В небольшой металлической коробочке, обтянутой черной кожей, лежало колечко с красивым зеленым камнем и такие же серьги.
      - Ой! - Таня чмокнула Женю в щеку, тут же нацепила на палец колечко - в самый раз! - повертела им перед носом, достала зеркальце и, глядясь в него, приложила к уху сережку.
      Женя не дарил ей дорогих подарков - пару раз преподнес цветы, вручил на день рождения огромную коробку шоколадных конфет, и все. Таня не упрекала его. Он и так слишком много на нее тратился - театры, рестораны, поездки, дорогие дефицитные продукты. И тем приятнее был этот неожиданный дар.
      - А камешек какой красивый! - восхищенно сказала она.
      - Изумруд, - констатировал он. - Под цвет твоих глаз.
      - Погоди, - недоуменно сказала она. - Я слышала, что изумруд - очень дорогой камень. Зачем же ты так?
      - Носи, - грустно сказал он. И замолчал, давая ей время хорошенько насладиться подарком.
      И вот она сложила гарнитур в коробочку, спрятала ее в сумку и вопросительно посмотрела на него.
      - Я хочу, чтобы у тебя осталась обо мне хорошая память, - сказал он.
      У Тани болезненно сжалось сердце.
      - Это мой прощальный подарок, - продолжал Женя. - Меня переводят в другой город. Насовсем.
      - А ты... - прошептали ее побелевшие губы, - ты не можешь... отказаться?..
      - Не могу. Это приказ.
      - Так ты военный?
      - Да. В некотором роде.
      Она посмотрела на него глазами подстреленной лани.
      - Поверь, если бы я... если бы я только мог...
      Он не договорил. Рот его дрогнул, изогнулся ломаной линией. Женя поспешно развернулся, выпрямился и быстро пошел прочь.
      Она с растерянным лицом смотрела в его прямую, удаляющуюся спину.
      Он ушел из ее жизни навсегда.
      Через неделю Нинка потащила Таню в консультацию.
      Еще через день Таня пошла в клинику и сделала аборт.
      V
      К двадцати одному году Ванечка окончательно стал фигурой трагикомической, одной из живых факультетских легенд. Тумановский, идейный лидер круга хайлайфистов, на самой нижней периферии которого болтался Ванечка, как-то окрестил его "лунным Пьеро", и кличка эта приклеилась прочно. Тумановский, как всегда, попал в точку - Ванечка действительно напоминал Пьеро, особенно в те дни, когда приходил на факультет со злого похмелья, мотался по коридорам с грустной, дрожащей улыбкой на бледном лице и, завидев кого-нибудь знакомого, безуспешно пытался сшибить копеек тридцать до стипендии. Однако в анналы филфака Ванечка попал вовсе не благодаря "литерболу" - в этом отношении до высшей лиги ему было далеко, как до Кейптауна. Никому бы не пришло в голову поставить его в один ряд с такими заслуженными "мастерами, как, например, Боцман Шура, который всего лишь раз явился на факультет трезвым, дошел до площадки второго этажа - и тут же покатился назад в белогорячечной коме, пересчитав костями все ступеньки знаменитой филфаковской лестницы.
      Нет, не Бахус принес Ванечке его горькую славу, но Амур. Влюблялся Ванечка примерно раз в два месяца - влюблялся люто, до корчей и обмороков, мучительно, безнадежно и безответно... Вообще-то, Ванечка был неглуп, воспитан, довольно хорош собой и по всем статьям не был обречен постоянно нарываться на роковое отсутствие взаимности. Более того, многие девочки на него исподволь заглядывались. Но Ванечка этих взглядов не замечал - горячее, слепое сердце тянуло его в сторону и вверх... к недосягаемым сияющим вершинам...
      Предметом Ванечкиной любви неизменно становились самые-самые красивые, избалованные мужским вниманием. Светлоокая эстонка Тайми, высокая, тоненькая и гибкая, как тростиночка. Оля Нот-кина, похожая на Мэрилин Монро. Пылкая Карина Амирджанян, секретарь комсомольской организации курса... После нескольких дней одиноких терзаний Ванечка решался наконец открыть свои чувства. Как правило, объяснение проходило в самых неудобных местах - в аудитории, в буфете, в общественном транспорте. Увлекшись и не замечая присутствия посторонних, Ванечка мог бухнуться на колени, разрыдаться, начать целовать руки, край платья, туфельки. Девушки, поставленные в идиотское положение, немедленно прекращали с ним всякое знакомство.
      (Кое-кто использовал это обстоятельство в своих интересах. Например, когда разговор с Кариной о комсомольских делах приобретал неприятную для собеседника тональность, тот мог сказать: "Кстати, я в буфете встретил Ларина. Он сказал, что допьет кофе и заглянет сюда". Карина менялась в лице и пулей вылетала из кабинета. Неприятная беседа откладывалась на неопределенный срок. Или какой-нибудь факультетский донжуан, пресытившийся обществом роскошной, но тупой, как бревно, Оли, в ответ на ее упреки говорил: "Ну что ты, я тебя вовсе не избегаю. Поехали завтра на пикничок. Ванечка Ларин звал...")
      Так было в тех случаях, когда предметами Ванечкиной страсти становились красавицы, знакомые по учебе или через общих приятелей. Самостоятельно знакомиться Ванечка не умел. Стрелы безжалостного Амура поражали его в библиотеке, в метро, на улице, один раз даже в пивной. Ванечка отворачивался, вставал, уходил, и небесные черты прекрасной незнакомки запечатлевались в раненом сердце навек - до следующей стрелы.
      Страдания Ванечки были неописуемы. И хоть как-то облегчить их могло одно-единственное средство: Ванечка впадал в запой.
      На факультете он не завел себе друзей. Так, поверхностные приятели, эпизодические собутыльники. С одноклассниками-"мушкетерами" он теперь почти не встречался: Ник Захаржевский учился в Москве; Ленька Рафалович - в Петергофе на казарменном положении; Поль, закончивший университет, то мотался по экспедициям, то безвылазно сидел в своем институте. Ближе всех была Елка, которая поступила-таки в свою "Тряпку", но вне мушкетерского круга особого предмета для общения у нее с Ванечкой не было. Всех друзей студенческих лет Ванечка обрел в КЛЮВе.
      Даже самые активные члены КЛЮВа (Клуба Любителей Выпить) затруднились бы объяснить, что это, собственно, такое. Альтернативная молодежная организация? Клуб по интересам? Тайное общество? Едва ли. Никакого фиксированного членства, никакой организационной основы, никакого правления, взносов, списков, устава, ритуалы зыбки и изменчивы. Первичные ячейки могли возникать в любом питейном заведении города, а то и просто у пивного ларька - и самораспускаться после второго стакана или кружки. Собрания проводились где угодно и когда угодно, в любом составе - был бы продукт. Имелся, конечно, пароль, по которому клювисты могли с ходу опознать друг друга - нужно было подмигнуть и сказать: "Рюмочка не повредит!" Если человек отвечал: "И вторая не повредит!" - значит, свой. Но этим паролем почти никогда не пользовались: опытные клювисты распознавали друг друга без всяких слов. Бытовало среди них и собственное обращение к соратнику "портвайнгеноссе". Кто-то даже наладил производство фирменных значков самодельные белые с черным "пуговицы" с изображением рюмки и девизом: "Будем пить, как папа!" Но значки эти были лишь у немногих, притом среди этих немногих большинство никакого отношения к КЛЮВу не имело.
      В основе КЛЮВа лежали рефлексы и самоощущение. Сложились по-своему очень четкая иерархия, кодекс чести и правила поведения. Об этих вещах не говорилось никогда, но каждый клювист знал, что есть общегородской штаб движения знаменитый "Сайгон" на углу Невского и Владимирского, - и что это единственное в городе место, где пить спиртное западло, хотя являться туда можно бухим в хлам. Всякий, кто пьет в "Сайгоне", - заведомый чужак. Исключение делалось лишь для одного человека - заседающего в "Сайгоне" председателя движения, профессионального алконавта, похожего на еврея-старьевщика сына известнейшего кинорежиссера. Председатель никогда ни о чем не просил, но налить ему стакан было для каждого клювиста делом чести, а уж если удавалось снять председателя с места и напиться с ним в усмерть в любой точке города - от общественного сортира возле "Жигулей" до ресторана гостиницы "Астория" - это составляло поступок героический, мгновенно поднимавший на следующую ступеньку в сложной иерархии КЛЮВа. В каждом районе существовал свой штаб, как правило, в одном из пивбаров, и свой председатель, имевший особые отношения с администрацией. В обмен на угощение районный председатель обеспечивал клювистам беспрепятственный проход в заведение - как изначальный, так и после командировки в ближайший магазин, - чистые стаканы, закуски, не подававшиеся другим посетителям.
      Женщин в КЛЮВе не было. Лишь считанные единицы абсолютно лояльных, проверенных и функционально незаменимых особ женского пола - продавщицы, буфетчицы, официантки - принимались в почетные члены. В Ванечкиной ячейке такой "почетной" была Ангелина - буфетчица из "академички".
      Но главное - стать клювистом невозможно, им надо родиться. Этого вообще не объяснишь словами, и даже собственно алкоголь здесь ни при чем. Можно выпить три цистерны - и ни на полшага не приблизиться к сущности клювизма. (Яркий пример - тот же Боцман Шура). А можно раз в полгода принимать кружечку пивка и быть братком настоящим.
      В этом содружестве Ванечка обрел двух близких друзей. Один из них - его одногодок, студент-биолог Андрей Житник (не Андрюша и не Андрюха, а только Андрей). Насмешливый, чуть циничный, немного похожий на Ника Захаржев-ского, Андрей был мастером экспромта, классным тамадой, автором своеобразных песен, которые сам же и исполнял, аккомпанируя себе на гитаре. Он владел только тремя аккордами, но так виртуозно, что бедности гармонии никто не замечал. В основном это были шуточные, юмористические песенки, ироничные полу пародии на Вертинского, Высоцкого, Окуджаву. Иногда встречалась и лирика, но лирика специальная, сугубо житниковская.
      Одну из таких "лирических" песен, которую, по словам Андрея, он сочинил еще в восьмом классе, Ванечка любил особенно:
      Мы опять напились, как последние (пауза) дяди,
      Заливая тоску непонятно о чем,
      А теперь не шуми, помолчи Бога ради,
      Лучше так посидим, и тихонько споем.
      Нас любили по пьянке, мы, кажется, тоже
      У кого-то бывали в смертельном плену;
      Жрали водку из горла и били по рожам,
      Не просились на стройку и на целину.
      А куда же нам мчаться, героям на смену,
      Днепрогэсами путь преграждая воде?
      Здесь романтика тоже - в облупленных стенах,
      Да в бутылке пустой, да в осеннем дожде...
      Мы еще посидим, и покурим немножко,
      Пусть тихонько трамваи звенят за углом,
      Нам тепло на парадной, на грязном окошке,
      Между дверью входной и помойным ведром...
      Так давай же, братишка, пошарь по карманам,
      Да бутылки сдадим, да полтинник сшибем...
      Да ведь с нашим здоровьем по "фаусту" на нос
      Где-нибудь, как-нибудь мы всегда наскребем!
      Отношения у Ванечки с Андреем были специфические, которые всякий не-клювист истолковывал сугубо превратно. Андрей едко и метко вышучивал каждое Ванечкино слово и жест, сочинял и рассказывал уморительные истории и якобы народные легенды, в которых Ванечка, под вымышленным, но очень прозрачным именем, неизменно фигурировал в самой дурацкой роли. Когда они садились перекинуться в картишки, Андрей говорил:
      - Если я выиграю - дам тебе щелбана в нос.
      - А если проиграешь?
      - Тогда тебе Барон даст щелбана.
      И Ванечка соглашался, причем его самолюбие, в целом чрезвычайно болезненное, не страдало нисколько. Шуточки Андрея никогда не касались тем, действительно серьезных для Ванечки - его текущей влюбленности, его литературных опытов. С последними он всегда обращался к Андрею и знал, что может рассчитывать на квалифицированную и серьезную оценку, дельный совет, доброе слово. Он знал, что если нужно, Андрей снимет с себя последнюю рубашку и с какой-нибудь очередной шуточкой запросто отдаст ее Ванечке.
      Напротив, второй Ванечкин друг держался с ним на редкость почтительно, витиевато-вежливо, называя его исключительно на "вы" и по имени-отчеству или "господин Ларин". Впрочем, так он вел себя со всеми. Этого невысокого лысеющего брюнета лет тридцати с лицом оперного Мефистофеля и манерами офицера царской армии звали Эрик Вильгельмович Остен-Ферстен. Представлялся он так:
      - Барон Остен-Ферстен. - Легкий и быстрый кивок. - Эротический техник.
      Последнее имело два смысла. Во-первых, Барон работал в какой-то конторе возле Смольного, обслуживая множительный аппарат "Эра". Во-вторых, при всей своей плюгавости и своеобразном гардеробе - Барон одевался как одноименный персонаж известной драмы Горького "На дне" - он пользовался успехом у самых сногсшибательных женщин бальзаковского возраста, меняя их приблизительно раз в месяц. Должно быть, и впрямь эротический техник. Впрочем, об этой стороне своей жизни он среди друзей не распространялся, никогда не знакомил клювистов со своими дамами - и наоборот.
      Появление Барона в пивной или "академичке" неизменно вызывало оживление он никогда не забывал принести с собой пару-тройку свеженьких анекдотов и четыреста граммов гидролизного спирта в "банке темного стекла". Выпив бутылочку-другую пивка, Барон говорил:
      - Господа, предлагаю забелить!
      И плескал по чуть-чуть спирта в протянутые стаканы с пивом или кофе.
      Барон знал потрясающее множество карточных игр. Иногда он приглашал Андрея и Ванечку в свои апартаменты - комнатушку в коммуналке на Литейном. Он раскладывал антикварный ломберный столик - единственный аристократический предмет в этой совершенно демократической обители - и обучал их покеру и преферансу или показывал, как играют в канасту, джин-рамми, деберц. С ними он никогда не играл на деньги.
      Только в этом кругу Ванечке было тепло и спокойно. Он гордился, что у него появились такие интересные друзья.
      Последнее студенческое лето перед пятым курсом Ванечка почти безвылазно проторчал в городе. Не пил, не влюблялся, не сочинял стихи и рассказы. Он зубрил - иногда под строгим присмотром матери, реже отца, иногда самостоятельно. Причем зубрил не что-нибудь, а политэкономию социализма. Причем не какие-нибудь там учебники или конспекты, и даже не бородатых классиков - все это было им вызубрено уже давно, - а все постановления партии и правительства по экономическим вопросам. И не только постановления, но и материалы бесконечных съездов и пленумов. И не только съездов и пленумов, но и всяческих отраслевых совещаний, конференций, международных симпозиумов и прочая, и прочая, и прочая.
      Такую веселенькую жизнь ему устроила доцент Чучелло ("Ударение на втором слоге, пожалуйста"), хрупкая и миловидная садистка вряд ли старше тридцати пяти. Купившись на ее мягкую интеллигентную манеру ведения занятий, совсем не характерную для университетских "богословов", и на ту феерическую легкость, с которой он получил у нее зачет в зимнюю сессию, Ванечка совсем забил на ее занятия, предпочитая пивко и умные беседы в компании клювистов и случайных собутыльников. Перед экзаменом он почитал учебник, нарисовал "шпоры" и отправился, уповая на удачу, снисходительность мадам Чучелло и на лежащих во внутреннем кармане "медведей" (так студенты называли особый вид шпаргалок листки с ответами, которые в подходящий момент извлекали из укромного местечка и подменяли ими листочки, на которых полагалось записывать план ответа)... В общем, первый завал был по делу, и Ванечка нисколько не обиделся. Он стал готовиться всерьез, набрал у отличников конспектов, подучил классиков и на вторую попытку пришел вполне прилично подготовленный... Она срезала его на партийных постановлениях. Выклянчив в деканате направление на повторную пересдачу, Ванечка засел в читальном зале с тетрадью, обложившись газетками и брошюрками, и остервенело кинулся в пучину вдохновенной канцелярщины. Он впервые в жизни вчитывался в партийные документы, которые вызывали в нем чувства, не похожие ни на что. С такими текстами он не сталкивался никогда.
      На переэкзаменовку он пришел наэлектризованным. Штампованные цитаты вылетали из него шипящими голубыми искрами. Чучелло срезала его на материалах совещания СЭВ, о котором он и слышал-то в первый раз...
      Марина Александровна притащила сыну с работы ворох всяких материалов и организовала звоночек из обкома в ректорат и на кафедру Чучелло. Все бесполезно. На свидания к Чучелло на спецсамолете летал пожилой любовник из Москвы, первый помощник Суслова - и плевать она хотела на обком, не говоря уж о ректорате! Марина Александровна всплакнула и привезла домой целый багажник литературы.
      Четвертая попытка обернулась ужасом нечеловеческим... Мадам Чучелло, пребывающая уже в отпуске, назначила Ванечке явиться к ней на дачу туда-то и туда-то. Стояла невыносимая жара. Потного, очумевшего Ванечку Чучелло приняла, лежа в гамаке в чрезвычайно откровенном бикини, обмахиваясь веером и Потягивая через соломинку что-то прохладное. Ванечка стоял перед нею на самом солнцепеке и что-то такое плел, ничего не соображая. Дав ему выговориться, Чучелло томно посмотрела на него и сказала:
      - Ах, как печет! Будьте любезны, возьмите, пожалуйста, на веранде тюбик с кремом и принесите сюда.
      Ванечка на негнущихся ногах пошел на веранду. Когда он принес крем, мадам перевернулась на живот и расстегнула пуговицы на лифчике.
      - Если вас не затруднит, потрите, мне, пожалуйста, спинку. Я так боюсь обгореть.
      Вконец охреневший Ванечка стал мазать ей спину кремом.
      - Ах, посильнее, прошу вас, - пристанывала Чучелло. - Втирайте, втирайте!
      В его голове хаотично металось нечто, что и мыслями-то не назвать: "Чего она добивается?.. Если - этого, да... и я - да... то она как завизжит!.. Выскочит какой-нибудь муж... специально припрятанный... От такой суки дождешься..."
      Он опустил руки и отошел.
      Она застегнула лифчик и села. Взгляд ее был отрешенным, холодным.
      - Дополнительный вопрос, - сказала она. - Как формулируются принципы хозяйственного природопользования в природоохранном законодательстве?
      Ванечка застонал и пошатнулся.
      - Вам плохо? - спросила Чучелло.
      - Нет! - завопил Ванечка. - Мне хорошо! Очень хорошо!
      И бросился бежать.
      Доцент Чучелло проводила его презрительным взглядом.
      Марина Александровна, получившая на конец августа - начало сентября две путевки в хороший дом отдыха (плохих в их учреждении не предлагали), отправила мужа одного и осталась дожидаться финала политэкономической драмы сына.
      Двадцать девятого августа, когда до того, как фамилия "Ларин" должна была из списка представленных к отчислению перекочевать в список отчисленных, оставался один день, Ванечка отловил Чучелло в университетском коридоре.
      - Изабелла Аскольдовна, - сказал он, глядя себе под ноги, - я...
      Она молча взяла из его дрожащих рук зачетку и направление и унесла их в кабинет. Через две минуты она вышла, отдала Ванечке закрытую зачетку, из которой торчал хвостик сложенного пополам направления, и гордо удалилась.
      Ванечка с замиранием сердца раскрыл зачетку.
      Напротив записи "политэкономия социализма" стояло каллиграфическое "отлично" и узорчатая подпись Чучелло...
      Ванечка полетел домой, не чуя под собою ног. На радостях Марина Александровна подарила сыну пятьдесят рублей и съездила на работу за огромным шоколадным тортом и даже бутылкой французского шампанского. По дороге в буфет она забежала к Лидочке и заказала билет до Симферополя на завтра. В тот же вечер курьер привез билет на дом - у нее на службе о сотрудниках заботились.
      Праздновали они у него в комнате - в кухне еще не просохла краска, к тому же от ее запаха у Марины Александровны кружилась голова. А в гостиной все вообще было вверх дном. Экстренный частичный ремонт еще не закончился.
      В таком ремонте был виноват растяпа верхний сосед. Остался летом на холостом положении, накопил грязного белья, потом спохватился, стал набирать воду в стиральную машину, да и забыл. Лариным залило ванную, большую часть прихожей и угол гостиной. Марина Александровна, дама, не терпящая беспорядка, строго с ним поговорила. Сосед долго извинялся, расшаркивался, а потом сбегал на стройку - у них прямо во дворе заканчивали новый корпус Нахимовского училища - и привел оттуда двух девок, Нинку и Нельку. Девки все осмотрели, прикинули, назвали цену. Цена была аховая - учитывая, что весь материал, естественно, "цельнотянутый", - и Марина Александровна еще поторговалась бы, но сосед, вызвавшийся оплатить ремонт, тут же согласился. Ученые - у них денег немерено. Потом еще Нинка, которая помоложе и побойчее, раскрутила Марину Александровну на кухню; та и впрямь немного подзакоптилась и требовала освежения.
      Девки работали быстро, сноровисто, приходили трезвые. Одно плохо - за работой то и дело принимались дурными голосами орать матерные частушки, для настроения. Когда Ванечка или Марина Александровна были дома по отдельности, они мастериц не одергивали, и даже с интересом слушали, но когда вместе, Марина Александровна тут же это дело пресекала:
      - Девочки, вы бы постыдились. Ребенок в доме. Девки хмыкали и переходили на пение вполголоса.
      В других отношениях Марина Александровна за нравственность сына была спокойна. Она знала, что среди всей этой лимитной шушеры есть масса охотниц за постоянной пропиской, готовых ради этого на все, но эти грубые, мужиковатые хабалки не имели ни малейшего шанса охмурить ее чадо: Ванечкины вкусы она изучила во всех мелочах.
      Пристрастие сына к Бахусу больше беспокоило Марину Александровну - как он тут будет без ее присмотра? Но он все лето вел себя безукоризненно, и Марина Александровна успокоилась и на этот счет.
      Перед отъездом она сложила в шкатулку все драгоценности, которые не брала с собой, заперла на ключик и положила в спальню, в просторное трюмо. Туда же поместила столовое серебро, дорогой хрусталь, перенесенный из гостиной еще до начала ремонта. Трюмо она тоже заперла и оба ключа спрятала в укромное, только ей одной ведомое местечко.
      - Так, сынок, - сказала она, еще раз повторив .все увещевания и наставления, которые накануне вечером обрушила на него. - Оставляю тебе двести тридцать рублей на питание и с малярами расплатиться. Спрячь их хорошенько и смотри, расходуй экономно. Восемьдесят отдашь Нинке, остальное они уже получили, а начнет еще выпрашивать - не давай, прояви твердость... Питайся регулярно, компаний в дом не води...
      Пока мать не пошла по третьему кругу, Ванечка поспешно сказал:
      - Да, ладно, ма. Я все понял - чай, не впервые замужем.
      - Скажи, какой взрослый! - улыбнулась Марина Александровна. - Чтоб у меня тут без художеств! Приеду - накажу.
      Она обняла сына.
      Проводив мать до аэропорта и возвратившись домой, Ванечка первым делом позвонил Андрею Житнику, который должен был вернуться из стройотряда.
      - Нет, старичок, сегодня не могу, - сказал Житник, когда Ванечка пригласил его к себе отметить встречу, свободу, наконец-то сданный экзамен и вообще. Воссоединение семьи, святое, понимаешь, дело. Папа плачет, мама плачет и вокруг сыночка скачет... Жаждут пообщаться после двухмесячной разлуки. Давай-ка завтра подруливай к "Жигулям" прямо к открытию. Подзарядим батареи - и к тебе. А сегодня никак не могу. Может, Барону позвонишь?
      У Барона ответили, что Эрика Вильгельмовича нет и неизвестно, когда будет. Ванечка спустился в гастроном и купил бутылочку "Киндзмараули" - в такой радостный день надираться не хотелось.
      Утром его разбудил звонок в дверь. Он спросонок помчался открывать прямо в трусах, без очков.
      - Здорово, кавалер! - оглушительно гаркнула Нинка. - Мы сегодня пораньше, заканчивать будем...
      Ванечка махнул рукой - валяйте, мол - и поспешил к себе. Неудобно все-таки в одних трусах. Какие-никакие, а все же женщины.
      Он подремал еще немного, потом встал, влез в халат, ополоснул лицо в кухне, наскоро позавтракал кофе с бутербродом, переоделся и направился к выходу.
      Когда он зашнуровывал ботинки, в прихожую высунулась Нинка.
      - Далеко ль собрался, кавалер?
      Ванечка с удивлением посмотрел на нее.
      - Нет. А что?
      - Нам еще часика на три осталось. Потом надо тебе работу принять, рассчитаться честь по чести...
      Ванечка отмахнулся.
      - Да ладно. Я ненадолго.
      У "Жигулей" он был ровно в одиннадцать, к самому открытию. Огромная толпа штурмовала двери. Что поделать, на весь большой город было тогда всего четыре пивных учреждения, где подавали не разбавленную мыльной водичкой ослиную мочу в кружках, а относительно сносный бутылочный продукт: "Жигули" на Владимирском, так называемый "Маячок" на углу Невского и Маяковской, "Медведь" на Потемкинской и еще одно заведение в стиле "нэп" на Староневском. Именно в эти точки съезжались серьезные любители со всего Ленинграда, и об-служиться по-быстрому можно было лишь при особо удачном стечении обстоятельств. Сегодня таких обстоятельств не намечалось - в толпе ни одной знакомой рожи; вместо старичка-швейцара, почетного клювиста, прозванного "Алексеем Николаевичем" за очевидное сходство с Косыгиным, торчит какой-то новый, молодой; выражение лиц у публики самое деловое - с такими на халяву не проскочишь.
      Ванечка скромно вдвинулся в хвост очереди и начал тихо маяться. Минут через десять подошел Андрей, и стало полегче. За разговорами незаметно пролетело еще с полчаса. За это время очередь не продвинулась ни на одного человека - прорвавшиеся внутрь счастливцы явно не спешили расстаться со взятыми с бою местами. Андрей печально оглядел толпу и, позевывая, сказал:
      - Что-то мне здесь не климатит. Торчим, как забытая клизма. Невдохновенно. Нет, понимаешь, окрыленности, романтизьму маловато. Ну проявим мы с тобой, душа Тряпичкин, стойкость, дождемся своего часу - так уж до самого закрытия не выйдем, жалко будет. Ну нажремся пива пенного, ну, станет рожа опупенная - и только? А ведь ты только оглянись вокруг - последнее летнее солнышко, птички там всякие и прочие отправления природы... Романтизьму душа требует... Короче, слушай диспозицию, портвайнгеноссе: сейчас мы - через магазин, естественно, - с полным боекомплектом выруливаем к тебе. Там мы легонько подзагружаемся чем-нибудь красненьким и прохладненьким, складируем запас и в самой что ни на есть боевой кондиции совершаем перелет в ЦПКиО, где и спикируем на двух подходящих телок...
      - Да, но...
      - Знаю-знаю, бабсклей - не лучший твой вид спорта. Успокойся, душа Тряпичкин, сегодня я угощаю. А ты будешь смотреть и молча учиться.
      - Я... - воодушевленно начал Ванечка.
      - А глазенки-то загорелись... Слушай дальше. После предварительной обработки возвращаемся с трофеями на базу и приступаем к работе по полной схеме. Идет?
      - Идет! - убежденно согласился Ванечка.
      - Переговоры прошли в духе полного взаимопонимания, - констатировал Житник. - Для начала сделаем небольшой крюк и отметимся чем-нибудь благородным, вроде мадеры. Чисто символически, грамм по триста, дабы не ломать установленную прогрессию...
      В благородной распивочной рядом с Домом актера мадера в наличии имелась. Неспешно допив стаканчик, Ванечка прищурился и сказал:
      - Знаешь, портвайнгеноссе, у меня, кажется, появилась мысль...
      - Не может быть! - Брови Житника изумленно взметнулись. - У тебя - и вдруг мысль!
      - Погоди, не сбивай... Понимаешь, флэт надолго пустой, денег как грязи, особо важных дел не маячит - хочется воспользоваться ситуацией по максимуму... Чтобы, значит, и кайфец пролонгировать, и "романтизьму" твоего по полной, - но чтобы красиво, не опускаясь до вульгарной пьянки... Ну, ты понимаешь...
      - Угу, - одобрительно заметил Житник. - Высококультурное мероприятие деньков на десять. В таком деле главное - создать интимный круг. Чтоб лишние пиплы на хвост не садились, схему не ломали и хату не хезали... Ты, я, Барон... пара-тройка мочалок, естественно... Другие кандидатуры есть?
      - Нет, - твердо сказал Ванечка.
      - Тогда предлагаю по второму стакану не брать, а сразу по коням... План закон, и его выполнение - дело чести каждого советского человека. Согласен? Тогда вперед.
      Они двинулись по Невскому, потом свернули на Литейный и шли пешком до самого Финляндского, откуда до Ванечкиного дома оставалось всего четыре остановки. Для полноты ощущений они заходили в каждый соответствующий магазин и брали по одному экземпляру продукта. В итоге набралось пузырей двенадцать, от "Абрау-Дюрсо" до "Белого аиста". Хорошо, что у обоих были при себе сумки...
      И только поднимаясь на лифте, Ванечка сообразил, что, спеша на встречу, оставил дома ключи. Он чуть было не взвыл, но тут же хлопнул себя рукой по лбу: в доме ж еще работают эти бабцы, про которых он забыл начисто, они и откроют. Пронесло! Андрей удивленно смотрел на стремительный "ряд волшебных изменений чудного лица" приятеля.
      Доехав до шестого, Ванечка выскочил из лифта, подбежал к своим дверям, позвонил, нетерпеливо переступил с ноги на ногу, позвонил еще раз.
      Дверь отворилась. Ванечка занес ногу, поднял глаза... И остолбенел, даже не сразу опустив поднятую ногу.
      VI
      В это утро у Нинки возникла небольшая проблема. Всю неделю они с Нелькой гнали простенькую, но выгодную халтуру в одной довольно богатой квартире совсем рядом с их нынешней площадкой.
      И сегодня им обязательно надо было закончить и окончательно рассчитаться с хозяевами - на завтра Нинка наметила справлять день рождения, пригласила пару интересных мужичков, а денег на угощение не хватало и занять было не у кого до получки осталось три дня. Нинка проснулась раненько и пошла расталкивать Нельку. Та лежала горячая, как печка, и только постанывала.
      - Нелька, ты че, заболела, что ли?
      - А-хррр, - сипела Нелька в ответ. Нинка подняла Нельку за плечи и развернула лицом к окошку.
      - Горло показывай!
      Зев у Нельки был красный, в белых пятнах.
      Нинка быстренько скормила Нельке аспиринину, кипятком из чайника развела йоду с содой, добавила в чашку соли и холодной воды и заставила Нельку прополоскать горло. Мороженым обожралась, дура копченая, ангину подцепила.
      Конечно, Нинка могла бы закончить халтуру и одна. Но тогда пришлось бы корячиться допоздна. А завтра предстояло еще по магазинам пробежаться, у плиты повертеться - тем более, все одной придется, Нелька-то теперь не помощница. При таком раскладе Нинку сморит с первого стакана, и ее праздник станет чужим праздником.
      Нинка вышла в коридор и постучалась в дверь "кельи". Девчонки как раз завтракали. Нинка подсела к ним, рассказала про свое затруднение и предложила такой вариант: кто поможет - за полдня работы червонец.