Приехавшая в сентябре с дачи Нюточка папино приобретение оценила положительно. Войдя в квартиру, она тарным делом ткнула пальчиком в плакат, вывешенный в прихожей, и категорично заявила:

— Мама!

— Нет, Нюточка. Это не мама. Это просто тетя.

— Тетя мама!

Спорить было бесполезно. Зеленоглазая, обольстительно улыбающаяся Татьяна Ларина в роли злодейки Сокольской так и осталась в этом доме «тетей мамой». Нюточка безошибочно узнала ее и на конверте пластинки. И засыпала она теперь исключительно под песни «тети мамы» — под «Воротник малиновый», «Хризантемы», «Лучинушку» и еще одну песню, народную, никогда прежде не слышанную ни Павлом, ни Ниной Артемьевной:

Ох ты утка, ты уточка,

Сера мала перепелица!

Ты зачем рано выходила

Из тепла гнезда утичья,

На луга на зеленые?

Ох ты девка, ты девица,

Ты к чему рано во замуж пошла?..

Эта песня нравилась Нюточке больше всех. Без «уточки» не обходилось ни одевание на прогулку, ни, тем более, укладывание. Павел же старался как можно реже смотреть на этот фотопортрет и почти никогда не думал о Татьяне Лариной, но в сны его теперь приходили обе Тани — рыжая и брюнетка, — перетекали одна в другую, сливались в единый образ женщины нестерпимой, душераздирающей красоты...

За стопарь вина и одобрительный взгляд Тани Ванечка готов был нагишом на цырлах взойти на Голгофу. Оскорбительных насмешек и унизительных поддевок не замечал. В попытках развеселить Якуба Анджелка придумывала новые каверзы и издевательства над Таниным воздыхателем, а он, стремясь развеять тоску, все больше туманящую Танин взгляд, подчинялся безропотно. То будил всех, дико кукарекая по Анджелкиному наущению, то лакал из блюдца портвейн, стоя на карачках возле помойного ведра. Таня над этими причудами смеялась так же невесело, как и Якуб, но представлений не прекращала, хотя они и утомляли.

Здесь ему было хорошо, да и свой стакашок он имел завсегда. Довольно было кивка — мыл посуду, выбрасывал мусор, неумело подменяя Аду. Прятался с глаз долой, когда та захаживала, хотя и в этом не было нужды. Остальные были свои в доску. Из дому его старались не отпускать да он и не стремился: жена на порог не пустит, к родителям и сам ни за какие коврижки не сунется, патрон же его, известный писатель Золотарев, уехал в длительную загранкомандировку.

Иногда Ванечку пробивало на глобальные мысли. Почесывая волосатый живот, кругло торчащий в полах цветастого халата, нежась рядом с лежащей на тахте Таней, он размышлял о жизни и мировой гармонии.

— О чем задумался, детина? — спрашивала Таня, просто так, чтобы не молчать.

После очередной дозы она никак не могла отвести взгляд от разъехавшихся в углу обоев. Из щели на нее глазела чернота, подмигивая и зазывая. Прошла целая жизнь, прежде чем Ваня ответил:

— О хорошем и плохом. Хорошее заканчивается плохим, а плохое — хорошим, как и сама жизнь. Но дивно, что ничто это не трогает. Все суета сует, пусто, и сам отсутствуешь во всем.

В этом что-то было. Таню давно ничто не трогало, словно она есть и ее нету. Порошок, поначалу заполнявший ту сосущую пустоту, которую она особенно остро ощущала в себе после ухода Павла, теперь стал эту пустоту только сгущать. Да и саму себя уже воспринимала, как сгусток пустоты. Вроде ни разу не дернули ломки, но по всему видно, что приторчала она довольно плотно.

Перед самыми ноябрьскими Иван пропал. Отправили его за бутылочкой — а он пропал. Ушел как был, полубухой, полубосой, в одной куртешке, выделенной из Павловых обносков. Денег при себе — кот наплакал. Пока ждали, раскумарились, чем было. Да, видно, на вчерашние дрожжи легло неудачно. Якуб заснул мертвым сном, а девушки обе дерганые сделались, шуганутые, Анджелка все по ковру ползала, искала что-то. В таком состоянии и пришла в голову богатая мысль — пойти Ванечку поискать, а то как бы чего не вышло.

— И куда этот гад деваться мог? — ругалась продрогшая и промокшая до нитки Анджелка.

— Заторчал у какого-нибудь ларька или пошел куда повели. Мало ли собутыльников.

После того как облазали все ближайшие подворотни, злые, раздосадованные, хоть и перешибшие хождением самый крутой отходняк, ругая Ванечку на чем свет стоит, вышли к шашлычной на Лермонтовском. Они нередко вылезали сюда всей компанией, благо близко, вкусно и недорого, и здесь иногда проводил творческие бдения Иван, сражая интеллектом студенток расположенного неподалеку физкультурного техникума. Но и в шашлычной его не оказалось. Таня нахально расспрашивала встречных-поперечных, ничуть не смущаясь в описаниях Иванова облика. Знакомая официантка только руками развела, погоревала о тяжелой бабьей доле:

— Кому ж не приходится искать своих козлов с дружками! Да вы, девоньки, не волнуйтесь, найдется ваше сокровище, куда денется. А лучше-ка садитесь, перекусите. У нас сегодня бастурма свежая и настоящее цинандали.

По случаю предпраздничных дней зеленый, весь в высоких зеркалах зал был заполнен основательно. Свободного столика не нашлось, и официантка подсадила девушек к двум мужчинам. Один из них, невысокий, сизый, плохо выбритый, был уже изрядно нагрузившись и, не обратив на Таню с Анджелой никакого внимания, продолжал елейно внушать собеседнику:

— ...а все, Витенька, от того, что слишком много воли дали мы бабьему полу. Вот в прежнее время ты бы свою по мордасам поучил маленечко — потом горя не знал бы...

Второй не слушал его и, напротив, очень даже обратил внимание на подсевших дам. Это был высокий подтянутый мужчина, упакованный по высшему стандарту, правда с несколько опухшим и хамоватым лицом. Но Анджелку аж заклинило от восхищения. Вот это клиент! Клиент тем временем стрелял маленькими глазками в Таню, отчего она отважилась начать разговор, словно подразумевая нечто на будущее. Выбрав рафинированно-интеллигентный, якобы чуть смущенный тон, она посетовала по поводу того что вынуждена его побеспокоить:

Возможно, вы здесь давно, так скажите, будьте любезны...

Поведала о пропащем и поинтересовалась, не случилось ли видеть хотя бы мельком запойного Ванечки. Конечно, ничего такого бы он и не увидел, а если бы и увидел, не обратил бы внимания. Говорил очень чопорно — впрочем, подвыпившим мужчинам определенного типа такое свойственно. Холеные руки, гладко зачесанные волосы. Церемонно представившись на французский манер Виктором, он рассыпался в любезностях, стало понятно, что плотно запал на хвост Тане. В конце концов, на всю историю поисков, вроде шутя, предложил вместо Ивана себя и тут же поднялся.

— С вашего позволения, я отлучусь ненадолго. Во избежание неприятностей должен посадить этого джентльмена в такси. — Он показал на уткнувшегося лицом в стол сотрапезника. — И тут же вернусь. Девушка! — крикнул он официантке. — Дамам шампанского и фруктов! Я сейчас...

Кабацкий донжуан распушил куцый хвост перед симпатичными незнакомками... Да нет, вроде не совсем — по манерам, по костюмчику больше тянет на карьериста на досуге. Пожалуй, из выездных, во всяком случае со связями. Что называется, «человек с перспективой».

Сегодняшние перспективы открылись для него в лице Тани в демократической шашлычной, где портвейн по три рубля и куда забрел исключительно из солидарности с тем, вторым. Воротясь, он тут же объяснил, что заходы в подобные заведения случаются с ним крайне редко; просто, возвратясь намедни из Парижа, оказался он в меланхолическом расположении духа, а в такие минуты лечит только одно — надо выйти на люди. Нет, не в гости со светским раутом, а как раз именно в самую гущу народа.

— Глядишь, и физкультурница юная обломится, — подколола Анджелка.

— Бывает, — с наигранной стеснительностью хохотнул он.

Ощущая в компании девушек полную вольницу, Виктор напросился в гости, но за мотор все же платила Таня. Hyтром она чуяла, что разбился в мелкие бесы у ее ног заезжий щеголь. Блеял про Париж, хотя ничего нового или интересного Таня так и не услышала. Зато виртуозно гарцевал вокруг сковородки, пытаясь всех удивить изысками заграничной кулинарии. Время его явно не поджимало, или он

не думал о тех, кто его может ждать. Слабосильный собутыльник, он наскоро спустил тормоза, хватал Таню за пуки, осыпая слюнявыми поцелуями. Излюбленными словечками были «восхитительно» и «божественно». И Таню не покидала мысль, что так же приторно он обволакивал, должно быть, будущую жену. Наверняка ведь не холостяк, причем женат выгодно, на начальственной дочке. Интересно как оно теперь, с женой-то? Видно не очень, раз налево бегает...

После проведенной ночи, бурной больше по суете, нежели в чувствах, Таня спросила протрезвевшего любовника:

— А жена не хватится?

— Пусть это тебя не волнует, — морщась от головной боли, ответил он.

— Меня-то не волнует. Тебя не грызет?

— Ты имеешь в виду факт измены?

— Ну и это.

— Для меня главное — дело. Я и женился, чтобы достичь своей жизненной цели. Правда, сразу пожалел... Жена у меня красивая. — Тут он оглянулся на Таню, приглаживая волосы на своем скошенном затылке, приобнял ее за голые плечи, наигранно оправдываясь: — Не такая, правда, божественная, как ты. А вот в постели — бревно. Причем абсолютно сухое.

— Может, по Сеньке и шапка? — рассмеялась Таня, но Виктор намека не понял.

— Она очень сдержанная у меня, воспитанная, всегда соразмеряет себя с окружающей реальностью. Это замечательное качество, привитое ей с детства в семье.

— Не боишься, что эта сдержанная один раз взорвется?

— Ну что ты? — отмахнулся как от назойливой мухи Виктор. — Никогда. Ее родители очень достойные люди. Аленочка никогда не уронит ни их, ни мой авторитет.

Да, тут и сказать нечего, но и Виктор ничего нового яе добавил. За праздничным завтраком, с благодарностью хлебая Танин коньячок, замаял, декадент-зануда, до животной тоски скучнейшим перечислением парижских цен а разного рода товары, в том числе и тампаксы. Что это такое, с радостью и вожделением узнала для себя Анджелка, пополнив свою эрудицию и тем, что «Клима» — духи дешевых проституток.

— Во, суки, живут!

Таня слишком хорошо знала эту породу мужичков. Плохо выхоленный снобизм не сбил ее с толку. Она ни секунды не сомневалась, что только дай ему затравку, и он поведает все подробности семейной жизни; жена обязательно окажется крайней, а он — невинной жертвой обстоятельств и алчности своей избранницы.

Викторушка и не заставил себя ждать. Еле переплевывая через тубу, окосевший и расторможенный, признался:

— Как у тебя уютно! Вот это дом! Сразу чувствуется восхитительная рука хозяйки.

И понеслись жалобы на судьбу. Какое-то зерно здравого смысла в них, возможно, имелось, но Таня слушала этот писк не без омерзения. Было ясно как день, что заглазно критикуемая жена выбрала оптимальную тактику поведения с таким мужем: ничего другого, кроме презрительного помыкания, он в супружеской жизни и не заслуживал. В глубине души Виктор, как человек крайне тщеславный, был чрезвычайно уязвлен. Смолоду попав в выездные круги, не успевший состояться ни как профессионал, ни как личность, почувствовал себя одним из избранных и, как та ткачиха, отправленная в космос, задохнулся от важности собственной персоны. Проницательная женушка, естественно, просекла все эти поляны и не преминула воспользоваться открывшимися перспективами. Достойно всяческого уважения.

Таня представила себе, как, должно быть, скучно с этим запавшим на свободу тряпок клерком, как ненасытен он в жажде самоутверждения, как лелеет свою самовлюбленность в престижных общениях. Разумеется, эта же самовлюбленность и толкнула его в холодные объятия номенклатурной дочурки.

Пока Таня размышляла, Виктор, видимо, нашел для себя, что здесь его готовы выслушать и принять, и ничуть не сомневался в том, что именно такая Таня должна, просто обязана быть без ума от его лоснящейся рожи. Напоследок он пообещал — будто его просили! — что непременно придет к вечеру... И приперся в шестом часу При двух чемоданах с висящими визитками и опознавательным словом «Paris» на язычках молний. Но был выставлен, своему вящему изумлению, решительно и бесповоротно. Подобное обхождение, без интеллигентских экивоков, ввергло его в шок и вызвало, судя по всему, безысходное желание непременно кому-нибудь отомстить. Только кому, жене или Тане? Можно представить, каким было объяснение между ними, если ссыпался он по лестнице, перебрав чемоданчиками все прутья лестничной решетки.

Неловкости от своего поступка Таня не испытывала. Мало того, ходила по квартире, возмущенно восклицая:

— Ну и жук колорадский! Бледная асфальтовая спирохета! И туда же. Считает себя неотразимым! Лжеопенок трухлявый!

Тревожилась только Анджелка. Вечно она боится кого-либо задеть, уязвить, наивно предполагая искренность чувств.

— Не натворит ли он что-нибудь с собой? — с опасливым беспокойством заметила она Тане.

Про Ивана в свете этих событий все как-то забыли.

— Этот? Да скорее жену задушит, чем на себя руки наложит. Хотя... — Таня выставилась перед зеркалом, широко расставив ноги и затягивая на затылке в тугой узел волосы. — Я бы на ее месте при таком муже сама застрелилась.

Она рассмеялась, представив сценку, ткнула себя в висок тыльным концом расчески, тявкнула громкое «Пау!» и, хватаясь за углы трюмо, картинно свалилась на пол, раскидывая руки, как застреленный жмур в шпионском кино.

— Так разве шутят, да? — переступая через ее распростертое тело в коридоре, покачал головой Якуб.

— Да ну вас. — Таню ужалил облом досады. — Надоели вы все.

А ночью затрезвонил телефон. Как-то паршиво затрезвонил. Таня вздернулась, кинулась в испуге к трубке. Вдруг это Павел? Но услышала плачущий голос Виктора, чуть было не бросила трубку, но что-то остановило. Долго до нее доходила фраза, от которой внутри похолодело и стало муторно пусто...

На ноябрьские у Павла впервые в этом году собрались друзья, сугубо мужская холостая компания: Шурка Неприятных, океанолог Петя Кошелев, сокурсник Валька Антонов, ныне работающий кондитером в ресторане «Балтика», пара ребят с работы. По этому случаю Нина Артемьевна приготовила салат и жареную курицу с картошкой, а Нюточку забрала до завтра к себе. Валька, как и полагается по его нынешней профессии, приволок огромный шоколадный торт, а остальные пришли каждый с бутылочкой. Отмечали, естественно, не революционный праздник, а просто встречу друзей, нечастую, а потому особенно приятную. Было весело, хорошо, вольготно. Насытившись и чуть под мухой, гости расползлись по креслам и дивану, оставив у стола лишь ненасытного Шурку в одиночестве добирать свою дозу. Курили, лениво слушали рассказы Пети, только что вернувшегося из дальнего плаванья по теплым морям, и Вальки — про нравы питерской ресторанной мафии, — сетовали, что так редко удается нынче вот так, запросто посидеть в кругу друзей, расслабиться, что быт совсем заел, что ни у кого не задалась семейная жизнь. Потом заварили чаю и разрезали Валькин торт. В самый разгар «чайного стола» раздался телефонный звонок.

— Вот черт! — сказал Павел. — Кто это, интересно знать?

— А ты не подходи, — лениво посоветовал Валька.

— Нет, ребята, надо. Вдруг это Нина Артемьевна? Или просто хороший человек решил с праздником поздравить.

Павел вышел в прихожую и снял трубку.

— Павел Дмитриевич? — спросил незнакомый, жесткий мужской голос.

— Да, я.

— Майор Фролов из «девятки». Павел Дмитриевич, срочно берите машину и приезжайте к отцу. Здесь ЧП.

— Что случилось? — поникшим голосом спросил Павел.

— Не по телефону. Приезжайте немедленно. В трубке раздались короткие гудки. Павел с изменившимся лицом вошел в комнату.

— Извините, ребята... Кажется, праздник кончился.

Они, ничего не спрашивая, стали одеваться. Даже окосевший Шурка, один раз посмотрев на лицо Павла, тут же протрезвел.

— Я с вами, — сказал Павел, зашнуровывая ботинки.

— Тебе в какую сторону? — спросил Петя. — В Новую Деревню.

— Мне тоже. Будем мотор ловить?

— Надо бы. Сказали, очень срочно.

Они все вместе вышли на улицу и, встав по четырем углам перекрестка, стали голосовать. На первом же «частнике» Павел и Петя уехали в Новую Деревню...

В дверном замке квартиры Черновых повернулся ключ, потом второй. Чуть поскрипывая, дверь отворилась, и в родительскую квартиру тихо, на — цыпочках вошла Елена. Она огляделась по сторонам, открыла дверь в гостиную, на кухню. Никого. Никого и не должно было быть. Каждую годовщину Великого Октября руководящим партийным работникам предписывалось встречать на высокой трибуне, принимая парад и демонстрацию трудящихся, продолжать на торжественном заседании, переходящем в торжественный концерт, и завершать столь же торжественным банкетом. Присутствие жен было обязательным.

Это и хорошо. Затем она и пришла сюда: побыть одной, подумать, определить линию поведения в свете изменившихся обстоятельств. И не видеть перед собой растерянно-слезливо-укоризненного лица разлюбезной свекровушки, не слышать ее вздохов, причитаний, идиотских советов...

Елена включила в прихожей свет, встала перед высоким зеркалом, переменив позу, еще раз оглядела себя, попробовала третью позу, четвертую. Увиденное доставило ей, как говорится, чувство глубокого удовлетворения. Хоть сейчас на обложку «Вог»! И дело не только в безупречном нордическом лице, в изящной фигуре, каждая линия которой продуманно обработана шейпингом, в моднейшем заграничном наряде. Главное — тот истинно европейский лоск, облегающий всю ее, словно тончайшая пленочка лака, и заряжающий окружающее ее пространство, будто вокруг нее замкнулась государственная граница, внутри которой — безукоризненно-иностранная она, а вовне — рябая, серая Эсэсэсэрия. «Если я сейчас выйду на улицу, — подумала она, — никому в голову не придет обратиться ко мне по-русски».

Десять месяцев во Франции сделали свое дело. И не только они. Эти месяцы следовало помножить на плоды сознательных усилий. И в результате получилось это отражение, блистающее фторлаком выровненных и выбеленных зубов, поволокой глаз, несущих отпечаток нездешней роскоши — продуманной, стерильной и комфортной, надежно выправленной гордой осанкой. Нет, не все, далеко не все наши дамы привозили из-за границы такое, по большей части ограничиваясь тряпками, побрякушками, бытовой техникой — вещами. Конечно, это все тоже имеет место быть. Идет сюда малой скоростью в двух контейнерах и прибудет как раз к Рождеству. Но было добыто и привезено сюда то главное, без которого любая тряпка, даже самая дорогая, теряет три четверти своего смысла, — новая личность, абсолютно созвучная великолепию новых вещей.

Да, проходящий год стал годом побед и восхождений. Причем побед тем более сладких, что дались они в борьбе-с собой, с Вороновым, с обычаями и обстоятельствами. То, что удалось Елене, было за пределами возможного и дозволенного советским гражданам, командированным за границу. Двухместный номерок в гигиеничной, но весьма средней, к тому же переполненной азиатами и неграми гостинице, куда фирма селила заезжих стажеров и временных сотрудников из стран второго и третьего мира (или сорта?), она смогла преобразовать в современный особнячок с прислугой, просторной мансардой и ровнейшей зеленой лужайкой в респектабельном Нейи, где под боком у них оказался великолепный культурно-спортивный центр с джим-ханой, сауной, бассейнами, теннисными площадками, барами, танцзалом, салоном красоты. Особняк принадлежал фирме, в нем оставляли на постой самых важных гостей — президентов аналогичных или превосходящих по статусу фирм, приглашенных консультантов и специалистов высшего класса, международных аудиторов и тому подобных. Ежедневная тряска в переполненном городском метро до Монпарнаса, где находился главный офис фирмы, или в не менее набитом вагоне пригородной линии до окрестностей Парижа, где размещались лаборатории и эксперименту g цеха, сменилась необременительными поездками в фирменном «мерседесе», с шофером и кондиционером, по ровным, поразительно гладким автострадам и шоссе. В дополнение к причитавшемуся ей и Воронову месячному жалованью, половину которого требовалось безвозмездно сдавать в посольство, она получала пухлый белый конвертик лично из рук Жан-Поля, вице-президента фирмы. Происходило это в стороне от посторонних глаз — в его кабинете, в лифте, в машине... в его или ее спальне...

Собственно, и особняк, и «мерседес», и «вторая зарплата» были делом рук Жан-Поля. Но благосклонное внимание молодого вице-президента пришло не сразу — ох не сразу! — и стоило трудов. Нужно было проявить себя и классным специалистом, и неотразимой женщиной, выделиться, при этом как бы и не выделяясь. Это было самое трудное, дальше пошло легче... Результат — вот он, в зеркале. И в портфеле у нее — экземпляр контракта, который фирма желала бы заключить лично с ней на будущий год. Можно не сомневаться, что наверху контракт будет одобрен и утвержден — ну кто откажет дочери такого отца? Так что в январе снова — прощай, немытая... И еще есть сейф, абонированный в банке на авеню Кле-бэр, и сейф этот не совсем пустой...

Гейм и сет. Один-ноль в ее пользу. Она подмигнула своему изображению, состроила надменную мину, рассмеялась и подняла воображаемый бокал: «За тебя, любимая... Кстати, почему бы не выпить вина по-настоящему? Как ты на это смотришь?»

Елена повернулась, одобрительным взглядом окинула отражение своей фигуры в профиль, пошла в гостиную и открыла дверцу бара — того отделения в серванте, где хранилось спиртное. Она придирчиво осмотрела бутылки. Коньяк «Праздничный». Нет, вот если бы «Мартель»... Совиньон молдавский. Ха-ха, мерси бьен, совиньон должен быть совиньонским... Непочатая бутылка «Дюбонне» — ее же подарок отцу по приезде. Пусть и дальше стоит... Водка. Бр-р! А что там, в углу?

Елена извлекла на свет большую темную бутылку с сургучной пробкой. Кагор марочный. Церковное вино, говорят. Что ж, можно и причаститься благодати по та кому-то случаю.

Налив себе полный бокал густого темно-красного вина Елена вернулась в прихожую, встала перед зеркалом, подняла взгляд. На нее, с обольстительной улыбкой поднимая бокал, смотрела элегантная заграничная красотка. Елена послала ей воздушный поцелуй и дотронулась хрусталем бокала до поверхности зеркала: «Будь здорова и счастлива, радость моя! И да исполнятся все твои мечты! Сантэ!»

Она поднесла бокал к губам и одним затяжным глотком выпила до дна.

— Уф! Пойдем перекурим.

Прихватив со столика сумочку, она вышла на кухню, достала из сумочки зажигалку и ярко-красную пачку облегченных «Галуазов» и с наслаждением затянулась. Нет, пора, мой друг, пора... Скорее бы отмотать срок в этой сраной Совдепии, где даже «галуазку» паршивую достают лишь по большому блату, и домой...

В привезенном ею контракте значилась лишь она, «мадам Элен Воронофф», и от ее воли зависело, вписать туда мсье Воронофф в качестве члена семьи (муж) или не вписать. И это было свидетельством ее второй победы, по-своему не менее упоительной, чем первая. За десять месяцев превратить лощеного, самодовольного хама в неврастеника и подкаблучника, боящегося не то что законной жены, а и собственной тени, готового держать свечечку возле супружеского ложа, когда его достойная половина предается утехам любви с другим мсье... Кстати, даже жаль, что она не додумалась организовать такое действо. Было бы любопытно. Впрочем, достаточно и того, что мсье Воронофф получал от нее подробнейшую на сей счет информацию и не мог тешить себя какими-либо иллюзиями... Месть ее была постепенной, обдуманной, планомерной...

Ее метод строился на принципе кнута и пряника, но вначале пряник был большой и сладкий, а кнутик — почти игрушечный, в миленькой сексуальной упаковочке. Жизненные блага посыпались на Воронова как из рога изобилия: просторная квартира в престижном доме, «Жигули» последней модели, продукты и промтовары по специальным заказам и наконец — десятимесячная загранкомандировка. Причем не в какую-нибудь там Индию или Югославию (следующий этап после Монголии и Кубы), пазу в Париж, город мечты не только для советских а химиков-технологов. И велика ли беда, что от каждой интимной близости с молодой женой у него оставались сувениры в виде укусов, царапин, синяков? Похоже, ему это было даже приятно, да и у Елены, честно говоря, получалось кончить, только когда чувствовала мужнюю кровь...

А в остальном — покорность и смирение, преданность во взоре и безмолвное признание его первенства во всем. Елена, успевшая хорошо изучить Воронова, в общении с ним не уставала подчеркивать именно те черты, которые он сам усиленно в себе культивировал и которые, по его мнению, выделяли его из человечьего стада. Деловитость, аккуратность, хороший вкус, целеустремленность, светскую искушенность.

— Ты ж у меня не простой совковый инженер, — мурлыкала она, бывало, сидя у него на коленях и прижавшись щекой к его щеке. — Ты, Витенька, выездной, в, «боингах» летавший, виски хлебавший, белый свет повидавший...

Он лишь разнеженно кивал в ответ. Его самомнение, и без того немаленькое, раздувалось до размеров вовсе непотребных. Елена подчас искренне недоумевала: как можно воспринимать всерьез эту ходячую карикатуру. Сама, впрочем, от смеха воздерживалась, на людях была с ним почтительна, наедине — тем более. С умным видом выслушивала его поучения и наставления на предмет заграничной жизни. Кое-что мотала на ус.

Освоилась немного, подготовилась и перешла в наступление. Начиналось с мелочей — невинного замечания в присутствии французов, «случайно» пролитого ему на рукав красного соуса в самом начале ответственного приема в мэрии... А как эффектно его «забыли» во время экскурсии в Клермон-Ферран? Каждая такая мелочь откусывала чуть-чуть от его выдержки, самообладания, уверенности в себе, гасила чувство превосходства над женой. Он начинал ворчать, она реагировала тщательно дозированными извинениями, в которых постепенно все большую долю занимал легкий шантаж — собственной болезнью, служебным положением отца, обязательствами, взятыми на себя Вороновым при заключении брака, необходимостью хорошо держать себя как перед французами, так и перед соотечественниками, положительными и отрицательными перспективами в карьере. В постели она больше не царапалась и не кусалась, а лишь пассивно уступала его домогательствам, выполняя обязанности супруги. Несмотря на уменьшение бытового травматизма, эти перемены едва ли доставляли Воронову большую радость. Вскоре она вовсе перестала допускать его до себя...

Параллельно велась осада Жан-Поля, и когда она стала приносить первые плоды в виде приглашений в ресторан и на загородную виллу, из общения Елены с мужем начисто исчезли всякого рода объяснения и оправдания с ее стороны, остался один шантаж. Оправдываться и объясняться приходилось уже ему, тем более что оснований для претензий с каждым днем прибывало. Воронов стремительно терял лицо, и Елена с гордостью осознавала, что происходит это исключительно ее стараниями. Она сумела настолько вознести его в его же глазах, что падение совершилось быстро и необратимо.

Важной вехой на этом славном пути стал инициированный ею и организованный Жан-Полем переезд супругов Воронофф в особнячок для важных персон. Все, что грезилось перед женитьбой Воронову, обретало жизнь: вот и особняк, и красавица-жена, хорошеющая день ото дня, постепенно превращающаяся в истинную француженку, и «мерседес» с шофером. И лишь одного звена не хватало в этой воплощенной мечте, обернувшейся для него адской подменой, — не хватало его самого, того Воронова, который был способен мечтать и строить жизнь сообразно мечте. Он исчез, убитый, раздавленный собственной грезой, а тот, что пришел на его место, оказался ему неадекватен, а потому и выпал из картинки, точнее, остался в ней грязным пятнышком где-то там, на заднем плане... Что ж, Виктор-победитель, за что боролся, на то и напоролся. В этой жизни побеждает сильнейший. Так выпьем же за того, кто оказался... оказалась сильнее...

— Стоп! — сказала Елена своей зазеркальной двойнице. — За нас с тобой мы уже пили. У меня другой тост. Подожди.

Она побежала в гостиную, до краев наполнила бокал, немножко наплескав на стол. Ничего, потом сотрем. Вынеся вино в прихожую, она во второй раз чокнулась с зеркалом.

— Да преобразится это вино в кровь твою, сволочь! — провозгласила она и, закинув голову, залпом осушила бокал. — Это я не тебе, радость моя, а Воронову, суке.

На этот раз она не стала наливать в гостиной, а вынесла полупустую бутылку в прихожую и поставила на полочку у зеркала.

Что, Виктор Петрович, сладко? Чья взяла, а?

Гейм и сет. Два-ноль в мою пользу.

Она налила бокал, криво улыбнулась в зеркало и залпом выпила. Темно-красная струйка стекла по подбородку и пролилась на бежевую курку-пиджак от Кардена. Елена матерно выругалась, скинула куртку на пол, потом подняла, отнесла в ванную, подставила было под струю воды, но сообразила, что такие пятна надо вроде бы выводить солью. Она пошла на кухню, положила куртку на стол, щедро посыпала солью из пачки. Пусть пока отлеживается. А мы тем временем перекурим и соберемся с мыслями. Не нажираться же сюда пришли, а думать.

А думать-то вот о чем. Этот слизняк, ее творение, в последние три месяца совсем уже скурвился — вдарился в запои, перестал мыться, сделался слезливым и непредсказуемым. Один раз явился на фирму пьяным и растерзанным, хотя она утром строго-настрого приказала ему сидеть дома и уехала без него. Добрался, гад, на попутке и метро, на глазах у всех ввалился к Жан-Полю в кабинет, стал высказываться. Хорошо, что спьяну забыл и тот хилый английский, которым владел (а из французского и выучил-то разве что «мерси», «комбьен» и «анкор юн водка»), и ругался исключительно по-русски, так что Жан-Полю пришлось пригласить ее и в переводчицы тоже. При ее появлении Воронов сник, стал просить прощения, и им вдвоем не составило труда вывести его на свежий воздух, затолкать в служебный «мерседес» и отправить подобру-поздорову домой. После этого скандала у руководства фирмы возникло очень серьезное намерение и вовсе отказаться от услуг столь «несбалансированного» специалиста из России, но по ходатайству того же Жан-Поля его оставили в покое до истечения срока контракта.