Русский проект - Черный ворон (Черный ворон - 1)

      - Ох, дура! - Анна Давыдовна сокрушенно вздохнула. - Так слова мои поняла, будто такой же между ними брак, как у тебя с отбайлом твоим? Их союз - как союз тьмы и света, низа и верха, зимы и лета красного. Одно другому противолежит, да одно без другого не бывает... Врагу ты, дочка, девочку отдала.
      Ада опустилась на табуретку и заплакала еще сильнее.
      - Это я не доглядела, старая кикимора, - сказала Анна Давыдовна. - Теперь уже мало что можно поправить.
      - Она... она умрет?
      - Она-то? Всех переживет, кто сейчас есть на земле.
      - Что же тогда? Несчастья, болезни?
      - У нее или от нее? - спросила Анна Давыдовна таким тоном, что и ответа не требовалось. - Тебе когда в следующий раз кормить?
      - Через три часа... два с половиной.
      - Сейчас пойдешь со мной. Я тебе дам порошку одного, почитаю... Ты поспишь, а потом пойдешь к ней.
      - А порошок - это обязательно надо?
      - Обязательно... Как покормишь, принесешь ко мне. Я до утра с ней одна побуду.
      - Передачу давать? - с надеждой спросила Ада.
      Мать печально усмехнулась.
      - Какую передачу? Она свою передачу еще до зачатия получила... У врага ее буду отторговывать, у Рогатого... Надежды мало, но хоть мелочь какую отвоюю, и то хорошо... Иди за мной.
      Ада проснулась в детской на диване. Рядом, в огороженной деревянной кроватке, спала девочка. Личико ее было таким безмятежным, что Аде тут же вспомнился вчерашний разговор. "Не верю. Или... или у мамы получилось?"
      Запахнув халат, она выбежала в коридор и открыла дверь в комнату матери. Та сидела в кресле погруженная в глубокие раздумья. Аде показалось, что мать постарела за эту ночь лет на двадцать.
      - А, это ты, - глухо сказала Анна Давыдовна. - Садись. Ада робко села.
      - Что пришла? - не оборачиваясь, спросила мать.
      - Как... как все было?
      - Было? - Мать повернула к ней лицо, и Ада невольно зажмурилась - до того страшным было это лицо. - Знать тебе этого не надо.
      - Но скажи хоть - отторговала?
      - Ее уже не отторгуешь. Но детей, внуков ее - да, отторговала.
      - И что же будет теперь? - упавшим голосом спросила Ада.
      - Будет то, что будет. Она... у нее своя судьба, свой владыка. Главное тебе - не мешаться. Исправить ничего не сможешь, только вконец испортишь. Матерью будь покладистой, своей воли не навязывай, она другой волей жить будет, поумней твоей. Что попросит - дай, потому что просить она будет только того, что нужно ей, не из каприза или прихоти, и, если не дашь, сама возьмет. Тогда всем хуже будет. Не брани ее - не она виновата. Против себя не настраивай - не ее настроишь. Это ты запомни, запомни хорошенько. Я помогу. А вот про то, кому дочка твоя посвященная, ты забудешь. Это тоже я помогу. А потом уеду.
      - Нет! - воскликнула Ада.
      - Уеду. Нельзя мне здесь больше оставаться. Ее видеть нельзя. Ада заплакала.
      - Мама, мамочка! Что же с нами-то будет?
      - Разное будет. Ты жить будешь беззаботно, весело, молодой останешься до глубокой старости, человека встретишь, во всем тебе подходящего, но мужа не бросишь, не захочешь.
      - А он, Сева?
      - А, твой-то, отбайло? Долгая жизнь и у него будет, но болезная, невеселая. Тело сохранит, а ум потеряет. Семью сохранит, а дом потеряет. Чины, звания сохранит, а дело жизни потеряет.
      - Никитушка?
      - Никитушке счастье будет обманчивое, отравленное. Печалью главной отравленное...
      - Какой печалью?
      - Что мужчиной родился - Ада вздохнула.
      - А она?
      - Про нее говорила уже. Своя у нее дорога.
      - И ничего-ничего уже не сделать? Мать наклонилась к ее уху и зашептала:
      - Есть путь. Только негоже мне, потомственной викке, и говорить-то про это. Ада напряглась.
      - Ты, как я уеду, можешь ее в церковь отнести, окрестить. После того она долго болеть будет, страшно, на всю жизнь калекой останется. И жизнь будет у нее недолгая, тяжелая. Но Рогатый власть над ней потеряет. Только непременно ты сама должна в церковь отнести, добровольно. Если Клава тайком окрестит - ничего не изменится.
      - Ой, мама... Страшно как! Болезнь, уродство, ранняя смерть... А если не окрещу?
      - Благодетель ее своими заботами не оставит. Все у нее будет, к чему человек стремится, и в изобилии. Ум, здоровье, красота, сила. Удача небывалая будет... Только решать сейчас надо. Потому что какое решение ни выберешь, про то что было и второе, забыть придется. А это можно, только пока я здесь.
      - Дай папиросочку!
      Ада курила, смотрела в окно, барабанила пальцами по подоконнику.
      - Нет, - решительно сказала она. - Не будем крестить.
      Вечером Захаржевские узнали, что, привезя их из клиники домой и возвращаясь в гараж, Боря Руль не справился с управлением, выскочил на встречную полосу и столкнулся с грузовиком. Руль погиб на месте, ЗИМ превратился в груду железа, а водитель грузовика лежит в больнице в глубоком шоке.
      - Ужас какой! - прошептала Ада, округлив глаза. - А если бы это было, когда мы там ехали?
      Что-то в ней неуловимо изменилось. Это заметили и Клава, и Никитушка, и даже сам академик. Но словами определить не мог никто.
      "Тут физиология, - решил Всеволод Иванович. - Матерью стала, заземлилась, так сказать, естественным образом. И хорошо - меньше блажить будет".
      На другое утро, когда академик отправился в институт, а Ада и Клава вышли на прогулку с Никитой и девочкой, к дому подъехал грузовик с крытым белой фанерой кузовом. Проворные немногословные грузчики в черных халатах стали выносит и загружать какие-то сундуки. Ада, сидевшая с коляской в том же дворе, сообразила, что происходи _ лишь в тот момент, когда из парадной вышла мать с большой сумкой и зонтиком.
      - Мама! - крикнула Ада, устремляясь к ней через детскую площадку.
      - Прощай, дочка! - крикнула в ответ Анна Лавыдовна и, не замедляя шага, забралась в кабину грузовика.
      - Постой!
      Грузовик тронулся. Ада застыла, не добежав до него несколько шагов.
      Она смотрела вслед, пока грузовик не скрылся за углом соседнего дома. Потом она вернулась к коляске.
      - Ну и пусть, раз так! - громко сказала Ада. - Верно, дочка?
      Она заглянула в коляску, и ей показалось, что девочка улыбается.
      Академик, узнав, что его обожаемая тещенька отъехала наконец в свой Нежин, хоть и немного странным порядком, вздохнул с облегчением.
      - Теперь придется искать няню, - озабоченно сказала Ада.
      - Найдем, - бодро ответил муж и почти без паузы добавил: - А дочку я решил назвать Татьяной. В память моей мамочки. Светлая была женщина.
      Ада наморщила лоб. Помнится, они с матерью едва ли не год назад выбрали совсем другое имя и между собой так и называли еще не родившегося ребенка. Но какое имя? Нет, решительно не вспомнить...
      - Пусть будет Татьяна, - сказала она и чмокнула академика в щеку. - Ведь ты же, котик, главный в доме. За тобой всегда последнее слово.
      -Нет, ну если тебе не нравится... - начал капризным тоном Всеволод Иванович.
      - Танечка? Ну, что ты, котик? Очень нравится!
      XIV
      Десятого мая, ровно через месяц после этого разговора, в ста двадцати километрах южнее, на пороге совсем другого роддома стояла совсем другая женщина и держала совсем другой сверток - выцветшее байковое одеяло без всяких ленточек и кружев. Сверток извивался в ее руках и слабо попискивал. Женщину никто не встречал.
      - Да заткнись ты! - раздраженно сказала она, встряхнула сверток и, заметив через два дома милицейский "газик", зашагала в том направлении.
      Из "газика" вылез квадратный старшина и смотрел, как она приближается.
      - Ну что, Приплодова, поздравляю с приблудом! - гаркнул он и расхохотался. - Это я в смысле Приблудову с приплодом. Вишь, и распогодилось впервые за после праздников, как на заказ, не иначе блат у тебя в небесной-то канцелярии, а?
      - Ох, скажете тоже... - подхихикнула Валька. - Нешто б я тогда себе такую жизнь загадала бы...
      - Ты залезай давай! - продолжал, не слушая ее, старшина. - Бабы там уже каптерку для вас отдраили, кровать принесли, тумбочку, пеленок настрогали... Ох, и напьетесь, поди, вечером-то!
      - Хи-хи-хи! - льстиво и чуть кокетливо подхватила, усевшись, Валька. - Мне ж нельзя, я ж теперь кормящая.
      Старшина завел мотор.
      - Знаем мы вас, кормящих... Ох, не спросил - мужик, баба?
      - Девка, - сокрушенно сказала Валька. - И тут ничего у меня путем не выходит.
      - Ну, не скажи. Бабель, она в хозяйстве тоже предмет полезный. - Он через плечо поглядел на Вальку и добавил: - Это, конечно, смотря какая бабель.
      Когда они тронулись, Валька сказала:
      - Ой, Сергей Сергеич, по случаю праздничка...
      - Чего тебе? - настороженно спросил старшина.
      - Мне тут бабы в роддоме сказали, что на Советской улице скупка имеется. Не согласитесь туда зарулить, а в поселок потом уже. Я сдать кой-что хочу...
      - Золотишком, что ли, разбогатела? - Старшина хмыкнул.
      - А я вам буду по гроб жизни благодарная. Угостить или там постирать чего. На огороде опять же. Только вы, пожалуйста, в скупку вместе со мной зайдите. Для солидности.
      - Ох, и хитрая же ты баба, Приблудова! - сказал старшина, но на Советскую свернул.
      ...Это когда Вальку перед самой отправкой на поселение отпустили собрать вещички, она упихала в баул тряпки, взяла ложку, платьице от погубленной куклы (все память!), кружку, ножницы, иголки с нитками, оставшуюся банку варенья, мыла кусок нераспечатанный, припрятала на груди деньги, вырученные за швейную машинку (больше ни на что покупателей не нашлось), и полезла снимать со шкафа коробку с бигуди. Коробку она на обратном пути уронила, бигуди рассыпались по полу, а одна, проклятая, закатилась под шкаф. Валька полезла доставать ее и возле самой дальней ножки наткнулась на что-то, завернутое в тряпочку. Она развернула тряпочку - и обомлела. Богатство-то какое! Три колечка - одно обручальное, два с камушками, браслет желтый, кулон с зеленым камнем... Должно быть, от Алешеньки бедного осталось. Прежние-то сожители живехоньки, сто раз явились бы за добром своим, если бы даже и забыли, уходя... Валька завернула все это обратно и спрятала тряпочку на груди, рядом с деньгами. Там оно и хранилось с тех пор, только тряпочки менять приходилось, и еще перед каждой баней Валька запиралась в отхожем месте и быстренько подшивала тряпочку к внутренней стороне лифчика. Но теперь-то денежки нужнее будут. Она решила продать пока колечко с красным камушком, которое потоньше...
      - Ну что, богатейка, - сказал старшина, когда они вышли из скупки, где их по причине его внушительных погон обслужили вне очереди и даже в цене не сильно обидели. - С тебя причитается. Давай теперь с тобой в винный заедем.
      - Отчего не заехать-то, Сергей Сергеич? Угоститесь от души, от чистого, как говорится, сердца. Но только я Христом-богом прошу, не проговоритесь бабам про колечко-то... Да замолкни ты, зуда! - Это она уже крикнула ребенку, который разъерзался и раскричался в одеяле.
      - Ты, Приблудова, на дите орать-то погоди, наорешься еще, - заметил старшина, - лучше спасибо скажи малявке своей.
      - Это за что ж такое спасибо-то? - недоуменно спросила Валька.
      - Большое и душевное. Она, не успела на свет народиться, а уж мамке подарочек сделала.
      - Ка-акой еще подарочек? - протянула Валька, совсем уже ничего не понимая.
      - А такой, что аккурат к Первомаю вам, ребятницам, снисхождение вышло, так что считаешься ты теперь, Приблудова, вольной поселенкой. Хоть сегодня можешь паспорт в отделении получить...
      - И ехать куда пожелаю, что ли? - не веря своему счастью, пролепетала Валька.
      - Можешь, конечно, только вот зачем? Прописку питерскую ты все одно потеряла и восстановить, я так понимаю, вряд ли получится. Разве к родственникам? Есть у тебя?
      - Мать, - нехотя проговорила Валька. - Приемная. Только что я у ней забыла, у бабы Симы-то? Что тут деревня, что там - все одно. Останусь я. Декрет отгуляю, на весовую вернусь. Раз уж я теперь вольная, так здесь оно вольнее будет, чем в Хмелицах. А там посмотрим.
      - Дело, - согласился Сергей Сергеевич. Ребенок в одеяльце зашелся в крике.
      - Мокрая, поди, или жрать хочет, - сказал старшина. - С пеленанием до поселка подождать придется, а подкормить и сейчас можно. Слышь, Приблудова, доставай сиську, не стесняйся.
      Валька расстегнулась и дала девочке грудь. Та сразу успокоилась и громко зачмокала.
      - Во наяривает! - восхищенно заметил старшина. - Назовешь-то как?
      - Ее, что ли? А Танькой!
      - Почему Танькой?
      - Это когда я еще в УРСе работала, была там у нас продавщица, Танькой звали. Красивая, стерва. И вот, значит, повадился к ней в гастрономический генерал один, не старый еще. То сметанки возьмет, то колбаски. У нас еще девки смеялись. Что-то, говорят, Танька, женишок твой сегодня не заявился. Другую, видать, нашел. А она молчит, только губы поджимает. А потом уволилась наша Танька, и не видели мы ее месяца четыре. И генерала как ветром сдуло. Но вот под зиму уже останавливается возле магазина черный ЗИЛ, и выходит из него тот генерал в парадной шинели, а под ручку с ним - наша Танька, вся в белых мехах и с муфтой белой! Заходят они, значит, в магазин. Танька перед каждым отделом прошлась, всем себя показала, а потом носик сморщила и говорит генералу своему: "Что-то тут товар все некачественный. Поедем, Толик, на Невский". И вышла гордо так. Все ей только вслед посмотрели... Вот и я свою шелупонь решила Танькой назвать. Вдруг тоже за генерала выскочит, будет в белых мехах ходить, попой вертеть...
      Старшина расхохотался.
      - Ну, Приблудова, не соскучишься с тобой! За генерала, говоришь? А полковника в зятья не возьмешь?
      Так в один год и под одним именем вступили в жизнь два новых человека, носящих одно имя, и никто не ведал об их родстве. Обстоятельства их появления на свет мало предрасполагали к тому, что судьбы их когда-нибудь пересекутся. Однако пересеклись и отметили своим пересечением еще не одну судьбу. А как именно - об этом мы очень скоро узнаем.
      Глава вторая
      ТАНЕЧКА И ВАНЕЧКА
      (27 июня 1995)
      В половине шестого за окном запели первые трамваи. Иван Павлович встрепенулся, с отвращением поглядел на пишущую машинку и, кряхтя, поднялся из-за верстака. Подошел к окну, достал папиросу, закурил - и надолго закашлялся. Потом, раскурив успевшую потухнуть папиросу, выглянул на улицу. Дома на другой стороне, ползущий трамвай, грузовик возле универсама - все было как в тумане. Иван Павлович протер глаза, но пелена не исчезала.
      - М-да, - произнес он. - Хреновенько, милостивые государи. Вы имеете видеть перед собою жертву излишней чистоплотности.
      Окажись в этот момент в его квартирке какие-нибудь милостивые государи, они восприняли бы слова хозяина с недоумением: жилище Ивана Павловича отнюдь не свидетельствовало об излишней чистоплотности. Скорее наоборот. В одном углу продавленная тахта, которая никогда не заправлялась, да и белье на ней менялось нечасто. В другом - грубой работы верстак, на котором перемешались бумаги, книги, тряпки, грязная посуда, чайник, окурки, бутылки в узорах из засохших остатков кефира и прочее в том же духе. Рядом почерневший славянский шкаф прямо из старого фильма про разведчиков. На полу - окурки, бумажки, пыль и сор. По углам паутина. Обои где оторвались, где выцвели, где засалились, так что и цвет их, и рисунок можно было назвать только одним словом - неопределенный.
      Однако Иван Павлович давно уже ничего этого не замечал и, называя себя жертвой чистоплотности, имел в виду другое, что случалось с ним всякий раз накануне крайне редких за последнее время дневных выходов в люди - в издательства, в Союз, в ранние гости. Магазины, сберкасса, прачечная, разумеется, не в счет. Так вот, забравшись под одеяло, Иван Павлович вдруг вспоминал, что уже неделю толком не мылся, а завтра как-никак... Он вскакивал, набирал ванну, отмокал в ней, терся шампунем и намыленной губкой, ополаскивался, а потом ворочался с боку на бок, совершенно не в силах заснуть. Глаза открывались сами собой, пробуждался зверский аппетит, в голове начинали крутиться бессвязные, но невообразимо подвижные мысли. Через пару часов Иван Павлович признавал наконец свое поражение в борьбе с бессонницей, поднимался, влезал в домашний свитер и шлепанцы, заваривал кофе, тащил из холодильника что было, вскрывал новую пачку "Беломора", садился за верстак и вставлял новый лист в машинку. Иногда работа втягивала его, и выскакивали строки относительно осмысленные, но чаще он просто сидел и тупо выстукивал что-то вроде "ячсмитьбю" или рисовал рожи. Впрочем, и в первом случае все, сотворенное такими ночами, утром перечитывалось, комкалось и росло кучей на полу. После таких ночей выходы Ивана Павловича в люди получались путаными и невразумительными, домой он возвращался измочаленным, падал на тахту и часами пялился в телевизор, кушая все подряд - и страдания Марианны., и придурковатых мавродиков, и новости, от которых хотелось залезть в шкаф и больше не вылезать, и мужика верхом на верблюде, с ослепительной улыбкой жующего какое-то говно с ксилитом. Под это Иван Павлович и засыпал незаметно.
      Со вздохом отвалившись от окна, он поплелся в "гавану" - совмещенный санузел, разделся и встал под ледяной душ. Это отчасти помогло - стихла вибрация органов, сошла пелена, застилавшая все вокруг. Однако осталось жжение в глазах и общая истома. Конечно, можно было бы выпить кофейку покрепче - но тогда печень и кишечник, и без того неспокойные, взбунтуются окончательно, с самыми непредсказуемыми последствиями. Значит, чайку...
      Растирая не слишком упитанное, но дряблое тело, Иван Павлович заглянул в зеркало, и увиденное ему очень не понравилось.
      - Красное и черное, - проворчал он. - Слова Стендаля, музыка народная. Три года ведь, как юный пионер, не употребляю, а рожа как с недельного перепою. Нет правды, на Земле!
      "Красное" - это были глаза, а "черное" - под глазами. Седоватые вихры торчали во все стороны, а одна прядь залезла прямо в глаз. Загладив волосы пятерней - расчески Иван Павлович покупал чуть ли не каждую неделю, но все они тут же терялись куда-то, - он пошел в кухню и зажег две конфорки...
      (1971-1976)
      Сахар на Новгородчине ни в каком виде не произрастает, а варенье да сладкие пироги там любят, как везде.
      С обеда на птицефабрике остались дежурить только безмужние Тонька Серова и Тайка Семенова. Остальные бабы, побросав инвентарь и похватав мешки, кто какие придется, припустили занимать очередь в продмаг - в самый перерыв прибежала запыхавшаяся шоферова Дуська и сообщила, что туда песок завезли. В первых рядах, как Чапаев, мчалась, естественно, Жигалкина Лизка. Ее уже всем заметное "интересное положение" ничуть не поубавило прыти у этой некрасивой, желтолицей и узкоглазой, как чукча, но доброй и работящей молодухи. Добежав и заняв очередь, она тут же приметила, что из дверей, согнувшись под тяжестью куля, выходит ее соседка, баба Саня.
      - Эй, Сань, не в службу, а в дружбу, дотащишь когда - кликни там мою Таньку, пусть сюда идет, а то мне тяжести доктор не велел! - крикнула она.
      - Кликну, кликну, - сипло заверила баба Саня и зашаркала прочь.
      - Здравствуй, Лизавета, - сказала женщина, что стояла в очереди как раз перед нею.
      - Ой, Дарь Иванна, не приметила, и вам здравствуйте, - торопливо произнесла Лизка.
      Дарья Ивановна на своем учительском веку половине Хмелиц дала восьмилетнее образование, выучила саму Лизку, а теперь вот скоро выпустит из-под своего крыла и Таньку. Месяц всего остался.
      - Каждый день вроде видимся, а поговорить-то все недосуг, - продолжала учительница. - Как живешь, Лизавета? Виктор как?
      - Да так... живем - хлеб жуем, - отвечала Лизавета. - А Виктор что - он ничего.
      - Да-а, - задумчиво протянула Дарья Ивановна. Викторово "ничего" гремело на всю округу. Маленький, кривоногий и шебутной Виктор взялся невесть откуда с бригадой строителей, охмурил невзрачную Лизку, женился и остался в Хмелицах, в. домике, что достался Лизке после бабушки Семирамиды Егоровны, упокой Господи ее душеньку. И пошел куролесить... И ведь не сказать, чтоб был совсем забулдыга, пьет, как все мужики, бывало, и по неделе трезвый ходит, а вот поди ж ты... Главное, вся его гульба - с последствиями. То скирду казенную спалит, то трактор новый в болоте утопит, за морошкой собравшись. А за все платить приходится, деньгами - чтоб тому же Витьке на казенных харчах задницу не парить.
      Все жалели Лизку, хотя и понимали, что мужика более справного ей и на роду написано не было. Хорошо, хоть такой-то взял.
      - Я, Лизавета, больше про Таню твою поговорить хотела, - сказала Дарья Ивановна. - Уж скоро совсем получит она свидетельство на руки, и куда? Вы не думали, не решали?
      - Так что ж тут думать? - ответила Лизка. - Отдохнет немного, а после сенокоса в бригаду к себе оформлю. А к осени, как мне в декрет идти, на мое место встанет.
      - Ox, Лизок, пропадет тут девка-то, в Хмелицах, - вздохнула Дарья Ивановна. - Учиться бы ей дальше надо. Головка у нее умная, начитанная, только вот в облаках часто витает. А поет как - заслушаешься! Я бы ее в Новгород отправила, в музыкальное училище. Вон из их класса и Пантелеева, и Симка Голубева в сельхозтехникум идут, а уж куда им против твоей Таньки. Да и вообще, я думаю, через месяц-другой никого тут из голубочков моих не останется. Все разлетятся... Так что ты, Лизавета, подумай.
      - А мне одной, что ли, и со скотиной, и с дитем, и с курями, и с огородом, да еще и с Витькой возжахаться? - возразила Лиза. - Вот ужо когда пойдет дитя ножками, тогда и подумаем.
      - Так оно так, - сказала учительница, - да не поздновато ли будет думать? Это сейчас-то она на ребят смотреть не хочет, а года не пройдет, кровушка взыграет - а где они, паренечки-то? Которые хорошие, так те после армии никогда обратно не возвращаются, а которые возвращаются, так лучше бы и не приходили одна пьянь и рвань! А в городе, глядишь, она и профессию по талантам получит, и человека встретит хорошего, жизнь свою устроит. А ей, голубушке, уж ты поверь мне, долго в девках не утерпится. Горячая будет. И если ты ей тут оставаться велишь, то она либо хорошего мужика из семьи уведет, либо за первого прощелыгу выскочит. Женихи у нас известно какие - сплошь пьяницы, или эти... прости Господи.
      Лиза поняла, о ком она говорит. В прошлом году на МТС прямо из заключения пришли работать четверо бывших уголовников. Выделили им большой почти целый выморочный дом на окраине, и они там жили и спали между собой... ну, как мужики спят с бабами... Срамотища какая!
      А в это время предмет разговора, Лизаветина младшая сестра Танька Приблудова, сидела на высоком берегу озера и задумчиво смотрела на воду. В ногах у нее стояло корыто с выполосканным и отжатым бельем. На сестру свою Танька не походила совершенно. Это была высокая, статная, красивая девушка - ну прямо богатырша Синеглазка из русских былин. Только глаза у Таньки были зеленые, с поволокой, а слегка вьющиеся волосы - чернее воронова крыла, что и вовсе уже не вписывалось в образ былинной русской красавицы. Увидев издалека ее ладную, крепкую фигуру с большой грудью, широкими плечами и бедрами и длинными, чуть полноватыми ногами, никто и не подумал бы, что смотрит на пятнадцатилетнюю девчонку, по существу еще подростка. И только подойдя совсем близко и заглянув в ее по-детски пухлое лицо с аккуратным, с небольшой горбинкой, носиком, в ее большие и доверчивые хризолитовые глаза, можно было определить ее истинный возраст, а то и скинуть годок-другой.
      Танька была натура тихая, мечтательная, неторопливая и погруженная в себя. Многие девчонки побойчее находили ее простоватой, чуть ли не дурочкой, хотя училась она хорошо и при всей внешней медлительности успевала уроки сделать, еду сварить для людей и для скотины, и дом прибрать, и дров наколоть - в общем, все, что требовалось в повседневной полудеревенской жизни.
      Да, поселок Хмелицы нельзя было назвать деревней, но и до города, пусть самого маленького, он тоже не дотянул. Имелись в нем огромная тракторная и ремонтная станция, птицефабрика, клуб, несколько пятиэтажек с паровым отоплением, стадиончик, промтоварный и даже книжный магазины, ко по большей части улочки тянулись вдоль типичных деревенских домов (что поновее - из бревен, что постарше - из традиционного для этих мест самодельного кирпича, производство которого прекратилось только в войну), с заборами, колодцами, огородами, крытыми хозяйственными дворами, примыкающими к жилой части, с мычащими коровами, с овцами, козами и прочей живностью... Впрочем, что там долго объяснять - половина России живет в таких вот Хмелицах.
      Танька глядела, как на черную гладь озера садится чайка, как бегут на воде круги, оставленные невидимой рыбой, склюнувшей с поверхности мошку, как на дальнем берегу, где озеро переходит в болото, гнется под ветром камыш. Она до обморока любила здешнюю природу - холмы, озера, неповторимые валдайские леса, где соседствуют морошковое болото и солнечный южный склон, поросший лещиной и ежевикой, где, если ягода не вызревает по верхам, ее берут по низинам - и наоборот.
      Чайка взлетела ввысь и исчезла. Танька нахмурила лоб, словно припоминая что-то, встала, подняла корыто и пошла к дому. Поставив корыто на крыльцо, она тут же, через сени и горницу, направилась к русской печке и достала из-за трубы заветную толстую тетрадочку.
      Эту тетрадочку - свой "альбом" - она украсила сама, разрисовав цветами и узорами, наклеив вырезанные из разных журналов фотографии знаменитых артистов от Михаила Ульянова до Элвиса Пресли. Сюда она записывала понравившиеся ей стихи и песни. Александр Блок соседствовал здесь со Степаном Щипачевым, а "Маленькая балерина" - с "Маленьким вором". Встречались и такие строки:
      Шаланды, полные ткемали,
      В Одессу Костя приводил,
      И все пьянчужники вставали,
      Когда в пивную он входил.
      Это, кстати, были вполне сознательные подстановки. Непонятное "кефали" она заменила на "ткемали", потому что банку с такой надписью видела в продмаге. Ну, а в пивной кто заседает - понятное дело, пьянчужники. Она вообще воспринимала искусство очень серьезно и старалась все додумать самостоятельно и до конца. Об этом, в частности, свидетельствовал другой раздел альбома, куда она записывала некоторые свои впечатления от фильмов и книг. В частности, там были следующие записи:
      "Сначала я очень любила Наташу Ростову, но какая же она оказалась подлая! Променять князя Андрея на какого-то Анатоля!"
      "Поссорилась с Лизкой. Мы смотрели "Сагу о Форсайтах", а она обозвала Ирэн гадиной - зачем бросила такого надежного и непьющего Сомса ради психованного Босини. Но это же любовь, как она не понимает! Босини похож на нашего завклубом Егоркина, только симпатичней".
      "Вчера показывали Ленинград. Какой красивый! Мне захотелось в нем жить, а потом пришла Катька и стала рассказывать, как она живет в этом Ленинграде в общежитии. Ужас! Хуже, чем у нас в детдоме. Теперь не знаю, хочу туда или нет".
      "Дочитала Евгения Онегина. Какая Татьяна молодец! Так этому Онегину и надо! Ему в женщине дорог только блеск".
      Раскрыв альбом ближе к концу, там, куда она записывала чужие мудрые мысли о жизни и о любви, Танька взяла из шкафа ручку и записала аккуратным "чистописательным" почерком:
      "Человек создан для счастья, как птица для полета!"
      Эту фразу она услышала вчера по телевизору, но тогда записать забыла, а сегодня, глядя на чайку, вспомнила...
      Явившись по зову бабы Сани, Танька взвалила на свою сильную спину мешок с песком и понесла домой. Рядом, еле поспевая, семенила Лизка и придерживала мешок за нижний угол - помогала как бы.
      - Слышь, Танька, Дарь Иванна говорит, в Новгород тебе ехать надо, как школа кончится, - сказала Лизка.
      - Зачем это? - глубоким контральто отозвалась Танька. - Мне и тут хорошо.
      - Вот и я говорю. А она - надо тебе, дескать, учиться дальше, на музыкантшу.
      - Я тогда уж лучше в Ленинград поеду. Там тоже музыке обучают.
      - Никуда ты не поедешь. Что я тут без тебя делать буду?
      - Да я пошутила. Никуда я, сестричка, от тебя не уеду.
      Так переговаривались сестры по пути домой, даже не подозревая, что через месяц с небольшим Лизка резко переменит мнение, а Танька помимо собственной воли отправится в Ленинград, где ждет ее... Впрочем, всему свое время.
      Лизка с утра пошла к себе на птицефабрику, а Танька осталась по хозяйству. Переделав кучу привычных дел, она стояла в закутке возле растопленной русской печки и раскатывала тесто на пироги. В горнице заскрипели половицы. Танька по шагам поняла, что это Виктор и что он вполпьяна.
      "И чего это его принесло? - подумала она. - Видно, принял на работе и добавить решил, вот и приперся денег просить. Не дам".
      За последний год отношение Виктора к ней переменилось, и переменилось резко. Раньше он вел себя так, будто ее вообще не существует - смотрел куда-то мимо, чуть ли с ног не сшибал, когда подворачивалась, разговаривал только по самой необходимости, кратко бросая: "Курей покорми!"; "Моркву выполи!"; "Рушницу куды задевала?". Звал то по имени, а чаще - засранка, причем не злобно, а так, походя, равнодушно.
      А тут как подменили мужика. И улыбаться начал, и лясы точить, и песни стал с нею разучивать на досуге. Про воробья, про терем дивный, про зазнобу и пробиту голову. Хорошие у них дуэты получались - Лизка, бывало, проходя мимо, остановится, сложит руки на животе и как захолонеет вся, заслушавшись... И каждый раз с получки или отойдя после пьянки немного, какой-нибудь гостинчик подсунет тихонечко - то ленту, то пряник, то леденец на палочке. А за беседой все норовит подсесть поближе, то за плечо обнимет, то руку положит на спину по-братски, по-товарищески. И в узких местечках, в дверях, в сенях, у печки, все никак не разойтись им свободно: то грудь ей Виктор прижмет, то еще какое место.
      Танька совершенно не сознавала своей красоты. Не сознавали ее и Танькины сверстники, по-прежнему видели в ней нелепую и неуклюжую, почти бессловесную дикарку, пугало огородное, какой появилась она в Хмелицах пять лет назад. И только взрослые мужики иногда посмотрят ей вслед... Посмотрят, посмотрят да и пойдут по своим делам. А она по своим... Танька, когда смотрелась в зеркало, ничего особо утешительного там не видела. Кулема, нескладеха... Она закрывала глаза и представляла саму себя миниатюрной, тоненькой, как прутик, с гибкой мальчишеской фигуркой и мальчишеской стрижкой... как Тонька Серова, как те девчонки, которых в кино показывают... А откроет глаза - коровища коровищей... Танька старалась пореже заглядывать в зеркало, а все-таки тянуло...