— И тебе спасибо, фашист проклятый! — пробормотала Таня, привалившись к стенке вагона. Ноги не держали ее. Она не могла дойти даже до табуретки, так что табуретку Никите пришлось поднести. Сапоги снимали втроем — Никита, бородатый помреж и пожарный. Таня, откинув голову назад, стонала от нестерпимой боли. Босиком она кое-как доползла до вагона, где была оборудована походная грим-уборная, стерла грим, переоделась и, чертыхаясь, поковыляла на стоянку такси — мысль о том, что придется трястись в переполненном метро и, скорее всего, стоять, приводила ее в ужас.

Добравшись до дому и полежав немного, Таня заставила себя встать, доковыляла до ванной, налила в тазик теплой воды, опустила туда измученные ноги. Потом она смазала их кремом и снова легла. Лежать бы так и лежать, денька два... О том, чтобы встать, тем более засунуть ноги в туфли или сапоги, не хотелось и думать.

Однако пришлось. Примчался Ник, ураганом ворвался в комнату и выпалил:

— Подъем, красавица, вставай!

— И не подумаю, — ответила Таня. — Мало вы меня сегодня терзали, сволочи! И сапоги эти гадские — твоя идея, не сомневаюсь...

— А как же! — с гордостью сказал Никита. — Искусство требует жертв! Больно было, зато увидишь себя на экране — закачаешься. Через тернии к звездам!

— Нужны мне твои тернии!

— А звезды?.. Ладно, одевайся. Такси ждет.

— Куда еще? До завтра ведь отдыхать разрешили...

— Увидишь.

Таня покорно вздохнула и встала.

— Особо марафет не наводи — на месте займемся. Я на кухне подожду.

Таня одевалась и слышала, как Ник беседует с Иваном. Голос Ивана звучал противно: хнычущий, капризный. Он за что-то выговаривал Нику, тот насмешливо, слегка презрительно отбрехивался.

Иван с ними не попрощался.

— Куда же мы все-таки едем? — спросила Таня уже в такси.

— Ко мне, — ответил Никита. — Есть у меня одна идея. Если получится — считай, что мы с тобой вытянули счастливый билетик.

— А до завтра подождать не мог со своей идеей?

— Не мог. Это надо делать быстро.

У Никиты Таня была впервые. Дверь им открыла удивительно красивая женщина, на вид лет на пять-семь старше Никиты.

— Адочка, здравствуй, — сказал Никита, целуя женщину в щеку. — Это Таня, я тебе рассказывал, будущая звезда экрана и, кстати, супруга нашего Ванечки Ларина.

— Здравствуйте, Татьяна Ларина, — сказала приветливо женщина. — Ада Сергеевна. Все зовут меня просто Адой.

Это, наверное, старшая сестра Никиты. Сходство есть, правда небольшое. Хотя нет, у него вроде только младшая, которая замужем за Павлом. Да и Никита не Сергеевич, а Всеволодович...

— Кто это? — спросила она, когда они вошли в комнату Никиты.

— Моя мама, — ответил он.

Таня была потрясена и не сразу заметила, что Никита протягивает ей полиэтиленовый пакет.

— Переодевайся, — сказал он. — Потом я приду, наведем последние штришки, и за работу...

— За какую работу? — спросила она, но он уже закрыл за собой дверь.

Таня присела на диван и вынула из пакета платье — длинное старинное платье из черного бархата с газовыми вставками и лифом, отделанным стеклярусом. Таня встала и, держа платье на вытянутых руках, принялась любоваться им. Какая интересная, эффектная штука! Она подошла к зеркальному шкафу, приложила платье к себе, посмотрела. Из зеркала на нее глядела молодая дама начала века — изысканная, таинственная. Таня бережно положила платье на диван и принялась торопливо стаскивать пуловер...

Удивительно, но платье меняло в ней все — походку, осанку, жесты. Она остановилась у зеркала, повелительно повела рукой, потом изобразила, будто томно обмахивается веером, попробовала придать лицу выражение легкой иронии, снисходительного презрения, высокомерия... Не выдержала и рассмеялась.

— Графиня Приблудова! — Она подмигнула своему смеющемуся отражению. — Фрейлина двора, особа, приближенная...

К ее отражению бесшумно прибавилось второе — улыбающееся тонкими губами худое, аристократическое лицо Никиты.

— Гениально! — сказал он. — Теперь присядь-ка сюда.

Он отвел ее от шкафа и усадил на пуфик, стоящий возле высокого старинного трюмо. Из ящичков трюмо он стал доставать флакончики, коробочки, кисточки.

— Это что? — спросила недоуменно Таня.

— Будем достраивать образ, — сказал Никита. — Для начала чуть-чуть вазелину... — Его проворные пальцы побежали по ее щекам.

— Так ты и в гриме разбираешься? — спросила Таня.

— Не болтай, а то в рот попадет... Я во многом разбираюсь и многое умею, будучи личностью многогранной и наделенной множеством талантов. Если ты до сих пор в этом не убедилась, скоро убедишься окончательно.

— Слушай, — сказала Таня, подождав, когда он г щек перешел к глазам, — а почему ты оказался на студив мне, помнится, Иван рассказывал, ты учился в Москве на дипломата, потом работал за границей?..

— Интриги... — неожиданно мрачно сказал Никита и замолчал, сосредоточенно работая. Притихла и Таня. Видимо, вопрос ее оказался бестактным.

— Готово, — через несколько долгих минут прежним веселым голосом сказал он. — Взгляните на себя, фрейлина двора... Хотя нет, еще одна деталька...

Он отошел от нее, залез в шкаф, вытащил оттуда что-то черное, подошел и, примерившись, надел ей на голову.

Таня посмотрела в зеркало. Эффект преображения был полным. Черная круглая шляпка с вуалькой убрала последнее, что связывало облик Тани с современностью, — ее короткую, модную стрижку.

— Что ж, ваше сиятельство, входите в образ...

— В какой образ?

— В тот, в каком вы сейчас являетесь моим восхищенным очам. Характер, склонности, привычки, образ жизни, факты биографии и прочее, по-моему, определяются такой внешностью стопроцентно... Заодно вот это поучи.

Он подал ей листочек с каким-то текстом.

— Что это?

— Романс один старинный. Очень соответствует образу.

— Зачем все это?

— Надо. Увидишь. Пока не выучишь — из комнаты ни ногой.

Он снова вышел. Таня принялась расхаживать по комнате, глядя в листочек.

ПРОЩАЛЬНАЯ ПЕСНЯ

Жила я дочкой милою

В родительском дому,

А нынче все постыло мне,

Не знаю почему.

То полымем, то холодом

В очах стоит туман.

Мелькнул в окошке золотом

Расшитый доломан.

Aх, конь твой серый в яблоках —

Копытом на крыльцо.

Как нежно очи храбрые

Глядят в мое лицо,

И пьют уста невинные

Отравное питье...

Ах, воротник малиновый,

Ах, на груди шитье!

Жила я, цветик аленький,

Теперь не знаю сна —

До света в тесной спаленке

Лампада зажжена.

Ты лестницею длинною

Как смеркнет, приходи.

Ах, воротник малиновый,

Ах, раны на груди!

Сжимаю крестик маленький

В пылающей горсти —

Прощай, отец и маменька,

Мой суженый, прости!

Сегодня вас покину я

На горькое житье...

Ах, воротник малиновый,

Ах, на груди шитье!

Она никогда не слышала этого романса. Наверное, старинный. Интересно, что такое доломан?

Вошел Никита с чашкой кофе и, прихлебывая, посмотрел на нее.

— Тебе не предлагаю — помаду смажешь. Выучила?

— Не совсем.

— Ничего. В процессе доучишь. Времени мало. Прошу сюда.

Он подошел к стоящему возле трюмо пианино, сел на круглую табуретку, откинул крышку. Ноты читаешь?

— Нет, — призналась Таня.

— Ладно. Слушай.

Он пробежался пальцами по клавиатуре, взял несколько аккордов и запел, уверенно подыгрывая себе.

— Жила я дочкой милою..,

Голос у него был несильный, но правильный и с приятной хрипотцой. В начале второго куплета он подня голову и посмотрел на нее.

— Ну что ж ты? Для кого стараюсь? Подпевай давай Они начали репетировать.

— Так, — наконец сказал Никита и поглядел на часы. — Перерыв пятнадцать минут. Повтори про себя, пройдись еще несколько раз...

— Поесть бы...

— Ладно. По бутербродику можно. Только кусай аккуратнее. Смажешь грим — придушу.

На кухне он еще раз посмотрел на часы.

— Ждем кого-нибудь? — с удовольствием дожевав бутерброд, спросила Таня.

— Прекрасного принца. Ровно в девять пробьют часы и... Он хлопнул себя по лбу и вскочил.

— Сиди здесь. Я сейчас.

Через минуту он вернулся с черными лаковыми туфлями на высоком каблуке. Таню передернуло.

— Обувайся, — коротко сказал он.

— Опять? — Она чуть не заплакала.

— Ничего. Эти должны быть впору.

Таня вытащила свои многострадальные ноги из мягких тапочек, в которые она радостно переобулась, как только вошла, и надела черные туфли. Они не жали.

Ровно в девять в дверь позвонили. Никита, крикнув:

«Я открою», сорвался с места. Вскоре из прихожей донесся знакомый голос:

— Кто-то, помнится, на «Вардзию» зазывал, а?!

— Будет, будет обязательно. И еще кое-что будет. На закуску.

Проводив гостя в комнату, Никита выскочил на кухню, достал из буфета темную бутылку с золотой бляшкой на горлышке, три ажурные стопочки, серебряный поднос. Все это он вложил в руки опешившей Тане.

— Неси в мою комнату. Гордо, не спеша, с достоинством. Притворись, что гостя не узнала.

Они прошли по коридору. Никита распахнул перед нею дверь и провозгласил:

— Ее высочество графиня Беломорско-Балтийская.

П комнате, листая журнал, сидел Терпсихорян. Увидев Таню он вскочил, отбросив журнал, и застыл, глазея на самым неприличным образом.

Таня вежливо поклонилась ему, поставила поднос с коньяком на стол и низким грудным голосом произнесла:

— Милости просим.

Терпсихорян очнулся.

— Ах да, да, спасибо вам большое... Да... — Он обернулся к Никите. — Что ж ты не предупредил, что у тебя тут такое общество... Это кто? Твоя сестра, наверное. Ходят слухи, что она у тебя красавица, но такого не ожидал, нет. — Он поцеловал кончики пальцев и помахал ими в сторону Тани.

— Ты давай, чтоб ноги от потрясения не подкашивались, сядь да выпей. Извини, что грузинский. Не обидел твои патриотические чувства?

Терпсихорян гордо выпятил грудь.

— Я тбилисский армянин! Грузия — моя вторая родина. А «Вардзию» обожают все, кто хоть раз ее попробовал, независимо от национальности.

Он поднял налитую Никитой стопочку, встал и провозгласил:

— Пью за процветание этого дома, за вашу семью, где водятся такие красавицы, как твоя сестра! — Он повел стопочкой в сторону Тани и залпом осушил.

— Спасибо, конечно, Эдик, за душевный тост, только эта красавица, к счастью, не моя сестра.

Терпсихорян погладил ладонью усы и сквозь пальцы прошептал Никите:

— Тогда одолжи поиграть...

— В порядке очереди, — пробормотал Никита, сохраняя неподвижность губ.

— Вы случайно к кино отношения не имеете? — любезно осведомился Терпсихорян.

—Случайно имею — сказала Таня нaдувшиcь от разбиравшего ее смеха.

Режиссер внимательно посмотрел на нее

— Точно видел. В каком фильме?..

— Эдик, дорогой разреши выпить за тебя и твой яркий талант! — произнес Никита, поднимая стопку. — Только на сей раз пьют все.

Таня пригубила густую темно-золотую жидкость которая чуть-чуть, даже приятно обожгла язык. Ей случалось пару раз пробовать коньяк, но это было нечто особенное — без резкого запаха, мягкий, обволакивающие нежный, как шерсть ангорского кота. Она заметила что Никита тоже смакует коньяк, перекатывая по языку тогда как Терпсихорян опять выпил залпом и блаженно вздохнул.

— Ах, какой коньячок! Даже закусывать не хочется вкус сбивать.

— А ты и не сбивай. Мы тебя сейчас по-другому порадуем... Сударыня, прошу к роялю.

Он сам пошел впереди нее и сел за пианино. Таня встала рядом. Благодушный Терпсихорян откинулся на диване, заложил руки за голову и лицом показал, что настроился на восприятие высокого искусства.

Никита первыми аккордами обозначил тональность, и Таня запела. В это мгновение для нее как бы перестала существовать и комната с сидящим на диване режиссером, и даже Никита за пианино. Осталась только мелодия, которая зажила самостоятельной жизнью, и эта жизнь сливалась в одно целое с жизнью самой Тани.

Романс закончился. Таня и Никита, не сговариваясь, посмотрели на Терпсихоряна. Тот молча глядел на них, вытаращив и без того достаточно выпуклые глаза.

— Вах! — наконец сказал он.

— И что бы это значило? — поинтересовался Никита.

— Считайте, что это я упал со стула... Надо же, какую классную динаму прокрутили мне, а? Чья идея — твоя или ее? Конечно, твоя?

— Естественно, — с видом ложной скромности сказал Никита.

— И вас, Ларина, поздравляю! Утром, когда вы мне чуть съемку не сорвали, вы казались мне куда менее талантливой актрисой. Признаю, признаю, что был не прав... Слушай, а ведь это действительно мысль!

Таня недоуменно посмотрела на режиссера, на Никиту. Тот, кажется, понимал, о чем идет речь.

— Конечно, съемки только начались, с Лариной у тебя отснят только один эпизод, Шпет мы еще не снимали...

— И не будем, ты хочешь сказать? Неприятностей не оберешься...

— Почему не будем? Просто махнем роли, сделаем рокировочку.

— Ох-х! — Терпсихорян схватился за голову и стал раскачиваться. — Ну змей ты, Никитка, ну змей! Мамой клянусь! Теперь весь график к черту, четыре эпизода переснимать. Анечку уламывать, Багрова уламывать... А вы, — обратился он к Тане, — завтра можете не приходить. Учите роль, репетируйте. Но послезавтра чтобы как штык!

— Понятно, — сказала Таня, хотя не поняла ничего.

Режиссер откланялся.

Никита проводил его, пошептавшись о чем-то в прихожей, потом налил себе и Тане по стопочке коньяку и, не садясь, сказал:

— За успех предприятия! Стоя и до дна! Таня послушно выпила, вновь млея от мягкого тепла, растекающегося по телу.

— Но все-таки объясни. За успех какого предприятия мы пили? Что вообще происходит?

— А происходит, глупышка моя, то, что отныне ты можешь забыть роль краснознаменной товарищихи... товарища Лидии и ускоренно репетировать роль мадемуазель Сокольской, белогвардейской контры.

— Ох! — помолчав, сказала Таня. — Боязно... А что такое доломан?

— А чтоб я знал... Что-то вроде гусарской шинели, кажется.

К величайшему своему изумлению Таня, пропустившая три четверти занятий из-за съемок, сдала зимнюю сессию без проблем и даже сохранила стипендию. То ли экзаменаторы были снисходительны, то ли помогла подготовка, полученная в техникуме. А может быть, случилось так потому, что с середины ноября, закончив съемки, поднажала, привела в порядок институтские дела и дом, успевший изрядно зарасти грязью. Кто знает?

Наступили каникулы. Поначалу Таня наслаждалась бездельем, вставала поздно, целыми днями смотрела телевизор, перечитала «Войну и мир», запивая чтение сладки кофе с печеньями или вафельным тортом, внушая себе что счастлива. Но ее хватило дня на три. На четвертый она вспомнила, что у нее есть муж, которого она не видела с самого Нового года — Золотарев в темпе заканчивал «По лезвию штыка», и Иван, загруженный работой по уши, не вылезал из квартиры патрона. И еще она вспомнила каторжные, но, в сущности, такие счастливые дни съемок... Надо же, прошло всего два месяца, а она почти забыла, что все это было в ее жизни — гримерная, костюмы, камеры, прожектора, окрики Терпсихоряна, озвучивание в темном тон-ателье, воротник малиновый... Таня вынула из сумочки картонный ленфильмовский прямоугольник и с тоской вгляделась в свою фотографию. «Татьяна Ларина. Актриса». Была, да вся вышла. И Никита пропал куда-то. Обои, что ли, переклеить, потолок побелить, пока время есть? Нет, зимой долго сохнуть будет, квартира выстудится... А сейчас она возьмет пемоксоль и отдраит кафель, ванну, унитаз. Давно пора.

Таня включила проигрыватель, поставила заграничную пластинку с песнями Челентано — подарок Никиты — и, надев передник, принялась за дело.

Бум-бум-бум.

Кто-то ломился в дверь, стучал сильно и, по всей вероятности, ногами. А звонок на что, спрашивается? Ванька, наверное, приперся, сейчас жрать требовать начнет. А в доме только банка кофе да три печенины. Или две? Отвыкла уже мужа кормить — за постоянным отсутствием такового.

«Не открою! — решила Таня. — Пусть в столовку идет».

Бум-бум-бум.

«Господи, какая же я дура! У меня тут музыка орет во всю ивановскую, а я не открываю — дескать, дома меня нет».

Она обтерла руки о передник и побежала к дверям. На площадке стоял Никита в шикарной дубленке и волчьей шапке. В руках он держал коробку с тортом, букет гвоздик и бутылку шампанского.

— Здорово, мать, — сказал он, чмокнув ее в щеку. — не отворяют. Стучу — не отворяют. Все каблуки отстучал. Если бы не божественный Адриано, решил бы что никого дома нет, и отчалил бы несолоно хлебавши. Так что пришлось бы тебе в одиночку добираться.

— Куда это добираться? — недоуменно спросила Таня.

— Так ты, что ли, намекаешь, что приглашения не получала? Мы же всем выслали, по списку, вовремя.

— Господи, да я неделю ящик почтовый не открывала. Иван ничего на этот год не выписал, а меня в институте заставили на какую-то «Комсомольскую жизнь» подписаться. Читать нельзя, а для сортира жестковато.

Никита усмехнулся, потом оглядел Таню с головы до ног.

— Да, видно, и вправду не получала. Что, и Вано не сказал?

— Да он дома и не бывает почти.

— Понятно... Постирушка или приборочка?

— Приборочка... Ты пока раздевайся, проходи. И не забудь рассказать, куда это мне явиться надо.

— Так, в одно место. Дом Кино называется. Ты, часом, не забыла, что есть такое искусство, важнейшее для нас, как сказал Ильич?

— Потихоньку начинаю забывать... Сейчас, потише сделаю.

Она забежала в комнату, и Челентано умолк.

— Так вот, — продолжил Никита, — имею счастье сообщить тебе, что некая фильма, «Особое задание» рекомая, благополучно смонтирована и готова предстать пред светлы очи взыскательной публики. Сегодня смотрины. Званы все, кто к оной фильме касательство имел, с одной стороны, и наиболее заслуженные представители общественности — с Другой. Так что, будь любезна, сворачивай свою хозяйственную деятельность, причепурься. Потом для тонуса по бокальчику вмажем и отправимся с Богом. Карета ждет, труба зовет.

— Ой! — сказала Таня и побежала отмываться.

—Вот-вот, — отозвался Никита, прошел, не снимая нок, в гостиную, поставил торт и шампанское на стол, достал из серванта вазу, водрузил ее в центре стола, приспособил в нее гвоздики, снова залез в сервант, отыскал там фужеры, плоское блюдо под торт и два маленьких блюдца из того же сервиза, расставил все это на столе, посмотрел, чуть-чуть передвинул одно из блюдец и развалился в кресле, любуясь композицией.

— Эй, будешь мимо проходить, прихвати с кухни ножик и две ложечки! — крикнул он.

В дверях показалась Танина голова, обернутая махровым полотенцем.

— Ты что-то сказал? — спросила она.

— Господи, она еще и башку намыла! Теперь сушиться два часа будет.

— Ничего, я феном, быстренько... Никита вздохнул и посмотрел на часы.

На «парад-алле» они при всем при том не опоздали. Запыхавшись, вбежали на узкий просцениум между занавесом и экраном и оказались среди знакомых лиц. Главный оператор Лебедев, Огнев, Анечка Шпет, знаменитый москвич Валентин Гафт, сыгравший начальника врангелевской контрразведки, другие. В полумраке Таня разглядела Ивана. Он озабоченно перешептывался с соседом и не обратил на Таню внимания. Не было видно только Терпсихоряна, зато из-за занавеса доносился его характерный голос:

— ...мы работали душа в душу и жили одной сплоченной семьей. Не обходилось, конечно, без трудностей. Но, как говорят у нас на Кавказе, жизнь без забот — что харчо без перца...

Никита подтолкнул Таню локтем:

— Учитесь, Киса, как излагает! Народную мудрость небось на ходу придумал...

— Мы от души надеемся, что наш скромный труд был не напрасен, — продолжал заливаться Терпсихорян, — что зритель, ради которого мы работали, оценит и полюбит наш фильм, как любим его мы, весь наш сплоченный и дружный коллектив, который я с радостью представляю вам...

Из зала раздались аплодисменты. По просцениуму стремительно пробежала Адель Львовна — та самая полная дама, которая хлопала полосатой хлопушкой перед каждым дублем — и построила всех по ранжиру.

Занавес неторопливо разъехался, и перед Таней возникло море человеческих лиц, неразличимых отсюда — зал был в полутьме, а свет падал сюда, на них, предъявляя зрителю тех, на кого он пришел посмотреть, — всех одинаково, прославленных и безвестных, любимых и еще не снискавших любви.

Никита снова толкнул Таню в бок.

— Лучи славы, — проговорил он, не разжимая губ. — Купайтесь, мадам...

— С особой радостью представляю вам того, без кого не было бы сегодняшнего торжества, — вещал в микрофон Терпсихорян, — автора романа и сценария, выдающегося писателя и замечательного человека... — Он выдержал паузу. — Федор Михайлович Золотарев!

Раздались громкие аплодисменты.

Виновники торжества были выстроены полукругом. Таня и Никита, как припозднившиеся, оказались с самого краю, и им было хорошо видно всех остальных. Когда объявили Золотарева, Таня выжидательно посмотрела на дородного, седовласого мужчину в черном костюме, стоявшего справа от Ивана. К ее удивлению, к микрофону бодрыми шагами вышел другой сосед Ивана — невысокий, подтянутый, немного похожий на французского актера Трентиньяна — того самого, что в «Мужчине и женщине».

— Спасибо, спасибо вам, — с чуть заметным поклоном начал Золотарев. — Мне, собственно, не о чем рассказывать. Все, что я хотел сказать вам, сказано в фильме, который вы сегодня увидите. А о чем не сказано в фильме, сказано в книге, которая, кстати, скоро выходит вторым тиражом...

Несмотря на такое начало, он говорил еще минут десять — про важность историке-революционной темы, про творческие планы, про полюбившихся народу героев его произведений.

Таня, обувшая по сегодняшнему случаю новые туфли на шпильках, стала переминаться с ноги на ногу.

Потом у микрофона выступали, главный оператор, композитор, художник по костюмам. Стало немного скучновато. Обстановку здорово оживил Гафт. Речь его была краткой и ехидной. Ни разу не выпав из уважительного тона, он сумел поднять на смех и автора, и режиссера, и своего брата-актера, и зрителя, падкого на всякую ерунду.

Вышедший после Гафта Огнев был явно не в ударе. Он мямлил в микрофон нечто нечленораздельное. Таню качало в ее высоких туфлях, и ей невольно вспомнились те злосчастные сапоги на вокзале.

Потом что-то восторженно щебетала Анечка Шпет, дрожащим басом рассыпался в благодарностях престарелый актер Хорев, сыгравший эпизодическую роль старого моряка.

— Эге, — шепнул Никита Тане в ухо. — Они по всем пройтись решили. Готовься, Ларина.

— А теперь разрешите представить вам нашу очаровательную дебютантку, я не побоюсь этого слова, настоящее открытие нашего фильма... Итак, перед вами наш черный бриллиант, загадочная, коварная, обольстительная Татьяна Ларина!

Скрывая полнейшую растерянность лучезарной улыбкой, Таня горделиво поплыла к микрофону. «Господи, про что говорить-то? — лихорадочно думала она. — Да еще он так меня аттестовал... Про что должны говорить коварные и обольстительные?» Она молча обвела глазами зал. В голове воцарилась пустота. Ну, хоть что-нибудь...

И густым низким вибрато она начала:

— Жила я дочкой милою...

Со сцены она пела первый раз, тем более без сопровождения, да и без предупреждения. От волнения голос ее дрожал, создавая намек на потаенное рыдание, обогащая мелодию тонами искренней страсти. Зал замер, а когда она допела, разразился громовой овацией. Зрители вставали с мест, скандировали: «Ларина! Ларина!» Если каждому из выступавших перед ней, включая и старика Хорева, одна и та же дама из администрации вручала большой букет гладиолусов, то Таню просто завалили цветами. Обалдевшая Таня кланялась, как заводная кукла, а подоспевший Никита относил цветы и складывал их возле кулисы.

Наверное, после нее должен был выступать еще кто-то, но искушенный Терпсихорян понял, что более эффектной точки в финале торжественной части невозможно представить себе, и, дав страстям немного поулечься, с нарочитой скромностью объявил в микрофон:

— А теперь давайте смотреть кино.

Из-за кулис отчаянно замахала руками Адель Львовна, призывая находящихся на сцене проследовать за нею. По пути Никита наклонился, подобрал букеты и, вкладывая их Тане в руки, прошептал:

— Сама неси бремя славы, примадонна! Украла, понимаешь, вечер у заслуженных лиц. Будто ты и есть здесь главная. Чучело!

Таня вспыхнула и укоризненно посмотрела на него.

— Да шучу я, шучу, — объяснил Никита. — Это чтобы не сглазить, чтобы фортуна не отвернулась. Даже во время триумфов Цезаря за его колесницей шел десяток легионеров и орал: «Едет лысый любодей!»

Конечно же, ее воспламенившееся восприятие нарисовало несколько искаженную картину. Овация была не столь уж громовой, но аплодисменты были, и довольно восторженные. Встал не весь зал, а десятка полтора зрителей, и скандировали они не «Ла-ри-на!», а просто «Браво!». И букетов оказалось всего шесть — на один больше, чем у Гафта. Потом уже, чуть успокоившись в полумраке ложи, куда их потихоньку отвели смотреть их же произведение и наблюдать за реакцией зала, она призадумалась. Ведь никто, отправляясь в театр или на концерт, не покупает цветы просто так, на всякий случай, особенно зимой. Букет всегда предназначается кому-то конкретно. Значит, ей достались цветы, предназначавшиеся кому-то другому. Кому? Режиссеру? Едва ли. Валентину Гафту? Нет, свои букеты он получил. Золотареву? Тоже вряд ли. Все остающиеся за кадром редко получают цветы от зрителей в день премьеры. Анечка?.. И лишь к середине фильма она поняла, чьими букетами забросали ее сегодня. Эти цветы причитались Юрию Огневу. Но он скис — и подношение ему ограничилось дежурными гладиолусами от администрации. Она вспомнила его срывающийся голос, его лицо у микрофона — бледное, потерянное, — представила на его месте себя. Стало неловко, и она оперлась о плечо сидящего рядом Никиты.

— Что, прониклась высоким искусством или просто отдохнуть решила? — спросил он. — Меня, признаться, тоже в сон клонит.

— Юра сегодня плохо выглядит, — сказала она. — Не знаешь, он здоров?

Никита резко дернул плечом. Она удивленно отстранилась.

— Ты что?

— Здоров-нездоров, не твое дело, — резко ответил Никита. — Надо же, пожалела... Сиди, кино смотри.

Премьера «Особого задания» закончилась буднично. Когда прожектор высветил места творческой группы, здесь уже кто-то с кем-то переговаривался, Терпсихорян, развернувшись к залу спиной, что-то горячо обсуждал с дамой преклонных лет, увлекающей его к выходу. Во весь рост поднялся Огнев, с видом римского патриция приветствуя публику, высоко над головой сцепив в замок руки. Но светящаяся обаянием улыбка лишь подчеркивала взгляд томных глаз, утонувших в безысходной тоске. Никита сигналил кому-то в толпе, что непременно позвонит. Хотя эти жесты могли значить и то, что он ждет звонка. Потом зажгли верхний свет, и зал начал пустеть.

— Они уходят такими же, как пришли, не унося в своем сердце ничего, — философски заметил Никита. — Угадай, что из всего вечера запомнится им лучше всего? Одна попытка.

— Неужели воротник малиновый?

— Умница! Именно так, или я ничего не смыслю в кино.

— Ну-с, ребятки, — объявил, потирая руки, Терпсихорян. — Прошу всех в буфет. Не каждый день премьера бывает!

В буфете было шумно и тесновато. Сложив букеты в угол, Таня и Никита, как и все собравшиеся, выпили два общих тоста — за состоявшуюся премьеру и за успешный прокат. Потом пошли, почти без пауз на закуски, тосты персональные. Чтобы почтить всех и при этом не надраться, полагалось делать лишь по глоточку. Впрочем, этого правила придерживались далеко не все. Например, Иван, как с сожалением заметила Таня, хлопал рюмку за рюмкой и минут через пятнадцать такого графика был уже вполне хорош. Обозначились и другие нетрезвые личности — бородатый помреж, старик Хорев... Был тост и за Таню. На несколько мгновений к ней обратилось множество улыбающихся, приветливых лиц, и около полусотни рук подняли за нее бокалы, стаканы и рюмки, а тамада Терпсихорян уже выпаливал следующий тост.

— Почему такой темп? — прошептала Таня.

— Традиция. Никого обидеть нельзя. И при этом оставить людям время пообщаться на относительно трезвую голову. Для профессионала это самый важный момент между съемками. Наладить знакомства, укрепить контакты, обхрюкать планы на будущее. Многие только ради этого и остаются на премьерные шмаусы... А настоящая гулянка будет потом, в узком кругу.

Терпсихорян с ураганной скоростью выдавал оставшиеся тосты, после чего с видимым облегчением объявил вольный стол. Тут же среди собравшихся начались шевеления, перемещения. Зал заполнился нестройным гулом голосов. Люди разбивались на пары, на группы, расползались по залу, мигрировали от столика к столику.

Первой к Тане с Никитой пробилась бойкая Анечка Шпет.

— Значит, когда вся эта бодяга кончится, собираемся у «рафика» и ко мне. То есть в Вилькину студию... — Она наклонилась и чмокнула Таню в щеку. — Ты молодец. Всех уделала сегодня. Поздравляю.

И упорхнула.

Вторым подошел Золотарев.

— Мои поздравления, — сказал он, целуя Тане руку. — Именно такой я представлял себе Сокольскую. Говоря откровенно, фильм вытянули двое — Гафт и вы.

— Ну что вы, — смущенно пролепетала Таня.

— В романе, который я только что закончил, «По лезвию штыка», для вас есть большая роль. Такая, знаете, бывшая княжна, в эмиграции вынужденная петь в русских кабаках... Я передам вам экземплярчик. И сценарий тоже — он почти готов. Кстати, спасибо вам еще и за мужа. Толковый, старается. Вы, наверное, ругаете меня, что сильно его загружаю?