Черный Ворон (№2) - Полет ворона

И вот среди всей этой кутерьмы является Ванька. Пьяный, но не так чтобы очень. Каялся, в ногах валялся, руки целовал. Пустила его, конечно, жалко стало. Только он вечером еще надрался и ночью на меня полез. Я прогнала его. Тогда он совсем из дому ушел, к родителям своим вернулся. Мне, если честно, легче без него: мужик с возу... Добро бы еще мужик был, а то комедия одна. И есть муж, и нет его. Ни хозяин, ни добытчик, ни по ночному делу, разве по пьянке или с похмелья. Уж и забыла, когда в последний раз... А сейчас он мне совсем не нужен, без него дел хватает.

В институте меня, против всяких правил, перевели на заочную форму обучения, хотя на подготовительном отделении такой у них и в заводе не было, специально для меня сделали. Сказали так: летнюю сессию могу сдавать в любое время, по направлениям, и если сдам без двоек, то буду уже числиться студенткой первого курса, с индивидуальным графиком занятий. Я отказываться не стала, хотя на их учение времени взять неоткуда. У меня свое учение: Никита свел меня к театральному педагогу Коху Борису Львовичу. Старенький уже, на пенсии, но очень хороший, хотя и сердитый, даже матерится иногда. Учит меня двигаться правильно, изображать всякие чувства телом, руками, глазами. У него своя теория. На сцене, говорит, не переживать надо, а изображать переживание. Представляешь, у древних греков, оказывается, актеров, которые плакали натуральными слезами, забрасывали гнилым луком. Занимаюсь я с ним через день, когда днем, когда вечером. В доме прибраться, сготовить что-нибудь руки не доходят. Приглашаю мать соседа, пенсионерку, плачу ей немножко, зато в доме чисто, и еда есть. Видишь какая я стала барыня: уже служанку завела. А что делать?

А в июне полетела я в Киев, сниматься в кино про Пушкина. Красивый город Киев, только мне его толком рассмотреть не удалось, потому что сразу начались съемки. Выезжали в Одессу, в Кишинев, по деревням снимали тоже. Столько всего насмотрелась — в письме и не расскажешь. Когда весной читала сценарий, думала, что дадут мне роль Амалии Ризнич — была в Одессе такая красавица, жена богатого купца. Пушкин любил ее без памяти, даже стихи посвятил. Только она, бедненькая, умерла совсем молодая. Пушкин плакал, рвался на ее могилку только не попал, потому что могилка та в Италии. Но роль мне вышла другая. Играю я Каролину Собаньскую. Пушкин ее тоже очень любил и долго — даже накануне свадьбы, уже через восемь лет, письма ей писал, о свидании просил. А она, эта гадина, не любила его, а только забавлялась с ним, глядя, как он мучается, сама же любилась с генералом Виттом, мерзавцем, который на Пушкина и на декабристов доносы писал. А она ему помогала, передавала все, что вызнала. Красивая была, зараза, и дожила до девяноста лет. Как все-таки жизнь неправильно устроена! Почему всякой дряни много лет отпущено, а хорошим людям сплошь и рядом так мало? Вот бы ее годы да Пушкину отдать!

Люди вокруг хорошие, только смешные немного. Режиссер Платон Опанасович добрый, на съемках не ругается, как другие, все больше спит, только иногда проснется и скажет: «Аристократычней, товарищи, аристократычней трэба!» Это у нас в поговорку вошло. Вместо «Здравствуй» иной раз говорим друг другу: «Аристократычней трэба!» Пушкина у нас играет Мишенька, хороший, воспитанный мальчик, очень вежливый и прямо красавчик с картинки, только глупый очень и фамилия смешная — Задохлик. Работает он в театре пантомимы, заикается, и озвучивать его будет другой актер. И Амалию — Машу Гарбузенко — тоже. Она, правда, не заикается, тараторит по триста слов в минуту, но по-русски говорит плохо. Но главным у нас — пан Ястржембский, Ярослав Олегович. Он того самого генерала Витта играет, и у нас с ним много общих сцен. Вначале он мне очень не понравился — лицо надменное, грубые складки возле рта. Но оказался человек мечтательный и актер великолепный. Главное, очень любит свое дело, сутками готов репетировать, показывать, подсказывать. Он и на съемках распоряжается, когда что-то не так идет, меняет все по ходу дела, и режиссер его слушается. Если бы не Ярослав Олегович, то и фильм бы, наверное, не получился. Из прежних знакомых снимается только Сережа Белозеров. Он играет Муравьева, будущего декабриста, и у него роман с Машей Гарбузенко. Вся группа только об этом и говорит.

Съемки почти закончены. Осталось несколько сцен на натуре и потом поработать в тон-ателье. Но зарядили дожди, а монтажные кольца — это кусочки фильма — еще не готовы, так что у меня получился выходной. Сижу в своем шикарном номере окнами на парк имени Максима Рыльского — поэта, который перевел на украинский «Евгения Онегина», — отдыхаю и лопаю яблоки. Я здесь на борщах и пирогах немного растолстела и решила сегодня разгрузиться. Сил нет, как жрать хочется! Отвлекаюсь, как могу, видно поэтому, дорогая Лизавета, письмо выходит таким длинным. Как закончу, думала за другое сесть, да получается, что писать некому. В старом общежитии из моих девок одна Нинка осталась, она писем не любит, Игорь с Ларисой на даче, поклонникам отвечать — представляешь, пишут! — так я все их письма в Ленинграде оставила... А Никите и писать не надо: он звонит каждый день, о делах справляется, жалеет, что вырваться сюда не может.

Ну, вот вроде бы и все. Пиши мне на ленинградский адрес, он у тебя есть. Кланяйся Дарье Ивановне, бабе Сане, деду Грише, бабе Кате с дедом Васей, Тоньке, Егоркину, Таисии и всем остальным, кто меня помнит. К бабушке Симе и Петеньке сходи, поклонись от меня. Бог даст, увидимся скоро, хотя когда — не представляю, все на год вперед расписано. Может, приедешь? Напиши.

Целую. Сестра твоя Татьяна".

Дочитав письмо, Лизавета отложила очки и всплакнула немного, хотя и не было в письме ничего печального. Разве что с Ванькой... да и то сказать, на что он сдался ей такой, пьяница, слюнтяй. У сестры теперь другая планида... Эх, Танька, высоко занесла тебя судьба! Как бы не брякнула теперь оземь. Больно будет.

Лизавета утерла слезы, встала, перекрестилась, спрятала сестрино письмо в заветную шкатулочку и пошла вынимать из печи варево для скотинки.

III

Павел ушел, как и следовало ожидать, оставив все свои пожитки. Пока заначки искусственной наркоты не закончились, Таня предавалась странным разрушительным оргиям, сжигая первый попавшийся след пребывания Павла в этом доме. На вонь паленого тряпья прибежала перепуганная соседка. Таня ее высмеяла и предложила как-нибудь не постирать, а прокалить на конфорке носки своего мужа. Соседка решила, что Таня тронулась умом, правда, в милицию звонить не стала из чувства женской солидарности, хоть и недовольно, но все же здоровалась в подъезде с подозрительными личностями, зачастившими в квартиру напротив. Девки явно с улицы, мужики — пьянь, рвань, а то и вообще южане. Понесло, видать, рыжую прорву во все тяжкие. Ну, а Тане и дела не было до досужих сплетен, начихать с Адмиралтейского шпиля. Дни пробегали в пьяном угаре: сон и явь кривлялись в наркотическом пространстве, большое стало до смешного маленьким, то, чего раньше не замечала, задвигалось, ожило в колоссальной значимости. Каким-то совершенно новым показался Курт Воннегут. Да что там «Колыбель для кошки», занудный Мелвилл читался как «Апассионата».

Анджелка с Якубом практически переселились к Тане — для всеобщего удобства. В поисках развлечений высвистывались старые знакомые, среди новых мелькали забавные забулдыги, снятые прямо у винной лавки. Якуб полностью взял на себя заботы о продуктах. Подсуетился и к прочим радостям бытия приобрел видак. Одна и та же кассета проигрывалась многократно, если фильмов было несколько, их просматривали залпом за один присест, так что сюжеты наслаивались один на другой: Брюс Ли колотил Шварценеггера, Чак Норрис одиноким волком отстаивал Гонконг от диверсий Рокки-1 и Рокки-2. Все эти боевики до чертиков заморочили мозги, не говоря про ужастики с бродячими трупами, после которых Анджелка кидалась с вилкой на Якуба:

— Жареные мозги!

Время летело, Таня выпала из его потока и почти не заметила, как на смену осени пришла зима, в срок сменилась весною, а там и лето подошло.

Анджелка теперь на заработки почти не выходила, у Тани же и в мыслях не было устроиться куда-нибудь на работу. А зачем? Якуб зарабатывал прилично, а по временам, когда на подруг находил стих заняться чем-нибудь полезным, они извлекали аптекарские весы и помогали Якубу фасовать дурь на розничные и мелкооптовые дозы, для пущего приработка слегка разбодяживая ее то зубным порошком, то кофе растворимым — в зависимости от цвета и консистенции. Кроили полиэтилен, заваривали товарные порцайки в пакетики. Словом, трудились. Кроме того, Таня потихонечку распродавала всякие дорогие безделушки — наследство прежнего владельца. За одно только пасхальное яичко работы Фаберже Гамлет Колхозович, Якубовский бригадир, не торгуясь, выложил двадцать тысяч. Часть этих денег Таня по совету фарцовщика Толяна обратила в доллары, которые купила у того же Толяна. Для их хранения Якуб оборудовал в одном из шкафов хитрый тайничок, в котором нашли себе место и другие заначки длительного пользования — как денежные, так и «натуральные».

Павел не звонил и не появлялся. Изредка наведывалась Ад очка, прибиралась, перемывала посуду — и уходила, не сказав ни слова упрека, лишь глядя на Таню печальными глазами. К ее визитам быстро привыкли.

Во время одной из вылазок за пополнением спиртного Анджелка пихнула локтем Таню, указывая на привалившуюся к прилавку обрюзгшую фигуру. С трудом Таня узнала друга и соратника Павла, братниного «мушкетера» Ванечку Ларина. Она вспомнила его взгляд на свадьбе, сжалась внутренне, подтянулась, вскинув голову. «Этого-то — Легко!» — непонятно зачем произнесла она про себя. Иван обернулся, чувствуя спиной ее пристальный взгляд. Обомлел, беспомощно озираясь кругом.

— Здравствуй, Ваня. Не узнал?

— Не... Ну как?.. Это я... Неожиданно, в общем — наконец выдавил он, краснея до кончиков ушей.

— А я было подумала, что так одрушляла за последнее время.

— Как можно! — искренне возмутился он и восхищенно, с придыханием сказал: — Таких, как ты, не бывает то есть такие никогда не дурнеют, то есть красота — картины писать, пылинки сдувать.

— Так что ж тебе мешает, писатель? — ухмыльнулась Таня.

Ванечка пьяненько расплакался.

Сконфуженного и размягченного, как хлебный мякиш его притащили домой. Якуб поначалу встретил радушно, но скоро Иван стал его раздражать. Несостоявшийся литературный гений зачастил в Танин дом, слишком много и не по делу болтал, ходил за Таней хвостом, выполняя все ее капризы, как преданная собака.

— Тьфу, — отплевывался Якуб. — Не мужик он, что ли?

Покуда Иван еще лыко вязал, Таня направляла его говорливость в нужное ей русло, попутно задавая вопросы о прошлом, о его друзьях и близких. Его творческие поиски ничуть ее не интересовали, а о жене он и не вспоминал. Пару раз хмель пробудил в нем редкую злость, и он вдруг обрушился с обличениями и критикой в адрес партии и правительства. Досталось и Черновым. Одобрительно отозвался только о Елке, которая вроде бы поправилась, вышла .замуж и уехала с мужем работать за границу. Про Леньку Рафаловича знал только, что тот служит где-то на Севере, на военном корабле. Про Никиту говорил хоть и неохотно, но обстоятельно. Не вдаваясь, зачем ей это надо, Таня хотела узнать обо всех побольше. Спинным мозгом чувствовала, что Никита появился где-то на горизонте, встряв в Ванечкину жизнь. Из разговоров выудила она догадку, что неровно ее братец дышит к Ванюшинои жене. Если так — Иван здесь как нельзя кстати. Тогда следует ждать гостей, а именно Никиту... В особую стопочку складывалась сага о Черновых. Хитросплетения этой семьи Ванечка знал больше по рассказам своей матушки, которая не один год верой и правдой служила Дормидонтычу. «Это у них, Лариных, в крови», — решило себя Таня, прекрасно понимая, что собственными руками лепит из Ванюшки банального гонца за бутылочкой винца.

Как-то незаметно, не взяв из собственного дома даже, зубной щетки, Ванечка и вовсе задержался у Тани и проторчал целую неделю, особенно не привечаемый, но и не гонимый, вылезая только с утреца за пивком. А потом все всколыхнулось после телефонного звонка. Таня принялась за генеральную уборку. Кого ждали, похмельный и потный Иван не понял, но хлопотал со всем тщанием, насколько умел.

— К нам едет ревизор! — заговорщически подмигнула ему Анджелка, выгребая из-под ванной окурки. — Фу, вонючка!

— Кто?

— Да брат Танин, Никита.

И Ванька решил на всякий случай смыться. Придумал полную ерунду насчет рукописи в Литфонде, что надо бы туда позарез и именно сегодня зайти — в субботу там, оказывается, тоже работают. Таня вяло попыталась его отговорить, но удерживать не стала.

Никита пришел с охапкой чайных роз, при полном джентльменском наборе визитера: торт «Птичье молоко» и две бутылки «Советского полусладкого» — как любит Таня.

— Не так страшен черт, как его малюют, — оглядывая обстановку, произнес Никита. — Слышал, ты отошла от мирских дел, и отошла лихо.

— Не так страшен черт, как его малютка. Не верь сказанному. Может, разговеемся — легче сказать будет, с чем пришел.

— С добром, сестра, с добром.

Откинув полы пиджака, Никита вольготно устраивался в кресле, не замечая хлопот Анджелки вокруг стола.

Якуб ушел с книгой на кухню. В воздухе стояло напряжение.

— В тебе добра, как в скорпионе меду, — хмыкнула Таня, подкладывая ему в тарелку закуску.

— Иду на мировую, а ты язвишь. Охолонись шампанским.

Анджелка хотела было испариться вслед за Якубом, но Таня гаркнула на нее, потребовав, чтобы и Якуб пришел гостя потчевать.

Разговор был светским. Никита красочно рассказывав о творческих планах, вспоминал веселые байки на съемках, с легкостью оперируя киношными именами, известными лишь по экрану.

Анджелка была очарована рассказчиком, охала или хохотала до упаду. Улыбался Якуб, недоверчиво покачивая головой. Никита подливал шампанского, а Таня выжидала.

— Что-то не вижу твоего сердечного... — ненароком бросил он.

— Ты про которого?

— Последнего-последнего, того, что как приблудного пса приютила. Про Ивана.

— Тоже собачку завести хочешь, кинолог хренов? — рассмеялась Таня.

Никита аж поперхнулся.

— Да ты пей, ешь, потом косячок пропустим, там и поговорим.

Нику сделалось дурновато. Не складывались у него игры с сестрой. Сколько раз он в детстве удерживал себя, чтоб не треснуть ей шахматной доской по голове или карты бросить в лицо. Она всегда выигрывала, маленькая стерва, еще и хихикала, издевалась.

— Да расслабься ты, — будто снова подкалывая, сказала Таня. — Ты же с миром пришел.

— А кто к нам с миром пришел, — проявила глупую солидарность Анджелка, — от него и погибнет.

— Ты все-таки не сказала, Ларин у тебя бывает? Интерес Никиты к личности Ивана был непрозрачным. Тане захотелось немного помаять брата, хотя смысла в том не было.

— А что это тебя так волнует? Вроде дети по нему не плачут.

— Это верно. Даже Марина Александровна вроде рукой на него махнула. А вот жена беспокоится. Говорит, пропадает Иван, гибнет.

— А есть чему гибнуть? — потянула тему за уши Таня.

— Собственно, поэтому я и здесь. Ты читала его опусы?

— Не приходилось.

— Напрасно...

Никита выдержал, сколько мог, паузу, затем словно завзятый литературный критик, начал авторитетно, с надлежащим пафосом жонглировать словесами насчет самобытности Иванова таланта.

— При всем его негативном восприятии действительности пишет он неординарно, несколько сюрреалистически, но ведь и время, согласись, нынче изрядно модерновое...

— Постой! Он вообще что-нибудь самостийное написал?

Таня и вправду ничего об этом не знала. Думала, что перебивается Иван редактурой и поденщиной у Золотарева. Много знает, но чтобы самому что-то создать... Те отдельные странички, которые он ей по пьяни демонстрировал, показались вымученной заумью и несмешным обсиранием всех и вся.

— У него почти закончена книга. Ее пробивать надо. А делать этого некому.

— Никак ты взялся?

Это было на братца похоже. Деловой до мозга костей, нюхом чует выгоду и в становлении чужого имени.

— Пытался. Создавал стартовые условия, договор на сценарий ему организовал. На даче прошлым летом запер, так он сутками напропалую пыхтел. Пахать он умеет.

— И не пил?

— Ни капли.

— Круто. И что теперь?

— Для начала не худо бы его отловить.

— Ясно. — Таня почувствовала, что это у него заготовленная версия и ему зачем-то хочется, чтобы она на эту версию клюнула. — А от меня ты чего хочешь?

— Помоги. Он ведь на тебя запал, так? — Никита расплылся в обезоруживающей улыбке. — Попридержи его за поводок, чтоб не сгинул мужик. Кроме тебя, выходит, некому. С родичами у него нестыковка полная...

— А жена? — Таня испытующе поглядела на брата. Тот взгляд выдержал, но едва-едва, на три с минусом. — С женой тоже сложно. Она... как бы сказать... не может теперь за ним ходить, у нее своя жизнь. Разъезды, съемки...

— Любовники, — едко вставила Таня.

— Возможно, — не сморгнув, ответил Никита. Был уже подготовлен, а потому дальнейшая проверка на вшивость теряла смысл. — Пригрей, потомки тебе еще спасибо скажут.

— Вот уж это мне по фигу. Не знаю, зачем тебе все это надо, но прогнутость твою перед собой любимым и будем считать, перед человечеством ценю. Ежели случится, возьму твоего протеже на короткий поводок.

— Хоть на строгий ошейник, только придержи. — Никита, обрадованный, кинулся ее обнимать.

Таня отпрянула. Даже руки Никиты вызывали в ней брезгливость. Брат заметил ее движение и поспешил замять ситуацию:

— Я ж к тебе с любопытным сюрпризом.

— М-м?

Таня открыла портсигар с папиросой, забитой пахолом, послюнявила и прикурила, глубоко, со свистом втягивая пахучий дым. В горле запершило. Задержав дыхание, она протянула косяк Никите. Затянулся и он, пустил дальше по кругу. Анджелка с Якубом в разговор не встревали. Чувствовали себя лишними. Анаша давала каждому возможность найти свое место в компании либо залезть улиткой в собственную раковину.

Руки Никиты потеряли координацию. Медленно шаря по карманам, он наконец достал кожаную коробочку с чем-то явно ювелирным, протянул на ладони Тане.

— Держи. Это твое. Считай, подарок.

Таня нажала кнопочку. Крышка откинулась, и на атласной подушечке сверкнули французским каре зеленые камни серег. Редкая, необычная форма, штучная, антикварная работа. Кристаллы заворожили Танин взгляд. Она не отрываясь разглядывала преломленную радугу на скосах. Металл, обрамлявший квадраты, был необычного цвета — серебристо-зеленого. «Платина, — догадалась Таня. — Сколько же это денег весит?» Она недоумевала.

— Где взял?

— Семейная реликвия. Остаток былой роскоши Захаржевских.

— Отец тебе наследство оставил? — недоверчиво спросила Таня.

— Ну... Сберегла, конечно, Адочка. Преподнесла мне накануне свадьбы. Я б тебе тогда еще отдал... — Никита секся но тут же продолжил, как бы оправдываясь: — Hу не супружнице ж моей такое изящество. Она б в них, как корова в седле.

И захихикал, долго не мог остановиться. Смеялась вместе с ним Анджелка, смеялся Якуб, а Таня разглядывала серьги, прикладывала к ушам и отчетливо слышала голос Ады: «Не знаю, Никитушка, что между тобой и сестрой произошло, только сердцем чую, и это сердце болит. Помирись с Таней, найди к ней тропиночку. Чем могу — помогу. Вот серьги, берегла для Танюши. Ее они. По праву наследства. Не отец твой их мне дарил, но принадлежат они роду Захаржевских. Как сохранились в доме — сказать не могу. Видать, для Тани памятка осталась».

— Отец мой из дворян, — разъяснял тем временем Никита честной компании. — Когда-то латифундиями под Вильно владели. Революция. Кто где. А вот это отец сберег и от советского хама, и от НКВД.

«Вот ведь вральман, — думала Таня. — Какие дворяне, какие латифундии? И не Пловцу твоему Ада серьги сберегала, и Севочка к ним никакого отношения не имеет». Она прильнула к изумрудам. Вдруг волной накатила музыка бравурного вальса, Адочкин смех и теплый мужской баритон. Как воочию увидела до боли знакомое мужское лицо и плещущие по клавиатуре сильные руки. Рядом затянутая в рюмочку бархатным платьем совсем молодая Адочка. В темном углу сидит угрюмая старуха с упавшей на жесткие глаза черной прядью волос, тронутых сединой. Глубокая складка над переносицей. Хищный, с горбинкой нос. Следит из угла, и краешком губ не улыбается. Все знакомо, как будто видела много раз, только где и когда — не помнит. Как и мальчика с обиженным лицом в матроске и коротких штанишках. Держится за лошадку на колесиках, а подойти к взрослым боится. Вот-вот заревет, но тоже боится.

Таня вскинулась, в упор посмотрела на Никиту. Брат дрогнул. Испугался ее взгляда. Губы задрожали, будто сейчас заплачет.

— Чего ты? — прохрипел он.

— Говоришь, наследство отца?

— Ну, не в Черемушках же я это надыбал.

— Козе понятно.

И взяла решительно серьги, откинув копну волос на спину.

Долго врать у Никиты не получилось — выставив в другую комнату Якуба с Анджелкой, напоила его Таня чаем с травками, рижским бальзамом щедро заправила. Горячее ударило в голову, он ослаб, и все пошло по известной песне: язык у дипломата как шнурок развязался, а Таня знай подливала и поддакивала, как тот стукач. Подтвердил брат все ее догадки. И насчет сережек, и насчет истинной причины своего визита: втрескался в им самим сотворенную актрису Татьяну Ларину, мужнюю жену, та вроде и готова взаимностью ответить, а все сдерживается, честь супружескую бережет. А вот убедится, что муж ее к другой ушел капитально, тогда, глядишь... Вся-то судьба его от согласия Татьяны Лариной зависит, потому как в ней его последняя надежда, иначе останется одно лишь непотребство, которое и брак его сгубило, и карьеру дипломатическую...

— И через какое такое непотребство, родненький, жизнь твоя стала поломатая? — подпела Танечка, без труда попадая в народно-элегический тон, почему-то взятый Никитой.

Тот начал плести про интриги, козни завистников, подло подставивших его под аморалку с отягчающими.

— С отягчающими? — подначивала Таня. — Это как понимать? Под женой советского посла накрыли? — Она выдержала паузу. — Или под самим послом?

— Да каким послом, писаришка обычный... — ляпнул Никита, поперхнулся, покраснел, откашлялся и пошел блеять — накачали, мол, гады до полной невменяемости, так что и не разобрал, с кем, собственно, колыхался. Таня незамедлительно последовала примеру коварных врагов, щедро плюхнула братцу в чашку неразбавленного бальзама и через пару-тройку наводящих вопросов получила полное подтверждение того, о чем могла лишь смутно догадываться.

Подкосила братца однополая любовь, к которой исподволь приохотил его в студенческие годы друг и сожитель Юрочка Огнев. В столичные годы хоронился уверенно, для маскировки напропалую гуляя с наиболее доступными светскими и полусветскими девами, вскружил голову капризной и взыскательной, несмотря на страхолюдную внешность Ольге Владимировне Пловец и даже подписал ее на законный брак. А вот попал с подачи тестя в венскую штаб-квартиру ООН — и с голодухи потерял бдительность, снюхался с безобидным вроде и к тому же так похожим на этрусскую терракотовую статуэтку юным индийским клерком — и влип по полной программе. Дешевым провокатором оказался Сайант, специально подстроил чтобы их застукали в момент, недвусмысленно интимный. То ли ЦРУ подкупило, то ли в самой дружественной Индии завелись недруги нашей державы — это уже неважно, важно другое. Погорел товарищ Захаржевский сразу по трем статьям, любая из которых никаких шансов на амнистию и реабилитацию не оставляла: политическая близорукость, моральная неустойчивость, а третья уж и вовсе названия не имеющая, поскольку отвечающее этому названию позорное явление в социалистическом обществе изжито давно и наглухо.

Тестюшка обожаемый, правда, в названиях не стеснялся, выказав завидное красноречие. Никита вмиг лишился жены, квартиры, столичной прописки, приданого и, естественно, перспектив. Характеристику получил такую, что с ней в провинциальное ПТУ историю преподавать и то не возьмут. Из дружно отвернувшейся Москвы пришлось позорно бежать. Спас Юрочка, ставший к тому времени фигурой заметной и по-своему влиятельной, помог устроиться на «Ленфильм» администратором. А тут цепь обстоятельств привела к возобновлению школьной дружбы с Ванечкой Лариным, к знакомству с его обворожительной супругой. И открылись сияющие дали, неведомые и в лучшие годы...

— Помоги, а? — всхлипывая, молил Никита. — По гроб жизни должник твой буду...

И все порывался руку облобызать. Тане стало противно, влила в братца полный стакан бальзама, довела таким образом до кондиции и с помощью Якуба дотащила до глубокого кресла в кабинете, где Никита Всеволодович и заснул, бурча в бреду: «Хм-м, вы так ставите вопрос?»

А к ночи ввалился измазанный подзаборной грязью Иван. Его почти внесли. Приятели-собутыльники привалили Ванечку к двери и долго держали кнопку звонка. Когда дверь открыл Якуб, на порог упал Иван, споткнулся провожатый, и взору вышедших из спальни дам предстала картинка обвальной чехарды с бьющим запахом сивухи.

Иван же радостно сообщил, что намерен поставить семью в известность о своем бесповоротном уходе. Дескать, нашел женщину своей мечты. После чего ничком рухнул на диван и захрапел.

IV

В своем письме сестре Таня была откровенна и лишь об одном умолчала — что Никита не только звонил ей, но и приезжал, и даже ночевал с ней в одном номере. Но именно ночевал, даже в другой комнате. Прилетел он утром, днем крутился на съемках, то рядом с Бонч-Бандерой, то рядом с ней, вечером накормил ее роскошным ужином с вином и котлетами по-киевски, а потом... потом был у них серьезный разговор — о себе, о жизни, о любви, в которой клялся ей Никита. Сердце ее разрывалось тогда от тоски, одиночества, жажды любви, но она отказала ему. Сквозь слезы. Она не прогнала его, просто объяснила, как могла, что не может принять его любовь. Это было бы неправильно сейчас. Какой-никакой, но у нее есть муж, и она не может, не имеет права... В общем, получилось как у той, пушкинской Татьяны Лариной: «Я другому отдана и буду век ему верна». Всю ночь потом она не спала, плакала в подушку, прислушивалась к ровному дыханию Никиты из соседней комнаты. Утром он улетел обратно в Ленинград, и не было потом ни дня, чтобы она не ругала себя за тот вечер. Ради чего она должна жертвовать своим счастьем? Ради штампика в паспорте? Ради жирного, брюзгливого, давно уже нелюбимого и нелюбящего мужа, которого и мужем-то назвать нельзя? Ну почему, почему она такая нелепая уродилась?

Засыпая, она едва ли не всякую ночь шептала: "Не бросай меня, милый мой, не уходи. Потерпи еще немного. Она и сама не понимала, чего ждет, что должно вмениться в ее жизни, чтобы она могла наконец принять любовь Никиты...

Наверное, надо первым делом, как приедет домой, подавать на развод с Иваном.

Самолет из Киева приземлился в Пулково в начале девятого вечера. Поднимаясь по небольшому эскалатору в зал прибытия, Таня издалека заметила Никиту — его долговязая фигура возвышалась над другими встречающими. Он тоже заметил ее, замахал руками, держа в одной букет алых роз. Она выбежала ему навстречу, он раскрыл объятия, но она остановилась в полушаге, протянула ему руку, подставила для поцелуя лоб. Он вручил ей цветы, раскланялся, улыбаясь, и тут же полез обниматься с Белозеровым и еще двумя ленинградцами, вернувшимися со съемок. Получилось, что он как бы встречал и ее, и всех сразу.

— Долгонько ж вы добирались! — сказал он, когда они стояли, дожидаясь багажа. На них смотрели десятки любопытных глаз, которые Таня старалась не замечать.

— Ой, ты себе не представляешь, какой был ужас в Борисполе... — Таня смертельно устала, но присутствие Никиты словно подпитало ее энергией, горячей, порывистой и беспокойной. — Рейсы объявляли и тут же отменяли. Потом выяснилось, что наш самолет уже два часа стоит на взлетной полосе и битком набит пассажирами, которые взялись неизвестно откуда. Бонч-Бандера разозлился дико, залез в кабинет начальника, стал названивать по инстанциям, ругаться. А потом за нами пришла девица и повела какими-то коридорами и закоулками на летное поле, прямо к самолету. Оттуда на трап выкидывали людей с чемоданами. Те орали, цеплялись за двери, их отдирали, а через головы летели чемоданы, прямо на землю. Я думала, что сгорю от стыда. Но потом немного отошла, осмотрелась — и увидела на лицах пассажиров радость, облегчение. Сначала я ничего понять не могла, но потом мне все стало ясно: они радовались, что из самолета выкинули не их, а кого-то другого, и теперь они могут спокойно лететь. На нас же они смотрели с... ну, к сказать, с почтением, что ли. Важные персоны, ради которых задержали рейс. Некоторые, кажется, узнали меня, улыбались, как знакомой...

— Ты очень впечатлительная, — сказал Никита, сжигмая ее пальцы в своей ладони,

— Это плохо?

— И хорошо, и плохо. Хорошо, потому что без этого ты была бы уже не ты, а другой человек. А плохо потому уа что с этим трудно жить.

— Я знаю. Но не умею жить легко. Не получается.

— Это я тоже успел заметить. — Никита улыбнулся. По резиновому кругу поехал багаж с киевского рейса. В числе первых показался Танин кожаный чемодан, купленный специально ради этой поездки.

— Он? — спросил Никита.

Таня кивнула. Рявкнув: «Поберегись!», Никита ловко вклинился в плотную толпу, окружившую конвейер, и секунд через двадцать вынырнул с чемоданом.

— Все? Больше ничего нет?

— Ничего.

— Тогда пошли.

Никита вывел ее на площадь перед аэропортом, открыл дверцу оранжевой «Нивы», бросил чемодан на заднее сиденье и поклонился Тане:

— Прошу!

— Огневская? — спросила Таня, показывая на машину.

— Юрина, — подтвердил Никита. — Езжу по доверенности. Из него шофер тот еще, по городу боится ездить.

— Как он?

— Снялся летом в двух плевых эпизодиках, один из них наш. Теперь торчит в своей Москве, в полной мерехлюндии.