После работы Павел возвращался домой вконец умотанный, уставший не столько от самой работы, сколько от череды неудач. И с каждым днем его возвращения становились все менее радостными.

Беременность резко изменила характер и внешность Тани. Она стала вспыльчивой, раздражительной, капризной. Настойчивые рекомендации врачей и Павла она игнорировала совершенно: курить не бросила, почти совсем перестала ходить на прогулки, ела много сладкого и жирного, пристрастилась к шампанскому. Только по выходным у Павла хватало сил вытаскивать ее хотя бы прогуляться по набережной Фонтанки и Крюкова канала. Во время этих прогулок Таня постоянно дулась, на что-то жаловалась, требовала идти помедленнее и поскорее возвращаться домой. За собой она следить перестала, ходила по дому нечесаная, в засаленном халате. Она очень растолстела, ее прежде безупречно белая, матовая кожа покрылась желтыми пятнами, прыщами. Павел смотрел на нее и не узнавал — неужели на этой женщине он женился так недавно, неужели это с ней за совсем короткий срок было пережито и перечувствовано столько, что иным хватило бы на несколько жизней. Он тешил себя мыслью, что все эти перемены временны, что после родов он вновь увидит и обнимет прежнюю Таню — сильную и женственную, волнующую, чистую, загадочную... Он не вполне доверял этим мыслям — беременность беременностью, но что-то в этой дьявольской метаморфозе было еще, подспудное, необъяснимое одной лишь беременностью. Или это ложные, пустые мысли, навеянные безумной усталостью и депрессией?

Какое-то время все домашние дела — магазины, готовку, уборку — пришлось взять на себя Павлу. Скоро он понял, что не справляется, никак не справляется. Дом зарастал грязью, в холодильнике все чаще не оказывалось ничего кроме пельменей, несвежих полуфабрикатов, остатков тортов и пирожных, которые Таня требовала в большом количестве, но почти никогда не доедала. Павел настолько не привык обращаться к кому-либо за помощью, что даже растерялся. Пригласить домработницу? Таня об этом и слышать не хотела — придет невесть кто, еще обворует. Воров она стала бояться патологически: все время запиралась на крюк и три замка, постоянно перепрятывала шкатулки с ценностями, делала тайнички, заначки. По ее требованию Павел поставил квартиру на охрану. Обратиться к отцу? У него и без этого дел по горло, да и не по его это части. К матери? Павел слишком хорошо знал мать и понимал, что ничего хорошего не выйдет. Скрепя сердце он позвонил Аде.

Придя на другой день домой усталый и издерганный, как обычно в последнее время, он мгновенно заметил, что квартира преобразилась. Полы блистали чистотой, вещи аккуратно развешаны и расставлены по местам. Он заглянул в гостиную — там все было так, как в тот майский день, когда он впервые переступил порог этого дома. То же было и в кабинете. Павел, в последнее время практически живший в кабинете, предоставив спальню Тане, и постепенно перетащивший сюда свои вещи, переоделся в домашнее и пошел на кухню разогреть себе чайку и съесть что-нибудь. На кухне было темно. Он включил свет и только тогда заметил Аду. Она тихо-тихо сидела за столом и смотрела в окно. При щелчке выключателя она вздрогнула, повернула голову и увидела Павла. В глазах ее стояли слезы.

— А, Павлик, — сказала она. — Устал, наверное? Садись поешь. Курица еще не остыла.

Она встала, подошла к латке на плите, положила на блюдо чуть ли не половину жареной курицы, добавив картошки и какой-то белой подливки, и поставила блюдо перед Павлом.

— Спасибо, — сказал Павел, принимаясь за еду.

— Я не все прибрала, извини. Окна остались грязными. Теперь уж до весны. Холодно, я боялась напустить сквозняков, простудить Таню. И в детскую она меня не пустила, а ведь там наверняка полно пыли...

— Спасибо, — повторил Павел. — Вы тоже устали?

— Нет. — Она грустно улыбнулась. — Я не устала.

— Но вы плакали, когда я вошел, — сказал он. — Почему?

— Так, — ответила она. — Не обращай внимания. Просто у нас был трудный разговор с Таней.

— О чем?

— О своем.

Павел замолчал, понимая, что Ада больше ничего о разговоре не скажет, а допытываться было неловко.

— Как она?

— Спит. Павлик, я знаю, ты сильный, прояви мужество, терпение. Я понимаю, она сильно изменилась, но это пройдет, скоро пройдет. Ей очень плохо сейчас, она изводит себя ужасными мыслями. Не обращай внимания, поддержи ее. Я прошу как мать... — Ада отвернулась и всхлипнула. — Она сейчас некрасивая, гадкая, не похожая на себя. Не отталкивай ее, даже если она будет отталкивать тебя. Ты же мужчина.

— Хорошо, — сказал Павел. — Я обещаю.

— Я понимаю, вам сейчас трудно. Я буду приходить, прибирать, готовить. А ты... ты береги ее. Ты же знаешь, она не такая.

— Знаю, — тихо произнес Павел.

— Там в холодильнике еще продукты на завтра. Я постирала белье и развесила в ванной досыхать. Так что не пугайтесь.

— Ясно. Спасибо.

— Я послезавтра еще приду. Ты звони, если что. Последнюю фразу она произнесла уже в прихожей. Пока он сообразил, что надо бы выйти, проводить тещу, входная дверь уже хлопнула. Павел доел, прибрался, включил телевизор в гостиной, повертел переключатель каналов, выключил, взял какой-то журнал, прилег на диван и незаметно заснул.

Проснулся он внезапно, будто кто-то резко тряхнул его, хотя никакого толчка не было. Он открыл глаза. В комнате было темно, только из открытой двери в коридор лился неяркий свет. Над ним стояла Таня, глаза ее в полутьме блестели золотом. Он с удивлением заметил, что от нее пахнет чем-то приятным.

— Извини, если разбудила, — сказала она. — Просто пришла взглянуть на тебя. — В ее голосе столь отчетливо слышались интонации той, прежней, настоящей Тани, что у Павла радостно защемило сердце. — Если не собираешься дальше спать, может, пойдем на кухню, выпьем кофейку.

— Да, да! — воскликнул он, поднялся с дивана и, одергивая домашний свитерок, пошел за ней следом. Он с удовлетворением заметил, что она надела чистый новый халат, а волосы ее вымыты и уложены. Проходя в прихожей мимо зеркала, Таня взглянула в него и поморщилась.

— Свинья свиньей.

— Не говори так! Ты сегодня удивительно хороша!

— Не ври. Большой Брат, все равно не умеешь... Только чур кофе готовлю я.

Она сварила кофе в сверкающей металлической кофеварке, которой в последние месяцы никто не пользовался, обходясь растворимым. Кофе получился крепкий, горький, с густым ароматом. Таня налила чашку Павлу, себе, села, достала сигарету.

— Ты не курила бы, — осторожно сказал Павел. Он давно уже перестал заговаривать с ней на эту и подобные темы, но сегодняшний вид и состояние Тани настолько его обнадеживали, что он решил попытаться. А вдруг наконец-то прислушается.

— Опять воспитываешь, Большой Брат? Брось. Пустое это дело. Я не внушаема и до всего дохожу только своим умом. Пей лучше кофе. Коньячку плеснуть?

— Господи, откуда ты берешь эту дрянь?

— Заначки, милый, заначки. Так плеснуть?

— Нет уж, спасибо!

— Тогда и я не буду... Что, удивлен? Ожидал истерики, визгу, качания прав? Нет, Павлуша, истерик больше не будет. Этот этап мы миновали. — Она погасила сигарету и бросила пачку ему. — Теперь это все твое. Завязываю.

— Умница. Давно пора.

— Сегодняшний разговор с Адой многое прояснил. Все эти месяцы я была мерзкая, капризная, опустилась, махнула на себя рукой. Я была отвратительна, да?

— Ну что ты, — неуверенно произнес Павел. — Когда женщина в положении...

— Вот именно, в положении. Ты нашел самое подходящее слово. Я оказалась в положении, которого не понимала, мучительном, неопределенном...

— Что ж тут неопределенного?

— Погоди, не перебивай... Я менялась, а значит, менялся весь мир вокруг меня. И в этом меняющемся мире я потеряла точку опоры, потеряла себя. И только сегодня определилась, осознала саму себя и свое состояние... Понимаешь, это болезнь, подлая, постыдная болезнь, которой наградил меня, сам того не желая, ты, муж мой любимый.

— Стой-стой, я не понимаю тебя...

— Болезнь, которая, к счастью, излечима... Ты запустил в меня микроба, и из него растет паразит, вроде солитера, сосет из меня соки, превращает в уродину, в заурядную тупую брюхатую бабищу с капризами и «настроениями». Остается это пережить, перетерпеть.

— О чем ты?

— Об этом. — Она показала на свой выпирающий живот. — О маленьком вампире, который пожирает меня изнутри.

— Но это... это же наш с тобой ребенок! Помнишь, как мы радовались...

— Это ты радовался. А я только старалась, пыталась любить это маленькое чудовище. Теряла себя и тем самым доставляла страдания тебе и ему. — Она снова показала на живот. — Но теперь я во всем разобралась.

— В чем?

— В том, как должна понимать создавшееся положение и как действовать. Во-первых, я поняла, что ненавижу то, что ношу в себе, и ненавидела с самого начала.

Таня говорила спокойно, отрешенно. Павел с ужасом смотрел на нее и с еще большим ужасом осознавал, что именно сейчас происходит стремительное возвращение прежней Тани, прекрасной и таинственной, но только в новой, зловещей ипостаси, как бы с обратным знаком. Или это ему только кажется?

— Тогда я не понимала своей ненависти и всеми своими действиями — обжорством, питьем спиртного, ленью, неопрятностью физической и эмоциональной — неосознанно старалась уничтожить его и тем самым уничтожить и себя. При этом я была убеждена, что люблю его и себя. Теперь, когда я разобралась в своих чувствах, я буду его холить и лелеять, потому что так уж вышло, что мы с ним временно составляем одно целое. Как знать, может быть, я стану любить этого человечка, похожего на тебя — и на меня. Но пока, извини, не могу.

— И все это тебе наговорила Ада?

— Нет. Мы говорили совсем о другом. Тебя это не касается. Просто наш разговор помог мне разобраться в самой себе.

«Стоп, — приказал себе Павел. — Не спеши принимать ее слова за чистую монету. Откуда тебе знать, что управляет психикой беременной женщины. Да, то, что она говорит, чудовищно. Но вспомни все ее закидоны последних месяцев. И прими это за очередной закидон. Посмотри, как она преобразилась сегодня, как похорошела в одночасье. Может быть, это мудрая природа таким вот странным образом выправляет ситуацию, дает ей силы справиться со страданиями, вынести бремя... Бремя... беременна. Почему мне раньше в голову не приходило, что это слова одного корня».

Он поднял голову и с улыбкой посмотрел на свою красавицу-жену. Она улыбнулась ему в ответ и подмигнула, как в прежние времена.

— И спать бы надо, да не хочется. Кофе-то крепковат оказался, — сказал он. — Пойти поработать, что ли?

— Не поспать всегда успеешь, — сказала Таня. — Если не спится, есть у меня одно средство...

— Таблетки? — Он настороженно посмотрел на нее.

— Зачем таблетки? Кое-что другое, многократно нами испытанное. Ты после него всегда засыпал как сурок.

Он понял, улыбнулся и покачал головой.

— Нельзя нам сейчас. Повредим там что-нибудь...

— Не повредим. Я знаю одну такую позу. Она обняла его, и они направились в спальню.

— Только свет погаси, — сказала Таня. — Не хочу, чтобы ты меня видел такой.

...Кровать ходила ходуном. Павел мгновенно проснулся. Таня металась, ударяя Павла то головой, то рукой, стонала, выкрикивала чужим, низким голосом:

— ...Детей, значит, отторговала, старая сволочь? Дочку мою украсть хочешь? Не дам! Еще поглядим...

Павел схватил ее за плечи, встряхнул. Она открыла глаза.

— Ты что? — сонно спросила она обычным своим голосом.

— Ты кричала, бредила...

— Ничего не помню... Спи.

Она закрыла глаза и повернулась на бок. Через несколько минут Павел услышал ее шепот:

— Эй... Ты не спишь?

— Нет.

— Знаешь, если у нас будет девочка, назовем ее Анной.

— Почему Анной?

— Так.

— Я вообще-то Митьку намечал... Можно и Анной. Красивое имя. Только путаница будет. Таня-Аня, Аня-Таня...

— Будем звать Нюктой... то есть Нютой.

— Нюта... Анюта... Хорошо, спи.

Таня менялась и расцветала на глазах. От неряшливости, неопрятности, лени не осталось и следа. Былая тяга к сладостям, табаку, алкоголю сменилась полнейшим отвращением. Павла она гоняла курить на лестницу и подарила ему специальный дезодорант для рта «Эол», чтобы он после каждой сигареты обязательно освежал рот. Каждое утро она делала предписанную беременным гимнастику, по много часов гуляла, даже взялась вести хозяйство, как умела, — правда, умела она немного. В последнем, однако, здорово выручала Ада, нередко теперь бывавшая у них. Они стали выбираться в люди, навестили родителей Павла, побывали и в Танином отчем доме, у Ады с Николаем Николаевичем, навестили нескольких друзей Павла и даже сходили на концерт знаменитого Клиффа Ричарда в «Октябрьском» — Павел очень боялся, чтобы в давке Тане не намяли живот. Ничего, обошлось.

Но в поведении Тани появились новые странности, сильно тревожившие Павла. О них в основном рассказывали соседки, и у Павла не было оснований им не верить — такого эти достойные старые дамы (а в этом доме жили только достойные) сами в жизни бы не придумали. Они говорили, что во время прогулок Таня подолгу стоит возле пивных ларьков и разливух, наблюдая за пьяницами, жадно слушая их матерные речи; без всякого стеснения заглядывает в окна первых этажей жилых домов; часто заходит в Никольский собор во время отпеваний и откровенно глазеет на лица мертвецов. Однажды вечером, когда она гуляла вместе с Павлом, из вагона подъехавшего трамвая вывалилась толпа подростков. Разбившись на две группы, они принялись избивать друг друга, пуская в ход кулаки, ремни, тяжелые ботинки-"говнодавы" и велосипедные цепи. Таня вцепилась в Павла, застыла и упоенно смотрела на это омерзительное зрелище, к счастью быстро закончившееся: заревели милицейские сирены, и подростки бросились врассыпную. На слякотной мостовой остались ремень, свинчатка и несколько стонущих жертв.

В доме появились странные книги на английском языке, толстые, в ярких обложках, с названиями типа «Сексуальные преступления и извращения», «Наркотики и яды», «История оргий на Востоке и Западе», «Массовые безумия». Таня подолгу лежала в кровати или на диване в гостиной и читала не отрываясь.

Павлу неловко было разговаривать с женой на тему ее пристрастий, странных, если не сказать извращенных. Тем более что во всех других отношениях она была выше всяких похвал. Иногда он собирался с силами и уже готов был к серьезному разговору на эту щекотливую тему, но тут, словно предугадывая его намерения, Таня делалась особенно улыбчива, ласкова, очаровательна, и все заканчивалось любовью в темной спальне.

Наконец Павел нашел решение, причем оно оказалось настолько очевидным, что он даже обругал себя — нет чтобы раньше сообразить! Он позвонил профессору Сутееву, известному психиатру из института Бехтерева, который «вел» Елку с самого начала ее болезни и хорошо знал семью Черновых. Он рассказал профессору о странностях в поведении Тани, о том, что им предшествовало, о разговоре про «маленького вампира». Они договорились так, что Павел, как бы случайно встретив Сутеева, пригласит его в дом как старинного друга семьи и даст профессору возможность в домашней обстановке хорошенько побеседовать с Таней, незаметно провести некоторые профессиональные тесты; а потом, когда Павел пойдет провожать его до метро, высказать свое мнение и дать соответствующие рекомендации.

Кругленькая, чистенькая, пышущая здоровьем Таня встретила их радостно, даже несколько попеняв Павлу, что он так редко приводит в дом гостей, да еще таких интересных. Усевшись в гостиной, они какое-то время вели светскую беседу. Потом Таня всплеснула руками и с озабоченным видом сказала Павлу:

— Павлик, дорогой, у нас же совсем ничего нет к чаю. Будь другом, сходи, купи какой-нибудь тортик или пирожные, а то перед гостем неудобно... Василий Николаевич, вы что предпочитаете на десерт?

Павел намеренно долго мотался по булочным и кондитерским, дошел чуть ли не до Невского и под самое закрытие купил в «Метрополе» фирменных сухариков с изюмом и торт «Наполеон». Когда он вернулся, Таня, открыв ему дверь, прошептала:

— Слушай, накрой стол сам, пожалуйста. И не особенно торопись. Василий Николаевич любезно согласился дать мне профессиональную консультацию. Мы в процессе. Ты не встревай еще полчасика, будь другом.

Беседовали они в кабинете. Павел, чтобы вовсе пресечь желание подслушать, о чем идет разговор, засел на кухне и включил радио. Через некоторое время пришла Таня, поставила на газ чайник, и они вдвоем стали накрывать на стол. Сутеев в охотку попил индийского чайку, не отказался и от рюмочки коньяка, предложенного Таней, рассказал несколько любопытных случаев из практики и в начале двенадцатого откланялся.

Павел не успел еще раскрыть рот, как Таня сказала: ;

— Павлик, я понимаю, что ты устал, но надо бы проводить Василия Николаевича. До метро. Я бы охотно прошлась с вами, но утомилась и хочу спать.

Выйдя из парадной, Сутеев сказал Павлу:

— Огромное вам спасибо, молодой человек, за исключительно интересный вечер.

Павел посмотрел на него озадаченно.

— Я впервые воочию увидел в лице вашей жены невероятно редко встречающийся психологический тип. Классический сангвинический темперамент — сильный, подвижный, уравновешенный, с равно выраженными тенденциями к логическому и образно-эмоциональному мышлению, с полным отсутствием инфантилизма и развитой склонностью к построению системных и причинно-следственных связей. Поразительная целеустремленность и цельность личности. Полное отсутствие так называемых комплексов. Великолепный, извините за выражение, экземпляр.

— Но... но ее странности последнего времени...

— Она первая поставила передо мной этот вопрос. Четко, без утайки рассказала о своих симптомах, ощущениях, разбила на периоды, предложила несколько вариантов толкования собственных состояний, включая и самые для себя неприятные. Я был поражен убедительностью ее анализа, а некоторые вещи мне самому бы просто в голову не пришли. Она у вас по образованию кто?

— Заканчивает филологический.

— Жаль.

— Почему?

— Жаль, что не медицинский. Нам в институте такие специалисты ой как пригодились бы.

— И все-таки: каково ваше профессиональное мнение?

— Дорогой мой, к моей профессии это непосредственного отношения не имеет. Конечно, при желании у каждого жителя Земли можно отыскать сколько угодно «тараканов» в голове. Как говорит одна моя уважаемая коллега, все мы пограничники. Но даже с этой точки зрения, в очаровательной головке вашей супруги этих самых насекомых на удивление мало. Намного меньше, чем у нас с вами. Особенности личности — это дело другое, а поскольку личность сильная и нестандартная, то и особенности эти сильны и нестандартны. До беременности у нее сложилась весьма четкая установка на гармоничные отношения с миром и соответствующая самооценка, очень высокая, но совершенно трезвая и, по моим представлениям, вполне адекватная. Кстати, большая редкость, особенно в нашей стране. И вот, вместе с естественными физиологическими изменениями, стали утрачиваться самые основы этой самооценки, на которой держался весь ее мир. Отсюда внезапная ненависть к себе. Она принялась безудержно уничтожать себя, но при этом постоянно искала приемлемый для себя выход из ситуации. Сначала ее ненависть переходит на плод, потом на мир, в котором она подсознательно ищет и находит самое темное, неприятное, злое. Но она не живет этим — скорее изживает, сознательно и планомерно. Вот увидите: через месяц-другой она и думать забудет обо всех этих мертвецах, пьяницах, книжки свои дурацкие выбросит.

— Через месяц-другой ей рожать уже, — мрачно сказал Павел.

— Вот к тому моменту она как раз полностью очистит свое сознание от негативных эмоций, связанных со временной утратой гармонии, чтобы обрести ее на новом уровне...

— И что же делать?

— Ничего. Терпеть. Поддерживать ее, помогать. Это трудный этап, но, к счастью, скоротечный. Все будет хорошо.

— Понятно, — сказал Павел.

Ах, как хотелось верить профессору, как хотелось! Но неопределенные мрачные предчувствия не оставляли Павла.

Недели через две после визита профессора Сутеева Павла вызвали на стендовые испытания, которые проходили в Гатчине, на профильном предприятии. Предполагалось уложиться в два дня. Однако настроение у народа было предновогоднее, и, подписав нужные бумаги, участвующие в испытаниях лица освободились в тот же вечер. Павел сел на ближайшую электричку и уже в одиннадцатом часу был дома.

Войдя в квартиру, он оцепенел. В воздухе пластами стоял дым — и не только табачный. На столе в гостиной стояли и лежали бренные останки изобильного пиршества. Из спальни доносились недвусмысленные похотливые стоны, взвизги, ритмичный скрип кровати и смех. Павел, ошалев, устремился туда и замер на пороге. На их широком белом супружеском ложе извивался в любовном экстазе совершенно незнакомый усатый брюнет южного типа, оседланный пышной блондинкой — по голой спине Павел узнал Анджелу, «начинающую актрису», свидетельницу на их свадьбе. Таню он сначала не увидел, только слышал, как она звонко смеется и приговаривает:

— Вот, Нюточка, смотри, вот так, вот так. Оп-па!.. Таня сидела в дальнем углу на мягком стуле и была настолько поглощена бесстыдным зрелищем, что не сразу заметила появление Павла. Участникам же, ввиду приближения оргазма, было и вовсе не до него. Лишь когда Павел решительно шагнул в комнату, она подняла на него ясные глаза и спокойно сказала:

— Привет, Большой Брат! Садись, посмотри, это любопытно.

Павел сразу вышел. Видимо, включился автопилот, потому что в следующее мгновение он осознал себя сидящим на заснеженной скамейке между Балтийским и Варшавским вокзалом, курящим сигарету и замерзающим.

— Эй, дядя, закурить есть? — услышал он совсем рядом нетрезвый голос и вскочил, обрадованный: вот и подвернулся, на ком разрядиться, стряхнуть оцепенение, отвести душу. «Вот сейчас как заеду в харю, а там — будь что будет...» Он изготовился.

— Господи, Пашка, никак ты? Откуда? Павел протер глаза. Из-под драной кроличьей шапки поблескивают очки, торчит заиндевевшая борода... Шурка. Шурка Неприятных. Выпил, видно, капитально, но на морозе временно пришел в чувство.

— А мы, понимаешь, того, ну и мало показалось... Меня Наташка на вокзал командировала. Там у носильщиков круглосуточно... — объяснял Шурка. — А ты тоже это самое? Или как?.. Вот что, пошли к нам! К нам!

Он ухватил Павла за рукав и с силой потащил за собой, хотя Павел и не думал сопротивляться.

Жил Шурка неподалеку, на Лермонтовском, вдвоем с матерью, в почти полуподвальной, зато двухкомнатной квартире. Дотопали они довольно быстро, хотя Шурка падал пару раз и вставал только с помощью Павла. В Шуркиной комнате, возле стола с объедками, окурками, грязными стаканами и бутылками, на диване кто-то крепко спал.

— Отрубилась! — прокомментировал Шурка. — Ладно. Нам больше достанется. Ща балдометр принесу.

Он вышел относительно твердо, но вернулся уже на четвереньках, зажав обещанный стакан между шеей и подбородком. Таким манером он добрался до стола и толчком выкатил стакан на поверхность.

— Ловко, — сказал Павел.

— Могем, — удовлетворенно сказал Шурка и боком повалился на пол.

— Вставай, простудишься, — сказал Павел.

В ответ раздался богатырский храп.

Павел открыл бутылку, принесенную Шуркой, понюхал, налил в стакан. И вправду, может, выпить, надраться как свинья, забыться — и забыть дикую, не укладывающуюся в голове сцену дома? А дальше?

Он закурил, взял в руки стакан, задумчиво повертел, поставил на место. «Где я? Зачем? Что я здесь делаю? Докурю и уйду. Докурю, отогреюсь и уйду. Куда?»

Фигура на диване зашевелилась, подняла кудлатую голову.

— Шурка, принес?.. Не, это не Шурка... А Шурка где? А, вот он где... А ты кто?.. — Женщина протерла глаза и вдруг усмехнулась. — Готово. Допилась. Глюки пошли. Тени прошлой жизни... Ну, здорово, призрак Павла Чернова!

Павел вздрогнул от неожиданности и пригляделся к женщине. Натали . Наташка Бурихина, сокурсница.

— Здорово-то здорово, только я не призрак...

Не надо печалиться, Вся жизнь впереди, Вся жизнь впереди, Надейся и жди!

«И кто это в такую рань радио врубил?» — беззлобно полюбопытствовал Павел и потянулся, уперевшись ладонями в чужую стенку. Он нехотя приоткрыл глаза. Аккуратная старушечья комната, всюду салфеточки, тканые коврики, фотографии в рамках. За стеной гремели посудой, что-то шумно жарилось. Все это сразу же напомнило, что он не дома.

Не надо печалиться...

Да это ж вовсе не радио. Это поет его внутренний голос. «Господи, отчего мне так хорошо, когда все так плохо!» Усилием воли он заглушил в себе песню, сдержал бодрые ноги, готовые выкинуть его тело из чужой постели и чуть ли не пуститься в пляс, и поднялся нарочито медленно, сосредоточенно. Столь же медленно надел брюки, рубашку, вышел...

Наташка, хоть и пьяная, сообразила уложить его в комнате Шуркиной матери, которая уехала погостить к сестре в Тихвин. Там-то Павел и проснулся под оптимистическую песнь собственного внутреннего голоса...

На кухне сидела растрепанная Наташка в тренировочных брюках и хлопковой рубахе навыпуск и жадно трескала яичницу. Перед ней стояла пиала с огурчиками, ополовиненный стакан красного вина и темная бутылка без этикетки.

— Привет! — весело сказала она. — Проснулся уже? Примешь? — Она показала глазами на бутылку.

— Нет, — сказал Павел.

Она изумленно посмотрела на него, потом кивнула.

— Ну да, ты ж не с бодуна. Ночью пришел... А я вот возьму еще грех на душу. — Она залпом выпила недопитый стакан и налила другой. — Не могу по утрам без этого дела. Затемно еще на вокзал сбегала, разжилась. Теперь ничего уже. И жрать сразу захотелось.

Павел взял из пиалы огурец, отрезал хлеба. Ел он на ходу — подошел к раковине, забитой грязной посудой, открыл кран, бочком приспособил под струю чайник, поискал спички, зажег конфорку, поставил чайник на газ.

— Зачем тебе все это надо? — спросил он.

— Что? — не поняла Наташка.

— Ну это, — он обвел рукой кухню. — Бардак весь этот, водочка по вечерам, бормотуха по утрам?

— Не учите меня жить, — хихикая, отозвалась Наташка, а потом ответила уже серьезно. — А вы можете предложить что-то другое? Перевыполнять план, копить на «Запорожец», по досточке возводить скворечник на дарованном начальством куске болота? Или в парторги податься?.. Впрочем, ты ведь у нас, Пашка, элита, не понять тебе нашей безнадеги.

— Элита! — Павел усмехнулся. — Скажешь тоже! На работе ничего хорошего, кроме плохого, а дома... — Он замолчал и добавил невесело: — Вот и прибился я к вашему бережочку.

— А дома-то что? — Наташка смотрела на него выжидательно.

— Ладно, проехали. — Не хотелось травить душу жалостью к себе, плакаться в чужую жилетку. — Ты лучше о себе расскажи. Я вчера, когда Шурка меня сюда приволок...

— Кто кого приволок — это еще вопрос, — вставила Наташка.

— В общем, когда мы пришли и я увидел здесь тебя, так просто обалдел. Тебя-то каким ветром сюда занесло?

— Долго рассказывать. А с другой стороны, куда спешить, суббота на дворе, — философически изрекла Наташка и налила себе еще стакан.

— Шурке оставь, — сказал Павел. — Проснется , — тоже захочет.

— Захочет — сбегает, — резонно заметила Наташка и, выпив, продолжила: — У меня после окончания все наперекосяк. В картографии тоска, пылища, глаза портятся, зарплата — кошку не прокормишь. Замуж с тоски пошла. Муж сволочь оказался.

— Пил, бил тебя? — спросил Павел.

— Сволочь — и все тут. — Наташка подперла голову рукой. — В общем, с картографии я уволилась, мужу ручкой сделала. И вот живу, как пташка небесная. Не жну, не сею... Все жду чего-то. Подруга одна обещала по торговой части устроить, да не больно торопится... Зацепиться бы за что стоящее...

— А Шурка? Он-то парень стоящий, я знаю.

— Стоящий, да не стойкий. И бедный.

— А тебе обязательно богатого?

— Обязательно. Надоело нищету хлебать. — Она занесла бутылку над стаканом, вылила все до последней капельки и залпом выпила.

Павел с грустью смотрел на нее. Лучшая студентка на курсе, красный диплом, аспирантура не состоялась только из-за отсутствия в том году мест по ее специальности. Русская красавица с косой до пояса. А теперь вот... И косы сменила на космы. Вылитая росомаха. Счастья ждет. Жалко...

Жалко Наташку, которая задремала, положив кудлатую голову на стол. Жалко Шурку, который вот-вот очнется в ужасе нечеловеческом — а здоровье-то поправить нечем, и придется ему, потному, дрожащему, бежать на вокзал или на ближайший «пьяный угол», считая и пересчитывая на ходу рваные рубли в кармане. Если, конечно, к тому времени магазины не откроются.

Себя Павел жалеть отказывался категорически. Надо трезво, спокойно разобраться в ситуации, понять, что с ним происходит и почему, принять решение...

Наташка дремала, положив голову на стол. На плите кипел чайник. Павел пошукал на полках, нашел полбанки закаменелого растворимого кофе и ножом отколол кусочек в кружку. Туда же налил кипятку — а вдруг и вправду растворится? Растворился, и даже дал некий запах. Не совсем кофе, но все-таки...

— Я тоже хочу. — Наташка подняла голову, подперла ее кулаком и пристально смотрела на Павла.

Он протянул ей кружку, себе налил воды из-под крана, сел напротив и вдруг, изумляясь самому себе, начал рассказывать ей всю историю своего брака. Слова лились сами собой, он не сдерживал их и не подгонял, он как будто вообще не участвовал в процессе произнесения слов, а только слушал, слушал вместе с притихшей Наташкой. Закончив событиями прошлого вечера и встречей с Шуркой около вокзала, он замолчал и жадно выпил воду.

— Умный ты, Чернов, а дурак редкостный, — помолчав, сказала Наташка. — Впрочем, откуда вам, мужикам, понять? Я вот хоть и не рожала, по абортам все больше специализировалась, и то понимаю... С бабами в это время такое происходит... Одна подруга моя, Надька такая, так она специально ночью выходила, чтобы никто не видел, как она землю ест.