Вначале было все по алкогольной науке. Он пил, увеличивая градус. Но когда кончился коньяк, а длинноногая Варвара захотела выпить с ним на брудершафт, хотя они давно были на «ты» в другой, трезвой жизни, он снизил планку до шампанского. Потом с водкой он вернулся на утраченные позиции, но домашнее ставропольское вино опять опустило его. В этот вечер он уже не поднялся, а к обеду следующего дня его разбудила собственная совесть. Он почувствовал себя советской стиральной машиной, внутри которой с огромной скоростью вращаются грязные тряпки, ее трясет, ломает и ошалело стучит мотор.
      Через эти омерзительнейшие ощущения до него и донесся голос совести. Словно диктор радио старой закалки, поставленным, равнодушным голосом она напомнила, что сегодня, в понедельник, с утра он собирался начать новую жизнь, то есть спланировать весь творческий процесс, работать регулярно, читать специальную литературу, биографии великих живописцев, классику, ходить в музеи, гулять по городу, окунаться в мир высокого, вдохновенного, помириться с отцом, придумать ему какой-нибудь подарок, вообще, сделать старику что-нибудь приятное. Жениться, например…
      Под будильником лежал билет в Капеллу имени Глинки на органный вечер какой-то итальянской знаменитости. Ну, хорошо! Можно начать все в понедельник вечером, и лучше всего с хорошей музыки. Чем хороша музыка? Не надо двигаться, не требуется шевелиться даже на уровне извилин. Она сама все сделает, как опытная жрица любви. Музыка сама поднимет тебя, а случится, что и вознесет. Но только не скрипки с похмелья! Никаких смычковых! Только орган — огромные легкие, качающие воздух в тысячи говорящих трубочек! Если бы он еще дул прохладными воздушными струями на ряды слушателей, цены ему бы не было…
      Сидя в концертном зале, он ждал первых органных звуков, как никто из слушателей этого вечера, потому что в животе его громко ревела буря. Старушки-соседки принимали это приглушенное завывание за звуки настройки музыкального инструмента, но звенела еще и голова, причем на одной ноте, как камертон. Эту ноту он уже слышать не мог.
      Наконец, как-то крадучись, словно к огромному спящему зверю, к органу подошел итальяшка-органист. Он поклонился публике, выпрямился, одновременно откинув назад длинные волосы. Острым носом и тонкими усиками он был похож на средневекового портняжку или кучера из сказки про Золушку. Потом он скрылся, юркнул в какую-то щель, будто опять превратился в крысу, и раздались первые, хрипловатые, как после сна, звуки органа.
      Постепенно они заглушили и покашливания, и скрип стульев, и звериные завывания его внутриутробной бури. Гендель, Бах и Альбинони действительно смогли немного приподнять его душу над похмельным телом, но это оказалось еще мучительнее. Ему показалось куда приятнее брести сейчас под хлестким осенним дождем в поисках рюмочной, чем испытывать жесткий массаж души со стороны Иоганна Себастьяна.
      Заранее бурча извинения и уже потом наступая на ноги, он выбрался в проход. Впереди себя заметил сутулую мужскую фигуру. Значит, не он один сейчас покидал храм высокого искусства. Может, усатый итальяшка не настолько хороший музыкант? Или мужчине пришла в голову мысль о буфете?
      Но сутулый явно направлялся к гардеробу. За ним было как-то легче идти, будто он разрезал собой воздушные массы. Седая гардеробщица в очках только подняла глаза на подошедшего и опять принялась за вязание. Но откуда-то сбоку выскочила девушка, почти девочка, с темными глазами, пушистой челкой. На ходу она задела по-осеннему полную вешалку и сбила мужскую кепку. Она поймала ее на лету и уверенно водрузила на место.
      — На свой крюк-то? — спросила старушка, не прекращая быстро вращать спицами. — Говорю им: в рукав, в рукав суйте, идолы. Разве ж они послухают!
      — Нина Петровна, — голос девушки был несколько низковат, может, немного простужен, — как же кепку можно в рукав?
      — Можно, все можно, — проворчала старая гардеробщица. — Вот Ильич Ленин кепку всегда в кулаке мял, его ж так и изображали на памятниках и картинах. Значит, и в рукав мог ее засунуть. А уж эти идолы и подавно могут.
      В этот момент сутулый протянул девушке номерок, и та мгновенно скрылась среди плащей и курток.
      — Шустрая у тебя помощница, бабуль, — сказал сутулый. — С такой и вязать можно, и тапочки шить. Внучка?
      — Напарница, студентка, — отозвалась старушка. — И учится, и работает. Девка проворная, поспевала…
      — Ну, и где твоя поспевала? — спросил он опять, когда прошло достаточное время. — Заснула под телогрейками студентка твоя? Иди, откапывай!
      — Аня, ты чего там? — старушка, не вставая, переступила мягкими тапочками вокруг стула и повернулась к вешалкам. — Вот и сглазили мы девку. Номер, что ли, не найдешь?
      Девушка появилась несколько смущенная, заметно побледневшая, и без одежды в руках.
      — Что случилось-то? Не можешь найти, что ли? Так двухсотые у нас там. Дай-ка мне номерок.
      — Подождите, Нина Петровна, — девушке пришлось прокашляться больше для того, чтобы побороть смущение. — Скажите, пожалуйста, это ваш номерок? — обратилась она к сутулому.
      — А чей же еще? Пушкина, что ли, соседа вашего по Мойке? — сутулый захихикал, но голова его стала быстро поворачиваться из стороны в сторону, как у африканского зверька суриката.
      — Тогда скажите мне, пожалуйста, какая у вас одежда? — спросила молодая гардеробщица.
      — А ты что — прокурор, чтобы спрашивать? — взвизгнул сутулый. — Твое дело номерок в зубы и апорт — за малахаем, — но тут же он поправился и добавил примирительно: — Пальто у меня, красавица, темное такое пальто. Жена купила в Гостинке. Я ж ей говорил: «Зачем мне такое дорогое пальто? Разве можно так тратиться, дорогая?» А она, знай, свое: «Ты человек солидный, с министрами, директорами встречаешься, должен быть прикинут соответствующим образом. А то гребешь, как фраер последний…» Словом, пальто это… Давай, красавица, неси, не задерживай. А то мне еще в Смольный тут надо заскочить, проверить работу служб… Вот, бабуля, не дают дела даже музыку хорошую послушать. Уже вызывают, спрашивают. Кому-то нужно за всех отвечать, кто-то головой своей рискует, решения принимает, а кто-то на месте сидит — штаны просиживает.
      — Начальником нелегко, — поддакнула старушка. — Что же ты, Аня? Разве ж нет пальто? Да что с тобой такое?
      — Да то, Нина Петровна, — девушка зачем-то сделала шаг вперед, будто вышла из шеренги, — пальто это я хорошо запомнила. Сдавал его седой мужчина в черном костюме. С ним женщина была в бордовом платье. Я это пальто даже наощупь запомнила, у него ворс необычный…
      — Ты что несешь, коза драная? — сутулый взял с ходу самую свою высокую ноту. — Мало в Питере таких пальто? Давай сейчас твой гардероб перетряхнем! Сколько таких надыбаем? Тащи мою одежду согласно номерку! Последнее тебе китайское предупреждение. Вы меня не знаете! Ты у меня не только отсюда вылетишь, но и из института своего! Что ты пялишься на меня, сопля? Да я тебя сейчас угондошу! Да ты сейчас будешь…
      Уличных и транспортных скандалов невольный наблюдатель этой сцены не любил, а с похмелья любые возможные сотрясения были для него рискованными вдвойне. Всем своим больным нутром он почувствовал, что лучше держаться в отдалении, не подходить к гардеробу, постоять в сторонке. К тому же он не представлял — кто тут прав, кто виноват, к кому надо обращаться в таких случаях? А уж если понадобится — как и куда надо бить сутулого? Может быть, лучше вывернуть руку? Но если крутить ее двумя руками, он обязательно стукнет свободной? И в какую сторону крутить — по часовой стрелке или против? А вдруг гардеробщица превышает свои полномочия? Есть же у нее на этот случай инструкция?
      Сутулый запрыгнул одним коленом на тумбу и протянул к девушке руку с растопыренными пальцами. Мужчине у стены, наблюдавшему за этой сценой, надо было действовать, а действовать он не любил и не умел.
      — Аня! Лешу зови! — крикнула старушка и вдруг заорала таким органным басом, что наблюдателю срочно захотелось вернуться назад в концертный зал: — Администратора зови!
      — Еще встретимся! — бросил сутулый на прощанье, пригнулся к земле и, не дожидаясь ни своей, ни чужой верхней одежды, метнулся к входным дверям.
      — Вот паразит! Вот ворюга! Прохиндей! — кричала старая гардеробщица, потрясая воинственно спицами, даже встав со стула ради такого случая.
      То ли наблюдателю стало стыдно за свое бездействие, то ли побоялся попасть под горячую руку работников гардероба, а, может, почувствовал себя несколько лучше, но он вернулся назад в концертный зал. Выходит, божественная музыка не исправляет людей, не делает их лучше, не побуждает свернуть с преступной тропы? Да что музыка?! А живопись? Способна ли она изменить человека? Спасти его пусть не в вечности, спасти его хотя бы на день, на час, на мгновенье?
      Где уж спасти? Сама живопись разве не была всегда объектом преступных деяний? Да и эта невесомая, невидимая музыка. Ей бы тоже надо приглушить свои фанфары. Нечего трубить победно — не ангел. Разве не за божественную музыку Сальери отравил Моцарта? А возвращаясь опять к своему ремеслу, про гениального художника — «создателя Ватикана» — лучше умолчим…
      Но эта девушка… Где-то он слышал выражение: ее глаза потемнели от любви. Влюблена она или ей от природы дан влюбленный взгляд? На сутулого она поднимала такие глаза, что, даже крича и ругаясь, тот смотрел куда-то в сторону. Студентка, красавица… гардеробщица. Смелая и принципиальная. Да просто героиня нашего бесцветного времени! Лауреат приза «Золотая вешалка», кавалерша ордена кепки Ленина, ордена шапки-ушанки, ордена подвязки…
      На него вдруг напала похмельная икота. Вспоминал отец, наверняка, ругая за пьянство. Но если бы вспоминала его эта девушка, он действительно смог бы начать новую жизнь, наполненную работой, любовью и смыслом. Он бы работал, не вылезая из мастерской, с одной мыслью, что она думает о нем. И пусть икать ему всю оставшуюся жизнь, только бы было так.

      Картина этого периода жизни Иеронима называлась «Музыка побеждает живопись». Рубенс изобразил бы это так: дородная тетка — муза живописи, перепачканная в красках, улепетывает от Аполлона, тоже упитанного мужичка, с лирой за плечами. Преследователь целится из лука в музу, взяв прицел несколько ниже талии. Великий фламандец добился бы у зрителя впечатления полной уверенности, что Аполлон не промахнется. В такую мишень промахнуться невозможно…
      Иероним зачастил в Капеллу, вооружившись сразу тремя абонементами. Поначалу ему не везло. То вместо юной гардеробщицы работала старушка с вязанием, то какая-то ходячая вешалка. «Может быть, Ане за бдительность и отвагу дали отпуск или отгулы?» — терзался сомнениями Иероним, сидя в концертном зале и зверея от трезвости и от Брамса.
      Но однажды после концерта, когда он стал рыться в карманах в поисках номерка, покрываясь, как обычно, нервной испариной, он увидел знакомую ладную фигурку в черных джинсах и сером свитере. Сердце его учащенно забилось, но Аня, посмотрев на номерок, на Иеронима даже не взглянула.
      Тогда он купил себе шикарное ядовито-канареечное пальто, шарф цвета морской волны и черную шляпу с широкими полями. Интуитивно он понимал, что путь к сердцу гардеробщицы должен лежать через пальто и шляпу.
      На этот раз Аня все-таки посмотрела на него удивленными и удивительными глазами, правда, мельком. Старушка гардеробщица тоже обратила внимание на его шляпу:
      — Надо объявление повесить, — проворчала она, — если кому захочется приходить в таких панамках, пусть в пакет засовывают. Мусульмане вот шапки совсем не снимают. Аня, как того танцора звали, который все время в папахе ходил? Худой такой старичок?
      — Махмуд Эсамбаев, что ли?
      — Он! Мне соседка Матрена про него рассказывала, что он в папахе чеченские фальшивые… эти…
      — Авизовки?
      — Вот-вот, авизовки чеченские в папахе прятал. Потому и не снимал. Я, например, за это не осуждаю, гардеробщикам меньше работы.
      Иероним получил номерок с дыркой, постоял в нерешительности, с каждой секундой чувствуя себя все глупее. Его черная шляпа явно уступала папахе Эсамбаева. Ничего не поделаешь, Иероним пошел на очередную встречу с прекрасным, которое уже ненавидел.
      Однако музыка ему помогла. Вивальди какой-то своей ноткой или созвучием надоумил, подсказал. Иероним еле дождался, когда старик Антонио, наконец, допилит своими смычками огромное концертное бревно, и рванулся к гардеробу. Он прибежал самым первым и, глядя прямо в темные глаза под пушистой челкой, выпалил, довольный:
      — Я номерок потерял!
      — Ну что же, — пожала плечами девушка. — Придется вам ждать, пока разберут всю одежду.
      — Растрепа какой, — проворчала старушка-напарница.
      Теперь Иероним заработал себе право стоять возле гардероба и наблюдать за Аней. Он многое увидел цепким взглядом художника, выхватил из множества однообразных движений нужные ему линии, мысленно набросал несколько эскизов. Потом он нарисовал ее портрет в призрачных красках воображения. Также в воображении он отошел на несколько шагов, взглянул на портрет еще раз и понял, что любит эту девушку.
      — А я вспомнила ваше пальто и шляпу, — сказал девушка, когда оно зажелтело среди последних сереньких курток.
      — Такой картуз попробуй не запомни, — заворчала бабулька. — Без пакета в следующий раз не приму.
      В следующий раз Иероним опять «потерял» номерок.
      — Я помню вашу одежду, — сказала девушка, улыбаясь. — Сейчас принесу, только больше постарайтесь не терять номерок.
      Но бдительная старушка выручила Иеронима.
      — Не положено сразу без номерка, — сказала она, строго и с подозрением глядя на него. — Пусть стоит теперь и всех ждет. Не будет таким растрепой. И еще штраф должен заплатить. Это чтобы неповадно…
      Благодарный Иероним готов был к штрафу, как к «штрафной». Теперь он рассмотрел и бытовые детали в гардеробном помещении: учебник по стилистике, тетрадь с конспектами, пакетик с сухим печеньем «Мария», которое он с детства ненавидел, дамскую сумочку с потрескавшейся кожаной ручкой… Гардеробщицы стали привыкать к нему, из их коротких диалогов он выяснил, что Аня — студентка университета, живет в общежитии, а здесь подрабатывает вечерами.
      Самое главное, что его так интересовало, сказала старушка Нина Петровна, когда Аня усадила ее отдохнуть.
      — Плечи-то так и гудят, так и гудят, — сказала она. — Мода такая пошла на тяжелое, что ли? Вон кожанка да с овчиной — ни поднять, ни повесить! Все китайцы нам везут всякую тяжесть… Посижу немножко. Спасибо тебе, Аннушка! Дай Бог тебе жениха хорошего, непьющего…
      Тут Иероним почувствовал, что краснеет. То ли от того, что уже представлял себя в этой роли, а, может, потому, что не совсем соответствовал второму пункту.
      Иероним и в третий раз решил «потерять» номерок. Он понимал, что это будет последняя попытка, как в сказке, потому что в третий раз он еще будет дураком, а вот с четвертого — полным идиотом.
      — А вы идите без номерка, — сказала ему Аня, принимая канареечное пальто, успевшее за эти дни слегка потускнеть, и поглядела на Иеронима, как сестра милосердия. — Я вас хорошо запомнила и… пальто.
      — Пусть он номер себе на лбу напишет, — встряла Нина Петровна. — Вы случайно не коллекционируете номерки, молодой человек? А то мне Елизавета Павловна из Русского музея рассказывала, что есть в Петербурге один такой коллекционер. Ходит по всем заведениям и номерки уносит для коллекции. Страсть какая! Не напасешься же на всех. Бедная Россия! Один номерки от пальто коллекционирует, другой — нефтяные вышки…
      — Вы, случайно, не коллекционер? — спросила Аня под жужжание Нины Петровны.
      — Коллекционер, — согласился Иероним, но, увидев легкое замешательство у собеседницы, тут же добавил: — Только номерки я не коллекционирую. Я коллекционирую… ваши взгляды и улыбки.
      Иероним невольно поморщился от сказанной пошлости. Но он давно жил среди людей и хорошо понимал, что без пошлостей, банальностей не бывает отношений между мужчиной и женщиной. Полученный Анин взгляд мог стать гордостью коллекции. Неужели, она действительно принимала его за рассеянного идиота и ни о чем не догадывалась?
      — Показывает мне номерок, — продолжала что-то рассказывать Нина Петровна, — а он у него на пальце застрял. Палец такой у него большущий, что намертво засел. Как он так умудрился насадить, ума не приложу! Говорит, во время спектакля очень разволновался, крутил, крутил, да вот и накрутил себе… Но куртку я ему не дала. Он ведь так и с номерком уйдет, и с одеждой. Вызвали МЧС, они номерок перепиливали, а как перепилили, я ему куртку вернула. Мне чужого добра не надо…
      Лонгин предложил Ане проводить ее после работы, и она согласилась.
      — А то ведь действительно номерков не напасешься, — сказала она.
      — Хорошо, что вы работаете не в ювелирном магазине или винно-водочном отделе. Я бы тогда разорился или спился.
      Они шли в сторону Васильевского, постоянно отклоняясь от маршрута. Мужчина и девушка странно смотрелись вместе. Он в широком пальто лимонного цвета, от одного взгляда на которое сводило челюсти и возникала оскомина. Она в облегающей курточке и джинсах. Он много говорил, широко жестикулировал, вздымались полы его пальто, как тога у древнеримского сенатора. Она больше слушала, осторожно обходила лужи и с ужасом наблюдала, как его светлое пальто постепенно становится пегим снизу.
      Иероним никогда еще не испытывал такого вдохновения рассказчика. Ему казалось, что ее темные глаза ждут от него таинственных, мистических историй. Он рассказывал, стремясь зажечь в них огонь интереса к Петербургу, к искусству, к нему самому, Иерониму Лонгину, в первую очередь. Он был сейчас похож на первобытного дикаря, добывающего огонь, только не из сухой деревяшки или кусков кремния, а из души этой едва знакомой девушки. Он радовался этим первым искоркам в ее глазах и тихонько поддерживал еще слабое пламя, надеясь, что сможет перенести его в домашний очаг, чтобы потом поддерживать всю свою жизнь.
      С Дворцового моста он показал родное ему здание Академии художеств. Он говорил, что это первое здание классицизма в Петербурге, скромное, спокойное, деловитое. Оно возводилось в те времена, когда на берегах Невы царствовал безраздельно блистательнейший, изящнейший, сладкий стиль Растрелли — барокко. Петербург принял новый архитектурный стиль не сразу. Полный недоверия и подозрения, город, как всегда, упорствовал. То ростом цен, то перерасходом средств, то чиновничьими проверками, он всячески препятствовал строительству. Архитектор здания и первый директор Академии Александр Филиппович Кокоринов, издерганный, измученный, умер, так и не достроив его до конца. Говорили под большим секретом, что он повесился на чердаке Академии.
      До сих пор по ночам слышатся в коридорах здания странные звуки. Призрак директора бродит по лестницам и перекрытиям дома, незавершенная идея не дает ему покоя.
      — А вы сами слышали этого призрака? — спросила Аня.
      Иероним кивнул головой, выдержал паузу, за которую они прошли еще немного по мосту. С двумя своими однокурсниками студент Лонгин никак не мог сдать зачет по теории композиции. «Железный старик» Артамонов мучил их, как закоренелых еретиков, постепенно применяя все новые и новые орудия пыток. Теряя терпение и почти сознание, Иероним выкрикнул: «Искусство хорошо компоновать — это не более, чем искусство хорошо разнообразить!» Он хотел этим уколоть профессора, но игла оказалась китайской, лечебной. Иероним в горячке повторил слова какого-то классика и пролил бальзам на заржавелую душу «железного старика» Артамонова. Лонгин получил зачет и вышел в коридор, слегка пошатываясь.
      Такая тишина бывает только в огромных, старинных зданиях, где никто никогда не жил. Эту тишину называют иногда высокой или звенящей. Статья в энциклопедии о ней, будь она когда-нибудь написана, гласила бы, что в природе такая тишина не встречается. И вдруг над головой Иеронима скрипнуло перекрытие, потом он ясно различил тяжелую поступь старческих ног и, как показалось ему, стук трости с металлическим наконечником. Кто-то ворчал по-стариковски, иногда кашлял и ныл, словно от боли. Эти звуки постепенно продвигались к лестнице. Куда он двинется дальше? Наверх или вниз? Шаги стали слышнее, с лестницы потянуло сырым сквозняком, пахнуло погребом. Призрак спускался. Иероним, понимая, что ведет себя, как идиот, на всякий случай подошел к дверям аудитории, из которой только что выскочил с таким облегчением и зачетной книжкой в руках. Чем слышнее были приближающиеся шаги, тем выше поднималась его рука к дверной ручке. Когда же возникла последняя пауза, и Иероним понял, что в следующий миг призрак появится в коридоре, ручка дрогнула, и вышли такие же измученные приятели, правда, без зачетов.
      — И вы не увидели призрака? — изумилась Аня.
      — Нет.
      — И больше не слышали его шагов?
      — Ни разу.
      — А если бы он появился перед вами, — спросила Аня, отдергивая руку от холодных и мокрых перил Дворцового моста, — что бы вы сделали?
      — Не знаю, — Иероним ответил не сразу. — Нет, не знаю. А вы, Аня?
      — Я бы спросила его, — ответила девушка.
      — О чем?
      — О разном. О том, бессмертна ли душа?
      И если она продолжает жить, то знает ли об этом, сознает ли себя? А вы как думаете?
      Иероним не сразу понял, что последний вопрос обращен к нему, а не к призраку.
      — Я думаю, Аня, что душа человеческая только на пути к бессмертию. Надо еще очень много сделать, много приложить ума, таланта, чтобы вырваться из мрака, вознестись над пропастью, которая нас ожидает. Вот тогда душа будет бессмертна и осознает это. Здание бессмертия надо строить, как Кокоринову и Деламоту Академию художеств. Христос выполнил гениальный проект, заложил фундамент, выполнил «нулевой» цикл работ. Теперь настала наша работа, работа подрядчиков бессмертия.
      — И моя тоже? — спросила Аня, заглядывая Иерониму в глаза под широкими черными полями.
      — И моя, и ваша, — ответил он, видя отраженные в ее зрачках огни Дворцовой и Адмиралтейской набережных.
      — Вы, конечно, себя относите к генподрядчикам? — это было первое ироничное замечание, которое он услышал от Ани, из тех, что будут впоследствии доставлять ему столько веселых минут и вызывать столько же приступов раздражения.
      — Даже не к субподрядчикам, — засмеялся Иероним. — Я только подсобный рабочий. Самый неквалифицированный и самый малооплачиваемый труд.
      — А я так и вовсе экскурсантка, ротозей, — вздохнула Аня и тут же добавила серьезно: — Только не строим ли мы опять Вавилонскую башню? Вот в чем вопрос…
      — Имеет место быть или не имеет место быть — вот в чем вопрос, — ответил Иероним назидательно.
      Они шли уже по Университетской набережной, петербургский коктейль из ветра, дождя и еще чего-то, особенно промозглого, летел им прямо в лицо, и Аня машинально пряталась под широкие поля Иеронимовой шляпы. Он, конечно, этому не противился. Больше всего на свете ему сейчас хотелось расстегнуть свое широкое пальто и спрятать этого петербургского воробышка, который совсем закоченеет, если Иероним сейчас же не тормознет машину.
      — Интересно, как выглядит призрак Академии художеств? — спросила Аня, когда они перешли на другую сторону, где Иероним застыл с вытянутой поперек дороги рукой.
      — Призрак «Репы»? — переспросил он.
      — Какой репы? — не поняла Аня.
      — Ну, Академии Репина, сокращенно «Репы»…
      — Призрак «Репы» я и сама могу описать довольно точно, — расхохоталась девушка. — Желтое-прежелтое пальто, как раз под цвет репы. Зеленый шарфик, как ботва у овоща. Черная шляпа с широкими полями, как котелок для варки данного овоща.
      Иероним не сразу догадался, что это был его точный портрет. Девчонка была с чувством юмора. Конечно, он и есть призрак «Репы». Пусть так…
      В этот момент у тротуара затормозила «девятка». Словно репку, их выдернули из сырых и замерзших рядов пешеходов и помчали в первое совместное путешествие до улицы Кораблестроителей, до университетской общаги.

      Перед окнами любимых девушек пишут на асфальте, на снегу. Ровно в двадцать два часа ноль-ноль минут Аня должна была выглянуть в окно. Она помнила об этом весь вечер, ходила из угла в угол, присаживалась то на свою кровать, то на кровать соседки по комнате. Минуты капали медленно, как в древней китайской пытке вода на темечко. Что она могла увидеть с пятого этажа в сыром и темном петербургском дворе? Опять Иероним что-нибудь начудит, напутает со своей обычной непрактичностью, а потом расстроится и обидится на весь свет. Понимает ли он, что осенью в это время на улице видно только горящую помойку?
      Она достала из тумбочки брошюру «Анализ хоздеятельности предприятия» и попыталась вникнуть в смысл написанного. Дочитав до скрепок, то есть до половины, она решила, что должна быть еще какая-нибудь брошюра, предшествовавшая этой. Аня внимательно пересмотрела все свои пособия, но ничего похожего не нашла. Надо было взять у кого-нибудь лекции. Но у кого? Будущие журналисты обычно пишут так, что сами потом едва разбирают написанное. Надо было самой сидеть на лекциях. Но кто же знал, что будет не только зачет, но и огромная курсовая с множеством таблиц, формул, подсчетов? И это на гуманитарном факультете, где таблицу умножения многие уже забыли! А потом, кто мог предположить, что за нею станет всерьез ухаживать взрослый, интересный мужчина, личность незаурядная и неординарная, художник, сын лауреата всяческих премий и тому подобное?
      Правда, если не смотреть в паспорт и на нелепую бородку, не такой уж он и взрослый. Аня частенько чувствовала себя куда взрослее, особенно когда Иерониму приходилось принимать решения, вступать в отношения с окружающими, вообще совершать какие-то шаги. Вот и сейчас он, наверное, выдумал какую-нибудь нелепицу, потратил массу времени и сил, а теперь сидит где-нибудь под дождем, схватившись за голову, и считает себя полным идиотом.
      За стеной пропели позывные какой-то радиостанции. Десять часов! Она чуть не пропустила время Йорика! В окно она высунуться в любом случае должна. За стеклом был абсолютно черный вечер с дождем и, кажется, мокрым снегом. Аня стала машинально водить пальчиком по холодному стеклу, выводя мокрыми дорожками свое имя. И тут она увидела прямо перед собой, даже немного выше, те же самые буквы, светящиеся ярким электрическим светом. Ее имя было сложено из светящихся окон дома напротив. На фоне темного фасада ясно читались «А», «Н», вот только «Я» было немного рогато. Свет в трех окнах был лишним. Аня была так поражена этим зрелищем, что не успела даже позвать кого-нибудь из подружек. Огни стали вспыхивать, гаснуть, прочитать что-то было уже невозможно. Только рогатое «Я» светилось дольше всех.
      Потом она узнала, чего это стоило Иерониму. Целую неделю он обходил жильцов дома по улице Кораблестроителей напротив университетской общаги. У него была только одна просьба — включить или выключить свет в определенной комнате в определенное время. Если даже ему открывали двери, все равно, как правило, он наталкивался на стену глухого равнодушия. Люди не знали, что такое любовь и не верили, что она вдруг посетила этого бородатого господина в пальто сумасшедшего цвета, явно не юношу.
      Они поняли его гораздо лучше, когда он пришел с большой сумкой, набитой водкой и шоколадом. Это уже было похоже на любовь. С тремя квартирами, правда, пришлось помучиться. В одной жила старая дева, которая сдалась только за собственный портрет, исполненный Иеронимом в стиле классического подхалимажа. В другой квартире два очень красивых человека собирались разводиться. Они смотрели на Иеронима пустыми глазами, как на народного судью, и не понимали — что такое электричество, время, любовь. Влюбленный художник достал последнюю бутылку водки, выпил с мужчиной, и предложил им перевезти вещи на своей машине, когда им понадобится. Мужчина промолчал, а женщина сказала, что хочет уехать к родителям как можно скорее. Иероним предложил заехать за ней завтра в двадцать два ноль-ноль. В этой квартире он собственноручно зажег свет на кухне и погасил в спальне. В темной комнате тихо сидел мужчина и смотрел прямо перед собой.
      Оставалась еще одна старуха. Иероним предлагал ей денег, продуктов, посулил сделать ремонт, изобразить ее в Эдемском саду среди ангелов, купить новый телевизор, а на обоях нарисовать героев любимого сериала. Она не верила ни единому его слову, подозревая в нем жулика, агента недвижимости. Иероним в сердцах крикнул, что взорвет ее прямо в торжественный день получения пенсии, и не запрятанные в чулок купюры долго будут кружиться в воздухе. Старуха обиделась, вызвала милицию, и бедному художнику пришлось оформлять стенную газету в соседнем отделении. Так у буквы «Я» получился рог из трех старухиных окон.
      Не увидев его в следующие три дня, Аня подумала, что Иероним обиделся на нее за скуповатый поцелуй благодарности. На самом же деле, он просто приходил в себя после самой, казалось бы, несложной композиции в его жизни. Композиции из трех букв.
      На новогодние каникулы они уехали в старинный православный монастырь, недавно открывшийся после многолетнего запустенья. Плотненький, жизнерадостный игумен, похожий на туриста-песенника, с бородой, измазанной в известке, уже в сумерках поселил их в двух соседних кельях, но с общей печкой, то есть, общим теплом.
      Игумен, как ребенок, обрадовался имени Лонгина и, разговаривая с художником, повторял его через каждое слово.
      — Иероним… Надо же! Как благостно… Иероним… — слышался удаляющийся по темному коридору приятный басок отца Макария.
      Их разбудил колокольный звон, созывавший на утреннюю службу. Иероним и Аня вышли на двор. Монастырь еще наполовину был в развалинах, но богатый в эту зиму снег прикрыл разорение. Снег и недавно побеленные стены сливались в едином ослепительно белом пространстве, и темные маковки, карнизы, наличники, казалось, повисли в морозном воздухе.
      — Вот он, белый свет! — сказала Аня, зачерпнула целую пригоршню снега, подумала, подумала и вдруг ткнулась в нее лицом.
      — А есть снег не надо, — послышался знакомый басок отца Макария. — Видите избушку? Ступайте туда, там матушка Акулина пряники медовые печет. Таких пряников и в Туле не ведают. Пряников она вам даст и чаю нальет, а вот рецепт даже не спрашивайте. Грешна матушка Акулина, гордыней обуреваема из-за пряников. Только пряники у нее все равно самые вкусные…
      — Слушай, Иероним, а ты играл в детстве в «Акулину»? — спросила Аня, когда они шли через заснеженный двор по дорожке-траншее.
      — Это что за игра? — удивился художник.
      — Детская, карточная.
      — Ну, нет. У меня отец, знаешь, какой строгий до карт был? Как сейчас до алкоголя и авангардизма. А рука у него не то, чтобы тяжелая, а тяжеленная. Так что ни азартных игр, ни курения мое детство не знало.
      — Да у тебя же совсем не было детства! — посочувствовала Аня, покачав головой и схватившись ладошками за щеки, на какой-то фольклорный манер.
      Она была в темном платке в мелких цветочках-лютиках и с яркой каймой по краям, купленном поспешно, в самый последний момент. Стянутое платком личико округлилось, щеки заметно располнели, а челочка делала ее совсем девчонкой.
      «Во всякой одежде…» Каждое утро Иероним решал мучительный вопрос — брить или не брить бороду? Борода его старила, но острый, совсем не волевой подбородок, портил его гораздо больше. Он повязывал шарфы и платки, чтобы спрятать худую шею, позволял челке спадать на самые глаза, чтобы придать лицу хоть какое-то выражение. Все это были игры в пользу безликости. Но рядом с Аней он чувствовал себя красивым и мужественным человеком. Ей шла любая одежда, начиная от современных топиков до русской шали, сшитой, наверное, в Поднебесной империи. Иерониму тоже теперь казалось, что китайский свитер и турецкие джинсы сидят на нем, как будто сшитые на заказ. Аниной миловидности, изящества, простоты в обхождении с вещами с лихвой хватало на двоих. «С такой девушкой можно пойти куда угодно, — говорил его внутренний голос с рекламной интонацией, — хоть на вручение „Оскара“, хоть с котомкой и веригами по святым местам».
      — Представляешь? Мы играли в «Акулину» втроем: бабушка, мой дядя, ее старший сын, и я, — рассказывала Аня. — А игра очень простая — надо вытягивать карты друг у друга, у кого на руках останется дама пик, тот проиграл. Самые азартные игры — самые простые. Когда бабушка проигрывала в хорошем настроении, она выбегала из-за стола, надевала пуховый платок, покачивала вот так головой и говорила: «Акулина Савишна — нынче, а не давишна». А когда настроение у нее было не очень, хотя это было редко, она бросала карты на стол и говорила: «Никогда у нас в доме никто не мухлевал, а вы мухлюете бесстыдно! Мухлевщиков нам не надобно!» Вот такая была старушка.
      — А дядя твой где?
      — Дядя Гена? А он спился, сидел несколько раз, бродяжил еще в то время, когда про бомжей не говорили, заболел туберкулезом и где-то в чужих краях умер. У него были золотые руки. Он мне сделал в детстве лошадку — не игрушечную, а самую натуральную модель лошади под мой рост. Я до самой школы была уверена, что она живая. Можно было потрогать ее мышцы, зубы, мне казалось, что я слышала биение ее сердца. Волосы для гривы и хвоста он ночью срезал у своей жены. Так был увлечен работой! Мама говорит, что после этого случая она от него ушла, и вся жизнь дяди Гены оказалась скомканной. Он любил эту женщину всю жизнь…
      Рассказ Ани почему-то взволновал Иеронима так сильно, что у него комок подкатил к горлу. Чтобы скрыть свои чувства, он прокашлялся и спросил первое, что взбрело в голову:
      — Эта лошадка не сохранилась?
      — Только на фотографии. Я тебе потом покажу. А вот дядигениных фотографий, кажется, не сохранилось.
      — Наверное, он был художник, — сказал Иероним. — Знаешь, есть такие художники без красок, глины, гипса, как поэты, не пишущие стихов. Я часто думаю про этих людей, и мне кажется иногда, что только они и есть — настоящие художники, которые не создают ничего, не дают своей гордыне выпячиваться, не хотят становиться темой разговоров, пересудов. Они походя творят великие произведения искусства из всего, что попадается под руку, дарят их детям, забывают на скамеечке, забрасывают на чердак…
      — Подожди, Иероним, — перебила его Аня. — А как же тогда: не зарывай талант в землю?
      — А они не зарывают его, они просто не делают из своего таланта идола или дойную корову. Они не относятся к нему серьезно, делают игрушки, искусство их просто и радостно.
      — Ну уж несерьезно! Что уж серьезнее — срезал косу у жены и потерял любимого человека…
      — Это в припадке вдохновения. Ты, например, веришь, что Микеланджело отравил человека, чтобы изобразить умирающее тело с натуры?
      — Гений и злодейство — две вещи несовместные, — напомнила Аня.
      — А я верю, что в творческом порыве можно убить. Художник способен на убийство ради прекрасного… Ты испугалась? Вот глупенькая! Это же слова, слова… А если ты испугалась меня, то напрасно. Отец, например, не считает меня настоящим художником… Да и про Микеланджело — это только легенда, как про Моцарта и Сальери… Давай-ка, наконец, зайдем к этой… Аксинье.
      — Акулине!
      Они вошли в трапезную, все пространство которой занимал длинный стол, а скамьи тянулись по стенам с трех сторон. Из полуоткрытой двери сюда шел густой, еще не жидкий, но уже и не газообразный, сдобный дух. Вошедшие застучали ногами, чтобы сбить с обуви снег, а заодно как бы оповещая о своем приходе.
      Дверь в соседнее помещение открылась пошире, отчего теплая медовая волна побежала к Ане и Иерониму навстречу. Выглянула женщина. Иероним профессиональным взглядом «срисовал» ее лицо. Была она еще не стара, взгляд имела живой, заинтересованный. Лицо ее могло быть даже приятным, если бы не искривленный, видимо когда-то сломанный и неправильно сросшийся нос. Вспышка страшной мужской жестокости придала ее лицу неровную, повернутую на сторону курносость.
      — Здрав-ствуй-те, — сказала женщина по слогам, как первоклассница. — Так вы и есть художник с невестой?
      Аню тогда впервые назвали невестой, и это ее здорово смутило.
      — А вы будете та самая Акулина, у которой самые вкусные пряники в России? — спросил Иероним. — А раз в России, то и на всем белом свете.
      — Ну, вы скажете тоже, — Акулина спрятала лицо за дверью, но так же, как медово-сдобный дух, чувствовалось, что похвала ей пришлась по душе.
      — Вы присаживайтесь, гости дорогие, чувствуйте себя как дома. Только спиной к тому окну не садитесь — надует, — говорила она уже из глубины кухоньки. — А я сейчас управлюсь. Очень угодить хочется. Вы из Москвы?.. Из Питера? Тоже город. У вас там хлеб пекут или же везут из-за границы?
      — Пекут, — сказала Аня. — Только он почему-то не черствеет, а сразу плесневеет.
      — Хлеб должен быть и горячим вкусен, и сухой коркой по-своему приятен, — сказала с кухни Акулина. — А что плесневеет, не черствея, так это от химии вашей. Ничего без химии у вас нет. Вот что плохо. Зато у нас даже слово такого нет — «химия»…
      — А ты заметила, что у Акулины нос сломан? — тихо спросил Иероним.
      — Ты же знаешь, я немного близорука. Вижу, что на лице не все в порядке, а в чем дело — не понимаю.
      — Она от этого увечья на акулу похожа. Имя такое ей словно в насмешку досталось. Акулина — акула… Может, ее пытали, чтобы выведать тайну монастырских пряников? «А мне костер не страшен, пускай со мной умрет моя святая тайна, мой вересковый мед…»
      — Как тебе не стыдно? — Аня легонько потрепала его за ухо.
      Дверь вдруг резко распахнулась, видимо, от толчка ноги, и в трапезную вошла Акулина с самым настоящим самоваром.
      — Ой, какой он огромный! Иван Иваныч самовар! — вырвалось у Ани.
      — Антиквариат! — добавил Иероним.
      Он вскочил, чтобы принять у хозяйки тяжелую ношу, но она не дала, сама водрузила сверкающего начищенными доспехами чайного рыцаря на стол. После этого торжественного шествия она забегала с заварным чайником, чашками, блюдцами, вареньями. Пряники под белым полотенцем с красными петухами оказались на столе как-то неожиданно, по мановению волшебной руки.
      — Кушайте, гости дорогие, — сказала Акулина, сама присаживаясь на краешек скамьи. Потчуя гостей, она подперла щеку рукой, как принято, но пальцами слегка прикрыла уродливый нос. Было заметно, что она стеснялась своего уродства, но в то же время не могла не утолить своего любопытства.
      Иероним разломил большой пряник пополам и не удержался, глубоко вдохнул в себя его хлебную душу.
      А потом стал откусывать поочередно от одного и другого куска. Пряники были большие, простой формы, с едва намеченной зверюшкой на глазури.
      — Как вы хорошо кушаете! — сказала Акулина. — Тут уже давно никто так не кушал. Все свои, привыкли. Дочурка, а ты что же? Как воробышек клюешь! Закуси, как следует. Не думай про всякие там модные фигуры! Коли человек хорош, то завсегда пригож…
      Тут она смутилась, видимо, вспомнив о своей внешности. Но Иероним, еще не прожевав первый пряник, стал осыпать ее стряпню похвалами, и Акулина зарделась, замахала на него руками, будто эти комплименты были адресованы ее женской красоте.
      Пока они закусывали, в трапезную дважды заглянул отец Макарий. Каждый раз он придумывал для этого какие-то пустяковые поводы. Было ясно, как день, что игумену не терпелось походить с художником по монастырю, посоветоваться, поговорить со знающим человеком, а, может, и столковаться насчет работы.
      — Вот пристал! — добродушно возмутилась на него Акулина. — Не даст путем покушать! Вы уж идите с ним, а Аннушка со мной посидит. Что ей по стенам лазить? Да и сквозняки там, сырость…
      Иероним ушел, Аня осталась с Акулиной. Та с заговорщицким видом повела ее на кухоньку. Аня поняла, что редко кто удостаивается такой чести, поэтому всем своим видом старалась показать, что ей это очень интересно.
      — Правда, что вы никому не открываете секрет пряников? — спросила девушка.
      — Так нет никакого секрета, — пожала плечами Акулина. — Возьму вот тесто в руки, помну его. Руки сами подскажут, надо ли мучки добавить. А мед, траву целебную, тут мне мой помощник подсказывает. — Акулина указала на сломанный нос. — Это муженек мой Николаша меня так наградил… Может, перегородка какая у меня там поломалась, только могу я с тех пор хорошо запахи различать. Любую травку узнаю, цветок, снег как пахнет по-разному, узнаю…
      «Прямо Зюскинд какой-то! — подумала Аня. — „Парфюмер“ в захолустной Вологодщине. А вдруг Акулина — гений? Может, в обмен за свое уродство она и получила свой особенный дар? Надо будет поговорить с Иеронимом об этом…»
      В кухне было очень жарко. Акулина с Аней вышли в трапезную и присели в уголке. Так хорошо Ане никогда не молчалось. Как здорово, что не надо приставать к Акулине со всякими вопросами, брать интервью, впихивать ее жизнь в один из газетных или телевизионных жанров! Как хорошо жить без всяких репортажных включений, подсмотренных деталей, эскизов для будущих портретов! Жить простой жизнью, без слоев и начинок, такой же, как эти пряники.
      — Вот что я хочу, чтобы ты знала, дочка, — сказала вдруг Акулина. — Только ради бога не проговорись отцу игумену, а то подведешь меня сильно. Грех это по православной вере. Может оно и так, может оно от лукавого? От лукавого и есть. Только вот увидела тебя и поняла про тебя кое-что, нашептались мне слова. Что это значит — не пытай меня, не знаю. Но в себе держать это не хочу, потому предостережение это твое…
      — Что же это за слова такие? — спросила Аня с улыбкой, но голос ее дрогнул.
      — Берегись, Аннушка, черной кошки, желтого властелина и тихой воды… И еще. Священному человеку в вере откажи, не верь ему, новой личине его не верь…Ой, дочка, да ты побледнела! Так это все пустое! Не слушай дуру-бабу! Говорит, сама не знает чего! Сейчас вот мы с тобой наливочки выпьем. Вот у нее-то есть один секрет. А я тебе его расскажу без всякой утайки. А глупости эти из головы выброси. Сама вот наговорю всякого, а потом мучаюсь. Язык у меня такой, за что и по носу получила…

      Сестра Аниной матери осталась старой девой. Хотя тетя Наташа ничем была не хуже других: ни лицом, ни фигурой. Мама рассказывала, что ее, Машу, родители предоставили сами себе, пустили на самотек, а Наташу отдали на воспитание бабушке Евфросинии Федоровне. У бабушки Фроси был тяжелый характер, критический взгляд на окружающих и маленькая пенсия.
      — Ты же — уродка, — говорила она маленькой Наташе. — Посмотри на себя в зеркало. У тебя ноги — буквой Х! Нужно было родителям в детстве правильно пеленать ребенка. Теперь уже ничего не исправишь… Ты — человеческий черновик. Надо же, какие у тебя глупые глаза! Больше читай и носи очки. Пусть лучше думают, что ты страшная, но не глупая. А ты и без очков страшная! Сейчас с тобой девочки не дружат… Дружат? Это потому, что им нужна страшненькая подруга, чтобы на твоем фоне хорошо выглядеть перед парнями. Ты про парней можешь даже не думать. Какие парни, если от тебя лошади шарахаются? С твоими данными смешно наряжаться. На тебя что ни надень, все корове седло…
      Тетя Наташа всю жизнь твердо верила, что она страшная и толстая, что ей ничего из одежды не идет, что самое лучшее для нее — работа сварщицы в маске и брезенте, желательно в ночную смену. Баба Фрося добилась своего. Тетя Наташа действительно стала страшной, толстой, одинокой. Но тяжело с ней было общаться не поэтому. Тетя Наташа не видела никого и ничего, кроме собственной уродливой персоны. Это было удивительно, но себя она любила безумно, до беспамятства, как любят ребенка-инвалида.
      Аня, еще будучи подростком, правильно поняла для себя эту печальную историю. Она не осуждала своих подружек, когда они болтали о тряпках, сериалах, выбирали бой-френдов из длинного списка американских киноактеров. Уже тогда она понимала, как важна для женщины глупость. Она даже сочинила собственную «Похвалу глупости», смысл которой заключался в том, что глупость помогает женщине выжить в этом непростом мире. Надо обязательно кривляться перед зеркалом, примерять на себя всевозможные тряпки, шептать и хихикать, смотреть телевизор и ахать при этом:
      — Ой, Ричард Гир, лапочка! Как он мне нравится! Красавчик ты мой! Света, подари мне его фотку. Хочешь, на заколку поменяю?
      Это также важно для будущей женщины, как погоня щенка за собственным хвостом, обрывание обоев, порча мебели и разгрызание тапочек. Из всего этого хаоса, бессмыслицы рождается настоящая женщина, как Афродита из пены. Такая женщина знает, чего хочет от жизни, но гораздо больше чувствует.
      Когда девчонки выбирали свои идеалы из американских кинокрасавцев, Аня тоже называла в разговорах какое-то известное имя, но, оставаясь наедине с собой, на самом деле представляла его совсем не таким. Рыцарь скакал к ней издалека, доспехи его были в пыли, конь часто спотыкался. Этот человек много пожил, много повидал, но он не был непобедимым героем, самоуверенным и нахальным. Скорее наоборот, ему часто доставалось от людей и от жизни. Лица же его было ей не разглядеть, оно было закрыто стальным шлемом. Со временем эта детская романтическая картинка трансформировалась в идею: «Мой мужчина не должен быть похож на других».
      Теперь рыцарь, наконец, доскакал до нее, слез с коня, преклонил колено и снял пыльный, помятый в боях шлем. У него были длинные волосы, бородка, маленькие глаза, спешившие все рассмотреть, запомнить, запечатлеть, но чаще смотревшие искоса, как в песне «про милую». Звали рыцаря Иероним Лонгин.
      Иероним был не похож ни на знакомых ей мужчин, ни на киногероев. Он был… разный. Даже внешне он часто изменялся в зависимости от настроения, погоды, окружения, темы разговора, одежды, не своей, правда, а Аниной. В своей одежде он ровным счетом ничего не смыслил. Аня до сих пор не могла без смеха вспоминать его канареечное пальто, шарф цвета электрик и черную шляпу с широченными полями. В таком виде он когда-то попытался произвести на нее впечатление. Самое потешное, что он до сих пор уверен, что именно этому наряду обязан своим успехом. Хотя, может, он в чем-то и прав? Женщина — загадка не только для мужчин, но и для самой себя.
      Лонгин умел быть галантным, внимательным, нежным, остроумным, обаятельным, а мог сделаться угрюмым, раздражительным, вспыльчивым, несносным. Аня понимала, что, общаясь с ней, идя по улице, сидя в ресторане, лежа в постели, Иероним продолжал работать. Он не мог быть художником только перед мольбертом. Он работал даже во сне, вздрагивая от кошмара или улыбаясь счастливому сновиденью. На холст выплескивалось уже пережитое, переработанное, ставшее плотью его и кровью.
      Словом, она понимала и принимала его. Это был ее мужчина, разный, как сама жизнь.
      Весной Иероним принес ей в общежитие завернутую в материю картину. Раскрывать ее не велел до его ухода. Сам же был рассеян и забавен. Все порывался что-то сказать, но тут же отмахивался от этих попыток, как от насекомых.
      — Все здесь, — сказал он, уходя. — Все в этой картине. Постарайся ее понять, даже прочитать, как письмо.
      Аня проводила его до вахтера, вернулась в комнату, стянула чехол и поставила картину на подушку. Сев по-турецки на кровать, она стала рассматривать странную композицию.
      Поначалу она ничего не могла понять. Краски заходились, захлебывались, кисть художника едва намечала какое-то подобие образа и тут же забывала о нем, переносясь к другому сюжету. Но ведь никакого сюжета не было! То, что можно было принять за дорогу, срывалось огромной птицей и сворачивалось тут же в тугой узел. Неземные цветы падали вниз и разбивались на множество осколков. Но угадывались и какие-то только Иерониму и Ане знакомые черты: нос несчастной Акулины, тень здания Академии художеств, дверная ручка, номерок из гардероба…
      Удивительно, но в этом нагромождении красок, обрывков сюжетов и образов, не до конца прописанных, будто смазанных быстротечностью жизни, Аня почувствовала ритм, пульс, даже его сердцебиение, будто ее голова сейчас лежала на его груди. И еще она чувствовала протянутую к ней знакомую руку с длинными пальцами, худой, жилистой кистью…
      В дверь постучали. На пороге стоял Иероним. Дышал он тяжело, потому что бежал по лестнице. В глазах его был немой вопрос и еще детский страх перед неведомым.
      — Ты посмотрела картину? — спросил он осипшим голосом. — Внимательно посмотрела? Ну что?
      — Я согласна, — ответила Аня.
      Он смотрел на нее восторженно и недоуменно. Вопрос не прозвучал, и ответ, который он так ждал, мог быть совсем не на него. Неужели она так его понимает? Тут ему действительно стало страшно. Что же это за женщина такая?
      — Я правильно поняла твой вопрос, твою картину? — спросила девушка.
      — Ты согласна стать моей женой? — переспросил он, сплоховав и разрушив этим маленькое чудо, сотворенное только что ими. Конечно. Она была согласна. Она же сразу ответила и все так прекрасно поняла. Только вот он дрогнул, переспросил, не поверил. А чудо они еще сотворят! Еще множество чудес! Ведь впереди такая большая, длинная жизнь…
      Потом было знакомство с его отцом, свадьба, круиз на белом теплоходе, медовый месяц накануне медового Спаса, внезапная смерть Василия Ивановича и этот странный год, который закончился непонятными, необъяснимыми изменениями в характере и поведении любимого человека.
      Его словно подменили! Это устойчивое словосочетание, избитое, заигранное, как пластинка, как хит на все времена, больше всего подходило к ее мужу. Он не так разговаривал, не так смотрел, не так трогал ее, как раньше. Он словно играл какую-то глупую роль и так заигрался, что забыл свое настоящее лицо.
      Может, надо было подойти первой, поговорить, как в реалити-шоу? На экране вечно валяющиеся на койках молодые люди в таких случаях подползали друг к другу и начинали долго-долго нудить перед камерой:
      — Давай поговорим.
      — Не хочу я с тобой говорить.
      — Давай поговорим о том, почему ты не хочешь со мной говорить.
      — Потому что не хочу тебя видеть.
      — Давай поговорим о том, что ты не хочешь меня видеть.
      — Но я и слышать тебя не могу.
      — Давай говорить об этом.
      — Как же мы будем говорить, если я не хочу слушать?
      — А ведь мы, любимый, уже говорим о том, что не хотим говорить…
      На все это мог быть один простой ответ — Иероним разлюбил. Но Аня, хоть и была немного близорука и не носила очков или контактных линз, ловила порой на себе его взгляды, осторожные, исподтишка. Вот эти взгляды она узнавала, они были ей хорошо знакомы, но стоило ей, как неосторожному охотнику, повернуться, попытаться поймать их, перехватить, как они, вспорхнув, взмывали в небо.
      К тому же Иероним, по мнению Ани, играл из рук вон плохо. Окружающие этого не замечали, но Аня видела все. Она сидела в самом первом ряду и, глядя на его любительское, дилетантское лицедейство на семейной сцене, могла в любой момент крикнуть: «Не верю!»
      Но делать этого она не хотела. Иероним мог просто замкнуться, уйти, спрятаться, завернуться в свои худые плечи. Значит, надо было терпеть и ждать. Здесь таилась какая-то загадка, которую с наскока было не разрешить. Загадка ее мужа. Загадка Иеронима Лонгина.

      Крупный человек богатырского роста и широкой кости стареет иначе, чем обыкновенный. Старческие болезни достаются ему более тяжелые. Словно какой-то старшина недугов оделяет его согласно физическому весу и росту двойным пайком немощи. Его вес, который всю жизнь чувствовали окружающие, когда он неаккуратно проходил мимо или ехал рядом в переполненном общественном транспорте, теперь ощущает он сам. Дрожат глиняные ножки колосса, каждый шаг дается ему с трудом, он дышит громко и натужно.
      Так и большие дома. Легкую щитовую хибарку можно подпереть балясиной, кое-где забить доской, в конце концов приподнять ее автомобильным домкратом и поставить на место. А огромный загородный дом стареет всей своей лишней площадью, всеми своими архитектурными излишествами. Дают о себе знать башенки, эркеры, мезонины, балконы, веранды. Современный строитель посмотрит на такого пациента и скажет, что ремонтировать тут нечего, легче сломать и заново построить. Вот и с людьми так же: легче убить иного человека и заново родить…
      — Так все и было. С этого все и началось. Она была маленькой гардеробщицей, он — пьющим художником. Он подавал надежды, она — одежды…
      Иероним Лонгин полустоял, полусидел на высоком металлическом табурете в окружении мольбертов, холстов, подрамников. Точно такие табуреты можно встретить у барных стоек в ресторанах, кафе и ночных клубах. Табурет и был куплен по пьянке за очень большие деньги в одном из городских питейных заведений.
      Год назад Иероним ввалился сюда под утро, неся тяжелую барную табуретку на худом плече. Тогда в мастерской так же одиноко среди мертвой натуры стоял другой художник, высокого роста, с большими руками и косматой седой головой.
      — Ты опять пьян? — спросил он строго, едва повернув голову в сторону вошедшего.
      — Отец, посмотри, что я тебе принес!
      Барная табуретка, покидая худое плечо и слабые руки, грохнула об пол, и старый дом дрогнул и заворчал опорами и перекрытиями.
      — Ты похож на солдата из ополчения герцога Бургундского с бомбарделлой, — отозвался вслед за домом старый человек. — Зачем ты это сюда припер?
      — Это тебе для работы, — сын стал двигать тяжелую, рассчитанную на нетрезвого седока, мебель к отцу. — У тебя же больные ноги, а ты привык работать стоя. Будешь теперь сидеть стоя.
      — Сидеть стоя… Привык работать… — пробормотал старик. — С этой штуки высоко падать.
      — Да она же не выше твоих ног!
      — Все-таки падать с собственных ног как-то сподручнее…
      — Скажешь тоже!
      — Послушай, Иероним…
      Странное имя, больше подходящее к историческому портрету, чем к современному человеку. Присутствующие в мастерской изображенные лица ушедшей в прошлое эпохи, казалось, смотрели на обладателя этого имени с недоумением. Ткачиха Кузина, комбайнер Подтелкин, рабочий Гвоздарев, генеральный секретарь Леонид Брежнев и… Иероним.
      — Послушай, Иероним… Дышал бы ты в сторону Леонида Ильича!.. Я всегда считал, что настоящий художник должен сторониться богемы и ее сомнительных удовольствий. Поверь моему опыту. Это только мешает мастеру. Твои пьянки… Твои пьянки — это еще полбеды. Хотя и полбеды немало… — он задумался, видимо упустив мысль, или засмотрелся на какую-то из своих недописанных работ. — Пусть молодая жена ругает тебя за пьянки, загулы, за то, что ты не ночевал дома. Не буду отнимать ее горький хлеб…
      Сын посмотрел на портрет Брежнева на фоне колосящихся хлебов и комбайнов. Отец перехватил его взгляд и нахмурился.
      — Я скажу тебе, как художник художнику, — старик хлопнул широкой ладонью по барной табуретке и закричал: — Не пей за работой! Даже грунтовать холст не смей в пьяном виде!
      — Неправда, отец. Я не пью за работой уже… три месяца.
      — С каких это пор?
      — С тех пор, как женился. И вообще… сегодня не в счет. Мы отмечали победу в конкурсе Сашки Репейникова.
      — Не твою, а Репейникова! Ты догадываешься, почему победил он, а не ты? Потому что судят по вечным канонам. Как же можно судить твои работы, если в них нарушаются каноны живописи? Ниспровергатель! Экспериментатор! Искатель! Ты отличаешься от меня, реалиста… хорошо, — социалистического реалиста… никогда не стыдился этого эпитета!.. тем, что я работаю на трезвую голову. Тебе же для работы нужно впадать в транс. При помощи водки, еще чего… Ты говоришь, что уже не пьешь? Даже это мне боязно слышать. Значит, тебе понадобится не водка, а другой замутнитель сознания. На трезвую голову эту мазню, которую ты называешь авангардом, не нарисуешь. Вчера как раз показывали по телевизору выставку картин, нарисованных животными. Свиньи, вороны, обезьяны тоже рисуют… Там не хватало твоих работ, Иероним…
      Опять странное слово повисло в воздухе. Старый художник, словно впервые, прислушался к нему.
      — Я назвал тебя когда-то Иеронимом, едва не разведясь из-за этого с твоей матерью. Я мечтал когда-то, что мой сын станет настоящим художником, который будет не малевать, а священнодействовать…
      — Похоже, что ты мечтал видеть меня иконописцем?
      — А ты думаешь, между иконописцем и реалистом такая уж глубокая пропасть? Разве в святом лике Богоматери не проступает усталое лицо черносошной крестьянки?
      Иероним посмотрел на портрет знатной ткачихи Кузиной, во всем облике которой читалось, что настоящее ее призвание известно многим, даже очень многим, мужчинам.
      — Проступает, — согласился сын. — Но ведь и я использую реалистическую манеру. Ты видел мою последнюю работу «Аленушка, разговаривающая по мобильнику»?
      Отец вздохнул и тяжело опустился на высокую барную табуретку.
      — Ну как, отец? — участливо спросил Иероним. — Удобно?..
      Теперь, спустя год, он повторил этот вопрос, мысленно перенесясь к железнодорожной станции Комарово, а потом, по дорожке вперед и влево, на поселковое кладбище. Могилы поэтессы Анны Ахматовой, академика Лихачева и его отца, художника Василия Лонгина, образовывали в кладбищенской планиметрии почти равносторонний треугольник. Первых двоих еще помнили, проходили в школе, сдавали при поступлении, цитировали и увековечивали. Василия Лонгина, лауреата Сталинской, Ленинской и Государственных премий, перерисовавшего и пережившего стольких руководителей государства, все забыли.
      На его могиле стоял огромный памятник, выполненный другом-скульптором Афанасием Морошко в стиле железобетонного соцреализма. Из огромной глыбы виднелся знакомый отцовский профиль, и торчала рука с факелом-кистью, а сбоку еще был приторочен мольберт размером с поминальный столик. Именно так его и использовали местные алкаши, размещая в каменных углублениях для красок бутылки и закуски. Они-то как раз «Васю» не забывали, чокались с его протянутым факелом-кистью и желали ему «быть». Еще никогда народный художник Василий Лонгин не был так близок к своему народу.
      Ну как, отец? Удобно?..
      Словно в ответ Иероним услышал над головой тяжелые шаги. Кто-то шел по второму этажу больной старческой походкой или в боевых рыцарских доспехах. Иероним замер и стал прислушиваться. Удар и скрип половицы. Нет, наоборот — скрип и удар. Ему с детства был знаком каждый звук в этом доме. Но дом старел, и новые звуки, как признаки болезней, стали разноситься по комнатам в ветреную погоду. Никто, конечно, наверху не бродил, кроме сквозняка-призрака.
      Призраки в этом доме жили в полуподвале, в специально оборудованном помещении. Когда-то на этом месте стоял дом финского пивовара. Он давно сгорел, но сохранилось высокое подвальное помещение, с каменными арками и цилиндрическим сводом, напоминавшим даже не рыцарский замок, а нечто византийское. Сейчас полуподвал был оборудован современной вентиляцией, массивными металлическими дверями и сигнализацией. Здесь жили призраки великих мастеров-живописцев. Со стен тут смотрели полотна Поленова, Коровина, Борисова-Мусатова, Малевича, Сезанна, Моро, Сислея…
      На Западе тоже никто не помнил художника Василия Лонгина, но прекрасно знали Лонгина-коллекционера и его замечательное собрание живописи и рисунка. Здесь было законсервировано время, здесь ничего не случалось, ничего не менялось. Это наверху старели и умирали люди и дома…
      Аня не любила бывать в подвале. Богатая коллекция свекра внушала ей трепет — но это не был трепет благоговения. Картины великих мастеров она разглядывала с какой-то безотчетной тревогой, будто то были не раскрашенные холсты, а неразорвавшиеся мины с последней войны, и лишь спасительная тяжесть двух стариков — дома и его хозяина — удерживала до поры под спудом их разрушительную мощь…
      Старый загородный дом реагировал на погоду. Скрипел протяжно и жалобно, стучал дверями и форточками, жаловался соснам и старой рябине у крыльца. Деревья сочувственно качали кронами, но когда большой старик впадал в дрему, перешептывались хвоей и листьями о том, что нечего было в свое время столько брать на себя. Ну зачем, скажите, пожалуйста, понадобились дому целых два бельведера? Какие пространства можно рассматривать с этих башен на Карельском перешейке? И там — сестра-сосна, и тут… Бесперспективно. К тому же ветхие башенки уже несколько лет протекали в сильные, косые дожди. А к чему деревянные варницы-бойницы в северной глухой стене? На кого собирались здесь лить кипяток и горячую смолу? На соседей-дачников, местных жителей или известных на весь район комаровских бандитов? А мансарды? А угловые эркеры-тромпы на втором этаже, в которые уже лет десять было запрещено заходить под угрозой провала? Да еще балкончик с фамильной монограммой над центральным входом?..
      Действительно, как отец-художник мог понапридумать и воплотить в жизнь столько безвкусицы? Видимо, на любимом доме отдыхал его художественный дар. Вот и с монограммой он учудил. Какой-то местный резчик по дереву из старых мастеров успел выточить в промежутках между запоями деревянную решетку для балкончика. По эскизу хозяина ее украсила монограмма семьи в виде горизонтальной восьмерки, то есть математического знака бесконечности. Каждый из Лонгиных собирался жить долго, о чем намекали латынь и английский — «long». Обычно это у них получалось, несмотря на лихолетья и катаклизмы. Семье же и вовсе светила бесконечность. Поэтому восьмерка была выбрана фамильной монограммой и мастерски вырезана из дерева в центре причудливых гирлянд и орнаментных завитушек.
      Шли годы. Мертвое дерево портилось под дождем и снегом. В прошлом году, как раз на свадьбе Иеронима и Анны, самый наблюдательный из гостей Никита Фасонов заметил, что от прогнившего знака бесконечности отвалился кусочек дуги. Теперь монограмма семьи Лонгиных представляла собой головастика с хвостиками или жука с усиками. Тогда все долго смеялись и упражнялись в остроумии, стоя перед домом. Но шутка была неудачной, потому что через месяц отец умер. Умер Василий Лонгин, хозяин дома, глава семьи, лауреат всех премий, как написала про него последняя советская энциклопедия, «один из ярчайших представителей социалистического реализма в живописи».
      Василий Иванович встал среди ночи и направился в мастерскую, но почему-то не дошел до нее и стал подниматься по шаткой лестнице на второй этаж. Может, хотел что-то сказать сыну? Страшный грохот разбудил и людей, спавших в доме, и птиц, ночевавших среди архитектурных излишеств особняка. Старик Лонгин лежал на нижних ступеньках, расставив руки и ноги, как человек, вписанный Леонардо да Винчи в «квадрат древних».
      Его огромные ступни высунулись между перилами, и домашние долго пытались вытащить застрявшего, несгибаемого великана-старика. Они поворачивали, приподнимали его, покрикивали друг на друга. Так грузчики обычно возятся со старинным трехстворчатым шкафом. А когда, наконец, Василия Ивановича положили на ковер у камина, чтобы немного передохнуть, прежде чем донести его до кровати, Аня, жена Иеронима, вскрикнула. Она поймала последний взгляд старика, цепкий, внимательный взгляд художника, но полный отчаянья и ужаса. Аня и теперь, спустя год, часто говорила Иерониму, что у нее есть странное ощущение, будто отец унес с собой в могилу ее образ, не нарисованный, но оставшийся в памяти портрет…
      — Отец, отец, — тихо сказал Иероним, — что бы ты сказал мне сейчас? Понял бы ты меня? Пристыдил бы, сказал, что я веду себя не по-мужски? Что я совершаю большую ошибку?.. Я все решил.
      Я сознательно иду на это. Я стану другим. Ради нее… Только ради нее. Ради нее одной я должен исправить свой автопортрет, реальный, живой автопортрет. Я нарисую себе завистливые глаза, слабый, нервный рот… Ведь я же — художник. Что стоит мне нарисовать ничтожество? Так надо…
      Иероним сидел перед последней картиной отца. Это был автопортрет художника с женой. По мнению Иеронима, работа была не самостоятельной. Странно, что в конце жизни Василий Лонгин подпал под влияние импрессиониста Дега. Впрочем, автопортрет не был завершен.
      Себя отец изобразил полулежащим на диване в гостиной. Его жена, мачеха Иеронима, играет на рояле. Художнику очень удались ее белые, сильные руки, безупречная постановка кисти профессиональной пианистки. Гордая осанка, высокая прическа, черное платье с глубоким декольте. Если присмотреться, а не присмотреться почти невозможно, на ее белой груди заметны темные блики, словно отсвет черных клавиш, или следы чьих-то пальцев. Мастер дерзко, почти по-юношески, играл в своей последней работе с черным и белым цветом.
      Вообще, картина смотрелась обычной жанровой сценкой, если бы не взгляды отца и мачехи. Они сходись в одной точке, были направлены на кого-то, стоявшего в правом углу полотна. Причем, во взгляде отца читался неподдельный ужас, а его правая рука простерлась как бы в поисках опоры. Мачеха же смотрела с улыбкой узнавания, словно на своего старого знакомого. К сожалению, работа осталась незаконченной. На кого они смотрят, было совершенно непонятно. Художник успел изобразить в этом месте только темный контур, серую тень.
      Взгляд Иеронима опять вернулся к глубокому декольте. Все-таки, несмотря на свой соцреализм, отец был очень неплохим художником. Ведь он поймал женскую грудь на вдохе. Вот мачеха вздохнула, приоткрыла красивый рот, чтобы сказать кому-то в правом углу…
      — Бедный Йорик, мой бедный Йорик…

      Вот он — ее супруг, ее суженый. Немного суженный в плечах, но на то он и художник. Аня всегда художников себе такими и представляла. Бородка, беретик, синяки под глазами, худоба и еще… острые колени. Геометрический прибор для измерения окружающей действительности и перенесения ее на бумагу или холст. Покойный свекор был скорее исключением из правил. Кряжистый, тяжеловесный, былинный богатырь Святогор. Иероним рассказывал про отца, что он вышел из бурлаков, когда-то таскал по Волге баржу с артелью. Первый раз Аня увидела своего будущего свекра на берегу Финского залива. Он шел босиком по песку вдоль линии берега, подвернув серые холщовые штаны, с лямкой этюдника через плечо. Большой, сильный и косматый. Настоящий бурлак, у которого давно порвалась бечева и потерялась груженая баржа, а он этого даже и не заметил.
      — Евреечка? — первое слово, которое Аня услышала от Василия Лонгина.
      — Нет, — ответил Иероним.
      — Жаль.
      — Это почему же? — теперь уже она вступила в разговор.
      — Да потому. Была бы — красивая евреечка. А так просто красивая, и ничего больше. «И нежностью исполнилась душа, ах, как была еврейка хороша!..»
      Сказав это, Лонгин-старший пошел дальше по берегу залива, оставляя за собой в мокром песке маленькие бассейны, которые быстро заполнялись водой.
      — Не обращай внимания, — сказал Иероним, обнимая смущенную Аню. — Старик фантазирует. Жить просто он не умеет. Но ведь это был комплимент! Цени…
      Иероним был похож на мать. Странно, что Василий Лонгин не оставил ни одного портрета первой жены. Но Аня видела ее фотографию. Со снимка смотрела нервная, болезненная женщина, во взгляде ее было столько раздражения и обиды на весь свет, что фотограф не «додержал». Снимок получился темноватым.
      Еще Аня слышала от Иеронима историю знакомства отца и матери. Будто бы молодой художник Вася Лонгин наступил ей на ногу во время первомайской демонстрации. Но и в молодости он был слишком тяжел. От боли девушка выпустила из рук два воздушных шарика и расплакалась. Так они и познакомились, так она и проплакала всю свою семейную жизнь, вечно обижаясь на мужа по реальным и мнимым причинам. Иероним сказал, что те самые воздушные шарики, летящие в голубом небе, отец увековечил на одной из своих картин. Правда, большую часть полотна занимали члены Политбюро, приветствующие с трибуны Мавзолея праздничную демонстрацию трудящихся. Где-то в толпе энтузиастов и оптимистов есть бледное женское личико с обиженным взглядом… Хотя, может, Иероним это придумал?..
      — Бедный Йорик, мой бедный Йорик, — проговорила Аня нежно.
      — Сколько раз просил не подкрадываться и не шипеть, когда я работаю! — отозвался Иероним.
      — Когда ты работаешь, то бегаешь по мастерской туда-сюда и очень громко материшься, — Аня приглашала его улыбкой поучаствовать в легкой супружеской пикировке. — А сейчас ты сидишь и бормочешь себе под нос. Йорик, сварить тебе кофе?
      — И не называй меня Йориком. От этого имени пахнет могилой. Неужели ты не чувствуешь? Хотя откуда? Ты Шекспира-то видела только в кино.
      — А ты, значит, видел живого Шекспира? — Анна еще попыталась отшутиться.
      — Как вы все спокойны, рассудительны, равнодушны, как могильщики в «Гамлете»… «Бедный Йорик»! Не называй меня именем черепа. Слышишь? Пусть отец останется последним человеком, который меня так называл. Поняла? И еще я хотел тебе сказать…
      Он еще что-то говорил, поминая к месту и не к месту отца. Но Аня уже была задета первой фразой. Это было безнадежно. Легче всего обидеть человека, сказав ему, что он такой же, как все. Он еще может вынести обвинение в принадлежности к какой-нибудь общественной группе — интеллигентам, жлобам, «голубым». Но признать себя одним из всех — это выше человеческих сил. Наверное, из этой обиды и возникло всемирное движение антиглобалистов…
      — Хорошо, я буду называть тебя Тюбиком. Устраивает? А могу банально, как все, — Зайкой, Котиком, Солнцем. Солнце — это очень модно. Солнце мое, тебе сварить кофе?
      — Я от кофе засыпаю.
      — Интересно. Все люди от кофе бодрствуют, а ты засыпаешь?
      — А я засыпаю. Потому что я — не все, — сказал Иероним с угрожающим спокойствием в голосе.
      Значит, он — не все, она — не все. Если опросить каждого, то выяснится, что всех вообще не существует. Кто же тогда «все»? Откуда они берутся и как они умудряются диктовать свою волю, влиять на происходящее, если их фактически не существует?
      Иероним ссутулился, как бы прячась от ее невысказанных вопросов. Как только у него получается заворачиваться в свои худенькие плечи, прятать в них голову, словно птица?
      — А может, тебе и надо поспать? Сегодня такой важный день. Тебе надо быть в форме, — не успокаивалась Анна.
      — Ты имеешь в виду слет стервятников? Дележ отцовского наследства? Так моя доля наследства давно получена. Это талант художника! Пусть они сравнят мои работы и Никишки Фасонова! Был бы жив отец, он бы признал, что за последнее время я сделал качественный скачок…
      Что же произошло с Иеронимом? Вот — гамлетовский вопрос. В голову Ане лезли банальнейшие истории подруг о том, как их галантные кавалеры, пылкие любовники, после свадьбы быстро превращались в мирно похрапывающие тюфячки или в путешественников Конюховых, бороздящих вдали от дома чужие постели и ночные клубы, как просторы мирового океана. Неужели и с ее суженым происходит та же история?
      Как быстро, прямо на глазах, из неординарного, пусть немного чудаковатого, но талантливого не только в работе, но и в жизни, общении с людьми, и, в первую очередь, с ней, он превратился в зануду, мелочного скандалиста, ничтожество… Нет, она не может так думать про него. Потому что это все случайное, наносное, это пройдет, как насморк. Ей ли не знать, какой он на самом деле?
      После смерти отца Иероним сделался раздражительным, нетерпимым, позволил себе несколько раз прикрикнуть на жену. Она его простила, как великовозрастного, но все-таки сироту, из простого человеческого сочувствия. Но попреки и грубости постепенно вошли у него в привычку. Вот и сейчас он продолжал что-то выкрикивать, будто хотел до кого-то докричаться.
      — Я поднялся, наконец, над стилями, школами, формами, условностями. Что мне еще нужно? Что может быть выше этого?
      Произнося эти возвышенные слова, Иероним соскочил с высокого табурета и забегал кругами по мастерской. Анна поняла, что сейчас он начнет работать — швырять на холст краску, одинаково встречая удачи и промахи нецензурной бранью. Анна тихо, как вошла, так и вышла из мастерской и отправилась бродить по особняку.
      Со старым домом у нее установились непростые отношения. Анна выросла в небольшом поселке, который был не менее зеленым и живописным, чем Комарово, но из-за удаленности от города считался дырой и захолустьем. Шум проезжающего автомобиля или звон электропилы уже были для поселка событиями с тех пор, как остановился завод ЖБИ и заглохла пилорама. Вся жизнь его была теперь связана с железнодорожной станцией. Здесь был единственный поселковый магазин. Под навесом на платформе собиралась местная молодежь, кучковалась, если так можно сказать про двух-трех ребят.
      Вся жизнь поселка отмерялась не по часам, а по двум поездам — полуденному и шестичасовому. Ходили по грибы рано, «чтобы вернуться до полуденного». Прибирались по дому, «чтобы успеть к вечернему». Правда, последнее время большую конкуренцию поездам в регламентации поселковой жизни стали составлять южно-американские сериалы. Железная дорога, будто обидевшись, отменила остановку одного из поездов. Теперь только полуденный ненадолго останавливался здесь, выпуская на платформу одинокую старуху с неподъемным мешком. А вечерний гордо проносился мимо, замечая разве что полную тетку в желтом выцветшем жилете с флажком в руке. Это была мать лучшей подруги Ритки.
      Под горку от станции стоял железнодорожный дом, где жила Ритка с матерью, котельная, пекарня в здании старой бани, финская кирха и тихий тупичок, занавешенный черемухой и сиренью, где спрятался ветхий домик с двумя крылечками, на две семьи. Общая стена с соседями, да еще огородик на четыре грядки и три смородиновых куста. Кругом раскинулись на многие километры хвойные леса, исчерченные реками и просеками, клюквенные болота, неровные, холмистые выпасы, озера с каменистыми берегами… А люди, живущие среди всех этих богатств и просторов, почему-то ютились на общих кухнях, соприкасались стенами, натыкались друг на друга, оттирались боками, как утлые лодки бортами, привязанные к одному столбу в грязной бухточке на краю огромного и богатого моря.
      Старый дом Лонгиных поначалу поразил Аню. Он смело заграбастал под свою крышу окружающее пространство вширь и ввысь. Дом показал ей, как надо жить, объяснил, что по жилью можно ходить, даже прогуливаться, не встречая других людей. Оказалось, что дом бывает больше похож на музей, а люди могут в повседневной жизни соседствовать с ценными и красивыми вещами, а не с пьяницами и дебоширами. Вот только счастливы ли они от этого? Может быть, им надо время от времени приезжать на захолустную станцию без улиц, посидеть на общей кухне, послушать старушечьи разговоры о поездах и скандал за стенкой и под окном, чтобы потом почувствовать себя счастливыми?…
      Ане казалось, что старый дом сразу принял ее, как родную. Ведь она обошла все закоулки, облазала все пристройки, забралась даже на шаткие, покосившиеся бельведеры, спугнув каких-то серых, хохлатых птиц. Ей даже почудилось, что она нравится деревянному старику как женщина, что он услужлив и обходителен с нею: не скрипит, не ворчит на нее, не выставляет в темноте острые углы.
      Но как-то под вечер она оступилась на крутой лестнице, на той самой, на которой спустя полгода упал Василий Иванович. Аня тогда сломала ногу, причем очень неудачно, пропустила сессию в университете, а после сессии еще и практику, первый раз поругалась с женихом, которому не нравилось, что у нее есть еще какая-то жизнь. В конце концов нога зажила, а Аня перевелась на заочное отделение.
      С домом она теперь была холодно вежлива и не реагировала на его знаки внимания, когда он украдкой касался ее оконной занавеской или дул теплым сквозняком в затылок. У Ани тоже был характер, как у старого дома, покойного свекра, Иеронима, его мачехи, как у всех. Но она не позволяла себе срываться на крик — срываться с петель. Конечно, она в этот день нервничала меньше других представителей семейства Лонгиных.
      — Ты же сам художник — зачем тебе чужие картины? — как-то ляпнула она Иерониму, не подумав.
      — Что ты несешь! — вспыхнул он. — Это же мировые шедевры! Огромное состояние, бешеные деньги!
      Аня давно привыкла к тому, что ее муж сегодня мог доказывать с горящими глазами одно, а назавтра — с пеной у рта прямо противоположное.
      — Ты их продашь? — она опять наивно захлопала глазами.
      — Кто их здесь купит?! Кто может дать настоящую цену?! Здесь не дадут цены! — закричал он точь-в-точь как старик Паниковский из «Золотого теленка».
      — А за границей? — Аня махнула рукой в сторону железнодорожной станции.
      — Ты знаешь способ, как перевезти через границу художественные ценности?
      — Но это же твоя частная собственность!
      Иероним выпучил глаза и постучал острыми костяшками кулака себя по лбу, отчего на коже возникли два красных пятнышка, которые не исчезали до конца разговора.
      — Как вообще можно об этом думать?! — он вскинул руки вверх, как заклинатель, обращающийся к небу за дождем. — Как можно расстаться с Кайботтом, Шагалом, Тицианом?
      — А здесь и Тициан есть?
      — Это я так, к слову. Тициана здесь, конечно, нет.
      Муж опять стал горячиться, видимо, от обиды, что Тициана в коллекции нет.
      — Как можно творчество, полет человеческого духа переводить в деньги? По какому курсу можно пересчитать вдохновение, озарение?! Оцени воду, воздух, солнечный свет. Иди оцени, Нюра! Тебе говорят! Иди! Что стоишь, Нюра?!
      Когда он так таращил глазами и обидно называл ее Нюрой, Аня впадала в какой-то ступор. Она совершенно терялась и глупо хлопала глазами.
      — Порождение торгашеского века… Продажная душа… Потребитель рекламной продукции… Купчина толстопузая…
      Аня чуть не расплакалась. Это она-то толстопузая! Завтра же наденет топик, несмотря на погоду! Пусть полюбуется на ее плоский животик. На единственную плоскость ее тела…
      — А потом еще неизвестно, что окажется в завещании, — резко погрузился в задумчивость Иероним. — Может, все уйдет мачехе? Последний раз она была поразительно спокойна, будто все ей известно наперед. Может, она все уже обтяпала… Пускай! — опять словно вынырнул он. — Мне ничего от них не надо! Пусть оставят меня в покое! Мне нужно только работать, работать и ничего больше. Самое главное мое наследство — это талант. Талант отца унаследовал я, а не какой-то там Никита Фасонов. Еще неизвестно, кто будет спокоен! Еще ничего неизвестно…
      Действительно, еще ничего не было известно. Даже с унаследованным талантом не все было ясно. Василий Лонгин и после смерти продолжал оригинальничать, играть с домашними, выдерживая мхатовскую паузу в календарный год. Согласно его воле, завещание должно было быть вскрыто ровно через год после его смерти, в присутствии определенного круга лиц. За год, он полагал, все успокоятся, обживутся, освоятся, и дележ наследства пройдет без скандалов, выяснения отношений и кровных обид. По его воле — надо немного погодить…
      Все и годили, то есть отложили эмоции на год. Василий Лонгин, конечно, переиграл, ошибся. Люди остались такими же. За год они не стали лучше или хуже. Трудно жить целый год, загадывая, заранее завидуя и обижаясь. Поэтому они все эти чувства отложили на время. А сегодня достали их из запасников души и приготовились ненавидеть и завидовать. Время подошло…

      А может, старик просто подшутил над всеми? Правда, спектакль, который разыграл Лонгин-старший через год после смерти со своим наследством, получился не очень-то смешным для его участников, но, видно, такой у Василия Ивановича был юмор. Возможно, там, за гранью реальности, вообще такое своеобразное представление о комическом? Призраки, привидения, кошмары — все это милые шуточки того мира? Что наследство? Передача детям своих старых игрушек! А если сама смерть — из области запредельного юмора?
      По земным меркам, у Василия Ивановича шутка не удалась. Ане было не жалко зависшего в воздухе наследства. Досадовала она на то, что разразившийся скандал ударит по характеру Иеронима и срикошетит по их семейной жизни.
      Аня давно поняла, что в их отношениях настали кризисные времена. В вечном спектакле «гений — толпа» ее муж с некоторых пор отвел ей роль представительницы последней. Она принимала его гневные выпады, уколы иронии и потоки сарказма, даже площадную ругань, покорно играя эту роль. Ведь «гению» требуется время от времени бередить свое творческое «я». Пусть уж лучше сражается дома с мельницей, воображая, что разит великана, чем действительно получит где-нибудь по реальной творческой морде. Так же рассуждают жены алкашей: «Лучше пусть пьет дома, чем валяется под забором или ночует в вытрезвителе».
      Но Иероним часто и без повода переходил на личность, называл ее «Нюркой», «дремучей», «туповатой»… Аня стала уже подумывать: может ли она, как представительница толпы, метнуть в гения парочку камней, тарелок, на худой конец просто плюнуть в него? А тут вдруг такой удар судьбы для тонко организованной натуры! Анекдот с отцовским наследством! Прямо газонокосилкой прошлись по мыслящему тростнику! Что теперь будет? В смысле, что теперь начнется?
      На всякий случай, она запаслась алкоголем и успокоительными каплями. Но, видимо, она еще плохо знала своего мужа. Иероним в эти дни полной неопределенности с отцовским наследством был сдержан, подтянут и деловит. Просыпался он на удивление рано — около десяти часов. После принимал ледяной душ, как он сам гордо говорил. Но когда Аня заходила в душевую кабинку, чтобы привести все в порядок за этим неаккуратным и рассеянным человеком, ее встречал еще не выветрившийся теплый пар. Затем следовал «спартанский завтрак» из нескольких яиц, салата, ветчины, очень сладкого чая с бутербродом. Куда только у него это все девается? Не иначе сгорает в творческом огне. Далее следовал поцелуй, помахивание рукой из машины.
      Так Иероним ежедневно, как на службу, уезжал в Петербург по делам наследства.
      — Когда же начнется судебный процесс? — спросила как-то Аня во время прощального поцелуя.
      — Процесс уже пошел, — ответил супруг.
      Этим же вечером он опять Аню удивил.
      — Послушай, а не съездить ли тебе к родителям на недельку? — спросил он за ужином. — Проветришься, отвлечешься, развеешься… Что там еще?.. Ведь я понимаю, как тебе тяжело со мной, особенно сейчас, когда я весь на оголенных нервах. Видишь, забросил работу, ничего не делаю, мотаюсь только в Питер, пытаюсь полюбовно договориться с мачехой…
      — Полюбовно? — переспросила Аня.
      — Ну да. По-семейному, если тебя так больше устраивает.
      Аня хотела сказать, что ему надо бы почаще забрасывать свою работу — так он больше становится похож на человека. Но не сказала, опасаясь, что он рассердится и не отпустит ее к родителям. Ведь это было большое чудо, что муж отпускал ее одну. Такого за время их совместной жизни еще не случалось. Если в супружестве существуют различные формы собственности друг на друга, то Иероним относился к самым мелким собственникам.
      — А ты отвезешь меня? — спросила Аня, хотя заранее знала ответ.
      — Сама, Аннушка, все сама, — Иероним что-то искал, складывал, рвал на мелкие кусочки, хватался за голову, складывал их на столе, подгоняя друг к другу, то есть играл в самодельный пазл. Потом он переписывал полученную информацию на другой листок, задумывался и опять разрывал его на те же мелкие кусочки. Настроение у мужа было превосходное! Но тем прежним Иеронимом в канареечном пальто он все равно уже не был.
      Несколько чудаков, завсегдатаев первой электрички, в это раннее утро на платформе Комарово обратили внимание на новенькую — девушку небольшого роста, темноволосую, с аккуратной челочкой и выразительными глазами. Попса так глубоко проникла в нашу жизнь, что для портрета девушки современному россиянину легче всего использовать готовую, вернее раскрученную, звездную внешность. Девушка эта, например, напоминала пассажирам Наташу Королеву, но только напоминала. Потому что в ней ничего так не выпирало наружу, как в упомянутой поп-звезде.
      В ее лице не было хохляцко-рыночного, а в фигуре — лишнего, довесочного. Во взгляде девушки отсутствовало это устоявшееся самодовольство, и вообще исполняла она свою ежеминутную жизненную роль гораздо тоньше, чем «дельфинья русалка».
      Этой случайной ранней пташке не надо было колдовать над одеждой, чтобы скрыть одно, а показать другое. Она могла позволить себе пару раз махнуть расческой, едва взглянув на себя в зеркало, натянуть джинсы, кроссовки и легкий свитерок на голое тело. Но и на облачение в строгий вечерний наряд ей вряд ли требовалось больше времени. У пассажиров электрички она вызывала сначала чувство умиления, как маленькая пушистая кошечка, но со второго взгляда она уже западала в душу. А второй взгляд сильнее первого.
      Вот и сейчас в электричке какой-то рыбак в брезенте и резине стал выбалтывать Ане секретные рыбные места. А когда она демонстративно раскрыла книгу «Паблик рилейшенз. Теория и практика», опечалился, как добрый молодец, и запел старинную песенку о том, как он одинок и никто его не понимает. Но Ане уже надо было выходить — она ехала со сложными пересадками, зависела от нескольких пригородных поездов, чтобы успеть на свой родной — двенадцатичасовой. Рыбак посмотрел Ане вслед, уже потянулся было за рюкзаком, но вспомнил, что под сиденьем еще и ящик, и складной спиннинг, и вообще… стукнул себя по коленке и остался сидеть. Только сказал соседке напротив:
      — Вот, бабка, какая жизнь! Не клюет у меня ничего. Ведь так в лоб не скажешь же, что я самый лучший человек на свете? А?
      — Конечно, — согласилась соседка. — Самый лучший и есть, если б не пил.
      Аня уже бежала по шатким мосткам подземного перехода, где даже в великую сушь растекались широкие лужи. Очередная электричка закрывала двери со злорадным шипением прямо перед ее носиком, но из тамбура на Аню весело смотрел мужчина средних лет, и она поняла, что дверь подержат, а надо будет — и стоп-кран сорвут, словом, успеет она. Вот только придется теперь битый час выслушивать банальный мужской треп. Домой, скорее домой…
      Вот показались развалины завода ЖБИ, значит, пора было выходить в тамбур. У платформы стоял товарняк, и пассажирам пришлось обходить длинный состав. Но этот обход был по дороге. Под веселую горку, по которой вниз скатывались куски разбитого асфальта, приходилось семенить. А там уже железнодорожный дом, где живут родители лучшей подруги Ритки, котельная, пекарня в здании старой бани, финская кирха и тихий тупичок, занавешенный черемухой и сиренью, где спрятался ветхий домик с двумя крылечками, на две семьи.
      Вроде приехала из дачного поселка, а словно двумя ладошками хлопнула по ушам тишина. Нет такой тишины нигде больше на земле. Потому что тишина эта не торжественная, не грандиозная, не мертвая, а своя, домашняя, как сон задремавшей бабушки с мягким, объемным вязанием на коленях.
      — Анька, зараза! Ты ли это?! А испугалась, подруга?! Значит, есть чего бояться!
      Ритка и Валька, видимо, тоже с поезда, напали сзади, завизжали, закрутили, зацеловали.
      — В одном поезде ехали и не знали. Вот бы поболтали! Надо же было созвониться! Давай свои контактные телефоны! Теперь не отвяжешься!
      — А то не наболтаемся, — отбивалась Аня. — Посижу с родителями часик, а потом давайте, девчонки, встретимся, поболтаем.
      — Не обманешь? Ты же теперь светская дама, говорят, почти миллионерша. А почему же тогда без охраны и не на бронированном «мерсе»? Ой, Анька, а ты, случайно, не того? В смысле, от мужа не ушла?
      — Скажешь тоже, Ритуль! Миллионерша я, если только в монгольских тугриках, а так ничего особенного. Средненький класс. Соскучилась, села на поезд и приехала. Что, не могу себе позволить?
      — Скромничаешь все. Можешь, Анька! И позволить себе можешь и просто — можешь! Молодчина какая!
      — В общем, не прощаемся, вечерком забегайте ко мне, как раньше.
      Отца она встретила на повороте к родному тупичку. Аня издалека, хотя была немного близорука, заприметила его худощавую, мешковато одетую фигуру. Он шел, заложив руки за спину, по-гусиному переваливаясь, о чем-то размышляя. За несколько метров он запрокинул голову, чтобы поздороваться со встречной энергичным кивком, не прерывая при этом своих раздумий. Аня точно так же запрокинула голову, будто пьющая птица, пародируя отца, и пошла к нему навстречу. Кивки их почти синхронны.
      Алексей Иванович удивленно поднимает седые брови. Только сейчас Аня отмечает про себя, что отец почти никогда не смотрел ей в глаза, и вообще он не любит встречаться взглядом с чужими глазами. А сейчас вот посмотрел на нее, удивленный…
      — Папка, старенький ты мой!
      — О-о-о-о! — затянул Алексей Иванович долго, как бразильский футбольный комментатор при взятии ворот. — Анютины глазки! А я на твоей любимой грядке как раз анютины глазки посадил. Поливаю их регулярно, ухаживаю внимательно…
      Отец заговорил, загудел ровно, как шмель, летающий вокруг цветка. Он стал обстоятельно и неторопливо, будто они с Аней собирались идти долго, а не каких-нибудь тридцать метров до дома, рассказывать о своем музее, об огороде, о футболе. Удивительно! Он не задал Ане ни одного вопроса: как она живет, как муж, как вообще дела? Странный он, все-таки, человек… Старенький, странненький!
      Давно, когда отец работал еще учителем истории в районной школе-интернате, он стал создавать в поселке самодеятельный музей. Алексей Иванович считал, что неприметный в современной жизни поселок на самом деле лежит на пересечении исторических эпох.
      На месте поселка, по его мнению, располагалась когда-то деревня чуди, а с другой стороны озера стояла рыбачья дача Владимирского князя Ярослава, отца Александра Невского. В финскую войну на клюквенных болотах здесь померзла и постреляна целая советская дивизия. Вот в Отечественную здесь все было относительно тихо. Временно располагался штаб полка в здании железнодорожной станции и госпиталь в финской кирхе. Боевых действий никаких не происходило. Разве что какой-то пьяный командир батальона хотел провезти на «виллисе» в расположение части девушек-лесорубов, но бдительный часовой не поднял шлагбаум. «Виллис» пошел на таран, сшиб шлагбаум, но свалился в кювет, немного помяв пьяного комбата. Вот и вся история…
      Инициативой молодого учителя тогда заинтересовались. Приехала комиссия из райкома партии. Было принято решение об открытии краеведческого музея на базе самодеятельного. Отца назначили директором, под экспозицию музея отвели здание старой финской кирхи. Но Алексею Ивановичу рекомендовали поменьше углубляться в исторические слои, а сосредоточиться на Великой Отечественной. Черенки от чудских лопат и топоров, истлевшие буденовки и ржавые штыки зимней финской кампании с тех пор лежали в кладовке. Но зато на стенде музея была подробно представлена история часового Ивана Мерзлых, который не нарушил устав караульной службы. Были здесь отражены личности и того самого комбата, — на фотографии он был, разумеется, трезвым, — и девушек-лесорубов. Кто-то из участников тех событий или их родственников приезжал сюда, останавливался у Аниных родителей, пил водку и пел фронтовые песни до тех пор, пока мать Ани, Мария Петровна, молча не выставляла гостевые чемоданы на крыльцо.
      Мария Петровна обладала тяжелым характером, хотя Аня на себе это не чувствовала. Ее мать баловала, а отца, что называется, ела поедом.
      — Лешка, ты куда собрался? За каким тебя в огород понесло? Все уже полото-переполото! Надо? Стрелы тебе межоной надо! Растрепа! Что ты тут с молотком ходишь? Еще зашибешь кого-нибудь! Шел бы в огород, траву таскать! Все бурьяном заросло! Ты куда в ботинках?! Ты куда в тапках?! Проходимец!..
      Что это за «стрела межоная»? Откуда она взялась? С фотографий на Аню смотрела Маша Гвардейцева — задорная девушка-хохотушка, секретарь комитета комсомола завода ЖБИ. Вот она на субботнике, а вот здесь — выступает с какой-то высокой трибуны, а это — какой-то комсомольский праздник, песни у костра, танцы, бег в мешках… А потом вдруг «стрела межоная», «проходимец», «оболтус»…
      Отец на ее ругань и попреки тихо кивал, как крестьянская лошадка, бурчал себе что-то под нос и уходил в огород или на подсобное хозяйство, где вдоль железной дороги тянулись бесконечные картофельные грядки, а чаще всего запирался в свой музей…
      — Дочурка моя! — раздался в небольшом, располовиненном на две семьи домике крик матери. Загремело перевернутое ведро, послышались ругательства в адрес всегда виноватого отца, а потом на крыльцо выскочила женщина с полными, румяными щеками и курносым носом, молодящаяся, но несколько провинциально, не по-городскому. — Дочурка… Худющая какая. Одни глазищи. Челку сделала, прямо как комсомолочка! Хорошенькая, но худая ты, Аня… Третий раз дай поцелую. Что это за мода такая по телевизору пошла — два раза чмокаться, не по-русски это. А ты-то, Лешка, куда прешься в ботинках? Уже земли натаскал!..
      — Перестань, мама, я уберу, — вступилась за отца Аня.
      — Ему только дай волю, кровопийцу, он везде наследит, чертов следопыт.
      — Черный следопыт? — не поняла Аня.
      — Ну, уж не красный, по крайней мере. Оборудует новый стенд сейчас о финской войне, на болота ходит, копает… Экспозицию о древних чухонцах уже сделал. Деревянные тапочки какие-то отыскал, ковырялку костяную, неизвестно где ковыряться, нашел. Финны тут даже приезжали, восхищались, фотографировался тут со старухами в клетчатых штанах. Ты бы попросил у них клетчатые штаны для музея своего, олух царя небесного! А? Будешь потом по болоту ползать, откапывать. В сарае все проводами оплел, хочет карту электрифицировать. Лучше бы на улице проводку починил! Выпрут его из музея, Аня, вот посмотришь. А на его место Катька Ешинова метит. Его, между прочим, ученица. Шатается сейчас по поселку без дела, ждет, когда его за финскую войну вытурят из директоров… Времена другие? Времена в России всегда одинаковые. Дураки только думают: что-то меняется. А у меня ничего, без изменений, дочурка. Завод мой родной видела, как подъезжала? Руины одни, только два корпуса остались. Месяца три назад стали там чай расфасовывать, «Принцессу Дури». Набрали людей, я тоже, как дура, пошла. Месяц поработала, и закрылась фасовка. То ли они СЭС взятку не дали, то ли еще чего… Денег так и не заплатили. Обещают, что откроются. Деньги тоже обещают. Ты садись, Анютка! Я буду тебя кормить, а ты мне все рассказывай, все-все и по три раза.
      Аня говорила с набитым ртом, громко хрустела свежепросоленным огурчиком. Мария Петровна слушала, поддакивала и зорко следила, чтобы Алексей Иванович помалкивал. А то начнет городить огород тройным забором — не остановишь.
      В дверь постучали.
      — А вот в нашем музэе тоже… — начал поспешно Алексей Иванович, воспользовавшись паузой.
      — Мам, пап, это девчонки за мной пришли. Я Ритку с Валькой на вокзале еще встретила. Я поболтаю немного… Не обидитесь? Я же не на один вечер приехала, еще наговоримся. А завтра, пап, с утра в музей твой сходим. Забыла! Йорик обещал помочь тебе с оформлением музея. Только сейчас он очень занят…
      Три девицы в джинсах, топиках, с мобильными телефонами на шее сидели на старушечьей скамейке, которая к телевизионному «прайм-тайму» быстро пустела. Старушки смотрели сериалы под небогатый чай, а потом ложились спать, чтобы увидеть себя во сне Хуанитой, любимой девушкой Альберто.
      — Что, вот так просто и познакомилась? — разочарованно протянула Валя.
      — Так просто и познакомилась, — отвечала Аня. — Ничего романтичного. Понимаете, нужна была срочно публикация рецензии — контрольная работа по жанрам журналистики. Лева Великосельский уже тогда во все газеты был вхож. Он мне и подкинул идею. Иди, говорит, на выставку авангардистов, напиши что-нибудь в ироничном ключе, а я в «Калейдоскоп» пристрою. Вот и будет тебе рецензия. На выставке этой я чего только не видела! «Дом, выплевывающий жильцов», «Мона Лиза на унитазе», «Медитация на губной помаде», «Вспотевший лоб убийцы Троцкого», «Российские пожарные тушат горящего жирафа Сальвадора Дали»… Через полчаса беглого осмотра я поняла, что голова у меня становится квадратной, и если меня изобразит реалист, все равно получится портрет в стиле махрового кубизма.
      — Кубизм — это когда весь мир в квадратиках? — уточнила Валя.
      — Это когда небо в клеточку, — пояснила Ритка. — Потом будешь самообразовываться! Продолжай, Анютка.
      — Решила довериться слепому случаю. Подошла к первым попавшимся картинам. Смотрю, миленькие такие пятнышки скачут по оранжевым волосикам, правда, сбоку что-то грязное вытекает, но в какие-то лепесточки превращается. Сразу видно, писал человек жизнерадостный, оптимист. Стала в блокнот записывать краткое описание этого безобразия…
      Аня откровенно врала подругам. Дело не в том, что она стеснялась своей работы гардеробщицей. История ее любви с Иеронимом касалась только их двоих и не могла быть темой для девчоночьей болтовни. Это было святое. На выставке же этой она действительно была и даже писала о ней, но тогда они уже подали заявления в ЗАГС. Так что знакомство состоялось не с И. Лонгиным, а с его картинами.
      — Рядом мужчина с бородкой встал, заглядывает мне в блокнот и говорит: «А это не кактус, порубленный ятаганом и политый кофейной гущей, это портрет мачехи художника». Я ему: «Мачеха, наверное, бедного мальчика замучила домашними работами? Издевается, бьет маленького художника?» «Что вы, — отвечает, — они почти ровесники…» «Все равно жаль мне этого И. Лонгина. Видите, какие у него печальные слоны маршируют в противогазах? А я сначала подумала, что он — оптимист. Вот на первой картине — какой веселый бульон и столько в нем зелени, укропа, петрушки!» «Нет, я не оптимист, — отвечает, — а это не бульон, а „Композиция № 18Б“». Тут я догадалась, что это и есть тот самый И. Лонгин. Удача какая! Можно тут же взять интервью у художника! Я его спрашиваю: «А это не ваша картина у нас в учебнике „Родная речь“ была — „Начальника политотдела армии Л. И. Брежнева выбрасывает за борт взрывной волной во время высадки десанта“?» «Нет, это мой отец — Василий Лонгин». Тут мне впору было очерк уже писать. Отец — придворный художник, сын — авангардист, мачеха — убийца Троцкого, глотательница кактусов или вроде того… Так и познакомились.
      — Слушай, так ты, когда закончишь университет, будешь работать журналисткой? — спросила Валя. — В газете или даже на телевидении?
      — Честно говоря, девчонки, — вздохнула Аня, — я уже этой болезнью переболела. Не нравится мне журналистика. Да и не получится из меня настоящей журналистки никогда. Как вам объяснить? Ну, не согласна я с такой формой познания действительности, когда требуется лезть к кому-то с дурацкими вопросами, стараться запихнуть живую жизнь в ограниченные рамки жанра и потребностей публики…
      — Во завернула! — восхитилась Валя. — А говоришь — не получится журналистки. Уже получилась…
      — Помолчи, Валька-дурочка! — прикрикнула на нее Ритка. — Ты бы еще про авангардную живопись поговорила! Дай хоть по делу человека спросить. Аня, а правда, что твой покойный свекор — миллионер?
      — Правда.
      — Так, значит, твой муж наследовал или унаследовал… Как правильно?.. Короче, получил богатое наследство?
      — Получить-то получил, но еще не понятно что, — усмехнулась Лонгина.
      — Счастливая Анька! — Ритка закивала головой, и Валька тоже, ей в такт. — Так у вас и дом, наверное, и квартира, и иномарка?
      — Есть вроде. Не знаю только, насколько это мое. Да и надо ли оно мне? Вот что у меня точно есть в собственности, только мое и никого больше, так это картина Таможенника…
      — Какого таможенника?
      — Я сама сначала не поняла. Василий Иванович лично мне завещал одну картину. А Таможенник — это прозвище знаменитого французского художника Анри Руссо. Он таможенником когда-то работал, вот его так и прозвали. Странная такая картина. Экзотический лес с тропическими фруктами на ветвях. Обнаженная девушка заходит в лесное озеро, чтобы искупаться. А в воде отражается большая черная кошка. Называется картина — «Прыжок черной пантеры».
      — Тоже авангард? — просила Валя, боязливо поглядывая на Ритку.
      — Спроси что-нибудь полегче, — ответила Аня. — Хотя я немного почитала про него в справочнике. Раз уж он мне достался… Руссо рисовал в стиле «наивной» живописи.
      — Наивной, — повторила Валя. — Что же тебе только одну картину завещал свекор?
      — Одну-единственную.
      — А может, она дорогая, картина эта?
      — Думаю, квартиру в центре Питера на эти деньги купить можно. Но мне кажется, что он не поэтому ее мне завещал. Он, вообще, был странный человек. Разговаривал необычно, вел себя не так, как все. Мне кажется, что эту картину он мне не просто так завещал, а хотел меня предупредить, что ли?
      — О чем предупредить? Чтобы ты не ходила купаться в джунглях? — засмеялась Ритка. — Какая жалость, а я думала, мы завтра с утречка на речку сбегаем. А, подруги? У нас, кажется, пантеры не водятся? В любом случае, мы тебя Анька так просто какой-нибудь драной кошке не отдадим. Аня, что с тобой, подруга?
      — Да нет, ничего, это я так…
      Ерунда какая-то. Акулина вспомнилась со своими странными словами. Черная кошка, желтый властелин, тихая вода… Не верить священнику или чему-то священному… Василий Иванович тоже предупреждает с того света. Сама, буквально на ходу, придумала это подругам, а поверила в свои слова только сейчас. Ведь черная пантера — и есть черная кошка? Чепуха какая-то! Акулина, наверняка имела в виду кошку, которая через дорогу перебегает. Обычная примета, суеверие. А тихая вода? Не купаться ей, что ли?..
      — Ну, завтра? Первый луч солнца? Молочный туман? Бодрящая водичка? Не боишься, Анька? Заметано?
      — Заметано…
      Как будто замётным неводом, перегородили девчонки утреннюю речку визгом и смехом. Так, наверное, купались на зорьке и при татарах, и при Петре, и при военном коммунизме. Пока вода будет мокрая, так и будут лететь брызги от женских рук и ног множеством отражений этого прекрасного мира.
      Речка бежала весело и резво, и не было нигде ни тихой воды, ни черной кошки, ни, тем более, желтого властелина. Может, это солнце — желтый властелин? Но оно только выходило из-за деревьев и было розовое, свое, родное, без всяких там властных амбиций. Жизнь без суеверий и глупостей, без зависти и обмана! Просто жизнь!..
      Такими чувствами переполнялась Аня в это утро, отдуваясь и отплевываясь, ныряя с головой, но почему-то опасаясь брызг, которыми доставали ее девчонки. Когда над речкой прозвучала знакомая мелодия, она не сразу сообразила, что это проснулся ее мобильник. Подплывая к берегу и выбегая на непрогретую еще траву, Аня подумала, что звонок в бассейн — дело обычное, естественное, а вот сюда, на лесную речку — какое-то кощунство…
      Звонил Иероним. В такую рань? Он, наверное, еще спать не ложился?
      — Аня! Все с наследством решилось. Поздравь меня. Дом в Комарово сгорел… Так и сгорел, как простая, старая деревяшка. Что тут удивительного? И жирафы горят, и рукописи, и холсты. Да, обвалился горящий пол, и огонь перекинулся в подвал, вся коллекция погибла. Твой Таможенник? Естественно, тоже. Ты думаешь, нарисованное озеро может затушить пламя? Не переживай, бери пример с меня. Что ни делается, все к лучшему. Слыхала такую философию? Такой получился погребальный костерок! Соседи говорили: выше сосен было пламя. А что там у тебя за смех? Празднуете?.. Купаетесь?.. С кем?.. Спозаранку?.. Ну понятно. У нас тут огонь, а у вас — вода. Все нормально. Приезжать тебе? Не знаю. Как хочешь. Дело твое. Я в абсолютном порядке и совершенно спокоен. А что мне? Со мной мое главное наследство — мой талант.

      В ста метрах от мастерской мужа делил лестничную площадку с агентством недвижимости магазин эзотерической литературы и восточных прибамбасов. Аня частенько заходила туда, чтобы купить какую-нибудь священную безделушку: хрустальную пирамидку, можжевеловые шарики, сандалового слоника, многорукую статуэтку… Ей представлялось, что грозные в прошлом идолы, способные вызывать грозу, прекращать засуху и предотвращать эпидемию, теперь высохли до сувенира и, в лучшем случае, могут облегчить головную боль. На дверях магазина отпечатанные на принтере объявления приглашали в кришнаиты, в школу индийских воинов-кшатриев, в секции группового исцеления.
      Аня воображала себя в окружении экзотических адептов. Ей очень пошли бы красная точка на лбу и яркое сари. Хороша бы она была и в китайском костюме на шнурочках. Или в древнеегипетской позолоченной одежде, с удлиненными глазами — вылитая Клеопатра! К тому же она читала в «желтой» прессе, что египетская царица была небольшого роста и с челочкой. А глаза Аня удлиняла себе, сидя на лекциях в университете. Очки она носить стеснялась и, глядя на доску, оттягивала в стороны края век, чтобы сфокусировать какое-нибудь мудреное слово, написанное мелом. «Бихевиоризм», например.
      Стать главой секты бихевиористов было бы заманчиво. Надо только придумать красивые одежды, колокольчики-бубенчики, отгоняющие злых духов, и выбрать какую-нибудь историческую праматерь — к примеру, Анку-пулеметчицу. Ане представились хрустальные пулеметики «Максимки», направляющие энергетические потоки в нужном направлении, сандаловые тачаночки и она сама — в развевающемся кумачовом платье прямо на голое тело…
      А может, это все от одиночества? Лютого городского одиночества, которое стережет ее и в мастерской мужа за китайской ширмой, и на улице в сырой подворотне или за ярким рекламным щитом?.. С какого времени Аня почувствовала его, ведь она уже успела к нему привыкнуть, свыкнуться, как с неизлечимой болезнью? Наверное, с прошлого лета, с пожара в Комарово, когда сгорел старый неуютный дом. Тогда был первый приступ. Она так сильно горевала о скрипучем старике, как не печалилась о смерти свекра. К одному из стариков она все же привыкла больше, привязалась к нему, как бельевая веревка на веранде. Иероним со странным торжеством в голосе говорил, что не верит жене, считает, что она страдает по сгоревшему наследству, особенно, по «Прыжку пантеры» Таможенника — Анри Руссо. Аня в ответ огрызнулась, сказав, что только Иерониму «дым отечества и сладок и приятен». А потом махнула на него рукой: пусть думает, как ему удобно. Вообще-то, она не верила, что он не верит.
      Училась она теперь заочно. Приезжала на факультет только на установочные лекции и экзаменационные сессии. Одногруппников-очников встречала редко, теперь ее окружали на факультете новые люди, все какие-то бывшие: бывшие комсомольские работники, бывшие политруки, был даже один бывший актер откуда-то из Северодвинска. Эти бывшие наперебой принялись за ней ухаживать, отчего Аню невзлюбила женская часть заочного отделения. Но Иероним в дни сессий, как нарочно, вспоминал о жене и заезжал за ней на машине, отсекая любые возможные проводы и ужины. Играл в ревность или действительно ревновал.
      Постоянной работы у Ани не было. Писала время от времени в бульварные журналы и газеты, в основном, для предоставления в университет. И вообще, до окончания учебы не стремилась искать приличную работу. В деньгах она и раньше не особенно нуждалась, а теперь и вовсе, что называется, «могла себе многое позволить».
      Дело в том, что Иероним Лонгин за этот год стал необычайно востребованным на Западе художником. Никакой Никита Фасонов не мог сравниться с ним по количеству дорогих заказов. Что-то такое Иероним уловил, что-то поймал в своих по-прежнему авангардных работах. Потому что старые полотна, которые, по мнению Ани, были не хуже и не лучше новых, так и пылились в мастерской. Их не брал ни огонь, ни покупатель. Зато новые произведения Лонгина-младшего расходились мгновенно, краска не успевала просохнуть. Иероним купил новенький джип, дал крупную взятку и получил в аренду мастерскую на Австрийской площади, которую ему, не сообразуясь с российским законодательством, завещал отец. Так он мог завещать сыну и саму Австрийскую площадь…
      Аня просила мужа купить, а лучше построить загородный дом. Но он сказал, что после пожара в Комарово не может в ближайшее время заводить новый. Нужно время чтобы душевная рана, а вернее, ожог, затянулась. Чтобы жена не расстраивалась, он подкидывал Ане «на булавки», словно она собиралась покупать целый булавочный склад или галантерейный магазин. Чем лучше и благополучнее была Анина жизнь, тем неспокойнее становилось у нее на душе. Какая-то черная кошка царапала ее изнутри — возможно, со сгоревшей картины Таможенника.
      В этот день она напрасно съездила в университет, преподаватель прогулял семинар. «Заболел», — сказала методистка с безадресной злобой в голосе. По блестящим носу и глазам руководителя семинара Аня безошибочно могла поставить ему диагноз. Сердитая методистка расписалась в зачетке у всех присутствующих и отпустила их домой.
      На радостях Аня решила приготовить «горячий холодный борщ». Этот кулинарный рецепт родился прошлым летом, еще в старом доме. Только она нарезала окрошку для борща и поставила остужаться свекольную воду, как на кухню ворвался Иероним. Он только что выяснил отношения с мачехой, а после скандалов у него просыпался зверский аппетит. Такая у него теперь была особенность — после драки махать ложкой или вилкой.
      — Что у тебя там? Наливай!
      — Подожди немного. Это же холодный борщ. Ему надо остыть.
      — Плевать — наливай! Умираю…
      Аня тогда не стала спорить, налила полную тарелку дымящегося холодного борща. Иероним сказал, что ничего в жизни вкуснее не пробовал. С тех пор «горячий холодный борщ» стал ее фирменным рецептом. Готовился он просто, вот подготавливался сложнее. Аня все время что-нибудь из компонентов забывала купить, и приходилось возвращаться. А Петроградская сторона — не самое удачное место для путешествий с продуктовыми кошелками. На этот раз Аня вспомнила уже у самого подъезда про зеленый лук.
      «Надо брать мужа с машиной и делать шопинги, — решила она твердо. — Мелкими набегами я уже сыта по горло. Или самой получить права, купить какой-нибудь „гольфик“ или „гульфик“. Вон баба несется по Каменноостровскому на „опеле“, а вон еще одна, еще…» Женщин-водил было так много, что Ане показалось, будто она — последняя из женщин, бредущая по улице с хозяйственной сумкой, из которой торчат перья лука. Ей даже стало как-то неудобно. Но, с другой стороны, мечту она себе придумала хорошую — курсы, экзамены, стрессы, первые вмятины, разборки на дорогах… Это уже какая-то другая жизнь.
      Решено! Она вошла в подъезд и стала подниматься по лестнице, вслух перечисляя составляющие холодного борща, словно детскую считалочку. Яйца, свекла, колбаса, лук… На «огурцах» она уже звенела ключами. А уксус? Есть ли у них уксус? Полцарства за уксус! Кажется, Иероним брал зачем-то уксусную кислоту, для каких-то художественных нужд…
      Оставив в прихожей сумки, Аня заглянула в мастерскую и тут — словно хлебнула уксуса, может, даже уксусной кислоты. В центре светлой и просторной студии, недавно отремонтированной, еще пахнущей не художественными, а бытовыми красками, прямо на полу сидела незнакомая девица, одетая только в солнечный свет. Иероним стоял перед совершенно чистым листом бумаги, голый по пояс и почему-то согнувшись. Наверное, начал рисовать снизу. Он то поглядывал на девицу, а потом на лист бумаги, то делал какие-то движения рукой, но, к сожалению, в руке ничего не было — ни карандаша, ни уголька.
      — Карандашик забыл взять, — тихо проговорила Аня.
      Девица сначала испуганно вытаращила на Аню глаза, но, увидев миленькое личико и трогательную челочку, как-то сразу успокоилась. Аня прочитала в ее взгляде что-то похожее на презрение, будто голой среди одетых была как раз Аня. Девица явно сомневалась в скандальных способностях молодой жены.
      — Ты мешаешь мне работать с натурой, — проговорил Иероним несколько осипшим голосом.
      — Подать тебе карандашик? — таким же тихим голосом спросила Аня. — Или ты чем-нибудь другим теперь рисуешь?
      — Оставь свой ернический тон. Сразу видно настоящую журналистку: не понимает ничего, но сразу же делает глупые, поспешные выводы.
      — Разве я делаю выводы? Я задаю вопросы, можно сказать, интервьюирую. Иероним Васильевич, что это вас так скрючило? Вы, часом, не карандашик пропавший проглотили? Без комментариев? Хорошо. Тогда такой вопрос: как будет называться будущая картина? «Не ждали»? Где-то я такую картину уже видела…
      — Если тебя действительно интересует, я могу тебе сказать. Это будет сюрреалистическая работа…
      — Может ню-реалистическая?
      — Скорее, в духе постмодернизма, — впервые за два года супружества Иероним давал ей объяснения по поводу своей техники живописи, можно сказать, оправдывался. — Рабочее название картины — «Бритни Спирс — лохотронщица на Апрашке». По-моему, идея неплохая…
      — По-моему, тоже. Но только она не очень-то похожа на Спирс.
      — Кто?
      — Красный конь в пальто! С картины Петрова-Водкина. Все голые, а красный конь один в пальто, как дурак! — Аня позволила себе немного резкости. — Натура твоя — брюнетка, да и фигура… Лохотронщицы, кажется, стоя работают?
      — При чем здесь — брюнетка или блондинка? Главное — поймать образ, а в сюрреалистическом сюжете главное — деталь. Вкусная деталь…
      — Насчет вкуса, — перебила его Аня. — Ты брал уксусную кислоту?
      — Да. Брал, — с показной честностью признался Иероним. Наконец, он выпрямился, сделал пробный шаг, уже смело подошел к полке, взял прозрачную бутыль и подал Ане. Смотреть он еще предпочитал несколько в сторону.
      — У меня неожиданно родился еще один сюжет, — сказала Аня, покачивая на руке бутылку и задумчиво глядя на обнаженную девицу. — «Горящая Бритни Спирс». Это будет покруче пылающих жирафов Дали. Жирафов не жалко — их много, а Спирс — одна. Почти родственница. Вот и натура подходящая. Давай обольем ее бензином и подожжем? Сколько она будет гореть? Успеешь набросать?
      — Успею, — кивнул Иероним, но тут же взвился: — Ты с ума, что ли, сошла?! Хватит с меня пожаров. Вообще, кто это в доме погорельца говорит о бензине и поджоге? Жена называется!.. А вообще, идея хорошая. Надо подумать. «Горящая Бритни Спирс». Как бы сгорает в творческом огне. Вспыхнувшая поп-звезда на поп-небосклоне. Вспыхнула и сгорела. Ты, Аня, молодец, даже умница!..
      Обнаженная натура не разделяла его восторга перед этой идеей. Глаза девицы испуганно забегали, она стала озираться в поисках одежды, которая была разбросана по всей студии. Она, конечно, слышала поговорку «муж и жена — одна сатана», но не предполагала, что до такой степени. Однако путь к отступлению был отрезан — в дверях стояла чокнутая с бутылкой в руках. Возможно, с бензином.
      — Зато ты не молодец и не умник, — ответила Аня. — Последнее время ты выпекаешь картины, как блины. Я даже удивляюсь, что тебе понадобилась какая-то натура. Тебе давно пора выкинуть кисточки и взять в руки малярный валик.
      — Что ты гонишь?! — воскликнул Иероним, вскидывая порывисто руки и отступая на задний план. Но там сидела обнаженная девица, и его шатнуло обратно к жене.
      — Это ты гонишь! Тебе нужно много денег? Нам не хватает? Я транжирю направо-налево, требую бриллиантов, сапфиров? Сейчас идеальные условия для спокойной, вдумчивой работы…
      — Ты ничего не понимаешь, — выдохнул Иероним. — Ничего… Ни капельки… Не знаешь и не понимаешь. Потому тебе легко сейчас кричать и размахивать руками. Тебе легко быть правой и умной. Потому что ты ничего не понимаешь!..
      Девица вздохнула облегченно. Раз опять началась междоусобица, то поджигать ее в ближайшее время не будут.
      — Ты помнишь, что ты обещал в прошлом году на могиле отца? Ты говорил, что докончишь его последнюю работу — «Автопортрет с женой». Это были громкие слова, пустые обещания?
      — Ничего я не забыл. Я помню, что я обещал и своему отцу, и твоему тоже. Я все выполню, все сделаю. Дай только мне развязаться… Я все еще сделаю…
      — Ты извини меня, Йорик. Мне иногда кажется, что ты все уже сделал, что твоя ария уже спета, а теперь осталась одна только подпевка…
      — Что ты сказала? — он подбежал к ней с вытянутыми руками, то ли не умея бить, то ли не зная, куда их девать. — Ты мне это говоришь? Ты же знаешь, как расходятся мои картины на Западе! Их рвут у меня из рук, за них дерутся, платят бешеные бабки…
      — Но почему тогда о тебе молчат искусствоведы, серьезные художники? О тебе трубит желтая пресса, считает твои деньги, в Интернете опять появилась твоя фотография с обнаженной девицей…. Правда, не с этой… Но хоть бы одно слово по делу. Не знаю — композиция, краски, оттенки, характеры… Молчание! Ничего! Пустота…
      — А ты, значит, шпионишь за мной по Интернету, по страницам газет? Подглядываешь? Это не ты, случайно, фотографию им послала? Больше некому! Папарацци, шпионка…
      — Вот как? А я думала, это фотомонтаж.
      В этот момент в дверь позвонили. Пользуясь моментом, Иероним выскочил из студии в коридор. Ане показалось, что она услышала его облегченный вздох, когда он проскользнул мимо.
      — Неужели нельзя квитанцию сунуть в ящик?.. Зачем тебе понадобилось заказывать отчеты оператора связи с доставкой на дом? — на ходу Иероним послал упреки по двум возможным адресатам.
      Пока Иероним открывал дверь, Аня поставила сумочку, достала мобильник. Странная история! Иероним же присылал ей SMS-ку. Она как раз выходила из университета, когда пискнуло в левом боку. Он спрашивал, когда она будет дома, она ответила, что уже едет. Почему же тогда возникла эта сцена с голой девицей, рисованием без карандаша?
      Из коридора раздалось такое знакомое «О-о-о-о…», почти как «го-о-о-о-о-л» бразильского футбольного комментатора. Не может быть! Отец в кои-то веки приехал в гости?
      В прихожей отца не оказалось. Там обнимался Иероним со своей мачехой Тамарой и Виленом Сергеевичем. Какая идиллия! Трудно поверить, что совсем недавно такие встречи заканчивались скандалами и выяснением отношений. Имя Тамара, даже если оно встречалось в поэме Лермонтова или детском стихотворении про пару санитаров, вызывало у Иеронима приступ ненависти. Упоминание же имени мачехи вместе с Виленом действовало на него, как отвар мухоморов на викинга-берсерка. Теперь он кричал в прихожей «о-о-о-о…» и радовался, как ребенок круглосуточного детского сада редкому появлению родителей.
      Как быстро меняются люди! Одна, похоронив мужа, тут же нашла себе спутника жизни. Другой — резко воспылал любовью к ближним, которых вчера ненавидел всей душой. «О женщины, вам имя — вероломство!» Но и мужчины, вы ничем не лучше.
      — Анечка! Дочурка моя! — в глазах мачехи насмешка. Неужели придется целоваться с ней? Куда денешься, если муж уже протоптал дорожку к серпентарию! — А мы видели тебя из машины. Хотели подвезти, а потом решили за тортиком завернуть. Вот, держите… Йорик, какая хозяйственная у тебя жена! Чешет по Каменноостровскому, из сумки зеленый лук торчит. Повезло тебе с женой.
      — Вы же еще и учитесь, Анечка. Скоро у вас диплом? — подключился к светской беседе Вилен Сергеевич.
      — Уже через год.
      — На чем решили специализироваться? Радио, телевидение, печать, а может, паблик рилейшенз?
      — Решила специализироваться на зеленом луке, холодном борще и котлетах по-киевски, — закрыла Аня тему.
      Иероним с гостями прошли в студию, а Аня пошла на кухню, готовить обыкновенный холодный борщ для гостей.
      — А ты работаешь! — послышался голос Вилена Сергеевича. Очевидно, гости увидели голую девицу. — Может, мы не вовремя?
      — Перестаньте, я уже закончил. Располагайтесь…
      Стало быть, муженек успел. Может, поэтому он так вяло защищался?
      Холодный борщ как-то не давался. Сначала Аня немного порезала палец. Не страшно, потому что в свекольной воде крови не видно, как на спартанском красном плаще. Пейте мою кровь, гости дорогие! Потом перебухала уксуса и пришлось доливать воду. Хотя мачеха, должно быть, могла пить уксус из горлышка, не морщась. А уж ходить босиком по горящим углям умела наверняка.
      Расположившись на антресолях, ели холодный борщ из кузнецовского фарфора и пили ледяную водку из дамских, одноглотковых рюмочек. Пригласили за стол и натурщицу Катю при условии, что она что-нибудь на себя наденет.
      — Вспомните знаменитую картину Эдуарда Мане «Завтрак на траве», — кстати заметил Вилен Сергеевич. — Ведь там в окружении одетых мужчин закусывает совершенно обнаженная женщина.
      — Композиционно Мане использовал в картине известный рисунок Рафаэля, — заметил Иероним.
      — По-моему, Мане вообще несамостоятелен, — включилась в разговор Тамара.
      — Искусство вообще несамостоятельно, — неожиданно даже для самой себя высказалась Аня.
      — Браво! — Вилен Сергеевич похлопал одними пальчиками. — Мысль очень глубокая. А для такой юной девушки, как вы, просто удивительная.
      — Если сама эта мысль самостоятельна, — заметила с усмешкой мачеха Тамара.
      — Может быть, вы разовьете эту идею? — поинтересовалось мачехино доверенное лицо.
      — Лучше я подолью вам борща, — уклонилась Аня.
      — С удовольствием, — Вилен Сергеевич подставил тарелку.
      Холодный борщ надо есть очень аккуратно, иначе можно превратиться в вампира. У мачехи Тамары на бледных и тонких губах повисла красная капелька.
      — А что если сделать римейк «Завтрака на траве»? — задумчиво произнес Иероним. — Обнаженный мужчина в окружении строго одетых женщин?
      — Я бы посоветовала одетую женщину в окружении обнаженных мужчин, — сказала Тамара, а красная капелька сбежала по ее подбородку.
      «Разоблачение провинциалки посредством холодного борща», — подумала Аня, но ее опять задел Вилен Сергеевич.
      — А какой бы вы, Аня, предложили сюжет на заданную тему? — спросил он.
      — «Завтрак на траве»? — задумалась Аня. — Ну, например, так. Все на картине голые, а селедка под шубой…
      — Оригинальная у вас супруга, Иероним Васильевич, нестандартно мыслящая, остроумная. У меня племянник работает на Петербургском канале телевидения. Кажется, шефом-редактором информационных программ или что-то в этом роде. Кажется, он там — не последний человек. Могу вас протежировать, если, конечно, захотите.
      Вместо ответа Аня посмотрела красноречиво на мужа. Тот не заставил себя ждать:
      — Пусть сначала напишет и защитит диплом. Мы уже с ней все обсудили и решили. Надо серьезно сосредоточиться на одном, чтобы получилась стоящая работа. Знаете, Вилен Сергеевич, какую тему выбрала Аня?..
      Сейчас у мужа наступит минута гордости. Снимите шляпы! Аня уже научилась предугадывать его актерские приемы. Все-таки больше, чем на любительский спектакль, он не тянул.
      — Любопытно, любопытно…
      — «Эстетика газетной полосы»! Конечно, этот выбор сделан не без моего скромного участия и влияния. Представляете, взяла у меня Хогарта «Анализ красоты». Изучает основоположников. Она решила выйти из узкопрофессиональных рамок и посмотреть на газетный лист, как на произведение изобразительного искусства.
      — Это очень интересно, — согласился Вилен Сергеевич. — Значит, Аню больше привлекает газета. Как раз, накануне очередных выборов в думу, опять начинается передел на газетном рынке. Можно воспользоваться и занять приличное место. Подумайте, Аня… Раз уж вас привлекает печать…
      — Вилен Сергеевич, ее привлекает не печать, а собственный муж, — перебил его Иероним. — Это же видно даже из выбранной темы диплома.
      — Мне вообще-то больше нравится тема диплома — «Мой любимый муж о печати непечатно», — сказала на все это Аня. — Но тема слишком велика для дипломной работы. Тут надо бы подумать о кандидатской диссертации.
      — Бесспорно, — засмеялся Вилен Сергеевич. — К тому же, Иероним Лонгин — это известное имя на Западе. Действительно, впору защищать диссертацию по его феноменальному успеху.
      — Главный его феномен, — заметила Аня, — что все пишут о стоимости картин Иеронима, но никто — об их художественной ценности.
      Мачеха Тамара и Вилен Сергеевич не просто переглянулись, но обменялись красноречивыми взглядами.
      — Ты опять?! — Иероним повысил голос, но Аня успела поймать его тайный взгляд — тихий, печальный и влюбленный.
      — А что такое? — Аня округлила глаза. — Разве я что-нибудь лишнее сказала при посторонних? Разве Тамара Леонидовна и Вилен Сергеевич — не родные и близкие?
      — Анечка, вы так траурно сказали «родные и близкие», — несколько натужно засмеялся Вилен Сергеевич. — Конечно, мы все свои люди. Какие могут быть недомолвки среди «родных и близких покойного»? — на этот раз смешок у него вышел довольно гаденьким. — Вы же понимаете, Анечка, какое сейчас время. Средства массовой информации идут на поводу у толпы. Никому не интересны искания художника Лонгина, но всем надо знать — с кем он спит, сколько он зарабатывает, где он отдыхает летом, с кем поругался за столом и сколько разбил тарелок…
      — Наш Йорик — такая же поп-звезда, раскрученная личность, как Филипп Киркоров, — сказала Тамара, — и тоже с бородой.
      — Это Никита Фасонов — поп-звезда, — буркнул Иероним.
      — А вы с Никитой очень похожи, — улыбнулась одними губами мачеха. — Я никогда не ревновала Василия Ивановича, несмотря на его чудачества, экстравагантные выходки, не ревную его и после смерти.
      — Это потому, что ты никогда его не любила, — сказал Иероним.
      — По-твоему, любовь — это сюсюканье, занудство, вздохи на скамейке, демонстрация чувств окружающим? — спросила Тамара, нисколько не меняясь в лице.
      — Любовь — это второе рождение. Это — сатори, откровение, открытие третьего глаза. Это обнаружение в себе тех качеств, которых не было в человеке или которые дремали в нем, спали летаргическим сном, — Иероним заговорил быстро, сбивчиво, словно стараясь успеть договорить, будто ему кто-то мешал, оттаскивал его в сторону и зажимал ладонью рот. — Так у муравья вдруг вырастают крылья. Он преображается, по-новому видит мир, себя в этом мире. Окрыленный муравей, вернее, крылатый человек… Он понимает то, что раньше не мог понять. Он видит, что жизнь его глупа, ничтожна, что впереди его ждет дурное, страшное, болото, пропасть. Тогда он приносит себя в жертву, только бы спасти любимого человека, предостеречь любимое существо…
      Аня смотрела во все глаза. Перед ней был прежний Иероним, ее суженый. Он выдал себя с головой, и сам почувствовал это. Спохватившись, он повернулся к мачехе. Аня понимала, что сейчас он скажет нечто такое, что должно заглушить его предыдущие слова. Эти новые слова уже висели в воздухе.
      — Ты убила отца, — сказал Иероним.
      Мачеха позволила себе ради выражения крайнего удивления поднять брови, тем самым некрасиво наморщив лоб.
      — Что я говорю?! — Иероним вдруг расхохотался. — Разве может убить чертежный циркуль, калькулятор, компьютер? Тебе незачем кого-то убивать. Ты и так все просчитаешь, все до последней запятой. Ты все учтешь и запланируешь. Достаточно будет просто убить пролетающую мимо бабочку, как в рассказе Бредбери, и разрушится чья-то человеческая жизнь, сгорит дом, сломается судьба, погибнет человек. Ты все подсчитала: и ночь, и пение птиц, и каждую ступеньку, и вес, и пульс отца… И все. Ничего не надо делать. Убийца без ножа, пистолета, яда еще страшнее, потому что он достиг в этом деле совершенства. Куда же ты, Тамара? Искать эту бабочку, чтобы уничтожить еще чей-нибудь мир? Давай, давай, беги, дерзай… У тебя еще так много работы…
      Вилен Сергеевич несколько опоздал. Мачеха уже сбежала вниз по лестнице с антресолей. Пафнутьев обернулся на ступеньках:
      — Нельзя так, Иероним, у всех нервы, у всех свои скелеты в шкафу. Тамара столько сделала для тебя. Я бы на твоем месте одумался и попросил прощения. Кстати, мы собирались пригласить вас на пикник в эти выходные. Вот тебе и повод помириться.
      — Вилен, где ты там? — донесся снизу голос мачехи Тамары. — Оставь этого юродивого в покое. Разве ты не понял? Он специально накручивает себя перед работой, впадает в транс. Это сумасшествие сейчас называется вдохновением, творческим порывом. Как прав был Василий Иванович относительно своего сынка! Надо же! Он отцовский автопортрет уже водрузил на мольберт. Будет, наверное, дописывать? Мне, конечно, он пририсует клыки и окровавленный кинжал. На большее у него не хватит ни фантазии, ни таланта. Йорик, сыночек мой, кровиночка моя! — прокричала она тоненьким голоском. — У тебя ничего не получится, бедненький мальчик! Не порти, пожалуйста, папин портретик. Ведь ты не умеешь рисовать, мальчик мой… У тебя руки из жопы растут! — крикнула она уже своим голосом, заключая все это ведьмовским хохотом.
      Иероним вскочил, опрокинув стул, подбежал к перилам лоджии. Но мастерская уже была пуста, хлопнула входная дверь.

      Это был первый приступ ревности в Аниной жизни. Была, конечно, когда-то детская ревность к подружкам, девичья — к первым ухажерам из старших классов. Но это были скорее подозрения, сомнения, то есть всего лишь синонимы, отдаленно передающие это сильное и опустошающее душу чувство. Теперь вот впервые ее тряхнуло так, что земля на мгновение ушла из-под ног. Когда же Ане усилием воли удалось восстановить равновесие, она ощутила себя уже другим человеком. Причем была уверена, что теперь она стала хуже, чем прежде.
      Ревность ее была не к конкретной девице — натурщице Кате. Если это и была измена Иеронима, то какая-то поддельная, показная, рассчитанная на публику, возможно, нарочная. Поэтому Аня не поверила в эту обнаженную девицу как в достойную соперницу. Ее ревность родилась из каких-то иных, более глубоких источников, а натурщица была только небольшим толчком перед серьезным землетрясением.
      Но когда охватившее ее чувство достигло апогея, сработала заложенная в каждом из нас психологическая защита. Аня неожиданно для себя стала припоминать всякие мелкие уколы, которые получала от Иеронима. Она неосознанно пыталась засунуть новое необычное чувство на одну из полок для мелких обид, сделать его обычным, нестрашным.
      Когда ей это почти удалось, в голову пришла банальная мыслишка об ответной измене с первым встречным. Рядом с Аней часто тормозят иномарки, через приоткрытые окна и дверцы доносятся торопливые комплименты, переходящие в конкретные предложения. Но у Ани было хорошее воображение. Она быстро прокручивала в голове ситуацию и получала на выходе готовый психологический опыт. Этот опыт говорил ей одно: после будет еще хуже, чем теперь.
      База методических пособий университета размещалась в здании исторического факультета. Аня шла в сторону Университетской набережной вдоль дома Двенадцати коллегий. Только что она встретила свою однокурсницу еще по очному отделению и узнала, что, переведясь на заочное обучение и досдав пару экзаменов и зачетов, Аня умудрилась на целый год обогнать свой бывший курс. Это было тем удивительнее, что на заочном учатся на год дольше. Что-то из предметов отменили, какие-то дисциплины зачли ей и так, что-то она сдала экстерном, едва заглянув в учебник, и вот ей пора уже садиться за диплом, а им еще бегать по редакциям на практику.
      И все-таки Аня так до конца и не поняла, где же она умудрилась обогнать свое время. Она так задумалась, что как раз на том самом месте, где в фильме «Осенний марафон» Андрея Бузыкина сбила машина, почувствовала толчок в бедро. Толчок был очень аккуратный, но в нем почувствовалась такая нечеловеческая, хотя и дозированная сила, что Аня вскрикнула и обернулась.
      Ее толкал серый «мерседес». Машина вела себя до такой степени нахально, но в то же время изящно, что Аня не сразу догадалась взглянуть на водителя. Сначала ей показалось, что за рулем она видит Иеронима — длинные волосы и бородка. Но, шагнув в сторону, она отогнала солнечные блики с лобового стекла и узнала в водителе Никиту Фасонова.
      — Анечка! — он высунулся в приоткрытую дверь. — Я вас не слишком напугал? Если слишком, то простите сердечно. Но, согласитесь, такое искушение — наехать на хорошо знакомого человечка. После такого наезда вы вправе требовать от меня женитьбы, но я знаю, что ваше сердце принадлежит другому. Вот подвезти вас я теперь обязан.
      Никита вышел, обежал вокруг машины и распахнул перед Аней дверцу. Иероним в лучшем случае открывал ей дверь изнутри. Но пока Аня садилась на переднее сиденье, она чувствовала, что ее тщательно изучают в смысле пропорций и перспектив, и не изобразительных, а самых что ни на есть приземленных.
      — Куда прикажете?
      Аня ехала домой на Австрийскую площадь.
      — Вон там лежат диски, — Никита уже выкручивал руль. — Достаньте, пожалуйста, Deep… такой золотистый.
      — Вы хотите сказать: Deep Purple?
      — Неужели вы знаете такие реликтовые рок-группы, Анечка? Что это? Продвинутая современная молодежь или влияние вашего умудренного опытом супруга?
      — Тяжелая ноша современного образованного человека, — вздохнула Аня. — В средние века можно было обходиться совсем немногим, чтобы сойти за эрудита. Священное писание туда-сюда, и достаточно. Возрождение тут здорово подпортило — сразу надо было и античность вспоминать, и новеньких заучивать. Девятнадцатый век еще стукнул по черепной коробке образованного человека. А сегодня, если руководствоваться Лениным… помните такого деятеля?.. и осваивать «знания, накопленные человечеством», можно вообще перестать жить. Но приходится, хотя бы по верхам. Там-там-трам-тарам… Правильно?
      — Точно! Только что вы пропели «Smoke on the water». Думаю, что вот эту вещь вы не слышали. Вставьте, пожалуйста, диск и найдите третью композицию.
      У Фасонова была в машине очень хорошая аппаратура. Салон вдруг заполнило виртуозное соло гитары, настраивая слушателей на романтический лад. Но музыка неожиданно сорвалась, разогналась почти до максимальной скорости, как «мерседес» Фасонова на зеленый свет, а потом опять резко сбросила обороты. Нет, современное музыкальное ухо, приученное к примитивным стучалкам, уже не успевало за дерзкими полетами музыкальной фантазии легенд рока. Вдруг Аня услышала собственное имя, которое выпевалось на восточный мотив.
 
I’m so far away
From everything you know
Your name is carried on the wind
Your ice blue waters… Anya…
…Anya — The spirit of freedom
Anya — Oh, Anya…
The light of freedom buried
Deep within your soul
Across the puszta plain to see
The rhapsody of angels…
 
 
      — Ну, как? — гордо спросил Фасонов, словно только что была исполнена его собственная песня.
      — Здорово! — согласилась Аня. — Такое ощущение, что мулла с минарета прокричал вместо Аллаха мое имя, да еще виртуозно сыграл на гитаре над мирно спящим Багдадом.
      — По-моему, эта песня очень к вам подходит, — сказал Никита на следующем перекрестке.
      — Разве во мне есть что-нибудь восточное?
      — Не исключено. Ваши глаза могут смотреть смиренно, как из-под чадры, а могут и гневно блеснуть за секунду перед тем, как вы ударите спрятанным в одеждах кинжалом в самое сердце мужчины… Это песня про вас, я вам говорю.
      — Ну, уж нет. Покорнейше благодарю, убивать мужчин. Вы уж как-нибудь сами разбирайтесь. «Вонзил кинжал убийца нечестивый в грудь Деларю, тот шляпу снял, сказав учтиво: „Благодарю“…» И конфликт исчерпан. Никогда бы не стала кинжалом тыкать в Марата, который мирно плавает в ванне…
      — Это потому вы так говорите, Анечка, что у вас нет врагов, — сказал Никита. — Кому знакомо настоящее чувство вражды, тот нет-нет, да и представит картину Давида, где вместо Марата будет его враг.
      — Вы так это сказали, Никита, словно у вас, служителя муз, есть такой враг? Судя по вашим портретам, весь мир состоит из одних ваших друзей: политики, олигархи, звезды шоу-бизнеса… Все вам позируют, целуются при встрече, приглашают на свои презентации… Елена Кронина с вами фотографируется для «Плейбоя»…
      — А вы это видели?! — воскликнул Фасонов, будто застукал Аню.
      — Видела, — призналась Аня. — Мудрено не увидеть. Спрячешься, убежишь — наши средства массовой информации все равно догонят и все тебе покажут, что им надо.
      — И как вам? — эта тема, видимо, доставляла Никите большое удовольствие.
      — По-моему, Кронина неожиданно вспомнила, что годы проходят, а она толком еще не успела раздеться. Она буквально впрыгнула в уходящий поезд, а вот грудь свою втащить уже не успела. Время неумолимо…
      — Напрасно вы так. Леночка — настоящий друг, хороший, милый человечек, — он сказал это таким приторным тоном, что Аню передернуло.
      — Честно говоря, я как-то мало обратила внимания на Кронину.
      — Что? Неужели вас больше заинтересовала моя скромная персона?
      — Скромная! Вы, наверное, рисуете специальной десятикилограммовой кистью, чтобы заодно подкачивать мышцы?
      — Это идея! — обрадовался Никита. — Надо будет попробовать. Все намного проще. Три раза в неделю посещаю спортивный клуб «Вселенная». Прекрасный, современный клуб. Тренажеры, сауны, иглоукалывание, массаж, бассейны, инструкторы… Что там еще? Словом, все, что надо для здоровых тела и духа. А главное, туда ходят известные политики, бизнесмены, звезды… Все первые лица в своих областях. Между прочим, Тамара Лонгина тоже его регулярно посещает. Хотите, я достану вам абонемент, введу в круг первых лиц?
      — Что-то последнее время я вызываю у окружающих сильное желание протежировать, — усмехнулась Аня.
      — Неужели? — обиделся Фасонов. — И кто же вам еще предлагал свое покровительство?
      — Вилен Сергеевич Пафнутьев.
      — Пафнутьев?! — воскликнул Фасонов. — Вот вы спрашивали, есть ли у меня враги. Только что вы назвали имя моего злейшего врага.
      — Вилен Сергеевич — ваш враг? Не может быть. Ведь это такой интеллигентный, деликатный, обходительный человек.
      — Вот именно, что обходительный. Пафнутьев сумеет обойти любую преграду, любое препятствие при достижении своих целей, он переступит через кого угодно. Обходительный… Все будет так, как он захочет. Это Пафнутьевы вращают землю, а не солдаты, не писатели, не художники… Нас они используют. Вот и вашего мужа, Иеронима, он уже обработал и запустил в дело.
      — Никита, что вы имеете в виду? Я должна это знать…
      — Это одни мои предположения, Анечка. Откуда мне знать! У Вилена Сергеевича не бывает утечки информации. Если бы вы или я что-нибудь узнали, поверьте, значит, так ему было бы нужно. Никаких случайностей, недоразумений у Пафнутьева не бывает.
      — Но как он стал вашим врагом?
      Никита замолчал. Аня решила, что он выбирает место, где остановиться, потому что они уже подъезжали к Австрийской площади, но Фасонов просто держал актерскую паузу. Припарковался он напротив почты.
      — Я стал портретистом с благословения Василия Лонгина. Мой учитель, можно сказать, мой отец в искусстве, просто запретил мне работать в другом жанре. Он говорил, что у меня получаются или плакаты, или откровенная пародия на советский строй. Мое отношение к режиму было не спрятать. Лонгин посоветовал мне серьезно заняться портретом, рисовать людей, характеры, судьбы, отраженные в чертах лица. Я объездил всю страну. Где я только не был, Анечка! Какие лица я видел и рисовал! Египетские пирамиды, римские Колизеи, церкви Спаса на Нерли… Это была архитектура человеческих лиц, глубина характеров! Никогда потом я так не работал. Я стал готовить свою персональную выставку. Вот тут и появился куратор от обкома партии Вилен Сергеевич Пафнутьев… Вы не курите? Я с вашего позволенья закурю…
      Никита закурил, держа сигарету изящно, по-женски, как Анна Ахматова на известном порт-рете.
      — В последние годы Советской власти появился совершенно новый тип партийного чиновника. Это были интеллигентные, вежливые люди. Они беседовали, расспрашивали, очень всем интересовались, мило улыбались, никогда не отказывали. Время, наверное, потребовало таких. На смену туповатым, громогласным матерщинникам, хозяйственникам, этаким батькам приходили мягкие, тактичные, вежливые чиновники. Вилен Сергеевич был как раз из них. Он принял во мне активное участие, слушал, не перебивая, пытался мягко направлять, в глаза мне заглядывал. Нашел несколько незначительных отклонений, посоветовал кое-что доделать, но все, в основном, одобрил, поддержал. Но выставку все-таки задержали по разным уважительным причинам. Я ходил к нему несколько раз. Он выслушивал меня, соглашался, обещал помочь. По руке гладил, как голубой. А выставка так и не состоялась. Я тогда сорвался, наговорил каких-то глупостей западным журналистам, нарисовал портрет известного диссидента, устроил пару скандалов, ввязался в неприятную историю… Передо мной стали закрываться все двери, меня стали выталкивать, выживать. Вилен Сергеевич умело сжимал кольца, как анаконда. Душил постепенно, интеллигентно, тактично. «Вам неудобно? Тогда поднимите чуть-чуть головку. Так… Я еще, с вашего позволения, затяну колечко. Видите, как вам стало приятно. Глазки закрылись, в сон клонит. Вот и усните, вот и умрите тихонько, по-доброму, по-либеральному…» Вот вам Пафнутьев, как он есть. Спас меня Василий Иванович Лонгин, вечная ему память. Теперь представьте мои чувства, когда год назад я встретил этого мерзавца в доме моего учителя. Не просто в доме, а рядом с вдовой Василия Лонгина. Вы будете смеяться, но я после этого… Нет, не скажу… Ладно, раз уж пошел на откровенность. Будете смеяться, Анечка, над чудаком Фасоновым. Я нарисовал портрет Пафнутьева, а потом протыкал его иголками, вилками, ножами, всем острым, что было в доме. Но, видимо, из меня никудышный колдун. Вилен Сергеевич поступательно богатеет, процветает, никаких разрывов селезенки от моей вилки у него не образовалось. А жаль…
      Нет, в Фасонове было гораздо больше сходства с Иеронимом, чем просто у двух худощавых, длинноволосых и бородатых людей одного возраста. В них, определенно, чувствовалось некое душевное родство, конечно, если они не рисовались и не ломались.
      — Никита, а не могли бы вы откровенно ответить мне на один вопрос? Как вы относитесь к последним работам моего мужа?
      — Откровенная мазня! И дело не в том, Анечка, что мы принадлежим к разным художественным направлениям, Иероним тяготеет к авангардизму, а я продолжаю традиции реализма, унаследованные мною от моего учителя. И я не мщу ему за такую красивую жену. Это был такой комплимент, Анечка… Нет, я признаю многие работы Иеронима в прошлом. Но сейчас он откровенно халтурит, гонит на Запад ужасающую мазню. Они, действительно, там деградировали, зажрались, эти западные интеллектуалы. Европа близка к закату. Все верно… Откровенная мазня и халтура!
      Никита был откровенен, но Аня все-таки обиделась за супруга.
      — А заниматься пластической хирургией в жанре портрета — это не мазня и не халтура? — спросила она злорадно улыбаясь.
      — Не совсем вас понимаю.
      — Что же тут непонятного? Когда вы укорачиваете хрящик длинноносой «звездючке», а другой диве из этого же цеха убираете парочку подбородков. Это как называется?
      — Это неправда, Анечка, — на Аниных интонационных ударениях голова Никиты дергалась, как от серии боксерских ударов. — Не говорите так, умоляю. Вы мне делаете больно. Но ведь вы не правы, Анечка. Вы видели портрет певицы Ксении Лимановой в бикини? А говорите! Да, я убрал у нее целлюлит, но посмотрите на столик в левом углу картины! Там лежит толстая апельсиновая корка! Это же намек для умного, вдумчивого зрителя. Во всех моих работах, Анечка, всегда присутствует такой… такая…
      — Фига в кармане, — подсказала Аня. — Фига на заднем плане.
      — Вы меня просто без ножа зарезали, Аня, — сказал расстроенный Фасонов. — Какой у вас острый и злой язычок! Может, это и есть ваш кинжал? А? Но все равно я желаю вам всего хорошего, и передавайте привет Иерониму. Впервые сейчас я ему не позавидовал относительно супруги. А вот когда вы выходили из машины, я опять ему позавидовал, Анечка, — услышала Аня уже за спиной, из покинутого ею «мерседеса». — Счастливчик он все-таки, ваш Йорик. Пусть только подальше держится от господина Пафнутьева.

      Когда-то Аню забавляла практика брачных договоров. Как можно начинать семейную жизнь с юридически оформленной фразы: «Когда мы с тобой разведемся, я возьму дачу, а ты забирай свою вонючую машину, только компенсируй мне сначала ее ремонт…»? Не лучше ли сразу все поделить и разойтись, сохранив в неприкосновенности годы, нервы и иллюзии?
      Но теперь, имея пусть и небольшой, но все же реальный стаж жизни в супружестве, она стала мудрой, как академик Павлов. Кажется, именно Иван Петрович разрешил сотрудникам топтать институтские газоны, а потом образовавшиеся тропинки навсегда заасфальтировал. Собачкам он вставлял сначала фистулы, а потом, поняв зависимость слюноотделения от электрической лампочки, дал людям законы рефлексов, а собакам — памятник.
      Аня тоже поняла, наконец, что брачный договор — это и есть та самая заасфальтированная дорожка. Супружеские же пары стихийно прокладывают в совместной жизни множество тропинок или, говоря иначе, все время вступают в неформальные, неюридические договорные отношения. Чем дольше вместе живут супруги, тем под большим количеством пунктиков они подписываются. Конечно, брачный договор — это только верхушка неформальных договорных отношений, причем не самая интересная. Самые занятные пунктики — под темной водой брачных уз.
      Не тискать все пирожки, прежде чем выбрать один себе; не носить капроновые следки даже в зимней обуви; не обнимать во сне за шею и резко не усиливать объятия во время непроизвольного храпа; не заползать на половину кровати партнера без серьезных намерений; не портить яичницу помидорами; не наглаживать стрелок на рубашке; не показываться в соблазнительном белье во время прямой трансляции футбольного матча; не показываться вообще, когда нет настроения; плохое же настроение определяется по звуку шагов и частоте дыхания…
      Все это надо не просто знать, потому что ни знание, ни незнание не освобождают от жестокого, оскорбительного семейного скандала. Это надо зазубрить, как устав караульной службы, больше того, сделать своей плотью и кровью, поселиться в этом глуповатом и смешном со стороны мире и дожить до того времени, когда количество договорных пунктиков будет ежегодно, а потом и ежедневно сокращаться. До самых последних — поливка цветочков на холмике и обещание скоро быть, в смысле, не быть.
      Аня не знала, как происходит принятие этих пунктиков к действию в других семьях. Возможно, как думские дебаты — с битьем и тасканием за волосы. У них с Иеронимом это происходило молча, на основании закона супружеского неравенства, который гласит, что в определенный момент времени один супруг всегда умнее другого. Равенство же умов возможно только в вакууме. Мудрая русская народная игрушка «Мужик и медведь» — точная модель этого закона. Когда один бьет молотком по наковальне супружеской жизни, другой замахивается и убирает одновременно голову. Зачем же табуретки ломать?
      Но в любом законе есть исключения. Супружеская жизнь интересна тем, что именно исключения здесь важнее закона. Молотки мужика и медведя время от времени должны обязательно сталкиваться, а не стучать по наковальне. Асфальтирование семейных дорожек приводит к тому, что супруги, в конце концов, начинают избегать друг друга, превращаясь в интеллигентных соседей. Такими соседями, оказывается, можно быть даже в постели, не мешая друг другу, занимаясь во время исполнения супружеских обязанностей каждый своими делами.
      Но на вопрос, который давно используется не по прямому назначению — ты что, впервые замужем? — Аня бы ответила: «Да, впервые». Поэтому она спокойно протаптывала дорожки и все реже ловила себя на мысли, что хорошо бы пробежаться босиком по нетронутому газону.
      После того обеда с холодным борщом и скандалом Иероним действительно принялся дописывать отцовский автопортрет. Обычно он работал громко, разговаривал сам с собой, прохаживался взад-вперед по мастерской, песней без слов и мелодии выражая радость и непечатной руганью — ошибки и неудачи. Сейчас же он больше молчал, часами стоял на негнущихся ногах перед мольбертом, напряженно всматривался в отцовскую картину.
      Ане он строго настрого запретил смотреть на свою работу, как Синяя Борода заглядывать в последнюю комнатку. Но, как любая женщина, до этого совершенно равнодушная к предмету, после запрета Аня загорелась любопытством. Несколько раз она приподнимала покрывало и разочарованно его опускала. Работа продвигалась медленно, будто Иероним рисовал той самой десятикилограммовой кистью, которую Аня рекомендовала использовать Никите Фасонову.
      Изображения испуганного отца и улыбающейся мачехи Иероним не трогал. Никаких клыков и когтей он ей не собирался дорисовывать. Он пытался нарисовать третью, подразумевавшуюся фигуру, вместо невнятной тени, серого пятна, оставленного на картине Василием Лонгиным.
      К этому времени Аня уже начала писать первую обзорно-теоретическую главу диплома «Эстетика газетной полосы». По совету мужа, она обложилась фундаментальными трудами по эстетике и композиции. У нее хватило ума не зарываться в «Историю античной эстетики» Лосева, хотя Иероним ей это настоятельно рекомендовал. Зато «Анализ красоты» англичанина Уильяма Хогарта Аня почти выучила наизусть.
      Знал бы Иероним, что только ради него она выбрала такую тему диплома и связалась с самой нелюбимой кафедрой оформления и техники печати. Что могло быть скучнее, на ее взгляд, проблемы столбцов и подвалов, клише на открытие полосы, подверстки, разверстки? Хорошо еще — не продразверстки. Ради супруга она отказалась от Петра Яковлевича Чаадаева, его «Философических писем» в свете проблем русской эпистолярной публицистики. Его письма неизвестной даме, на самом деле, были адресованы Ане Лонгиной через полтора века. Только вот ответить на них ей было не суждено.
      Когда в Иерониме произошел этот странный обрыв, Аня, хватаясь за соломинку, схватилась за «Эстетику газетной полосы». Еще одна общая тема для разговора, возможность по поводу и без повода обращаться к мужу за советом. Только ради этого и не более того. Какая, на самом деле, в газетной полосе эстетика? Крутая девица на развороте бульварного журнала? Политик, ковыряющий в носу, и соответствующая подпись под фотографией? Окончательная победа компьютерной графики и техники над последними могиканами из ответственных секретарей высокой печати и профессоров с университетской кафедры? Аня прекрасно понимала, что эстетика современной газетной полосы заключена в гвозде, но не в том «гвозде», каким кличут ударный материал номера, а в гвозде поселковой уборной, на который до сих пор накалывают печатные издания. Ей не нравились ни современные газеты, ни ошибочно выбранная тема дипломного сочинения.
      Когда она изменила тему диплома, ей даже приснился гусар-философ Чаадаев. Невысокого роста, лысенький, но безупречно одетый, он стоял в ее сновидении около колонны, «средь шумного бала», сложив на груди руки.
      — Госпожа Лонгина? — спросил он, глядя на Аню очень умными глазами. — А я, признаться, на вас надеялся. В современном российском Некрополе только женщины еще живы правдой и честностью. Только они говорят, что думают, позволяют себе не лгать и не бояться. Вот почему я написал свое письмо женщине. Мужчины, в лучшем случае, молчат, в большинстве льстят и заискивают. Мне еще позволительно нечто выражать в разговоре или на бумаге, ведь я высочайше объявлен сумасшедшим. Меня теперь принято сторониться, вдруг я выкину какую-нибудь непристойность, буду лаять или кусаться, а хуже того — рассуждать о России. Теперь и вы сторонитесь меня…
      — Неправда, Петр Яковлевич, — Аня почувствовала, что краснеет во сне. — С мужем моим происходит нечто странное. Он сильно изменился в последнее время. Он словно примерил какую-то роковую маску из итальянской комедии, маску негодяя, подлеца, а она присохла к нему навсегда. Он отдаляется от меня с каждым днем, каждым часом, а я толком не знаю, что предпринять. Поэтому я решила заниматься эстетикой, композицией. Да я за черную магию возьмусь, если это поможет. Может, вы мне что-нибудь посоветуете, Петр Яковлевич? Ведь вы же мудрец, друг Пушкина и декабристов, Герцен про вас писал уважительно…
      — Что я могу посоветовать вам, Анна Алексеевна? Если бы вы спросили меня про Запад и Восток, про католицизм и православие, про нашу историю, про дальнейший путь России, я бы вам ответил, а про семейные узы — увольте. Прочитайте что-нибудь у французов…
      — Может, «Крейцерову сонату»?
      — Не читал такого романа, — удивился Чаадаев. — Из Жорж Санд?
      — Нет, отечественного автора.
      — Отечественного не читайте. Лет пятьдесят еще не читайте ничего российского, пока не проветрится.
      — Так уже прошло лет… сто пятьдесят, даже больше.
      — Неужели? И что же?
      — Крымская война, оборона Севастополя… — стала во сне припоминать Аня.
      — Это я застал, — напомнил ей Чаадаев.
      — Оттуда, кстати, «Севастопольские рассказы» автора «Крейцеровой» пошли….
      — А мое-то место в российской истории хотя бы определилось? — осторожно, опасаясь показаться нескромным, спросил философ.
      — С вас пошло разделение русской мысли на западников и славянофилов, — сказала Аня где-то прочитанную мысль.
      — Разделение, стало быть, — задумался философ. — А еще с меня чуть не случилось разделение в вашей семье.
      — Не так, чтобы из-за вас. Сама не знаю, из-за чего.
      Чаадаев несколько смутился. Ане показалось, что его задело, что он в ее семейном разладе ни при чем.
      — Но вы, как декабристка, ради мужа идете на такую каторжную тему «Эстетика газетной полосы»? — спросил Чаадаев после непродолжительного молчания. — Я был прав в отношении русских женщин. На них держится Россия и еще долго будет держаться. На Олимпиаде вот только за счет женщин и будем брать первые места…
      — Простите, Петр Яковлевич, вы это о чем?
      — Нет-нет, не обращайте внимания, это я так, пророчествую, сам не знаю о чем… Рад был вас повидать, Анна Алексеевна. Будете в Донском монастыре — заходите ко мне, поклонитесь. Как там у Пушкина нашего? «На этот гордый гроб придете кудри наклонять и плакать…» и это «Я гибну! О донна Анна!»… Что-то велено вам было передать, о чем-то предупредить… Про какие-то пророчества? Только я ведь про великие потрясения могу, про Восток и Запад, а про мелочи всякие быстро забываю. Чего-то вам опасаться надо, какие-то портреты, Шекспир, Гамлет… Тоже сумасшедший принц датский….
      — А вот Лев Толстой не любил Шекспира, — заметила Аня.
      — Да Бог с ними. Вы-то мужа своего любите? — спросил Чаадаев, и Аня от этого вопроса проснулась.
      Иероним мирно посапывал рядом. Рот его во сне открылся, борода торчала вверх, как у царя Додона. Аня подумала, что на спящего, беззащитного перед невольным, естественным безобразием, может смотреть без иронии и отвращения только действительно любящий человек. «Эстетика спящего мужа»… Иероним вздрогнул во сне, словно почувствовал ее взгляд и мысли. В какой-то сказке заколдованный принц был самим собой только во сне. Девушка спросила его, а он ей ответил правду.
      — Ты меня любишь? — спросила Аня шепотом, чтобы тихой сапой пробраться в его сон.
      Иероним зачмокал губами, а потом вдруг глупо и беззащитно улыбнулся во сне. Нет, жизнь еще продолжается. Еще неизвестно, кто кого — девочка Герда или Снежная королева! Аня припомнила еще какой-то сказочный сюжет и осторожно поцеловала Иеронима. На всякий случай.
      У мужа была хорошая библиотека по теории искусств из внушающих уважение томов, правда, покрытых слоем пыли. Сначала в качестве домохозяйки Аня орудовала тряпкой и пылесосом, и только потом превращалась в читательницу. Затылком она чувствовала, что Иероним украдкой наблюдает за ней, что он испытывает почти сексуальный интерес к тому, как Аня трепетно прикасается к трудам великих, как она раскладывает на коленях широкий фолиант, трогательно заправляет волосы за уши, низко склоняясь над пожелтевшими страницами. Ведь это была его жизнь, его работа, почти его тело.
      Аня шуршала папиросной бумагой перед цветными иллюстрациями и думала, что, к сожалению, в ее детстве не было таких книг. Непонятные, таинственные тома, которые ребенок с трудом стаскивает на пол, кряхтя, почти роняя. Только маленький, едва умеющий читать человек по-настоящему постигает их душу. Наугад выхваченные непостижимые по красоте слова, по-своему понимаемые гравюры, плоский засушенный цветок за годы, проведенные в бумажной гробнице, тоже исполнившийся таинства и значения… Такая книга оживает благодаря детскому воображению и, в свою очередь, раскрывает удивительную и прекрасную детскую душу. Как жаль, что Аня не познакомилась с ними раньше…
      Теперь она уже была пусть не специалистом, но все-таки и не дилетантом. Когда она, наконец, увидела на картине отца первые внятные мазки сына, ей стало понятно, что Иероним не может уловить манеру покойного художника. Как-то он сказал Ане, что в последней работе отец странным образом преобразился. Его техника стала несколько напоминать Эдгара Дега, хотя сам Василий Лонгин ни за что бы это не признал. Но в ней много было и от прежнего соцреалиста, автора портретов вождей на фоне строек коммунизма, демонстраций и развернутых знамен. Иероним не мог повторить этого причудливого сочетания, он понимал это в теории, мог рассуждать об этом, но его кисть почувствовать этого не могла. Видимо, Лонгин-младший слишком далеко зашел по дороге авангардизма и что-то важное потерял на этом пути. Работа давалась ему с трудом, он мучился, чувствуя себя каким-то блудным сыном, словно он работал не с красками, а со своей совестью, своими воспоминаниями, спорами с отцом.
      Аня это чувствовала и видела, еще плоховато вооруженная теорией, что художнику Иерониму Лонгину не дается ни композиция, ни перспектива. Третья фигура пока не связывает двух уже существующих на картине. Может мачеха Тамара была права? Или она его просто сглазила, как ведьма, как черный глаз? По крайней мере, было видно, как Иероним пытается красками опровергнуть ее прощальную насмешку, но это у него не слишком хорошо получается.
      Однажды утром, когда Иероним уехал по делам в Союз художников, Аня опять подошла к автопортрету Лонгина-старшего. Третья фигура все так же носила на себе следы нервной, непоследовательной работы, но приобрела некоторые узнаваемые черты. Лоб, форму носа, жестковатые волосы уже можно было различить и узнать их живого владельца. Главное, что делало третью фигуру похожей на их общего знакомого — это его партийная выправка, сквозившая во всей позе уверенность, сознание собственной непогрешимости и в то же время мягкость, округлость жеста. Тут Иероним удачно подметил те черты нового партийного чиновника, о которых говорил Ане Никита Фасонов.
      Итак, Иероним рисовал на отцовском автопортрете Вилена Сергеевича. Фигура Пафнутьева должна была, по его мнению, вызвать своим внезапным появлением ужас в глазах отца и приветливую, двусмысленную улыбку у мачехи Тамары.

      В субботу Аня открыла дверь на ранний утренний звонок. На пороге стоял Вилен Сергеевич, только не в профиль, как на картине, а анфас.
      — Вилен Сергеевич…
      Аня только что смотрела на его живописную копию, а потому чуть не ляпнула: «…живой». Дверь открылась пошире, и на лестничной площадке показалась мачеха Тамара. Она была в ослепительно белом спортивном костюме и таких же белых кроссовках. Посмотрев на мачеху, Аня вспомнила рассказ Никиты про спортивный клуб «Вселенная» и поверила, что там действительно хорошие инструкторы, тренажеры, массаж и сауны.
      — А вот и мы, как договаривались, — почти хором произнесли Тамара и Пафнутьев.
      Увидев недоуменное лицо Ани, они совершенно искренне обиделись.
      — А пикник в Комарово? Неужели забыли?
      Аня хотела напомнить им про последнюю встречу с участием тех же лиц, скандал с тяжелыми, брошенными прямо в присутствующее здесь лицо обвинениями, ответный удар, ведьмовской хохот и громкое хлопанье дверью, но промолчала.
      — Где мой дерзкий и невоспитанный сыночек? — спросила мачеха уже в прихожей. — Йорик, не смей прятаться под стол! — крикнула она. — Не делай вид, что ты очень занят и творишь нечто бессмертное! Ты опять там малюешь голых девок? Выходи немедленно и поцелуй свою мамулю!
      Из мастерской показался взлохмаченный Иероним, действительно выглядевший по-детски виновато.
      — Ну, гадкий мальчишка, — строго сказала мачеха Тамара, — будем мириться? Или так и будешь смотреть на меня букой?
      — Плохой мир всегда лучше хорошей войны, — проговорил Иероним.
      — Ради тебя я сегодня в белом, как белый флаг, — сказала Тамара. — Ты это оценил?
      Она крутанулась вокруг своей оси, как бы показывая, что спина у нее тоже белая. На самом деле было видно, что она с удовольствием продемонстрировала себя со всех сторон.
      Уверенным движением руки она притянула к себе пасынка и громко чмокнулась с ним под одобрительные звуки, издаваемые Виленом Сергеевичем. Иероним был явно не готов к такому напору мирной делегации. Ему оставалось только рассеянно подчиняться.
      — Анечка, вы плохо следите за мужем, — заметила мачеха Тамара. — Борода торчит, усы не подстрижены, рта не видно. Хотя целоваться с бородатым мужчиной очень приятно, — захихикала она. — Что-то в этом есть первозданное, первобытное. Чувствуешь себя какой-то дикой кошечкой. Мур, мур, мур…
      Иероним вел свой джип, пристроившись в затылок «вольво» Пафнутьева.
      — В старом «вольво» хотя бы был свой неповторимый силуэт, — говорил Иероним, как обычно говорит водитель любому сидящему справа от него пассажиру. — А последнюю модель уже не отличить от остальных. Какой-то диверсионный проект со стороны конкурентов. Обезличка, потеря бренда…
      — Может быть, ты и прав, хотя я в этом ничего не понимаю, — сказала ему Аня и вдруг почувствовала, как она устала от таких странных отношений, от этой постоянно выдерживаемой Иеронимом дистанции, совсем как между идущими сейчас друг за другом машинами. Эта ничем не примечательная фраза, только что произнесенная ею, как ни странно, очень много говорила об их нынешней семейной жизни. Это была некая словесная модель ее отношений с Иеронимом, словесный символ.
      «Ты вдруг провел между нами черту, — думала Аня. — Ты словно испугался любви, которой мы только и жили, счастья, в котором мы купались, словно в деревенской речке у самого дома. Ты почему-то решил, что быть любимым и счастливым неприлично, греховно. Нет, не так! Ты словно почувствовал, что слишком красивая любовь и откровенное человеческое счастье недолговечно, случайно. Оно обязательно привлечет темные силы. Мировое зло почувствует где-то торжество света, кусочек голубого среди затянутого черными тучами неба, и пошлет туда свои летучие орды. Ты поверил в эту идею, решил жить в ожидании беды, занялся маскировкой нашей счастливой жизни под убогое, пошлое существование двух едва выносящих друг друга людей?.. Что же, может быть, ты и прав, только я в этом ничего не понимаю…»
      Машины текли по транспортной артерии — проспекту Энгельса — медленной, старческой кровью. Потом и вовсе образовался тромб, возникла пробка. Но город не умирал, он, может, давно умер, но никто этого не замечал. «Некрополь», — Аня вспомнила свой сон с философом Чаадаевым, про которого она никогда ничего уже не напишет.
      За Озерками, за кольцевой дорогой, Иероним стал маневрировать и вырвался вперед. Вилен Сергеевич не упирался, не лихачил, он приветливо помахал Ане в боковое стекло и пропустил их джип вперед. Иерониму зачем-то понадобилось уйти в отрыв. Он старательно обходил одну за другой самые строптивые иномарки, все дальше и дальше отдаляясь от темно-лилового «вольво» Пафнутьева. Аня не просила его ехать помедленнее, она вдавилась поглубже в кресло и предоставила себя водительскому умению мужа и судьбе. Видимо, Иерониму хотелось приехать к родному дому первым, без мачехи и Пафнутьева.
      Мужу удалось создать отрыв минут в двадцать. Они свернули на знакомую улицу и остановились перед родной калиткой, за которой вместо огромного, обветшавшего старика с причудливо нахлобученной крышей, обвешанного множеством необязательных архитектурных деталей, с двумя бельведерами, чернели прокопченные останки и выставленные на белый свет каменные своды полуподвала с металлическими дверями и решетками. Словно какой-то Копперфильд накрыл дом черным покрывалом, чтобы продемонстрировать свой знаменитый фокус с исчезновением недвижимости, но что-то у него не сработало, замкнуло, рухнуло. Фокус не получился, а черное покрывало так и осталось.
      Аня подошла к обгорелым останкам. Через еще не выветрившееся удушливое дыхание пожарища она чувствовала запахи комнат, гостиной, кухни, спальни, мастерской… Или ей это только казалось?
      — Ты плачешь? — удивился внешне совершенно спокойный Иероним.
      — Так, немного… Что-то стало грустно. Старик ко мне хорошо относился.
      — Отца имеешь в виду?
      — Вообще-то, я говорю про старый дом Лонгиных, — ответила Аня. — Но ты сейчас сказал про Василия Ивановича, и я поняла, что не разделяла их — человека и его дом. Может, это глупости. Ты так, конечно, и подумал. Но я совсем мало общалась с твоим отцом. Он умер через три месяца после нашей свадьбы. Я с ним никогда толком и не разговаривала. Обменялись несколькими фразами и все. Мне потом казалось, что душа Василия Лонгина бродит по дому… Нет, не то. Как бы тебе объяснить? Я их никак не разделяла — твоего отца и твой дом. Я даже не совсем почувствовала смерть Василия Ивановича, потому что его часть была жива. Так говорят, обычно, про произведения художников, их творения. Помнишь? «Нет, весь я не умру. Душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит…» Душа твоего отца была в этом доме. Нельзя было ее тревожить, спорить, делить коллекцию. Все должно было остаться как есть. Поэтому такое странное завещание. Василий Иванович чудачил, но он, мне кажется, намекал нам, живущим еще обычной жизнью, чтобы не трогали его душу… А теперь он умер. Душа его умерла.
      Иероним сморщился будто от боли. Он, наверное, сказал бы Ане что-то важное, но в этот момент бибикнула машина. Темно-лиловый «вольво» аккуратно развернулся, мягко объехал по траве джип Иеронима.
      С появлением на территории Тамары и Вилена Сергеевича сразу бросились в глаза штабеля строительного материала, вагончик рабочих, уже начатое строительство нового кирпичного забора на заднем плане усадьбы. Мачеха не теряла времени даром.
      — Йорик, смотри, как обгорела вот эта сосна, — раздался голос хозяйки.
      — А рябина сгорела совсем, — отозвался Иероним.
      — Надо будет все эти деревья спилить. К тому же там у нас будет теннисный корт. Анечка, вы играете в теннис?
      — Если только сильно выпью, — сказала Аня.
      — Теннис не терпит ерничества, — наставительно ответила на ее реплику Тамара. — Это игра современных аристократов.
      — Я бы вам посоветовал, Анечка, — включился в разговор Вилен Сергеевич, — найти хорошего тренера. Я, например, вышел на уровень не мастера, но гораздо выше среднего любительского. Это дает мне большие преимущества.
      — Вы так любите побеждать, Вилен Сергеевич?
      — Не в этом дело, Анечка, — Пафнутьев улыбнулся своей обычной улыбкой, то есть растянул губы, нагнал морщинок по углам рта, но глядя на Аню своими стекловидными глазами. — Обладая большим умением, чем партнер, я могу выигрывать или проигрывать в зависимости от ситуации, от человека, моего интереса к нему. Понимаете?
      — Еще бы! Это равнозначно тому, что с одними надо выглядеть умным, эрудированным человеком, а с другим — полным кретином, ржать над его тупыми шутками и показанным пальцем. Я правильно поняла?
      — Точно, — Вилен Сергеевич не обиделся, наоборот, сделал галантный жест. — Вам бы, Анечка, я проиграл с большим удовольствием. А в разговоре с вами, что мне особенно приятно, требуется выглядеть умным, даже остроумным, начитанным.
      Тамара Лонгина, услышав комплимент произнесенный ее мужчиной в адрес другой женщины, забеспокоилась.
      — Вилен, — сказала она строго, — строители обещали разобрать пепелище еще на той неделе. Неужели тебе было трудно проконтролировать? Мы же в России… Здесь всегда будет мало одних рыночных отношений. Тебе ли это не знать?
      — Но, Тамарочка, мы же решили в первую очередь заняться забором.
      — Мы так решили? — удивилась мачеха Тамара. — Ты ничего не путаешь? Ты хочешь сказать, что я планировала пикник с видом на пожарище? Шашлыки на углях от родимого дома? Вряд ли кто-то из присутствующих получит от этого большое удовольствие.
      — Я предлагаю расположиться в том конце, где беседка, заросший пруд, кусты крыжовника, — Вилен Сергеевич вытянул руку в нужном направлении. — Там прекрасный вид, только чуть-чуть потревоженный стройкой.
      — А крыжовник вы тоже вырубите? — спросил Иероним.
      — Еще не решили, — сказала Тамара. — Между прочим, откуда там столько крыжовника?
      Иероним улыбнулся какой-то не относящейся к присутствующим улыбкой.
      — Я тогда в школе проходил рассказы Чехова. «Ионыч», «Человек в футляре», «Крыжовник»… Отец любил читать вместе со мной по школьной программе, а потом обсуждать прочитанное, вызывал меня на спор, заставлял обзаводиться собственным мнением. Вот и «Крыжовник» он прочитал в один из вечеров, спросил меня после: «Йорик, ты думаешь — это пошлость?» Думал еще пару дней. Опять подозвал меня и говорит: «Это, конечно, пошлость, но… Крыжовник я все равно вон там посажу, потому что это хорошо, потому что после того, как Антон Павлович о нем написал, это уже не только пошлость». Я помню, пришла целая машина с кустами крыжовника. Отец вкапывал кусты и бормотал что-то из Блока. «Пред этой пошлостью таинственной…» Или что-то вроде этого…
      Все, замолчав, смотрели на Иеронима. Он спохватился, в глазах его мелькнул испуг, и сразу за этим забегали злые огоньки. Иероним оглянулся по сторонам — он что-то искал или вспоминал. Вдруг он быстро пошел к старому деревянному забору, исчез по пояс в иван-чае. Было видно, как он возится с какой-то длинной палкой, а появился он со старой ржавой косой в руке.
      — Крыжовник — это пошлость, — сказал он, а потом подмигнул Тамаре и спросил на особый манер, где-то им подсмотренный: — Что, хозяйка? На бутылку накинешь, так мы его в момент вырубим. Ни прутика не оставим, ни ягодки. Это мы враз, ты только накинь, не жмись…
      Он повернулся и широкими шагами направился к зарослям крыжовника.
      — Йорик, ты что собрался делать? — окликнула его мачеха Тамара, но он даже ухом не повел. — Не делай глупостей, я еще ничего не решила. Может быть, это действительно неплохо — крыжовник. Северный виноград и все такое… Иероним, остановись! Что ты опять выдумал?
      Иероним в это время остановился перед крайним кустом, смерил его взглядом, как противника в кулачном поединке, размахнулся и ударил косой в лиственную гущу что было сил. Куст выдержал, самортизировал и отбросил косу назад. Тогда косарь взялся за древко на самурайский манер и нанес еще несколько яростных ударов. Металлическая часть, то есть сама коса, только мешала ему. Листья летели в разные стороны, но стебли держались.
      — Сладку ягоду рвали вместе! — не пел, а орал противным голосом Иероним, не прекращая избиения кустарника. — Горьку ягоду я одна!
      — Иероним, это не смешно, — сказала мачеха Тамара, хотела еще что-то добавить, но Вилен Сергеевич ее остановил.
      — Я, пожалуй, займусь шашлыками, — сказал он, направляясь к машине. — Вы мне поможете, Анечка?
      — Шашлык не терпит женских рук, — ответила Аня.
      — А я вам хотел предложить сервировку стола. Ну, в крайнем случае, нарезать лук колечками.
      — У меня, кажется, уже есть неотложное дело. Мне бы рукавицы, топорик, нож?
      — Посмотрите вон там, возле строительного вагончика…
      Глядя, как супруги Лонгины с двух сторон наступают на кусты крыжовника — Иероним яростно и бестолково, Аня же спокойно и сноровисто — Вилен Сергеевич задумчиво произнес себе под нос:
      — Не приведи, господи, увидеть вам настоящую русскую семью, бессмысленную и беспощадную….
      Так погиб крыжовник на участке Тамары Лонгиной. Иероним после физической нагрузки успокоился, а после глупого, неадекватного поступка испытывал некоторое смущение. Его теперь старались не задевать, мало ли что он еще выкинет, подожжет. За дом, правда, можно было уже не опасаться.
      Вилен Сергеевич все-таки привлек освободившуюся от садовых работ Аню к работам кулинарным. В четыре руки они быстро резали, мешали, солили, перчили… Пафнутьев явно получал от этого процесса удовольствие, и у Ани завертелась на языке реплика о его истинном призвании.
      — Прошу прощения, что не помогаю вам, — сказала подошедшая мачеха. — Но, как видите, я в белом. Могу только развлекать вас светской беседой, поговорить о театре, кино, книгах. Но только не о живописи, графике. Ни единого слова о виде искусства, которое пачкает и оставляет следы. Анечка, скажите, пожалуйста, что сейчас читает молодежь?
      — Думаю, что ничего не читает.
      — А продвинутая молодежь? Вы, например?
      — Какая же я продвинутая? У меня довольно традиционные вкусы.
      — И кто ваш любимый писатель?
      — Из отечественных?
      — С отечественными все ясно, — мачеха Тамара махнула рукой в сторону комаровского кладбища. — Толстой или Достоевский, Пушкин — наше все… Как говорится, не будем лохматить Ахматову. Кого вы предпочитаете из зарубежных авторов?
      Аня вспомнила, как Иероним, указывая своей невесте на стеллажи в доме Лонгиных, сплошь заставленные журналами «Иностранная литература» за многие годы, сказал, что это — любимое чтиво его мачехи. Тамара называла «Иностранку» настоящей энциклопедией нерусской жизни для многих поколений. Она не просто прочитала любимый журнал за все минувшие года, она его регулярно перечитывала и считала себя поэтому большим специалистом по зарубежной литературе. Вспомнив это, Аня немного подумала и сказала:
      — Мой любимый писатель — Хенрик Понтоппидан.
      — Кто-то из современных постмодернистов? Ультрамодная литература? — поморщилась Тамара. — Вроде этого японца Мур… Мур… Мур…
      Второй раз за сегодняшний день мачеха замурлыкала.
      — Вы имеете в виду Мураками? Ничего общего.
      — Значит, детективщик, — сказала Тамара пренебрежительно.
      — Что вы, Тамара Леонидовна, — Аня удивленно развела в сторону две половинки только что разрезанного помидора. — Понтоппидан — известный скандинавский реалист. Между прочим, лауреат Нобелевской премии за 1917 год. Да вы знаете! Просто решили меня разыграть!
      У мачехи Тамары как-то быстро испортилось настроение. Ей, видимо, хотелось поговорить о зарубежной литературе с высоты своей журнальной начитанности, но эта девчонка умудрилась поставить ее в неудобное положение. Как в старинной народной игре: кто крикнет первым «Задница!», тот и выиграл. Аня первой успела назвать никому не известное имя и тем самым нанесла упреждающий, победный удар. Мачеха как-то потерялась. Но что делать? Законы светской беседы суровы. К тому же она сама выбрала тему.
      — Как имя этого писателя? — спросила Тамара.
      — Понтоппидан, — четко произнесла Аня.
      — Что-то такое я слышала про него. Норвежский писатель… Друг Ибсена…
      — Датский, — поправила ее Аня. — Дания. Андерсен, Кьеркегор, Понтоппидан…
      Пусть теперь проверяет. Как удачно она выучила это странное имя, наткнувшись на него в литературном словаре. Тогда еще подумала: «Спросит кто-нибудь: ваш любимый писатель? Я ему так запросто: Понтоппидан». Наверное, большой писатель, так как статья про него была немаленькая, да еще и нобелевский лауреат. Что она еще про него знала? Реалист, мастер психологического портрета, его герои искали смысл жизни и не нашли его. Или нашли? Все из той же короткой биографической справки. Надо будет обязательно прочитать этого Хенрика Понтоппидана. Может, действительно неплохой писатель?

      Это был очень странный пикник. Курортный, шашлычный дух мешался с остаточным запахом большого пожара. Мачеха Тамара в белоснежном спортивном костюме контрастно смотрелась на фоне черного пепелища. Всклокоченный и бледный Иероним, оцарапанный крыжовником, который дорого продавал свою жизнь, с ржавой косой в руках был похож на смерть, которая пришла за кошкой, а та решила еще пожить и не далась. Да еще и обходительный, тактичный, улыбчивый Вилен Сергеевич, который все чувствовал, понимал и старался сгладить острые углы, разбавить чьи-то крепкие слова, размягчить насколько возможно ситуацию и успевал еще размягчать при помощи угольного жара куски свинины на шампурах.
      Аня чувствовала, что добром все это не кончится, но тут появились дети. Дачная местность сразу приобрела какой-то новый смысл. Даже пепелище отступило на второй план, уже не казалось главным действующим лицом дачного спектакля, а скоро и совсем перестало бросаться в глаза. На старенькой «Волге» приехал скульптор Морошко со своей женой и внуками.
      Жена его была довольно полной и очень пожилой. Говорила она много, но спокойно, ненавязчиво — о своем муже, внуках, а больше — о болезнях и врачах. Она сама задавала себе вопросы и сама тут же на них пространно отвечала. Она напоминала старенький отечественный радиоприемник, работающий только на одной волне. Он никому не мешал, создавал фон, заполнял паузы, а Афанасий Петрович Морошко к тому же умел делать его потише или погромче. Жена Морошко была настолько непримечательна, что Аня даже не запомнила ее имени. А может, никто его и не называл?
      Другое дело внучата Афанасия Петровича. Их было трое. Старший внук Митя, мальчик лет тринадцати, был уже знаменит. Дедушка увековечил его в фонтанной скульптуре писающего мальчика напротив здания оргкомитета чемпионата мира по хоккею, в котором наша сборная как раз и предстала таким вот мальчиком для битья. Девочка Даша была еще младше и напоминала хвостиками, огромными бантами и удивленными глазами первоклассницу первого сентября. Младше же всех был рыженький Гоша. Даша и Митя были родными и очень походили друг на друга, Гоша был для них двоюродным, и это было заметно. У него был нос картошкой, если можно так сказать о маленьком детском носике, плутоватые глазенки и, что удивительно, большие для худенького тела ладони. Аня не обратила бы на эту особенность малыша внимание, если бы не Афанасий Петрович.
      — Вот руки будущего ваятеля! — гордо поднял он ручонку внука, как рефери победившему боксеру. — Такими ручищами лепить только что-то могучее, монументальное, как статуя Свободы или Христос над Рио! Вот в эти руки я передам свое искусство, свое драгоценное наследство.
      При упоминании о наследстве все как-то смутились, и возникла бы неловкая пауза, если бы не жена Морошко, которая стала что-то неинтересно, но негромко рассказывать.
      — Дедушка, дедушка, — послышался снизу громкий шепот.
      Гоша дергал Афанасия Петровича за штанину.
      — Ну, что тебе, Георгий? — спросил дед строго, словно он говорил про чьи-то другие руки, а не про эти, теребящие его брючину.
      — Что ты мне хочешь передать? Что?
      — Не приставай, Георгий, — Морошко отстранил внука. — Еще время не пришло. Я еще поработаю, поживу!
      Скульптор глубоко вдохнул, наполнил грудь загородным воздухом и задрал голову вверх.
      — И вот, бессмертные на время мы к лику сосен причтены и от болей, и эпидемий, и смерти освобождены, — процитировал он, глядя на подкопченную сосну с наплавленной пожаром смолой. — Мы еще полепим, мы еще поваяем…
      — Мы еще повоняем, дедушка? — переспросил Гоша.
      — Ты еще здесь?! — Морошко даже испугался, видимо, вспомнив, кто порой говорит устами младенцев. — Нечего тебе здесь! Не приставай! Иди побегай по травке, пособирай камешки, палочки.
      Мачеха Тамара вдруг вышла вперед и захлопала в ладоши.
      — Дети! Давайте играть в игры! — задорным голосом предложила она. — Есть множество забавных игр. Я в детстве очень любила играть в штандер. Давайте сыграем в штандер!.. Только нужен мячик. Но есть прекрасные игры и без мячика. Ну-ка, бегите за мной!
      Мачеха Тамара весело побежала по зеленой травке, высоко вынося вверх колени. Дети нехотя пошли за ней.
      — Есть еще одна интересная игра… не помню, как называется, — сказала Тамара, выстраивая детей на дорожке. — Я поворачиваюсь спиной к вам и даю каждому задание. Кто получил задание, тот движется ко мне. Но самое интересное, дети, что двигаться надо не просто так. Вот это «крокодил», — мачеха приняла упор лежа, потом стала прыгать и вертеться, — это «вертушка», «великан», «лилипутики», «лягушки»… Всем понятно? Сейчас я повернусь спиной. Так… Гоше два «великана»!
      — А у вас спина белая, — задумчиво проговорил маленький Гоша.
      — Разве только спина? — рассмеялась Тамара.
      — Не только, — согласился тринадцатилетний Митя, взгляд которого был направлен немного пониже.
      — Гоша, тебе два «великана», — в голосе мачехи Тамары послышались первые нотки раздражения. — Что же ты стоишь?
      — А в чем смысл этой игры? — спросил старший Митя.
      — Как в чем? Ни в чем, — пожала белыми плечами Тамара.
      — Какая цель у миссии? — сформулировал Митя вопрос по-другому.
      — Кто побеждает? — догадалась мачеха. — Побеждает тот, кто раньше других доберется до ведущего.
      — Ага! — вступила в разговор девочка довольно капризным голосом. — Если кто-то не понравится, так ему скажут «один лилипутик», а если кто-то понравится ей, — услышав о себе в третьем лице, Тамара поморщилась, но сдержалась, — так ему скажут «пять крокодилов», и он первым приползет. Ага! Мы с мамой смотрели по телевизору фигурное катание, там тоже так несправедливо. Кто понравится судьям, тому они и дадут…
      — Прелесть моя! Ты-то можешь быть спокойна, — заметила ей Тамара. — Ты обязательно мне понравишься.
      — А Митя? — спросила Даша. — А Гоша?
      — Афанасий Петрович! Любовь Михайловна! — закричала мачеха Тамара, поспешно ретируясь с поля боя. — Откуда вы привезли к нам этих старичков? Какие-то миссии! Какое-то обостренное чувство справедливости!
      В этот момент из-за дерева высунулась бородатая физиономия, разрисованная сажей, которой на участке было с избытком. Раздался душераздирающий крик, потом показалась вся худощавая фигура монстра. Он приготовился к прыжку…
      Дети замерли от страха и в то же время с восторгом обожания глядели на чумазую морду, как на своего доброго знакомого. Над полянкой повисла напряженная пауза. Чудовище сделало неосторожное движение, и дети с оглушительным визгом бросились врассыпную. Монстр мчался за ними, тяжело дыша и зажимая ладонями уши.
      — Начина-ается, — недовольно протянула мачеха.
      Сегодня был не ее день. Может, она неправильно выбрала цвет? Белое было несвойственно ее природе? А вот Иеронима Аня никогда не видела таким восторженным. Даже перед картинами великих мастеров он был рассудителен и спокоен, к своим творческим удачам относился и вовсе прохладно. Сейчас же он самозабвенно прыгал, орал, падал, кувыркался в траве вместе с детьми, перепачканный в саже, каких-то строительных смесях.
      — А мой пасынок, ваш муженек, Анечка, — заметила мачеха Тамара, — совсем еще ребенок. Он даже младше Мити, Даши. С Гошей они как раз ровесники.
      Четыре ребенка, один из которых был взрослым, на время затихли. Собирали перья, мазали лица в саже, делали луки и стрелы, сооружали шалаш из палок и порубленного крыжовника. Но потом опять раздался индейский боевой клич пополам с оглушительным визгом, и опять началась круговерть. Мачеха сначала покрикивала на них, потом перешла на колкие замечания в адрес «сыночка».
      — Мальчик мой, Йорик, тебе нельзя столько бегать, — советовала она лисьим голоском, — у тебя остеохондрозик, гипертониечка и другие детские болезни. Половил бы лучше кузнечиков! И это мой наследник, — добавляла она, печально качая головой, — наше будущее. Йорик, сыночек мой, иди к маме переодеть штанишки…
      Тут Вилен Сергеевич объявил, что первая партия шашлыков уже готова, и пригласил всех в беседку, где был накрыт стол. Гости и хозяева расселись за столом. Вилен Сергеевич поставил на стол блюдо с дымящимся мясом. «Индейцы» унесли добычу к себе в «вигвам». Оттуда доносилось голодное рычание, шум потасовок из-за куска мяса и застольные индейские песни.
      — Жечь города, и в церковь гнать табун, и мясо белых братьев жарить! — услышала Аня известные стихотворные строки, исполненные хоть и знакомым, но уж очень кровожадным для блоковской поэзии, голосом.
      — Рыжий Лис очень любит мясо белых братьев! — послышался вслед за этим Гошин голосок и никем не сдерживаемое нарочитое чавканье.
      — И нам доступно вероломство! — крикнул опять знакомый голос.
      — И мне! И мне! И мне доступно! — послышались более высокие голоса.
      — И мне доступно велоломство! — выкрикнул самый тоненький голосок, видимо, Рыжего Лиса.
      — Как бы они нас не съели, — сказал Вилен Сергеевич, с опаской поглядывая на индейский вигвам. — Дети…
      Аня говорила с Иеронимом о детях, когда они еще только подали заявления. Вернее, говорил он. Они лежали на чужой кровати, в чужой квартире, у каких-то друзей. Ане очень тогда понравилось, что после секса Иероним заговорил о детях.
      — Я очень люблю детей, — сказал он. — Ты даже не представляешь, как я их люблю. Что ты улыбаешься? Не веришь? Я иногда мечтаю уехать в провинциальный российский городок, где пьянь, рвань и несчастные дети. Я представляю, как учу их рисовать, понимать искусство, смотреть на мир, различать оттенки разных цветов, где обычный глаз видит только белое и черное. Может быть, так оно и будет потом, когда для меня закончится вся эта суета вокруг искусства, когда душа, наконец, поумнеет и потянется к настоящему, тихому и доброму. Своих же детей я бы любил… Как бы тебе объяснить? Ведь я же не мальчик, я уже знаю себя, не питаю относительно себя никаких иллюзий, не тешу себя несбыточным. Я буду любить своих детей болезненно, так сильно, что становится страшно, когда я об этом думаю. Мне кажется, что я даже не смогу нормально работать. Хуже самой глупой бабы я буду дрожать над ними, ходить за ними с занудными советами и сюсюканьем. Я превращусь в такую отупевшую няню Арину Родионовну. Весь мир для меня перестанет существовать, на все я буду смотреть сначала через пеленки, потом косую линеечку чистописания и так далее. Мое тщеславие будет выражаться в успехах моих детей, мои творческие искания будут воплощаться в рассказанных сказках, играх, шутках с моими детьми. Я умру в своих детях. Не будет уже художника Иеронима Лонгина… Может, я говорю сумбурно, непонятно, но я так чувствую, и это правда. Ты понимаешь меня?.. Вот поэтому я хочу иметь детей, когда у меня будут деньги, успех, слава, когда перемелется эта ужасная мельница, которая называется жизнь в искусстве. Когда все закончится, и я стану обыкновенным человеком, тогда я попрошу тебя… нет, я буду молить тебя — дать мне сына, дочь, еще сына и еще дочь…
      Из вигвама опять послышались крики, племя разбирало оружие. Индейцы выходили на тропу войны. Самым первым выскочил их бородатый вождь. Он любил это племя маленьких людей, потому что он был одним из них. Они это чувствовали, верили ему и бежали за ним по траве, пугая и раздражая племя больших людей воем и криками. Аня видела, что он тогда говорил ей правду и сейчас не врал детям. Но закончится этот пикник, и опять начнутся их странные отношения, в которых или нет правды или Аня ее не понимает.
      После шашлыков все разбрелись по усадьбе, благо территория была большая и позволяла прогуливаться и уединяться. Среди многих деревьев здесь росла всего одна яблоня. Она была совсем старенькой, но невысокой, с изящно изогнутым стволом. Плодоносила она регулярно, через год. Пока был жив Василий Иванович, он ухаживал за ней, как за женщиной, мазал ствол, опрыскивал, собирал в спичечный коробок божьих коровок, а потом высаживал их на яблоньку, то есть боролся силами природы с тлей. Чтобы яблоки не падали в пруд, он натягивал над ним рыбацкую сеть.
      Небольшой пруд, который можно было бы перепрыгнуть с разбега, если бы не кусты черемухи и бузины, Василий Иванович тоже пытался очищать от ряски, чтобы потом при помощи приятеля скульптора Афанасия Морошко соорудить в нем какую-нибудь скульптурную группу. Может, «Союз Земли и Воды»? Или «Царевну-Лягушку»? «Аленушку»? Но пруд не сдавался. Он сердито булькал сероводородом и снова зарастал зеленой ряской.
      Теперь он и вовсе заглох. Зарос плотно, беспросветно. Ане казалось, что по нему можно пройти, а зеленая корка будет только прогибаться. Сети на яблоки уже никто не ставил. Прошлогодние темные плоды, будто подгоревшие на пожаре, то ли плавали, то ли лежали на поверхности пруда. С яблоньки свисали обрывки сетей…
      Здесь было грустно и прохладно. Аня сидела на маленькой, вкопанной садовой скамеечке, думала и созерцала, как поэт Басё. Прыгнувшая лягушка много веков назад вывела японского стихотворца из задумчивости, и он создал первое легендарное хокку. За спиной Ани захрустели ветки порубленного крыжовника. Это тоже вывело ее из созерцательного состояния, но ничего хорошего она, в отличие от Басё, придумать не могла. Потому что к ней подошел Вилен Сергеевич.
      Сейчас спросит…
      — Не помешаю? — спросил Пафнутьев, и Аня угадала. — Заросший пруд, как у художника Поленова. Хорошо побыть одной или неторопливо побеседовать с интересным собеседником. Я вас, конечно, имею в виду под этим собеседником.
      Он присел на самый краешек скамейки, рискуя свалиться в траву, ноги согнул и соединил как-то по-женски, но не современно, так даже в юбках женщины нашего времени уже не сидят.
      — Вас, должно быть, побеспокоил детский крик, и захотелось тишины? — Аня почти физически почувствовала, как невидимыми щупальцами он стал мягко обнимать ее. Но это было отнюдь не сексуальное чувство, его интерес был в какой-то другой области.
      — Нет, нисколько. Разве дети могут мешать?
      — Не скажите, — усмехнулся Пафнутьев, — вот крыжовник, кажется, тоже никому не мешал… С удовольствием наблюдал за вашей работой. Вы красиво работали, Анечка. Просто профессиональный садовник.
      — Я же дремучая провинциалка, Вилен Сергеевич. Грядки, прополки… Разве что гусей не пасла и быкам хвосты не крутила.
      — Рассказывайте, рассказывайте, — засмеялся Пафнутьев. — А я вот знаю, что родители у вас люди интеллигентные. Отец, можно сказать, подвижник, известный краевед…
      — Известный в нашем поселке, — поправила его Аня. — Но у нас там и всякая старушка всем известна, и всякую курицу все знают в лицо. Так что известность у него небольшая.
      — Ну, а матушка у вас — личность и вовсе масштабная, — не сдавался Вилен Сергеевич. — Когда-то комсомольский вожак, задорный активист, человек с активной жизненной позицией. К сожалению, в наше время уже забытый, не востребованный обществом тип.
      Аня вспомнила «активную жизненную позицию» матери в отношении своего мужа и усмехнулась.
      — Вы собираете на меня компромат или досье? — спросила Аня. — Судя по всему, оно у вас уже достаточно пухлое. Только зачем вам это?
      — Ну, вы скажете тоже! — Вилен Сергеевич попытался сыграть голосом легкую обиду. — Машу Гвардейцеву я знал по работе, когда она была еще комсоргом завода ЖБИ имени Серго Орджоникидзе. Мы встречались с ней на комсомольской конференции… Ну, вашему поколению это уже ничего не говорит. Для вас это пустой звук: партия, комсомол, съезд, конференция… Но вот будете дома, произнесите эти слова, и вы увидите, каким блеском и задором загорятся глаза Маши… Марии…
      — Петровны.
      — Марии Петровны Гвардейцевой… Хотя это тоже ее девичья фамилия… Вы сразу поймете, насколько она еще молода.
      — А она и так еще совсем не старая. Она даже очень молодая.
      — Ну вот! — обрадовался чему-то Вилен Сергеевич. — Партийная школа, комсомольская выправка. Я в этом и не сомневался, — он задумался, глядя на зеленую ряску пруда, но, видимо, обдумав что-то окончательно, произнес: — Можно ли дочери говорить об этом? Но вы все-таки замужняя женщина, хотя и выглядите совсем юной девочкой…
      — Вы так щедры на комплименты, Вилен Сергеевич! Лучше говорите без предисловий. Вы были влюблены в Машу Гвардейцеву, а вам предпочли какого-то студента с истфака?
      — Не угадали, Анечка. В нее был влюблен один человек. Непростая личность, неординарная. Влюблен… Ладно, вы взрослая девочка… У них был роман, по тем временам даже очень неприличный, открытый. На конференции они сидели в зале рядом, взявшись за руки, и смотрели друг на друга. Первый секретарь обкома даже послал им из президиума записку: «Смотрите на докладчика, Ромеа и Жульета, мать вашу!». Так и написал «Жульета»… Только не стоит об этом, наверное, говорить маме. Зачем бередить прошлое? У нее совсем другая жизнь. Помните, не знаю чьи, стихи? «Тра-та-та-та, тра-та-та-та, истина проста: никогда не возвращайся в прежние места…»
      — Шпаликов.
      — Что вы говорите?
      — Шпаликов, говорю. Поэт Геннадий Шпаликов. «Даже если пепелище выглядит вполне, не найти того, что ищем, — ни тебе, ни мне…» Наше пепелище тоже выглядит вполне, — неожиданно для себя сказала Аня.
      Стихи как-то сами легли, как говорит современная молодежь, оказались в тему. Вилен Сергеевич вздрогнул, или ненадежная скамейка просто качнулась. Он сделал вид, что просто решил поменять позу.
      — Только он не прав, этот Шпаликов, — сказал Пафнутьев. — Всегда все можно найти. Кто ищет, тот всегда найдет. Меня, например, так воспитывали. Надо только выбирать правильную цель…
      — И средства, — подсказала Аня.
      — Возможно, — засмеялся Вилен Сергеевич. — Вы красиво работали сегодня. Я вам уже об этом говорил… Но главное, что вы вообще психологически точно поступили, просто встали рядом с мужем и стали работать, не отговаривая его от глупого поступка, не рассуждая… Мне это очень сегодня понравилось.
      — Вы считаете поступок Иеронима глупым?
      — Все, что идет не от холодного расчета, по-своему глупо, — ответил Пафнутьев, но тут же поправился: — Но без этой глупости не обойтись. Тут уж ничего не поделаешь.
      Теперь уже Аня насторожилась. Пафнутьев каким-то образом подбирался к ее собственным рассуждениям о глупости людей и женщины в частности. Опять она почувствовала его мягкие щупальца.
      — А поступок вашего мужа глупым я бы не назвал. Кто-нибудь, но только не я. Я внимательно наблюдаю за ним… Скажите, Анечка, вы счастливы?
      — В каком смысле? — спросила Аня и почувствовала, что ей становится слишком душно рядом с этим человеком. Действительно, эпитет «душный» подходил к нему как нельзя лучше.
      — В смысле супружеской жизни.
      — Неужели, Вилен Сергеевич, вы хотите предложить мне стать вашей любовницей? — Аня решила форсировать события и закончить не совсем приятное общение с этим человеком.
      Пафнутьев хохотнул так громко, что кто-то из обитателей пруда шлепнулся в воду.
      — Вы ставите меня в очень щекотливое положение, Анечка. Если я отвечу «нет», вы, пожалуй, обидитесь. И вправду, такая женщина, как вы, не может не нравиться и не, прошу прощения, желаться. Отвечу «да», и опять рискую обидеть вас как верную супругу… Поэтому давайте оставим этот вопрос открытым. Хотя вы сами его открыли, заметьте, Анечка… Я хотел поговорить с вами об Иерониме.
      — Со мной о моем муже? — Аня хотела уже подняться и уйти, но Вилен Сергеевич мягкой ладонью удержал ее.
      — Погодите еще минуточку. Поверьте, что у меня есть цель, и я уже выбрал средства. И если я веду сейчас себя бестактно, значит, так нужно для меня и для вас. Поэтому не сердитесь раньше времени. Меня очень беспокоит Иероним…
      — У вас с ним какие-то совместные дела? — спросила Аня, вспомнив свой разговор с Никитой Фасоновым.
      — Я буду откровенен, насколько это возможно. Я принимаю в Иерониме активное участие. Упреждая ваше ироничное замечание, скажу, что совсем не бескорыстно. Вы не могли не заметить, что дела Иеронима за последний год стали весьма успешны. Мало сейчас в России таких успешных художников, как Лонгин.
      — Вы являетесь его продюсером?
      — Неофициально.
      — А Тамара Леонидовна?
      — Ее можно назвать вдохновителем, идейным лидером нашего предприятия.
      — Музой?
      — Музой нашего художника являетесь вы, — Вилен Сергеевич легонько, подушечками пальцев, коснулся руки Ани.
      — Значит, я тоже являюсь членом вашего совместного предприятия, пусть и в качестве музы?
      — Как вы правильно все понимаете, Анечка! — Вилен Сергеевич даже придвинулся к ней несколько ближе. — С вами так легко разговаривать. Вы просто схватываете на лету. Именно поэтому я хочу предложить вам более конкретные обязанности, чем этой самой музы художника, с соответствующей оплатой. Ведь музе, насколько я помню греческую мифологию, ничего особенного не было позволено. Бродили они за своим Аполлоном по Парнасу, пили водичку из этого источника вдохновения…
      — Иппокрены.
      — Вот-вот. Аполлон, как полноправный бог, закусывал на Олимпе нектаром, а девушки его, то есть музы, перебивались, как придется. Что-то, безусловно, им перепадало, но это крохи. Поэтому они и ходили за Аполлоном таким табуном. Не было у них материальной независимости, отсюда их несамостоятельность, подчиненность…
      — Вилен Сергеевич, вы замечательно интерпретируете греческую мифологию, — похвалила его Аня.
      — Высшая партийная школа, Анечка. Уроки пропаганды и контрпропаганды. До сих пор помогает мне и выручает. Как журналисту — будущему пропагандисту и агитатору — могу вам дать почитать конспекты. До сих пор храню… Так вот. Я предлагаю музе этот самый нектар…
      — …и амброзию, — добавила Аня.
      — Что? — не понял Пафнутьев.
      — Ну, на Олимпе давали в комплексном обеде нектар и амброзию.
      — Первое и второе? Надо запомнить…
      — Значит, вы предлагаете ввести меня на Олимп? И что за работу вы мне предлагаете? Нектар так просто не дают.
      — И амброзию тоже, — добавил Вилен Сергеевич, повторяя новое для него слово. — Работа ваша будет очень простая. Прямо по вашей специальности. Да вы сейчас уже ее выполняете.
      — Каким же образом?
      — Говорите со мной. Просто говорите, а за это будете получать хорошие деньги…
      Если бы Аня закусывала в данный момент, она бы поперхнулась, даже нектаром или амброзией. Ей пришла в голову неожиданная мысль: а не извращенец ли господин Пафнутьев? Не попросит ли он сексуальных сеансов по телефону? Рассказывайте, Анечка, рассказывайте… Но она ошиблась.
      — Я буду платить вам за регулярную информацию, — сказал Вилен Сергеевич и добавил, только выдержав паузу, — о вашем муже…
      — Рассказывайте, Вилен Сергеевич, рассказывайте.
      Пафнутьев взглянул на нее с подозрением, но продолжил:
      — Мы зарабатываем сейчас неплохие деньги, а перспективы сулят нам гораздо большее, несоизмеримо большее…
      — Но, простите, Вилен Сергеевич. Ведь вы продаете картины Иеронима? То есть зарабатывает фактически он. Покупают же именно его?
      Пафнутьев ответил не сразу. Какое-то время он смотрел перед собой, потом наклонился, поднял с земли камешек и бросил его в пруд.
      — Вы видите, Анечка, эту зеленую ряску? Это и есть картина вашего мужа. Если ее собрать в одно ведро, получится немного зеленой тины, грязи. А продается пруд. И этот пруд создал я. Никто не купит ведро вонючей, болотной травы. Всем нужен прохладный пруд, со скамеечкой и красивой женщиной на берегу…
      В том месте, куда упал камень, еще покачивалось блюдечко темной, кофейной воды, становясь все меньше и меньше, затягиваясь опять зеленью.
      — Все так и должно быть. В этом деле нужна тишина, расчет, спокойствие. А Иероним импульсивен, непредсказуем. Я не знаю, что он выкинет в следующее мгновенье, что взбредет ему в голову. Так работать невозможно, так нельзя просчитать ни одного хода. А я привык играть, заглядывая на несколько ходов вперед. Поэтому вы будете наблюдать за своим мужем и информировать меня о его работе, мыслях, поступках. Я должен знать все: с кем он общается, что читает, что записывает, какие сайты посещает по Интернету, что ел за ужином и, извините, как исполнил свои супружеские обязанности… Любая информация, которая для вас обыденна, мне может сказать очень многое. Вы меня понимаете?
      Аня не заметила, в какой момент голос его стал жестким, уверенным, не терпящим возражений, но теперь он говорил с ней именно так. В ней уже закипала буря, ей больше всего хотелось сейчас столкнуть этого мерзавца в пруд и, видя, как он барахтается в тине, забрасывать его с берега камнями. Это желание было настолько сильным, что Аня, понимая, что сил у нее вряд ли хватит, что приемами дзюдо или самбо она не владеет, стала всерьез обдумывать возможность неожиданного толчка. Надо заставить его встать, приблизиться к нему вплотную… Значит, придется разыгрывать сцену соблазнения стоя? Но зато потом толкнуть его что есть силы в грудь и скорее собирать камни…
      — Вы предлагаете мне шпионить за своим мужем? — спросила она дрожащим от нетерпения и жажды действия голосом.
      — Всякое дело можно назвать по-разному, — ответил Вилен Сергеевич. — Вам ли это не знать? Одно и то же событие две газеты могут подать с диаметрально противоположных позиций. Но это только слова, слова, то есть шелуха. А событие, между тем, состоялось… Что касается шпионства, хотя я бы так не стал называть работу с информацией, то Наталья Гончарова ведь шпионила за Пушкиным?
      — Вы дурно знаете Пушкина, Вилен Сергеевич. За Пушкиным одно время шпионил его отец. Жена же его до конца выполнила долг перед своим мужем…
      — Я ошибся. Отец поэта докладывал о сыне в Третье отделение? Хорошо. Он так понимал свой долг. Но ведь и я вам предлагаю по-своему выполнить долг перед мужем. Я же заинтересован в его нормальной, планомерной работе, иными словами, я забочусь не только о собственном благе, но и о благе Иеронима, вашем, в конце концов. Теперь вот и о Николае Палкине пишут, что он был радетелем, отцом народа, благодетелем Пушкина. Значит, отец действовал во благо Александру Сергеевичу? Так получается? Что вы молчите? Мне кажется, вы сейчас обдумываете не ответ мне, а какую штуку выкинуть в духе вашего супруга. Столкнуть меня в пруд хотите? Я угадал?
      — Бросать черта в омут бесполезно, — сказала Аня.
      — Я уже говорил вам о неоднозначности всего сущего, — ответил с усмешкой Пафнутьев. — Черта можно назвать демоном, посвятить ему гениальную поэму, придать его образу прекрасные черты. А после Лермонтова им вдохновился и Врубель, и этот, которого в свое время справедливо выгнали из Союза писателей, а надо было и посадить за его «Доктора Живаго» на старости лет.
      — Послушайте, демон, не надоело вам мутить воду? Летели бы вы, демон, к своей Тамаре!
      Пафнутьев засмеялся, чтобы сбросить напряжение.
      — Мне кажется, Анечка, что вы гораздо талантливее своего мужа. Вы этого пока не знаете, но обязательно узнаете позже, — он перешел опять на свою мягкую, вкрадчивую манеру общения. — Черт не соблазнил вас деньгами, но я могу предложить вам другое, что для вас, конечно, важнее. Я могу вернуть вам… отца.
      — Вы хотите меня удочерить при живом родителе? — спросила Аня.
      — Нет, у меня есть сведения, которые я на всякий случай уже проверил. Можно, конечно, сделать еще генетическую экспертизу. Но это на ваше усмотрение в будущем… Словом, я знаю вашего настоящего отца.
      — Вы все это придумали, — сказала Аня спокойно и твердо. — Вы лжете.
      — Лгать я могу, а придумывать — увольте. Вы легко проверите это, поговорив со своей матерью. Но вот найти своего настоящего отца без меня вы не сможете. А вам этого очень сильно захочется, предсказываю вам. Сейчас, когда вам больше всего хочется увидеть меня плавающим в пруду, вам не до этого. Но с каждым днем вам будет этого хотеться все больше и больше. К тому же я сам бы посоветовал вам его найти. Поверьте мне, он стоит хлопот. Но, повторяю, без меня это почти невозможно. Ваша мать помнит того молодого человека, но он давно живет другой жизнью, и его мама родная не узнает. А я его знаю… Но я беру его, если так можно выразиться, пока в заложники. Итак, вы согласны быть моим информатором, работать на меня? Вы согласны…
      В этот момент и Аня, и Вилен Сергеевич услышали сзади хруст злосчастного крыжовника. За ними стоял неслышно приблизившийся человек и, видимо, слышал последние слова Пафнутьева. Аня почувствовала, какую напряженную работу совершает сейчас мысль Вилена Сергеевича, как его шахматный компьютер просчитывает все возможные ходы. И в тот момент, когда она поняла, что Пафнутьев, наконец, нашел решение, она почувствовала на своей талии его руку.
      — Вы согласны… Вы согласны стать моей любовницей, Анечка? — спросил он с придыханием, как в плохом водевиле.
      — Ах, уйдите противный, несносный Вилен Сергеевич! — спародировала его Аня и оттолкнула его, легонько, как барышня из того же спектакля.
      — Вы разбиваете мне сердце! — Вилен Сергеевич вскочил со скамейки.
      Теперь и он, и Аня позволили себе обернуться. За скамейкой в двух шагах стоял Иероним и внимательно наблюдал за происходящим, можно сказать, из первого ряда партера. Из волос Иеронима торчали два вороньих пера, видимо, атрибуты вождя или старейшины племени. Лицо его было разукрашено боевыми узорами, то есть сажей с пожарища.
      — А я разобью тебе морду, — спокойно, как и положено настоящему индейцу, сказал Иероним.
      Драться он не умел, поэтому сделал самое простое и эффектное. Он сильно толкнул Пафнутьева в грудь. Вилен Сергеевич откинулся назад, завис на какое-то короткое мгновение в промежуточной фазе, а потом рухнул во весь рост в тихий, заросший пруд. В лицо Ане ударил сильный запах сероводорода. В пруду, даже с зеленым шиньоном из ряски на седых волосах, Вилен Сергеевич остался таким же спокойным и обходительным.
      — А водичка холодная, — заметил он, разгребая ряску, на всякий случай, к противоположному берегу.
      Но на этом его приключения не закончились. Из-под старенькой яблони вдруг раздался оглушительный боевой клич индейцев. Головы краснокожих воинов появились над травой, и в несчастного Вилена Сергеевича полетели прошлогодние яблоки, правда, довольно мягкие, почти черные.
      — Бросать черта в омут бесполезно, — повторила Аня. — Там его дом.

      Жизнь Ани, ограниченная мастерской мужа на Австрийской площади и университетом, изменялась так быстро, словно она не сидела над книжками, не говорила с руководителем диплома, не стояла у кухонной плиты, а неслась на реактивном истребителе.
      Пафнутьев, конечно, мерзавец, каких мало. Как далеко он раскинул свои невидимые щупальца? Куда только не залезли хоботки этого насекомого? Никита Фасонов считает его своим главным врагом. Каким-то образом он устроил успех Иеронима на Западе, раскрутил как поп-звезду. Но ведь это невозможно! Существуют же вечные законы эстетики, критерии прекрасного. Она сама сейчас их изучает, чтобы перенести на современные газетные полосы. Фасонов уверен, что работы Иеронима — мазня и халтура, а Пафнутьев делает на них деньги, обеспечивая и себя, и Тамару… Но ведь живопись — это не музыкальная попса. Здесь не может быть «фанеры». Почему же тогда Иероним не может быть свободным от этого негодяя? У него все есть, все под рукой: краски, кисти, холст, мольберт, мастерская…. Все понимающая и готовая прийти на помощь жена, наконец. Почему же он зависим, несвободен?
      Судя по всему, Вилен Сергеевич так же держит мачеху Тамару. Тоже на мягком, очень удобном и уютном поводке. Но попробуй с него сорваться! Он держит крепче стальной цепи и ошейника с шипами.
      Теперь вот Пафнутьев добрался до Ани. Неужели он был знаком с мамой? Или это ложь? Вряд ли он лгал. Это было бы слишком просто и глупо. Пафнутьев знает всех на свете, можно этому верить. Он только не знает, как ему пригодится следующий человек, но уже опутывает его своими щупальцами, заносит его в свой реестр, со всеми его слабостями, дурными привычками, ошибками. Все это пойдет при случае в дело. Кажется, у Толстого в какой-то повести сравниваются смерти человека и лошади. У лошади все идет в дело — мясо, шкура, копыта. Мертвый человек всем в тягость, отвратителен, никому не нужен. Ну, конечно, конюшня! «Холстомер» Толстого. Смерть старого Холстомера и его хозяина. Пафнутьев бы доказал Льву Николаевичу, как правильно использовать человека, чтобы, убив его, уничтожив, все использовать в деле: мясо характера, шкуру его слабостей, копыта дурных привычек…
      Но нельзя же поверить, что папа — не папа, отец — не отец. Ни разу он не только не поднял на Аню руки, он голоса на нее не повысил. Правда, он никогда никого не обидел. Он вообще сторонился людей, кивал им издалека и спешил к себе в музей, где не было посетителей. Так ему только этого и надо было. Он тихий, безобидный человек и подходит на роль…
      Стоп! Так думать — значит поверить Пафнутьеву. А верить ему нельзя, даже если он говорит правду. Такой парадокс. Древняя китайская мудрость на этот счет говорит: если ложное учение исповедует хороший человек, оно становится истинным. Здесь же — наоборот. Если мерзавец говорит правду, значит, это ложь.
      Генетическая экспертиза! Какой бред! Даже если ее настоящий отец… нет, не так… биологический отец — американский миллиардер или султан Брунея, это не имеет никакого значения. Алексей Иванович — ее отец! Почему Алексей Иванович? Что это с ней такое? Не даваться демону, ни на ноготь не уступать ему тела, ни флюида не отдавать ему души. Папа, мой папа. Добрый чудак…
      Аня оглянулась в поисках телефонной трубки. Опять куда-нибудь ее засунул Иероним. Можно было нажать специальную поисковую кнопку на базе, но ей надо было позвонить в это мгновение. Она позвонила по мобильнику.
      — Алло, мама? Привет. Как ты там?… Ничего у меня не случилось, просто решила позвонить. Как папа? Чем занимается? Не ругайся ты на него. Что он тебе сделал? Ну, конечно! Ничего не сделал — это тоже по нашим временам немало. Я бы памятник поставила человеку, который ничего никому не сделал, не навредил. А потом он же, в конце концов, сделал меня. Или тебе этого мало, мама? Что ты замолчала? Неужели я такая уж плохая дочь? Ой, мам, извини, у меня телефон зазвонил. Отыскался, мерзавец, вот тут, под подушкой. Я потом тебе перезвоню…
      Телефон верещал, будто Аня его придушила, облокотившись на диванную подушку.
      — Алло! Здравствуйте, Анечка, — в трубке был сладкий и вкрадчивый голос Вилена Сергеевича. — Мое предложение остается в силе. У вас есть время на размышление…
      — Звоните в ад! Там вас уже ждут! — крикнула Аня и хотела бросить трубку, но, к сожалению, надо было нажимать на красную кнопку, поэтому до нее успели донестись слова Пафнутьева:
      — Хотя бы помяните меня в своих молитвах, нимфа….
      Нельзя молиться за Ирода — Богородица не велит. Жаль, что не успела ему это сказать. За Пафнутьевым все-таки осталось последнее слово.
      Аня залезла с ногами на диван, обложилась подушками и мягкими игрушечными зверями с глупыми мордами. Из всех ее неживых друзей только старая кукла была с осмысленным взглядом. Брюнетка с короткой стрижкой и темными внимательными глазами. Ее подарил ей когда-то дядя Гена. Мама почему-то назвала ее Гаврош. Может, за стрижку? Но с тех пор так и повелось: «Где мой Гаврош? Мама, сшей платье для Гавроша! Я буду спать с Гаврошем». До сих пор старенький Гаврош женского пола был рядом с ней.
      Она взяла с полки умную книгу совсем не по теме диплома. Так было у нее всегда, стоило нагрузиться какой-нибудь важной и необходимой работой, которая требовала всю ее без остатка, и у нее сразу же просыпалась неуемная жажда прямо противоположных знаний. Теперь вот, когда надо было читать общие труды по композиции, специальные работы по оформлению газетных страниц и вырезать для примера эти самые страницы из неподъемной макулатурной пачки, ей мучительно хотелось мудрых мыслей, отвлеченных рассуждений. Дрожащими пальцами алкоголика она листала трактат известного философа-эмигранта и читала наугад, не особенно вникая в смысл написанного, просто слушала музыку чужих мыслей.
      «Грехопадение тревожило человеческую мысль с самых отдаленных времен, — читала она, заранее соглашаясь с автором. — Все люди чувствовали, что в мире не все благополучно и даже очень неблагополучно: „Нечисто что-то в Датском королевстве“, — говоря словами Шекспира, — и делали огромные и напряженнейшие усилия, чтобы выяснить, откуда пошло это неблагополучие…»
      Книга была достаточно толстая, и Аня заглянула в самый конец, чтобы сразу же узнать, откуда же это неблагополучие взялось.
      «…Если разум есть высшее, если мораль есть высшее — Авраам погиб, Иов погиб, все люди погибли: „неизменность“, пропитавшая собой несотворенные истины, как гигантский удав задушит в своих страшных объятиях все живое, даже самого Бога».
      Какие-то страшные слова, которые знать человеку не положено. А некоторым людям, вроде Вилена Сергеевича, читать это вообще противопоказано. Они тогда объявят себя не просто демонами, богоборцами, а господними людьми, инквизиторами, будут раскаленными клещами бороться с «неизменностью». А ведь неизменность, застоявшаяся, как темная вода в пруду, истина — это страшно.
      Даже в обычной человеческой жизни неизменность мучительна. Вот живет самый мелкий из всех людей в своей темной каморке и боится перемен, изменений, вздрагивает от стука, пугается криков. Но в глубине-то души он верит в чудесную, волшебную перемену, преображение. Даже эти глупые плюшевые морды надеются на изменения. Верят, что в каком-то измерении они свободны, независимы, топают мягкими своими лапами по искусственной траве, совершают хорошие и глупые поступки.
      Аню, окруженную сейчас ленью, мягкостью, полудремой, вдруг подхватила какая-то волна. Эта волна забежала далеко вперед от какого-то корабля событий, добралась до Ани и закружила, зашептала. Она не сулила какого-то особенного счастья, а просто обещала перемены, и у Ани от этого чаще забилось сердце, и немного закружилась голова. Она не верила в этот момент в поговорку, что все, что ни случается — все случается к лучшему. Но ее радовало скорее само слово «случается» или «происходит». Одно это казалось ей сейчас чудом.
      Щелкнул замок, пришел муж, и в свете ее новых мироощущений это уже показалось ей событием. Чувствует ли он это? Может, предчувствие перемен разлито в воздухе, как молоко, и все люди давно уже пьют его большими глотками.
      — Здравствуй. Давай поговорим, как в телевизионном шоу. Глупо и занудно. Я, например, созрела, а ты?
      — Здравствуй, — поздоровался он, дав ей закончить, совсем как телевизионный корреспондент на связи со студией. — Ты хочешь поговорить о вчерашнем происшествии в Комарово?
      Ну и дела! Аня сейчас только вспомнила, что они до сих пор не сказали друг другу ни слова по поводу эпизода с Пафнутьевым у пруда. Домой ехали молча, слушали музыку. Потом Иероним выполнял какую-то срочную работу для иностранного заказчика. Аня занималась дипломом, то есть пыталась найти в оформлении какой-то бульварной газетенки принцип «золотого сечения». На следующий день они с утра разбежались в разные стороны. Иероним не завтракал, просто собрался и куда-то уехал и только сейчас вернулся. Это было не удивительно. Странно другое: Аня как-то упустила из виду, что такие происшествия надо как-то обсуждать с мужем, расставлять точки, снимать вопросы, заверять, обещать… До чего же докатился клубок их супружеских отношений. На вопрос — ты любишь его? — она, не задумываясь, сказала бы «да». Но вот спроси ее сейчас — а ты чувствуешь себя его женой, а его — своим мужем? — Аня не ответила бы, задумалась. А может быть, ляпнула бы в сердцах: «Да какие мы муж и жена?! Одна видимость!»
      — Ты знаешь, что Вилен Сергеевич ко мне не приставал? — Аня решилась довести этот разговор до какого-нибудь результата. — Его последние слова были специально предназначены для тебя. Ты слишком плохо для индейца подкрадывался. На самом деле он спрашивал моего согласия по другому вопросу.
      — Это такие теперь хитрые отговорки? — голос Иеронима был довольно равнодушным, но от разговора он не ушел, даже присел в кресло, закурил.
      — Неужели ты решил, что я дала ему повод? Постой. Я, кажется, догадываюсь, куда ты клонишь. Тебя версия с приставанием тоже устраивает. Все нормально, жена ответила отказом, а ты проявил себя, как рыцарь, — так ловко отстоял честь семьи, без драки и крови. Все приняли это как забавное происшествие и детскую шалость. Все так здорово!
      — Допустим, — Иероним кивнул головой. — Какая же у тебя версия?
      — У меня не версия. Вилен Сергеевич говорил откровенно, — Аня увидела, как дрогнула рука мужа, и пепел от сигареты упал ему на джинсы. — Он открыл мне все карты.
      — Забавно, — Иероним состроил кислую гримасу. — Что же тебе поведал любезнейший дядя Виляй?
      Все-таки он был средненьким артистом. Аня заметила, что этот разговор сильно его интересует, особенно информированность жены об их общих делах с Пафнутьевым и мачехой Тамарой.
      — Почему я должна все выбалтывать тебе, если ты ничего мне про ваши совместные делишки не рассказываешь?
      Она употребила слово «делишки» просто так, для эмоциональной окраски, но, видимо, попала в точку. Иероним щелкнул зажигалкой, прикуривая уже прикуренную сигарету. Ему нужно было подумать, прикрывшись дымовой завесой.
      — Стоп! — сказал он, хлопнув себя по коленке. — Ты совсем меня запутала. Не мог дядя Виляй тебе ничего сказать. Если он тебе сказал, то совсем не то, что есть на самом деле. Это в компьютерной программе может произойти сбой, у Пафнутьева такого не случается. В дяде Виляе можно быть уверенным. Разжевать и выплюнуть человека — это пожалуйста, а вот быть с кем-нибудь откровенным — такого за ним не водится. Давай сначала, — он вздохнул и расслабленно откинулся на спинку кресла, словно только что был на волосок от провала, а теперь счастливо его избежал. — Так ты говоришь, что он не приставал?
      — Он меня вербовал в шпионы, — ответила Аня, в душе согласившись с Иеронимом, что касательно подлости Вилену Сергеевичу можно вполне доверять.
      — За кем же шпионить?
      — За тобой. Он спрашивал: согласна ли я информировать о собственном муже? Причем Пафнутьева интересовала любая информация о тебе. Разговоры, записи, работа, любые мелочи… Вот! Надо будет ему обязательно настучать, что ты пепел стряхиваешь на ковер. Интересно, сколько он за это заплатит? Ты не знаешь его расценки?
      — Всего-то! — Иероним разочарованно присвистнул. — Он просто тебя вербовал! Выходит, я зря искупал дядю Виляя и закидал его гнилыми яблоками.
      — Конечно! Можно сказать, смешал с грязью такого человека, даже матерого человечищу! Вилена Сергеевича интересовало исполнение тобою супружеских обязанностей, твое пищеварение, моешь ли ты руки перед едой, ковыряешься ли в зубах… Ты не вел в детстве «Дневник наблюдений природы»? Очень жаль. А я аккуратно вела, заносила в графы облачность и направление ветра. Верила, дура, что помогаю этим науке, и мой «Дневник» потом отправят метеорологам. Так что у меня есть определенный опыт. Теперь заведу «Дневник наблюдений мужа». Температура, давление, скандальность, сексуальная озабоченность… Все по графам, по дням, по науке. Ты не против, если уровень твоей сексуальности я буду обозначать стрелочкой?…
      — Прекрати паясничать! — не выдержал Иероним.
      — Разве это я паясничаю? — удивилась Аня. — Паясничаешь ты! Версия с приставанием тебя устраивала, но и от вербовки меня в стукачки ты тоже не отказался. Нормально, приемлемо… Можно жить дальше. Ведь Вилен Сергеевич уже законченный негодяй, его не исправишь. А совместные дела… делишки у вас очень выгодные. Поэтому ты хоть и ведешь себя экспрессивно, размахиваешь руками, кричишь, обвиняешь, а на самом деле со всем этим смирился, согласился.
      — Видишь, как ты все хорошо понимаешь. Прямо, как в фильме с Гибсоном, где он научился читать женские мысли. Ты читаешь мужские. Поздравляю!
      — Если бы так! Представляю, какая пытка услышать вдруг все твои сокровенные мысли.
      — Неправда! — Иероним вдруг вскочил, и Аня испугалась, что сейчас он выкинет очередной трюк, чтобы избежать откровенного разговора. — Мысли любого человека — это его ад. Но среди всего этого хаоса, путаницы мысли о тебе всегда были святыми для меня! Никогда я не допускал даже оттенка, тени дурного в отношении тебя. Да я на Бога позволяю себе роптать, но только не на тебя…
      — Так почему же, Иероним, ты все делаешь для того, чтобы мы расстались?
      Иероним заходил по комнате, подбирая какие-то мелкие вещи, зажигалку, сигареты, мобильный телефон. Аня понимала, что от такого разговора он уже не сможет отгородиться своей работой. Ему надо уйти в этот вечер из дома, чтобы отмолчаться, не сказать лишнего, а точнее, главного.
      Уже в дверях он остановился и сказал, глядя в сторону, будто говорил не Ане, а кому-то стоявшему в противоположном углу.
      — Ты пропадешь со мной, — он замотал головой, как бы отгоняя какие-то мысли. — Но я не могу… Не могу сам… Я слишком слаб для этого…

      Для написания диплома Ане приходилось пачками закупать газеты, а потом внимательно их рассматривать на предмет эстетики газетной полосы. Хорошо еще, что не надо было их читать. Но в последнее время в глаза ей бросилось резкое падение оформительской мысли в нашей прессе, хотя она и раньше не высоко летала. Тогда Аня удосужилась, наконец, познакомиться с содержанием. Ей сразу все стало ясно — началась очередная избирательная кампания. Газеты на глазах глупели или прикидывались, и это отражалось даже на их оформлении.
      Как будто ничего не случилось несколько дней назад на даче в Комарово, к ним на Австрийскую площадь заехали мачеха Тамара и Пафнутьев. Тамара была на редкость немногословна, а Вилен Сергеевич был так же обходителен и галантен, как обычно. «Как с гуся вода», — подумала про него Аня, хотя ей показалось, что от Пафнутьева слегка попахивает болотной водицей. Но, может, у Вилена Сергеевича просто была такая парфюмерия.
      Хотя гости приехали к обеду, но обедать не стали. Тамара сказала, что сегодня они приглашены на светский вечер, а в приглашении, кроме требований относительно одежды, рекомендовано «быть голодными». От кофе не отказались. Вилен Сергеевич тут же стал сооружать комплимент в адрес Аниных кулинарных талантов, но Тамара перебила его. Пусть лучше Вилен сообщит вам одно преприятнейшее для членов семьи Лонгиных известие.
      — Эта блестящая идея принадлежит Тамарочке, — первым делом подчеркнул Пафнутьев. — Я всего лишь слепое орудие в этом деле. Как вы, наверное, заметили, началась избирательная кампания в Госдуму.
      — В самом деле? — совершенно искренне удивился Иероним. — Как летит время! Совсем недавно я опускал бумажку в урну. И вот опять!
      — Наверное, это были не та бумажка и не та урна, — успокоила его Аня.
      — Так вот, я, с подачи Тамарочки, разумеется, предложил Российской коммунистической партии в качестве предвыборного мероприятия организовать выставку работ Василия Лонгина «Наше светлое прошлое». Надо сказать, что они не сразу восприняли эту идею. Современные коммунисты уже успели обюрократиться, отвыкли от живой работы с избирателем. Тогда я зашел с другой стороны… Не буду вас утомлять долгим рассказом. Пришлось помахать перед ними палкой, как перед ленивой собакой. Сначала только мордой водит, потом зубами клацает, вот уже побежала за ней, а теперь попробуй — отбери. Вот и мои бывшие соратники теперь вцепились в эту идею, считают своей и только меня поторапливают. Одним словом, работы будут выставлены в корпусе Бенуа Русского музея! Мог ли Василий Иванович мечтать об этом! А ведь он достоин этого! Жаль только, руководство музея отказалось разместить в этом корпусе знаменитое полотно «От Октября до XXVI съезда». Я самолично нашел место, где могла бы висеть работа, но они сказали, что в Русском музее всегда самой большой картиной был «Медный змей» Бруни, весь мир об этом знает, и они не хотят отдавать приоритет другой картине даже на время недельной выставки…
      — Есть гораздо меньший вариант этой работы, — сказала мачеха Тамара, — только не помню, в каком ДК. Выборгском или Всеволожском? Где-то в области.
      — Поищем, поищем, — Вилен Сергеевич тут же сделал запись в электронной записной книжке. — Имеющихся работ Василия Ивановича явно недостаточно. Работы последнего периода художника сгорели при том ужасном пожаре.
      — Самая последняя работа отца сейчас у меня в мастерской… — предупредил Иероним и осекся.
      Видимо, он вспомнил свое скромное участие в автопортрете Лонгина-старшего, которое дало сюжету картины явный адюльтерный поворот. Но Тамара и Вилен Сергеевич не бросились тут же к картине, а согласно кивнули. Пафнутьев опять сделал пометку в записной книжке.
      — Я уже подключил к поиску Союз художников, моих бывших соратников по партии. Никита Фасонов обещал несколько работ своего учителя. Скульптор Морошко сказал, что знает еще два места. У адвоката Ростомянца есть картина с дарственной надписью… Наберем, наберем. Для корпуса Бенуа наберем, — можно было подумать, что Пафнутьев сейчас говорил про грибы. — Я думаю, что нам необходим оргкомитет выставки, где у каждого члена будут свои определенные обязанности. Председателем предлагаю Тамару Леонидовну как вдову художника…
      — Предлагаю Иеронима назначить сопредседателем, — заметила Тамара, с тревогой посмотрев на пасынка.
      — Нет, нет, увольте меня от всяких организаций, — замахал руками Лонгин. — Пусть Тамара председательствует. Никакой ревности к памяти отца у меня нет и быть не может. Я и так готов выполнять все от меня зависящее, чтобы выставка состоялась.
      — Тогда, с вашего позволения, я займу должность ответственного секретаря, — предложил Пафнутьев, и все согласно закивали. — Анечка, вы не согласились бы взять на себя информацию, рекламу и связь с прессой?..
      Подумать только! Раньше картины Василия Лонгина были везде: в альбомах, открытках, календарях, школьных учебниках… И вот… почти ничего. Как быстро исчезает из нашей жизни вчерашняя история. И нет ничего удивительного, что в классический период греки знали про своего Гомера не больше нашего. История недавних времен, наверное, никогда не представлялась людям большой ценностью. Поэтому человечество обречено не только добывать в поту свой хлеб насущный и рожать в муках, но и копаться в земле в поисках черепков и так доподлинно и не узнать никогда, где в действительности находилась древняя Троя…
      — Скорее всего, это обычный человеческий страх, — сказал Иероним.
      Они ехали с Аней в военный поселок Свербилово, где в Доме культуры когда-то висела картина Василия Лонгина. Ехали на всякий случай, почти наугад. Один знакомый вспомнил, что был в этом поселке на военных сборах лет двадцать назад и видел в местном ДК полотно «Политбюро ЦК КПСС на балете „Лебединое озеро“».
      — В России двадцатого века прошлое было слишком опасно, — продолжал Иероним. — Люди старались избавиться от него, как от улик преступления. Забывали предков, уничтожали семейные архивы, зарывали свои корни поглубже.
      — А по-моему, в России были просто слишком маленькие жилые площади, чтобы историю превращать в антиквариат, — ответила Аня.
      По обеим сторонам шоссе тянулись поля, которые в любое время года, при любом политическом режиме, выглядели запущенно, затрапезно. Не было никакого желания остановить машину, вырвать из земли молодую морковку или оторвать мягкий, незадубелый еще капустный лист.
      Направо между полями шла оранжевая, как у Ван Гога, грунтовка. Уходя дальше от шоссе, она постепенно темнела и, подходя к дальней деревеньке, становилась такой же черной, как ее дома. По дороге бежал человек в ватнике и сапогах. Вернее, он пытался бежать, но мешок на плече позволял ему двигаться едва ли не средним шагом. За ним точно с таким же мешком гнался другой человек, в таком же ватнике и сапогах, но в кепке. Второй догонял первого и бил свободной рукой, стараясь попасть по голове. Нанеся один удар, он отставал, но опять нагонял убегавшего и бил опять. Мешки они не выпускали из рук ни на мгновение.
      — Мужчина и женщина, — сказал Иероним, когда эта сценка осталась позади.
      — Как ты их различил? — спросила Аня. — Тот, кто бил, тот мужчина?
      — Почему ты не носишь очки? Стесняешься? Давай закажем хорошие контактные линзы.
      — А зачем?
      Они разговаривали странно, одними вопросами.
      — Что значит «зачем»? Чтобы видеть окружающий мир, чтобы мужчину отличить от женщины, волка от собаки…
      — Ты считаешь, очень важно было сейчас рассмотреть, что мужчина бьет женщину?
      — Не совсем понимаю твой вопрос, — ответил Иероним, — но, допустим, важно.
      — Это может быть важно только в одном случае, — Аня рассеянно глядела вперед на дорогу, но сузила сейчас глаза так, как будто смотрела на доску в университетской аудитории. — Увидев, что бьют женщину, следует остановиться и защитить ее. Вообще же на драку, грязь, убожество и нищету лучше смотреть плохим зрением. Впрочем, для роскоши, излишества, жлобства тоже вполне сойдет близорукость. Близорукий видит слегка размытую картину бытия, границы вещей зыбки и нечетки. Так рисуют мир твои любимые импрессионисты?
      — Так, но только они не все и не всегда мои любимые.
      Некоторое время они ехали молча. Судя по спидометру, они делали около ста километров в час, но раскинувшиеся по сторонам поля скрадывали скорость. Казалось, они еле тащатся, а спидометр неисправен.
      — Ты это на меня намекала? — спросил Иероним, и Аня не сразу поняла, о чем он. — Ну, про мужчину и женщину. Ты считаешь, что я должен был остановиться, бежать за ними, вмешаться в драку? А если это был сторож, который гнался за вором?
      — С мешком на спине? — усмехнулась Аня.
      — Хорошо. Тогда, предположим, что это какая-нибудь мерзавка, и ее вообще убить мало.
      — Конечно, — согласилась Аня. — Может, она ему изменила с бригадиром растениеводов прямо на защищенном грунте.
      — На защищенном грунте?
      — То есть в теплице.
      — А ты откуда это знаешь? — спросил муж.
      — Про теплицы я как-то писала в одну районную газету, делала контрольную по «Репортажу».
      — Нет, я про секс на защищенном грунте.
      — Это я, прошу прощения, нафантазировала, — пожала плечами Аня.
      — А-а-а! — протянул Иероним. — Я-то подумал, что у крестьян принято трахаться в теплицах… Ладно. Твоя версия даже ближе к реальной жизни. Может, она ему изменила? А я должен был остановиться и защищать ее от заслуженного наказания?
      — А я думала, что женщин вообще-то не бьют даже за измену.
      — Бьют, бьют, — авторитетно возразил Иероним. — Всегда били. Отелло — Дездемону, Хосе — Кармен…
      — Женщин не бьют, — опять повторила Аня. — Их убивают. Это большая разница.
      — Скажешь тоже! — отозвался Иероним. — Поставить под глазом синяк или лишить жизни? Есть разница?
      — Разница огромная. Убить, но не оскорбить, не унизить. Вот в чем разница.
      — А убийство не оскорбляет?
      — Нет.
      Опять возникла пауза, которая измерялась не минутами, а километрами.
      — Хорошо, — первым ее нарушил Иероним. — Тогда предположим, что мужчина с мешком убивал эту женщину… с мешком. Просто, он делал это неумело, не все сразу у него получалось. Постепенно он ее убьет, без всяких оскорблений. Тебя это успокоило?
      — Я и была спокойна, — отозвалась Аня. — Это почему-то тебя так мучило несколько километров.
      — Мне показалось, что ты недовольна моими действиями.
      — Ты не действовал, а рассуждал, — возразила Аня. — А твоими рассуждениями я вполне довольна.
      На развилке их остановил гаишник. Иероним вышел с документами из машины. Аня, не слыша их разговора, пыталась угадать по выражению лица гаишника, когда он попросит денег и сколько. Провинциальный патрульный был толст, видимо, добродушен, с лица его не сходила довольная улыбка. Муж тоже улыбался, правда, несколько потерянно.
      — Так, ты говоришь, убийство не унижает? — переспросил Иероним, трогаясь и оборачиваясь по своей дурацкой привычке назад, будто в машине не было зеркал заднего вида. — Убийство не унижает. Что же тогда унижает?.. Но ведь есть на свете такие люди, одно общение с которыми, только разговор с ними уже унизителен, — Аня заметила, как побелели суставы его пальцев, вцепившихся в руль. — Что разговор! Само существование этих людей унизительно, оскорбительно, неправомерно для тех, кто с ними знаком, кто их знает…
      — Ты кого имеешь в виду?
      — Неважно… Выходит, этот человек, оскорбляющий собой весь божий свет, всех людей, знавших его, даже траву, по которой он ходил, яблоко, от которого он откусывал, не будет унижен никогда. Ведь его невозможно унизить словом, действием. Он скользок, как змея, увертлив, гибок. В крайнем случае, он скинет старую кожу, и оскорбления как ни бывало. Если я… неважно… кто-нибудь другой убьет его. Даже убийство его не оскорбит, по-твоему? Может, для него это еще и большой подарок будет? Шанс на спасение? Ведь так?
      — Слушай, Иероним, давай не обсуждать такие вещи сейчас. Никакой достоевщины за рулем. Ты понял меня?
      Поселок Свербилово состоял из двух пятиэтажек, нескольких некрашеных деревянных домиков с маленькими огородами, двух ларьков со «Спрайтами»—«Сникерсами», автобусной остановки и желтого здания с колоннами в стиле советского классицизма.
      — Дело архитектора Кокоринова живо, — сказала Аня. — Вот отчего он, бедный, успокоиться до сих пор не может, ходит призраком по Академии художеств.
      — Помнишь, значит? — Иероним даже руки ее коснулся благодарно.
      — Я все помню.
      — Я тоже. Наша первая встреча.
      — Было жутко мокро и ветрено. Было очень необычно, интересно и… холодно.
      — Это у тебя такая первая встреча, — Иероним улыбнулся. — У меня немного другая.
      — Неужели два человека встретились друг с другом в разное время? Разве такое возможно? — удивилась Аня.
      — Выходит возможно. Я впервые увидел тебя странной девушкой, которая вдруг решила не отдавать пальто клиенту…
      — Значит, ты видел эту сцену?
      Иероним понял, что проболтался самым глупым образом. Он давно дал себе зарок не говорить Ане, что он стоял тогда у стеночки в полумраке и наблюдал за храброй девчонкой. Он убеждал себя, что ему нечего стыдиться своей пассивной роли, ведь он художник, а не супермен. Его дело смотреть, схватывать пластику, линию, краски, оттенки. Прямолинейные, примитивные поступки не для него. Если бы он был смел, решителен, быстр, силен, он не был бы художником, творцом. Все это Иероним понимал, но решил, на всякий случай, не говорить об этом Ане. А сегодня, когда вдруг вспомнился Дворцовый мост, летящий в лицо ветер с дождем, призрак архитектора Кокоринова, он размяк, рассиропился и… проболтался.
      — Я понимаю тебя, — неожиданно спокойно сказала Аня. — Ты подумал: а вдруг девушка не права? Чего ей, собственно, нужно? Вот же номерок, вот пальто, вот стоит клиент. Тычет ей в лицо растопыренными пальцами, сейчас начнет бить. А если она не права? Может, она напутала что-то? Лучше смотреть издалека, не привлекая к себе внимание. Что смог бы написать Верещагин, если бы сам участвовал во взятии Шипки?
      — Верещагин, между прочим, утонул на крейсере «Петропавловск» во время русско-японской войны. Подорвался на мине…
      — Были, значит, художники, — тихо сказала Аня.
      Иероним подумал, что все кончено. Сейчас она выйдет из машины и уйдет на железнодорожную станцию, на шоссе, из его жизни. Произойдет, наконец, то, к чему он стремился все это время и чего он так боялся.
      — На здании Дома культуры амбарный замок, — словно не было никакого разоблачения и обидных слов про утонувшего Верещагина, сказала Аня. — Это видно даже мне, с моей близорукостью. Будем ждать вечернего киносеанса? Посмотрим афишу?
      — Ну, уж нет. Поищем директора ДК, сторожа. Кто-то должен тут быть? — Иероним решил действовать активно. — Думаю, культработник у них — второй человек в поселке, после продавщицы «Сникерсов». Значит, надо искать его в больших домах. Слава богу, их всего два. Поехали?..
      У стоявших окно в окно пятиэтажек не было ни играющих детей, ни орущей молодежи, ни бабулек на скамейках. Иероним притормозил у крайнего подъезда. Аня вышла из машины, чтобы позвонить в первую дверь, а заодно размять занемевшие ноги. Она подняла глаза на фасад дома. У нее после одного случая выработалась привычка вглядываться в чужие окна, складывать из светящихся окон буквы. Но до вечера было еще далеко. Окна не светились электрическим светом. В них не было стекол, а кое-где и деревянных рам. Дом смотрел на Аню пустыми глазницами. Она обернулась. Дом-близнец был также слеп. Ане стало так неуютно, что она поспешила сесть в машину.
      — Какой-то Тарковский, — сказал Иероним, которому тоже не очень хотелось выходить из машины. — Какая-то Зона. Где только нам найти Сталкера?
      Словно в ответ ему, прокричал петух. На подоконник крайнего окна откуда-то из темных покоев вылетел обыкновенный белый кочет с красным, свалившимся на сторону гребнем, и желтым недоверчивым взглядом.
      — Вот тебе и Сталкер, — засмеялась Аня. — Нечисть здесь точно не водится. Интересно, он клюется?
      Иероним пожал плечами, вылез из машины, опасливо глядя на петуха.
      — Есть кто-нибудь живой?! — крикнул он бойницам окон.
      Петух захлопал крыльями и прокукарекал опять.
      — Хватит орать, — послышался хрипловатый голос, обращенный не то к Иерониму, не то к петуху.
      В том же окне показался серенький и по одежде и по цвету лица старичок, но в ярко красной кепке-бейсболке. Рукой он смахнул петуха с подоконника, будто им двоим не хватило бы места, и приветливо кивнул приезжим.
      — Из районной администрации пожаловали? — спросил он.
      — Нет, мы из Питера.
      — Вот я и смотрю, больно машина для наших богатая. Значит, из области к нам пожаловали?
      — Вы не поняли, нам нужен директор Дома культуры или кто-нибудь еще с ключами.
      Старичок снял свой причудливый головной убор, провел ладонью по седой голове и надел бейсболку уже козырьком назад.
      — Понятненько, будете у нас в Доме культуры казино организовывать, чтобы людей сподручнее обкрадывать.
      — Так у вас тут люди есть! — обрадовался Иероним. — А где же они все?
      — Где же людям быть? — засмеялся глупому вопросу старичок. — По домам сидят или в огородах стоят копчиками в небо. Известно где! Пашка с Матвеем уже давно на бровях, друг друга подпирают, как две горбылины. Надька ларек свой закрыла, за товаром уехала. А вам Степаныч нужен, наш волостной. Только ему взятку давать бесполезно, он ничего сам не решит. Вам надо в район ехать за разрешением.
      — За каким разрешением? — не понял Иероним.
      — Ну казино без санкции открыть нельзя. Разве вы не понимаете?
      Аня опять вышла из машины, ей тоже захотелось поговорить с забавным старичком.
      — Дедушка, вы тут все знаете. В Доме культуры вашем должна быть картина «Политбюро смотрит балет „Лебединое озеро“». Не припомните?
      — Ишь, какая пригожая девчушка, — сказал старик, умиленно глядя на Аню. — Жена твоя или по-другому?
      — Жена, — ответил Иероним, почему-то печально вздохнув.
      У старика была странная манера — на вопросы он отвечал не сразу, попутно сам спрашивал, отвлекался, но все-таки возвращался опять к теме разговора.
      — Висела такая картина. В фойе висела, точно помню. Хорошая такая картина. Мордатых этих я не очень жаловал, а вот балеринок хорошо помню. Беленькие такие, аккуратные, как медсестры в центральной районной больнице.
      — А сейчас она где? — спросил Иероним.
      — У меня в сарае прялка финская стояла. Да не целиковая прялка, а колесо и палка. Думал, в печке ее сжечь, но каждую зиму забывал. А тут приезжали из музея у старух рухлядь покупать. Мне за эту прялку поломанную двести рубликов дали…
      — Вы скажите, пожалуйста, где нам директора Дома культуры найти? — перебила его Аня.
      — Или другое дело, — продолжил невозмутимый старик, торчащий из своего окна, как пародия на экранизацию русских сказок. Вместо красочных наличников — выбитая рама, вместо платка или кокошника — красная бейсболка. — Жил у нас финн один, Айрикайнен, старый уже был. Так он служил в НКВД, ездил раньше по области, запрещенные картины сжигал, книги. Рассказывал, что картины ничего себе горят, быстренько, а вот книги не больно-то разгораются. Он тогда молодой был, нетерпеливый, а надо было стоять над костровищем и книгу палочкой листать, чтобы она до конца прогорела.
      — Рукописи не горят, — согласилась Аня. — Картину эту его отец нарисовал — Василий Лонгин. Сейчас выставка его устраивается.
      — Художник этот, отец его, — кивнул старик на Иеронима, — все мордатых рисовал?
      — Нашу историю, в основном. Первых лиц… Вот вы бы приезжали на выставку, посмотрели, молодость свою вспомнили.
      — Моя молодость не с ними, — нахмурился дед. — Моя молодость с другими. Смотреть мне там нечего. И курей своих я бросить не могу. Видали, какой у меня курятник?
      — А что же с домами случилось, дед? — спросил Иероним.
      — Известно что. Гарнизон уехал, дома оставил. Отопление и электричество выключили. Люди, правда, тут еще жили. Помыкались они, помыкались, жалобы пописали и перебрались кто куда. Мой дом самый ближний к большим домам. Вот я его под курей и приспособил…
      Иероним выругался про себя, сел в машину и махнул Ане рукой, что нечего больше со стариком время терять. Но когда она разворачивался, старик закричал:
      — Любовь Михайловна вам нужна! Вон там она живет. Видите, рябина поломанная? Туда и держите, но только у калитки кричите погромче. У нее собака злая, во двор не пустит, а лает громко. Так что вам ее перекричать надо…
      Картину нашли на чердаке, под плакатом «Да здравствует социалистическая демократия!» и старыми радиаторами отопления. Брежневу кто-то пририсовал окладистую бороду, Суслову затушевал стеклышки очков, а над примой Большого театра и вовсе поглумился. Но Иероним сказал, что это пустяки и он все подправит. Любови Михайловне он дал за хранение картины двести рублей. Она попыталась поторговаться, но он твердо стоял на своем:
      — Я ваши расценки знаю, — сказал он уверенно.
      На обратном пути Аня дремала на заднем сиденье или только делала вид. Она вспоминала неуютный фасад заброшенного дома, пустые глазницы, смотревшие на нее странно зловеще, и повторяла про себя:
      — Вот и все… Свет погас. Круг замкнулся.

      В этой поездке Аня все для себя решила. Вернее, у нее было странное ощущение, что все решено без нее. Каждая влюбленная пара, супруги, просто люди, живущие какое-то время вместе, окружены вещами, словами, привычками, воспоминаниями, понятными только им одним, значимыми исключительно для них. Вот это окружение Ани и Иеронима, их особый мир, давно начал трансформироваться, изменяться. Ане казалось, что мир любви меняется на что-то другое, осталось еще несколько красок, оттенков, и скоро все сложится заново, как в калейдоскопе.
      Конечно, пустой дом находился в Свербилово, а реальный «корабль» стоял на улице Кораблестроителей в Петербурге. Но в их с Иеронимом мире у них был один общий фасад. Только теперь на нем не горело, высвеченное теплым домашним светом, ее имя. Лишь темные квадратные дыры, сквозняк, сырость и запустение. Все сложилось по-новому, и любви больше здесь нет.
      Иероним это тоже понимал. Он был растерян, как нескладный папаша, прищемивший пальчик своему малышу. Что-то нужно было делать: лить холодную воду, мазать йодом, заговорить, отвлечь, взять, наконец, ребенка на руки… А он растерянно хлопал глазами и ждал, чем все это кончится.
      Правда, еще над ними висела выставка Василия Лонгина. Совместная работа не сближала Аню и Иеронима, а, наоборот, уводила их отношения в другую область, где они словно репетировали новый вид общения друг с другом. Любовь уходила, но взаимопонимание осталось. Не сказав друг другу ни слова о предстоящем разрыве, они поняли, что все закончится после выставки.
      Работы оказалось на удивление много. С трудом удалось набрать картин Лонгина даже для небольшого флигеля. Пришлось заполнить некоторые пустоты графическими работами Василия Ивановича. Многие полотна нуждались в быстрой реставрации, например, «Политбюро» из Свербилово. Этим занимались Иероним с Никитой Фасоновым. Аня бегала по редакциям, договаривалась с телевидением, радиостанциями. Суетились, хлопотали и скульптор Морошко, и адвокат Ростомянц. Но вся эта беготня никогда не превратилась бы в реальную работу, если бы не Вилен Сергеевич Пафнутьев. Он мягко, ненавязчиво направлял, подсказывал, контролировал. Как-то он позвонил Ане во втором часу ночи, минут пять извинялся, расшаркивался в трубку, а потом напомнил ей, что хотя редактор вещания отказался с ней встречаться, но ему уже позвонили, и, значит, он готов принять ее.
      Коммунисты особого участия в организации не принимали. Но ближе к открытию выставки активизировались. Накануне вернисажа они устроили последний смотр картин. Приехало несколько очень вежливых господ, видимо, из плеяды Вилена Сергеевича. Экспозиция была ими, в основном, одобрена, за исключением двух полотен: «Никита Сергеевич Хрущев во время дружественного визита в Афганистан» и автопортрет художника с женой. По поводу первой картины они заметили, что роль Хрущева в истории России по преимуществу отрицательна и деструктивна, а вторая картина написана в иной художественной манере, к тому же не закончена — Иероним замалевал третью фигуру серым пятном, неотличимым от прежнего.
      Тут оргкомитет выставки из родных и близких художника принял боевую стойку. Фигуру Хрущева взяли под защиту, как одну из страниц отечественной истории и зрелого творчества Лонгина. К тому же всем было жалко изображенного на полотне афганского слона. Он очень живенько смотрелся среди представленных на выставке граненых физиономий.
      В защиту автопортрета резко выступил сын художника. Он заявил, что автопортрет венчает собой все творчество Лонгина-старшего. Это художественный итог, его творческое завещание. Незаконченность последнего полотна сама по себе замечательна и художественно оправдана. Если кому-то не нравится последний штрих художника, тот может быть в срочном порядке заменен другим политическим спонсором, который и к Никите Сергеевичу относится лояльнее.
      Тамара Леонидовна Лонгина горячо поддержала пасынка. Она сражалась за свое собственное изображение, а потом у нее уже все было продумано, начиная от фотографии на глянцевой обложке до интервью телевидению возле последней картины мужа.
      Как обычно, Вилен Сергеевич всех успокоил, каждому нашел нужные слова, к каждому подобрал ключики, примирил позиции, нашел массу аргументов. Все остались довольны, и выставка состоялась.
      — Мачеха пыталась у меня выведать, как ты будешь одета на вернисаже, — сказал с утра Иероним. — Откуда мне знать? Особенно ее интересовало — не будешь ли ты в красном? Я так понял, она хотела оставить этот цвет за собой.
      У Ани было приготовлено для этого случая простое с виду, но дорогое платье темно-лилового цвета. Но, услышав про такие светские тонкости, она метнула его обратно в шкаф, натянула красную футболку и черные джинсы.
      На канале Грибоедова с утра толпился народ. Раньше всех подтянулись старички и старушки с красными бантиками на груди. Они вели себя активно, но организованно. Но привычка к пикетам и группам протеста скоро дала о себе знать. С проплывавшего мимо прогулочного катера невыспавшийся моторист громко помянул их коммунистическое прошлое, и в ответ ему грянул залп береговых орудий, правда, давно уже снятых с вооружения.
      Джипу Иеронима тоже досталось под горячую руку. Но кто-то из информированных подсказал старикам, что это сын художника Лонгина. Тут же старушка в берете вспомнила, что у Маяковского тоже была иномарка, а он был лучшим пролетарским поэтом, по мнению Сталина. Это был серьезный аргумент, и на выходящего из машины Иеронима первые посетители выставки смотрели уже поприветливее. Аня вообще своей красной футболкой сошла за свою. Но вдруг огромные двери чуть приоткрылись, и на крыльцо вышла вдова художника. Она была встречена несколько скрипучим возгласом всеобщего восхищения и резким подъемом коммунистических настроений.
      Дело в том, что мачеха Тамара была в ярко красном, ниспадавшем свободными складками, платье. Одно плечо ее было обнажено, как на картине «Свобода на баррикадах», и переходило в одностороннее, глубокое, на грани риска, декольте. Утренний ветер, гулявший по каналу Грибоедова, развевал ее алое платье, как пролетарское знамя. Платье реяло на ветру в сторону Казанского собора, со стороны же Спаса на Крови оно обтекало ее недурную фигуру. Какому-то старичку стало плохо, к нему подбежали сразу несколько бабулек и насовали ему в открытый от изумления рот валидол, нитроглицерин и еще какое-то новое импортное средство, которым бесплатно снабжала их партия.
      Если бы Тамара произнесла с крыльца: «Братья и сестры! Я поведу вас на Восток, в Индию духа!», они безропотно пошли бы за ней, легко умирая в пути с ее именем на губах. Но она косо поглядела на них и неприветливо пробормотала:
      — Где эти козлы-телевизионщики? Обещались, как минимум, три канала, а не видно ни одной ср… камеры…
      — Кто это? Кто? — прокатилось в маленькой толпе. — Вдова?.. Сама вдова?… Наша… Как она телевизионщиков!.. Наша… Она в партии состоит?… Надо принять… Наша…
      — Пойдем, они, кажется, очень неудачно разместили автопортрет отца, — сказал Ане Иероним. — Я в прошлый раз с ними ругался. Называется — музейные работники! Мачехе и дяде Виляю на это наплевать, а мне нет. Пойдем, посмотрим…
      Аня и Иероним прошли внутрь. Недалеко от входа стояли Никита Фасонов, скульптор Морошко, адвокат Ростомянц и еще какой-то музейный работник. Они заметно нервничали, озирались по сторонам и машинально жались к портрету Леонида Брежнева, целующегося с бородатым Кастро. Аня тоже ощутила себя не совсем уютно, когда почувствовала себя в перекрестье взглядов-прожекторов Иосифа Сталина и Феликса Дзержинского. Только музейный работник был спокоен и деловит.
      — Мы давно пришли в нашей работе к правилу «обратной статистики», — говорил он голосом профессионального экскурсовода. — Чем большую площадь занимает выставка, тем меньше картин должно быть на ней представлено. И наоборот… Это особенности человеческого восприятия…
      Опять появилась краснознаменная мачеха. На этот раз она искала Вилена Сергеевича.
      — Не видно телевизионщиков, а теперь пропал Пафнутьев. Вы его не видели?
      — Только что с ним разговаривал, — ответил Никита Фасонов. — Он, кажется, пошел за каталогами выставки.
      — Боже мой, их еще не привезли?! Какой ужас! — воскликнула Тамара. — Я думала, все уже на месте. Этот день мне слишком дорого станет!
      — Тамарочка, не нервничайте, — попробовал успокоить ее Афанасий Морошко. — Нервные клетки не восстанавливаются.
      — По последним научным данным, восстанавливаются, Афанасий Петрович, — поправил его адвокат Ростомянц. — Так что нервничайте, Тамара Леонидовна, на здоровье!
      — Спасибо, — мачеха сделала реверанс юристу.
      Аня впервые видела Тамару такой порывистой, динамичной. Мачеха суетилась, кружила по залу, опять подходила к беседующим мужчинам. Вот что одежда делает с человеком! Мачеха в красном колыхалась во все стороны, как костер на ветру. Партия руководит народными массами, а платье — женщиной.
      — Но где же наш Вилен Сергеевич? — опять спросила мачеха Тамара. — Куда он запропастился? Кто-нибудь поищите его! Без него же никак нельзя! Кто последним видел Пафнутьева?
      — Тамарочка, Вилен всегда там, где надо, — опять попытался успокоить ее Морошко. — Не заблудился же он. Сейчас появится…
      — А где Иероним, Анечка? Теперь этот куда-то исчез, — опять раскапризничалась Тамара, прохаживаясь под портретами великих мира сего. — Следите, пожалуйста, за своим мужем. Как бы он не выкинул чего!
      — Разве я сторож мужу моему? — отозвалась Аня.
      Мачеха Тамара, наверняка, оставила бы последнее слово за собой, но что-то стукнуло в дверь. В щель проскочил сначала яркий солнечный луч, а потом просунулась тощая спина, бритый затылок и камуфляжное кепи. Человек вошел вперед спиной, а его кепи — вперед козырьком. Без всякого почтения к историческим дверям, он опять стукнул их чем-то длинным, некомпактным. Наконец он продрался через тяжелые створки и втащил внутрь лампу и штатив.
      — Трудно дверь подержать? — спросил он кого-то, еще невидимого.
      Дверь опять открылась, на этот раз шире, и в дверном проеме показалась девушка и человек-камера. За ними тут же сунулись старички с красными бантами, но кто-то невидимый сдержал их сердитым окриком, обычно адресуемым к несовершеннолетним, — «Вам еще рано!» — и плотно затворил дверь.
      Телевизионщики поднялись по лестнице, глядя глазами-объективами мимо толпившихся людей. Но мачеху Тамару они не могли не заметить.
      — Ее обязательно сделай, — сказала девица оператору, указав пальчиком на красную вдову.
      — Между прочим, я — Тамара Лонгина, — сказала обиженная сугубо профессиональным вниманием мачеха.
      — Очень приятно, — сказала девица, быстренько пробегая глазами картины. — Пятая кнопка. Милютина.
      — Кеша! Сталин, Ворошилов, Молотов…
      А Берии нигде нет? Жалко. Хрущев? На слоне? Рядом? Поглядим…
      Милютина была остроносенькой, темненькой, ничем особым не примечательной девицей, если бы не подкрашенная красная прядь волос. Сегодня все были в красном.
      — Кеша! — журналистка ткнула пальцем в грудь вождя народов. — Наезжай на Сталина!
      — На него наедешь, — проворчал оператор. — Лера, давай Котовского снимем. А что? Хорошая картина! Котовский в тюремной камере делает гимнастику.
      — Кеша! Не будь уродом! У нас сюжет на три минуты. Какая гимнастика? — тут Милютина увидела двойника Котовского скульптора Морошко. — Глянь! У этого с Котовским общий визажист. Молодой человек! Можно вас на минутку?
      — Я, вообще-то, не такой уж и молодой! — запротестовал Афанасий Петрович. — У меня, слава богу, внуки уже.
      — В ящике будете молодым, — сказала журналистка, подводя скульптора к картине с Григорием Котовским.
      — Простите, не понял? — побледнел Морошко то ли от возмущения, то ли от страха.
      — Я имею в виду, в телевизоре, — поправилась Милютина. — Телевизор ящиком называют. Впервые слышите, что ли? Вы как его зовете?
      — «Панасоником», — растерянно пробормотал скульптор.
      — Тяжелый случай, — сказала журналистка оператору. — Ладно, потом его порежем.
      Бедный Афанасий Петрович вытер платочком лысину и посмотрел на картину, где герой гражданской войны сам себе выворачивал ногу, совершая последний подвиг в японской гимнастике.
      — Кеша, готов? Поехали!.. Здравствуйте, представьтесь.
      Милютина сунула Афанасию Петровичу микрофон. Он тут же попытался схватить его, но получил от опытной журналистки по рукам:
      — Лапки убрали, мысли достали, — сказала она спокойным голосом. — Поехали!.. Здравствуйте, представьтесь…
      — Афанасий Петрович Морошко, скульптор, лауреат…
      — Вы случайно зашли на эту выставку?
      — Дело в том, что Василий Иванович Лонгин был моим лучшим другом на протяжении многих лет. Вместе с ним мы…
      В этот момент Морошко встретил исполненный злобы и ревности взгляд Тамары Лонгиной и запнулся.
      — В прессе Василия Лонгина назвали придворным живописцем…
      — Это в высшей степени оскорбительно, — возмутился Афанасий Петрович за друга. — Василий Иванович был замечательным мастером, реалистично отражал эпоху… Вообще, это вечная тема — художник и власть. Но Василий Лонгин никогда не уходил от острой критики режима. Например, в колонне демонстрантов на Красной площади пятым слева виден диссидент Буковский. Все машут флажками, а он машет Политбюро кулаком. Только возьмите картину самым крупным планом, а то не рассмотреть.
      — А правда, что у Лонгина были серии эротических гравюр «Фурцева с Зыкиной в бане» и «Паша Ангелина в поле»?
      Морошко захихикал и совсем по-западному сказал в камеру:
      — Без комментариев.
      — Научился, старый пень, — в сторону буркнула Милютина.
      К скульптору она потеряла всякий интерес, покрутила головой и остановилась на самом ярком пятне среди всех посетителей, то есть Тамаре Лонгиной.
      — Есть еще что-нибудь стильное, вернее, сильное? — спросила ее Милютина.
      — Уж не знаю, чем вам угодить. Брежнева с Тэтчер в сауне, к сожалению, нет, — язвительно заметила Тамара.
      — Жаль, — равнодушно ответила тележурналистка. — А из живчиков? Я имею в виду, здравствующих политиков тут не представлено?
      — Из здравствующих на выставке…. — мачеха задумалась, — только я одна. Вам, наверное, нужно начать с автопортрета художника. Он в самом дальнем углу. Пройдемте?
      Милютина поморщилась, посмотрела на оператора, вздохнула и пошла за Тамарой. Следом потянулись все остальные.
      — Там не очень хорошее освещение, — говорила Тамара, взяв, наконец, на себя роль хозяйки, — но это на совести музея.
      — Ничего, у нас все с собой, — ответила Милютина. — Кеша! Где он все время ходит?
      — Где ты все время ходишь?! — крикнул Кеша через плечо. — Тащи сюда!
      Последний автопортрет Василия Лонгина, действительно, висел крайне неудачно. Его запросто можно было не заметить за колонной. То ли коммунисты каким-то образом повлияли на размещение экспозиции, то ли у картины была такая нелегкая судьба, но рассмотреть ее как следует было сложно. На изображение художника падала тень, на белых руках вдовы играли блики от электрического света.
      — Вот, полюбуйтесь сами. Разве так… — Тамара простерла руку к портрету, повернувшись к нему вполоборота, но фразу не закончила.
      Глаза всех стоявших перед ней и портретом людей смотрели куда-то вниз, словно в ее одежде был какой-то шокирующий беспорядок. Тамара обернулась. Прямо на полу, у стены, под портретом, лежал человек. Можно было подумать, что он упал с картины, а на его месте осталось только серое пятно.
      — Что это? Кто? — пробормотала мачеха Тамара, еще не успевшая опустить протянутую к портрету руку.
      Адвокат Ростомянц первым нарушил всеобщее замешательство.
      — Кому-то плохо или пьяница? — он сделал два уверенных шага и склонился над лежащим. — Вилен Сергеевич? Не может быть!
      — Врача! — крикнула Тамара. — Позовите врача!
      — Милицию, — добавил Ростомянц, — он мертв и, по-моему, убит.
      — Свет! — теперь крикнула очнувшаяся от дремы Милютина. — Кеша, работай! А потом меня крупным планом… Быстрее делай, Кеша! Где этот опять ходит? Будет свет или нет? Наезжаешь на труп. Все как обычно. Культурная неторопливая хроника резко переходит в уголовную. Ты понял жанр? Кеша, это будет супер!..
      Вспыхнул яркий, направленный свет. Пафнутьев лежал на боку, странно выгнув шею, словно пытался положить голову поудобнее. На пол и стену легла узкая ломаная тень от стоявшего вертикально небольшого предмета. Из головы Пафнутьева торчала темная рукоятка, а залитое черной кровью ухо представляло собой подобие ее гарды.

      Ане приходилось видеть трупы. Когда на третьем курсе она была на практике в небольшой всеволожской газете, ей поручили вести милицейскую хронику. В первый же день практики гаишник с космической фамилией Терешков вывез ее на ДТП.
      На мокром Колтушском шоссе перевернулся грузовик. Кабина была смята в лепешку. Водитель и его напарник лежали на асфальте в одних носках, с оголенными животами. Аня не видела ни одного красного пятнышка, только серые, цвета высохшего асфальта лица и белые домашние животы. Немного розового было в кювете — там тихо покачивался иван-чай… Это были первые погибшие люди в ее жизни.
      Потом она несколько раз выезжала с милицейским патрулем. Видела зарезанную алкоголиком-мужем алкоголичку-жену, выброшенного из электрички мужика, перерезанного пополам встречным поездом, умершего в одиночестве инвалида, о смерти которого догадались соседи снизу лишь по запаху явного разложения…
      Она смотрела на все эти ужасы удивительно спокойно, задавала вопросы, записывала. Аня совершала работу, которая тогда нравилась ей и казалась очень важной для общества. Она была в какой-то двойной защитной оболочке — снаружи и внутри. Она не боялась пьяного алкаша с ножом, бросавшегося на милиционеров. Ее не ужасали страшные признаки насильственной смерти. Никто и ничто не могло причинить ей никакого вреда, пока она находилась в репортерском кураже.
      Сейчас все было иначе. У нее страшно разболелась голова, будто узкое стальное жало вошло не в мозг Вилена Сергеевича, а в ее собственный. Красный цвет, в изобилии присутствовавший на выставке, теперь вызывал у нее тошноту. На пути к выходу она старалась не смотреть на попадавшихся навстречу людей. Особенно невыносимы ей были человеческие уши, нарисованные и живые. Уши были композиционными центрами всех картин выставки. Ухо Брежнева, ухо Ворошилова, ухо Хрущева, огромное ухо афганского слона… Живые люди тоже норовили повернуться к ней в профиль и показать ухо. Оттопыренные, остренькие, мясистые, лопухи… «Мы живы, — шептали они Ане, краснея от счастья. — Живы… Старые, молодые, женские особенно… Уши, уши, уши…»
      — Боже мой! — вскрикнула Аня и выскочила на набережную канала Грибоедова.
      Старики с красными бантами возмущались и негодовали.
      — Провокация! — кричала бабуля в берете. — Это провокация! Они хотят любыми средствами сорвать выставку! Не позволим! Позор!..
      Аня поискала глазами джип Иеронима. Его нигде не было. «Вольво» Пафнутьева был здесь, но рядом с машиной было пусто, и на освободившееся место уже заворачивала посторонняя «девятка». Иероним уехал без нее, он просто бежал…
      И тут Ане все стало ясно, как день, как этот солнечный день, с голубым небом, со сверкающими крестами Спаса на Крови. События последней недели, включая и сегодняшние, разговоры и недомолвки сложились в ее голове в единое целое. Аня почувствовала себя гораздо лучше. Ее новое состояние было отчасти похоже на тот самый репортерский кураж, репортажное включение. Только она была сейчас не корреспондентом, а… женой убийцы.
      Жена убийцы ехала в метро, на нее смотрели мужчины, как обычно, ничего не подозревая. Какой-то парень глядел на нее особенно часто. Не встречая ответного Аниного взгляда, он попытался смотреть в сторону, но у него ничего не получалось.
      На улице была поздняя летняя благодать. Прохожие жадно ловили последние солнечные деньки, но в глазах их уже читалась осенняя озабоченность. Кто-то из девушек делал ставку на обнаженный живот, но лето прошло, а ставка не сыграла. Школьники, даже самые скучные отличники, в эти дни постигали закон относительности, наблюдая, как быстро пролетали каникулы. Кого-то из прохожих уже заботил старенький демисезонный гардероб, который давно ждал перемен.
      Аня смотрела на людей, тащивших своих детишек в сторону зоопарка, чтобы к первому сентября уничтожить у них последние мысли о летней свободе. Но и на Каменноостровском проспекте людей было не меньше. Ане в голову пришла забавная мысль о том, что на свете живет множество людей, и у каждого из них в шкафу… нет, не скелет… у каждого в шкафу лежит шарф. У некоторых даже не один. Как змеи, шарфы свернулись в клубки и ждут своего времени. Вот подули уже холодные ветры, над городом натянули низкое серое небо. Тогда шерстяные змеи сползают с полок, вешаются на людей, стискивают свои вязаные кольца и душат, душат каждый своего человечка.
      А еще на свете так много всяких смешных шапок! Они тоже ждут своего часа, чтобы начать, наконец, сезонное уродование людей. Самая затрапезная шапчонка, наверняка, чувствует свое верховное положение, ведь она выше всех, она наползает на глаза, закрывает уши…
      Нет, теперь мысль об ушах уже не вызывала у Ани такого ужаса. Она даже спокойно сформулировала: Вилен Сергеевич был убит точным ударом в ухо. Когда в детстве она смотрела по телевизору «Гамлета» со Смоктуновским в главной роли, ее поразила сцена отравления в саду. Спящему налили яд в ухо. Помнится, у Ани даже ухо в эту ночь разболелось, и мама делала ей спиртовой компресс. Потом она какое-то время боялась обычных хозяйственных воронок. Маленькой Ане казалось, что они придуманы как раз для вливания яда в ушное отверстие. Как мама только может держать такую страсть среди посуды?
      По привычке Аня завернула в парфюмерный магазин, где ее уже не только узнавали в лицо, но знали и ее вкусы. Милая продавщица с табличкой «Света» на груди приветливо поздоровалась и защебетала:
      — У нас интересные новинки. Мне кажется, как раз из ваших любимых запахов. Вы же любите приглушенные, нерезкие? Вот попробуйте это. Очень вам рекомендую…
      Аня осторожно вдыхала запах за запахом, совершенно не различая их сейчас. Ей почему-то страшно хотелось говорить об убийствах, преступлениях. Если бы ее в данную минуту допрашивал следователь, она обязательно все ему разболтала, да еще получила бы от этого необъяснимое удовольствие. Выходит, фильм «Берегись автомобиля!» с тем же самым Смоктуновским был не такой уж комедией?
      — А у вас есть туалетная вода «Killer's wife»? — спросила Аня, чувствуя приятное волнение.
      — Впервые слышу, — пожала плечами удивленная продавщица.
      — Что вы! Удивительная вещь! Горьковатый запах миндаля, очень волнующий, с такой, знаете ли, скрытой страстью…
      — А кто изготовитель? От какого парфюмерного дома?
      — От «Армани», — соврала Аня, не моргнув глазом.
      — Очень любопытно было бы посмотреть, — недоверчиво проговорила девица. — А у вас остался флакончик? Любопытно было бы взглянуть.
      — У меня, к сожалению, был только пробник. Мне очень нужно подарить эту туалетную воду одной знакомой даме, как говорится, со значением.
      — Неужели, ее муж киллер? — засмеялась продавщица Света.
      — Вы угадали, — наклоняясь к ней через прилавок, прошептала Аня. — Теперь вы тоже об этом знаете.
      — Ой, — продавщица закрыла ладошкой рот и побледнела. — Лучше не надо. Я больше не буду… об этом говорить. Давайте я поговорю с нашим менеджером, — предложила она с надеждой в голосе. — Может, он что-нибудь знает об этой парфюмерии. Вы заходите на следующей неделе…
      Выйдя из парфюмерного магазина, Аня почувствовала себя последней дурой. Теперь ей было совершенно непонятно, зачем ей понадобилось болтать такую чепуху и пугать молоденькую продавщицу. Хватит играть в комедию с Юрием Деточкиным. Все гораздо серьезнее. «Но сейчас идет другая драма…» Откуда это? Из стихотворения Пастернака «Гамлет»: «Гул затих я вышел на подмостки…»
      Аня вспомнила любимую фразу Иеронима: «Имеет место быть или не имеет место быть? Вот в чем вопрос». Неужели ее нерешительный, сомневающийся муж, способный только на мелкий скандал и нелепую выходку, убил негодяя Пафнутьева? Сколько времени Вилен Сергеевич душил его, не как шерстяной шарф, а как самый настоящий удав, на выдохе жертвы все сильнее и сильнее сжимая стальные кольца.
      Она знала, что у Вилена Сергеевича, мачехи Тамары и ее мужа было общее дело. Дело это приносило большие деньги, но было, мягко говоря, не совсем чистым. Самая непонятная в этом деле — роль Иеронима. Он не был свободен ни словом, ни делом. И это при том, что он рисовал свои картины!
      Кто на этом свете свободней творца? Кто может лишить художника свободы? Это невозможно, потому что ему ничего не нужно, чтобы созидать. Ему не нужны полезные ископаемые, энергетические установки, производственные площади, средства производства. Ему плевать на планирование, рыночные отношения, конституции. У него все всегда с собой. Огромный мир всегда перед ним, душа всегда при нем. Кисти, холст, карандаш, бумага… Это уже не обязательно. Желательно, конечно, но вполне можно перебиться и без них. А вот без любви, фантазий, напрасных хлопот и пустых переживаний обойтись нельзя.
      Почему же Иероним рисовал, писал маслом, акварелью, но оставался при этом рабом Вилена Сергеевича? Ну хорошо, тот придумал, организовал выгодную продажу картин. Но условием продажи все равно должна быть их художественная ценность. Не могли же коллекционеры, специалисты, к тому же умеющие считать деньги, платить неизвестно за что? Или в живописи тоже есть свой двадцать пятый кадр, который, воздействуя на подсознание покупателей, заставляет их выкладывать кругленькую сумму за авангардистскую «мазню и халтуру», как выразился Никита Фасонов? А секретом этого кадра владеет Вилен Сергеевич?
      Все это было не только утоплено глубоко в болотную воду, но еще и заросло сверху толстым слоем ряски. Одно понятно, что это подчиненное, рабское положение Иерониму было выгодно и тягостно одновременно. Это было ему так тяжело, что он надел на себя маску мелкого негодяя, неврастеника и юродивого. Принц Гамлет…
      Вилен Сергеевич не верил ему или опасался, что неуравновешенный, непредсказуемый партнер может испортить все дело. Для шпионажа за Иеронимом он пытался завербовать его жену, то есть дал ей сразу две роли — Розенкранца и Гильденстерна. Это могло быть последней каплей терпения Аниного мужа.
      Ей вспомнился недавний разговор с Иеронимом в машине. Оскорбить убийством нельзя? Пистолетным выстрелом, ударом кинжала в грудь, уколом шпаги, бокалом отравленного вина… А вот таким необычным убийством? Когда сталь входит в мозг, как внезапная гениальная мысль? Когда самая беззащитная и трогательная часть человеческого тела используется, как свободный, незащищенный вход для смерти? Даже способом убийства Вилена Сергеевича был поставлен Ане очередной вопрос. Неужели это Иероним так продолжил с ней тот разговор?
      Аня лежала на диване, зажав голову между двумя подушками. Так легче было думать, и голова почти перестала болеть. Но теперь немного звенело в ушах, через равные промежутки времени. Отпустило и опять звякнуло. Она отодвинула одну подушку, и звон усилился. Звонили в дверь. Иероним!..
      Он должен был прийти к ней, чтобы все рассказать, во всем признаться ей первой, а потом идти в прокуратуру или по Достоевскому — выйти на Сенную площадь, упасть на колени, трижды перекреститься и покаяться народу… Но это было так далеко и не важно — прокуратура, покаяние, народ. Самое главное на свете сейчас было щелкнуть замком и открыть мужу дверь.
      В искаженно-закругленном отражении потусторонней реальности, проще говоря, в дверной глазок Аня увидела высокого мужчину в синих джинсах и темном спортивном джемпере. Он, чувствуя, что его разглядывают, скорчил какую-то приветливую гримасу и поклонился, как гоголевский чиновник.
      — Вам кого? — спросила Аня строгим и отчего-то чужим голосом.
      — Лонгину Анну… Алексеевну, — он подсмотрел в блокнотик.
      — По какому вопросу вам нужна Анечка? — сейчас у нее получилась такая недоверчивая старуха.
      — Я из милиции, — мужчина опустил вниз руку, словно собирался расстегнуть брюки, но рука его пошла выше, нащупала под джемпером нагрудный карман рубашки и показалась опять перед глазком уже с красным развернутым удостоверением. — Следователь…. ов. Откройте, пожалуйста.
      — Как ваша фамилия? — проскрипела Аня. — Я не расслышала. Говорите громче и четче.
      — Корнилов. Моя фамилия, бабушка, вам ничего не скажет.
      — Почему? Может, я позвоню сейчас в ваш отдел, а мне ответят, что такого следователя у них нет?
      Старушка у нее получилась очень бдительной. Аня заигралась. Надо было открывать следователю, к тому же понятно, по какому делу он пришел, но Ане стало мучительно стыдно за свое невзрослое поведение, и она тянула время. Убийство, следствие, а она откровенно валяет дурака. Жена убийцы, называется!..
      — Звоните, звоните, — в голосе следователя Корнилова за металлической дверью проскользнули первые металлические нотки. — Я могу подсказать вам телефон следственного отдела.
      — А вот этого не надо, — отозвалась бдительная бабуля. — Дадите мне подставной телефон, а там ваши сообщники все подтвердят. У самих телефонный справочник имеется. Вы из районного отдела или из местного отделения?.. А потом у вас фамилия не следовательская…
      — А какая же?! — воскликнул следователь.
      — Генерал был такой — Корнилов. Потом поэт Борис Корнилов, муж Ольги Берггольц. Между прочим, репрессирован и расстрелян. Фамилия у вас какая-то белогвардейская, антисоветская. Как вас с ней в органы-то взяли?
      — Бабуля, я к вам по уголовному делу, а вы мне здесь лекции по истории и литературе читаете!
      — А у вас еще и нервишки пошаливают. Какой же вы следователь? Еще и Корнилов. Берут теперь в органы кого попало, вот и развалили всю юстицию с юриспруденцией…
      Бабка хоть и ворчала, но дверь все-таки постепенно, на третьем замке, открыла.
      — А где бабуля? — следователь вытаращил глаза и задал вопрос из знаменитого гайдаевского фильма.
      — Я за нее, — машинально ответила Аня.
      — Ничего не понимаю, — сказал следователь, и это было уже из мультфильма.
      Следователь был коротко пострижен, но борцовско-боксерский бобрик не делал его лицо ни суровым, ни страшным. Глаза у него были довольно выразительные, но смотрели не прямо. Вообще, он как-то все время поворачивался, как пристяжная лошадка. Казалось, что Корнилов был или стеснительным, или смешливым, а, может, и то, и другое сразу.
      — Поступаете в театральный? — спросил следователь, когда Аня закрыла за ним дверь.
      — Неужели я сыграла на уровне абитуриентки?
      — Значит, дипломный спектакль?
      — А как насчет заслуженной артистки республики?
      — Да вы и для диплома еще слишком молоды, — Корнилов прервал серию из одних вопросов.
      — Для таких комплиментов я еще действительно не созрела, — сказала Аня разочарованно. — Проходите, следователь Корнилов. Но не чувствуйте себя, как дома.
      — Откуда такое негостеприимство по отношению к нашему брату?
      — А с вами надо быть все время настороже. Поднимайтесь сюда, на антресоли. Мы здесь обычно принимаем гостей. Присаживайтесь. У нас в классе был такой рыжий хулиган. Все время больно щелкал по лбу или делал «сливку». Не знаете? Это когда двумя пальцами стискивают нос, и он становится синим, как слива. Или «саечка»… «Саечку» вы знаете. Так вот, все девчонки его знали хорошо, и как только он приближался, поднимали портфели или мешки с обувью для удара. Он тогда стал хитрить. Попросит задачку помочь сделать или что-нибудь по секрету захочет сказать, а сам — хвать за нос! Вот и следователи все такие, рыжие. Только один сразу за нос хватает, а другой поближе подлезет, поразговаривает, а потом как схватит за нос или за ухо…
      — За ухо — это еще не беда, — усмехнулся Корнилов. — Вот в ухо — это уже серьезно… Кстати, а когда придет Анна Алексеевна?
      Аня удивленно посмотрела на следователя.
      — Что такое? — он правильно прочитал ее взгляд. — Неужели это вы? Вы не обидитесь, если я попрошу вас показать мне документики. Чтобы снять все вопросы, так сказать…
      Он так по-милицейски произнес «документики», что Аню передернуло. Она спустилась в прихожую, как всегда, долго рылась в сумочке, прежде чем найти свою двуглаво-орловую паспортину. Немного подумав, вложила в него сторублевую бумажку и вернулась к гостю.
      Корнилов взял паспорт. Полистал его, достал купюру двумя пальцами, как насекомое.
      — А это что такое?
      — Закладка. На какой странице я остановилась. Вы, наверное, недавно в милиции? Не знаете, что лицу при исполнении пустой документ не подают.
      Корнилов засмеялся, довольно сильно постукивая себя по носу указательным пальцем.
      — Вы обиделись, Анна Алексеевна, а теперь решили обидеть меня, — сказал он. — Я понимаю. Пришел в чужой дом незванно, уселся тут, да еще и документы у хозяев спрашивает… У нас такой случай был на участке. На лестнице нашли труп. Стали опрашивать соседей. Один оперативник позвонил в дверь. Открывает ему парень. Опер его опросил, к тому же тот ему какие-то детали важные рассказал. Один записал, другой расписался. А на следующий день к нам обращаются хозяева этой самой квартиры по поводу кражи. Опер, оказывается, разговаривал с квартирным вором, даже снял с него свидетельские показания. А если бы спросил документы…
      — Вы это сейчас придумали? — перебила его Аня.
      — Только что, — вздохнул Корнилов. — А что, плохо получилось? Неправдоподобно?
      — Не очень… Хотите кофе?
      — А можно чаю… зеленого?
      — За здоровьем своим следите? Ведете правильный образ жизни?
      — Нет, просто люблю. Как говорят китайцы, чань чи ча.
      — Я сначала заварю вам зеленый чай, у нас как раз есть очень хороший, даже настоящий, а потом вы мне скажете, что это значит. Или вы опять соврали?
      Она встала, и следователь тоже встал.
      — Видимо вы не большой специалист в зеленом чае, — сказал Корнилов. — Позвольте мне уж самому его заварить.
      — Сделайте одолжение, — сказала Аня.
      Они прошли на кухню, в Анины владения. Сюда, в основном, она и вкладывала свои деньги и теперь по праву гордилась ее комфортом, чистотой и даже дизайном.
      — У вас тут довольно мило, — сказал Корнилов, оглядываясь вокруг и чему-то ухмыляясь.
      — Вы попали не в мещанское болото, а на современное производство завтраков, ужинов и домашних заготовок. Поэтому ваши ухмылки тут неуместны, — заметила Аня.
      — А я и не сомневался, — он пожал плечами. — Евроремонт, в холодильнике европродукты, в продуктах — еврокалории.
      — Вам, видимо, не очень нравится «евро»?
      — Предпочитаю Восток, — Корнилов сложил ладони и закивал, как китайский болванчик.
      — Похвально, что у следователя вообще есть какие-то предпочтения, кроме уголовного кодекса и стакана водки в конце рабочего дня.
      — Стереотипами питаетесь, — обиделся Корнилов.
      — Послушайте, следователь Корнилов, — строго сказала Аня. — Вы еще даже словом не обмолвились о цели вашего визита, а уже стоите тут на моей кухне, пытаетесь быть остроумным, чай вот собираетесь заваривать. Не кажется вам, что пора выпускать злого следователя?
      — Не понял.
      — Вы же работаете попарно — добрый и злой следователь. Добрый уже был, понаврал тут всякого, а теперь, Корнилов, запускайте гориллу. Или вы сочетаете в себе два этих качества, как в китайской философии: черная и белая рыбки, кусающие друг дружку за хвост?
      — Вы имеете в виду знак «тай-цзи», «великие перемены»? Вы все правильно говорите, но я хочу усыпить ваше внимание процессом заваривания чая. Вы и не подозреваете, насколько коварно может заваривать чай простой российский следователь…
      Корнилов долго манипулировал с фарфором, кипятком и сухой китайской травой.
      — Чань чи ча, — повторил он и на этот раз перевел: — Чань есть чай. Имеется в виду, что чань-буддизм и чай — это одно и тоже. Сейчас мы будем чай женить…
      Следователь три раза вылил из заварного чайника мутную жидкость и столько же раз залил ее обратно.
      — Вы будете пить чай? — спросил он Аню.
      — Выпью за компанию, — кивнула она.
      — Тогда давайте сюда ваши руки.
      Корнилов вместо фарфоровой крышечки накрыл горячий чайник своей ладонью. Потом заставил Аню сверху положить свою ладонь, затем опять легла его ладонь, а уже последним слоем стала ее левая рука.
      — Вам не горячо? — спросила Аня.
      — Ни капельки. Надо только расслабиться. Расслабились?.. Теперь подумайте о чем-нибудь хорошем, — сказал Корнилов.
      Аня закрыла глаза, хотя он об этом не просил. В голову сначала лезла всякая чепуха и ничего действительно хорошего. Девушка попробовала сосредоточиться, но тут откуда-то из художественной коллекции подсознания выплыл автопортрет художника Василия Лонгина с мачехой. Третьей фигурой на портрете был Вилен Сергеевич с торчащей из уха рукоятью заточки.
      — Что с вами, Анна Алексеевна? — спросил Корнилов участливо. — Понимаю. Вы еще не отошли от утреннего происшествия. Переживаете?
      Аня вырвала свои руки, едва не перевернув заварной чайник.
      — Это новые методы допроса? Следователь-экстрасенс? Сначала идентифицирует человека по биополю, а потом снимает отпечатки пальцев. Хватит, господин Корнилов. Задавайте ваши вопросы. Мне действительно не очень хорошо.
      — Вы переживаете за своего мужа или за убитого Пафнутьева? Вы позволите, я за вами поухаживаю?
      Какой наглец! Он сосредоточенно разливал чай, видимо, думал о чем-то хорошем. Например о том, что запросто раскрутит это преступление, а прямо сейчас разговорит эту молоденькую дурочку. Пафнутьев был новым типом функционера, а Корнилов — новым типом следователя.
      — Почему я должна переживать за своего мужа?
      — Потому что вы — его жена.
      — Разве с ним что-нибудь случилось?
      — Не знаю, но, по-моему, любой человек всегда переживает за близкого. Разве не так?
      — Постойте, негенерал Корнилов! Зачем вы скрываетесь за общими моментами? В вашем вопросе соседствовали убитый Пафнутьев и мой муж. Вы подозреваете моего мужа в убийстве?
      — Подозреваю, — ответил следователь. — К чему темнить, Анна Алексеевна? Да вы и сами, хотя и не уверены до конца в том, что ваш муж — убийца Пафнутьева, но подозреваете его. Я прав?
      — Нет! — вскрикнула Аня.
      — Не уверены?
      — Нет! Вы не правы.
      — Поправьте меня, если я ошибаюсь. Не хотите? Я не настаиваю. Про Пафнутьева говорят, что он был утонченным негодяем.
      — Кто вам это сказал? Никита Фасонов? Почему же вы его не подозреваете?
      — Вы думаете, подозревать можно только одного человека?
      — Нет, пообщавшись с вами, я уверена, что можно подозревать весь свет, всех людей. Я знаю вашу модель идеального государства. Общество поделено на две части, сначала одни сидят в тюрьмах и лагерях, а другие их охраняют. Потом они меняются местами… Потому что все виновны. Профессор Иверин говорил об этом на лекции. Очень мудрый лектор! Наша литература открыла тип русского человека, который испытывает вину за весь мир, мучается всеобщими бедами, первородным грехом. Пока он мучился, появились люди, которые решили вопрос практически. Если вы чувствуете вину, значит, вы — виновны. Даже возвели собственное признание человека в ранг царицы всех доказательств. Что получилось? Ваша душа мучается сознанием собственной вины? Признай это ее состояние формально, напиши, что ты — японский шпион, и пострадаешь за все, за всех, ведь это и есть твой идеал, осуществление твоих самых заветных чаяний!.. Что вы молчите? Пришли допрашивать — допрашивайте! Или следуйте себе дальше, следователь!
      — Я не допрашиваю вас. Я просто разговариваю. Хочу понять вашего мужа, покойного Пафнутьева, вас. Я еще не встречал такой…
      — …такой красивой девушки?
      — …такой интересной девушки. Не в смысле внешности, а в общении.
      — Это не мои мысли, а профессора Иверина, — заметила Аня. — Значит, внешне я вам не нравлюсь?
      — Нет, — совершенно неожиданно признался Корнилов. — Мне никогда не нравились красивые женщины. Эта их красота мешает не только общению с ними, как людьми, все время сводит разговор к одной теме, она не позволяет разглядеть их истинную красоту. Сокрытую красоту человека добывает только другой человек, добывает непросто, порой мучительно. Но зато потом ценит ее, как собственное сокровище. Тогда красоту любимого человека он не может отделить от своей души. Поэтому такая любовь кончается только со смертью. Вот так.
      — Получается, вы говорили, говорили со мной, а сейчас скатились опять к известной теме? Любовь, красота, о сексе вот поговорите…
      — О сексе? Хорошо, — Корнилов нисколько не смутился. — Вилен Сергеевич недавно предлагал вам стать его любовницей?
      — Откуда у вас такие сведения?
      — Мне подробно известно о происшествии в Комарово, с индейцами и купанием. Свидетели этого конфликта уверены, что со стороны вашего мужа это не было простым хулиганством, а вспышкой ревности.
      — Как вы хорошо успели изучить вопрос.
      — С момента убийства прошло уже около десяти часов.
      — Боже мой, уже вечер? — испугалась Аня. — Где же?..
      — Где ваш муж Иероним Васильевич? — подсказал следователь. — Этот вопрос меня тоже волнует. Насколько я знаю, ваш муж, Анна Алексеевна, человек импульсивный, неуравновешенный. Что он может натворить в такой ситуации? Думаю, что ничего умного…
      — В какой ситуации?
      — Когда наличие нескольких мотивов, показания свидетелей указывают на него как на возможного убийцу. Вы думали об этом?
      — При чем тут мои мысли? — спросила Аня. — Для подозреваемого в убийстве человека важнее, что думает о нем следователь. Вот вы что думаете о нем, следователь Корнилов?
      Корнилов задумался. Он сделал несколько осторожных глотков.
      — Очень хороший чай. Горький, как сама жизнь, но не сделать следующий глоток невозможно. Откровенно говоря, все сходится на вашем муже. Неприязненное отношение к Пафнутьеву и мачехе, зависимость от них…
      Даже это ему успели рассказать. Фасонов, наверное, говорил особенно много, чтобы даже тень подозрения не упала на него. Сраженная горем Тамара, наверное, тоже была разговорчива. А еще Морошко, Ростомянц…
      — …ситуация с отцовским наследством, — продолжил перечислять Корнилов. — Наконец, этот случай в Комарово, который кончился несколько комично… Кстати, вы общались после этого с Виленом Сергеевичем?
      — Он звонил мне по телефону.
      — Опять с тем же предложением?
      — С тем же. Но он не уговаривал меня стать его любовницей.
      — И у пруда в Комарово?
      — И у пруда тоже. Пафнутьев только инсценировал приставание, когда заметил, что муж стоит за нашей скамейкой. На самом же деле он предлагал мне шпионить за Иеронимом. Докладывать обо всем, что касалось моего мужа: разговоры, записи, поведение…
      Аня схватилась за голову. Она все выболтала следователю, даже не подумав, стоило ли это делать? Корнилов все-таки заболтал ее, а потом дожал, как опытный борец греко-римского стиля. Хотя в ситуации, когда убит человек, все это уже не играет особой роли? Нет, играет. Она убедилась в этом уже после следующего вопроса Корнилова.
      — Вы согласились?
      — Нет. К тому же, я все рассказала мужу…
      Корнилов поднялся с табуретки и в задумчивости заходил по кухне.
      — Анна Алексеевна, ведь это же еще серьезнее, — сказал он печально. — Мои подозрения только усилились после ваших слов. Вы это понимаете?
      — Понимаю, — сокрушенно вздохнула Аня. — Зачем я вам это рассказала? Вы меня запутали, а я — дура.
      — Вы все правильно сделали, рассказав мне. Этим вы не навредили своему мужу. Я обещаю вам, если вам, конечно, нужно мое обещание, что никакие ваши слова я не использую против вас.
      — Потому что вы забыли предупредить, что все сказанное будет с этого момента использовано против меня и моего мужа?
      — Нет, просто я не хочу вам навредить.
      — Вы просто доктор какой-то. Не навреди…
      — Большая разница. У врачей — «не навреди», а у меня — «не навреди ей»…
      Аня посмотрела внимательно на следователя. На той практике в районной газете она написала несколько очерков и зарисовок про различные службы органов внутренних дел. Дознаватели, участковые, оперативники, следователи… Все они мало походили на героев сериалов. В основном, они были людьми обычными, неяркими, какими-то помятыми и усталыми. Конечно, попадались среди них интересные люди, но их неординарность внушала Ане опасение.
      Корнилов старался внешне походить на людей своей профессии, но его старания были тщетны. Он располагал к себе, был свеж, как курортник, в общении с людьми, видимо, находил особое удовлетворение, казался искренним и благодушно настроенным. Самое удивительное, что он действительно получал от своей работы удовольствие. Временами, правда, на него нападали легкие приступы застенчивости, но стеснялся он как раз своего жизнелюбия перед человеческим несчастьем и страданием.
      — Анна Алексеевна, я впервые у настоящего художника, — прервал неловкую паузу Корнилов. — Можно попросить вас показать мне саму мастерскую?
      — Пожалуйста, если вам это интересно.
      Они спустились по ступенькам и оказались среди творческого беспорядка, холстов, мольбертов, баночек, тюбиков и кистей.
      — Мусор от творческой работы, искусства совсем не выглядит мусором, — сказал следователь. — Ведь никто же не знает, с чего начинается творчество. Черновик поэта — это уже стихотворение, эскиз художника — картина. Посмотрите, раздавленный тюбик — тоже прекрасен. Его жалко бросить в мусорное ведро, затереть высохший мазок тоже рука не поднимается. В искусстве нет ничего случайного, все имеет право на существование, отсюда, наверное, пошла абстрактная живопись…
      — Вы, конечно, тоже рисуете, — усмехнулась Аня. — Как же иначе?
      — Нет, совсем не рисую, — ответил Корнилов. — В детстве я очень хорошо рисовал. Так, по крайней мере, считали мои родители. В основном я рисовал батальные сцены. Греко-персидские, Пунические войны, Ледовое побоище, Куликовская битва… Я даже начал ходить в какую-то студию. Но там занимались ребята гораздо старше меня. Мальчики флиртовали с девочками, рисовали что-то быстро и легко, а с краю сидел такой маленький бука и мучительно долго выписывал римские легионы в боевом строю. Как-то руководитель дал нам задание — нарисовать автопортреты. Я до утра просидел перед зеркалом. Мне никак не давался собственный нос. Когда же я оставил все-таки один из вариантов, совсем замучился со своими ушами… Какая интересная картина, Анна Алексеевна…
      Корнилов остановился перед несколькими картинами, стоявшими в сторонке. Он присел на корточки, чтобы рассмотреть крайнее полотно.
      — Известный сюжет. Если не ошибаюсь, это из «Гамлета». Вот он сам, принц датский. Положил голову на колени Офелии. Перед ним артисты разыгрывают спектакль. Сцена в саду, когда убийца вливает яд в ухо несчастной жертвы… А я слышал, что ваш муж — авангардист, кубист, абстракционист… Нет, совсем обычная манера, реалистическая, как в жизни… Вы позволите?
      Он вытащил следующую картину. Некоторое время рассматривал недоуменно, потом перевернул ее.
      — А вот и абстракция. Что-то для меня непонятное. А с обратной стороны есть надпись, кажется, название. «Ухо Ван Гога». Так это ухо! Как я сразу не догадался! Конечно, ухо… А вот и еще ухо. На этот раз я уже понял. Только оно несколько вытянутое. Может ослиное? А рядом еще тростник изображен. Непонятно… Тут тоже есть надпись. «Ухо Мидаса»… Что-то из мифологии, но точно не помню, в чем там дело…
      — Царь Мидас судил музыкальный конкурс и отдал победу Пану, а не Аполлону, — стала говорить Аня, понимая, что вряд ли ей удастся заговорить сейчас очередной намек на убийство. — За это Аполлон вытянул ему уши. Мидас носил фригийский колпак, чтобы скрыть свое уродство. Об этом знал только парикмахер. Его распирало от желания рассказать об этом, но он дал Мидасу клятву молчать. Тогда парикмахер выкопал ямку и сказал туда: «У царя Мидаса ослиные уши». В этом месте вырос тростник, из него сделали флейту, а флейта все разболтала миру.
      — Очень правильный миф. Для людей моей профессии он особенно полезен. Правда всегда всплывет, тростник всегда прорастет, а флейта все расскажет. Очень хороший миф.
      — Радуетесь? — спросила Аня.
      — Чему, собственно, мне радоваться? — пожал плечами следователь.
      — Не прикидывайтесь, — Аня смотрела на него строго, как учительница. — Такая удача для вашего следствия! Такая цепочка образовалась: Гамлет — Ван Гог — Мидас — Пафнутьев. Везде уши торчат. Хватайтесь, бегите, арестовывайте… Вы же собираетесь арестовывать Иеронима?
      — Не арестовывать, а задерживать, — Корнилов тяжело вздохнул и опять посмотрел как-то сбоку. — Кстати, когда он появится, передайте ему, чтобы он сам пришел ко мне.
      — Это в его интересах, для его собственного блага, для торжества справедливости, для всемирной гармонии… Правильно?
      — Правильно.
      Они стояли уже в дверях. Что-то Корнилов еще собирался сказать Ане на прощание…
      — Даже если ваш муж совершил это убийство, и ему грозит суровое наказание, я ему все равно завидую.

      Аня стояла на крепостной стене. Перед ней была каменная пустыня, а позади лежал причудливый город, составленный из разрозненных фрагментов-кварталов. Около Австрийской площади была маленькая железнодорожная станция ее родного поселка. Финская кирха прилепилась к Таврическому саду в том месте, где вообще-то должен был стоять музей Суворова. Музея Суворова стало жалко, но он тоже был здесь, совсем рядом. Стоило перейти через картофельное поле у железной дороги, где стоял Аполлон в окружении муз, и вот, пожалуйста, музей великого русского полководца. Справа на фасаде мозаичная панорама «Проводы Суворова», в левом углу которой елочка. Кривую веточку сделал сам писатель Зощенко, тогда еще маленький Миня. Слева — «Переход Суворова через Альпы». Лошадку полководца сработал Анин дядя, а вот копыта — она сама….
      Ее королевство было равномерно освещено лунным светом, но луны нигде не было видно. Аня знала, что так было уже когда-то. Сначала был создан свет, а потом, задним числом, источники света — светила небесные. На башнях и стене стояли часовые маленького роста, в рыцарских доспехах. Аня где-то читала, что в средние века люди были мельче ростом, чем в наши дни. Стены ее королевства тоже охранял детский сад.
      — В час между волком и собакой он появляется, — послышался рядом приглушенный голос. — Но вам, принцесса, подходить не следует к нему. Что ждать хорошего от призрака?
      — А вы уверены, что это он — король датчан, отец народа, мой отец? — спросила Аня, не совсем понимая сама, что говорит.
      — Его я видел так, как вижу вас. Ведь столько лет я подводил коня к его особе, придерживал я стремя и поправлял седло. Так неужель коня я не узнаю?
      — Ты говоришь, что призрак на коне?
      — Верхом. Видать, из преисподней путь не близок. Принцесса, видите? Вон из-за тучи грива показалась. Нет, то не облако, а пена с конской морды. Вот-вот он вам покажется опять между Восточной башней и вратами. Смотрите! Это он! Коня я узнаю…
      Аню в детстве потряс фильм «Всадник без головы». Она смотрела его вместе с мамой в крымском санатории, а потом до самого отъезда домой не могла уснуть. Страшная фигура всадника без головы преследовала ее на Черном море и отстала только возле поезда «Евпатория — Ленинград». Сейчас она опять появилась, едва касаясь копытами крепостной стены.
      Видимо, потому, что где-то в глубине души у нее были сомнения в серьезности происходящего, Аня смогла перебороть свой страх. Может, она в кино снималась или в компьютерной игре? Как и в фильме по роману Майн Рида, всадник без головы подъехал на обыкновенной лошади. Аня знала по неизвестно откуда взявшемуся опыту, что надо потерпеть немного. Чем он ближе подъедет, тем менее страшным покажется. Лошадь, по крайней мере, у него совершенно обыкновенная, травку ест.
      Так и случилось. Всадник подъехал к ней вплотную. На нем было шикарное пальто, изысканный костюм и дорогие итальянские туфли, только головы не было. Он немного наклонился в седле и протянул Ане обыкновенный гардеробный номерок.
      — А что у вас такое? — спросила Аня, недоуменно оглядывая уже одетого господина.
      — Голова, принцесса, моя голова, — ответил всадник утробным голосом.
      Аня беспомощно оглянулась. У каменной бойницы на табуретке сидела Нина Петровна с вязанием.
      — В рукав надо голову сувать, — сказала старушка. — А то упадет голова с вешалки, а потом разбери, чья она. Головы такие еще неудобные пошли — за какое место их вешать-то? За нос неудобно. Разве за ухо? Пущай призраки головы свои в рукав суют, а так, Аня, не принимай!
      Аня чуть не расхохоталась всаднику в то место, где должно было быть лицо, но раньше нее заржала лошадь…
      Где-то рядом мобильник пиликал мелодию «Я — маленькая лошадка, и мне живется несладко». Аня с трудом оторвала голову от подушки. Сон она почти забыла, помнила только, что смеялась во сне над чем-то жутким. Кто же это звонит с утра пораньше? Розенкранц? Неужели сон продолжается? Ростомянц! Адвокат Ростомянц…
      — Анечка, Павлин Олегович беспокоит. Я все время звоню Иерониму, но у него отключен радиотелефон. Помните, что я всегда готов оказать юридические услуги и Йорику, и вам. Прямых доказательств против Иеронима нет, только косвенные. На заточке, которой был убит Пафнутьев… какой был подлец-человек!.. отпечатков никаких не обнаружено. Поэтому не надо отчаиваться и совершать глупых поступков. Даже если это был он, ничего еще не доказано. Следователь, на мой профессиональный взгляд, слабоват… Пусть Йорик появляется спокойно, в обиду его никто не даст. Если что, и телевидение, и прессу подключим… Держитесь, Анечка…
      Как хорошо, что нет отпечатков пальцев! Аня села на кровать и приступила к «сухому умыванию», то есть стала интенсивно растирать себя теплыми ладошками, начиная с самих ладошек, до покалывания в кончиках пальцев. Потом перешла на лицо: лоб, брови, щеки, затылок, уши… Как он все-таки мог ударить человека заточкой в ухо? Даже мерзавца, даже сумасшедшего, даже плюшевого мишку невозможно… Руки, плечи, грудь, живот, поясница… Когда горячие ладони скользнули по сонному животику, Аня вдруг подумала о… Нет, глупая мысль пришла сама, случайно, не в связи с касанием… Это Ростомянц сказал, что следователь слабоват. Аня поэтому про него и подумала сейчас. Некстати. Просто случайное совпадение… Надо пожестче растереть ноги, снизу вверх, а закончить массажем пяток, чтобы было не щекотно, а больно… Над чем же она смеялась во сне?
      Сегодня только пресс и ничего кроме пресса. Увидела этим летом у одной молодой женщины слегка накачанный живот, с легким намеком на кубики, и позавидовала ей темной, как южный загар, завистью. Теперь Аня в быстром темпе поднимала туловище, считая вслух. Надо было сделать не меньше пятнадцати повторений, чтобы последние давались с трудом. Но, может, она была слишком легкой? Она отсчитала уже четвертый десяток, но ни капли не устала и не напряглась. Возможно, она прирожденная чемпионка, нераскрытое спортивное дарование. Но, скорее всего, мысли ее были сейчас далеко, а пустое тело работало само по себе, как механизм.
      Она думала об Иерониме. Мечтала, как школьница, о Сибири, об остроге с высоченным частоколом, о кандальном звоне. Вот чиновник, похожий на Павлина Олеговича Ростомянца, с надутыми, как у пупсика, ладошками, уговаривает Аню вернуться, потом начинает пугать, стращать холодом, болезнями, неустроенностью, жестокостью и грубостью нравов. Она настаивает на своем, Ростомянц сдается и пропускает ее. Она везет с собой только Евангелие, пачки маленьких книжечек. Поселяется в темной, низкой избушке, живет тихо и незаметно, может, печет пряники и калачи. Ходит в острог каждый день… Каторжники сначала не любят Иеронима, он для них чужой, непонятный, хотят его даже убить. Но зато они любят Аню, не за внешность, а за сердце. Видя любовь к ней Иеронима, они должны полюбить и его…
      Как только она могла подумать, что любовь кончилась, покинула их дом, оставив вместо горевшего огнями ее имени разбитые окна и выставленные рамы? Их любовь просто взрослеет, а пройдя через это испытание, опять вспыхнет огнями, еще более яркими. Ничего еще не кончилось! Все продолжается! Вот только где же Иероним?
      Кажется, она может делать эти упражнения бесконечно. Даже не вспотела, а вот слезы от девчоночьих мечтаний выступили. Значит, контрастный душ и бегом в университет. Сегодня руководитель диплома Солохин должен был сказать свое мнение о первых двух главах. Старичку, никогда не работавшему в газетах, но всю жизнь обучавшему студентов газетному делу, было очень интересно, что же там, в этих таинственных редакциях, происходит, как же все-таки эти газетные полоски рисуют и печатают. Нельзя же обижать такого по-детски любознательного старичка.
      Закрывая входную дверь, Аня вздохнула с облегчением. На самом деле, ей было неприятно оставаться одной в мастерской мужа. Ей было там неуютно и одиноко, к тому же хотелось действовать, что-то предпринимать, а что делать, чем помочь Иерониму, она не знала. Поэтому она просто оделась и поехала в университет.
      На факультете журналистики было много молодых ребят с какими-то новыми лицами. По их лицам нельзя было понять, талантливы они или нет, но было видно даже со Съездовской линии, даже при Аниной близорукости, что ребята эти знают, что хотят от жизни. Аня же до сих пор не знала, чего ей, собственно, нужно от факультета журналистики, от семьи, знакомых, от мира вообще. Где же вы, заочники — домохозяйки, секретарши, провинциальные бездельницы, матери-одиночки, сторожа, кочегары, подсобные рабочие, гении, конечно? Валяете дурака, маетесь дурью, упускаете время, чтобы в последний день явиться в университет с десятком исписанных листков вместо отпечатанного на компьютере дипломного сочинения?
      В коридоре Аня увидела худощавую фигуру доцента Каркаротенко. Он громко спорил с полной курчавой девицей. Девица была с ее курса, но фамилию курчавой Аня могла вспомнить только с подсказкой.
      — Еще раз повторяю, — уже устало говорил Каркаротенко, — пока не поздно, поменяйте тему диплома. Время есть, больше половины заочников еще и не приступали к дипломному сочинению.
      — Эта тема моя, и ничего я менять не буду, — упрямо отвечала курчавая.
      — Послушайте, Синявина, если вам хочется писать диплом по Владимиру Соловьеву, ради бога. «Публицистика Соловьева последнего десятилетия XIX века» или еще как. Вы сами послушайте, так сказать, отстранитесь и послушайте, какую тему вы выбрали. «Любовь как эротический пафос в философии Владимира Соловьева»!..
      — По-моему, прекрасно звучит! — парировала курчавая.
      — По-моему тоже, но не для факультета журналистики. «Любовь как эротический пафос»! При чем здесь журналистика?
      Аня остановилась перед расписанием, сама же с любопытством ждала ответа Синявиной.
      — Разве журналистика не пишет про любовь? — спросила с торжеством в голосе заочница.
      — Журналистика писала раньше про доильные аппараты, — проговорил Каркаротенко, находясь уже на первой стадии закипания, когда со дна поднимаются мелкие пузырьки. — Сейчас пишет про бордели, искусственные груди, фаллоимитаторы. Но никто никогда не защищал диплом по доильным аппаратам и не будет рассказывать перед комиссией об организации борделя или применении фаллоимитатора!
      Каркаротенко был очень убедителен, потому что говорил о наболевшем, то есть не о фаллоимитаторе, конечно, а о пути, по которому движется современная российская журналистика. Краем глаза Аня увидела, как Синявина растопырила пятерню. Казалось, что она сейчас вопьется длинными когтями в неуступчивого доцента. Но рука ее опустилась в пакет и извлекла оттуда толстенную папку.
      — Вот! Сто пятьдесят страниц…
      — Он уже написан! — воскликнул пораженный Каркаротенко, который никогда еще не видел таких огромных дипломных работ. — Сто пятьдесят!
      — Осталась последняя глава, заключение, список литературы…
      Доцент взял в руки папку и крякнул, как штангист во время неудачного толчка.
      — Только не думайте, что здесь пересказ чужих мыслей, — предупредила его Синявина. — Я вложила сюда очень много собственного, пережитого, авторского…
      — Синявина, посмотрите, пожалуйста, на Лонгину, — оказалось, что Каркаротенко знал Анину фамилию. — Вон она стоит у расписания…
      Аня повернулась к беседующим и поздоровалась самым глупым образом, как может поздороваться с экскурсией экспонат, когда на него укажет экскурсовод.
      — Уверен, что у нее куда больше опыта в вопросах «эротического пафоса», чем у вас, — Каркаротенко нанес оппонентке очень болезненный укол. — Но Лонгина, в отличие от вас, уверен, выбрала нормальную журналистскую тему…
      Ане стало так неудобно, словно про нее только что сказали: «Вот стоит замечательная шлюха, а корчит из себя рядовую студенточку». Она не стала слушать, чем закончится этот спор, а побежала в сторону деканата.
      Был ли у нее опыт в «эротическом пафосе»? Откровенно говоря, очень средний, а для девушки с ее внешними данными почти нулевой. В понимании «эротического пафоса» следовало применять метод индукции, то есть двигаться от частного к общему. Но у Ани было слишком мало частных примеров, чтобы строить на них общие выводы.
      Однажды Аня ехала на пригородном поезде в Комарово. Напротив сидела крашеная блондинка средних лет, судя по манерам, поселковая продавщица. Она была слегка навеселе и продолжала время от времени прикладываться к баночке джина с тоником. Ни с того ни с сего, глядя в окно на платформу очередной станции, женщина сказала вслух:
      — Представляешь, как бывает? Тридцать пять годов жила себе с мужиками и считала себя женщиной…
      Она так пристально смотрела на платформу, что Аня тоже выглянула в окно. Мимо проплыли буквы «Солнечное».
      — Оказалось, что я была совсем не женщиной…
      — А кем? — спросила Аня, приготовившись слушать историю очередной сумасшедшей.
      — Бабой, колодой. Нет, я получала удовольствие от мужиков, любила их, паразитов. А было у меня их достаточно. Каких только чертей ко мне не ходило! Всяких… Был даже инвалид один, безногий. Считала, значит, я себя нормальной, здоровой бабой…
      Это была еще та «Крейцерова соната»!
      — Как-то зашел к нам в райпо такой невзрачный мужичок, из командировочных. Тогда у нас порт только начинали строить. Я на него даже не взглянула бы. Но, раз незнакомый, перебросилась с ним парой фраз для порядка. Замечаю, стал ко мне клеиться. Меня сначала аж зевота одолела. Куда, думаю, лезет — ни кожи, ни рожи. У меня как раз перед этим Володька был. Здоровенный мужик, бабник, лоботряс… А тут такое сравнение! Я его сначала вежливо послала, а он как-то не поспешил. Подумала я, подумала. С Володькой мы недели две как расстались полюбовно, короче, бросил он меня и музыкальный центр упер. Пусть, думаю, будет… «Еще одна осталась ночь у нас с тобой, еще один раз прокричу тебе: „Ты мой!“»… Танечка Буланова так поет. Вот я и прокричала! Не поверишь, подруга, все было вроде как обычно, а у меня волосы дыбом встали, я куда-то там улетела, полетала, а потом опять в свою кровать бухнулась! Как будто раньше ничего у меня не было! Ты меня понимаешь? Я его под утро, пока он дрых, специально изучала, как ученый. Ничего особенного, даже хуже! Что же это такое? У меня с тех пор совсем другая жизнь началась! Он мне мир, получается, открыл. Я-то не подозревала, что такое возможно. Ведь ради одного этого, подруга, жить стоит. Вот что это было со мной, скажи?
      Тогда Аня не знала, что ответить. Теперь бы сказала: «Эротический пафос!» Услышав простой и откровенный рассказ случайной попутчицы, Аня тогда задумалась про свои отношения с Иеронимом, почитала кое-какую литературу, посмотрела несколько популярных телевизионных передач, усвоила несколько банальностей. Но не успокоилась. Райповская баба заронила в ней сомнения насчет счастливого супружеского ложа. Каким образом решала бы Аня проблему «эротического пафоса», неизвестно, потому что Иероним в это время как раз стал меняться буквально на глазах, и другие проблемы заслонили эту.
      Руководителя диплома Аня искала совершенно напрасно. Она сразу поняла, что Солохин ничего не успел прочитать, но боялся в этом признаться. Он долго говорил на общие темы, а под конец так разошелся, что стал критиковать Анину вторую главу. Обычно в таких случаях Аня отмалчивалась и только согласно кивала головой, но на этот раз она решила поймать старого болтуна.
      — Николай Валентинович, правильно я поступила, обратившись во второй главе к американскому теоретику газетного оформления Генри Миллеру?
      — Очень похвально, что вы используете в своей работе зарубежные источники, — обстоятельно начал отвечать Солохин. — У американских теоретиков печати несколько тенденциозный взгляд на оформительское дело. Генри Миллер, в частности, недооценивает роль «разворота» в современной газете…
      Старый врунишка! Получи вот за мелкую ложь!
      — Простите, я немного запуталась, — засмеялась Аня. — Только что читала в метро «Тропик Рака» Генри Миллера и вот перепутала. Миллер — это же классик «эротического пафоса» в современной литературе! Извините меня, Николай Валентинович… Генри Миллер точно недооценивает роль «разворота».
      Солохин покраснел, закашлялся, порылся в отвислом кармане пиджака, нашел платок и обтер вспотевшую лысину.
      — Это вы простите старика, не успел прочитать ваши главы. Внучку тут водил в зоопарк, а потом… навалилось все как-то. Да и возраст уже не тот, не успеваю как раньше. В каждом из преподавателей на всю жизнь засел студент. Стал придумывать, изворачиваться, как на зачете. Простите старика за детскую ложь…
      Он был так трогателен и беззащитен в эту минуту, что Аня готова была сквозь землю провалиться. Что ей стоило минут десять покивать головой, посоглашаться? Аня в порыве раскаянья и доброты встала на цыпочки и поцеловала профессора в большой влажный лоб.
      — Что вы, что вы! — испугался и одновременно обрадовался Солохин. — Ну, зачем вы! Вы ведь удивительная девушка! Нельзя вам целовать стариков! Это дурно, неправильно, противно природе. А вот знаете, что я вам хочу предложить? Наша кафедра сейчас готовит к печати учебное пособие «Фотонаборные процессы». Не согласитесь ли вы сфотографироваться на фоне одной из импортных фотонаборных установок? Заплатить вам вряд ли смогут, но вам ведь это не трудно, а учебник вами украсится…
      Еще никто не предлагал Ане поработать моделью. Внешность у нее была, а роста не было. Путь на подиум был для нее заказан, но вот стать Клаудией Шиффер фотонаборных процессов она еще вполне могла.
      Выходя из университета на Первую линию, Аня позвонила Иерониму. Ее муж был «выключен или находился вне зоны действия сети». Она опять нажала на кнопку, будто за несколько секунд все могло измениться, словно он мог почувствовать, что звонит именно она. Ну же, ответь! Ответь хоть раз в жизни! Надо же отвечать за свои поступки хотя бы перед одним человеком на свете! Ответь…
      — Анечка! — голос был похож на голос Иеронима, хотя несколько сладковатый. — А я вас жду. Почему-то решил, что раз вас нет дома, то вы должны быть на учебе.
      Из серого «мерседеса» высовывался Никита Фасонов. На нем были черные джинсы и футболка с изображением газетной полосы «Нью-Йорк таймс», правда, отпечатанной зеркально и вверх ногами.
      — Подумал: в чем появиться перед факультетом журналистики? — сказал Никита, заметив, что его рассмотрели. — Решил, что это — самый подходящий наряд. К тому же есть шанс понравиться будущей журналистке. Вам ведь нравятся газетные страницы?
      Фасонов был галантен, как обычно. Вышел, придержал дверцу, подержался за локоть, закрыл машину. Ничего не перепутал.
      — Должна вас, Никита, огорчить, — сказала Аня. — К третьей главе диплома я окончательно охладела к журналистике. Как способ постижения действительности она меня больше не устраивает.
      — Надеюсь, вы защитите диплом и только потом поступите на философский факультет? — спросил Фасонов.
      — Про философский факультет я не думала. А диплом я защищу, чтобы не расстраивать маму.
      — Замечательная причина! — сказал Никита с воодушевлением. — Мне отвезти вас домой?
      — А можно куда-нибудь перекусить?
      — Конечно! Я знаю множество симпатичных местечек! — воскликнул Фасонов и повторил: — Замечательная причина! Чтобы не расстраивать маму, можно не только диплом написать. Можно стать гораздо лучше, чем велит тебе природа. Можно от таких соблазнов отказаться, от которых дух захватывает…
      Он резко сорвал машину с места, так что Аню вдавило в кресло.
      — Никита, а можно задать вам вопрос, который никогда бы не задала?
      — Догадываюсь, про что, — улыбнулся Никита, становясь в профиль очень похожим на Иеронима. — Любопытство-то у вас, Анечка, журналистское, а говорите, что разочаровались.
      — Нет, это любопытство женское.
      — Женское любопытство удовлетворить всегда готов, — несмотря на сложную дорожную ситуацию, Никита повернулся к Ане и подмигнул.
      — Вы так хорошо сказали про маму…
      — Да, моя мама… моя мама, — он проговорил это тихо-тихо, как сокровенную молитву. — Я еще не нашел женщину, которая изначально признала бы, что моя мама — это главное, а она только вторая женщина для меня.
      — Любой женщине это признать почти невозможно, — ответила Аня.
      — Вот поэтому я до сих пор не женат. У меня было много женщин, но никогда не было жены. Может, уже и не будет… Куда вот прет?! Сидел бы дома, старый хрен! Накупят ржавых консервных банок и лезут! «Пятерочники»…
      — Если вы догадались, что я у вас хочу спросить, почему же молчите?
      — Вы по поводу нашего сходства с Иеронимом? Поверите ли, Анечка, я никогда не унизил мать таким вопросом. Я никогда не спрашивал ее об этом и никогда не спрошу. Она сама мне расскажет, если сочтет нужным… Моя мама. Но я точно знаю, что они с Василием Ивановичем были знакомы. Она принесла ему мои детские рисунки, а он признал во мне талант художника и рекомендовал серьезно заняться рисованием. Об этом мне уже Лонгин рассказал.
      — Ваша мама сейчас на пенсии?
      — Сидит дома и счастлива этим. Говорит, что всю жизнь мечтала о пенсии, чтобы читать, смотреть телевизор, ходить по музеям, гулять в парках. Она любит пораньше уехать в Павловский парк, посетить два-три любимых места, не больше, а потом просидеть весь день с книгой на скамеечке над Славянкой. Я потом за ней заезжаю…
      Аня видела, как улыбка надолго застыла на лице Фасонова.
      — Если бы не мама, я наделал бы в жизни много такого, что было бы приятно мне и больно другим. Да я и так не особенно уж церемонюсь с людишками… Вот для этого козла, наверное, написаны другие правила дорожного движения! Где бы их прочитать?! Что смотришь, слоняра! Дай, говорю, твои правила почитать. Хорошие у тебя правила!.. Я бы вас, Анечка, обязательно соблазнил, если бы захотел, — сказал вдруг Фасонов. — Вы бы обязательно стали моей любовницей. Сто процентов! Я бы сейчас вез вас не в тихое кафе с ненавязчивой музыкой и хорошей кухней, а в самый изысканный притон, где программа никогда не повторяется…
      — Никита! — закричала Аня, — Что вы такое говорите?! Что вы вообще себе позволяете?! Остановите машину…
      — Успокойтесь, Анечка, — Фасонов сказал так добродушно, что Аня действительно успокоилась. — Моя мама видела вас на фотографии, на свадебной фотографии. Вы ей очень понравились. Она сказала, что у вас не только замечательная внешность, но и светлая душа. Мама сказала, что такую девочку хочется усадить рядышком, приобнять, накрыть шалью и оберегать… Разве я могу после этого причинить вам зло, Анечка?
      — Никита, а вы могли бы называть меня как-нибудь иначе? Анечкой меня называл Пафнутьев…
      — Понимаю. О мертвых, конечно, ничего, но все-таки какой подлец… Вот имя осквернил своим ртом поганым! Давайте я буду называть вас Аннушка. Годится?
      — Годится, — кивнула Аня.
      Она ожидала, что Фасонов привезет ее в какой-нибудь шикарный ресторан, но они заняли столик на двоих в скромном, но уютном кафе недалеко от Литейного проспекта, на одной из тихих перпендикулярных ему улочек, названия которых Аня постоянно путала. Полтора года назад полный мужчина с ярко выраженной кавказской внешностью задумчиво ходил по запущенным административным помещениям и никак не мог решиться на их покупку. Ему хотелось видеть в своем кафе единый зал, а планировка и несущие перекрытия навязывали ему какие-то комнатушки. Но уж очень нравились кавказцу месторасположение и цена… Зато теперь у посетителей кафе всегда была полная иллюзия, что они здесь почти одни.
      — Давайте будем есть салаты, — предложила Аня. — Давно хотела взять побольше разных салатов и пробовать, пробовать… Все как-то не получалось.
      — А давайте! — согласился Никита. — А там посмотрим.
      — Это вы посмотрите, а с меня хватит салатов.
      — Не зарекайтесь, Аннушка, здесь прекрасно готовят… Аннушка, — Никита взвесил на слух новое слово. — Хорошо звучит! Аннушка уже разлила подсолнечное масло… А вам не кажется, что это вы подлили масла в огонь всей этой истории?
      — Вы хотите сказать, что я стала виновницей убийства Вилена Сергеевича?
      — Нет, совсем нет, — Фасонов положил вилку, чтобы замахать руками. — Я слышал от скульптора Морошко про случай в Комарово, когда Йорик искупал будущего покойника в пруду. Он, правда, домогался вас?.. Не отвечайте, не надо. Купанием в болотной водице эта история исчерпывается. Я в этом уверен… Убийство Пафнутьева — дело более сложное.
      — Значит, вы думаете, что убил не Иероним?
      — Убить мог кто угодно, — ответил Фасонов, протыкая вилкой какой-то грибок вместе с листом петрушки. — Иероним тоже мог убить. Другое дело, кто устроил это убийство.
      — Вы имеете в виду схему «заказчик — исполнитель»?
      — Скорее всего, мы здесь столкнулись с другим, — Никита прикончил уже два салата и с аппетитом взялся за третий. — Организатор — слепое орудие. В этой системе, возможно, нашлось место и бедному Йорику.
      — А мне? — спросила Аня. — Вы же сказали, что это я подлила огонь в масло всей этой истории?
      — Вы — ангел, Аннушка, — ответил Никита Фасонов, вытирая рот белоснежной, как крыло ангела, салфеткой. — Без вас все это длилось бы и длилось. Иероним мучился и страдал, но делал бы свою, вернее, порученную ему работу. Пафнутьев обделывал бы свои подлые делишки, придумывал новые схемы. Тамара Леонидовна, как царица-ночь, покрывала бы всех своим черным плащом… Все шло бы своим чередом. Но появились вы. А в вашем присутствии это долго происходить не могло. Нельзя бесконечно грешить в присутствии ангела, Аннушка. Хотите выпить? Тогда пить? «Боржоми» или сок? Все их схемы, уверен, были безупречны, математически точны. Но разве для ангела существуют правила арифметики?
      — Ангелы — двоечники? — удивилась Аня.
      — Вот именно! — обрадовался Никита. — Они — второгодники. Для них не существует строгих правил, жесткой логики, непробиваемых стен. А рядом с ними буксуют совершенные механизмы, дают сбой всеобщие законы… Они это почувствовали, они забеспокоились. Кто им мешает? Суетливый, импульсивный Иероним? Нет. Он такой же управляемый, как и раньше. Кто-то другой, более могучий, более высокого полета…
      — Ну, вы скажете тоже! — попробовала возмутиться девушка.
      — Не спорьте, Аннушка, с художником. Это бесполезно. Они обнаружили вас. Они вас вычислили. Пафнутьев бросился за вами ухаживать почти на виду у мужа. Мачеха засуетилась, забегала в красном платье… Словом, все их создания, вся их Вавилонская башня рухнула. Разрушитель — вы, Аннушка. Что же теперь будет?
      — Вот и я вас хотела спросить: что же теперь будет?
      — Сейчас, наверное, идет охота на Иеронима, а потом начнется охота на вас. Вам угрожает смертельная опасность, по-моему, — спокойным голосом сказал Фасонов. — Моя мама… Моя мама все правильно сказала. Вас нужно оберегать, лелеять. Теперь вы поняли, почему я специально искал вас, приехал к университету и ждал целый час?
      — Спасибо вам, Никита, за заботу.
      — Не благодарите меня пока, — остановил ее Фасонов. — Это только начало. Я предлагаю вам уехать за границу. Вы были в Европе, Америке?.. Как! Неужели Иероним ни разу не вывез вас за пределы единой, нерушимой? Вот жлоб! Извините меня, Аннушка, хоть это и правда. У меня даже все слова куда-то пропали от этого. Такую женщину держать, можно сказать, взаперти. Разве он не понимал, как бы вы смотрелись на улицах Парижа, как заиграла бы ваша красота после поездки в Италию? Какая бестолочь ваш благоверный! Тем более, мы поедем с вами, куда вы пожелаете, куда мечтали…
      — Постойте, Никита, мы поедем с вами вдвоем? — догадалась, наконец, Аня.
      — Вам же нужен сопровождающий и вообще, — пробубнил Фасонов.
      — Что вообще? Вы будете вести себя как джентльмен?
      — Еще чего! — почти закричал Фасонов. — Зачем я буду вас обманывать? Мы взрослые люди. Я напоминаю вам вашего мужа, вы — женщина моей мечты… Все. На этом все условности кончаются. Мы — свободные путешественники, без рюкзаков условностей и морали…
      — А как же ваша мама, ее замечательные, добрые слова? — спросила Аня.
      — Потому мы и едем отсюда подальше.
      — У вас, значит, растяжимая совесть? Она распространяется только до известных границ?
      — Перестаньте, Аннушка… Пусть кто-нибудь скажет, что у меня недобрые намерения. Вообще, желать вас — разве это плохо? Это все равно, как хотеть стать лауреатом Нобелевской премии, победителем Олимпийских игр, покорителем Эвереста. Это — хорошее, правильное желание.
      Аня расхохоталась.
      — Никита, вы меня совсем запутали, — отсмеявшись, сказала она. — Извините, конечно, но вы не только достойный ученик Василия Лонгина, но еще и Пафнутьева.
      Она хотела сказать не «ученик», а «сын», но решила Фасонова не обижать.
      — Вы называете меня ангелом, — сказала она серьезно. — Разве могу я оставить Иеронима в таком положении? Кто ему поможет, кроме меня? К тому же идет следствие, следователь уже приходил ко мне…
      — Он взял с вас подписку о невыезде? — спросил погрустневший Фасонов.
      — Нет, не взял. Он и не допрашивал меня, а просто разговаривал.
      — Еще один влюбился, — проговорил Никита. — Как там у Блока? «Обратясь к кавалеру намеренно резко, вы сказали: „И этот влюблен…“»
      — Неужели вы ревнуете меня уже неизвестно к кому?
      — Неизвестно к кому? — переспросил Никита. — Вы недооцениваете интуицию художника. Если я говорю, что вам грозит опасность, хотя вам это кажется бредом и ерундой, все-таки прислушайтесь к моим словам. Если я ляпнул глупость, что в вас влюбился следователь, то так оно и есть. Верьте художникам, когда они творят и говорят, не задумываясь, когда они юродствуют…
      — Никита, а ведь мне было предсказание, — вдруг вспомнила Аня. — Это было зимой, в монастыре. Мы туда ездили с Иеронимом. Такая странная, несчастная женщина с переломанным носом и такой же переломанной судьбой говорила мне странные вещи, сама не понимая их смысла. Что же она говорила? Не верь священному, опасайся черной кошки, желтого властелина и какой-то воды… Что бы это могло означать?
      — Я не трактую чужие слова, чужие картины, — Никита Фасонов был очень сильно расстроен. — По крайней мере, мне можете доверять, потому что ничего священного во мне нет. Святое для меня есть, а вот со священным сложнее… Черная кошка — это глупость. Водобоязнь — это бешенство. Вот тринадцатое число — другое дело. Скажите мне, Аня, пожалуйста. Мне это очень важно. Вам все-таки было не совсем неприятно мое предложение?

      Избавившись, наконец, от Фасонова, Аня почувствовала огромное облегчение. Ничего общего с Иеронимом у Никиты не было, разве что борода. Скорее он напоминал ей Вилена Сергеевича — те же прилипчивые манеры, приторные разговоры. Наплел всякого про тайные заговоры, схемы, вавилонские башни, грозившую Ане опасность, а на самом деле просто ее клеил. Впрочем, так поступали многие мужчины. В присутствии Ани у них развязывались языки, плутовато загорались глазки, они начинали врать и хвастаться.
      Аня шла по знакомой дороге к дому Лонгиных. Мало надежды, что Иероним прятался здесь, но где-то она должна была его искать. Бывают такие моменты в жизни, когда надо хоть что-то предпринимать, барахтаться лягушачьими лапками в ведре с молоком.
      И в этот раз ее поразило отсутствие дома на знакомом участке, как отсутствие у всадника головы. А ведь прошлой ночью ей снился этот самый жуткий всадник. Весь сон она восстановить в памяти не могла, но помнила, что ей было страшно и смешно.
      — Девушка! Заходи, не стесняйся! Есть пиво, водка и загорелые мужские тела! — закричали Ане рабочие с участка.
      Пепелище было разобрано и увезено, уже вовсю шло строительство первого этажа из красного кирпича. Пафнутьев умер, но строительная жизнь продолжалась, шумела бетономешалка, стучал молоток по доскам опалубки, матерился прораб.
      Зачем все это было нужно одинокой, бездетной мачехе? Кому она это строит? Сколько ей? Тридцать пять, кажется? Как уверенно стучит молоток! Новый дом строится, новая жизнь возводится! Кому? Черной вдове?
      Что нужно будет от жизни самой Ане в тридцать пять лет? Хорошо, что до этого непонятного возраста еще целая жизнь! Тринадцать молодых, здоровых лет, наполненных любовью, счастьем, новизной! Надо только не сторониться жизни, не прятаться от нее за высокими кирпичными заборами, тонированными стеклами иномарок, стенами закрытых элитных клубов. Надо идти ей навстречу, надо открывать окна, двери, устраивать сквозняки, чихать на всякие глупости и условности… Надо обязательно научиться жить, пока еще не поздно, пока есть желания и силы. Она способная ученица, она все схватывает на лету, как ласточка насекомых. Ведь если научиться жить, то и умирать будет легко и не страшно…
      — Девушка! Что ты стоишь у забора и улыбаешься? Заходи, не бойся! Мы не кусаемся, а е…ся!
      Переждав громкий смех, Аня решила спросить из-за забора, не рискуя заходить на строительную площадку.
      — К вам случайно Иероним не приезжал?
      — Иеромонахов, архимандритов тут нету, — раздался тот же нахальный голос. — Если ты собралась в монастырь, то советую тебе сначала как следует нагрешить, чтобы было о чем каяться. Ныряй к нам, мы как раз по этому делу, а потом ищи своего иеромонаха… Девушка, ты куда?
      — Ну вот, Саня, спугнул телку! Постепенно надо было ее подманивать. Молодой ты еще! Она еще не клюнула, а ты уже подсекаешь!
      — Мужики, а Григорич все про рыбалку.
      — А между бабой и рыбой невелика разница. Одна только болтает без умолку, а другая пузыри пускает. А что касается этого дела… Ты вот знаешь, как рыбаки во время дальних походов удовлетворяются? При помощи зубатки. Рыбу такую знаешь? Мне мужик один с рыболовецкого траулера рассказывал. Гадом буду! Очень она на это бабье место похожа… Вот сходи в рыбный магазин и посмотри. Я, как узнал, с тех пор зубатку не ем ни в каком виде…
      — Дурак ты, Григорич! Так ты и кур не ешь тогда, их же петухи топчут, и коров…
      — Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему.
      Аня не дослушала, чем кончился этот солоноватый спор. Она решила зайти на кладбище к Василию Ивановичу.
      Если покойникам не все равно, то Лонгину-старшему повезло. Лежит он на тихом комаровском кладбище, в лесу. Лес живет своей жизнью, переплетается корнями деревьев, прорастает, опадает, шумит. Значит, и Василий Иванович тоже живет другой жизнью, мало похожей на нашу, суетливую. Может быть, дышит даже медленно, как камень. Один вдох за сто лет.
      Страшны огромные города-кладбища, где смерть выглядит не сгорбленной старушкой в саване, а бездушной, ненасытной машиной, перемалывающей в своих колесах тысячи и тысячи. Кажется, земли не хватит под кости…
      Здесь же могилы быстро зарастают и забываются. Недалеко от могилы Лонгина упал крестик, сравнялся холмик, иван-чай разросся. Вот и все, абсолютное забвение, человек-земля. Писатель Астафьев говорил, что старые могилы должны зарастать, люди должны отдыхать…
      Два алкаша, видимо, шли к «Васиной» могилке, чтобы выпить на троих, но, увидев там родственницу, свернули в лес. Долго еще Василию Ивановичу не знать покоя. Долго еще вместо шума травы и шороха листьев будет его беспокоить незамысловатый пьяный треп, звон стаканов, кряканье и иканье.
      Что же делать, Василий Иванович? Где искать вашего сына? Чем помочь ему?
      Неожиданно пискнул Анин мобильник, и девушка вздрогнула. Чья-то SMS-ка пришла, словно ответ на ее вопрос. Неужели Лонгин-старший прислал ей сообщение с того света? Оператор предупреждал ее, что завтра с ее счета будет снята абонентская плата. Аня грустно усмехнулась, но наудачу выбрала строчку в списке, когда-то читавшуюся слишком пафосно: «Муж мой». Сколько раз вместо Иеронима ей отвечал оператор.
      — Аня, это ты? — услышала она знакомый голос и восприняла это как чудо.
      — Иероним, где ты? Куда ты пропал?
      — Меня ищут? Тебя уже допрашивали?
      Так всегда бывает. У людей друг к другу всегда очень много вопросов и очень мало ответов.
      — Ты только не отключайся, послушай меня, — взмолилась Аня. — Ростомянц говорит, что у них нет против тебя… этих, как их?… отпечатков пальцев… прямых улик.
      — Это понятно, — ответил Иероним.
      Вокруг Ани шумели деревья листвой, пели птицы, а в трубке было тихо, никаких признаков окружающей жизни.
      — Все равно на мне все сходится. Они все повесят на меня.
      — Иероним, где мы можем встретиться? — Аня прижимала маленькую трубочку двумя руками, как птицу, которую боялась и раздавить, и выпустить. — Нам с тобой надо поговорить. Мы так давно с тобой не разговаривали. В последний раз, наверное, на Дворцовом мосту, глядя на твою Академию художеств…
      — Это было наше первое свидание, — отозвался Иероним.
      — Значит, с тех пор мы и молчим. Только не отключайся, умоляю тебя! — Аня кричала, забыв, что у нее в руках современная связь, а вокруг тихое кладбище. — Может, ты решил, что я тебя бросила? Что я отказалась от тебя? Это глупости! Наоборот… Нет, не так я говорю. Ты убил негодяя, подлеца, дрянного человека. Это грех, великий грех и преступление. Но я первая среди всех на земле и на небе прощаю тебя… Опять не то я говорю. Я даже на секунду не обвиняла тебя, ни разу не отвернулась от тебя душой за эти два дня. Ты слышишь меня? У тебя так тихо в трубке…
      — Я слышу, Аня. Я все слышу, — голос Иеронима был спокойным и усталым.
      — Я тебе скажу страшное, что нельзя говорить никому. Это твой первый настоящий поступок, страшный человеческий поступок. Теперь пусть будет наказание, каторга, но я никогда не оставлю тебя. Ты слышишь? Тогда говори что-нибудь в ответ. У тебя там такая страшная тишина…
      — Да, да… Мне надо возвращаться. Они только этого и ждут. Они уже решили, что я убийца.
      — Подожди, Иероним. Ты хочешь сказать, что Пафнутьева убил не ты?
      В трубке повисла пауза. Вдруг там, в том пространстве, где находился Иероним, завыла автомобильная сигнализация. Все-таки жизнь!
      — Пафнутьева убил я. Я — убийца…
      Иероним отключился. Ане еще что-то нужно было сказать ему. Она нажимала на кнопку раз за разом, уже забывая, что она хотела сказать мужу, но это было уже все равно. Иероним выключил телефон.
      По дороге домой Аня все удивлялась, что для разговора с мужем ей пришлось ехать на кладбище. Если бы за ней кто-нибудь следил, то заподозрил бы ее в тонкой конспиративной работе, в большой игре. Она сказала Иерониму очень важные слова, но чувствовала, что произнесены они были в спешке, необдуманно, спонтанно. Теперь она привыкала к ним, сживалась с мыслью, что не оставит его. Никогда…
      Дома она сначала долго ходила по мастерской, иногда поднимаясь по лестнице на антресоли и спускаясь назад. Таким образом она ждала возвращения мужа. Потом она решила, что ждет неправильно, обычно ждут у окна, но сохранять неподвижность, когда мысли и чувства все время срываются с места, было невыносимо. Тогда Аня придумала готовить обед, большой обед на целую семью. Она заставила все конфорки кастрюлями и сковородками, под бульканье и шипенье стала разделывать и шинковать. Кипящие кастрюли весело подкидывали крышки, сковородки разбрызгивали масло и норовили спалить содержимое.
      Приходилось бегать, обжигаться и ругаться. Готовить было весело, это походило на ожидание праздника. Но когда Аня разлила все по супницам, разложила по блюдам и салатницам, наступило отрезвление. Она села за накрытый стол, наблюдая за колечками пара от горячих блюд, понимая, что с каждым таким колечком ее обед остывает, а ждать уже некого. Может, мачеха Тамара, как только что Аня со своим не нужным никому обедом, так же возилась со строительством нового дома в Комарово? Суетилась, забавлялась без всякой надежды на настоящую жизнь?
      У Ани в голове даже шевельнулась неожиданная мысль — позвать в гости Тамару Леонидовну. Ей сейчас, наверное, несладко. Даже такой сильной женщине, железной леди, бывает тяжело, в том числе от своего собственного железа. Аня направилась к телефону, но тот ее опередил и зазвонил сам.
      — Анечка, хочу сообщить вам последние новости, — звонил адвокат Ростомянц. — Только что узнал, что наш Йорик сам пришел в милицию. Как ни прискорбно вам это говорить, но он признался в совершении убийства Вилена Сергеевича. Если все это так, то он поступил правильно, явившись с повинной. Я думаю, что его защитой надо заниматься мне. Без ложной скромности скажу, что я все же не чета молодым адвокатам. Обычные выскочки без образования, кругозора, опыта. Настоящий адвокат все-таки должен быть не просто узким специалистом, но где-то философом, где-то публицистом, где-то просветителем….
      — Павлин Олегович, мне-то что делать? Надо же передачу, теплые вещи…
      — Какие теплые вещи, Анечка, такая жара на улице! Я вам все завтра скажу. А сейчас успокойтесь, примите на ночь успокоительное, выпейте немного водки, лучше всего, и ложитесь спать. Тут вы мало чем поможете…
      Но на следующий день с утра Аня уже стояла перед старенькой, давно не крашенной дверью, еще из той, дорыночной эпохи. По отделке, замку и пластмассовому номеру кабинета можно было подумать, что это — дверь в советское прошлое. Аня постучалась и вошла. В небольшом кабинете было два стола, два сейфа и один человек. Он стоял у окна, спиной к Ане и поливал из детской леечки высокое растение, судя по листьям, то ли лимон, то ли апельсин. Цитрус рос в жестяной банке из-под импортного повидла и дорос уже до струнного карниза.
      Садовник обернулся, и Аня узнала Корнилова… Где-то она читала похожее, будто давно-давно, на заре нового времени одна женщина увидела садовника, не узнав в нем…
      — Здравствуйте, Анна Алексеевна, — Корнилов, казалось, не удивился ее приходу. — Присаживайтесь. Я тут по хозяйству. Юный мичуринец. Вот дитя пьяной ночи. — Он показал на высокий цитрус. — Праздновали всем отделом счастливое раскрытие одного «глухаря», закусывали грейпфрутом, апельсином и лимоном. Кто-то посадил косточку, а она, на удивление всем, проросла. Уже которой год ждем плодов, чтобы понять, какое дерево из трех у нас выросло, а никаких фруктов не появляется.
      — Надо прививать дерево, — посоветовала Аня.
      — А вы разбираетесь! — обрадовался следователь. — Так, может, вы и так определите его, без плодов?
      — Я же журналистка… недоучившаяся. Значит, знаю только обрывки сведений, верхушки. Вот я вам верхушку и выдала. Ничего больше про садоводство я не знаю, хоть пытайте.
      — Хоть пытайте, хоть пытайте, — пропел за ней Корнилов, усаживаясь за стол напротив.
      — У вас, как я вижу, хорошее настроение, — заметила Аня. — Наверное, нужно вас поздравить с раскрытием очередного «глухаря»? Опять посеете новое дерево. Как вас, кстати, величать?.. Михаил Борисович? Очень приятно. Будет трудно запомнить, потому что ваше имя-отчество ни с каким великим человеком у меня не ассоциируется.
      — Вот и хорошо, — буркнул Корнилов. — Сами как-нибудь, без великих, обойдемся.
      — Но следующее звание, пусть не генеральское, Корнилов, вам дадут. Смотрите, только звездочку не проглотите из стакана. Кажется, слегка подпортила вам настроение?
      — Есть немного, — признался следователь. — Но это нормально. Лирическое отступление с грейпфрутами закончилось, будем говорить скупым языком протокола. Чем обязан вашему визиту, госпожа Лонгина?
      — Вы арестовали моего мужа.
      — Не арестовали, а задержали. Большая разница.
      — Это для вас большая разница, а не для него и не для меня. Следствие закончено, признания убийцы достаточно?
      — Вы в прошлый раз очень красиво и неправильно говорили об этом. Никто сразу не даст вашему мужу пострадать. Прежде чем пострадать, ему придется помучиться. Например, нужен следственный эксперимент. Я обещаю вам, что буду максимально недоверчив к головорезным талантам вашего супруга.
      — Что вы имеете в виду? — спросила Аня.
      — Он у вас не бывал в «горячих точках»? — следователь заговорил громко и напористо. — Не служил в спецназе? Хотя бы секцию какого-нибудь самого примитивного карате посещал? Картошку столовым ножом чистил?
      — За картошку я отвечаю. А вот за ваши «горячие точки» нет. Вообще-то, его биографию я, вроде, знаю. В армии он вообще не служил.
      — Как же он тогда нанес такой профессиональный удар? Муза снизошла? Творческая интуиция? Вдохновение подсказало? Все это нуждается в тщательной проверке, — Корнилов сбавил обороты. — Для меня в этом деле еще ничего не ясно и не окончательно. Может, следственный эксперимент что-то прояснит. Пока не слышит мой прямой и непосредственный, — следователь понизил голос, будто начальник сейчас стоял за дверью, — могу вам сказать, Анна Алексеевна, что все еще только начинается. Это вы хотели от меня услышать?
      — Я хотела вам рассказать кое-что. Даже не соображу, правильно я поступаю, рассказывая это следствию. А может, это надо говорить на суде?..
      Корнилов вздохнул. Вообще-то ему пора уже было идти домой после дежурства, но с появлением этой молодой женщины, как говорится, сна не было ни в одном глазу. Когда-то в зловещие времена подследственных допрашивали сутками, только следователи постоянно менялись. Сейчас Михаил признался себе, что согласился бы на бессменный допрос Ани Лонгиной длиною в жизнь.
      — Все началось с пожара в Комарово. Сгорел дом, вместе с домом сгорела знаменитая коллекция живописи Василия Лонгина…
      Корнилов уже слышал эту историю в разных интерпретациях. Начало у всех рассказов было приблизительно одинаково, но вот заканчивались они каждый раз по-разному. На каждого из участников этой истории от пламени того пожара упали разные отблески.
      — Вот, собственно, и вся история, — закончила Аня.
      — Бояться вам надо черной кошки и желтого…
      — …властелина, — подсказала Аня, которая, на всякий случай, рассказала и это.
      — А не верить священному? — задумчиво переспросил Корнилов. — Не верить. Не верь, не бойся, не проси… А вы знаете, как переводится с греческого имя вашего мужа?.. «Священное имя». «Хиерос» — по-гречески значит «священный».
      — Не верить Иерониму?! — воскликнула, как громом пораженная Аня. — Глупости какие-то! В чем я не должна ему верить?
      — Успокойтесь, Анна Алексеевна. Это же глупости, загадки для взрослых, игры в другую жизнь. Но раз вы мне рассказали об этих предсказаниях, предупреждениях, я тоже попробовал вам подыграть.
      — Вы знаете греческий?
      — Нет, конечно. Просто у вашего мужа такое редкое имя, что я посмотрел в словаре. Я не получил глубокого, всестороннего образования, но зато имею такую привычку — лазать в словари. Вот и все. Верьте ему на здоровье, жуйте пряники и забудьте про всяких там желтых пластилинов…
      — Ну уж дудки, — твердо сказала Аня. — Вы так здорово все мне растолковали, а теперь в кусты. Нет уж, как говорит русский фольклор, кормили до усов, так кормите до бороды. Почему я не должна верить Иерониму?
      — Не знаю, вам видней, — пожал плечами Корнилов. — Например, не верьте, что он — убийца. Или вообще не верьте ему.
      — Что значит «вообще»?
      — Не хотелось бы лезть в чужую семейную жизнь, хотя часто приходится. Вы же говорили о странных переменах в вашем муже. Да и не только вы одни. Когда я спрашивал других людей об Иерониме, они тоже говорили мне как бы о двух разных людях. Словно вместо того Иеронима время от времени появлялся его двойник. А последнее время вообще вытеснил настоящего, занял его место. Вот и не верьте этому второму, верьте настоящему Иерониму, которого вы любите…
      Корнилов полез в стол, стал хлопать ящиками, перекладывать какие-то папки.
      — Но зачем ему это нужно? Разве он не понимает, что этим отталкивает меня?
      — Может он как раз этого и добивается? — спросил Корнилов, перелистывая бумаги.
      — Не понимаю.
      — А вы вспомните хорошенько ваши беседы, размолвки, скандалы, но в первую очередь нормальные человеческие разговоры, особенно, на чем они оборвались. Восстановите в памяти ваш последний разговор по телефону. Лучше вас тут никто не разберется. Но когда вы сделаете вывод, скажите, пожалуйста, мне. Не из праздного любопытства я это прошу. Просто это в интересах следствия, да и вашего мужа.
      — Спасибо, — сказала Аня задумчиво. — Вы мне очень помогли…
      — Ничем я вам еще не помог.
      — Вы мне указали правильное направление. А в пустыне, дремучем лесу, в кромешной темноте направление — значит, жизнь. Наверное, вы очень умный и хороший человек.
      — Не преувеличивайте. Любой человек может быть умным и хорошим, если посмотрит на другого заинтересованным, неравнодушным взглядом.
      Тут Аня и вспомнила слова Никиты Фасонова про влюбленного следователя.
      — Михаил Борисович, — Аня облокотилась на стол и немного приблизилась тем самым к Корнилову. — Последний вопрос можно? Для проверки одной художественной интуиции. Вы случайно не влюбились в меня?
      Корнилов прищемил палец ящиком стола, но, преодолевая боль, спокойно ответил:
      — А на этот вопрос я без адвоката отвечать не буду.

      На вернисаж пришлось убийство, поэтому в первый день выставку посещали в основном следственные органы. Дисциплинированные старички от партии-спонсора, друзья и знакомые Василия Лонгина смогли попасть туда только на второй день. А на третий на выставке почти никого уже не было. Неделю она не продержалась, свернули ее досрочно, картины Лонгина-старшего свезли в бывшую мастерскую художника — теперь его сына — на Австрийской площади. Никто не протестовал, главный организатор выставки был убит, сын художника сидел в камере предварительного заключения, Тамара Лонгина растворилась в воздухе, словно шамаханская царица.
      Аня была одна в огромной мастерской, как старый Фирс в заколоченном доме, как блокадная девочка Таня Савичева, как белая кобра из «Маугли», сторожившая сокровища в подземелье. Сначала ей было даже забавно. Она расставила изображения первых лиц советского государства за несколько десятилетий, будто решила играть в школу. Какое-то время она прохаживалась перед ними, чувствуя себя учительницей перед провинившимися учениками.
      — Начинаем урок истории, — сказала она строгим голосом. — Кто опять накурил? Ты, Джугашвили? Дышать невозможно, не продохнуть в стране… Записывайте, разгильдяи. Тема нашего урока «Сущность либерализма». Из самого слова понятно, что основная идея либерализма — осуществление свободы личности… Ульянов, почему тебя вчера не было на уроке? Прогулял? Немцы вагон запломбировали, и ты не смог выйти? Скажи спасибо, что папа у тебя инспектор гимназий… Главный метод действия либерализма — устранение всего того, что мешает или угрожает существованию индивидуальной свободы… Леня Брежнев, оставь в покое карту Афганистана, тебе все равно не понять, где находится эта страна. Говори четче и сейчас же выплюнь жвачку. Кто принес в класс жвачку? Повторяю, кто принес в школу жвачку? Миша Суслов, скажи мне тихонько на ухо… Понятно. Горбачев, опять ты лазал через Берлинскую стену за жвачкой? Ты думаешь, для этого существует большая перемена?.. Что еще, Мишенька Суслов? Юра Андропов во время уроков ходит в кино? Юра, сколько можно смотреть «Семнадцать мгновений весны»? Хочешь быть похожим на Кальтен-бруннера?.. Либерализм — система индивидуалистическая, дающая человеческой личности и ее правам превосходство над всем остальным. Однако либерализм не абсолютен. Записали? Кто все время стучит? Никита Хрущев, перестань стучать ботинком, ты не в ООН, к тому же ты опять пришел без сменной обуви… Либерализм хорошо знает, что человек, будучи наделен более или менее самостоятельным сознанием и относительной свободой воли, может стремиться к злу так же, как к добру… Миша Калинин, с тобой я хочу поговорить по душам. Как ты, бородатый козел, мог жить, сидеть с ним за одним столом, говорить, улыбаться его шуткам, целовать его рябую рожу, когда твою жену он держал в лагере даже не как заложницу, а как рабыню, животное в клетке? Ты променял на безжизненную химеру государства живую женщину. Без женщины ты так и остался в истории шутом гороховым. Сегодня ты, Миша, самый гадкий ученик. Без освобожденной жены в школе даже не появляйся… Дети, поприветствуем нового мальчика, к сожалению, у нас нет его портрета, но скоро обязательно будет…
      Даже с их изображениями было шутить опасно. Аня почувствовала в этот теплый вечер металлический холод, который исходил от государственных лиц. Как тяжело было, наверное, Василию Ивановичу, хотя он в этом не отдавал себе отчета. Может, поэтому он коллекционировал «живую живопись» других художников?
      Аня подошла к огромному студийному окну. Если представить, что это окно нормального размера, то Аня похожа на маленького котенка на подоконнике. Никого нет дома, большие ноги хозяев куда-то ушли. Маленький котенок смотрит на улицу. Прохожие за стеклом, выходящие из «Бистро», перебегающие через проспект и улицу Мира, кажутся ему не больше мухи. Он пробует трогать их лапой, но они убегают от него за деревянную раму, как дождевые капли. Котенок, хотя и маленький, но зверь, и тоска у него тоже звериная.
      Она и не подозревала раньше, что бывает у людей такая тоска. Звериная тоска выслеживала ее, подкрадывалась, окружала, отжимала от людей, и вот накинулась на нее всей своей тяже-стью. «Я молода, красива, я нравлюсь мужчинам, я могу любить и быть любимой», — шептала она себе, но это не помогало. У нее всегда, на самый последний случай, есть дом с родителями, с мамой, папой. Она может сейчас взять спортивную сумку, натянуть джинсы, кроссовки и махнуть к ним на перекладных поездах, а лучше на такси. Свалится, как снег на голову, без звонка, без подогреваемого к ее приезду ужина. Мама будет суетиться, во всем оправдывать дочку и ругать всех и вся на чем свет стоит, поставит перед ней поспешную яичницу с колбасой. Папа станет бубнить про чудь, древних новгородцев, Аракчеева, Державина, смородиновые кусты, разросшийся ревень и навозные смеси…
      Нет, никуда она поехать не может. Нельзя сейчас бросить Иеронима. Завтра она пойдет с передачей туда, на набережную, за Финляндский вокзал. Там стоят женщины, машут платками, делают какие-то знаки. Аня научится у них, станет своей, понимающей. Будет знать все новости режимного объекта, все их правила. Можно ли посылать в передачах сигареты с фильтром? Вот в чем вопрос. А все остальное сейчас не так важно. Недописанные дипломы, недорисованные картины, яичница с колбасой, Аракчеев, Державин, смородиновые кусты…
      Никогда Аня не думала, что отец может быть каким-то другим. Она привыкла к говорящему, но не слушающему человеку, всегда куда-то уходящему, исчезающему то за плодовыми кустами, то за музейными экспонатами. На него кричали, он кивал в такт ругани и покорно удалялся, переставали кричать — он появлялся опять и говорил, даже не говорил, а рассказывал. Исторические анекдоты, краеведческие новости, футбольные истории, садовые календари…
      Вдруг Аня подумала: а расстроился бы отец, случись с ней несчастье, не скрылся бы опять за своими садово-музейными ширмами? Как бы он поступил, если бы она бросилась ему на шею, попросила совета или помощи? Да ведь он никогда по-настоящему ее не обнимал, не приподнимал над землей, не прижимал к груди. Граф Орлов, ефрейтор Остапчук, князь Ярослав, «Любимица Мичурина», Всеволод Бобров, Эдуард Стрельцов…
      А что, если это правда? Ведь была же пауза в том разговоре с матерью по телефону, и Вилен Сергеевич никогда не слыл шутником и любителем розыгрышей. Покойник всегда играл всерьез и покупал людей за настоящую монету, а не за фальшивку.
      Неопределенная, туманная тоска, до этого владевшая Аней, приобрела вдруг формы, очертания. Ей привиделся большой и красивый человек, проживший трудную жизнь, но сохранивший силу и уверенность в себе. Она даже видела его одежду: дорогое кожаное пальто, небрежно накинутый шарф, открытый ворот рубашки. В ее поле зрения попадала его окладистая борода, но ни губ, ни глаз она различить не могла, потому что Аня прятала лицо у него на груди, терлась лбом о мягкую бороду и чувствовала себя маленькой девочкой, но в совершенной безопасности.
      — Папа, — впервые Аня назвала так тень незнакомого человека, которого, может, и не было вообще.
      Чувствуя себя предательницей, она, тем не менее, назло кому-то повторила:
      — Папа…
      Ровным счетом ничего не случилось в этом мире. Никакой новый человек не появился в ее жизни в этот вечер, никакая бумажка не была найдена, никакой пожелтевший снимок не был ей показан, но Аня нашла своего отца. Узнала его и полюбила.
      Но жизнь продолжалась. Надо было идти готовить ужин или сделать вид, что его готовишь. Можно было, по совету адвоката Ростомянца, выпить водочки. Аня нахмурилась, увидев на оконном стекле мутное пятнышко от собственного лба. Не так уж легко мыть такие огромные окна! Прошла между вождями, стараясь больше не смотреть на них.
      На кухне она почувствовала себя гораздо уютнее. Значит, надо сидеть на кухне и помешивать в кастрюле половником. Баба она или не баба?.. Никогда она не читала хороших книг на кухне. Они давно обговорили это с Иеронимом, а потом сама гоняла его за это. На кухонном столе лежал дорогой, подарочный том Шекспира, открытый и придавленный кухонным ножом. Откуда он здесь? Никого, кроме Ани, в доме не было. С утра, правда, приезжали грузчики и скульптор Морошко, привезли картины с выставки, долго затаскивали их в мастерскую. Кто-то из них зашел на кухню, чтобы выпить воды и почитать Шекспира?
      Этот неизвестный мало того, что заложил книгу на определенной странице, он еще и отметил несколько строчек красным маркером. Ему было нужно, чтобы Аня прочитала?
 
Она из старых песен что-то пела,
Как бы не ведая своей беды
Или как существо речной породы.
Но долго это длиться не могло,
И вымокшее платье потащило
Ее от песен старины на дно,
В муть смерти.
 
      Забавно! Грузчики так не шутят. Она недавно слышала остроты рабочих людей на стройке в Комарово. В их соленых шутках была жизнь. Здесь Ане кто-то намекал на смерть.
      В доме завелся барабашка. Ане нужно с ним подружиться, и он не будет делать глупых намеков. Тоже мне Кентервильское привидение! Пятно крови на полу в гостиной. Вот выкину красный маркер, тогда посмотрим, чем вы будете помечать роковые строчки…
      Аня пыталась себя раззадорить, на самом же деле ей стало очень страшно. Одиночество, тоска, сомнение сменились обыкновенным страхом. Прислушиваясь, пытаясь отделить звуки улицы от шорохов квартиры, она подошла к входным дверям и проверила все запоры. Также она осмотрела окна. Но, убедившись в невозможности проникновения извне, она тут же почувствовала страх тайного присутствия кого-то в доме.
      Она включила свет и, вооружившись не ножом и не топором, а мобильником с набранным заранее телефоном милиции, держа палец на кнопке, как на спусковом крючке пистолета, стала двигаться по квартире. Помещение за помещением она освобождала от своего страха. Иногда ей представлялось, что некто мог перебежать в уже проверенное помещение, и Аня возвращалась туда опять.
      Наконец, осталось только самое большое помещение — мастерская Иеронима. Аня сначала осмотрела ее с высоты антресолей. В мастерской было как никогда тесно, картины с выставки были нагромождены как попало. Никого, конечно, здесь не было и быть не могло.
      Аня решила сложить картины, чтобы можно было хотя бы нормально ходить. Без всякого почтения к авторитетам, она стала складывать Хрущева на Сталина, а Брежнева на Косыгина, прокладывая их листами плотной бумаги. Страх почти прошел, но иногда Аня все-таки поглядывала на дверь в прихожую и лестницу на антресоли. Остаточные явления…
      Работа была почти закончена. Места в мастерской заметно прибавилось. Даже было удивительно, что одному и тому же требовалось целое здание или меньшая часть комнаты. Аня складывала картины, не глядя. Только на последнюю, стоявшую в отдалении, она посмотрела. Еще боковым зрением она узнала ее. Это была незаконченная работа Василия Лонгина — автопортрет с женой.
      Еще не поняв, в чем дело, Аня почувствовала нарастающее с каждым мгновением беспокойство. На картине, кроме полулежащего на диване художника и его жены, игравшей на рояле, была нарисована в самой реалистической манере девушка в белом платье, с венком из белых лилий на голове. Лицо ее было почти таким же бледным, как платье и цветы. Только бледность ее была мертвенной, и художнику удалось это передать. Замечательно было сходство изображенной Офелии с натурой. Аня сразу же ее узнала, потому что на картине была изображена… она сама.

      Она рванулась навстречу Корнилову, как в те далекие времена, когда чувства были исполнены страсти, а тела заключены в неудобные, громоздкие одежды. Только Анины движения не сдерживали корсеты, китовые усы и накрахмаленные юбки. Она не рассчитала ни сил, ни расстояния, ударилась о его плечо, будто ее бросило к нему прибоем. «Если бы это была волна не страха, а другая», — подумалось в этот миг Михаилу.
      — Простите, что я влезла вот так, на ночь глядя, в вашу жизнь, но я не могла… В доме происходят такие вещи… В открытой книге написано про смерть Офелии, а на картине нарисована Офелия за мгновение до смерти… Это непонятно, жутко, страшно… Кто-то готовит меня к смерти… Что мне делать?
      Вот и результат. Спокойная, умная, ироничная женщина, сильная своей красотой, жизненным талантом, прижалась к нему, как пугливая, забитая девчонка. Так часто случается с сильными людьми. У них надлом бывает больнее, приступ слабости они переживают тяжелее. Да и кто сказал, что она сильная женщина? Ей едва перевалило за двадцать. Еще вчера она писала записочки на уроках, и рисовала принцесс с одинаковыми глазами в розовых блокнотиках. Девочка совсем, хотя и жена подозреваемого.
      — Аня, успокойтесь и расскажите мне все по порядку, — самое время было освободиться от имени-отчества при обращении. — Насколько я понял, что-то происходит у вас дома, вот и пойдемте туда. Пойдемте-пойдемте. Делайте вдох на три шага и выдох тоже на три. Теперь на четыре. Успокоились?
      — Немного.
      — Вот и хорошо. Призраков надо ловить со спокойным дыханием и показным равнодушием. Этого они не выносят. Наплевательского отношения не выносят. Отсюда пошло плевание через левое плечо. Но обязательно надо плевать пренебрежительно.
      — Вы еще не выслушали меня, а уже потешаетесь.
      — Пока вы даете мне такую возможность, спешу вас немного уколоть. Уколы бывают и акупунктурными, медицинскими.
      — А у вас есть огнестрельное оружие? — то ли для проверки этого, то ли случайно Аня слегка прижалась к Корнилову.
      — Обойдемся осиновым колом и флаконом святой воды.
      — Перестаньте, Михаил, это уже не смешно.
      Это было не смешно, потому что было прекрасно. Ушли куда-то отчества, люди еще сделали небольшой шаг навстречу друг другу, хотя один из них в основном из страха.
      На проспекте было еще много машин, но мало людей. Они прогуливались парами, приоткрывая двери ресторанов и кафе, приглядывались к обстановке, почти принюхивались. Одни пары исчезали там на вечер, другие шли дальше в поисках чего-то особенного, необычного, не понимая, что самое необычное находится рядом, идет себе под руку, болтает о пустяках.
      Одинокая сгорбленная фигура в длинных одеждах попалась навстречу Ане и Михаилу. Казалось, что она то прижимается к стенам, то выходит под фонари. Корнилов почувствовал, что Аня осторожно берет его под руку. Одинокая тень остановилась и стала к ним присматриваться.
      — Молодые люди, дайте на хлеб бродяге и ночному призраку, — проговорил нищий старик поспешно, пока они не прошли мимо.
      — Вот видите, Аня, даже призракам нужен хлеб, — сказал Корнилов.
      — Я сейчас.
      Лонгина вернулась, сунула старику деньги. Судя по реакции нищего, немалую для него сумму.
      — Зачем вы это делаете? — спросил Михаил. — Милостыня есть милостыня, и не надо превращать ее в манну небесную. Этим вы не поможете человеку. Пусть остается все, как есть. Очень плохо неожиданно разбогатеть, найти чемодан с деньгами, выиграть в лотерею. Поверьте моим наблюдениям над чужими трагедиями. Таким образом вы вмешались в его жизнь, столкнули его на некоторое время с привычной тропинки. Он сейчас напьется, будет валяться где-нибудь, или у него ваши деньги просто отберут.
      — Я вас понимаю. Вам, значит, нравится этот несправедливый, но устоявшийся мир, это вечное болото? Вы, наверное, из тех следователей, которые вступают в контакт с одними преступниками, чтобы поймать других, переступивших черту. Искоренить преступность невозможно, считаете вы, поэтому с ней надо просто вместе жить. Сам по себе определился размер взятки, тарифы на заказное убийство, правила разборок. Не надо делать глупых, неправильных поступков. Никакая жизнь не терпит вмешательства. Пусть все постепенно рушится, пусть кто-то другой берет ответственность. Лучше подождать, немного подыграть, оно само все сложится… Надо вмешиваться только тогда, когда кто-нибудь зарывается, беспредельничает. А в остальном пусть все идет, как идет… Я правильно поняла ваше профессиональное кредо?
      — Не совсем. Мне показалось, что вы говорите про кого-то другого, обращаетесь не ко мне. Но я очень рад, что вижу опять женщину с активной жизненной позицией, а не трусиху… А ведь сегодня — первое сентября. Не знаю, как вы, а я так накануне всегда испытываю непонятное беспокойство, как будто мне нужно собирать портфель, отпаривать школьную форму.
      — Очень боялись школы? — усмехнулась действительно осмелевшая Аня.
      — Вроде нет. Но особенно ее не жаловал.
      — А я свою любила. У нас в поселке школы не было, мы ездили на автобусе в районный центр. В таких провинциальных школах были особенные учителя. Они не особенно знали свой предмет, даже не совсем были грамотными, но многие из них были добрыми чудаками. Например, наш учитель литературы Лев Нестерович. Он иногда путал стихи Пушкина и Лермонтова, да и вообще не много в литературе понимал. Но когда он рассказывал, как Некрасов пришел в гости, а хозяйка приняла его упавший шарф за тряпку, как Достоевский тайно пересылал сиротке деньги на обучение, все девочки плакали, а мальчики сидели тихо-тихо.
      — И вы плакали? — осторожно спросил Корнилов.
      — В классе я крепилась, а плакала уже в автобусе, по дороге домой. Сейчас я понимаю, что Лев Нестерович все это придумывал на ходу, импровизировал. Наверное, он был хорошим артистом и добрым человеком…
      — Подождите, Аня. Не знаю, как там правила хорошего тона, но в темный подъезд современный мужчина должен заходить первым. Да и в вашу квартиру тоже…
      Аня не считала мастерскую на Австрийской площади своей квартирой. Не потому, что Иероним не был ее собственником, а арендовал у Союза художников. Все здесь было для Ани чужим, словно в гостинице. Она и жила здесь в постоянном ожидании отъезда, пусть и нескорого. Вот старый дом — совсем другое дело. Не сразу они нашли общий язык, зато потом жили душа в душу.
      — Кофе или зеленый чай? — предложила Аня.
      — Сначала давайте посмотрим на ваш портрет, — ответил Корнилов.
      Свет в мастерской был включен. Портрет стоял на том же самом месте.
      — А где же вы? — спросил следователь. — Не вижу ни белого платья, ни белых лилий.
      Аня даже прищурилась, будто она сидела на лекции в конце аудитории, но это не помогло. На автопортрете Лонгина были только две фигуры: художника и мачехи. На том месте, где час назад Аня видела себя в образе Офелии, теперь было то же самое серое пятно. Она подошла к картине и осторожно потрогала выпуклые мазки. Краска была абсолютно сухая, совершенно твердая.
      — Вы смотрели на картину при хорошем освещении? — спросил Корнилов, но Аня ему не ответила.
      Еще была книга на кухне. Аня только не могла вспомнить: закрыла она ее или оставила с закладкой-ножом.
      — Аня, давайте внимательно осмотрим остальные картины, — послышался из мастерской голос Корнилова. — Куда вы?
      Книга была закрыта, а ножа не было видно. Аня раскрыла ее наугад и стала быстро листать, стараясь обнаружить красную пометку. Страницы шуршали и белели, белели, белели…
      — Тут еще есть вариант, — Корнилов, судя по голосу, приближался к кухне. — Может, вы принимали какие-нибудь успокоительные препараты?
      Почему-то ей хотелось успеть найти эти самые роковые страницы, пока он не войдет в кухню, словно это имело какое-то значение.
      Где же тут смерть Офелии? «Ступай в монахини, говорю тебе!» Нет, тут еще жива… «Вот розмарин, это для памятливости: возьмите, дружок, и помните»… Уже сошла с ума, значит, где-то рядом.
      — Никто вам не говорил, что вы сошли с ума, — сказал вошедший следователь.
      Она стала думать вслух, сама этого не замечая? Да, недалеко ей до бедной Офелии. А, вот уже первый могильщик, второй могильщик. Офелия мертва. Где же слова про ее смерть?
      — Давайте, я опять заварю зеленый чай. А я знаю, представьте себе, вовсе удивительный способ заваривания чая. В прошлый раз были еще цветочки. Один мой знакомый ученый, директор секретного производства, рассказал мне его как государственную тайну. Он вообще собирался строить здравницу, чтобы пользовать больных от всех болезней одной целебной заваркой. Для этого надо взять пятьдесят граммов зеленого чая, залить их двумя литрами кипятка и на медленном огне варить сорок минут. Затем процедить отвар, вылить в трехлитровую банку…. Вы не слушаете меня, Аня?
      — Миша, никакой картины не было и слов никаких тоже не было, — сказала Аня, глядя куда-то мимо него. — Просто мне было одиноко, и я позвонила вам. Это большое преступление?
      — Зачем надо было так сложно выдумывать? Шекспир, Гамлет, Офелия…
      — А что же по-вашему? Надо было сказать, что у меня в квартире убийца с ножом? Вы бы приехали в окружении ОМОНа, стали штурмовать, выламывать дверь.
      — А просто так нельзя было позвонить? — Корнилов улыбался, с преувеличенным интересом рассматривая кухонную мебель, кафельную плитку и плафон прямо над его головой.
      — И вы бы приехали?
      — Даже еще быстрее, чем сейчас, — наконец, он осмелился посмотреть ей в глаза.
      — Потому что нечего опасаться?
      — Наоборот, потому что это и есть настоящая опасность.
      Он сделал быстрый шаг, как будто страшась, что кухонный плафон вот-вот рухнет ему на голову. Теперь они стояли вплотную. Почувствовав теплые ладони Михаила на своей спине, Аня согнула руки в локтях, застыла на мгновение в этой промежуточной позе, а потом мягко отодвинула его от себя. Его ладони немного помедлили на ее спине, а потом пропали, оставив только свое тепло.
      — Я тоже знаю один эзотерический способ употребления напитка, — сказала Аня. — Садитесь.
      Корнилов, заметно погрустневший, подчинился.
      — Достаете его из холодильника, — Аня, не глядя, протянула руку и извлекла из камеры прозрачную, чуть запотевшую бутылку.
      — Водочка! — обрадовался следователь.
      — Так вы знакомы?! — удивилась Аня. — И насколько тесно?
      — Изредка встречаемся, — Корнилов замялся. — Парочка ничего не значащих фраз, и все. Никаких интимных контактов. Мимолетное знакомство, без шансов на бурный роман или долгую совместную жизнь.
      — Хорошо. Тогда я вас сейчас научу. Можете записывать. Наливаете ее до краев, берете в правую руку… Зачем вы мизинец оттопыриваете?
      — Чтобы не закапать.
      — Теперь делаете выдох…
      — Надо задержать дыхание, как при стрельбе, — понимающе закивал головой Корнилов.
      — Не перебивайте меня, пожалуйста. Выдох сделали? Теперь резко опрокидывайте содержимое рюмки в пищевод… Вы так и будете сидеть с открытым ртом и запрокинутой головой?
      — Я четко выполняю инструкции, — пробулькал в ответ следователь.
      — Забыла, что вы офицер. Кстати, какое у вас звание?
      — Капитан… А закусить соленым огурцом?
      — Совсем забыла, — девушка хлопнула себя по лбу. — Ведь это и есть оригинальная часть рецепта.
      Аня скрылась за дверцей холодильной камеры и появилась опять с большим блюдом прозрачных красных ягод.
      — Вы когда-нибудь закусывали водку красной смородиной? — спросила она.
      — Чем я только не закусывал, — задумчиво ответил Корнилов, но тут же спохватился: — Красной смородиной ни разу. Вы позволите?.. По половинке… Вы хотите напоить следователя? С какой целью? Чтобы соблазнить?
      — Чтобы освободить холодильник от бутылок и этих кислых ягод.
      — Действительно, кислятина, — согласился Михаил. — Скажите, Аня, мы водку смородиной закусываем или смородину водкой запиваем?
      — Смотря, что взять за точку отсчета, — ответила Аня.
      — Логично.
      Над столом прозвучало наречие. Это означало, что собеседники слегка захмелели или только делали вид. Минут пять они сидели молча, только руки их время от времени опускались в ягодное блюдо, как птичьи головы.
      — Хорошая идея, — после некоторой паузы сказала Аня.
      — Это вы о чем?
      — Напоить должностное лицо и выведать у него тайны следствия.
      — А вам они нужны? — спросил Корнилов, все еще разыгрывая опьянение, но уже улавливая серьезный поворот в разговоре.
      — Я вам не все еще рассказала. Когда Вилен Сергеевич вербовал меня шпионить за мужем, он в качестве вознаграждения обещал открыть мне, кто мой настоящий отец.
      — Не понял.
      — По мнению Пафнутьева, человек, которого я всю жизнь считала своим отцом, был просто мужем моей матери. Будто бы когда-то участники какой-то там комсомольской или партийной конференции были свидетелями бурного романа моей матери с неким человеком. По всем приметам, утверждал Пафнутьев, это и есть мой настоящий отец.
      — Это же нетрудно выяснить. По крайней мере, найти этого человека можно.
      — Вилен Сергеевич утверждал, что без его помощи найти того человека невозможно. Для простых смертных он не существует. Только всемогущий и всезнающий Вилен Сергеевич мог мне посодействовать, но для этого я должна была шпионить за своим мужем… Для этого Пафнутьеву надо было жить…
      — Чем я могу помочь?
      — Михаил Борисович… Михаил, — Аня поправилась, заметив, как поморщился Корнилов, — вы же осматривали вещи покойного. Может, там были какие-нибудь бумаги, фотографии?.. Я сначала и не собиралась никого искать. Как считала всю жизнь Алексея Ивановича своим отцом, так и продолжаю считать. Но за эти дни во мне так много изменилось. Что-то я потеряла безвозвратно, а что приобрела, еще не поняла. Может быть, и ничего. Я как-то хватаюсь за все, за книги, картины, за людей… Наверное, это глупо, но мне вдруг стало мало счастья! Вы понимаете меня, Михаил? Мне не хватает счастья…
      Аня закрыла лицо ладонями. Плечи ее дрогнули, а между пальцев показался самый краешек слезного следа. Надо было подойти, обнять за плечи, поцеловать в голову, в тоненькую нитку пробора. Но, насколько Корнилов чувствовал эту женщину, настолько он был уверен, что этого делать ни в коем случае нельзя.
      — Аня, а не только вы одни должны были шпионить за Иеронимом, — сказал Корнилов.
      — А кто еще? — Аня уже успела оправиться и промокнуть глаза.
      — Вы знакомы с Екатериной Морозовой? — спросил следователь почти официальным тоном.
      — Впервые слышу это имя.
      — Она подрабатывала натурщицей, несколько раз позировала вашему мужу. Заодно, за определенное вознаграждение, делала доклады Вилену Сергеевичу.
      — Ах, Катя! Я никогда не слышала ее фамилии. Действительно, она позировала Иерониму. Вот оно что… Откуда это известно?
      — Мы прорабатываем круг лиц, с которыми входил в контакт Пафнутьев. Так вышли на Морозову. Она, конечно, ничего толком не знает, просто пересказывала ему разговоры и что смогла заметить в поведении вашего мужа, а Вилен Сергеевич давал ей деньги… Чем же так опасен был для него ваш супруг?
      — Странный вопрос! — удивилась Аня. — Просто убил, и все, а особой опасности не представлял!
      Корнилов порывисто поднялся и заходил по комнате, как по своему кабинету.
      — Сегодня мы провели следственный эксперимент с участием Иеронима Лонгина. Ничего, кроме кисточки, ваш муж в руках держать не умеет. Заточкой он не смог бы попасть не только в ушное отверстие, но вообще в голову человеку. Он даже не знает, как держать нож. А удар, Аня, был профессиональный, хладнокровный.
      — Значит, вы уверены, что убийца — не Иероним?
      — Окончательно — еще нет. Бывают же случайности. Как говорят китайцы, иногда и обезьяна падает с дерева… Аня, мне кажется, вас мои сомнения расстроили? Простите меня за глупые фантазии, но мне кажется, что вам очень хочется видеть собственного мужа убийцей.
      Корнилов сказал это и замер. Сейчас все рухнет, тонкая жердочка, перекинутая через речку, сейчас будет сломана об колено и брошена в воду, чтобы плыть дальше по течению. Как только он мог сказать ей такое? Он перестал ходить по кухне и отвернулся к окну в ожидании ее ответа, ее приговора.
      — Вы правы, Михаил, — услышал он неожиданно спокойный голос. — Когда-то, еще в школе я для себя решила, что мой муж не будет похож ни на кого. Он будет удивительным, интереснейшим человеком, а остальное не так уж важно. Вы скажете, девичьи мечты? Но я ведь встретила такого человека и вышла за него замуж. Потом были какие-то глупые юридические факты: завещание, наследство, пожар… Как они могли повлиять на мою жизнь, на нашу жизнь? Почему все вдруг изменилось? Не во мне, а в нем? Мне казалось, что я становлюсь все интереснее и как женщина, и как человек. Но он стал избегать меня, а если разбегаться было некуда, старался уколоть меня побольнее. Он стал раздражительным, нервным, вспыльчивым. А потом я вдруг обнаружила в нем трусость, нерешительность, робость перед жизнью и даже передо мной… Как равнодушно выслушал он мое признание о Пафнутьеве! Его устраивало и приставание, и вербовка. Мы были на грани разрыва. Наше расставание было запланировано почти календарно. Я отмеряла его днями выставки Василия Лонгина. И вот Иероним убивает подлеца, негодяя, уничтожает эту гадину. Вам это покажется диким, но в этом убийстве я увидела надежду на возвращение к той жизни, обретение утраченного рая, если хотите. Пусть через долгие годы разлуки и ожидания. Ведь это не так важно, правда? В конце концов, я могу поехать за ним.
      — Вы решили пострадать? Вы опять что-то навыдумывали, как с картиной и книгой, нафантазировали. Перечитали Некрасова? Достоевского? Решили попробовать роль жены декабриста? Грушеньки, Сонечки Мармеладовой?..
      Корнилов хотел еще что-то добавить, но внезапно подумал, что еще немного — и сам он сыграет роль Иркутского губернатора из поэмы Некрасова. Старик хотел остановить, запугать бедную женщину, а сам только разогрел, раззадорил ее. Нет уж, увольте! Не бывать Ане княгиней Трубецкой, а ее мужу убийцей…

      А была ли девочка на картине? На следующий день Аня долго стояла перед автопортретом Лонгина-старшего, вглядываясь в серое пятно с правой стороны полотна. В детстве она умела, вот также вглядываясь долго-долго в один предмет, увидеть невозможное. Нарисованная птица взмахивала крылом, тяжелый диван подползал к ней, как дрессированный, занавеска приподнималась, и появлялся сказочный принц с пером в берете и при шпаге. Но серая краска не стала прозрачной, не стекла вниз, Офелия не появилась.
      Последние дни она почти не спала. Перебирая, как четки, одни и те же мысли, глядя в потолок, она вдруг начинала что-то доказывать Иерониму, била в ухмыляющееся лицо Вилена Сергеевича, стараясь разбить его в кровь, но не находя для этого сил, отстранялась от мягкого, пушистого прикосновения мачехи Тамары и… тут же просыпалась. Смотрела на часы. Проходило не больше пяти минут.
      Может, и тогда она видела сон, а потом произошел какой-то сбой, накладка. Она звонила Корнилову уже наяву, выбежала вчера вечером на реальную улицу, пила с ним настоящую водку. Ее страхи, ужасы были подделкой, путаницей, смещением. В конце концов, у нее сдали нервы. Ростомянц говорит, что нервные клетки восстанавливаются. Хотя зачем они ей нужны?
      Хорошо еще, что в ванне она не увидела зарезанного Жан-Поля Марата… Мысль о ванне показалась ей удачной, особенно с обильной пеной, а в ее нынешнем положении с каким-нибудь успокаивающим концентратом. Спальня, кухня и ванная комната были ее территориями. Здесь кисточка для бритья чувствовала себя неуютно. Зато царствовали сверкающие флаконы, баночки, бутылочки с сухим, твердым, жидким, пенистым, но в любом случае — благоухающим содержимым. Аня включила кран, но шум воды не успел заглушить телефонный звонок.
      — Анечка, детка, как ты поживаешь? — в трубке раздался бесстрастный, размеренный голос мачехи Тамары, но, как ни странно, Аня ему обрадовалась. — Почему не звонишь, не заходишь? Я давно хочу реформировать наши с тобой отношения. Глупости, которые иногда позволяет в отношении меня Иероним, это одно… Впрочем, не будем об этом. По-моему, у нас с тобой сейчас общее горе, а значит, мы должны быть вместе, держаться друг за дружку. Я только что от следователя. Ростомянц прав. Он слабоват, хотя и довольно обаятельный мужчина. Следователь говорит, что тебе нелегко. Какие-то нервные срывы, видения… Ты думаешь, я позволю тебе так запросто пропасть? Хорошо же ты обо мне думаешь. Тебе надо на несколько дней позабыть о муже и вспомнить о себе. Короче, я забираю тебя на неделю. Есть прекрасный санаторий на берегу Финского залива, среди сосен, камней и этих… Все как ты любишь! Там работает мой бывший поклонник. Хотя почему бывший? Ну, как?..
      Ане показалось, что щелкнула входная дверь. Она попросила Тамару минутку подождать и побежала в прихожую. Замки были в порядке. А не забыла ли она выключить воду в ванной? Так и есть! Не только не закрыла кран, но еще и машинально заткнула ванну пробкой. Воды было почти до краев. Все это пустяки, не успевшие перерасти в сантехническую аварию. Это можно было пережить, потому что это было объяснимо. Необъяснимо было другое…
      В ванне плавала, держась на поверхности только за счет раздувшегося платья, ее любимая кукла Гаврош. Словно под тяжестью Аниного взгляда, она вдруг повернулась набок и стала медленно тонуть.
 
Но долго это длиться не могло,
И вымокшее платье потащило
Ее от песен старины на дно,
В муть смерти…
 
      Строчки сами вспомнились. Значит, и они были, и бледная Офелия на картине существовала? Как живого человека, Аня поспешно вырвала тонущую куклу из воды, прижала ее к себе, не замечая, что намокает ее халат и вода капает на пол.
      В трубке еще была Тамара.
      — Что с тобой, Анечка? Тебе плохо, страшно? Бедная девочка! Но не тебе одной страшно. Представь себе, я тоже боюсь. Следователь намекает, что убил не Иероним. Возможно, настоящий убийца находится на свободе. Поэтому я одна из дома не выхожу. Я наняла себе охранника. Безумно дорого, но спокойно. Нет, ты мне решительно не нравишься. Я все говорю, говорю, а ты молчишь. В общем, так. Я сейчас созваниваюсь с доктором Астровым… шучу!.. с доктором Розовым, договариваюсь обо всем и тут же еду за тобой. Много с собой не набирай. Только немного одежды, и все. Без всяких возражений, падчерица! Слушайся злую мачеху!..
      А может, Тамара права? Пора сменить обстановку? Настало время давиться по утрам овсянкой на воде? Присоединить к конечностям электроды и почувствовать себя трансформаторной подстанцией? Или испробовать на себе удивительное стимулирующее средство, когда из вены берут кровь, а потом вкалывают ее обратно самому донору пониже спины?..
      Даже музыкальный звонок прозвучал чересчур резко. Аня заглянула в глазок, ожидая увидеть мачеху Тамару. Но вместо нее на лестничной площадке стоял плечистый парень, постриженный еще короче Корнилова. Китайский глазок вообще-то искажал внешность, поэтому об оттопыренных ушах и узких глазах можно было говорить только предварительно.
      — Кто там? — спросила Аня через дверь.
      — Китайский император, — ответил незнакомец, приложил к ладони кулак и легонько поклонился.
      — Володя, брось валять дурака, — из-за широкой спины парня показалась Тамара. — Анечка, открывай. Свои…
      Мачеха Тамара заметно преобразилась. Она отказалась от своего традиционного узла волос на затылке и сделала себе лихой начес с косой челкой. Хотя она была в строгом деловом костюме, как показалось Ане, юбка ее стала короче. Все это ей шло, и Аня сказала Тамаре об этом. Но главное новшество в облике Тамары заключалось в постоянном наличии за ее правым плечом охранника.
      Китайский глазок отразил его внешность вполне правдиво, наверное, приняв охранника за земляка. Действительно, разрезом глаз, манерой улыбаться и говорить Володя напоминал китайца, если бы не высокий рост и широкие плечи.
      Тамара, не дав Ане опомниться, заключила ее в объятья, прижала к еще высокой груди и запричитала, наглаживая ее сильной рукой пианистки по затылку.
      — Бедная моя девочка, несчастный ребенок, брошенный всеми котеночек… За что же такие несчастья свалились на такую масенькую головку, на эти худенькие плечики? Куда дальше-то худеть, Снегурочка? Дальше уже будет лужица растаявшего снега! Я, как всегда, успела вовремя. Что бы вы делали без вашей нелюбимой мачехи? Ну, что молчишь? Не рада мне, как обычно?
      — Неправда, Тамара Леонидовна, — замотала Аня головой. — Напротив, я вам очень рада. Даже хотела вам позвонить, поговорить.
      — Даже хотела мне позвонить? — переспросила Тамара. — Значит, точно дела твои плохи. Еще и очень рада! «Скорую» надо вызывать… Как твои видения? Призрак отца Гамлета не появлялся?
      — Призрака вроде не было, а вот кукла моя неизвестно почему оказалась в ванне.
      — Не беда, что кукла оказалась неизвестно где. Вещи на то и существуют, чтобы их терять, забрасывать неизвестно куда, а потом находить в самых неожиданных местах. Беда, что тебя это так беспокоит. Моя девочка еще в куколки играет… Ты говоришь, тебе понравилась моя новая прическа? Бери пример с меня. Мне сейчас тоже несладко — одна смерть идет за другой — но я держусь, стараюсь выглядеть на все сто. Настоящая женщина так должна снимать стрессы, выходить из депрессий — нравиться мужчинам, производить впечатление. Что ты все косишься на моего телохранителя? Я уже к нему привыкла, как к дамской сумочке. Кстати, если ты будешь упираться, Володя завернет тебя в ковер, как Клео-патру, и мы тебя увезем насильно. Не думай, Анечка, что я шучу. Я за тебя отвечаю и перед Иеронимом, и перед твоими родителями, и перед Василием Ивановичем. Да-да, перед Лонгиным-старшим, вернее, его памятью…
      Последнее время мачеха много суетилась.
      И на выставке, и сейчас. Но Аню это не раздражало. Даже если Тамара лицемерила и врала, от ее болтовни Ане было все-таки немного полегче. Не зря же когда-то на похороны приглашали плакальщиц. Все знали, что они врут, лицедействуют, но от их громкого надрыва человеческое горе вроде отступало, каким-то образом обманывалось. Может, оно глупое, это горе, или доверчивое?
      Вот и Аня, хотя ни секунды не сомневалась в лицемерии мачехи Тамары, была ей действительна рада и благодарна даже за неискренние слова и жесты. Говорят, любовь зла, полюбишь и козла. Но одиночество и тоска тоже не особенно добры. С ними вполне можно было и мачеху Тамару полюбить.
      А та, почувствовав Анину слабину, трещала без умолку, что тоже было на нее не похоже. Обычно она была экономнее в словах, стараясь затачивать их поострее и пускать точно в цель. Сейчас она болтала языком, как деревенская дурочка.
      — Куда ты хватаешь сумку? А Володя на что? Сохрани стройную женственную фигуру при помощи телохранителя. Как только муж позволял тебе таскаться с тяжелыми кошелками? Ты меня прости, Анечка, но только за это его надо посадить на пару недель в «Кресты»…
      Как больную или беременную, Аню бережно усадили в лиловый «вольво». Сбоку к ней на заднее сиденье подсела мачеха Тамара. Прямо перед собой Аня видела стриженый затылок и оттопыренные уши телохранителя Володи. Правое было странной формы, словно его пожевало огромное травоядное и выплюнуло назад. Аня никогда не видела переломанные борцовские уши.
      Мачеха проследила Анин взгляд.
      — Как тебе мой Володя? — спросила она с таким видом, словно сама вырезала его из полена и научила ходить и говорить. — Между прочим, очень незаурядная личность. Вернулся с войны. Не было ни денег, ни образования, ни жилья… Володя, ничего, что я про тебя расскажу? Ане можно. Она, как говорится, могила… Что касается жизни, то он умел только отнимать ее у других. Таких сейчас много, и большинство кончают плохо. Но, если ты заметила, у Володи есть одна особенность. Посмотри в зеркало…
      Аня взглянула в панорамное зеркало и поймала на себе быстрый азиатский взгляд.
      — Он немного похож на китайца. Так это почти незаметно, но если говорить об этом все время, то скоро все поверят, что Володя — китаец. Помнишь, как он тебе представился? Это его любимая шутка…
      — Я незаконнорожденный сын китайского императора и простой русской женщины, — послышался его грубоватый голос с водительского места.
      — Однажды на столбах и стенах города появились объявления. «Патриарх школы…» Володя, какой школы?
      — «Шестой патриарх школы нин-дзюцу клана Ямасита объявляет набор в группы для изучения тайной техники нин-дзя. Занятия ведет Миямото Ямасита, временно проживающий в России, спасаясь от мести якудзы». А у станций метро были другие объявления: «Самый смертоносный стиль кунг-фу „След сокола“ производит ограниченный набор в группы практикующихся. Занятия ведет китайский мастер Бань Гу, победитель Брюса Ли и Стивена Сигала».
      — Ведь был такой старый фильм про индейцев, «След сокола»? — удивилась Аня.
      — Я не смотрел, — ответил телохранитель. — Они, наверное, тоже. Я со средней школой договорился. Думал, в зале всех соберу, а пришлось на стадионе их строить.
      — Так ведь пришли люди по двум объявлениям, одни — к японцу, другие — к китайцу?
      — Я им сказал, что наполовину китаец, наполовину японец.
      — И они поверили? — Аня, например, не верила своим ушам.
      — Обрадовались, что будут изучать и нин-дзюцу, и кунг-фу.
      Володя захихикал, совсем как китаец и японец одновременно.
      — Вы их обучили?
      — На первом занятии велел сдать по двадцать долларов на поддержку школы. А на второе занятие каждому из них поручил привести еще по два человека с двадцатью долларами. На третьем занятии я разбил их по группам со старшим во главе, старших объединил еще в группы и опять поставил старших…. Самым старшим сказал, что все остальные лохи и нужны для бабок, а их я отобрал по сильному биополю и буду обучать касанию отсроченной смерти.
      — Что это такое?
      — А я знаю? — удивился Володя. — В кино видел. Дотронется старичок до человека, а он в нужный день по календарю кеды выставляет.
      — И они вам верили?
      — Самым старшим я какую-то лабуду придумывал и кое-что из спецназовского показал. Главное, я приплачивал им немного, подачки кидал. А они в своей группе рассказывали, что видели, как я до пятого этажа допрыгиваю, сквозь стену прохожу, троллейбус поднимаю, от пальца прикуриваю… Те более младшим пересказывали и еще от себя добавляли.
      — Неужели никто не усомнился, не проверил вас? Хотя бы знание японского или китайского языка?
      — А я специально китайцев с рынка привел, заплатил им до этого по пятьдесят баксов. Они пришли к нам в зал, стали вокруг меня прыгать и кричать на ломаном русском, что в Китае обо мне легенды рассказывают, что мне памятник хотят установить в Пекине как самому великому бойцу современности.
      — И никто не вызвал вас на этот… поединок, чтобы проверить ваше искусство?
      — Эти! Да они все трусы, как один! Ничтожества, слякоть. Они думали, появится дядя из Поднебесной, скажет им делать так-то и так-то, и они вдруг станут непобедимыми. Вот они и ждали секретов нин-дзя и кунг-фу девять месяцев.
      — Какой-то бред! — воскликнула пораженная Аня. — Этого быть не может!
      — Кажется, падчерица моя поправляется, — прокомментировала ее эмоциональное состояние мачеха. — Глазки заблестели, а в них жажда правды и справедливости… Володя, между прочим, за полгода купил себе квартиру в Пушкине и новенькую иномарку.
      — Мог бы и больше, — мечтательно проговорил охранник.
      — Мог бы и больше, — согласилась Тамара. — Только оказался среди всех один человек при исполнении. Журналист решил один очерк написать сразу про двоих: японского и китайского мастеров. Стал он Володю проверять. Подсунул ему текст на китайском, где было написано: «Хватит врать, косоглазая рожа!» Так, Володя?
      — Приблизительно.
      — А Володя стал с умным видом рассказывать, что здесь написана древняя китайская мудрость, любимое изречение его покойного учителя… Ну и так далее. Через неделю Володю взяли прямо во время очередной тренировки, когда он всех построил и деньги собирал.
      — Целый автобус ОМОНа на меня одного пригнали, — гордо добавил Володя. — Боялись меня очень. Вдруг я летать начну и шаровыми молниями плеваться?
      — А вы так и не начали? — спросила Аня. — Вас, выходит, развенчали прилюдно?
      — Когда меня положили на землю, я прокричал: «Ученики! Святое правило мастера кунг-фу — не сопротивляться ОМОНу!» Думаю, они поверили…
      — Что же было потом?
      — Ничего особенного. Нашлись добрые люди, отмазали, — узкий Володин глаз подмигнул из зеркала.
      — Кажется, я знаю этих добрых людей, — подмигнула ему в ответ Аня.
      — Незаурядным личностям надо помогать, — сказала мачеха Тамара. — Помогли мы Володе, как помогли в свое время и твоему супругу, моему великовозрастному пасынку…
      Впереди них все маячил синенький «фольксваген-гольф», сзади подпирали те же «пятнадцатые» «Жигули», но весь этот двигавшийся, хотя и устоявшийся, караван уже был за городом. Правда, плотно пригнанные друг к другу коттеджи, придорожные ресторанчики, попутные магазины по-городскому нахально заслоняли собой живую природу, но небо здесь было вроде голубее, а воздух прозрачнее.
      — Мы развлекли тебя рассказом о человеческой глупости? — спросила мачеха Тамара. — Теперь твоя очередь, Анечка.
      — О чем же мне вам рассказать?
      — О любви, — буркнул Володя, все-таки подрезая синенький «гольф».
      — Вот-вот, — кивнула мачеха Тамара. — Расскажи, например, о ваших отношениях с Иеронимом.
      — Обычные семейные дела. В общем-то, нечего рассказывать. Завтрак, обед, ужин. Ты не утомился, милый? — У меня сегодня что-то голова пухнет, и в груди екает. — Ты не добавишь мне немного денег на шубу? — Сколько? — У меня уже есть пять тысяч, добавь мне, пожалуйста, еще сто пятьдесят. — Ты меня любишь? — А ты меня? — Нет, ты первый отвечай! — Нет, ты! — Вечно я первый. В химчистку тоже я, в сберкассу опять я. Надоело мне все это хуже горькой редьки! — А ты тогда хрен! — Я тебя не обзывал. — А кто назвал меня горькой редькой? — Ну, раз ты меня назвала уже хреном, то ты тогда самая черная редька! — А ты…. Вот, собственно, и все.
      — Браво, — сказала мачеха довольно холодно, словно всю ее недавнюю доброту и мягкость выдуло встречным воздушным потоком. — Интересная какая у людей жизнь. Скажи мне лучше, Анечка, как это тебя угораздило, при твоей внешности, неординарности, начитанности, отвратить от себя мужа?
      — С чего вы, Тамара Леонидовна, это взяли? По каким таким призракам… то есть признакам?
      — А призрак, как ты изволила оговориться, бродит по Европе, и все его видят. Со стороны было хорошо видно, как изменились ваши отношения. Раньше он сдувал с тебя пылинки, а потом стал вытирать об тебя ноги. Он стал невнимателен к тебе, порой даже груб. Скажи еще, что я не права?
      Рядом с Аней опять сидела та самая Тамара, к которой она привыкла. Мачеха опять играла раздвоенным язычком и нежно жалила ядовитым зубом. Даже ногу она не закидывала на ногу, а переплетала их в единый хвост. С такой Тамарой Аня обращаться умела.
      — Наблюдение со стороны не самый лучший метод, Тамара Леонидовна, — сказала в ответ Аня. — Тот же Иероним, наблюдая за вами, сделал вывод, что вы убили своего мужа.
      — Кого? — воскликнула Тамара.
      — Своего мужа, Василия Ивановича Лонгина. Разве вы забыли гневную филиппику вашего ровесника-пасынка?
      — Это же бред сумасшедшего, — процедила Тамара, не желая даже разжимать зубы для ответа на такую глупость.
      — Это именно то, что я хотела ответить на ваш вопрос, — с торжествующей улыбкой подытожила Аня.
      — Ты хочешь сказать, что ваши отношения со дня свадьбы не претерпели никаких изменений? — не сдавалась мачеха.
      — Конечно, не хочу. При посторонних Иероним частенько позволяет себе инсценировки, чтобы, так сказать, никто не позавидовал нашему счастью. Хамил мне, боясь сглаза. Знаете, Тамара Леонидовна, есть такие черные глаза, от которых раньше в деревнях не только детей, но и телят прятали. Зачем им демонстрировать семейную идиллию, зачем будить в сердцах, и без того черных, черную зависть?
      — А, так у вас… бы-ла лю-бовь? — пропела мачеха поставленным голосом музыкальную фразу из «Истории любви».
      — Ну, почему же была? Она была, есть и будет.
      — Прямо какой-то коммунистический лозунг! — усмехнулась мачеха Тамара. — Сразу видно, что ты ночуешь среди картин Василия Лонгина. А скажи мне, милое дитя, твой муж был с тобой всегда откровенен? Все тебе рассказывал, делился с тобой новостями, просил мудрого женского совета?
      — Конечно, — не моргнув глазом, призналась Аня. — Я была в курсе всех его дел, творческих взлетов и обидных падений. Муж мой порой прибегал ко мне в слезах, истерзанный людской злобой и непониманием, — она уже откровенно издевалась над собеседницей. — На моих коленях он вновь обретал веру в себя, загорался новой творческой искрой… Уф! Устала…
      — Еще раз браво! Выходит, ты в курсе наших общих дел?
      — Мы не раз их обсуждали в тесном кругу, — Аня понеслась дальше, под горку. — Например, Иероним рассказал мне, что натурщица Катя шпионит за ним по поручению Вилена Сергеевича. Мы специально при ней «пробалтывались», засылая таким образом вам дезинформацию. Алекс — Юстасу, радистка Кэт — пианистке Тамаре.
      — Володя, ты замечаешь, какая у нас растет способная девочка? — спросила мачеха, наклонившись к водителю.
      Телохранитель только усмехнулся и повел широкими плечами. Он, видимо, хорошо знал, когда ему надо много говорить, а когда вообще нельзя раскрывать рта.
      — А что ты скажешь по поводу бешеного спроса на картины Иеронима? — спросила Тамара так тихо, что будь они в советском автомобиле, ее вопрос не был бы услышан.
      Аня уже не хотела отступать. Наоборот, ей казалось, что она ведет стремительное крупномасштабное наступление по всем фронтам, и мачехины черные всадники уже показывают хвосты своих коней. Она только чуть-чуть замялась, вспоминая разговоры с Виленом Сергеевичем и Никитой Фасоновым.
      — Вилен Сергеевич не только пропагандист и агитатор, но еще и организатор, — вспомнила она ленинские слова про газету, которые все ж таки не могли не докатиться до нового поколения журналистов. — Меня волнует только один вопрос: не слишком ли быстро Иероним малюет свои «шедевры»? Это может показаться подозрительным… Но ведь сейчас конвейер остановился. Кто будет малевать вместо Иеронима?
      — Какая разница, кто! — бросила ей мачеха, видимо, ее этот вопрос тоже волновал. — Никита Фасонов возьмется. Да я сама такую абракадабру наваляю…
      Вдруг она резко повернулась к Ане. Девушка подумала, что сейчас услышит что-то резкое и злое, но мачеха заговорила своим сегодняшним голоском.
      — Девочка моя, несчастненькая. Значит, разлучили злые вороги голубков? А голубки все ворковали, ворковали друг с дружкой. Я так и знала… Анечка, смотри какой сегодня штиль на заливе! Паруса совсем бы повисли. С погодой тебе повезло. Ты отдохнешь, моя маленькая падчерица, ты отдохнешь…

      Санаторий Ане понравился своим беспорядком. Нет, с внутренним распорядком здесь все было нормально, даже больше. Регламентированный прием пищи, осмотры, процедуры, фазы двигательной активности и полной неподвижности. Кормили до того продуманно и расчетливо, что отдыхающие между собой говорили, что повариха раскладывает порции не половником, а калориметром, то есть прибором для измерения калорий. В номерах чистота поддерживалась уборщицами-призраками, о существовании которых изнывающие от безделья отдыхающие могли догадываться только по безупречной чистоте, царящей в их комнатах. Врачи, медсестры, массажисты были вежливы и приветливы.
      Беспорядок в санатории был садово-парковый, английского типа. Корпуса были разбросаны по сосновому лесу с нарочитой небрежностью, а пресловутые дорожки отсутствовали вовсе. Отдыхающие чувствовали себя совершенно свободными в рамках санаторного режима, то есть могли ходить, где им заблагорассудится, а не кругами друг за другом, как цирковые лошади. Свободу чувствовали на территории санатория и растения. Густыми зарослями приваливались к корпусам сирень, черемуха, бузина. Спуск к Финскому заливу зарос шиповником и дикой розой.
      Наверное, в этой свободе были виноваты финны, вернее, фундаменты их построек, на которых стояли корпуса санатория. Наши архитекторы так мыслить еще не умели.
      Это было мнение Аниного соседа по столику в санаторной столовой. И персонал, и отдыхающие звали Юлия Викентьевича не по имени-отчеству, а по фамилии, которая больше напоминала имя — Анатоль. Было ему уже за семьдесят, но он еще преподавал в Кораблестроительном университете и не хотел казаться стариком.
      — Человек — то же животное, должен жить в беге, гоняться и убегать, — говорил Анатоль, налегая на кисломолочные продукты. — Когда животное перестает охотиться, оно ложится и умирает. Мой девиз — это школьное правило спряжения глаголов: «Гнать, держать, терпеть, вертеть…»
      Этот престарелый живчик не бегал трусцой по дорожкам, к тому же их в санатории не было. Он предпочитал погоню за реальным объектом, то есть ударял за женщинами. Никто его всерьез не воспринимал, как любовника, и при Ане он не разу не достиг своей цели, но, может, ему это было и не нужно.
      — На охоте у льва только одна из десяти попыток завершается успешно, — говорил Анатоль, вообще-то, похожий на облезлого хорька, когда очередная жертва посылала его подальше.
      Перед Аней он благоговел. Глядя на нее задумчиво, он вздыхал, как гимназист, и говорил, что волочиться за мечтой нельзя. Зато при виде других соседок Ани по санаторному столу глазки его становились масляными, он начинал вертеться, словно бес лез ему в ребро, а шило в другое место.
      Столик делили с ними еще две женщины. Ольга Владимировна Москаленко была стройна до худобы, вообще имела формы восемнадцатилетней девочки, да еще и ярко голубые глаза. Эта сорокалетняя женщина была бы красавицей, если бы не ее удивительно постаревшее лицо. Так случается, когда полный человек начинает вдруг, благодаря секретным диетам и железной воле, резко худеть, лишаясь своего конституционного веса, задуманного природой специально для него.
      На жизнь она вроде не жаловалась. Работала Ольга Владимировна в коммерческой фирме. Всего год назад она вышла замуж в третий раз за хозяина своей фирмы. Сразу стала менеджером, купила новенький «фольксваген—гольф». Между прочим, это вслед за ней почти всю дорогу до санатория ехал мачехин «вольво». В ее стареющем лице была какая-то роковая тайна, сокрытое от посторонних глаз переживание.
      Анатоль попробовал за Ольгой Владимировной приударить, но, увидев ее мужа, высокого красавца с кинематографическим лицом, сник и потерял к ней интерес. Другое дело главный бухгалтер «Спецтуннеля» Татьяна Викторовна. Эта, несмотря на полную, совершенно ровную с боков фигуру, с маниакальным упорством влезала в мини-юбки и укороченные шорты. К ухаживаниям Анатоля относилась благосклонно, но когда он напружинивался для решающего броска, вдруг отшивала его в самых рыночных выражениях. Она быстро оглядывалась по сторонам в поисках чего-нибудь более достойного ее бухгалтерского обаяния и женственной фигуры. Но не почувствовав вокруг никакого интереса к своей особе, опять давала повод Анатолю суетиться вокруг нее. Так продолжалось довольно долго, и, кажется, нравилось и Татьяне Викторовне, и Юлию Викентьевичу. Наверное, в этом, по их мнению, и состоял настоящий отдых.
      Аня не дичилась, была приветлива со всеми, не отказывалась поболтать с женщинами, отшучивалась в ответ на предложения мужчин, даже соглашалась на прогулки по берегу Финского залива с престарелым Анатолем. Дни стояли солнечные, с голубым небом и смазанными высоким ветром облаками. Песок и камни были уже холодными, но доктор Хачатурян рекомендовал ей рефлексотерапию, то есть ходить по камням босыми ногами. Анатоль тоже стал выпрашивать у доктора такую же рекомендацию. Но Хачатурян посоветовал ему держать ноги в тепле, сказав, что Анатоль, может, и молод душой, но кости у него уже семидесятилетние.
      Так они и гуляли по утрам. Аня босиком по самой линии воды, иногда оступаясь и вскидывая вверх руки, а Анатоль в ботинках по сухому песочку. Анатоль задавал какие-то вопросы, нащупывал тему, Аня отвечала односложно, полагая, что с живчика хватит и совместной прогулки. Вдали узенькой полоской темнел остров. По утрам в прозрачном воздухе он обретал свой зеленый цвет, плохо различимый на таком расстоянии в обычное время. Они доходили, как правило, до травяной косы и возвращались назад. У огромного розоватого валуна сворачивали к санаторию. Здесь на пляже им встречалась обычно Ольга Владимировна. Она сидела прямо на песке и смотрела вдаль.
      — Оленька, не сидите на холодном песке. Давайте я вам постелю свою куртку, — каждый раз Анатоль говорил ей одно и то же, и каждый раз она поднималась и возвращалась вместе с ними в санаторий.
      Как-то раз туннельный бухгалтер выказала Анатолю наибольшую благосклонность, и он отказался от утренней прогулки с «воплощением молодости и женской прелести», как он слащаво называл Аню. Ее это совсем не расстроило, наоборот, приставучий старик, хоть и не особенно надоедал, но нагонял на нее легкую тоску.
      Она сняла кроссовки, прошла к воде и потрогала воду ногой, будто собиралась купаться.
      — Как водичка? — послышался сзади приятный голос Ольги Владимировны.
      — Около берега ничего, но еще пару шагов, и ноги будет сводить, — ответила Аня.
      — А я бы рискнула, но только с костром и водкой…
      — А я бы за компанию, — добавила Аня.
      Они немного посмеялись собственной показной смелости и пошли вместе, но не по обычному маршруту, а в обратном направлении.
      — Где же ваш кавалер? — спросила Ольга Владимировна. — Уж не изменил ли он вам с сестрой-хозяйкой? Почему он до сих пор не обратил внимание на свою ровесницу?
      — Татьяна Викторовна заронила в нем надежду.
      — Анатоль променял мечту на надежду, — серьезным голосом пошутила она. — Дай бог, чтобы все у человека было вовремя. Первая любовь, женитьба, дети, внуки, смерть. Чтобы человек не выглядел так, как вот эта пляжная раздевалка, но только зимой, засыпанная снегом, на берегу обледенелого залива. Как отвратительны бодренькие старики, бегающие за молодыми женщинами, но противны и рассудительные юноши, просчитывающие жизнь, не верящие, что жизнь бесконечно долгая и еще можно без оглядки валять дурака…
      — Ой! — воскликнула Аня. — А я не верю в бесконечную жизнь и стараюсь не валять дурака.
      — Вы уже женатая женщина, можно сказать, матрона. Это ваш муж был за рулем «вольво»?
      — Боже упаси, — взмахнула Аня рукой, чтобы отстраниться от такой мысли и одновременно сохранить равновесие на мокрых камнях. — Человек, конечно, ко всему привыкает, но жить с такой азиатско-уголовной физиономией!..
      — Чему вы смеетесь? — удивилась Ольга Владимировна, когда Аня вдруг рассмеялась чему-то понятному только ей.
      — Это я сквозь слезы. Рассуждаю об уголовных физиономиях, а у самой муж сидит в «Крестах»…
      — За что?
      — За убийство, — просто ответила девушка и внимательно посмотрела на Ольгу Владимировну. Сейчас та сошлется на обязательные процедуры или придумает еще какой-нибудь предлог, чтобы вежливо раскланяться с женой убийцы. Но женщина так же медленно брела рядом по пустынному пляжу.
      — Вас не шокирует, что вы совершаете моцион с женой убийцы?
      — А вас не шокирует, что вы совершаете моцион с убийцей? — спросила в ответ Ольга Владимировна.
      — Вы хотите сказать, что убили человека? — Аня остановилась, и ее босые ноги по щиколотку зарылись в мокрый и холодный снизу песок.
      — Вы только не подумайте, что я какая-то Никита. Нет, все было банально и просто… Я сидела в КПЗ, потом был суд. Адвокат говорил про смягчающие обстоятельства, про состояние аффекта, про самозащиту, досадную случайность… Это подействовало на суд, на приговор, но разве это меняет что-нибудь во мне самой? Женщина дает жизнь, убивать она не должна ни при каких обстоятельствах. Лучше ей самой умереть, уйти в пещеру, монастырь. Если бы я тогда знала, что человека убить так легко, что он так же хрупок, как хрустальная ваза!
      Аню пробирал холод, исходящий и от сырой земли, и от понимания, какое страдание держит в себе эта женщина. Ей пришло в голову, что ее мука похожа на ребенка, которого она носит в собственном теле, но который никогда не родится. А так хотелось утешить эту женщину, больше того, Ане вдруг захотелось подружиться с ней.
      — Ольга Владимировна, я вот что хочу вам сказать. Я сейчас это вдруг ясно поняла. Пока еще неизвестно, убил мой муж или нет. Вроде, все указывает на него, и причины у него были на это убийство, и он последним видел убитого, и косвенно все на него указывает, да и сам он уже признался. Его бы давно уже засудили. Только следователь попался очень необычный, сомневающийся чудак, заварит зеленый чай странным способом и думает о жизни, о вечности. Разве таким следователем можно быть? Так вот, я сейчас для себя твердо решила, что если мой муж убил, я его никогда не брошу, каким бы ничтожеством он ни был, как бы ко мне ни относился. Мне это трудно объяснить, но это я решила твердо. Я уже говорила это, но еще прикидывала, а сейчас твердо решила. Как в воду! Пусть говорят, что я играю в декабристку или в достоевщину. Это глупости. Я поступаю по велению души…
      Ольга Владимировна смотрела на нее и улыбалась. Ее утомленное жизнью лицо подобралось и помолодело. Ане показалось, что она угадала жизнь этого женского лица. Сначала оно было красиво молодой, безупречной красотой, которую тиражируют кино и журналы. А потом было тяжелое внутреннее страдание, переживание своего греха, один на один с собой. Вся красота ее душевной борьбы отразилась на ее лице очень честно, откровенно.
      — А вам хочу сказать, Ольга Владимировна, что вы удивительно красивы!
      Женщина неожиданно смутилась и даже покраснела.
      — Может, когда-то я и была красива, — ответила она. — А теперь мне нужны шейпинги, бассейны, массажи. А еще надо делать операцию.
      Она провела ладонями по лицу, как молящаяся мусульманка.
      — Не надо портить себя! — чуть не закричала Аня. — Пока я здесь, я буду вас разубеждать ежедневно, ежечасно. Я обязательно поговорю с вашим мужем, чтобы он вам не позволял портить настоящую женскую красоту.
      — Вы еще очень молоды, Анечка, — улыбнулась Ольга Владимировна. — Вы сказали, что не играете в достоевщину, а сами говорите точь-в-точь, как Аглая из «Идиота» или Катенька из «Братьев Карамазовых». Вы не обидитесь, если я вам кое-что подскажу? Когда вы говорили, мне показалось, что вы влюбились…
      — В своего мужа?
      — Нет, в следователя. Вы говорили про него, а мне пришло в голову: вот рассказывает, рассказывает, а сама влюбляется с каждой минутой. Еще немного, и будет по уши. А то, что вы собираетесь себя в жертву мужу принести — так вы еще просто не осознали своей новой любви, а переносите свое новое состояние на старую любовь. Но скоро вы все сами поймете…
      — Это он в меня влюбился! Слышите?! — закричала вдруг Аня и… расплакалась.
      — Будет, будет, — утешала ее Ольга Владимировна, прижимая к себе. — Совсем еще девочка, хоть и матрона, и декабристка, и Аглая. Я уже вся мокрая от твоих слез. Доктор Хачатурян скажет, что я купалась, чем грубо нарушила санаторный режим. Еще освободит от отдыха досрочно…
      Аня подняла на нее глаза. В них уже горели задорные огоньки, хотя ресницы были еще мокрые.
      — Ольга Владимировна! А пойдемте купаться! Всего-то шестое сентября. Назло всем!
      — Николай Пророк уже, кажется, недели три, как камень опустил в воду, по народному поверью.
      — Чихать!
      — Вот-вот, будем потом чихать. Да у меня и купальника нет.
      — А кто увидит? Кому в голову взбредет такое, кроме нас? Ну, решайтесь! Слабо?
      — Ничего не слабо! — обиделась Ольга Владимировна. — Ну, только одним махом, туда и обратно… Чего ты на меня уставилась? Или ты собираешься купаться в одежде?
      — Вы богиня, Ольга Владимировна! Никогда еще я не купалась с богиней! Только с разбега, а то ноги сведет! Я все решила, надо жить, как в воду! Мамочка-а-а-а-а!..

      — Тамара Леонидовна рассказала мне про ваши проблемы.
      — И мои проблемы — как раз ваш профиль?
      — Невелико совпадение, Анна Алексеевна. Страхи реальные и мнимые вообще характерны для человека, а для современного особенно. Вы знаете, откуда берется гипержестокость в нашем мире? Думаете, из телевизионных боевиков и триллеров? В очень малой степени. В основном, из животного страха. Жертве наносят множество ударов ножом, хотя хватило бы одного-двух, избивают человека ногами долго-долго, пока он не превратится в тряпку… Почему? Потому что убийца боится жертвы! Вам кажется парадоксальной эта мысль?..
      Ане мысль не показалась парадоксальной, а вот ее носитель, то есть доктор Розов, показался маньяком. Руки у него были еще более волосаты, а нос — еще более орлиный, чем у доктора Хачатуряна. Самой же парадоксальной в Розове была его голова, одновременно и лысая, и лохматая. Но, видимо, так было нужно для правильного воздействия на пациента.
      Цвет стен и гардин в кабинете тоже были подобраны с этой целью. На стене висела небольшая картина, очень похожая по сюжету и композиции на те, которые писал Иероним в последний период своего творчества, то есть сценка из эротической жизни пятен и палочек. На стене противоположной раскачивался небольшой маятник без часов. Какой-то странный предмет был и в руках доктора Розова. Он то прятал его в рукав, то вообще запирал в стол, но тут же доставал снова. Но что это была за вещь, при всем желании рассмотреть было нереально. Возможно, что никакого предмета не было вообще, но зато у собеседника было непреодолимое желание его увидеть.
      — Мы просто свидетели очередного этапа биологической эволюции, — продолжал свою речь Розов. — Но стереотипы «аварийного» поведения человека остались те же, что и тысячи лет назад. Ажитация, ступор, сумеречное состояние… Судя по вашему рассказу, у вас наблюдалось именно сумеречное состояние, выраженное в провалах памяти. Вот, например, эпизод с книгой. Наткнувшись случайно на эти шекспировские строки, вы, скорее всего, просто уничтожили эту страницу, вырвали, изорвали…
      — Съела, — подсказала Аня.
      — Не исключено… о чем теперь не помните. Страх необходим человеку, как прямая реакция на конкретную ситуацию. Если же из кратковременного эмоционального состояния он переходит в длительное или постоянное, тут требуется серьезное вмешательство. Давайте сделаем с вами небольшое психическое упражнение, точнее, проведем работу над вашей психикой. Вы слышали что-нибудь о бессознательном?
      — Ну, Зигмунд Фрейд, а потом Карл Юнг, — стала припоминать Аня, подозревая, что этот вопрос уже является частью упражнения. — У Юнга была идея, что бессознательное не просто толкает человека на разные поступки, но и определяет его генеральную линию — стремление к душевному благополучию, счастью…
      — Совершенно верно, — растрогался доктор. — Удивительная начитанность для современной девушки.
      — Если вы спросите, откуда я это знаю, не отвечу ни за что. Наверное, оттуда — из глубин бессознательного.
      — Из него самого. Хотите установить временную связь со своим бессознательным? Прямо сейчас и совершенно безопасно для вашей психики, по крайней мере, в моем присутствии?
      — Ну, давайте попробуем, — пожала плечами Аня.
      Доктор Розов встал и заходил по кабинету в такт настенному маятнику без часов.
      — Религиозная практика называет его ангелом-хранителем, — заговорил он, делая заметные паузы между словами. — Я назову его Внутренним Советчиком. В обычном состоянии люди помнят не более одного процента от того, что помнит их психика. Она же помнит абсолютно все, с самого первого дня, все мелочи, детали, оттенки вкуса, цвета и запаха. Это богатейшая коллекция и проникнуть туда — заветная мечта любого человека. Разве вы, Анна Алексевна, когда-нибудь не пытались что-нибудь вспоминать долго и мучительно? А там все, представьте, сохранено, ничего не сгорело в огне жизни…
      — Рукописи не горят.
      — Правильно. Там настоящая Александрийская библиотека древних рукописей. Современному человеку больше понятно сравнение с компьютером. В нем содержится Балтийское море информации, — Розов указал на окно, за гардиной которого открывался вид на залив. — Для решения задачи требуется открытие всего только нескольких файлов, всего одну полку в библиотеке надо открыть. Внутренний Советчик — только один из инструментов сознания, с помощью которого можно решить ту или иную проблему. Повторяю, мы не будем мутить все море, как пушкинский Балда. Нас интересует только один маленький бесенок. Внимательно смотрите на своего Внутреннего Советчика, потому что вы увидите один из образов вашего внутреннего «я»… Итак. Сядьте в кресло поудобнее. Закройте глаза, полностью расслабьтесь. Дышите медленно и легко. Считайте выдохи. Представьте, что вы находитесь в прозрачном, спокойном лесу. Вы здесь в безопасности, вам уютно, как дома. Сейчас вы привыкнете и сможете различать даже породы деревьев, листья, травы, цветы. Посмотрите по сторонам. Есть ли здесь тропинка?…
      Аня действительно увидела едва заметную дорожку в траве. Вроде, она поднималась немного вверх, но идти по ней было легко и приятно. Аня не понимала, сколько времени она шла, потому что дело было не в количестве шагов, а в чем-то другом. Вдруг за деревьями она увидела голубой просвет, будто за ними скрывалось озеро или река. Но по мере приближения просвет не увеличивался, не расширялся, а наоборот собирался в одном месте. Когда Аня вышла на поляну и увидела женскую фигуру в ниспадавших белых одеждах, сияние почти совсем исчезло. Казалось, что белая ткань отражает свет невидимого светила. Или это легкое свечение исходило, вместе с ароматом, от гирлянды каких-то причудливых цветов, которыми были украшены волосы и одежды девушки?
      Девушка стояла к Ане спиной, и та, подчиняясь командам извне, стала ждать. Сначала она чувствовала спокойствие и умиротворение, глядя на белую фигуру. Но скоро девушка стала медленно поворачиваться, и Аня заволновалась, даже попыталась сделать шаг назад, но ей не позволили. У девушки было лицо непривычной, чужой красоты, будто она была из другой эпохи. Черты лица ее были выписаны как будто хорошо отточенным карандашом, но еще не заштрихованы светотенью.
      — Как тебя зовут? — спросила Аня, подчиняясь чьему-то приказу.
      — Офелия, — ответила девушка, хотя Аня уже сама догадалась.
      — Проси о помощи, — подсказали ей.
      — Помоги мне, — попросила Аня.
      — Я уже помогала тебе, подсказывала, намекала. Тебе достаточно было только внимательно слушать и смотреть. А теперь пусть все идет как идет. Розмарин тебе не нужен. Зачем тебе сейчас память? А вот анютины глазки пригодятся. Думай… Анютины глазки — это твой цветок. А мой — богородицына трава, по-другому — рута. Но сейчас наступает время плести гирлянды из лютика и купав. Особенно будет красив цветок, который наши девушки называют «ногти мертвеца»…
      Аня хотела задать вопрос, но ее остановили, не позволили прерывать Офелию.
      — Принц Гамлет стал совсем другим, словно он вернулся не из Англии, а из страны мертвых. А в этой стране все было не так, как учат нас священники или ученые. Там нет и следа земной логики, нет там места и божественному откровению. И Гамлет обернулся Озриком. Ты видела его превращение. Для чего? Для мести? Для борьбы? Чтобы отказаться от собственного счастья. Ты знаешь эту игру. Ее правила просты — нельзя быть счастливым. А если вдруг случилось с тобой такое приключение, счастье вдруг закрутило тебя, откажись, уйди, отвергни. Но Гамлет слаб — он Озрик наполовину, он может только становиться хуже, чтобы счастье, наконец, само покинуло его. Для Озрика достаточно земли, скотины, ведь он — крупнопоместная галка. Но Гамлет пробуждается опять ото сна и делает последнюю попытку. Но рапирой Озрик не владеет, а Гамлету уж слишком поздно…
      Пока Офелия говорила, у Ани было чувство, что она постепенно понимает эту словесную вязь, вот-вот и ей откроется сокрытый за нею тайный смысл происходящего с нею. Еще чуть-чуть, и все разрешится…
      — Возвращайся! — прозвучала не сверху, а снизу команда. — Немедленно возвращайся!
      Аня успела сделать только полшага назад и повернуть немного голову, как почувствовала себя сидящей в кресле.
      — Один, два, три, — считал доктор Розов. — Открывайте глаза… Как вы себя чувствуете? Все в порядке?
      — Да, все хорошо.
      — Кого вы видели?
      — Офелию.
      — Ту самую, из Шекспира? Она ответила на ваш вопрос?
      — Вроде, да, а вроде — нет. Она говорила как-то сумбурно, сбивчиво, ничего напрямую. О цветах, о Гамлете, об Озрике…
      — Озрик? Это еще кто?
      — Это тоже персонаж из «Гамлета», землевладелец, скользкая личность, пройдоха. В трагедии он приносит Гамлету вызов от Лаэрта.
      — Скажите мне вот что, Анна Алексеевна, — доктор Розов стал что-то быстро записывать в журнал. — Вы чувствовали себя комфортно рядом с Офелией или ощущали, напротив, дискомфорт?
      — Не могу сказать, что очень комфортно, — призналась Аня. — Немного неуютно. Вообще, рядом с ней как-то неспокойно. Офелия все-таки, трагический персонаж, сошедшая с ума, безумная.
      — Вот именно, — было видно, как Розов ставит точку в конце длинного предложения. — Поэтому мне кажется, что вы видели перед собой не Внутреннего Советчика, а образ, воплощение мучающих вас проблем. Понимаете меня?
      Доктор Розов встал и опять заходил по комнате в такт настенному маятнику.
      — Вот от этих проблем, страхов, депрессий я хочу помочь вам избавиться.
      Он встал за противоположным креслом, опираясь на него руками. Сейчас он был похож на большую хищную птицу, влетевшую в кабинет и севшую на спинку кресла. Ане показалось, что птица смотрит на нее, как на будущую добычу.
      — Офелия не утонула, она живет в вас, Анна Алексеевна. Пьеса не сыграна до конца, страхи, сомнения, неуверенность, воплощенные в этом образе, мешают вам жить, вызывают видения, толкают на непредсказуемые поступки. Чтобы вы жили нормальной жизнью, Офелия должна умереть.
      — Я должна вернуться в этот лес и убить ее?
      — Нет, вам это не удастся. Но вспомните психотренинг наших предков. Они поражали своими копьями и каменными топорами нарисованных на скале животных. Иногда они поражали в инсценированной охоте переодетого в оленя или мамонта шамана. Это не детские шалости на заре цивилизации, а хорошо продуманная, доведенная до совершенства система психотренинга, избавлявшая наших предков от страха, неуверенности.
      С ее помощью они выжили и дали жизнь следующим поколениям, то есть нам с вами. Приблизительно этим мы и будем завтра заниматься.
      — Будем готовиться к охоте? — улыбнулась Аня.
      — Будем охотиться за вашими страхами, — уточнил доктор Розов. — Офелия по пьесе должна утонуть, она и утонет завтра. С ней уйдут глубоко на дно ваши страхи.
      — Я должна буду тонуть в Финском заливе?
      — Тонуть будет Офелия, а не вы. Вам нужно будет сыграть ее роль до определенного момента. И Финский залив для этого не годится. Здесь неподалеку есть лесное озеро. Вы еще там не были? Очень живописное место. Вам понравится…
      За ужином бухгалтер Татьяна Викторовна была чем-то раздражена и озлоблена, Анатоль — потерян и расстроен.
      — Кто придумал эту молочнокислую диету и фруктовые супы? — бормотал он. — Человек — это животное. Он должен рвать зубами мясо и глодать кости, — говорил он слабеющим голосом, виновато поглядывая на Татьяну Викторовну. — Хоть бы яичко на ужин дали.
      — Плохому танцору они мешают, а кое-кому уже не помогают, — заметила бухгалтер «Спецтуннеля», даже не глядя на «хищника».
      — Просто мужчине не надо отклоняться от своего представления о женщине, — сказал на это Анатоль, поглядывая искоса то на Аню, то на Ольгу Владимировну, которые низко опускали головы и старались не смотреть друг на друга, чтобы не расхохотаться. — Вот гепард охотится за антилопами Томпсона, львы за зебрами и антилопами гну… Их бы постигла большая неудача, если бы они вдруг напали на бегемота.
      Татьяна Викторовна, пока он говорил, делала вид, что не слушает, но при упоминании этого млекопитающего она бросила десертную ложечку на блюдце, чтобы было больше звона.
      — Да мне лучшие мужчины «Спецтуннеля» говорят, что у меня самые красивые ноги среди всех строительных трестов! — воскликнула она с большим достоинством.
      — В день получки говорят? — спросил ехидно Анатоль, понемногу начавший оправляться после своего досадного поражения.
      — Даже когда она задерживается! — яростно парировала бухгалтер, но неожиданно смягчилась. — За внучатами тебя надо бегать, дедушка. «Миленькие детки, дайте только срок — будет вам и белка, будет и свисток…» Свисток тебе, Анатоль, пора из дерева вытачивать, а белка твоя уже ускакала навсегда…
      Она встала из-за стола и гордо пошла к выходу, как всегда в короткой юбке, жертва обмана своих сотрудников, ожидавших зарплаты.
      — А может, она права? — спросил Анатоль, провожая ее потухшим взглядом.
      — Вы насчет ног Татьяны Викторовны? — спросила Ольга Владимировна.
      — Нет, насчет свистка… простите… насчет белки. Все-таки хотелось бы, чтобы эта белка была не бухгалтером, а вами, Ольга Владимировна, и вами, Анечка. Но, видно, ничего тут уже не поделаешь.
      Он вскочил из-за стола, шаркнул ножкой, поклонился дамам, как юный корнет, и легкой, но дававшейся ему с большим трудом, походкой тоже направился к выходу.
      — Ты, кажется, слишком дисциплинированная пациентка, — сказала Ольга Владимировна, когда они с Аней остались за столиком вдвоем. — По-моему, не все таблетки надо глотать. Не на все психологические эксперименты надо соглашаться. К тому же еще не известно, что это были видения.
      — Оля, ты права, — после совместного крещения холодной водой залива они были на «ты». — Я бы никогда не поверила в такие опыты и не стала участвовать в языческом камлании, если бы я своими глазами не видела Офелии. Не из кино, не из спектакля, а откуда-то из совсем другого мира, который ко мне имеет прямое отношение. В ее странных словах было столько близкого и понятного мне, как сейчас с тобой. Только рядом с тобой мне спокойно, а там мне было тревожно, как-то не по себе.
      — Поэтому твоим ангелом-хранителем должна быть я, а не сумасшедшая Офелия. Ты, вообще, можешь восстановить, что она говорила?
      — Ты говоришь: она. Но ведь это — тоже я, это часть меня, только поднявшаяся из глубины бессознательного, из тихого омута. Если не утопить ее сейчас, не отправить назад в омут, она захватит меня всю, без остатка.
      — Я сейчас пойду к этому доктору Розову и скажу, что мы вчера уже искупались. Поэтому нельзя ли это купание задним числом засчитать, как обряд утопления Офелии? Вот увидишь, он согласится. Современная психопатия, то есть психиатрия, наверняка, может поправить тебе подсознание и излечить любой синдром в обратном порядке, как раньше делали католические священники. Давай я схожу к нему и куплю у него для тебя индульгенцию, что Офелия утоплена вчерашним днем. К тому же ты уверена, что вода в озере теплее, чем в заливе? Или Офелия будет топиться с водкой и костром?
      — За компанию с тобой в роли Катерины Кабановой из «Грозы», — улыбнулась Аня.
      — Спасибо, мне Катерина Кабанова в роли Внутреннего Советчика не нужна. «Почему люди не летают, как птицы?» Вот дура! Потому что нет крыльев, перьев и удельный вес не тот… Слушай, Аня, а давай сбежим из этого санатория, купим путевки и махнем… в Данию, к принцу Гамлету, в Эльсинор. Купим там куклу Офелии, для туристов они, наверняка, продаются. И утопим ее тебе на здоровье. Если уж так тебя забрало.
      — Вот именно забрало, Оля. Как тебе сказать? Я должна пройти этот путь до конца. Не смейся! К тому же нырять никуда не надо. Доктор Розов сказал, что достаточно будет бросить венок в воду. Да и вообще Розов велел мне молчать, как рыбе, об этом опыте, потому что мне необходимо полное сосредоточение и одиночество, иначе… А что иначе? Я ему клятвенно обещала молчать. А вот взяла и тебе все разболтала.
      — Ну хоть на этом спасибо, — покачала головой Ольга Владимировна. — Но учти, что мне эта история совсем не нравится. Что-то не в порядке в датском королевстве…

      — Разве вы не будете рядом со мной, доктор?
      — Вы слишком привыкли к мужским эскортам, Анна Алексеевна. А если серьезно, то во время свидания с Внутренним Советчиком я же вас не сопровождал. Вы и в бессознательном без меня отлично справились. Сейчас же вы будете в настоящем, реальном мире. Вам никто, собственно, не нужен. Повторяю, никто. Вы никому не рассказали о вашем сеансе?
      — Что вы, доктор! Чтобы меня приняли за сумасшедшую и опять направили к вам?
      — Ну, хорошо. Переоденетесь в Офелию, подойдете к озеру, сосредоточитесь по формуле, которую мы с вами отработали, и, расставаясь с образом Офелии, бросите венок в воду. Проследите, как он уходит под воду. Представьте, что венок был надет на голову Офелии, и попрощайтесь с ней навсегда. Вот и все. Просто и эффективно.
      — Как бы мне не броситься ее спасать! — усмехнулась Аня.
      — Что вы, ньюфаундленд, что ли? — очень серьезно спросил доктор Розов. — Стойте себе на берегу и наблюдайте, как тонет несчастная сумасшедшая девушка. Побудьте в образе равнодушного, тупого обывателя. Это иногда очень полезно для оздоровления психики.
      Было солнечное сентябрьское утро, наверное, сэкономленное на одной из летних гроз. Аня шла по протоптанной, засыпанной высохшими сосновыми иголками тропинке. В то, что за соснами скрывается море, она верила легко, но в то, что они заслоняют лесное озеро, почему-то не верилось. И правда, тропинка вывела ее на грунтовую дорогу. За грунтовкой возвышались старые ели, раскидывая свои ветви на полдороги. Видимо, по ней редко ездили, но Аня почувствовала запах бензина от недавно проехавшей машины, и след от протекторов на влажном песке был свежим.
      А тропинка бежала дальше. За ширмой из огромных елей прятались березы и еще какие-то заросли незнакомых Ане растений. Дальше деревья и вовсе стали отступать от тропинки, и девушка пошла веселее. По реальному миру ей нравилось шагать гораздо больше, чем по миру бессознательного.
      На полянах было много мелких диких цветов, и Аня стала неумело сплетать из них венок. Цветы ей не давались, ломались и выскальзывали из венка. Хорошо, что ей попались несколько розовых стеблей иван-чая, прочных, как веревка. Правда, Аня избегала их после той автомобильной аварии на Колтушском шоссе, когда она впервые увидела погибших, умерших не своей смертью людей. Теперь у венка была прочная основа, к тому же попались лютики, о которых говорила Офелия. Где только было найти «ногти мертвеца»? Может, они здесь и не растут, а только в датском королевстве?
      Только она пошла дальше, как запнулась о какой-то выползший на тропинку корень и попыталась сообразить, какой сегодня день. Старая примета, еще со школьных времен. На левую спотыкаться можно по нечетным дням, на правую — по четным. Аня так и не вспомнила, какой сегодня день, поэтому решила, что и эту старую примету давно пора послать подальше вместе с черной кошкой и желтым властелином. Чем она сейчас и займется… На секунду она остановилась, какая-то мысль мелькнула у нее, обрывок воспоминания, но она махнула рукой и зашагала дальше.
      Тропинка свернула и побежала вниз по склону. Вскоре Аня услышала журчание ручья, который бежал по совершенно рыжей пойме, вынося откуда-то из-под земли природную ржавчину. С рыжим ручьем ей было по пути, он тоже бежал в лесное озеро.
      Вот за деревьями Аня увидела голубой просвет и сразу же почувствовала прохладу лесного водоема. Пора было входить в образ. Она поставила на камень спортивную сумку, достала из нее длинную ночную рубашку и стала торопливо раздеваться. А вот одевалась опять она медленно и неторопливо, словно надевала на себя вместе с сорочкой образ безумной Офелии. Жаль, что у нее не длинные волосы. Распущенные волосы и такой дикий венок смотрелись бы лучше. Хотя кто ее видит?
 
Офелия в цветах, в уборе
Из майских роз и нимф речных
В кудрях, с безумием во взоре,
Внимала звукам дум своих.
 
 
Я видел: ива молодая
Томилась, в озеро клонясь,
А девушка, венки сплетая,
Все пела, плача и смеясь…
 
      «Я видел»! Ничего он не видел. Не видел поэт, как Офелия шла к лесному озеру, и, хотя лицо ее стало бледнее, а глаза сверкали странным огнем, она вскрикивала, наступая на сосновые шишки босой ногой, и приподнимала подол сорочки, чтобы не запачкать его травой. Из венка ее выпадали мелкие лесные фиалки с мягкими стебельками. Офелия подумала, что по этим голубым следам можно будет найти ее.
      Озеро было небольшое, размером со школьное футбольное поле. К тому же со всех сторон оно зарастало травой. Только в том месте, где на берегу терялась тропинка, был песчаный спуск. Огромная ива наклонилась над озером, которое в этом месте было темным и, видимо, глубоким. Гибкие ивовые стебли едва касались листьями тихой воды, точно дразнили кого-то, сидевшего в глубине.
      Ну, что же, прощай, Офелия! Страшатся ли безумные смерти? Жутко ли было тебе, сумасшедшей девушке, когда ты упала в воду? Когда пузырем надулось платье, держа тебя на поверх-ности, ты, может, еще ничего не понимала и глупо смотрела, как падают на воду цветы из твоего венка и листья потревоженной ивы. Но когда материя намокла и из спасительной рубашки превратилась в тяжелый гнет? Его тяжесть потянула тебя на дно, и когда вода вот-вот должна была сомкнуться над тобой, инстинкт жизни вдруг разбудил твое сознание, и ты вспомнила все и, захлебываясь, давясь, задыхаясь, была уже той же Офелией, которую любил принц Гамлет…
      — А ей идет ночная сорочка и этот глупый венок, — услышала она сзади знакомый по насмешливой интонации и холодным ноткам голос.
      Аня резко обернулась. Еще несколько лесных цветов выпали из венка и упали на белую ночную рубашку. В десяти метрах от нее стояла мачеха Тамара и ее телохранитель Володя. Мачеха вновь была в белом спортивном костюме, но в другом, с черной пумой на груди. Володя улыбался своей китайской улыбочкой.
      — Никита Фасонов ее очень похоже нарисовал в образе Офелии, — сказала Тамара. — Только в нашей Офелии больше жизни, но это ведь временно. Правда, Володя?
      Охранник не ответил и уже не улыбнулся. Он смотрел на Аню, как смотрит хищник из зарослей на свою добычу. Он был готов к прыжку и только ждал команды.
      — Значит, портрет действительно был? — спросила Аня, но без удивления в голосе. — Вернее, его копия? А нарисовал его Фасонов? Еще один мерзавец, или ты ему что-нибудь наврала?
      — С каких пор ты стала мне «тыкать», милая падчерица? — огрызнулась Тамара. — Впрочем, это уже все равно… Все-таки как мне везет на талантливых людей! Художник Василий Иванович Лонгин, деловой человек Вилен Сергеевич Пафнутьев, киллер от… киллер от черта Володя, доктор Розов, юродивый Иероним, актриса Анечка… Чьи это ты стихи сейчас читала? Свои собственные? Ах, Блока! Я чуть не разревелась от избытка чувств. Какая актриса в тебе умирает!
      — Умирает?
      — Умирает, Анечка, умирает. Ты же знаешь, чем кончилась эта пьеса, лучше меня. Офелия утонула. А эту пьесу надо сыграть до конца. Доктор Розов тебе же это все доходчиво объяснил. Если тебе будет легче, представь, что это Офелия утонула, а себя вообрази живой. Хочешь что-то спросить? Будешь тянуть время? Ну, хорошо… Только без соплей и молений. Я к тебе не так плохо относилась, как ты думаешь. Мне, конечно, будет тебя жалко, меня даже будет иногда мучить совесть. Не веришь? Я написала эту пьесу и дала тебе эту роль. Пусть в соавторстве с Шекспиром. Мне жалко некоторых действующих лиц, но менять в действии ничего нельзя. Спрашивай. Тебя, наверное, больше страха перед смертью раздирает сейчас любопытство?
      — Кто убил Пафнутьева? — спросила Аня, не узнавая своего голоса.
      — Володя. Он был среди рабочих, которые развешивали картины, а потом отвозили их в мастерскую Иеронима, — аккуратно, как на уроке, ответила мачеха Тамара.
      — Значит, Иероним не убивал. Не он убил негодяя…
      — Ты говоришь это с каким-то сожалением. Нравилась роль жены убийцы? Умер Вилен Сергеевич не потому, что был негодяем. Он погиб из-за своего слишком большого таланта. Он был нашим всем, как Пушкин…
      — Можно хотя бы Блока и Пушкина не трогать?! — почему-то именно это задело Аню.
      — Желание приговоренного — закон. Но это было твое последнее желание. Вилен Сергеевич, как ты недавно заметила, был и пропагандистом, и агитатором, и организатором. Его было слишком много, он был везде, он все знал, все предусмотрел. И он был очень опасен, как человек, не верящий ни во что и не любящий никого. Я чувствовала, что наш бизнес его уже не устраивает, что он тяготится мной, что я мешаю ему. Если бы он захотел, Анечка, он бы вас поставил на мое место и сделал своей любовницей. Он даже намекал мне на это, мерзавец. Он был слишком сильной фигурой, а наша игра была для него слишком мелкой. Поэтому я убрала его, чтобы спокойно жить, зарабатывать на разработанной им схеме. Что же касается твоего мужа, то этот неврастеник и сумасброд казался Вилену Сергеевичу очень опасным. Он очень жалел, что взял на роль мазилы Иеронима. Его привлекла сначала известная фамилия Лонгиных. Поэтому я убила двух зайцев. Иероним — убийца, Пафнутьев — жертва. Все очень просто.
      — Но следователь Корнилов докажет, что Иероним не убивал.
      — У следователя Корнилова есть умный начальник. Если завтра в деле не будет поставлена окончательная точка, Корнилов получит строгий выговор, а если он заартачится, то будет отстранен от следствия.
      — Ты сказала: «на роль мазилы». Что это значит? — спросила Аня.
      — Ты что, издеваешься? — мачеха Тамара вдруг побледнела. — Постой! Ты что, не понимаешь, о чем речь? Тебе Иероним ничего не говорил? Зачем же ты тогда мне говорила?.. Дура, девчонка! Ты же подписала этим себе смертный приговор!
      Она несколько секунд раздумывала.
      — Теперь уже поздно. Уже ничего не переписать. Какая же ты дура! — сказала мачеха в сердцах. — Коллекция Василия Лонгина не сгорела. Дом сгорел, но коллекции там уже не было. Твой муж мазал, вернее, замазывал шедевры своей авангардной белибердой, и картины шли на Запад, где продавались шедевры, а не мазня. Конечно, таких двухслойных картин было из пяти одна, не больше. Вилен Сергеевич не давал нам зарываться. Вилен Сергеевич нашел коллекционеров, все продумал, все предусмотрел… Зачем он мне после этого был нужен? Зачем теперь ты? Зачем все это вообще? Как все это сложно! Может, Володя был прав? Убивать просто и надежно… Нет, я придумывала смерть для Пафнутьева. Придумала эту карикатуру, чтобы вина пала на Иеронима. Эти нарисованные уши… уши, уши. Можно действительно спятить. Вот ты, бедная девочка, и сошла с ума. Начались видения — тонущая кукла, Офелия на картине, открытая книга… Это все делал Володя, как он выразился, играл в куклы, может, не так здорово, как нин-дзя, но для разведчика с ключом от квартиры в кармане это было несложно. Все подтвердят, что у девочки поехала крыша, а доктор Розов еще напишет врачебное заключение. Не только денег заработал, но еще ночь любви себе обговорил, гадина… Это будет самоубийство сумасшедшей девушки, спятившей от горя и вообразившей себя Офелией. Очень грустная история. Одни таланты… Вот только в чем мой действительный талант? Профессиональной пианистки из меня не получилось. Может, мое призвание — красивое убийство? Как ты думаешь, Анечка?
      — Твое призвание — быть стервой. И даже если ты будешь когда-нибудь в старости помогать бедным сироткам, или кормить нищих супом, ты все равно останешься стервой…
      — А я не буду выжимать из себя ответные оскорбления. О мертвых, как говорится, или хорошо или ничего… Володя, я, пожалуй, пойду к машине. Сделай все аккуратно. Синяки, царапины допустимы. Может, она сорвалась с ивы? Но тогда кусок ткани на дерево повесь, цветов набросай. И не забудь оставить на иве листок из этой книжки о смерти Офелии. Чтобы было простое самоубийство на почве помешательства… Ну, не мне тебя учить…
      — А Василия Ивановича тоже убила ты? — спросила Аня.
      — А зачем? Старик и так был неизлечимо болен, еще годик-другой и… Но он сам ускорил события — захотел, видишь ли, среди ночи, чайку с крыжовенным вареньем, а баночка была наверху, в буфете. Остальное ты знаешь… Прощай, Анечка! Если там что-то есть, то ты мне еще скажешь спасибо за мученическую смерть и за хорошее место на том свете. А если там ничто, то и говорить не о чем…
      Вот и все. Вот тебе черная кошка. Вот тебе желтый властелин-пластилин, он же — китайский император… Сейчас, когда к ней приближался хладнокровный, умелый убийца, Аня вдруг вспомнила слова доктора Розова о стереотипах человеческого поведения в «аварийной ситуации». Она даже горько усмехнулась, прислушиваясь к себе, в какую сторону толкнет ее собственный страх? Попытается ли она бежать, сломя голову, царапая босые ноги? Впадет в ступор, не в силах сдвинуться с места? Или бросится на убийцу Володю, ничего не соображая, в сумеречном состоянии?
      Он был уже в двух шагах от Ани. Она смотрела на его высокие военные ботинки и почему-то старалась спрятать босые ноги, будто опасалась, что он может отдавить их. Ей самой это показалось странным — беречь ноги за несколько секунд до смерти.
      — Не боись, больно не будет, — тихо сказал Володя. — Ты только не ори…
      Потом в голову пришла мысль, что она может ему понравиться как женщина. Но тут же, не дожидаясь, когда скроется эта, явилась другая. Надо защищаться, как учат на курсах самообороны, в книжках, в телевизионных передачах. Надо ударить острым каблуком в подъем стопы или кроссовкой в пах. Как же бить маленькой, замерзшей, босой ногой?
      Анна почувствовала, как уверенная рука сильно пригнула ее к земле, а потом на затылок опустилось что-то жесткое и тяжелое, как обух топора, и одновременно тихое, душное, как подушка… Она увидела на поляне своего Внутреннего Советчика, но это была уже не Офелия, а следователь Корнилов. А где же Офелия? Офелия умерла…

      Аня попробовала открыть глаза, и это у нее получилось. Ее новый Внутренний Советчик не пропал. Он сидел у ее кровати и был совершенно обычным человеком, без всякого голубого сияния. Она хотела спросить об этом, но даже от едва заметного движения рта дико разболелась голова.
      — Что? — спросил Корнилов. — Какое сияние?
      — Аня, наверное, интересуется вашим сияющим лицом, — раздался женский голос у изголовья.
      Аня закатила глаза, чтобы увидеть ответившую женщину. Та помогла Ане, склонившись над ней. Оля, кажется, еще чуть-чуть постарела, или это так кажется, потому что она наклонилась вниз?
      — Как же мне не сиять? — сказал Михаил. — Исполнителя и организатора убийства Пафнутьева взяли. Доктора-соучастника тоже. Невинный человек будет оправдан. А Аню успели спасти…
      — Успели?! Ну, знаете ли! — возмутилась Ольга Владимировна. — Знаете, сколько вы ехали?
      — Как вы позвонили, а потом встретили нас на шоссе, прошло два часа с копейками.
      — Хороша оперативность!
      — А вы думали, у меня ОМОН на коврике в прихожей спит, свернувшись калачиком? — тоже завелся Корнилов. — А дежурная машина тарахтит всю ночь, заведенная, под моими окнами?
      — Да вы, рыцарь, должны были скакать на первой попавшейся кляче, вооружившись колотушкой для отбивания ковров, чтобы спасти такую женщину!
      — Перестаньте ругаться, — попросила Аня, уже привыкая к головной боли. — Кажется, я в санатории? Тогда пусть мне дадут что-нибудь от треска в голове. И расскажите все по порядку, без криков, а то ваши восклицательные знаки бьют меня по башке, как дубинки.
      Корнилов выбежал за дверь, а Ольга Владимировна положила ладонь на Анин лоб.
      — Какая у тебя прохладная рука…
      — Тебе так полегче?
      — Да, хорошо. Жаль только, что она быстро нагревается.
      — Я поменяю руки… Вот так. Муж жалуется, что у меня и зимой, и летом холодные ладони. А сейчас пригодились…
      С таблеткой и водой пришла рыженькая медсестра, имя которой Аня не могла вспомнить и даже перепугалась от этого.
      — Вам плохо? — спросила медсестра.
      Аня быстро вспомнила маму, папу, мужа, свой маленький поселок, тему диплома, Офелию…
      — Нет, все в порядке, — вздохнула она с облегчением. — Только головная боль и больше ничего… Михаил, ты можешь не ходить по комнате? — спросила она, с трудом проглотив какую-то неудобную таблетку. — Оля, крикни на него, пожалуйста, чтобы он сел и начал рассказывать.
      — Когда я стал проверять всех, с кем мог войти в контакт Пафнутьев в день убийства, — заговорил, наконец, Корнилов, — у меня никак не сходилось число рабочих, которые работали на выставке. По документам их было пятеро, но им самим казалось, что на выставке их было шестеро. Вот этим шестым я и стал заниматься. Плохо только, что работяги не могли мне описать его внешность, только общие габариты. Но одна коммунистическая бабуля на улице в этот день привязалась ко мне со словами: «У вас тут хулиганы бегают, матерятся, толкаются, а вы, милиция, мер не принимаете». Я думал уже точно так же поступить с бабулей, как неизвестный хулиган, но, сам не знаю почему, стал ее расспрашивать. Бабуля его хорошо запомнила, она его назвала «богатырским китайцем». А потом около твоего дома мне попался в сумерках похожий человек, правда, на китайца он похож не был, но разрез глаз у него смахивал на азиатский. Мне бы у него тогда спросить документы, но меня подвел интерес к Востоку. Уж китайца я отличить могу…
      — Это называется: больно умные менты пошли, — съязвила Ольга Владимировна.
      — А вам, обывателям, все плохо: и умные, и глупые, — отреагировал Михаил.
      — Обывателям хочется гармонии…
      — Только немного полегче стало, — застонала Аня, — а эти опять начали свои дебаты.
      — Все, все… Но тут пристал ко мне знакомый журналист. «Есть что-нибудь интересненькое?» Все отделы его отфутболивают друг к другу. Я не знал, что ему такое подкинуть, чтобы мне потом не влетело. Тайна следствия и все такое. Думал, думал… Ты сам-то знаешь, чего хочешь? Он мне отвечает: вот бы такой матерьялец, как год назад. Он тогда увидел объявление, что какой-то японец преподает нин-дзюцу, это техника древних японских лазутчиков. Репортер мой пошел записываться и сразу раскусил, что какой-то наш не шибко образованный, но зело умный пацан построил на фанатах Брюса Ли и Чака Норриса настоящую финансовую пирамиду. Пользовался этот Володя только одним — своим отдаленным сходством с азиатами и знанием человеческой психологии. Описал он внешность этого человека. Чувствую, это он самый. Только вот, журналист говорит, он его нам тепленьким еще тогда передал. Должен был сидеть. Сам репортер уже интерес к нему потерял. Желтая пресса. Дальнейшая судьба человека их не интересует. Нет сенсации — нет человека… Проверяю. Оказывается, Владимир Пономаренко отпущен за недоказанностью вины! Не смогли доказать факт личного обогащения… Володя этот, как выяснилось, служил в разведроте, участвовал в боевых действиях. Современный нин-дзя… Как пишут в книгах, вот за этими размышлениями застал его звонок Ольги Владимировны.
      Корнилов сделал жест рукой, приглашая на сцену другого исполнителя.
      — А мне рассказывать нечего, — заговорила Оля. — Я всю ночь не спала. Мне эта история не давала покоя. Предчувствия, интуиция… Мне же Аня все рассказала, и я почувствовала, что близка развязка, что Ане угрожает опасность, что неспроста ее выводят на этот тихий бережок в театральном виде, загримированную под юродивую. Тогда я по мобильнику стала искать Корнилова. Через дежурную часть города, потом по району и дошла, наконец, до его квартиры. А чтобы показать дорогу к озеру поехала навстречу…
      — Она тебя, Аня, спасла от смерти, — сказал печально Корнилов.
      Аня сняла со лба уже теплую руку Ольги Владимировны и прижала к губам. Та быстро отдернула узкую ладошку, но тут же сама обняла Аню и поцеловала ее в лоб.
      — Я действительно мог опоздать, — сокрушенно добавил Михаил. — Я все время опаздывал со своими выводами на один день.
      — А ты поверил, что у меня видения и все такое? — спросила Аня.
      — Нет, я же говорю, что встретил «китайца» недалеко от Австрийской площади. С этого момента я тебе верил.
      — А до этого?
      — Ну, до этого… Пока идет сбор информации… Какие-то выводы…
      Корнилов смутился, забубнил что-то бессвязное и окончательно сбился.
      — Зато как они лихо подлетели к озеру! — спасла его на этот раз смягчившаяся Ольга Владимировна. — На ходу вывалились из машины. Этот азиат успел тебя все-таки оглушить и тащил в воду. Крокодил! ОМОН эту тетку…
      — Тамару Лонгину, — подсказал Корнилов.
      — Тамару на землю положил. Ты бы видела, Аня, ее физиономию, когда ее в машину повели. Нос черный, а в голове какой-то голубенький цветочек застрял! А этот убийца тебя на руках несет и кричит: «Я свой, сдаюсь, фиксируйте явку с повинной и спасение утопающей!» омоновцы, правда, не такие умные, как Корнилов, оказались. Подумали, что он тебя в заложницы хочет взять. Поэтому «китайцу» потом здорово досталось…
      — А где был Корнилов? — вдруг спросила Аня, даже привстав на локте.
      Михаил стал делать Ольге Владимировне какие-то судорожные жесты и жуткие гримасы.
      — Оля, он, когда морщится, тоже на китайца похож, — засмеялась Аня. — Говори, говори…
      — А следователь Корнилов, положив потерпевшую на травку, забыл об исполнении служебных обязанностей, влюбленно на нее смотрел, а потом наклонился и подленько так поцеловал.
      — Не было! — крикнул красный от смущения Корнилов.
      — Если надо, свидетелем пойду! — возмутилась женщина. — Под присягой пойду!
      — Я, может, проверял ее на предмет жизни, — от волнения следователь перешел на великий и могучий милицейский протокол.
      — После такой проверки вы обязаны на ней жениться, — сказал Ольга Владимировна.
      — Но потерпевшая замужем, — тихо ответил Корнилов, грызя ноготь.
      — Да какая она жена! — сказала Ольга Владимировна, обнимая Аню и прижимая к себе. — Ей бы еще в куклы играть. Девчонка совсем. Но с этого дня уже взрослая, настоящая женщина…
      — Слушай, Корнилов, — вдруг вспомнила Аня. — Ты же рецепт зеленого чая так и не дорассказал. Он от головы помогает?
      — Он от всего помогает. Это же чудодейственное средство. Весь медперсонал этого санатория можно разогнать, а пользовать пациентов и просто отдыхающих этим снадобьем. Только я тебе этот рецепт потом расскажу.
      — Когда?
      Корнилов сделал какое-то хитрое дыхательное упражнение, а потом выдохнул:
      — После нашей свадьбы.
      — Ну, этого никогда не будет, — засмеялась Аня.
      — Значит, я унесу этот секрет с собой в могилу.
      — На здоровье! Оля, ты видела наглеца? Он хочет, чтобы я живого мужа променяла на пачку зеленого китайского чая?