. – Он положил тяжелую руку на ее колено. – Что, если Захаровым не выразили этого… м-м-м… раскаяния?

– Тогда почему только Наде? – с затаенной тревогой спросила Наталья.

– А ты посмотри на нее. Дамочка – хоть куда. Валькирия. Возле нее всегда будет рой коротышек. Привыкай, матушка.

– Почему ж коротышек, Антон? – расстроилась за дочку Наталья.

– Зов крови: для укрупнения собственной породы. Пойду я потихоньку. Обещался сегодня пса пасти.

– Тогда спроси заодно у старой, может, нагадает, где Надька перстень посеяла. Мучает это девчонку. Да и я, честно говоря, сильно переживаю. Прямо как знамение…

– Знаешь, я еще от матери слышал: такие вещи так просто не теряются. Обязательно должны вернуться к владельцу. – Он встряхнулся, черная с проседыо прядь упала на высокий лоб. – Ты уж не задерживайся. – Потрепал жену за щечку, озорно хмыкнул: – За нее не волнуйся. Санька, чует мое сердце, проводит. – С наигранной печалью вздохнул: – Как пить дать, проводит.

Просить бабку погадать Антону Адамовичу и в голову не пришло. Он порезвился с собакой, проверил на команды. Смышленый пес тоже по своему отводил душу: все делал исправно, как только унюхал в кармане Антона куски лакомств. Достаточно было пошевелить пальцем, как Беня, не дожидаясь сигнала, садился, ложился, вставал, подавал голос. Отойти в сторону не решался: а вдруг Антон без него сожрет, что у него там в кармане?

Анна Давыдовна сидела на приступочке да похихикивала себе в кулачок. У блестящих галош вился пушистый кот, громадный и рыжий, как спелая хурма. Наглая, с грязными подпалинами рожа терлась о бабкины ноги, бодалась, озираясь на лающего пса. Беня подлетал к коту, останавливался с пробуксовкой у самых старухиных коленок, тогда кот вдруг сковыривался навзничь. Опрокидываясь на спину, он протяжно мяукал и упирался в собачью морду лапой. Пес, знакомый с его коготками, шумно фыркал, вздувая кошачью шерстку.

Заинтригованный игрой, Антон не спешил уходить. Он стоял, облокотившись на штакетину, вдыхал пряный запах прибитого жарой палисадника. И виделся ему другой сад, грушевое дерево под окном и на крыльце – седой как лунь старик. И такая же возня у его ног, но взгляд сидящего обращен в глубины прожитых лет. «Сколько ему еще осталось?» – с горечью подумал Антон. «Сто лят», – ответил он сам себе, вспомнив застолье с отцом.

– Ну, спасибо, Анна. Как дома побывал.

Старуха понимающе улыбнулась, мотнула кудрявой головой:

– А нечем, милый. Может, оно вернется?

Антон в задумчивости замолчал. На ум пришла дикая идея преподнести своему чаду, по примеру Маргариты Жуковой, мотоцикл. Он уже пытался сделать по этому поводу заход к Наталье, в ответ услышал: – «Только через мой труп». Коротко и вразумительно. Понятнее не скажешь…

Анна тем временем шикнула на кота, погрозила батожком собаке. Тяжело опираясь на палку, бабка встала и подошла к Антону.

– Доподлинно не скажу, когда. Но где потеряешь – там и найдешь. Давеча девочке твоей говорила, вот и тебя, получается, упредила. Ну, с богом, Антон! – Она махнула костлявой лапкой, показывая, что разговор исчерпан. – Ступай…

Подрагивали, трепетали на предрассветном ветерке листья высокого тополя. Тихо расступались сумерки. Одиноко выкликивал подругу в серебристой листве черный дрозд – пограничник света и тьмы. Молодой, он еще только пробовал свой тоскливый голос, но вдруг затих, словно прислушиваясь. К берегу коварной реки спускалась шумная толпа. Девушки несли босоножки в руках. Да и парни дали ногам отдых – одинаковые туфли армянских мастеров беспорядочно валялись вокруг серого валуна.

Не остывшая за ночь каменистая земля отдавала свое тепло, силу. Послышался высокий напев муэдзина. Понеслось по холмам дальнее эхо, призывая правоверных к утренней молитве.

Выпускники побежали к воде. Ледяные потоки обжигали разгоряченные тела, трезвели захмелевшие головы. Песчаный островок на излучине в одну минуту покрылся множеством следов. Плес огласился криками, музыкой, превратившись в пляж и одновременно, в танцплощадку. Ребята сцепили руками плечи друг друга, образовался круг. Притопывали ноги под песенку популярной иранской певицы: – «Вот я. Пришла луна», – игриво мяукала Гугуш. «Здесь луноликая пришла», – вторил ей мужской хор.

В центре хоровода несколько девушек ритмично двигали бедрами, плечи и руки змеились, прищелкивали пальцы.

– Надька! Пойдем.

– Я сейчас, – откликнулась она и побежала в заросли арчевника.

Вспорхнула под ногами испуганная птица, недовольно прощебетала и затихла. Протоптанная от кишлака тропинка пересекала берег, убегала к заводи. Надя умылась, поискала свое отражение в воде и подняла лицо к небу.

Розовой дымкой окрасился горный хребет. Медленно таяла звездочка Венеры, но ее восемь лучей еще ярко искрились, разделяясь поперечной гранью. Будто светящийся паучок карабкался по небосводу, опираясь нижними лапками о земную твердь, а верх ними цепляясь за само пространство неба. Зухра – так называли здесь славянскую Зорю.

«Какими именами ты ни зовешься… – обратилась к ней мысленно Надя, – Лада, Хели…» – вспомнила она сказочных баб-рожаниц, кому поклонялись далекие предки. Ей вдруг стало невыносимо обидно за небесную красавицу. Отчего же забыли ее? Чем так плоха оказалась Астарта, Иштар, Дидилеля? Разве может мешать она тому, кто есть выше и Сущий на небе. Если зажег ее свет, значит, кому-нибудь нужно…

Сказка ожила в памяти, задышала впечатлениями раннего детства. Росное утро на лугу. Взмахи косы и окрики деда. Он не сердится, а беспокоится, кабы она из любопытства не сунулась ненароком под руку.

Она раскладывает клевер, выискивая четырехлистник. Где-то сбоку от себя видит мизерный хвостик, прошмыгнувший в траве. Бежит за рыженькой полевкой, спотыкается, падает. Перед носом – норка. Она напряженно вглядывается в отверстие, взгляд проникает внутрь скользит по коряжкам растений, выступающим из стенок лабиринта, уводит все глубже, пока не натыкается на черные бусинки мышиных глаз. Вот они и встретились… Надюшка жмурится, ослепленная утренним светом, будто на самом деле только что вышла из темноты.

– А-гой! – слышит она зычный зов деда.

Девочка стремглав несется к Адаму. Луговая трава осыпает на нее всю накопленную влагу. Подол – мокрый до нитки, хоть выжимай. Руки и ноги стали пупырчатыми, как кожа у ощипанной утки. Но ей не холодно. Она трепещет в предвкушении дедовой сказки. Он правит косу, а значит, расскажет про Дидилелю. «Еще не спал туман, – рассказывал старый Скавронский, – еще кутает в дымку он матушку Живу. Сонно кругом. Только она, чаровница, колдунья, не спит, сердце тревожит тоской неземной. Путь до нее – переход поднебесный – из радуги мост…» – Дед искоса поглядывает на внучку. У нее замирает дыхание: что дальше? «Встанешь на радугу – беги по мосту без оглядки, – убедительно произносит Адам. – В тайной пещере живет Дидилеля Услада, найдешь».

Надя будто знает, что ничего не стоит наступить на радугу и помчаться по ней к самому небу. Она даже видит себя со стороны: как мелькают в воздухе босые пятки, и две ладошки распахнуты, как расправленные крылья.

– А что ей с собой прихватить? – серьезно спрашивает она деда.

Адам Скавронский отвечает степенно, лаконично. Под усами не видно скрытой улыбки.

– Жертв ей не надо – одной лишь любви…

Надежда вспомнила то давнее ощущение неистощимой веры. Утренняя свежесть наполнила все ее тело. Она выпрямилась, раскинула руки. Слабый шорох ветра пробежал по кронам.

– Дух перекрестков, Великая мать перепутий, к тебе обращаюсь, тебя зову. – Тихий голос густел, словно насыщался крепостью самой земли. – Ты! – Воздела она руки к небу. – Собой наполняешь, собою поишь. – Она замерла, прислушиваясь ко всем тайным звукам.

Порыв ветра пригнул траву, согнул корявые ветви молодой арчи. По воде пробежала зыбь. Девушка вздрогнула, побледнела, глаза подернулись лиловым цветом, взгляд стал мутным. На самых низких регистрах грудного голоса Надежда не то пела, не то – рыдала. Она не подбирала слов. Будто заговоренные, они цеплялись одно за другое:

Она закрыла глаза, вытянула из косы несколько волосинок, медленно закружилась:

Ветер сорвал с пальцев золотистые волосинки, швырнул порывом в сторону. «Если бы Ей, Великой богине, нужна была жертва. Что угодно могла бы от дать за встречу с Левкой, со Львом. А что у меня есть, кроме меня же самой?»

Она упала, как подкошенная, царапнула землю ногтями, уткнулась лбом и заплакала, горячо, навзрыд:

– Что я натворила! Что же теперь будет? За что мне такое!

Она причитала, раскачиваясь всем телом. Слеза скатилась и повисла на обиженной губе. Упала в пыль, подняв крохотный столбик, будто была горячей, будто землю обожгла. Вместе с усталостью медленно возвращалось спокойствие.

Из-за Гиссарского хребта выплыла темная грозовая туча. Быстро расправляясь, она мрачно накаты вала на город.

– Надька! – звали с берега. – Ты где?

Она села на корточки у кромки воды, опустила горячие ладони в пронизывающий холод. И тут же ощутила на своей спине чей то взгляд. Надя медленно обернулась и заметила в зарослях одичавшую суку. Большая, с отвисшими сосцами, она неподвижно стояла, напряженно следя за каждым движением девушки. Каким-то наитием Надя почуяла, что собака готова ко всему. Девушка неспешно поднялась; сука оскалилась, не издав звука.

– Спокойно, милая. Мы с тобой одной крови, ты и я.

Тяжело брякнулись первые капли дождя, ударил гром. Собака развернулась и побежала к щенкам. Надежда со всех ног помчалась к одноклассникам, теперь уже бывшим.

Санька напился в умат. От попытки что-либо говорить он отказался: слова не проворачивались во рту, с трудом переплевывались через губу, и получалось нечто совсем невразумительное. Повторить фразу он уже был не в силах, зато смешливо удивлялся, что совсем не помнит, о чем говорил. Выглядел Жуков как разладившаяся марионетка, которую тянут за ниточки поссорившиеся между собой дети. Ноги и руки жили отдельной друга от друга жизнью. Ко всему прочему начинало вертеть землю. Она нагло срывалась с оси, вращаясь в дожде. Сашка, балансируя на одной ноге, хватал руками дождевые струи, слизывая зависшие на кончике носа капли. Как только наступало затишье в земной круговерти, он перебежками догонял Надю, вышаркивая зигзагами лужи. Надежды он из виду не терял, плелся следом, послушный только ей.

Потом он так и не вспомнил, почему вся одежда оказалась мокрой насквозь. Впечатления были отрывочными и смутными. Одна картинка не смыкалась с другой. Он тщетно напрягал свою размытую в том ливне память: говорил он с Надей или нет?

– Ты вообще что-нибудь соображал? – накинулась на него мать, отстирывая замызганные парадно-выходные брюки. – Где лазал, поганец?

Сашке было до слез стыдно. Рассеять все сомнения могла лишь Надюха…

Нежданно-негаданно она сама пришла. Заглянула по-свойски в его лабораторию.

– Я уж сам собирался к тебе. Молодец, что зашла.

Но выведать, что хотел, он так и не сумел. Помешала главврач. Вваливаясь через порог, она вскинула удивленный взгляд на посетительницу:

– А ты что здесь делаешь?

– Она – ко мне, – ответил за подругу Саня с гордостью в голосе.

По нескольким репликам Сане показалось, что дамы давно знакомы друг с другом – они поговорили о родных, вспомнили Наталью Даниловну.

– Ну, если что, заходи… – наконец попрощалась Вера Дмитриевна и пошла по своим делам.

Надюха достала пакетик и стыдливо попросила:

– Сань, проверь на гравемун, а?

Он почувствовал себя важным и нужным. Кинулся к девушке, едва не смахнув склянки с рабочего стола. Но, поняв по взгляду Надежды, что она заметила его порыв, укрылся в защитную оболочку, придав голосу насмешливый тон.

– Чью фамилию будем фиксировать? – Саня достал из стола чистый бланк.

– Да не фиксируй ты ничего, – устало, с ноткой щемящей боли, произнесла Надя.

Сашкино сердце ударилось в грудную клетку и смотрело оттуда, как заключенный перед вынесением приговора. Надя увидела это в его глазах и сползшей ухмылке.

– Мое это, Саша…

На одеревенелых ногах Жуков двинул к столу. Сел, обхватив голову руками. Ворох вопросов и предположений роился в мозгу. Он постарался успокоиться, насколько это было возможно. Так и не задав ни одного вопроса, взял ручку, зачем-то послюнявил шарик и деревянной рукой написал в графах бланка: «Жукова Н.А. 1965 г.р.». Чего ему стоило ввести препарат под лягушачью кожу, знала только сама ненавистная жаба.

Ну, и что теперь?

Санька уставился на свои растопыренные дрожащие пальцы, как будто они были виной в положительной реакции самца на Надькину беременность.