Вся жизнь поселка отмерялась не по часам, а по двум поездам — полуденному и шестичасовому. Ходили по грибы рано, «чтобы вернуться до полуденного». Прибирались по дому, «чтобы успеть к вечернему». Правда, последнее время большую конкуренцию поездам в регламентации поселковой жизни стали составлять южно-американские сериалы. Железная дорога, будто обидевшись, отменила остановку одного из поездов. Теперь только полуденный ненадолго останавливался здесь, выпуская на платформу одинокую старуху с неподъемным мешком. А вечерний гордо проносился мимо, замечая разве что полную тетку в желтом выцветшем жилете с флажком в руке. Это была мать лучшей подруги Ритки.
Под горку от станции стоял железнодорожный дом, где жила Ритка с матерью, котельная, пекарня в здании старой бани, финская кирха и тихий тупичок, занавешенный черемухой и сиренью, где спрятался ветхий домик с двумя крылечками, на две семьи. Общая стена с соседями, да еще огородик на четыре грядки и три смородиновых куста. Кругом раскинулись на многие километры хвойные леса, исчерченные реками и просеками, клюквенные болота, неровные, холмистые выпасы, озера с каменистыми берегами… А люди, живущие среди всех этих богатств и просторов, почему-то ютились на общих кухнях, соприкасались стенами, натыкались друг на друга, оттирались боками, как утлые лодки бортами, привязанные к одному столбу в грязной бухточке на краю огромного и богатого моря.
Старый дом Лонгиных поначалу поразил Аню. Он смело заграбастал под свою крышу окружающее пространство вширь и ввысь. Дом показал ей, как надо жить, объяснил, что по жилью можно ходить, даже прогуливаться, не встречая других людей. Оказалось, что дом бывает больше похож на музей, а люди могут в повседневной жизни соседствовать с ценными и красивыми вещами, а не с пьяницами и дебоширами. Вот только счастливы ли они от этого? Может быть, им надо время от времени приезжать на захолустную станцию без улиц, посидеть на общей кухне, послушать старушечьи разговоры о поездах и скандал за стенкой и под окном, чтобы потом почувствовать себя счастливыми?…
Ане казалось, что старый дом сразу принял ее, как родную. Ведь она обошла все закоулки, облазала все пристройки, забралась даже на шаткие, покосившиеся бельведеры, спугнув каких-то серых, хохлатых птиц. Ей даже почудилось, что она нравится деревянному старику как женщина, что он услужлив и обходителен с нею: не скрипит, не ворчит на нее, не выставляет в темноте острые углы.
Но как-то под вечер она оступилась на крутой лестнице, на той самой, на которой спустя полгода упал Василий Иванович. Аня тогда сломала ногу, причем очень неудачно, пропустила сессию в университете, а после сессии еще и практику, первый раз поругалась с женихом, которому не нравилось, что у нее есть еще какая-то жизнь. В конце концов нога зажила, а Аня перевелась на заочное отделение.
С домом она теперь была холодно вежлива и не реагировала на его знаки внимания, когда он украдкой касался ее оконной занавеской или дул теплым сквозняком в затылок. У Ани тоже был характер, как у старого дома, покойного свекра, Иеронима, его мачехи, как
. Но она не позволяла себе срываться на крик — срываться с петель. Конечно, она в этот день нервничала меньше других представителей семейства Лонгиных.
— Ты же сам художник — зачем тебе чужие картины? — как-то ляпнула она Иерониму, не подумав.
— Что ты несешь! — вспыхнул он. — Это же мировые шедевры! Огромное состояние, бешеные деньги!
Аня давно привыкла к тому, что ее муж сегодня мог доказывать с горящими глазами одно, а назавтра — с пеной у рта прямо противоположное.
— Ты их продашь? — она опять наивно захлопала глазами.
— Кто их здесь купит?! Кто может дать настоящую цену?! Здесь не дадут цены! — закричал он точь-в-точь как старик Паниковский из «Золотого теленка».
— А за границей? — Аня махнула рукой в сторону железнодорожной станции.
Иероним выпучил глаза и постучал острыми костяшками кулака себя по лбу, отчего на коже возникли два красных пятнышка, которые не исчезали до конца разговора.
— Как вообще можно об этом думать?! — он вскинул руки вверх, как заклинатель, обращающийся к небу за дождем. — Как можно расстаться с Кайботтом, Шагалом, Тицианом?
— Это я так, к слову. Тициана здесь, конечно, нет.
Муж опять стал горячиться, видимо, от обиды, что Тициана в коллекции нет.
— Как можно творчество, полет человеческого духа переводить в деньги? По какому курсу можно пересчитать вдохновение, озарение?! Оцени воду, воздух, солнечный свет. Иди оцени, Нюра! Тебе говорят! Иди! Что стоишь, Нюра?!
Когда он так таращил глазами и обидно называл ее Нюрой, Аня впадала в какой-то ступор. Она совершенно терялась и глупо хлопала глазами.
— Порождение торгашеского века… Продажная душа… Потребитель рекламной продукции… Купчина толстопузая…
Аня чуть не расплакалась. Это она-то толстопузая! Завтра же наденет топик, несмотря на погоду! Пусть полюбуется на ее плоский животик. На единственную плоскость ее тела…
— А потом еще неизвестно, что окажется в завещании, — резко погрузился в задумчивость Иероним. — Может, все уйдет мачехе? Последний раз она была поразительно спокойна, будто все ей известно наперед. Может, она все уже обтяпала… Пускай! — опять словно вынырнул он. — Мне ничего от них не надо! Пусть оставят меня в покое! Мне нужно только работать, работать и ничего больше. Самое главное мое наследство — это талант. Талант отца унаследовал я, а не какой-то там Никита Фасонов. Еще неизвестно, кто будет спокоен! Еще ничего неизвестно…
Действительно, еще ничего не было известно. Даже с унаследованным талантом не все было ясно. Василий Лонгин и после смерти продолжал оригинальничать, играть с домашними, выдерживая мхатовскую паузу в календарный год. Согласно его воле, завещание должно было быть вскрыто ровно через год после его смерти, в присутствии определенного круга лиц. За год, он полагал, все успокоятся, обживутся, освоятся, и дележ наследства пройдет без скандалов, выяснения отношений и кровных обид. По его воле — надо немного погодить…
Все и годили, то есть отложили эмоции на год. Василий Лонгин, конечно, переиграл, ошибся. Люди остались такими же. За год они не стали лучше или хуже. Трудно жить целый год, загадывая, заранее завидуя и обижаясь. Поэтому они все эти чувства отложили на время. А сегодня достали их из запасников души и приготовились ненавидеть и завидовать. Время подошло…
В путь, в путь, стыдился б, право!
Уж ветер выгнул плечи парусов,
А сам ты где? Стань под благословенье…
А может, старик просто подшутил над всеми? Правда, спектакль, который разыграл Лонгин-старший через год после смерти со своим наследством, получился не очень-то смешным для его участников, но, видно, такой у Василия Ивановича был юмор. Возможно, там, за гранью реальности, вообще такое своеобразное представление о комическом? Призраки, привидения, кошмары — все это милые шуточки того мира? Что наследство? Передача детям своих старых игрушек! А если сама смерть — из области запредельного юмора?
По земным меркам, у Василия Ивановича шутка не удалась. Ане было не жалко зависшего в воздухе наследства. Досадовала она на то, что разразившийся скандал ударит по характеру Иеронима и срикошетит по их семейной жизни.
Аня давно поняла, что в их отношениях настали кризисные времена. В вечном спектакле «гений — толпа» ее муж с некоторых пор отвел ей роль представительницы последней. Она принимала его гневные выпады, уколы иронии и потоки сарказма, даже площадную ругань, покорно играя эту роль. Ведь «гению» требуется время от времени бередить свое творческое «я». Пусть уж лучше сражается дома с мельницей, воображая, что разит великана, чем действительно получит где-нибудь по реальной творческой морде. Так же рассуждают жены алкашей: «Лучше пусть пьет дома, чем валяется под забором или ночует в вытрезвителе».
Но Иероним часто и без повода переходил на личность, называл ее «Нюркой», «дремучей», «туповатой»… Аня стала уже подумывать: может ли она, как представительница толпы, метнуть в гения парочку камней, тарелок, на худой конец просто плюнуть в него? А тут вдруг такой удар судьбы для тонко организованной натуры! Анекдот с отцовским наследством! Прямо газонокосилкой прошлись по мыслящему тростнику! Что теперь будет? В смысле, что теперь начнется?
На всякий случай, она запаслась алкоголем и успокоительными каплями. Но, видимо, она еще плохо знала своего мужа. Иероним в эти дни полной неопределенности с отцовским наследством был сдержан, подтянут и деловит. Просыпался он на удивление рано — около десяти часов. После принимал ледяной душ, как он сам гордо говорил. Но когда Аня заходила в душевую кабинку, чтобы привести все в порядок за этим неаккуратным и рассеянным человеком, ее встречал еще не выветрившийся теплый пар. Затем следовал «спартанский завтрак» из нескольких яиц, салата, ветчины, очень сладкого чая с бутербродом. Куда только у него это все девается? Не иначе сгорает в творческом огне. Далее следовал поцелуй, помахивание рукой из машины.
Так Иероним ежедневно, как на службу, уезжал в Петербург по делам наследства.
— Когда же начнется судебный процесс? — спросила как-то Аня во время прощального поцелуя.
— Процесс уже пошел, — ответил супруг.
Этим же вечером он опять Аню удивил.
— Послушай, а не съездить ли тебе к родителям на недельку? — спросил он за ужином. — Проветришься, отвлечешься, развеешься… Что там еще?.. Ведь я понимаю, как тебе тяжело со мной, особенно сейчас, когда я весь на оголенных нервах. Видишь, забросил работу, ничего не делаю, мотаюсь только в Питер, пытаюсь полюбовно договориться с мачехой…
— Полюбовно? — переспросила Аня.
— Ну да. По-семейному, если тебя так больше устраивает.
Аня хотела сказать, что ему надо бы почаще забрасывать свою работу — так он больше становится похож на человека. Но не сказала, опасаясь, что он рассердится и не отпустит ее к родителям. Ведь это было большое чудо, что муж отпускал ее одну. Такого за время их совместной жизни еще не случалось. Если в супружестве существуют различные формы собственности друг на друга, то Иероним относился к самым мелким собственникам.
— А ты отвезешь меня? — спросила Аня, хотя заранее знала ответ.
— Сама, Аннушка, все сама, — Иероним что-то искал, складывал, рвал на мелкие кусочки, хватался за голову, складывал их на столе, подгоняя друг к другу, то есть играл в самодельный пазл. Потом он переписывал полученную информацию на другой листок, задумывался и опять разрывал его на те же мелкие кусочки. Настроение у мужа было превосходное! Но тем прежним Иеронимом в канареечном пальто он все равно уже не был.
Несколько чудаков, завсегдатаев первой электрички, в это раннее утро на платформе Комарово обратили внимание на новенькую — девушку небольшого роста, темноволосую, с аккуратной челочкой и выразительными глазами. Попса так глубоко проникла в нашу жизнь, что для портрета девушки современному россиянину легче всего использовать готовую, вернее раскрученную, звездную внешность. Девушка эта, например, напоминала пассажирам Наташу Королеву, но только напоминала. Потому что в ней ничего так не выпирало наружу, как в упомянутой поп-звезде.
В ее лице не было хохляцко-рыночного, а в фигуре — лишнего, довесочного. Во взгляде девушки отсутствовало это устоявшееся самодовольство, и вообще исполняла она свою ежеминутную жизненную роль гораздо тоньше, чем «дельфинья русалка».
Этой случайной ранней пташке не надо было колдовать над одеждой, чтобы скрыть одно, а показать другое. Она могла позволить себе пару раз махнуть расческой, едва взглянув на себя в зеркало, натянуть джинсы, кроссовки и легкий свитерок на голое тело. Но и на облачение в строгий вечерний наряд ей вряд ли требовалось больше времени. У пассажиров электрички она вызывала сначала чувство умиления, как маленькая пушистая кошечка, но со второго взгляда она уже западала в душу. А второй взгляд сильнее первого.
Вот и сейчас в электричке какой-то рыбак в брезенте и резине стал выбалтывать Ане секретные рыбные места. А когда она демонстративно раскрыла книгу «Паблик рилейшенз. Теория и практика», опечалился, как добрый молодец, и запел старинную песенку о том, как он одинок и никто его не понимает. Но Ане уже надо было выходить — она ехала со сложными пересадками, зависела от нескольких пригородных поездов, чтобы успеть на свой родной — двенадцатичасовой. Рыбак посмотрел Ане вслед, уже потянулся было за рюкзаком, но вспомнил, что под сиденьем еще и ящик, и складной спиннинг, и вообще… стукнул себя по коленке и остался сидеть. Только сказал соседке напротив:
— Вот, бабка, какая жизнь! Не клюет у меня ничего. Ведь так в лоб не скажешь же, что я самый лучший человек на свете? А?
— Конечно, — согласилась соседка. — Самый лучший и есть, если б не пил.
Аня уже бежала по шатким мосткам подземного перехода, где даже в великую сушь растекались широкие лужи. Очередная электричка закрывала двери со злорадным шипением прямо перед ее носиком, но из тамбура на Аню весело смотрел мужчина средних лет, и она поняла, что дверь подержат, а надо будет — и стоп-кран сорвут, словом, успеет она. Вот только придется теперь битый час выслушивать банальный мужской треп. Домой, скорее домой…
Вот показались развалины завода ЖБИ, значит, пора было выходить в тамбур. У платформы стоял товарняк, и пассажирам пришлось обходить длинный состав. Но этот обход был по дороге. Под веселую горку, по которой вниз скатывались куски разбитого асфальта, приходилось семенить. А там уже железнодорожный дом, где живут родители лучшей подруги Ритки, котельная, пекарня в здании старой бани, финская кирха и тихий тупичок, занавешенный черемухой и сиренью, где спрятался ветхий домик с двумя крылечками, на две семьи.
Вроде приехала из дачного поселка, а словно двумя ладошками хлопнула по ушам тишина. Нет такой тишины нигде больше на земле. Потому что тишина эта не торжественная, не грандиозная, не мертвая, а своя, домашняя, как сон задремавшей бабушки с мягким, объемным вязанием на коленях.
— Анька, зараза! Ты ли это?! А испугалась, подруга?! Значит, есть чего бояться!
Ритка и Валька, видимо, тоже с поезда, напали сзади, завизжали, закрутили, зацеловали.
— В одном поезде ехали и не знали. Вот бы поболтали! Надо же было созвониться! Давай свои контактные телефоны! Теперь не отвяжешься!
— А то не наболтаемся, — отбивалась Аня. — Посижу с родителями часик, а потом давайте, девчонки, встретимся, поболтаем.
— Не обманешь? Ты же теперь светская дама, говорят, почти миллионерша. А почему же тогда без охраны и не на бронированном «мерсе»? Ой, Анька, а ты, случайно, не того? В смысле, от мужа не ушла?
— Скажешь тоже, Ритуль! Миллионерша я, если только в монгольских тугриках, а так ничего особенного. Средненький класс. Соскучилась, села на поезд и приехала. Что, не могу себе позволить?
— Скромничаешь все. Можешь, Анька! И позволить себе можешь и просто — можешь! Молодчина какая!
— В общем, не прощаемся, вечерком забегайте ко мне, как раньше.
Отца она встретила на повороте к родному тупичку. Аня издалека, хотя была немного близорука, заприметила его худощавую, мешковато одетую фигуру. Он шел, заложив руки за спину, по-гусиному переваливаясь, о чем-то размышляя. За несколько метров он запрокинул голову, чтобы поздороваться со встречной энергичным кивком, не прерывая при этом своих раздумий. Аня точно так же запрокинула голову, будто пьющая птица, пародируя отца, и пошла к нему навстречу. Кивки их почти синхронны.
Алексей Иванович удивленно поднимает седые брови. Только сейчас Аня отмечает про себя, что отец почти никогда не смотрел ей в глаза, и вообще он не любит встречаться взглядом с чужими глазами. А сейчас вот посмотрел на нее, удивленный…
— Папка, старенький ты мой!
— О-о-о-о! — затянул Алексей Иванович долго, как бразильский футбольный комментатор при взятии ворот. — Анютины глазки! А я на твоей любимой грядке как раз анютины глазки посадил. Поливаю их регулярно, ухаживаю внимательно…
Отец заговорил, загудел ровно, как шмель, летающий вокруг цветка. Он стал обстоятельно и неторопливо, будто они с Аней собирались идти долго, а не каких-нибудь тридцать метров до дома, рассказывать о своем музее, об огороде, о футболе. Удивительно! Он не задал Ане ни одного вопроса: как она живет, как муж, как вообще дела? Странный он, все-таки, человек… Старенький, странненький!
Давно, когда отец работал еще учителем истории в районной школе-интернате, он стал создавать в поселке самодеятельный музей. Алексей Иванович считал, что неприметный в современной жизни поселок на самом деле лежит на пересечении исторических эпох.
На месте поселка, по его мнению, располагалась когда-то деревня чуди, а с другой стороны озера стояла рыбачья дача Владимирского князя Ярослава, отца Александра Невского. В финскую войну на клюквенных болотах здесь померзла и постреляна целая советская дивизия. Вот в Отечественную здесь все было относительно тихо. Временно располагался штаб полка в здании железнодорожной станции и госпиталь в финской кирхе. Боевых действий никаких не происходило. Разве что какой-то пьяный командир батальона хотел провезти на «виллисе» в расположение части девушек-лесорубов, но бдительный часовой не поднял шлагбаум. «Виллис» пошел на таран, сшиб шлагбаум, но свалился в кювет, немного помяв пьяного комбата. Вот и вся история…
Инициативой молодого учителя тогда заинтересовались. Приехала комиссия из райкома партии. Было принято решение об открытии краеведческого музея на базе самодеятельного. Отца назначили директором, под экспозицию музея отвели здание старой финской кирхи. Но Алексею Ивановичу рекомендовали поменьше углубляться в исторические слои, а сосредоточиться на Великой Отечественной. Черенки от чудских лопат и топоров, истлевшие буденовки и ржавые штыки зимней финской кампании с тех пор лежали в кладовке. Но зато на стенде музея была подробно представлена история часового Ивана Мерзлых, который не нарушил устав караульной службы. Были здесь отражены личности и того самого комбата, — на фотографии он был, разумеется, трезвым, — и девушек-лесорубов. Кто-то из участников тех событий или их родственников приезжал сюда, останавливался у Аниных родителей, пил водку и пел фронтовые песни до тех пор, пока мать Ани, Мария Петровна, молча не выставляла гостевые чемоданы на крыльцо.
Мария Петровна обладала тяжелым характером, хотя Аня на себе это не чувствовала. Ее мать баловала, а отца, что называется, ела поедом.
— Лешка, ты куда собрался? За каким тебя в огород понесло? Все уже полото-переполото! Надо? Стрелы тебе межоной надо! Растрепа! Что ты тут с молотком ходишь? Еще зашибешь кого-нибудь! Шел бы в огород, траву таскать! Все бурьяном заросло! Ты куда в ботинках?! Ты куда в тапках?! Проходимец!..
Что это за «стрела межоная»? Откуда она взялась? С фотографий на Аню смотрела Маша Гвардейцева — задорная девушка-хохотушка, секретарь комитета комсомола завода ЖБИ. Вот она на субботнике, а вот здесь — выступает с какой-то высокой трибуны, а это — какой-то комсомольский праздник, песни у костра, танцы, бег в мешках… А потом вдруг «стрела межоная», «проходимец», «оболтус»…
Отец на ее ругань и попреки тихо кивал, как крестьянская лошадка, бурчал себе что-то под нос и уходил в огород или на подсобное хозяйство, где вдоль железной дороги тянулись бесконечные картофельные грядки, а чаще всего запирался в свой музей…
— Дочурка моя! — раздался в небольшом, располовиненном на две семьи домике крик матери. Загремело перевернутое ведро, послышались ругательства в адрес всегда виноватого отца, а потом на крыльцо выскочила женщина с полными, румяными щеками и курносым носом, молодящаяся, но несколько провинциально, не по-городскому. — Дочурка… Худющая какая. Одни глазищи. Челку сделала, прямо как комсомолочка! Хорошенькая, но худая ты, Аня… Третий раз дай поцелую. Что это за мода такая по телевизору пошла — два раза чмокаться, не по-русски это. А ты-то, Лешка, куда прешься в ботинках? Уже земли натаскал!..
— Перестань, мама, я уберу, — вступилась за отца Аня.
— Ему только дай волю, кровопийцу, он везде наследит, чертов следопыт.
— Черный следопыт? — не поняла Аня.
— Ну, уж не красный, по крайней мере. Оборудует новый стенд сейчас о финской войне, на болота ходит, копает… Экспозицию о древних чухонцах уже сделал. Деревянные тапочки какие-то отыскал, ковырялку костяную, неизвестно где ковыряться, нашел. Финны тут даже приезжали, восхищались, фотографировался тут со старухами в клетчатых штанах. Ты бы попросил у них клетчатые штаны для музея своего, олух царя небесного! А? Будешь потом по болоту ползать, откапывать. В сарае все проводами оплел, хочет карту электрифицировать. Лучше бы на улице проводку починил! Выпрут его из музея, Аня, вот посмотришь. А на его место Катька Ешинова метит. Его, между прочим, ученица. Шатается сейчас по поселку без дела, ждет, когда его за финскую войну вытурят из директоров… Времена другие? Времена в России всегда одинаковые. Дураки только думают: что-то меняется. А у меня ничего, без изменений, дочурка. Завод мой родной видела, как подъезжала? Руины одни, только два корпуса остались. Месяца три назад стали там чай расфасовывать, «Принцессу Дури». Набрали людей, я тоже, как дура, пошла. Месяц поработала, и закрылась фасовка. То ли они СЭС взятку не дали, то ли еще чего… Денег так и не заплатили. Обещают, что откроются. Деньги тоже обещают. Ты садись, Анютка! Я буду тебя кормить, а ты мне все рассказывай, все-все и по три раза.
Аня говорила с набитым ртом, громко хрустела свежепросоленным огурчиком. Мария Петровна слушала, поддакивала и зорко следила, чтобы Алексей Иванович помалкивал. А то начнет городить огород тройным забором — не остановишь.
В дверь постучали.
— А вот в нашем музэе тоже… — начал поспешно Алексей Иванович, воспользовавшись паузой.
— Мам, пап, это девчонки за мной пришли. Я Ритку с Валькой на вокзале еще встретила. Я поболтаю немного… Не обидитесь? Я же не на один вечер приехала, еще наговоримся. А завтра, пап, с утра в музей твой сходим. Забыла! Йорик обещал помочь тебе с оформлением музея. Только сейчас он очень занят…
Три девицы в джинсах, топиках, с мобильными телефонами на шее сидели на старушечьей скамейке, которая к телевизионному «прайм-тайму» быстро пустела. Старушки смотрели сериалы под небогатый чай, а потом ложились спать, чтобы увидеть себя во сне Хуанитой, любимой девушкой Альберто.
— Что, вот так просто и познакомилась? — разочарованно протянула Валя.
— Так просто и познакомилась, — отвечала Аня. — Ничего романтичного. Понимаете, нужна была срочно публикация рецензии — контрольная работа по жанрам журналистики. Лева Великосельский уже тогда во все газеты был вхож. Он мне и подкинул идею. Иди, говорит, на выставку авангардистов, напиши что-нибудь в ироничном ключе, а я в «Калейдоскоп» пристрою. Вот и будет тебе рецензия. На выставке этой я чего только не видела! «Дом, выплевывающий жильцов», «Мона Лиза на унитазе», «Медитация на губной помаде», «Вспотевший лоб убийцы Троцкого», «Российские пожарные тушат горящего жирафа Сальвадора Дали»… Через полчаса беглого осмотра я поняла, что голова у меня становится квадратной, и если меня изобразит реалист, все равно получится портрет в стиле махрового кубизма.
— Кубизм — это когда весь мир в квадратиках? — уточнила Валя.
— Это когда небо в клеточку, — пояснила Ритка. — Потом будешь самообразовываться! Продолжай, Анютка.
— Решила довериться слепому случаю. Подошла к первым попавшимся картинам. Смотрю, миленькие такие пятнышки скачут по оранжевым волосикам, правда, сбоку что-то грязное вытекает, но в какие-то лепесточки превращается. Сразу видно, писал человек жизнерадостный, оптимист. Стала в блокнот записывать краткое описание этого безобразия…
Аня откровенно врала подругам. Дело не в том, что она стеснялась своей работы гардеробщицей. История ее любви с Иеронимом касалась только их двоих и не могла быть темой для девчоночьей болтовни. Это было святое. На выставке же этой она действительно была и даже писала о ней, но тогда они уже подали заявления в ЗАГС. Так что знакомство состоялось не с И. Лонгиным, а с его картинами.
— Рядом мужчина с бородкой встал, заглядывает мне в блокнот и говорит: «А это не кактус, порубленный ятаганом и политый кофейной гущей, это портрет мачехи художника». Я ему: «Мачеха, наверное, бедного мальчика замучила домашними работами? Издевается, бьет маленького художника?» «Что вы, — отвечает, — они почти ровесники…» «Все равно жаль мне этого И. Лонгина. Видите, какие у него печальные слоны маршируют в противогазах? А я сначала подумала, что он — оптимист. Вот на первой картине — какой веселый бульон и столько в нем зелени, укропа, петрушки!» «Нет, я не оптимист, — отвечает, — а это не бульон, а „Композиция № 18Б“». Тут я догадалась, что это и есть тот самый И. Лонгин. Удача какая! Можно тут же взять интервью у художника! Я его спрашиваю: «А это не ваша картина у нас в учебнике „Родная речь“ была — „Начальника политотдела армии Л. И. Брежнева выбрасывает за борт взрывной волной во время высадки десанта“?» «Нет, это мой отец — Василий Лонгин». Тут мне впору было очерк уже писать. Отец — придворный художник, сын — авангардист, мачеха — убийца Троцкого, глотательница кактусов или вроде того… Так и познакомились.
— Слушай, так ты, когда закончишь университет, будешь работать журналисткой? — спросила Валя. — В газете или даже на телевидении?
— Честно говоря, девчонки, — вздохнула Аня, — я уже этой болезнью переболела. Не нравится мне журналистика. Да и не получится из меня настоящей журналистки никогда. Как вам объяснить? Ну, не согласна я с такой формой познания действительности, когда требуется лезть к кому-то с дурацкими вопросами, стараться запихнуть живую жизнь в ограниченные рамки жанра и потребностей публики…
— Во завернула! — восхитилась Валя. — А говоришь — не получится журналистки. Уже получилась…
— Помолчи, Валька-дурочка! — прикрикнула на нее Ритка. — Ты бы еще про авангардную живопись поговорила! Дай хоть по делу человека спросить. Аня, а правда, что твой покойный свекор — миллионер?
— Правда.
— Так, значит, твой муж наследовал или унаследовал… Как правильно?.. Короче, получил богатое наследство?
— Получить-то получил, но еще не понятно что, — усмехнулась Лонгина.
— Счастливая Анька! — Ритка закивала головой, и Валька тоже, ей в такт. — Так у вас и дом, наверное, и квартира, и иномарка?
— Есть вроде. Не знаю только, насколько это мое. Да и надо ли оно мне? Вот что у меня точно есть в собственности, только мое и никого больше, так это картина Таможенника…
— Какого таможенника?
— Я сама сначала не поняла. Василий Иванович лично мне завещал одну картину. А Таможенник — это прозвище знаменитого французского художника Анри Руссо. Он таможенником когда-то работал, вот его так и прозвали. Странная такая картина. Экзотический лес с тропическими фруктами на ветвях. Обнаженная девушка заходит в лесное озеро, чтобы искупаться. А в воде отражается большая черная кошка. Называется картина — «Прыжок черной пантеры».
— Тоже авангард? — просила Валя, боязливо поглядывая на Ритку.
— Спроси что-нибудь полегче, — ответила Аня. — Хотя я немного почитала про него в справочнике. Раз уж он мне достался… Руссо рисовал в стиле «наивной» живописи.
— Наивной, — повторила Валя. — Что же тебе только одну картину завещал свекор?
— Одну-единственную.
— А может, она дорогая, картина эта?
— Думаю, квартиру в центре Питера на эти деньги купить можно. Но мне кажется, что он не поэтому ее мне завещал. Он, вообще, был странный человек. Разговаривал необычно, вел себя не так, как все. Мне кажется, что эту картину он мне не просто так завещал, а хотел меня предупредить, что ли?
— О чем предупредить? Чтобы ты не ходила купаться в джунглях? — засмеялась Ритка. — Какая жалость, а я думала, мы завтра с утречка на речку сбегаем. А, подруги? У нас, кажется, пантеры не водятся? В любом случае, мы тебя Анька так просто какой-нибудь драной кошке не отдадим. Аня, что с тобой, подруга?
— Да нет, ничего, это я так…
Ерунда какая-то. Акулина вспомнилась со своими странными словами. Черная кошка, желтый властелин, тихая вода… Не верить священнику или чему-то священному… Василий Иванович тоже предупреждает с того света. Сама, буквально на ходу, придумала это подругам, а поверила в свои слова только сейчас. Ведь черная пантера — и есть черная кошка? Чепуха какая-то! Акулина, наверняка имела в виду кошку, которая через дорогу перебегает. Обычная примета, суеверие. А тихая вода? Не купаться ей, что ли?..
— Ну, завтра? Первый луч солнца? Молочный туман? Бодрящая водичка? Не боишься, Анька? Заметано?
— Заметано…
Как будто замётным неводом, перегородили девчонки утреннюю речку визгом и смехом. Так, наверное, купались на зорьке и при татарах, и при Петре, и при военном коммунизме. Пока вода будет мокрая, так и будут лететь брызги от женских рук и ног множеством отражений этого прекрасного мира.
Речка бежала весело и резво, и не было нигде ни тихой воды, ни черной кошки, ни, тем более, желтого властелина. Может, это солнце — желтый властелин? Но оно только выходило из-за деревьев и было розовое, свое, родное, без всяких там властных амбиций. Жизнь без суеверий и глупостей, без зависти и обмана! Просто жизнь!..
Такими чувствами переполнялась Аня в это утро, отдуваясь и отплевываясь, ныряя с головой, но почему-то опасаясь брызг, которыми доставали ее девчонки. Когда над речкой прозвучала знакомая мелодия, она не сразу сообразила, что это проснулся ее мобильник. Подплывая к берегу и выбегая на непрогретую еще траву, Аня подумала, что звонок в бассейн — дело обычное, естественное, а вот сюда, на лесную речку — какое-то кощунство…
