— С женихом, говоришь, живешь?

— Да, — сердито пробурчала Анджела.

— Тот самый, брюнет с усами?

— Да.

— Как зовут?

— Якуб. Он из Азербайджана, но в Питере давно уже пасется. Деловой. Травку ему возят, а он по точкам кидает...

«Так-так, — подумал Павел. — Значит, уже жениха закладываем. Демонстрируем, так сказать, готовность сотрудничать. Это хорошо».

— Давно, значит, пасется? И тебя пасет?

— Нет, хотел вначале, только старуха не дала. Своих ребят к нему прислала, они все объяснили... Теперь так живем, по любви.

— Что за старуха?

— Да есть одна такая...

Про старуху она явно не хотела распространяться. Ну, черт с ней, со старухой... Пора переходить к главному.

— Ты поняла, надеюсь, что мне от тебя надо?

— Поняла, — печально ответила Анджела. — У нас она...

— Якуб твой спит с ней?

Вопрос прозвучал резко, как удар хлыстом.

— Он со мной спит, — не без гордости сказала Анджела.

— А она что делает?

— Ничего. Живет. Домой не хочет... Ей с нами хорошо... Якуб — он добрый, он не против.

Они уже мчались по проспекту Славы, и Павел лихорадочно думал, как вести себя с этим Якубом. Руки чесались сразу же врезать по усатой морде. Но вдруг он там с дружками, или у него оружие? Может, опять поиграть в «мажора», пришел, дескать, товар купить? Не пойдет...

По указанию Анджелы они свернули на одну из безликих новостроечных улиц и остановились у стандартной девятиэтажки. Павел так ничего и не придумал.

— Вон там. — Анджела показала на горящие окна шестого этажа.

— Ну, давай веди... Он знает, кто я такой?

— Знает. Видел один раз, и Таня говорила. Павел не стал доставать темные очки. Что-то подсказывало ему, что лучше всего играть в открытую. Если Якуб не полный кретин и умеет просчитывать последствия, все должно получиться.

— Войдешь первая и скажешь, что я пришел за Таней и не хочу никакого шума, — сказал он Анджеле.

Она кивнула.

Дверь открыл Якуб. Анджела повисла у него на шее и между поцелуями проворковала:

— Якубчик, милый, не сердись... Это Павел, Танин муж... Он пришел за ней... Пусть забирает, а? Ты же знаешь...

Через голову Анджелы Якуб постреливал в сторону Павла маслянисто-черными глазками. Со смешанным чувством Павел понял, что азербайджанский «жених» обкурен если не в хлам, то весьма основательно.

— Зачем, дорогой, на пороге стоишь, заходи, гостем будешь! — воскликнул Якуб, стряхивая с себя Анджелу. — Посидим, выпьем, потолкуем...

— Где Таня? — спросил Павел.

— Здесь, дорогой, здесь. Спит она, устала очень.

— Я отвезу ее домой. Павел вошел в квартиру.

— Здесь? — Он показал на одну из дверей. — Или здесь?

— Она сама попросила, понимаешь... Позвонила нам, заберите меня, говорит... Я хотел сам тебе отвезти ее, но она не хотела... — приговаривал Якуб, семеня за Павлом. — Вот тут она, тут...

Павел рывком открыл дверь. Из темной комнаты на него пахнуло спиртом и сладковатым дымом горелой травы. Он пошарил рукой по стене, включил свет. На диване возле неприбранного журнального столика, заставленного стаканами, тарелками и пепельницами, уткнувшись в стену лицом, лежала Таня. Он подошел к ней, наклонился, тряхнул за плечи. Безжизненно, как тряпочная кукла, Таня перевалилась на спину. Лицо бледное, глаза сжаты, из уголка оскаленного рта течет струйка слюны. Дыхание неглубокое, но ровное.

— Я же говорил, отдыхает... — проговорил у него за спиной Якуб.

Павел развернулся, схватил Якуба за рубашку и резко рванул. Импортная джинсовая рубашка выдержала, только металлическая пуговка отлетела.

— Наркотики ей давал, да?!

— Зачем наркотики, какие наркотики? Мы что, звери? Ханки немножко покурили... Устала она очень, понимаешь...

Павел отпустил Якуба, вновь наклонился над Таней, начал похлопывать ее по щекам, сначала тихонько, потом все сильнее. Она не реагировала никак, только голова болталась, как на ниточке.

— Хорошо уехала, — проблеял сзади Якуб. — Ты не буди. Не надо.

— Где ее вещи? — бросил через плечо Павел. — Куртку, шапку, сапоги сюда давай, сумку и чемодан вниз, к машине. Анджела покажет.

— Да-да-да, — затараторила стоящая в дверях Анджела, — Я покажу. Мы сейчас...

Она принесла Танину одежду, и Павел принялся одевать обмякшую, неподвижную Таню, переворачивая, поднимая ей то руку, то ногу.

Закончив, он поднял ее на руки и понес. «Как тогда, год назад, через порог нашей дачи», — с горечью подумал он, переступая порог квартиры Якуба. Тот вышел следом, неся чемодан и сумки.

— Ты только не сердись, дорогой, да? — попросил Якуб в лифте. — Она сама так хотела... Не мы, так другие...

«А ведь он прав», — неожиданно подумал Павел и посмотрел Якубу в глаза.

— Позвонил бы хоть...

Якуб покаянно закивал головой.

Павел посадил Таню на переднее сиденье и пристегнул ремнем. Ее откинутая голова упиралась в высокий подголовник. Якуб положил вещи на заднее сиденье и, не прощаясь, ушел.

Доехав до дому, Павел сначала поднял Таню и уложил ее на диван в гостиной, потом спустился за вещами, не закрывая дверь квартиры. Он не стал отгонять машину в гараж, оставил у подъезда. Поднявшись, он прошел в гостиную и сел на стул у изголовья дивана. Таня лежала, раскинув руки, лицом в потолок, губы стали постепенно растягиваться в блаженную улыбку. И это было страшнее всего.

Павел заставил себя не отводить взгляда. Он сидел и пристально смотрел на свою любимую, свою жену, свою единственную на свете Таню.

— И что теперь? — спросил он неизвестно кого.

Сквозь беспредельную муть ей казалось, что слышит голос Павла. Будто в чем-то он обвиняет Якуба, а тот еле оправдывается. Казалось, куда-то ее тащат, несут, а она ни двинуться, ни слова сказать не может. Вроде стоит у входных дверей Анджелка и провожает ее грустным взглядом, как прощается. Тане смешно, хочется успокоить, крикнуть: «Я скоро приду!», а губы не лепятся. Увозит ее кто-то домой, а кто — не видно, глаз не открыть. Опять, наверное, эта ведьма с суровым взглядом. Но старуха так бережно уложила ее в постель, укрыла пледом, подушку поправила, что Таня не выдержала и расплылась в блаженной улыбке.

Разбудило ее чувство голода. Она сладко потянулась, выпростала ноги из-под пледа и вдруг сообразила, что находится не там, где была. Вместо Якуба прямо на стуле у изголовья сидит задремавший Павел.

— Та-ак, — судорожно соображая, произнесла Таня, оглядывая стены собственной квартиры. — И что теперь?

Очнулся Павел и резко дернулся на звук ее голоса.

— Как ты? — не то встревоженно, не то виновато спросил он.

— Нормально...

Она старалась сдерживать ярость, подступившую к самому горлу, мешающую дышать и вышибающую слезы из глаз.

— Что-нибудь пожевать в доме есть? — спросила, отвернувшись в сторону.

— Наркотический голод? — Павел напрашивался на выяснение отношений.

— Ты, Большой Брат, сначала накорми, напои, баньку истопи, потом и речь держать будешь.

Павел стушевался, опустил голову и так, с поникшими плечами, выгреб на кухонный стол все содержимое холодильника. Они ели молча, не глядя друг на друга. Потом, стараясь унять нервную дрожь, Таня занялась делом. Когда споласкивала посуду, словно невзначай спросила:

— Ну и что тебя двинуло на подвиги? Павел не отвечал. Повернувшись к нему, она выставилась в упор. Его глаза беспомощно вопрошали. Но он молчал.

— Я спрашиваю не о том, как ты меня нашел, а как ты мог увезти, словно бревно какое-то. Он усмехнулся.

— Так ведь ты, родная, и была как бревно.

— Чем ты и воспользовался! — заорала Таня и шваркнула тарелкой о стену.

Один из осколков царапнул небритую щеку Павла. Тонкая струйка крови побежала вниз. Он провел рукой, посмотрел на пальцы, а в глазах стояли слезы.

— Все... Край... Абзац... — сказала Таня и, прилепившись спиной к кафельной стенке, сползла на пол, уронила голову на колени и громко, навзрыд заревела.

Он обнимал ее, целовал рыжую голову, сам всхлипывая как ребенок.

— Ты больна. Ты просто больна. Мы пойдем к Сутееву. Найдем лучших специалистов. Таня только кивала.

Так Таня и влетела в Бехтеревку, которую считала заурядной психушкой, годной только для своего отчима Севочки. «Лечение за колючей проволокой» для себя казалось немыслимым. Каждый ее шаг, любое сказанное слово здесь фильтровалось и было подотчетным. Заметив в одной из палат пристегнутых к койкам пациентов, она поняла, что лучше не противиться врачебным показаниям. Лечащий, которого представил Сутеев, был всегда сама обходительность, но вопросы задавал каверзные, предполагающие неоднозначные ответы. Медсестры, санитарки и даже ближайшие родственники работали на Льва Ефимовича, как звали эскулапа, словно «утки» в камере предварительного заключения. Тетрадка ее истории болезни не по дням, а по часам толстела, набирала жирный анамнез, но уже шла вторая неделя, а более или менее точного диагноза поставить никто не мог. Синдрома абстиненции, как ни хотели, не обнаружили. Налицо была стойкая депрессия, вызванная неврастенией, причем последнее объяснялось скорее гормональными нарушениями периода беременности. Понятно, что эти данные у медиков были. Еще когда ими владел Сутеев. В соответствии с этим Таня и выбрала линию поведения, что было как нельзя кстати. Более всего хотелось вырваться за пределы этих стен. Она ела все антидепрессанты, простодушно отвечала на все мыслимые вопросы, ничего не скрывала, даже то, что потягивала травку, понятно, из-за бессонницы; что не хочет видеть свою дочку Нюкту, Анну-Ночную, подумаешь, дочка, орет так, что уши закладывает. Тем временем вставала рано, ежедневно делала зарядку, общалась с другими пациентами, ждала среды и субботы, дней посещения, с двенадцати до четырех.

Павел сдержал слово: Таню обследовали все мыслимые и немыслимые спецы. Недели две ее обволакивал на ежедневных собеседованиях психотерапевт с невыговариваемым именем Фаздык Шогимардонович Ахтямов. За время общения с ним на сеансах, которые Ахтямов строил по ему одному ведомому плану, Таня поняла, что все его знания базируются на отечественной психологии и философии марксизма-ленинизма. Имени Эриха Фромма он и не слышал, во всяком случае виртуозно линял от этой темы. В результате Таня оглоушила его фроммовской терминологией в собственной вольной трактовке. Фаздык Шогимардонович, якобы делая пометки в своем блокноте, скорописью записывал Танину дешифровку словосочетаний типа «анальное либидо»...

Последняя надежда Сутеева чем-то помочь Тане и Павлу, да и самому не выставиться полным олухом, возлагалась на психиатра-нарколога из клиники Сербского. Его ждали из Москвы со дня на день. В словах одной из дежурных сестер промелькнуло, что этот воротило науки пользовал и бутырских пациентов. Исследуя невменяемые состояния, психиатр великолепно владел гипнозом, и раскалывались у него стопроцентно.

Мужичок оказался розовеньким и пухленьким, с блестящими залысинами и пушистыми ушками. Говорил ласково, с придыханиями, улыбался и постоянно прикрывал глазки, стрелял голубенькими щелочками в упор. Однако все его призывы к Гипносу оказались тщетными. По его требованию мудрый бог к Тане не явился. Только голова у гипнотизера разболелась, и горели мохнатые уши.

— Абсолютно негипнабельна, — подвел он в конце концов черту.

Таня скрыла улыбку, а Сутеев вздохнул, уже готовый к ее выписке.

Редко такое случалось с профессором. И все же перед приходом Павла он отправился в третье отделение, на котором, кстати, пребывал Захаржевский-старший. Там со стариками возилась Шура, не раз выручавшая Сутеева. Эта немолодая, крупная женщина со скуластым лицом всегда говорила, что в больнице душу не вылечишь. По любому поводу у нее имелся либо адресок для родных, либо сама ходила в церковку за болящего. Вот и сегодня, внимательно выслушав Сутеева, нарисовала она планчик для Павла.

— Бабка Кондратьевна большую силу имеет. Похоже, к ней им и надо. Порча какая-то. Видать, молодую кто-то свадил. Сам говоришь, красивая пара. Мало ли, кто позавидует.

Неловко было Павлу адресок бабки давать. Но, может,

Шура и права — не больничное это дело. Профессор как мог объяснил, но Чернов понял только то, что медицина расписалась в своей беспомощности. Может, и правильно понял?

Сразу по выписке из лечебницы Павел предложил съездить куда-нибудь за город. Таня догадалась, что Большой Брат имеет в виду конкретное место, и не требовалось особых мозгов, чтобы понять, куда они едут.

Машина катилась по Приморскому проспекту, оставила позади новостройки Старой Деревни, миновала черту города и свернула с трассы в Зеленогорске.

Сейчас ей представят собственную дочь. Вдруг что и всколыхнется. Таня хихикнула.

— Чего усмехаешься? — спросил Павел.

— Да так... Дачки-лавочки... Надеюсь, пиво-то будет?

— Какое пиво? Я же за рулем.

— Но я-то нет.

Павел тревожно взглянул на жену.

— Скажи... Тебя тянет?

— Что? — не поняла она.

— Ну, выпить там, или что...

— Или что — не для твоего высокого ума, — отрезала Таня.

— Я понимаю, тебе не сладко в больнице было. Но ведь ты сама...

— Что сама? Я все сама. Живу сама. Рожаю сама. Лечусь сама. В конце концов, пью и курю сама. А ты где? За рулем?

— Фолишь, Таня, — упрекнул Павел.

— Я и живу на грани фола. Но это мой мячик, моя жизнь, понимаешь?

— Так не бывает. Игра командная, — покачал он головой.

— Да очнись ты. Кто эти правила диктует?

Павел резко затормозил у аккуратно крашенной калитки. Узкая дорожка от нее вела к домику, застроенному ажурными веранд очками. Павел посигналил.

Таня вышла, бацнув дверью. Павел направился к крыльцу, дернул в сердцах калитку. В окошко выглянула пожилая женщина, сдержанно улыбнулась, еще более сдержанно встретила Таню.

В доме было тепло, пахло поленьями и глажеными пеленками. Недавно топилась печь. В деревянном манежике пыхтела Нюта, сучила ножками, временами задевая разноцветные пластмассовые шарики. Руки ее были заняты соской. Она ее выдергивала изо рта, отбрасывала и тут же морщила мордашку. Нина Артемьевна, няня, тут же подбирала соску. Какое-то время соска ходила во рту девчурки ходуном, потом все повторялось заново.

Умиленный Павел взял дочку на руки. Нюта скосила к переносице подернутые сизой дымкой глазки и неровными движениями нашарила пуговицу на пиджаке отца, потянула на себя, открыв рот.

«У, косоглазая! — подумала Таня. — Вцепилась мертвой хваткой». Но отвела глаза, заметив взгляд Нины Артемьевны. Няня исподволь наблюдала за Таней. Наверняка жалеет Павлушу, а значит, виноватит ее. Ну и черт с ней. Впрочем, девочка не разревелась при виде матери, сыпью не покрылась. Хуже другое: Павел умудрился всучить ей дочку именно тогда, когда та наложила в ползунки и их стягивали для замены. Таня едва сдержала себя, чтобы не уронить... случайно.

— Давайте мне ее сюда, — выручила Нина Артемьевна и заворковала над младенцем: — Мы в кроватку пойдем, мамочка тоже. Она еще плохо себя чувствует.

— Только папочка этого не понимает, — съязвила Таня.

— Ночевать останетесь? — спросила растерянного Павла няня. Он сокрушенно отказался.

Павел не мог не понимать, что встреча Тани с Нюточкой не удалась. То есть внешне все выглядело нормально, как того и следовало ожидать. И все же он не мог принять того, что девочка для его жены, родной своей матери абсолютно чужая. Можно бы все списать на вспыхнувшую по дороге ссору. Только обманывать себя не хотелось. Но такой правды не хотелось тем более.

Каждый остался при своем. Они теперь подолгу молчали. Казалось, давно высказали друг другу все, так и не сказав ни о чем. Оба чувствовали нестерпимое одиночество, но Павел при этом бился в закрытую дверь. Как ни стыдно ему было в этом признаться, никаких объяснений он найти не мог. Оставалось признать, что тут не обошлось без каких-то неопознанных и разрушительных биопсихических энергий. А от этого есть лишь испытанные народные средства: либо водка, либо бабка. Итак, едем к Кондратьевне...

Хорошо, что весна выдалась сухой, иначе никогда не добрались бы до деревни, где жила бабка, непременно застряли бы в непролазной грязи проселков. Дом Кондратьевны им показали без всякого удивления — видимо, привыкли. Дойдя до скособоченного бревенчатого домика, Павел вошел в раскрытую калитку, поднялся на невысокое кривое крыльцо и постучал. Вышла некрасивая веснушчатая молодая женщина, которая сообщила им, что Кондратьевна ушла в лес за молодыми травами и будет только к вечеру. Они купили в соседнем доме молока с лепешками, поели и немного погуляли по окрестностям, наслаждаясь свежим воздухом и стараясь не завязнуть в грязи.

На закате они снова постучались в домик, и на этот раз появилась сама Кондратьевна, сморщенная старуха, такая же кособокая, как ее жилище. Поплевав на землю, она двинулась к Павлу и стала водить вокруг него руками и что-то пришептывать.

— Да не меня... — сказал удивленно Павел. Кондратьевна продолжала водить руками, а веснушчатая женщина сердито зашептала:

— Тс-с... Порчу снимает, не мешай...

— Так я жену показать приехал...

— Она сама знает, как лучше!

— Кондратьевна! — обратился Павел к старухе. Та не прекращала своих манипуляций.

— Смирно стой, — приказала веснушчатая. — Она все равно не слышит ничего.

Старуха отошла от Павла, приблизилась к Тане, с какой-то неуверенностью протянула к ней руку, тут же отшатнулась, взвыла и, придерживая руку, засеменила в дом.

— Что это она? — спросил Павел, но веснушчатая женщина отмахнулась и побежала в дом вслед за Кондратьевной.

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил Павел Таню.

— Ничего. А ты?

— Я тоже... Ну что? — обратился он к появившейся на крыльце молодухе. Та замахала руками.

— Уезжайте! Уезжайте отсюда! И не возвращайтесь никогда!

— Да в чем дело-то? — удивился Павел.

— Плохо ей через вас стало, вот что. Лежит, еле дышит, а рука, что она вот к этой, — она перекрестилась и подбородком показала на Таню, — приблизила, вся опухла и покраснела!

Она вбежала в дом и плотно прикрыла дверь за собой. Лязгнула закрываемая щеколда.

— Вот тебе и бабка, — сказала Таня. — Поехали?

— Но ведь надо, наверное, деньги какие-нибудь дать...

— За что? За нанесение морального ущерба? Заводи!

Возвращались они молча. Таня сидела за рулем и уверенно, сосредоточенно, на очень большой скорости вела машину. Павел сидел рядом и смотрел на нее. Он чувствовал, что эта поездка что-то резко изменила — в ней, в нем, в их отношениях или во всем вместе, — но не мог подобрать подходящих слов. У него возникло ощущение, что от него с кровью оторвали что-то родное, дорогое, привычное... Машину тряхнуло на повороте.

— Не уходи... — прошептал он.

— Это ты мне? — не оборачиваясь, спросила Таня. — Так куда же я уйду?

И все же она уходила...

Лично для Тани эта не лишенная интереса поездка к знахарке прояснила только одно — что с Нютой, что без нее, но Павел безвозвратно потерян. Тане было пусто и скучно. Конечно, можно было, прервав академический отпуск, вернуться в университет, но при одной мысли об этом с души воротило.

Она давно не вздрагивала, прислушиваясь к шагам в подъезде, ожидая мужа. Батальные сцены супружеской жизни совсем не возбуждали. Боль невысказанного, непонятого прошла, и не было никакого желания врезать ему покрепче в больное место. Какое-то время она сдерживала себя, чтобы не наговорить лишнего, теперь же неважно стало, уязвит его колкий язычок или нет. Таня не торопилась резать и без того слишком тонкую нить их отношений, но и уходить от скользких разговоров с Павлом не пыталась. Ежедневно вспыхивали между ними перепалки и так же быстро угасали: Таня подсознательно ставила многоточие, Павел лавировал, стараясь удержать ее. Она уходила. Это было заметно даже в застольной беседе или во время редких теперь ласк. Вдруг она застывала с отрешенным лицом, и взгляд ее тонул в неведомой Павлу вселенной. Тогда она отвечала невпопад, а ему казалось, что он разговаривает со стенкой.

В конце концов он сам предложил ей развеяться, отвлечься от дома, рутины. Если что-то и сохранилось в ее чувствах к нему, авось окрепнет на расстоянии.

От Павла не ускользнуло, что после этого Таня оживилась. Да она и не скрывала, что ей только того и надо было. И двух дней не прошло, как она успела согласовать с неведомыми ему друзьями место отдыха в нескольких километрах от Судака. Говорила об этом взахлеб, не чая увидеть закрытый дельфинарий при военном ведомстве и заказник с реликтовыми растениями. Отодвинуть от себя мысль о ее скором отъезде Павлу не пришлось. Вернувшись вечером из душного института, он еще за дверью услышал, как щебечет жена с кем-то по телефону, сообщая номер и время рейса. Словно смазанный маслом блин, она светилась улыбкой, потряхивая билетом перед его носом, и Павел взорвался:

— Ты вообще о ком-нибудь, кроме себя, думаешь? Таня насупилась, взгляд стал жестким, под жались губы. Она приготовилась к обороне, но Павла уже понесло. Он говорил, а голос внутри кричал: «Остановись!»

— Тебе безразличны все! Я, Нюта, собственная мать! Все! Тебе нужно, чтобы тебя обожали!

— Да... — тихо и невозмутимо вставила Таня. — Поэтому и не желаю тебя с кем-то еще делить.

Павел остолбенел, поняв, что речь идет о дочери,

— Но ведь Нюточка... — виновато промямлил он.

— Именно она.

Таня пошла на кухню, и он поплелся следом. Встав над столом, уперев руки, Таня не глядя, не поворачиваясь, медленно и спокойно выговорила:

— Всему свое время, Большой Брат. Пора бы тебе решить, с кем ты. Уж будь добр, сделай выбор в мое отсутствие.

И с непонятной ему практичностью она проговорила все варианты, не забыв об имуществе и квартире, не упустив ни единой мелочи. Как это не вязалось с той Таней, которую он знал! Или не знал?

Рано утром к подъезду подкатило вызванное такси. Павел не вышел, не помог ей поднять баул. Всю ночь он просидел в ступоре, не в силах думать о прошлом или будущем.

Разбитое корыто — вот и все, что он может предложить сейчас Нюточке. Вот она, Танина наука: полный абзац. Край и конец...

Таня совершенно не понимала тех домашних клущек-толстушек, которые отправляются на моря чуть ли не с собственной плитой. Сама она ездила всегда налегке — были бы деньги и смена белья. Только так и можно получить удовольствие от отдыха, от дороги.

Гудел скоростной троллейбус, захватывало дух от взгляда в пропасть по правой обочине. Мохнатые горы, как кавказские мужчины, подпирали яркую и тучную небесную твердь. В пейзаже недоставало лишь мужика в бурке с посохом и бегущей вниз отарой. Пол был заплеван семечками, пассажиры весело переговаривались в предвкушении солнца, пляжа, волн. Возвращаясь мыслями в Питер, Таня старалась отогнать тревогу. В общем-то все, что она сказала Павлу, правильно. Действительно, пускай судится, уж коли захочет — разменивается. Но это не в духе Павла. Не станет он заморачиваться с разводом, с тяжбами по имуществу. Вряд ли и с ней останется. Будет по гроб тянуть ношу ответственности, соплями дочкиными умываться и радоваться.

Таня тряхнула рыжей гривой, отгоняя всякое чувство досады, вины и обиды. Только тогда и заметила мальчишку лет девяти, залезшего с ногами на сиденье и протягивающего ей наполовину вылущенный подсолнух. Белобрысый Юрасик из Минска, похоже, тот еще черт.

— А куда намылился ехать? — продолжила более тесное с ним знакомство Таня.

— Да не я. Вон старые, — махнул он почерневшей от семечек рукой на родителей лет тридцати. — В Новый Свет...

— Ну? — удивилась Таня. — Я тоже.

— Намылилась? — переспросил малец. Таня развеселилась. Хоть там и есть уже компания, но и эта не повредит.

Впервые поехав полным «дикарем», Таня пожалела об этом лишь самым краешком мысли, когда, уже на такси, промчалась мимо дома отдыха для космонавтов. Но белый домик с шумной толпой под виноградником оказался ничем не хуже. Чистая комната, увитая зеленью веранда над ротондой и с видом на море, блок хороших сигарет — чего еще желать? Тем более что ни одного из встретивших ее здесь она не знала. Подружка, устроившая все эти радости, плавала где-то в камнях Черепашьей бухты.

— Кайф! — выдохнула Таня.

Новые знакомые показались Тане открытыми, если не сказать распахнутыми, и очень симпатичными ребятами: физики и лирики, но кто есть кто — разобраться было сложно. Дружеский треп между ними часто переходил в споры, но никто и не пытался умничать, давить интеллектом. Все были на равных, главное — вовремя отбрехаться, так как ни одному палец в рот не клади.

Молодые женатики из Алма-Аты, физики из Дубны с подругами, юный психиатр из Минска, биолог из Пущино — ни родины, ни национальности, ни вероисповедания не разобрать. Евреи с татарскими вливаниями, русские с кавказскими заморочками — полная разношерстность. Объединяла всех любовь к наукам: многие учились в аспирантуре, пожалуй за исключением газетчика Жени, самой Тани и ее приятельницы Лены, известной в питерских гостиницах под псевдонимом Хопа. Все знали это имечко, несмотря на то что она не афишировала свой промысел и отдыхала от трудов праведных. Здесь не было ханжества, все принималось как есть. Таня не поймала ни единого косого взгляда, даже когда купалась голяком на скалах за гротом Шаляпина. Какие уж тут косые взгляды, если даже Юрасик собирал крабов с голозадой девицей, по возрасту годящейся в матери. Сюда бы Павла, застегнутого на все пуговицы. Таня чуть не захохотала от этой мысли, представив мужа, зажатого обнаженными бюстами. Неизвестно, у кого был бы более ошалелый вид: у него или у этих ребят в его присутствии... Нет, конечно, это в ней боль говорит; Павел — такой же, как эти ребята, тоже способен на отдыхе отрываться на полную катушку. Просто старались оба — что муж, что она — быть друг перед другом лучше, чем есть, копили подспудно досаду... А тут — тут каникулы. Отдых от несвободы и лицемерия...

Как-то они возвращались из Судака, куда с разрешения родителей прихватили Таниного маленького приятеля Юрасика. Поймали мотор. Набились тесно до писка, сидя друг у друга на коленках в «Москвиче» на лысой резине. Планируя ночную вылазку в закрытую зону заказника, галдели, обсуждали дорогу на Царский пляж.

— Можно бы и вплавь, — предложил Женя.

— Ты, может, и доплываешь, а я без тебя и пешком не дойду, — испугалась его жена Лялька.

— Но Хопа же туда каждый день плавает.

— Но это Хопа! — словно та все может, возмутилась Лялька.

И тут же, чтобы никто и не подумал, будто она в чем-то осуждает Лену, стала говорить о ней нечто восторженное. Незаметно разговор скатился к воспоминаниям не совсем по теме.

— Вот со мной работала одна дама, Жень, ты помнишь, Катерина Михайловна, тетке уже лет под пятьдесят. Интеллигентная, аристократичная, строгих нравов, но не замужем. Мать у нее школьная учительница. Недавно застукала старая Катю с сигаретой и давай ей втулять, мол, с этого все и начинается: сначала папиросы, потом выпивка, так, мол, и до панели недалеко.

— Как это до панели? — не понял Юрасик. С изяществом истинного демагога-родителя Лялька тут же выкрутилась:

— Ну, раньше она учительницей работала, а так пойдет панели красить.

Женька на переднем сиденье возмущенно засопел, поправил на переносице очки и весомо произнес:

— Ляля, нельзя врать детям!

Серьезно посмотрев на мальчика, он спросил:

— Тетю Хопу знаешь? Где она работает?

— Понял, — ответил Юрасик. — Это так называется.

Перед самым отъездом Тане внезапно захотелось романтически попрощаться с местами, к которым прикипела душой. Сделать это хотелось в одиночку, незаметно. В беседке пьянствовали, сыпались анекдоты, кто-то к кому-то клеился, удалялись парочки, появлялись с такими довольными рожами, что хоть лимон дай. Отказавшись от всяческих провожатых, Таня ускользнула на поселковый пляж, посидела, набираясь духа на заплыв. Прожектор в рубке застыл полосой света в одной точке. Тихо и спокойно. Таня вошла в воду — волна окатила грудь, опрокинула тело — и мощным брассом поплыла на изгиб скалистого мыса Сокол. Казалось, волны сами несут ее. Вода теплая и ласковая. Но оказавшись вровень со скалой, она почувствовала опасную зыбкость течения. Словно дозорный, Сокол держал невидимый барьер. Ее неумолимо несло под крутые и острые уступы. Таня билась, продираясь сквозь эту мертвую зону, широко распахнула глаза. Мышцы свело, в груди горело — дыхания не хватало. И вдруг заметила мерцающие на поверхности серебристые точки, которые отдавали лунными бликами, оседали на волосках ее тела мелкими пузырьками. «Микроорганизмы, подобные земным светлячкам, как рассказывал биолог Алешка», — догадалась Таня. В открывшейся ей бухте Царского пляжа был полный штиль. Таня повернулась на спину, чуть отталкиваясь ногами, скользила по воде к знакомым камням и теплой, нагретой за день мелкой гальке...

Она еле стянула с себя мокрый купальник, деревянные ноги не слушались. Закрыла глаза и глубоко вздохнула. Прямо над ней, таинственно улыбаясь, зависла полная луна, заливая землю и Таню чарующим белым светом. Он не грел, но облизывал все ее существо. Вдруг представилось, будто это Белая богиня высовывает язык, как лепесток лаврушки. Даже чудилось дыхание. Таня зажмурилась и впала в тихое забытье. Но сердце часто-часто билось, и щемящая нежная тоска подкатывала к горлу. Хотелось заплакать, как будто она маленькая девочка, лет девяти. Тогда, в детстве, выдержав долгое молчание после ссоры, она пришла к брату, протянув мизинчик, как учила Адочка: мирись, мирись, и больше не дерись. Но Никита оттолкнул ее, прикрикнув зло: «Не сестра ты мне!» «За что? За что?» — спрашивала себя маленькая Таня, но слезы не уронила... Тут какая-то тень коснулась ее сознания. Совсем рядом слышно было шумное и прерывистое дыхание. Чистых кровей сеттер кинулся к ней с лаем, но близко не подходил. Пес затих, встав в стойку. Предупреждающе зарычал.

— Стоять, Чара! — раздался резкий окрик в тени исполинского валуна.

Вековые камни лежали здесь, словно мифический гигант скатил их из узкого ущелья в бухту. В полосе света показалась фигура хозяина собаки. Это был егерь. В выцветших шортах, бронзовый и скульптурный, перепоясанный широким ремнем, он был хорош и выразителен. Как, натянутая струна, Таня пошла навстречу. Заворчала псина, стыдливо следя за ее движениями.