- Жаль, - пробормотал он, уловив отголосок часового боя. - Жаль.
      Так и трясся в пустом в этот ранний час трамвае с одной лишь мыслью, которую и мыслью-то было не назвать: "Жаль. Жаль. Жаль". И только на кольце вдруг подумалось: "Но куклу все же не раздавил". И мир начал расцвечиваться вновь.
      Посидел на лавочке у Александринки, вспоминая все, что произошло с ним, поломал голову, что же делать теперь. Выходило, что нечего. Впрочем, не совсем так - оставалось у него в Ленинграде одно пустячное, чужое, в общем-то, дельце...
      VIII
      Дядя Гриша, солидный зэк-"хозяйственник" из Ленинграда, пришел по этапу, когда Алексею оставалось мотать всего три месяца, - правда, об этом еще никто не знал. С собой дядя Гриша привез кучу справок о правительственных наградах и трудовых заболеваниях и еще - валторну в коленкоровом чехле. Его почти сразу определили на хлеборезку, а свой инструмент он расчехлил, придя к Алексею в оркестрик. Музыкант он был так себе, но собеседник занимательный и человек без явной подлянки. Дядя Гриша, стреляный воробей, довольно долго присматривался к Алексею и только буквально накануне его освобождения за ночным чифирем Обратился-таки с серьезной просьбой. Уж больно удачно все сходилось, а второго такого случая пришлось бы ждать еще годы - всего-то их дяде Грише нарисовали восемь, за крупное хищение.
      С одной стороны, была у дяди Гриши в родном городе давняя, основательная подруга Надежда Поликарпова. С другой стороны, далеко не все нажитое многолетними трудами возвратилось в казну - кое-что было припрятано по разным надежным местам, знать о которых ни Алексею, ни Надежде неинтересно. Но одно местечко оказалось, из-за понятной спешки, неудачным, гиблым - самое большее через год-два пойдет на снос ветхий дровяной сарайчик, и захованное в нем добро либо отойдет совершенно незаслуженно к случайным людям, либо пропадет вовсе. Обидно. И вот какая получается комбинация: Надежда знает, где сарайчик, Алексей теперь знает, что в нем примерно находится, а дядя Гриша знает, и что, и где, но только, по удаленности своей и несвободе, взять не может. Так пусть тогда возьмет Надежда. Кое-что сбережет для него, кое-чем сама попользуется. Ясное дело, в письме, которое подлежит обязательной цензуре, всего этого внятно не скажешь, а невнятно - Надежда не поймет, да и начальство, не любящее туману, не пропустит. Так что сам Бог велел Алексею, будучи, значит, в далеком Ленинграде, заглянуть к Надежде по такому-то адресу и передать пару приятных слов.
      Конечно, добрый вестник в накладе не останется - об этом Надежда, баба умная, сама догадается. Только нужно сказать некое "петушиное слово", о котором дядя Гриша с ней давно уже условился на какой-нибудь подобный случай, а иначе примет она все за чистое фуфло и Алексея на порог не пустит.
      Честно говоря, очутившись за воротами лагеря, Алексей напрочь забыл и об этом разговоре, и о самом дяде Грише. Вспомнил только сегодня утром, когда сидел на лавочке перед Александринкой и пытался сообразить, что же теперь делать. В Иркутске его никто не ждет, здесь концы обрублены... Разыскивать эту самую Надежду Поликарпову на какой-то улице Шкапина не очень-то и хотелось. Однако, раз уж все вышло, как оно вышло, почему бы не сделать доброе дело? К тому же никаких других идей не было вовсе.
      И Алексей поплелся от Невского на юг, расспрашивая прохожих, где тут скупка, ломбард и улица Шкапина.
      Скупка, которую ему указали, была закрыта. В ломбарде у него отказались принять украшения, сославшись на отсутствие прописки. Он ткнулся в пару комиссионных, но там ему отказали по той же причине, с явным подозрением поглядев на его более чем скромный наряд.
      Конечно, кое-что он сможет пристроить по страшной дешевке какому-нибудь барыге, но барыгу нужно еще поискать... И, здраво рассуждая, неведомая Надежда Поликарпова, как подруга дяди Гриши и, скорее всего, женщина зажиточная, может в этом деле оказаться полезной... Опять же, других идей нету, а денег осталось совсем смешное количество.
      Так он потихоньку, часу уже в седьмом вечера, Добрел до улицы Шкапина кривоватой, со страшными черными домами по сторонам, начинающейся глухим забором и пятью пивными ларьками подряд. Здесь, за Балтийским вокзалом, Алексей увидел совсем другой город, ничем не напоминающий ни величественный Невский, ни чистенький зеленый микрорайончик с монументальными домами послевоенной застройки, где жила семья его дяди. Дом Надежды Поликарповой он отыскал сразу, зато с квартирой пришлось помучиться. Одинокая старуха, сидевшая во дворе на перевернутом ящике, только тупо молчала и пускала слюни, а игравшие в "чижа" мальчишки вместо ответа послали его куда подальше и немедленно разбежались. Лишь в третьей парадной, такой же темной и обшарпанной, как две предыдущие, забравшись на четвертый этаж по щербатой лестнице, он увидел крашенную суриком дверь с номером "18", на обоих косяках которой лепилось десятка полтора электрических звонков. Под одним из них он не без труда прочел: "Поликарповой" и позвонил.
      Сначала он услышал шарканье ног и звон упавшего таза. Потом визгливый старушечий голос крикнул: "Надька, к тебе звонятся!" Потом накатил и тут же стих определенно пьяный гам, кто-то радостно и громко сказал: "Базлыкины приперлись!" Затем - стук тонких каблучков, и дверь наконец открылась. На него смотрело вполне заурядное лицо женщины лет сорока с круглыми щеками и грубым, ярко размалеванным ртом, растянутым в улыбке. "Торговля или общепит", мгновенно определил он. Улыбка сошла, как только женщина увидела Алексея и его неказистый бушлат.
      - Тебе чего? - прищурясь, спросила она.
      - Вы Надежда Поликарпова?
      - Допустим. - Женщина откровенно разглядывала его с головы до ног. - Что дальше?
      - Я к вам по объявлению, - произнес Алексей заповедные слова, чувствуя себя полным идиотом.
      - Какому еще объявлению? - уже совсем подозрительно спросила женщина.
      - Насчет уроков музыки.
      - А ну вали отсюда... - начала женщина, но тут же изменилась в лице, и Алексей понял, что она, не сказать чтобы пьяна, но явно подшофе. - Постой, постой... И на какой музыке ты играешь?
      Это шло уже по тексту.
      - Могу на любой, но все больше на валторне... Женщина схватила Алексея за рукав и втащила в длинную, узкую прихожую.
      - От Гриши, да? - быстрым полушепотом спросила она.
      - Да. Он просил...
      - Т-с-с, тихо... Потом расскажешь. Соседи проклятые...
      Она уже тащила его по бесконечному коридору.
      - У меня гости сейчас. Ты при них тоже особенно не того, хотя люди хорошие, и Гришу помнят. Я скажу, что ты оттуда, по одежке видать, но про остальное только когда уйдут... Есть хочешь?
      - Да не отказался бы, - сказал Алексей, за день съевший только пирожок со стаканом газировки.
      - Вот и хорошо... Ты свой клифт лучше в коридоре оставь. Тебя как звать-то?
      - Алексеем.
      - А вот и Алексей, друг нашего Григория Семеновича! - объявила женщина, вталкивая Алексея в комнату.
      Сквозь дым он толком не разглядел ни лиц, ни обстановки. За столом сидела небольшая, но уже вполне веселая компания.
      - О-о-о!
      - Как там Гришенька?
      - Гостям рады!
      - Штрафную ему!
      - Какой хорошенький мужчинка!
      - Спасибо, спасибо, - говорил Алексей, подталкиваемый к столу. - Гриша хорошо, здоров, хлеборезом работает, вам велел кланяться, с удовольствием, спасибо, за ваше здоровье!
      Он махом осушил полный стакан удивительно приятной водки и только после этого сел на подставленный стул.
      - От это по-нашему!
      - Закусить ему! Надь, где тарелки?
      - Огурчика!
      Минут пятнадцать Алексей ел, что подкладывали на тарелку: салаты, мясной и овощной, студень, шпроты, ветчину, - запивая ситро, односложно отвечая на вопросы и опрокидывая рюмочку после каждого тоста. Потом он откинулся на спинку стула и в охотку закурил. Сидевшие за столом уже обрели для него лица. Высокий лысый мужчина в очках и полувоенном кителе, типичный комендант. Толстая женщина в дорогом бархатном платье. Шумный, размахивающий руками еврей, чуть напоминающий шимпанзе. Хозяйка в вышитой кофточке. Еще одна женщина, помоложе, примерно сверстница Алексея, длинноносая, в мелких химических кудряшках. Рядом с ней упитанный брюнет, совсем мальчишка, румяный и усатый, но очень застенчивый. Алексей вступил в разговор уже активно.
      - И что, действительно музыкант? Что кончал? - допытывался у него веселый еврей.
      - Учился в консерватории. Дошел до третьего курса.
      - Много лабухал?
      - Приходилось. - Алексей невесело усмехнулся.
      - Эдичка не просто так спрашивает, - пояснила толстуха. - Он у нас, и сам это... как его... концертмейстер.
      - Эллочка, ты не точна. Я к тому же руковожу народным оркестром при Доме культуры железнодорожников, - не без гордости сказал концертмейстер.
      - Ба-альшой человек! - нетрезво протянула Надежда. - Свадьбы, юбилеи там, похороны, танцы...
      - А не выпить ли по этому поводу? - оживился комендант. - За тебя, Эдуард Борисыч, Моцарт ты наш недорезанный!
      - Эдуард Борисович... - поставив пустую рюмку, задумчиво сказал хмелеющий Алексей. - Мой отец тоже был Эдуард...
      - Таки что, из наших? - Концертмейстер с интересом посмотрел на Алексея.
      - Нет, вообще-то. Отец говорил, что семья вышла из Польши.
      - Ха, Польша. - Эдуард Борисович взмахнул руками. - На пять процентов Париж, на остальное Бердичев!.. На баяне умеешь?
      - Пробовал немного. Но учился на пианиста. Эдуард Борисович подпрыгнул, как чертик на пружинке, и полетел в правый от окна угол, где Алексей только сейчас заметил коричневое пианино.
      - Поди-ка сюда, - позвал его концертмейстер, откидывая крышку. - Покажем этим фраерам, что умеют виртуозы!
      - Да я... - начал было Алексей, но вся компания весело закричала: "Просим, просим!" - и Алексея стали подталкивать к инструменту.
      Концертмейстер тем временем нырнул под стол и вылез оттуда, держа в руках баян в футляре.
      - Делаем так, - сказал он, расстегивая пуговицы. - Я начинаю, ты подхватываешь, потом наоборот. Понял? Сначала, для разгону, даю чего попроще... Ну, держитесь, граждане-товарищи! Понеслась!
      Смех смехом, но лабух он был действительно классный. Шустрые волосатые пальчики бегали по кнопкам со скоростью летящей стрелы, безошибочно попадая в цель. И насчет попроще он явно пошутил, начав с классики ресторанной виртуозности - "Чардаша" Монти. Что ж, ремеслом такого типа Алексей владел вполне и без заминки включился в состязание, обволакивая заданную Эдуардом Борисовичем тему паутиной сложного ритмического аккомпанемента, чуть-чуть перенося акценты и вынуждая уже баяниста искать новые ходы. Тот моментально разобрался, что имеет дело не с новичком, принял предложенную Алексеем игру и развил ее, с половины такта перейдя на размер три четверти и предоставив самому Алексею вести основную тему. Пианист не растерялся, и прославленный чардаш плавно перешел в нечто наподобие "Собачьего вальса", потом в "Амурские волны", которые взмокший Эдуард Борисович через ловко ввернутое сэгуэ из трех нот перевел в "Златые горы". Попурри продолжили "Бессамемуча", "Джордж из Динки-джаза" и "Трансваль, Трансваль, страна моя". Публика от таких переходов просто обалдевала. Привязав к жалостному припеву "Трансваля" хвостик от "Чижика-пыжика" и не отрывая пальцев от инструмента, Эдуард Борисович хрипло крикнул:
      - Могем! Теперь ты веди...
      Алексей себя упрашивать не заставил и моментально обрушил на слушателей искрометный канкан Оффенбаха. Вволю помучив уже с трудом успевавшего за ним концертмейстера, Алексей перескочил на другой канкан, народный, и окончательно поверг всех в восторг, когда подключил к пианино и баяну третий инструмент собственный хорошо поставленный баритон. Взмахнув головой, он запел:
      Была я белошвейкой,
      И шила гладью,
      Потом пошла на сцену
      И стала... примой.
      Певицей знаменитой,
      Почти звездою
      Как трудно заработать
      На жизнь... искусством!
      И все дружно, экстатически подхватили:
      - Па-рам-пам-пам! Па-рам-пам-пам!
      Успех был безоговорочный. Эдуард Борисович тодскочил к раскрасневшемуся Алексею и шумно расцеловал его.
      - Голуба! Все, завтра ко мне в оркестр! В шампанском купаться будешь, в золотой унитаз какать! Нет, ну ты подумай, самого Синоманского уделал, а?
      Женщины визжали и пачкали лицо Алексея губной помадой. Комендант протиснулся мимо них с полным стаканом водки.
      - До дна, Леха! Заслужил. Праздник продолжался.
      IX
      Алексей с трудом разлепил левый глаз, потом правый, охнул и поспешно закрыл глаза. Снова открыл, но то, что он успел увидеть в первый раз, никуда не исчезло.
      Он лежал, накрытый ватным одеялом, прижатый к оклеенной газетами стене в торце узкой и очень длинной комнаты. Сквозь далекое окно сочился серый предрассветный сумрак, падая на убогую обстановку. У той стенки, в которую упирались его ноги, рядом с кроватью, точнее, неопределенным лежбищем, широким и мягким, стояла швейная машинка с ножным приводом. Над ней - рамка с несколькими неразборчивыми при таком свете фотографиями, далее ряд гвоздей, с одного из которых свисал его бушлат. Потом дверь с облупившейся краской, ряды навесных кухонных полок, завешенных марлей, под полками - когда-то зеленая, явно садовая скамейка. Голова Алексея упиралась в третью стену, где впритык к лежбищу стоял пузатый черный шкаф, закрывая вид на остальную часть комнаты. На шкафу сидела, кокетливо склонив белокурую фарфоровую головку, матерчатая кукла в бархатном бордовом платье - старинная, дорогая, совершенно здесь неуместная. С потолка свисала лампочка с абажуром из газеты. Рядом с ним кто-то негромко сопел. Алексей откинул одеяло и, прищурившись, посмотрел на спящую фигуру. Из легкой ночной рубашки выбилась грудь - большая, белая, чуть рыхлая, но в целом ничего. Женщина. Длинные светлые волосы закрывали лицо, так что Алексей разглядел только ухо и часть щеки. Аккуратно двигая непослушными ногами, Алексей перелез через женщину и, уже стоя на полу, прикрыл ее одеялом.
      М-да. Значит, все же вчера он напился до бесчувствия. Третий раз в жизни, причем первые два приходились на далекую безумную зиму в Трехреченской. Он выставил вперед руку, с горьким наслаждением отметив, как сильно дрожат пальцы, другую прижал ко лбу адски болевшей головы и двинулся вдоль длинной стены к окну. Рассуждая логически, где-то здесь должен быть стол...
      Стол обнаружился возле окна, напротив скамейки, в той части комнаты, которую с кровати было не видно. На столе было почти пусто. Только чугунный чайник и банка с окурками. Впрочем, около банки разыскались спички и надорванная пачка "Беломора". Алексей поднял чайник и, запрокинув голову, попил воды из носика. Потом сел, закурил и стал смотреть в окно.
      Странно, он ведь все очень четко помнит. Надежда Поликарпова, квартира восемнадцать. Ели, пили, очень вкусно. Гости - две женщины, трое мужчин. Одного зовут Эдуард Борисович, он играл на баяне, а Алексей на пианино, коричневое такое. Даже что-то спел, и его пригласили играть в оркестре. Дальше... дальше он открыл глаза в этой комнате, в одной постели с совершенно незнакомой женщиной... Совершенно? Это не может быть никто из вчерашних - одна толстая и пожилая, другая завита, как барашек, у хозяйки темные волосы и совсем другая комната, пошире и много богаче.
      Алексей еще раз приложился к чайнику.
      - Проснулись, Алешенька?
      Он чуть не поперхнулся. Бросил чайник, резко повернул голову.
      Женщина стояла босая, стыдливо прикрываясь одеялом. Не старая. Густые волосы по плечам. Большие зеленые глаза. Они внушили Алексею какую-то безотчетную тревогу. Он отвел взгляд и хрипло спросил:
      - Я где? Ты кто?
      - Да я Валька. - Женщина пренебрежительно махнула рукой.
      - я тут как?
      - Да вы садитесь, садитесь, я мигом. Вы только не смотрите...
      Она отступила за шкаф и продолжала из-за открытой дверцы.
      - Вы пришли вчера с Надеждой Никаноровной и еще с мужчиной, таким жельтменом. Они попросили, чтоб я вас переночевать оставила. Вы строгий, мрачный сидели и курили все. Я вам на диванчике постлала, а себе на лавочке. Вы сразу легли и уснули...
      - А потом? - прокаркал Алексей. Она вышла из-за шкафа с расчесанными волосами, в юбке-клеш и полосатой кофточке с коротким рукавом.
      - Чуть-чуть еще потерпите, Алешенька.
      Встав на скамейку, она откинула марлю и принялась шуровать на полках, перекладывая какие-то предметы на самую нижнюю. Алексей отвернулся.
      - Ну вот, - сказала Валька и поставила на стол алюминиевый поднос. На блюдечке - нарезанное сало, на втором хлеб, в баночке огурцы в рассоле, стаканчик-полторастик. Почти полная бутылка водки, заткнутая винной пробкой.
      - Отдыхайте, - сказала Валька. - Я пойду чайничек поставлю.
      Она вышла. Алексей посмотрел ей вслед, схватил банку с огурцами, жадно хлебнул рассола. Крякнул, махнул рукой и зубами вытащил из бутылки пробку.
      Да, так напивался он третий раз, но опохмелялся впервые. И, надо же, совсем неплохо. Оч-чень даже неплохо!
      Он налил вторую, выпил уже без дрожи, подцепил огурчик, захрустел им. Как-то вскользь заметил, что сидит в одних трусах. Одеться, что ли? Отчего-то вспомнились Валькины глаза - чистые, бездонные. Алексей отмахнулся, сгоняя наваждение, пробормотал: "А, ладно, успеется", - и надевать штаны не стал.
      Валька принесла чайник, достала чашки, сахар, варенье, половинку калача. Алексей налил себе третью стопку.
      - Примешь за компанию? - великодушно спросил он.
      - Да я бы чайку, Алешенька... Ну, если только за компанию... У меня там еще наливочка стоит. С чайком хорошо.
      - Можно и наливочки, - согласился Алексей. Они пили чай с вишневой наливочкой. Валька улыбалась, что-то такое приговаривала. Алексей не слушал. Ему было хорошо, спокойно, и сильно тянуло в сон.
      - Еще чашечку хочете? - спросила Валька. Он встал, потянулся и шумно зевнул. За окном рассвело.
      - Час-то который? - спросил он.
      - Седьмого начало только. На кухне радио гимн отыграло.
      - Я еще посплю, - сообщил он.
      - Спите, спите, Алешенька.
      Он прошлепал в торец, повалился на лежанку и накрылся одеялом. Валька стала прибирать со стола.
      - Иди сюда! - сказал он.
      Днем Валька разбудила его - пришла Надежда Поликарпова. Женщины чинно сели за стол, отвернувшись от него. Он оделся за створкой шкафа, как давеча Валька, пригладил волосы пятерней и вышел.
      Надежда увела его к себе - оказалось, что живет она по той же лестнице, только двумя этажами ниже. Разговор у них получился строгий, деловой.
      - Значит, точно во втором ряду за трубой и на дверце номер семьдесят девять? - переспросила она.
      - Гриша так сказал.
      - Знаю такой сарайчик. В углу, говорите, под козлами?
      - Да.
      - И что там? Большое, тяжелое?
      - Не знаю. Гриша сказал, что одна управитесь - и отрыть, и донести. Только попадете ли туда незаметно?
      - Это моя забота.
      - И еще Гриша сказал, чтобы потом мне...
      - Не дура, понимаю. Не обижу, не бойтесь.
      Тут как раз пришел Эдуард с бутылкой. Разговор принял совсем другой оборот и проходил за столом за обильными и аппетитными остатками вчерашнего пира.
      - Тут ведь, понимаешь, не просто все, - говорил концертмейстер, заглядывая Алексею в глаза. - Коллектив у нас народный, самодеятельный, единиц штатных нет, со всеми вытекающими... Конечно, у меня свои люди в дорпрофсоже, оформят тебя каким-нибудь методистом-инструктором... Ты как, по сроку вышел или?..
      - Или. Реабилитированный.
      - Это хорошо. Замечательно. Тогда с устройством и пропиской проблем не будет. Только сейчас лето, начальство в отпусках. Ты до той поры согласен так поиграть, за живые деньги? Работы много. Танцплощадки, павильоны.
      - Согласен.
      - Умница. Пожить пока можешь у меня на дачке, только ездить далеко.
      - Можно. Только что ж я вас стеснять буду? Может, лучше у Вальки?
      Эдуард Борисович хитро подмигнул.
      - Теплый бабец, да? - шепнул он, косясь в сторону Надежды. Та как будто ничего не слышала. - Не хоромы, конечно, но на месяцок-полтора сойдет, если хозяйка не против.
      - Думаю, не против. - Алексей ухмыльнулся.
      - Теперь так: на раскачку тебе два дня. В среду репетиция, с четверга ты за роялем. Адрес я тебе дам, точное время сообщу через Надежду - у нее телефон в квартире.
      Эдуард Борисович полез в пиджак, достал бумажник, вытащил оттуда несколько купюр.
      - Значит, тысяча, пятьсот и еще две сотки. Это тебе.
      - Спасибо, но я не могу...
      - Что значит не могу? Ты что, явишься в дом культуры или, хуже того, на выступление таким охламоном? Завтра же купишь себе приличный костюм, рубашку, ботинки. Отдашь с гонораров.
      - Понятно.
      Алексей спрятал деньги в карман.
      В Валькиной комнатушке Алексей обосновался явочным порядком: поднялся вечером от Надежды, попил чайку, умыл лицо на кухне да и завалился на широкую лежанку. Вскорости туда же пристроилась и Валька.
      Когда он проснулся, Вальки не было - на работу пошла или еще куда. Кипяток в чугунном чайнике не остыл, а помимо чаю Валька оставила на столе варенье, накрытое от мух салфеткой, кусок ситника и ключи - один от квартиры, другой от комнаты. Алексей поел, оделся, а перед уходом запрятал мешочек с оставшимися мамиными драгоценностями под шкаф, в самый дальний, пыльный и практически недосягаемый уголок. Пока дела шли таким образом, торопиться с продажей явно не стоило.
      Он пошатался по городу, по магазинам. Возле Мальцевского рынка присмотрел себе подходящий костюм - не новый, правда, зато качественный, из синего габардина, и по размеру впору. В других местах он разжился шляпой, добротными черными штиблетами, бритвенным прибором и двумя флаконами одеколона. Прочих аксессуаров он покупать не стал, поскольку утром порылся немного в Валькином безразмерном шкафу и откопал в одном из ящиков вполне приличное мужское исподнее, две пары вигоневых носков-"карасиков", белую рубашку с самую малость широковатым воротом и даже подтяжки с галстуком, модным, синим в белый горошек. Все было чистое. Скорее всего, от прежнего Валькиного сожителя осталось - ну да не один ли черт? Всяко экономия. Уже на обратном пути он, посомневавшись немного, завернул в гастроном и купил банку бычков в томате и две бутылки водки.
      Вернулся он в пустую комнату, разложил обновки на лежанке, сел, выпил водочки, закусил хлебцем, покурил, потом решил глянуть, как он будет смотреться в костюмчике. Получилось неплохо. И как раз когда он любовался на себя в зеркало открытой створки шкафа, вошла Валька.
      - Ой! - взвизгнула она, увидев со спины незнакомого шикарного мужчину у себя в доме. Алексей с улыбкой повернулся.
      - Что голосишь, дура? - беззлобно спросил он. Валька взвизгнула еще раз, выронила из рук кошелку, подбежала к Алексею и обняла его, уткнувшись лицом в грудь. Он отстранил ее.
      - Костюмчик попортишь, смотри.
      - Ой, Алешенька, да какой вы в нем интересный! А я пришла, огорчилась очень, вас не заставши, думала, вы совсем от меня ушли, а потом дай, думаю, в магазинчик схожу, авось он и объявится. Возвращаюсь, а тута уже кто-то есть. Перепугалась я...
      - Ладно, потом расскажешь. Давай-ка перекусим чего-нибудь. Яишню вон сготовь, чтоб по-быстрому.
      Валька кинулась на кухню.
      Перекусывали они долго, основательно. Валька разрумянилась от водочки и от присутствия Алексея, мела языком, как помелом. Алексей не обрывал ее, но и не вслушивался.
      В кошелке у нее, помимо хлеба, макарон и колбасы, оказалась еще бутылочка кагора, так что Алексей в скором времени опять напился до бесчувствия и замертво рухнул в койку.
      Утром ему снова было плохо. Он растолкал Вальку и послал ее за вином сегодня ему еще никуда идти было не надо. Они не спеша опохмелились, он пришел в благодушное настроение и подарил Вальке двести рублей на хозяйство. Она разрыдалась от счастья и тут же еще раз сгоняла в магазин.
      В среду Алексей с утреца сходил в баню, подстригся там, побрился и во всей красе отправился в Дом железнодорожника. Эдуард Борисович встретил его как родного. Помимо прочего, Алексей показал, что может работать не только на рояле, и Эдичка с ходу определил его на бас-геликон вместо ушедшего в отпуск оркестранта - для разного рода выездных мероприятий типа похорон, на которые пианино с собой не потащишь.
      Жизнь входила в свою колею. С работы Алексей возвращался когда как, но большей частью поздно и, как правило, навеселе - если мероприятие проходило с возлияниями, то и музыкантов тоже не забывали. Если Валька встречала его одна, он, по настроению, либо садился ужинать, а потом тащил ее в койку, либо наоборот. Иногда он заставал ее в компании каких-то серых, смирных мужичков, и в этом случае выпивон продолжался. Но к полуночи она выставляла гостей, укладывала Алексея спать, если он выказывал такое желание, и, прибрав со стола, забиралась к нему под бочок.
      Просыпался он, если не был с сильного перепоя, поздно. Иногда Валька была дома, и тогда она тут же кормила его плотным завтраком. В другие дни ее уже не было, тогда завтрак стоял на столе под салфеточкой. Когда же, мучимый похмельем, он продирал глаза затемно, то тут же расталкивал ее: она безотказно пользовала его из своих заначек, как правило, подлечиваясь и сама, после чего он обычно снова засыпал.
      Он так и не понял, работает где-нибудь Валька или нет. Как-то вечерком за бутылочкой он спросил ее об этом. Она тут же охотно и путано принялась что-то рассказывать, но он ничего не запомнил. Да и не сказать, чтобы его это особенно интересовало, как и вообще ее биография и личные чувства. Его безучастность ни капельки не смущала ее, и она, если не прикрикнуть, чесала языком безостановочно.
      Кое-что из рассказов невольно отложилось в его памяти. Эта комнатка досталась ей после того, как расселили их барак, оказавшийся в полосе отчуждения новой железнодорожной ветки. Раньше здесь жила какая-то бабка, которая давным-давно уехала в другой город к родственникам да там и померла. Из вещей Валька принесла сюда только швейную машинку, свои наряды и всякую мелочевку. Все прочее, от шкафа до чугунного чайника, осталось здесь после бабки, точнее, после того, как ее родственники вывезли или распродали все, имеющее хоть какую-то ценность. Если бы квартира не числилась по нежилому фонду, Вальке бы не видать этой комнаты, как своих ушей - отошла бы жилплощадь кому-нибудь из городских очередников. А так, можно считать, повезло ей чрезвычайно.
      В ту пору она работала в УРСе подсобницей. Зарплату платили с гулькин нос, и, хотя на такой работе можно было немного подкармливаться, хотелось еще и приодеться, и в кино - дело-то молодое. И открыла Валька отхожий промысел: призаняла денег, купила в родном УРСе два ящика водки и стала потихоньку продавать по ночам жаждущим ханыгам. Наученная более опытными подругами, товар она с собой не брала, а тащила клиентов на шестой этаж и, оставив их на площадке, брала деньги и выносила за сколько уплачено. Поначалу все шло неплохо, но потом желающие стали сами являться к ней на дом, преимущественно без денег, канючить, предлагать в залог какой-то хлам, скандалить, громко материться. Соседи нажаловались в милицию. Пришли, составили протокол, отобрали водку и сообщили на работу. Валька обрыдала все начальственные кабинеты. Ее хотели было пожалеть, не увольнять, а только понизить в должности, но дальше подсобницы понижать было некуда, и ее перевели "на путя". Поворочав с месяц рельсы, Валька не выдержала и ушла сама.
      Еще Алексей узнал, что прежде у нее был муж, капитан артиллерии, герой и инвалид войны, безвременно скончавшийся от ран, и дочка Лиза, которая воспитывается у бабушки под Новгородом. Фотографию дочки, широкоскулой, узкоглазой и некрасивой, она показывала ему при каждом удобном случае, а вот фото героического мужа у нее не оказалось. Алексей сразу понял, что муж-то вряд ли и был.
      И лишь одно ее высказывание запомнилось ему железно, потому что поразило до глубины души. Как-то ночью, когда он был в лирическом настроении после хорошего ужина под коньячок, она прижалась к нему и всхлипнула.
      - Что ты, дура, сопли-то распустила? - ласково осведомился он.
      - Ой, боязно мне, Алешенька...
      - Чего тебе боязно?
      - Что надоем я вам, что уйдете вы от меня, оставите одну-одинешеньку...
      - Ну, уйду когда-нибудь, - сказал он, начиная понемногу сердиться. - Не век же мне с тобой куковать. Найдешь себе другого. На мне свет клином не сошелся.
      - Ой, да где ж я еще такого найду-у?..
      - Какого еще такого? - спросил Алексей.
      - Такого... ну, с бабами ласкового да сноровистого...
      - И чем это же я такой особенно сноровистый? Дыхание Вальки сделалось прерывистым. "Небось покраснела, оглобля", - решил Алексей.
      - Ну, это... Вот когда вы еще в самый первый раз-то с Надеждой Никаноровной пришли и на ночь остались... так ночью проснулись, зашуршали, я еще к вам подошла, водички, думаю, подать или еще чего. А вы меня - хвать! И до утра... это самое... Четырнадцать раз...
      - Сколько-сколько? - не веря своим ушам, спросил Алексей.
      - Четырнадцать разиков оттоптали, я считала... Сомлела я тогда чуть не до смерти... Охочая я до этого дела, прямо срам, - прибавила она совсем шепотом.
      - Ты вот что, - после паузы сказал Алексей. - Коньячку мне спроворь полстаканчика, если осталось еще.
      Она поднялась, включила свет, подошла к столу, забулькала.
      Он лежа выпил, утер рот.
      - Поставь на место. Она поставила.
      - Теперь иди сюда.
      Он самодовольно улыбался.
      - Ляг. Четырнадцать не обещаю, но разик-другой с моим удовольствием.
      Проснулся он поздно. Валька против обыкновения еще спала, свернувшись калачиком, как говорится, усталая, но довольная.
      Он подошел к столу, и хотя нисколько не мучился после вчерашнего, с удовольствием хлебнул из горлышка марочного коньяку. Закусил ломтиком краба, который вытащил пальцами из открытой банки.
      Со жратвой у них определенно становилось лучше день ото дня. Его заслуга. Борисыч начал кое-что отстегивать, всякий раз извиняясь: