— А вы, Павел Дмитриевич, цените, — продолжал следователь. — Чем тягать вас в управление, мотать нервы всякими там повестками, пропусками, мы являемся прямо туда куда и вы поспешили явиться.

— Спасибо, — скривив рот, ответил Павел. — Спрашивайте уж поскорее.

— Что ж, к делу так к делу... Согласно протоколу, составленному двенадцатого двенадцатого сего года на месте происшествия, вы опознали в погибших гражданина Зейналова и гражданку Крестовоздвиженскую. Так?

— Простите, не понял, — сказал Павел. — Какого еще Зейналова?

— Да вот же! — Следователь протянул Павлу две фотографии. С одной ослепительно улыбался красавец Якуб, с другой незряче пялилась омерзительная маска, карикатурный двойник того же лица — раздутое, пятнистое, мертвое.

— Да, это Якуб, — сказал Павел. — Фамилии не знаю.

— Зейналов Якуб Зейналович, тысяча девятьсот пятидесятого года рождения, уроженец города Дербента, азербайджанец, образование высшее купленное, две судимости, — поведал Павлу следователь.

— Я знал только, что он Якуб и что азербайджанец, про остальное слышу впервые, — сказал Павел.

— Хорошо. Итак, вы подтверждаете, что это Зейналов. Гражданку Крестовоздвиженскую Анджелу Наримановну смотреть будем?

— Нет, — сказал Павел. — Подтверждаю.

— Вы хорошо знали покойных?

— Почти не знал. Это были друзья жены. У нас с ней разные компании. Особенно последние полтора-два года.

— Значит, совсем не знали?

— Якуба я вообще видел один раз в жизни... точнее, Два. Анджелу почаще, но ничего толком о ней не знал. Думал, что она — актриса.

— А узнали, что она кто? — оживился следователь.

— Да я, собственно, ничего не узнал. Так, по повадкам, по намекам предположил... — «Не стану я говорить этому деятелю про то, как в прошлом году Таню разыскивал. Мало ли во что он ее впутает?»

— И что же вы предположили?

— Ну, что она... скорее смахивает на... на особу легкого поведения...

— Интересно. И как вы отнеслись к тому, что ваша жена водит компанию с такой особой?

— Понимаете, я начал... предполагать, только когда мы с женой уже... в общем, мы не жили вместе. Я уже не имел права что-то ей советовать.

— Вот как? Умыли руки?

— Слушайте, я же и подумать не мог...

— Чего не могли подумать?

— Что все так кончится... Это были ее друзья.

— Интересные друзья. Торговец наркотиками и валютная проститутка.

— Что? — Павел надеялся, что удивление в его голосе прозвучит достаточно искренне.

— Да, представьте себе. — Следователь буравил Павла глазами. — Самая подходящая компания для невестки товарища Чернова.

— Когда мы жили вместе, они у нас в доме не бывали, — твердо повторил Павел.

— А этот? — Следователь положил перед Павлом еще одну фотографию. Тощий взъерошенный тип с темными кругами под безумными глазами, одетый в больничную пижаму.

— В первый раз вижу, — Павел пододвинул фотографию обратно следователю.

— Надо же! А вот гражданин Ларин Иван Павловича утверждает, что знаком с вами с самого детства.

— Что?! — На этот раз заботиться об искренности удивления не приходилось. — Дайте-ка еще раз.

Павел вгляделся в фотографию. Теперь, когда ему сказали, что это Ванька Ларин, он узнавал знакомые черты. Но как он жутко изменился за полгода. А такой был толстомордый, гладкий, довольный.

— Узнали? — ехидно осведомился следователь.

— Теперь узнал. Он сильно изменился.

— Наш клиент, — вставил молчавший доселе заведующий отделением, взглянув на фотографию. — Этот наш стопроцентно. Как выражаются в их среде, на колесах завис. Ноксирончик, нембутальчик, еще какой-то секонал заморский. И где только берут?

— И что, за несколько месяцев вот так?.. — Павел показал на фотографию.

— Элементарно. А если еще эту дрянь водочкой запивать... Но этого мы вытянем, лишь бы снова не загудел...

— Семен Витальевич, позвольте я закончу сначала, — прервал врача следователь. — Итак, узнаете Ларина, Павел Дмитриевич?

— Да... Только при чем здесь он?..

— Только при том, что поступил он сюда почти прямиком с того же адреса, что и хозяйка квартиры и трупики ее, как вы выражаетесь, друзей. Пока ломался, много интересного рассказал.

— Ломался? Почему ломался?

— Ну, ломка, абстинентный синдром, — пояснил Семен Витальевич. — Жуткое дело, скажу я вам...

— Вы его на той квартире видели? — спросил следователь Павла.

— Видел. Один раз, летом, когда за журналами заезжал.

— И как вы оценили факт его пребывания в доме вашей жены?

— Никак. Повторяю, мы уже давно не живем вместе, и у меня не было оснований вмешиваться в личную жизнь жены, фактически бывшей...

— Не было, значит... А вот этого гражданина узнаете? Павел пригляделся. Хамоватое, плохо выбритое лицо, заплывшие поросячьи глазки.

— Да, — сказал он. — Это Воронов. Муж моей сестры... покойной. Но он-то здесь уж точно не при чем.

— Полагаете? А вот мы, когда вели то, предыдущее следствие, очень обстоятельно с гражданином Вороновым переговорили и выяснили нечто довольно любопытное.

— То есть?

— Помните, за несколько дней до гибели вашей сестры он пришел к ней и сказал, что встретил другую женщину и уходит к ней?

— Да, но он потом сам сказал, что женщину эту выдумал, чтобы попытаться вернуть себе любовь Елки... Елены.

— А вот у нас в кабинете он изменил свои показания.

Женщина все-таки была. Поиграла с Вороновым денек-другой, а когда он явился к ней с чемоданами, прогнала его самым оскорбительным образом.

— Ну и что это меняет?

— А то, что имя и фамилия этой женщины — Чернова Татьяна Всеволодовна, проживающая на площади Коммунаров, дом...

Павел вскочил.

— Довольно! Я не желаю этому верить!

— Это ваше право, — спокойно сказал следователь. У нас есть свидетельские показания. Конечно, мы не можем обвинить вашу жену в содействии самоубийству вашей сестры и социальной деградации ее мужа, но... Это, конечно, вопрос совести, а не закона...

— Слушать вас не хочу! — воскликнул Павел. — Женщина при смерти, а вы ее нелюдью какой-то выставляете!

— Нелюдь не нелюдь, но женщина весьма и весьма своеобразная. Уникальная, я сказал бы. От души надеюсь, что она придет в сознание, и с огромным нетерпением жду этого момента. Очень хотелось бы познакомиться лично, побеседовать.

Неожиданно для себя Павел усмехнулся.

— Что это вы? — удивился следователь.

— Извините, это я случайно, — сказал Павел. Он и вправду не мог понять, откуда в голове его возникла фраза, заставившая его усмехнуться. Как будто Танин голос произнес: «Ох, Порфирий ты наш Петрович, смотри, дождешься!»

Следователь молча посмотрел на него.

— Очень, очень хотелось бы, — повторил он. — Особенно в свете этого вот любопытного документа... Ознакомиться не желаете? Это копия — на всякий случай предупреждаю.

Документ был озаглавлен весьма неприятно: «Протокол обыска».

— Читайте, читайте, — сказал следователь. — Все абсолютно законно. Этот Зейналов давно уже попал в наше поле зрения, только прижучить его, гада, не могли. Скользкий, осторожный... Через него вышли на Крестовоздвиженскую и на, извините, вашу жену и ее квартиранта. Дела, судя по всему, там творились интересные. Санкцию на обыск я давно уже просил у прокурора. Он все медлил, говорил, надо брать с поличным, чтобы ни тени сомнений не было... Мне кажется, он побаивался отца вашего, да и тестя тоже.

— Николая Николаевича? — удивленно спросил Павел. — А его-то почему?

— Не скажите. Гражданин Переяславлев — фигура в своем роде влиятельная чрезвычайно. Если бы обыск у его падчерицы не дал желаемых результатов, прокурор, подписавший санкцию, будь то районный или даже городской, недолго бы продержался в своем кресле, не говоря уж о следователе, эту санкцию вытребовавшем. Но я готов был рискнуть, прокурор нет. Вот и доосторожничался. Послушай он меня, имели бы мы всю троицу в Крестах на Арсеналке, зато живых-здоровых. А так имеем два трупа и гражданку Чернову в глубокой коме. Впрочем, мне почему-то кажется, что она скоро оклемается, и уж тогда-то мы с ней наговоримся всласть.

И опять в голове Павла Танин голос отчетливо произнес: «А вот это фиг тебе, Порфирий Петрович!»

— Мне не нравится ваш тон, — сказал Павел, поднялся и, не дочитав протокола, швырнул его на стол перед Черновым-следователем. — И этот обыск, проведенный без санкции прокурора, я считаю незаконным и буду жаловаться. Чего бы вы там ни нашли.

— А я не балерина, чтобы всем нравиться, — спокойно ответил Валерий Михайлович. — А что до законности обыска, то любой мало-мальски грамотный юрист объяснит вам, что при данной картине происшествия обыск в порядке дознания не только законен, но и обязателен... Кстати, до самого интересного вы не дочитали.

— Что там еще? — грубовато спросил Павел. — Тайничок-с, — совсем уже сливаясь с персонажем из Достоевского, проговорил следователь. — Небольшая такая нишечка, между настоящей и фальшивой задней стенкой шкафа. А в ней два пакетика. В одном героинчика чистого под двести грамм, в другом — денежки. Хорошие денежки, шестнадцать тысяч триста рублей и пятьсот американских долларов... Это вам как?

Павел побледнел.

— Но... Но она могла не знать...

— Хозяйка дома? Не смешите меня, Павел Дмитриевич. Тайничок хитрый, с пружинкой. Мы сами-то, честно говоря, случайно нашли. Кстати, ни у Зейналова, ни у Крестовоздвиженской ключиков от квартиры мы не отыскали, хотя осмотрели не только вещи, бывшие при них на момент смерти, но и их квартиру в Купчино, где, между прочим, они пребывали значительно чаще и дольше, чем на квартире Черновой... Вот еще чемодан с маковой соломкой, найденный под кроватью, мог попасть туда без ведома хозяйки, это я допустить готов, но тайничок? Конечно, говоря теоретически, его мог оборудовать, допустим, Ларин, который прожил там два с половиной месяца и имел свои ключи. Но, согласитесь, Иван Павлович не производит впечатления человека, способного на такое... художество.

— Да уж, — согласился Павел и Добавил: — А что, вы начисто исключаете вариант, что это мог сделать я?

— Начисто.

— Что ж, — вздохнул Павел, — спасибо за доверие.

— Дело не в доверии. Просто в некоторых пазах клей не до конца просох. Эксперты определили возраст тайничка месяца в два максимум. А за эти два месяца вы этого сделать никак не могли.

— Не мог, — согласился Павел. — И все же я вам не верю.

— Не обязательно верить мне, — сказал следователь. — Вы фактам поверьте.... Впрочем, довольно на сегодня. Вот вам мой телефончик. Позвоните мне денька через три. А нет, так я и сам позвоню, не гордый. А пока — будем ждать.

— Будем, — сказал Павел. — Я все же хотел посмотреть на нее.

— А это как медицина скажет. Что, Семен Витальевич, разрешим?

— Разрешим в виде исключения. Халат только наденьте.

Павел послушно облачился в протянутый ему халат. Заведующий отделением вывел его в длинный серый коридор с множеством дверей.

— Это тут у вас палаты? — спросил Павел. — Нам в которую?

— Да что вы, голубчик? — удивился врач. — Здесь всякие службы, ординаторские, кладовые. Иначе у нас давно бы все больные разбежались. Не все тут такие... смирные, как ваша супруга.

— И все же, что с ней? — спросил Павел. — Я так и не могу понять, что произошло. Все хотел спросить у вас, да следователь этот мешал.

— Случай довольно банальный и в то же время удивительный, — сказал Семен Витальевич, открывая толстым ключом железную дверь в конце коридора. — Наш контингент, точнее, та его часть, которая предпочитает опиаты, использует те или иные производные морфина, зачастую самодельные или украденные из лечебных учреждений. Технологии и дозы устанавливаются, так сказать, эмпирически, и чаще всего летальный исход дают передозировки, примеси, инфекции, занесенные с иглой. В последнее время в город все чаще стал неизвестно откуда проникать чистый героин. Наши клиенты, разжившись этим зельем, вводят его себе привычными дозами, как морфин, забывая при этом, что героин в двадцать пять раз сильнее. Передозировки получаются бешеные, смертность в этих случаях стопроцентная. Но ваша жена — исключение из всех правил. У нее нечеловечески сильный организм. Эксперты исследовали остатки раствора, который они себе ввели, примерно определили дозировку. Каждая доза превышала смертельную как минимум в пятнадцать раз. Ну, допустим, в пять. Выжить после этого практически невозможно. Друзья вашей жены скончались минут через пятнадцать-двадцать после введения препарата. Она же впала в коматозное состояние и находится в нем четвертые или пятые сутки. Это само по себе поразительно, но еще поразительнее то, что происходит здесь, в реанимации. Через два часа после ее поступления мы отключили аппарат искусственного дыхания — за ненадобностью, перестали вводить кардиостимуляторы. Сегодняшний анализ крови просто поразительный — нам бы с вами такую кровь. Пульс ритмичный, наполненный пятьдесят шесть ударов в минуту, давление — сто двадцать на семьдесят. Ни малейших следов наличия в организме наркотика. Энцефалограмма приличная. Такое, понимаете, впечатление, что у нас лежит здоровый человек и не приходит в сознание только потому, что не хочет предпочитая отдыхать без ломок и неприятных разговоров — с врачами, со следователем. Про такие случаи я слышал, но своими глазами вижу впервые.

За время этого монолога они поднялись по лестнице облепленной вертикальными и горизонтальными металлическими сетками, миновали два поста с дюжими санитарами, вошли в еще одну железную дверь., которую Семен Витальевич вновь открыл толстым ключом, и оказались в коридоре, похожем на тот, из которого вышли, только здесь в начале был еще один «санитарный кордон» и сетчатая перегородка во всю стену, а в торце — окно, забранное в толстую решетку.

— Пришли, — сказал Семен Витальевич, отпирая тем же ключом одну из неразличимых дверей. — Интенсивная терапия.

В помещении, куда в сопровождении врача вошел Павел, стоял густой аптечный запах, вдоль стен лепились приборы с датчиками, что напомнило ему бункер на уральском полигоне, только здесь приборов было меньше и почти все они были отключены. Посередине одиноко стояла широкая кровать с белым жестким матрасом, а на ней, прикрытая лишь простынкой, лежала кажущаяся совсем маленькой Таня. На фоне разметавшейся по матрасу копны медных волос лицо ее казалось особенно бледным, но когда Павел подошел поближе, он заметил на щеках легкий румянец. И вообще, она была не бледна, а бела — той особой белизной, которая бывает только у рыжих. Просто Павел уже отвык от этой белоснежности. Рядом с Таней на стуле пристроилась медсестра, которая читала книжку и одновременно следила за капельницей. При виде заведующего медсестра встала.

— Ну как тут? — спросил Семен Витальевич.

— Нормально, — отозвалась медсестра. — Продолжаю вводить глюкозу и физраствор... Семен Витальевич, может, я пойду перекушу, а? С утра ведь ни на шаг. Стояние-то у больной устойчивое, надо только флаконы менять...

— Идите, идите, — рассеянно сказал заведующий и обратился к Павлу. — Делаем что можем. Остальное может сделать только сам организм. Лично у меня прогноз на этот случай самый оптимистический. Повторяю, организм у вашей жены фантастически сильный./Сознание может вернуться в любую минуту.

Павел подошел к кровати, сел на стул, освобожденный медсестрой, и лишь затем спросил у врача:

— Можно?

— Можно-можно. Только больную не теребите и капельницу не трогайте.

Павел осторожно взялся за Танину руку, свободную от капельницы. Рука была теплая, расслабленная. Он не сводил глаз с Таниного лица, надеясь на этом немом и прекрасном лице прочесть ответы на непростые свои вопросы.

— Таня, — прошептал он. — Танечка, как же так?

— Пять минут, — сказал Семен Витальевич. — Я покурю пока.

Он вышел в коридор и деликатно прикрыл за собой дверь.

Павел сидел и молча гладил безучастную Танину руку, глядя в ее закрытые глаза.

— Я люблю тебя, — через некоторое время произнес он. — Все еще люблю. Но ты не, волнуйся, это пройдет, обязательно пройдет. Ты только поправляйся, хорошо? А я... я обещаю забыть тебя. Только знаешь что? И ты отпусти меня. Отпусти, пожалуйста, умоляю. Позволь мне забыть, позволь не любить тебя, помоги мне, прошу... Больше я ни о чем и никогда просить не стану.

Она не шелохнулась. Только грудь ритмично вздымалась под простыней.

— Впрочем, знаешь, я согласен, — продолжил Павел, — я согласен даже всю жизнь мучиться тобой, если это нужно тебе, если это необходимо для того, чтобы ты вот сейчас встала и пошла... Нужно?

Молчание. Павел поднялся и навис над лежащим телом.

Встань и иди! — неожиданно выкрикнул он.

Она лежала по-прежнему.

Павел отшатнулся от кровати, выпрямился, одернул пиджак и направился к двери.

— Прощай, — не оборачиваясь, сказал он.

В коридоре у самой двери стоял Семен Витальевич с дымящейся папиросой.

— Все? — спросил он.

— Все, — ответил Павел. — Дайте закурить, пожалуйста.

Он дрожащей рукой взял протянутую "беломорину, прикурил от папиросы врача, жадно затянулся.

— Пожалуйста, дайте мне знать, как только она придет в себя. Я оставлю вам домашний телефон, рабочий...

— Всенепременно, — заверил врач. — Вам второму, клянусь.

— Почему второму?

— Сначала следователю. Он так сказал. Гражданский долг, ничего не попишешь.

Оба помолчали.

— С Лариным Иваном Павловичем пообщаться не хотите? — спросил врач. — А то он тут же, двумя этажами ниже.

— Спасибо, не хочу, — ответил Павел.

Семен Витальевич позвонил на следующий день, и на следующий, и на следующий.

Все та же картина. Никаких изменений. Посещения пока не разрешаются.

Следователь Чернов не звонил. У Павла же связываться с ним не было никакой охоты.

На пятый день, примерно в полдень, Семен Витальевич позвонил Павлу прямо на работу. Голос врача звучал растерянно и даже несколько виновато.

— Утром ваша жена пришла в сознание, — сказал он и замолчал.

У Павла дрогнуло в груди.

— И что? — спросил он.

— И ничего. Я не успел ни поговорить с ней, ни даже толком взглянуть. Как только медсестра из ее палаты пришла сообщить мне, в кабинет явилась важная делегация. Представитель Минздрава, республиканской прокуратуры, еще какие-то деятели. Показали удостоверения и предписание о незамедлительном переводе Черновой Татьяны Всеволодовны в подмосковную клинику Четвертого управления Вы знаете, что такое Четвертое управление?

— Знаю.

— Я, естественно, тут же позвонил следователю, но там никто не брал трубку... Короче, мне ничего не оставалось, как подчиниться предписанию. Я отдал им историю болезни и распорядился подготовить больную к перевозке. У них был свой транспорт. А ваша жена... она как будто ждала их. Сама приняла душ, оделась тоже самостоятельно — они привезли ей новую одежку, белье... Села с ними и уехала.

— Куда? Они оставили точный адрес?

— В том-то и дело, что не оставили. В предписании сказано только: «В одну из подмосковных клиник Четвертого управления Минздрава». Непонятная история.

— Да уж, — согласился Павел. — Спасибо, что позвонили. Я постараюсь разобраться.

Он повесил трубку, поднялся и подошел к вешалке. Из кармана пальто он достал бумажник, а оттуда — сложенную вдвое бумажку с телефоном следователя. Если кто-то что-то понимал в этой ситуации, это только Валерий Михайлович Чернов.

Павел набирал его номер трижды, с интервалами минут в сорок. Трубку сняли лишь на четвертый раз.

— Городская прокуратура. Старший следователь Никитенко, — сказал незнакомый голос.

— Позовите, пожалуйста, следователя Чернова, Валерия Михайловича.

В трубке надолго замолчали. Потом голос подозрительно спросил:

— А вы, собственно, кто и по какому делу?

— Моя фамилия тоже Чернов. Я по делу жены, Черновой Татьяны Всеволодовны. Его ведет Валерий Михайлович.

— Валерий Михайлович ничего уже не ведет. Все его Дела переданы мне. И никакого дела Черновой среди них нет.

— Но как же так? Может, называется по-другому? Ну, в общем, у нее в доме от передозировки наркотиков погибли двое, Зейналов и Крестовоздвиженская, а она...

— А-а, знаю такое дело. Оно закрыто.

— Как закрыто?

— Так и закрыто. За отсутствием состава. Их же никто насильно не колол, не убивал.

— Да, но...

— Вы хотите обжаловать наше решение?

— Нет, но хочу понять... Скажите, а куда делся Чернов?

На том конце опять замолчали. Павел подождал и добавил:

— Может быть, это тайна?

— Да какая там тайна! — с ожесточением ответил преемник Чернова. — Дурацкий случай, нелепый... Чистил Валерий Михайлович табельное оружие и случайно курок спустил. Завтра хороним...

— Простите, — сказал Павел и тихо повесил трубку. Больше звонить было некуда.