— Оно? — обратился к ней Шеров. Таня кивнула — нелепо было отрицать очевидное.

— Покажи.

Не хотелось, но пришлось предъявить алмаз Лимонтьеву, у которого глазки разгорелись самым непристойным образом, и пригласить его к себе, уже с американкой.

После ухода Лимонтьева у Тани был серьезный разговор с Шеровым. В ее жизни существовало два человека, которые в ее сознании никак не совмещались, пребывая в разных, несоединимых мирах. Сближение этих миров чревато гибелью для менее жизнеспособного из них, сколь бы прекрасен и чист он ни был. И Таня без обиняков заявила Шерову, что категорически запрещает ему каким-либо образом вмешивать Павла в свои делишки. Вадим Ахметович был на редкость терпелив и смиренен, подробно и убедительно растолковал, что намеченный альянс законен и результаты его будут для Павла Чернова положительны во всех смыслах. Человек получит возможность вернуться к любимому делу, начнет наконец зарабатывать, воспарит духовно. Шеров клятвенно пообещал Тане ни к каким комбинациям Павла не подключать, ограничить его участие в проекте чистой наукой и при первой же возможности отпустить с миром. Таня не столько поверила тогда Шерову, сколько согласилась с его логикой. Потому что очень хотелось с ней согласиться: изредка общаясь с Адой по телефону, она знала, насколько хреновы у Павла дела.

И дала себя убедить. Правда, напоследок не удержалась и впервые позволила себе угрозу в адрес шефа.

— Смотри у меня, кобелина, — заявила она своим «эротическим» тоном. — Ежели с моим чего по твоей милости случится!..

— Да ты чё, лапушка! — под стать ей ответил Шеров. — Падла буду, век воли не видать!

Но оба понимали, что реплики их шутливы только по форме.

Тридцатого сентября «стекляшка»: закрылась на спецмероприятие — отмечали золотой «полтинник» товароведа Смирнова. Этот скромный труженик оказался человеком с широкой душой: гостей собралось человек восемьдесят, вино лилось рекой. Не было числа пьяным целованиям, трогательным признаниям типа: «Я тебя уважаю!» В начале вечера Таня пела с эстрады, потом, уступив свое место цыганам, оказалась во главе длинного стола по левую руку от юбиляра, который подливал ей вина и заплетающимся языком шептал на ухо всякие любезности, опасливо косясь направо, где восседала его монументальная жена. Таня танцевала до упаду, смеялась громко и звонко... Дальше все помнилось урывками: вот она, уединившись с кем-то в уголочке, что-то излагает, дергая за пуговицу; вот, убежав на кухню, сладко рыдает там, обнявшись с посудомойкой; вот снова выплясывает, теперь уже на столе, опрокидывая бутылки босыми ногами...

Она проснулась дома, разбитая, с больной головой. Заставила себя встать, добралась до стола, налила себе воды из чайника, кинула туда две шипучие таблетки заграничного средства как раз от таких случаев. Называется «Алка-Зельцер», подарок фарцовщика Гриши... Морщась, выпила, потом села, закурила и стала ждать, когда полегчает. За окном светило чахоточное осеннее солнце, и на сердце было муторно — не только от похмелья.

Преодолевая маету, Таня встала под душ — горячий, потом холодный. Вернувшись в комнату, села возле трюмо и стала привычно приводить себя в порядок, а для начала включила фен, чтобы высушить и уложить волосы. Фен зажужжал, и Таня услышала у себя за спиной скрип кровати и хриплый стон. Она обернулась — на кровати сидел незнакомый мужик, голый, весь в тугих бараньих кудряшках и с выражением тупого изумления на помятой физиономии. Господи, откуда он взялся, такой? Неужели вчера подцепила? И только сейчас заметила.

Кудрявый стыдливо прикрылся простынкой и скорбно проблеял:

— Где это я? Где?

Таня ответила лаконично и в рифму. Он вылупил на нее мутные глаза, предварительно протерев их.

— А ты кто?

— Конь в пальто! — опять в рифму ответила Таня. и неприязненно добавила: — А вы сами, гражданин, кто такой?

— Я? — трясясь всем телом, переспросил мужик. — Я Потыктуев.

Таня взглядом отыскала его одежку, неприглядной кучей валявшуюся у стены, поднялась, брезгливо подняла всю кучу и бросила на кровать.

— Вот что, Потыктуев, катись-ка ты отсюда, — устало и беззлобно сказала она, ушла за шкаф и встала возле окна.

Судя по сопению, доносившемуся из-за шкафа, ночной ее кавалер одевался, хотя и не без труда. У Тани не было ни малейшего желания помогать ему. Вскоре сопение стихло.

— Ну что там? Собрался? — крикнула Таня.

— Похмелиться бы... — жалобно проблеял Потыктуев.

— Еще чего?! Давай, мотай по-быстрому, дома похмелишься.

Из-за шкафа выплыл одетый, покорный и понурый Потыктуев.

— Ну, я пошел... — робко сказал он.

— Иди... Стой, карманы проверь, кошелек. А то припрешься потом, начнешь выступать, что тебя здесь обокрали...

Потыктуев послушно обхлопал карманы.

— Не, вроде все на месте.

— Тогда вали. Дорогу сам найдешь.

Скрипнула дверь в комнату, потом входная. Таня смотрела в окно. Через две-три минуты через улицу проплелся Потыктуев. Таня присела на подоконник. Было очень хреново. Похоже, критическая точка. Дальше-то что?

Таня вздохнула и пошла на кухню. Пока она ставила на плиту чайник, выполз Пятаков в трусах и тельняшке. Он открыл кран и, подставив под струю пересохшие губы, принялся жадно лакать прохладную воду.

— Ну что, философ, плохо?

— Ох, плохо! — сказал Пятаков, глядя на Таню красными глазами.

— И мне нехорошо. Подлечиться не хочешь? Пятаков ничего не ответил, только кивнул поспешно и посмотрел на Таню с невыразимой благодарностью.

— Тогда одевайся и в магазин. Я финансирую. Только не дрянь какую-нибудь... Пятаков снова кивнул.

— И Светку предупреди, чтобы не ругалась потом.

— Она на работе! — радостно сказал Пятаков и помчался одеваться.

Философ расстарался и приволок марочного «Аштарака». Таня знала это густое, золотистое, чуть припахивающее плесенью вино, и оно нравилось ей. Первый стакан они выпили молча, степенно. В голове у Тани заметно прояснилось, и она почувствовала, что зверски голодна. Но готовкой заниматься не хотелось ни в какую — легче застрелиться, Значит, бутерброды. Она заглянула в холодильник. Там было все, нужное для хорошего бутерброда, — финское масло, семга, копченая колбаса, даже икорка. Недоставало лишь одного ингредиента — хлеба. Ни крошки.

— Философ, у тебя хлеб есть? Пятаков оторвался от второго стакана и виновато покачал головой.

В хлебнице Шапиро тоже было пусто.

— Ладно, схожу в булочную. Проветрюсь заодно. А потом покушаем. Ты только смотри, не надирайся без меня тут.

Пятаков кивнул — дескать, понял, ну о чем речь? И, конечно же, надрался. Надрался и отрубился, пока Таня в булочную ходила. Вернулась она со свежей буханкой, позвонила в дверь, и никто ей не открыл. А она, как назло, ключи забыла. Ладно, можно полчасика посидеть : во дворике, отдышаться, может, пройдет мимо Светка, Варлам либо Галина, или философ очухается. Спешить-то сегодня все равно некуда.

Таня спустилась, села на скамеечкуво дворе, лицом к парадной, закурила.

— Дай-ка, девка, папиросочку...

Таня подняла голову. У скамейки стояла не то чтобы старуха, но женщина в возрасте — в дорогом, но сильно поношенном пальто, с жесткой рыжей химией на голове. Лицо красное, в морщинах.

Таня знала эту женщину — она жила в том же подъезде, только двумя этажами ниже, одна, без детей, без мужа, на грошовую пенсию, подрабатывала гардеробщицей в доме культуры и была не дура выпить. Имени соседки Таня, разумеется, не знала.

Она не глядя протянула женщине пачку «Кента». Та взяла ее в руки, повертела, вытащила сигарету, понюхала, сказала: «Ишь ты!» — сунула в рот, вернула пачку Тане и плюхнулась рядом с ней.

— Все блядуешь, девка? — спросила она, выпуская дым.

— Да пошла ты!.. — огрызнулась Таня. Тоже мне, блюстительница выискалась!

— Ты погоди кипятиться-то, я ведь не в осуждение... Сама в твои годы ох бедовая была! Я тех, которые мохнатку свою берегут, никогда понять не могла... Ну, берегут — и доберегутся, когда она никому уж на хрен не нужна. И что — много тогда радости от целомудрия-то? То-то... Ты из сорок второй будешь?

Таня рассеянно кивнула. Монолог полупьяной бабки интересовал ее минимально, но идти пока что было некуда.

— Та комната, где Козлиха раньше проживала, твоя теперь?

— Да.

— Веселенькая комнатка! Там все больше такие оторвы жили — нам с тобой и не угнаться! Ну, про Козлиху я не говорю, та просто стерва, вся на говно изошла... А вот до нее жила там Муська, тоже дворничиха, так такой дым коромыслом стоял — Боженьки! Каждый день у нее праздник. Одно время ко мне бегать повадилась. Надежда, дескать, Никаноровна, выручи трешку до получки! Первое время выручала, а потом надоело — все равно ведь не отдаст, зараза пьяная! С милицией выселяли, Муську-то, вот так! А еще прежде того была та комната за Галеевой, которая еще пивом на Розенштейна торговала. Тоже, скажу я тебе, штучка была, мужики табунами вокруг нее ходили... Таня, скучая, слушала соседку.

— До Галеевой, значит, пустовала твоя комнатка несколько лет. А перед этим жил в ней милиционер, только недолго, женился, в квартиру отдельную переехал. До милиционера жила там Валька Приблудова, так та вообще...

— Стойте! — вскрикнула Таня. — Как вы сказали? Валька Приблудова?

— Ну да, Валька, — удивленно отозвалась Надежда Никаноровна. — В УРСе работала, сначала продавщицей, потом уборщицей.

— Расскажите мне про нее! — взволнованно попросила Таня.

— Да на что тебе? — Соседка смотрела с явным любопытством.

— Ну... ну, в общем, была у меня знакомая такая, Приблудова Валентина... Думаю, не та ли самая?

— Это вряд ли, — авторитетно заявила бабка. — Та Приблудова невесть куда сгинула, когда тебя еще и, на свете не было. Ты с какого года?

— С пятьдесят шестого, — сказала Таня.

— А ту в пятьдесят пятом из города выслали... У Тани перехватило дыхание. Неужели это правда, неужели она живет в той же комнате, где жила когда-то ее непутевая мать?

— А вы не помните, дети у нее были? — спросила она.

— Нет... Хотя, погоди, была вроде дочка, так Валька ее матери в деревню сбагрила... Да, точно, еще фото показывала — страшненькая такая, вылитая чукча!

О Господи!

— А за что ж ее выслали? — спросила она, стараясь сохранять спокойствие.

— Ой, девка, тут такое было! Весь дом гудел. Бухгалтера одного у нее на квартире по пьянке прирезали.

— Кто? Она?

— Да нет, полюбовник ее последний, музыкант. Прирезал, а когда его арестовывать пришли из окошка вьгбросился... А с виду вроде интеллигентный такой мужчина, видный из себя, чернявый, вроде как ты... У Тани в груди бешено заколотилось сердце.

— Алексеем звали, — продолжила соседка. — Фамилию не вспомню, но заковыристая такая... Он сюда из лагерей пришел, по реабилитации, политический был, а Эдик, дружок мой, его к себе в оркестр пристроил. В доме культуры играли, по танцплощадкам, ресторанам...

Таня вздрогнула. Вспомнилось, как Никита рассказывал ей, что такое карма рода. Кусочки судьбы родителей передаются детям, как внешность, характер... Они как бы заново переживают жизнь в своих детях...

— А фамилию того Алексея так и не вспомните? — спросила она.

— Что-то не пойму я, девка, с чего это ты вдруг? — Надежда Никаноровна с подозрением посмотрела на нее. — Коли любопытно, постараюсь... Хотя столько лет прошло! Заходи ко мне как-нибудь, квартира восемнадцать, спросишь Поликарпову. За бутылочкой-то, может, и припомню...

— Приду, — пообещала Таня и встала со скамейки — в арке, ведущей на улицу, показалась Галина.

Попав домой, она не стала есть — аппетит пропал, — а вновь подошла к окну, тому самому, из которого, по словам Поликарповой, выбросился ее отец... Она повернула шпингалет, не без труда отодвинула неподатливую раму, ею же самой приведенную в порядок всего год назад, высунулась в окно... У нее закружилась голова... Боже мой, как манит далекий серый асфальт!.. Это не больно. С такой высоты — не больно. Раз — и все! Здравствуй и прощай, Татьяна Алексеевна!

Она резко попятилась от окна, опрокинув стул. Что, жизнь проиграна вчистую? Это в двадцать-то пять? Ну нет, мы еще повоюем, черт возьми! Все еще тысячу раз переменится. Да-да! Сегодня же вот и переменится!

Таня гордо выпрямилась, захлопнула окно и направилась к трюмо. Есть хотелось зверски — но сначала надо привести себя в порядок, нельзя же выходить на люди, даже на коммунальную кухню, такой лахудрой. Отныне никто, даже ближайшие друзья и соседи, не увидит ее распустехой, неряхой...

Ощущение, что критическая точка позади, не покидало Таню ни в этот день, ни назавтра, хотя никаких внешних перемен не произошло. После полудня она заглянула к Никаноровне, прикупив перед визитом бутылочку того же «Аштарака». Бутылочка, впрочем, не понадобилась — бабка была и так изрядно пьяна и молола всякую чушь. Таня скоро поняла, что ничего путного от Надежды Ни-каноровны не услышит.

В тот вечер она была в голосе, и ни пьяный гвалт, ни выходки подгулявших гостей не раздражали ее ничуть. Часам к одиннадцати, когда в зале сделалось потише, а Таня почти отпела свою программу и собиралась спуститься поужинать, к эстраде широким трезвым шагом подошел крепыш в военно-морской форме. Он положил на крышку рояля сотенную и сказал не принимающим возражений голосом:

— Сейчас вы лично для меня споете «Воротник», а потом придете за мой столик. Нам есть о чем поговорить.

Таня, слегка опешив, пригляделась к столь решительному клиенту. С освещенной сцены трудно было что-то разглядеть в полумраке зала, но когда моряк поднял глаза и без улыбки посмотрел на нее, она вздрогнула.

Это был Рафалович.