И именно с переживанием красоты начала набирать силу четкость ощущений. Еле различимый овал, нависший над ним, стал молодым женским лицом с розовой, матовой кожей и яркими веселыми губами, белесый нимб вокруг овала разделился на белый крахмальный колпак и выбивающиеся из-под него светло-русые волосы. Легкое прикосновение к щеке - это была салфетка в ее пальцах. Морской гул отступил, как помехи при повороте антенны, и остался только чистый тон, мелодичный голос:
      - Пришел в себя, миленький... Слава Богу... Лежи, лежи, теперь уже все будет хорошо...
      - Где? - каркнул Павел отвыкшим горлом. - Я? Где?
      - В санатории, хороший мой. В самом лучшем, образцово-показательном.
      - Пить!
      - Потерпи, золотко мое. Врачи не велели. Дай-ка я тебе губки салфеточкой оботру... И вот еще, понюхай...
      Он вдохнул - и окружающее вмиг сложилось во вполне вразумительную картину. Комната... впрочем, комната являла собой точное подобие той, которую в Ленинграде в эти самые часы покидала его выздоровевшая сестра, и еще одной, в которой после инфаркта лежал в тяжелом состоянии его отец, Дмитрий Дормидонтович (по всей стране спецучреждения такого типа строились по типовым проектам и отличались только незначительными деталями). Ничего этого Павел, естественно, не знал и узнает еще не скоро...
      Постепенно, в ходе разговоров с Варей - так звали эту пэри в белом халате, - с врачами и с двумя обходительнейшими гражданами в штатском (Худойер Максумович и Сергей Анатольевич) Павел восстановил и картину того, что произошло с ним. Неопохмелившийся прапорщик, резко расслабившись после тяжелого участка дороги, зевнул-таки поворот с ущелья и направил машину прямо в пропасть, в самый ее, краешек - через каких-нибудь десять метров обрыв переходил в сравнительно пологий спуск. Вслед за Павлом из ГАЗа успели выскочить еще двое солдат, правда, один выпрыгнул не в ту сторону и был раздавлен рухнувшей на него машиной. Второй, тот самый Сидоров, который подавал им пиво, охлажденное в реке, сильно разбился, но, в отличие от Павла, сознания не потерял, выполз на дорогу и остановил первый же грузовик. Об аварии сразу дали знать в Хорог и на заставу. Павла нашли метрах в пятнадцати вниз по склону, с переломом обеих рук, ноги, двух ребер и сотрясением мозга (крепко ударился о камень). Уже позже рентген определил трещины в основании черепа. Машина упала на самое дно ущелья и взорвалась. Трое оставшихся в ней погибли на месте. Павел узнал, что фамилия прапорщика была Неплакучий, а Генка Малыхин оказался по отчеству "Исаакович". (Тут Павел грустно улыбнулся - нарочитый антисемитизм, столь раздражавший его в покойном приятеле, имел, оказывается, некие сугубо личные корни.) Оставив свой отряд на замполита, капитан Серега сам возглавил доставку Павла и Сидорова в хорогский госпиталь и отстучал телеграммы родителям обоих пострадавших. Как знать, если бы не эта телеграмма, что стало бы с Павлом в хилой местной больничке? А так партийная "экспресс-почта", приведенная в действие телеграммой, сработала моментально. Вызванная к Дмитрию Дормидонтовичу особая медицинская бригада, подчиненная Девятому управлению КГБ, тут же известила обком и свое непосредственное начальство. Через Москву о случившемся на Памирском тракте был оповещен лично товарищ Расу лов, первый секретарь ЦК Таджикистана. Уже через два часа за Павлом прибыл специально оснащенный вертолет, и его перевезли в закрытую Четвертую клиническую больницу по улице Михайлова в Душанбе, больше похожую на санаторий, может, от близости уникального Ботанического сада. Там всегда имелось несколько свободных палат, оборудованных по последнему слову медицинской техники, и квалифицированный штат врачей. К тому моменту, когда Павел пришел в сознание, стало окончательно ясно, что жизнь его вне опасности, и почти не оставалось сомнений, что его полное выздоровление - только дело времени, хотя и долгого.
      Физическую боль, сконцентрированную в ногах и шее, забранной твердым гипсовым панцирем, Павел переносил стойко. Куда больше мучило его унизительное сознание собственной беспомощности, невозможности свободно двигаться, сходить в туалет и просто переменить положение тела без посторонней помощи. Впрочем, эта помощь день ото дня становилась все менее посторонней - Варя, его добрый ангел, делалась ближе, роднее. На третий день после того, как он пришел в себя, Павел, к совершенному своему изумлению, понял, что красавица-медсестра влюблена в него - робко, наивно, романтично, как влюблялись в своих недостойных, рефлектирующих героев тургеневские девушки. Нет, она не шептала ему пылких слов признания, не заливалась краской девичьего стыда, не отводила глаз и не смахивала с них украдкой набежавшую слезу. Обо всем говорил ее красноречивый взгляд, в котором светилось чистое, беспримесное обожание.
      Она и внешне походила на тургеневскую героиню. У нее была густая светлая коса, которую она скручивала в узел и носила на макушке, и поразительные глаза - ясные, искренние, голубые... Косметикой она не пользовалась совсем.
      ...Ее звали Варвара Казимировна Гречук, она была украинско-польско-литовских кровей, туркестанка во втором поколении. Путь ее родителей в эту очень Среднюю Азию был одинаков. До тридцать девятого года ее отец, пан Казимир Гречук, жовто-блакытный интеллигент краковского разлива, тихо профессорствовал во Львовском (Лембергском) университете на кафедре правоведения. После мирного присоединения Западной Украины к СССР классово и национально вредный профессор был выслан в Казахстан. Во время мучительного переселения умерла его первая жена.
      В пятидесятые годы пан Гречук перебрался в Душанбе вместе с молодой женой, матерью Вари, дочерью высланного в тот же Казахстан инженера-литовца. У матери оказались слабые легкие и сердце, и после рождения Вари жизнь ее стала сплошным долгим умиранием, так что ремеслом медсестры Варя овладела с самого раннего детства. Несгибаемый пан Гречук, ставший отцом, когда ему было под шестьдесят, до восьмидесяти лет проработал адвокатом Орджоникидзеабадского нарсуда, а сейчас, бодрый и крепкий, хотя почти слепой, все силы тратит на работу в католической общине Таджикистана (преимущественно немецкой) и каждый день в сопровождении Джека, овчарки-поводыря, ходит через весь город по разным общинным делам в неизменном и безупречном черном костюме.
      О себе Варя рассказывала мало и неохотно. Павел узнал лишь, что она вдова гражданского летчика, воспитывает двух детей и держится только работой и помощью друзей-немцев. Некоторые вещи в ее рассказах сильно озадачивали Павла: так, прекрасно зная принципы работы Степаниды Власьев-ны (читай, Советской Власти), он не мог взять в толк, как Варя при ее несоветском родстве и явно подозрительном круге друзей была допущена к работе в привилегированном санатории республиканского ЦК. Впрочем, вопрос этот возник у него значительно позже, и Павел сам его устыдился ("что это я, в самом деле, как идеологическая комиссия!") и накрепко внушил себе, что здесь имеет место типичная национально-провинциальная недоработка, которая обернулась лишь на благо Варе, а следовательно, и ему самому.
      В Варе уживались два совершенно разных человека: влюбленная провинциальная барышня, робкая и застенчивая - и явно хлебнувшая в своей жизни лиха, опытная, умелая медсестра с надежными и сильными руками, которые с первого раза попадали иглой в вену, в нужную минуту подавали лекарство, глоток воды или тарелку супа, судно или свежую смену белья, без малейшей дрожи смущения протирали тампонами распростертое мужское тело, не минуя и самые интимные места, легко и аккуратно поддерживали увесистого пациента при переходе с постели на каталку и обратно при первых, самых мучительных попытках заново научиться ходить, при коротких поначалу прогулках по пышному и как бы лакированному южному саду с фонтанами... Все это было, было у Павла - и неизменно с ним была Варя, двуликая, словно Янус, и равно незаменимая в каждой своей ипостаси.
      Впрочем, только ли двуликая? Настало мгновение, когда в ней открылась и третья стать, скрепившая преимущественно эмоциональное и оттого несколько эфемерное сродство двоих печатью недвусмысленной материальности...
      Однажды, когда Павлу уже разрешали садиться, но еще запрещали вставать (да он и не мог бы еще делать это самостоятельно), Варя пришла к нему с тазиком, губкой и свежими полотенцами проводить ежедневную гигиеническую процедуру. Он уже отвык стесняться прикосновения ее рук к своему телу, и эти прикосновения, ласковые и уверенные одновременно, стали исподволь вызывать совсем другие, пока еще безотчетные чувства. То ли в болезненном состоянии Павла в тот день произошел перелом, то ли руки и глаза Вари были наполнены особыми токами, только Павел ошеломленно почувствовал, как в нем мощно и непреодолимо взыграло его мужское естество - и как раз в тот момент, когда Варя сосредоточенно обрабатывала "паховую область". Без малейшего ритмического сбоя Варя взяла его мужеский скипетр - дубину стоеросовую - в свои умелые пальчики и принялась поглаживать и массировать. Павел Застонал, откинулся на подушки и закрыл глаза. Потом он ощутил, что к пальчикам прибавились и нежные мягкие губы, а потом он забился в сладчайшей судороге, ничего более не соображая...
      В следующие три дня процедура сделалась регулярной и повторялась едва ли не при каждом приходе Вари в его палату - а таких приходов на дню было не так уж мало, - если, конечно, поблизости не было врачей или прочих третьих лиц, явно лишних. На четвертый день у Вари был выходной, и Павла обихаживала пожилая, серьезного вида таджичка. Хотя Варина сменщица не давала ни малейших оснований для жалоб, Павел загрустил и к вечеру даже выдал температуру. После ужина он попросил не включать телевизор, зажег ночную лампу и раскрыл не раз уже читанный роман Хемингуэя "Прощай, оружие", который по его просьбе принесла Варя. Книга как нельзя более отвечала его душевному состоянию, а госпитальные сцены и вовсе били в самое яблочко...
      Павел зевнул и протянул здоровую руку, желая погасить свет, и в этот миг тихо раскрылась дверь, и в палату к раненому герою проскользнула Кэтрин... то есть, конечно, Варя. Она окинула комнату быстрым взглядом, приложила палец к губам и, скинув босоножки, начала расстегивать белый накрахмаленный халат. Под халатом была желтая маечка с коротким рукавом и цветные трусики типа пляжных. Для Павловой "стоеросовой дубины" этого оказалось более чем достаточно.
      Плавно изгибаясь, Варя подошла к кровати, откинула легкое покрывало, положила поудобнее ноги Павла, одна из которых была еще в гипсе и на отвесе, и аккуратно, сноровисто оседлала его пылающие чресла. .
      - А-а, - тихо сказал Павел. ....
      - Т-с-с, - отозвалась Варя, бережно вправляя его в себя...
      ...Он лежал мокрый, засыпающий, счастливый. Она стояла возле кровати на коленях и утирала его лоб влажным, прохладным полотенцем.
      - Я люблю тебя, - прошептал он. Варя уткнулась лицом в его голый живот и разрыдалась.
      Нет никакой нужды описывать этапы выздоровления Павла - все у него протекало примерно так, как и у других молодых и здоровых людей, перенесших подобные травмы. Было одно лишь отличие, правда, такое, которое напрочь меняло суть дела: рядом с ним почти неизменно была Варя, его новое, нечаянное счастье.
      Пошла седьмая неделя его пребывания в больнице. Уже давно сняли тугой корсет с заживших ребер, еще раньше исчез гипсовый ошейник. Под панцирем оставалась только левая нога, и то лишь на голеностопе. Он не нуждался уже ни в кресле-каталке, ни в костыле, в прогулках ему помогали только палочка, да верное Варино плечо. Все светлое время дня, свободное от процедур и врачебных осмотров, они проводили в чудесном саду, в тени высоких сосен и чинар, любуясь на яркие пятна роз, на белые лилии в, искусственном водоеме, неестественно громадные лотосы и гинкго, но чаще - друг на друга. Они разговаривали мало, но им не было скучно и без разговоров.
      Из дома не приходило никаких вестей. Павел, возненавидевший эпистолярный жанр еще с пионерских лагерей, не придавал этому никакого значения: было бы что-то важное, сообщили бы. К тому же лето, отдыхают люди.
      Погода отличалась блаженным однообразием. Здесь, в предгорьях, а тем более на тенистой, зеленой земле стационара, мало ощущалась гнетущая жара среднеазиатского лета. Чистое безоблачное небо по ночам озарялось большими звездами, легкий ветерок шелестел жесткими листьями чинар. В просторной, с размахом отстроенной столовой, куда Павел давно уже ходил самостоятельно, наряду с обильными закусками и аппетитными горячими блюдами, не переводились роскошные фрукты - желтые прозрачные дыни; сказочный, по питерским понятиям, виноград, черный, белый, розовый; сочные персики - обычные и лысые, которые за границей называют нектаринами; инжир и груши. Павел поправился на три килограмма, а если бы не Варя, то набрал бы, пожалуй, и все десять. Сама собой перенялась местная привычка спать после обеда, в часы зноя. Боли его уже не мучили, немного больно было ступать на левую ногу, да по временам сильно чесалось под гипсом - и все. В остальном Павел был счастлив совершенно. Не думалось даже о науке, о погибших вместе с четырьмя людьми бесценных образцах. Кожаный мешочек с алмазами лежал в нижнем ящике тумбочки, временно забытый.
      К нему вернулся крепкий безмятежный сон (в первое время он мог уснуть только с помощью мощных снотворных уколов). Павел начал делать утреннюю гимнастику - правда, пока без обычных нагрузочных упражнений для ног. По вечерам ходил с Варей в местный кинозал, читал книги, выбор которых в библиотеке был весьма неплох, а пару раз даже наведался на преферанс к соседям-отдыхающим. Да он и сам, пожалуй, из "больного" перешел в категорию "отдыхающего". И славно!
      IX
      Павел не без труда дотащился до своей комнаты. Какой плов, какой виноград - как говорят на здешних базарах, "половина сахар, половина мед"! Наскоро ополоснув лицо и руки, он прислонил к стулу палку, не снимая тренировочных штанов, рухнул на кровать и почти мгновенно заснул.
      Нежное прикосновение к щеке напомнило ему, только начинающему просыпаться, те первые мгновения, когда он пришел в себя после катастрофы. Он вздрогнул, но тут же успокоился - это уже было, было и прошло, теперь все не так, все хорошо...
      - Это ты... - разнеженно простонал он. Ноздри его затрепетали, почуяв запах - изысканный, манящий, новый, но при этом мучительно знакомый. И еще не разжав веки, не услышав голоса, он догадался, что...
      - Я. Ты еще не забыл меня?
      Павел резко раскрыл глаза, моргнул, закрыл и снова открыл. Таня. Таня Захаржевская, медно-золотая богиня из прошлой жизни.
      Павел сел.
      - Таня? Ты? Здесь? Откуда?
      - Извини. Мне давно следовало бы прилететь. Но я ничего не знала. Позвонила Лидии Тарасовне узнать, когда ты возвращаешься, - и вот... Как ты?
      - Хорошо. Теперь уже хорошо.
      - Я рада. Вообще-то Лидия Тарасовна сказала мне, что ты идешь на поправку. Ей сообщают.
      - Кто?.. Хотя какой же я осел, конечно, сообщают. Как ты?
      - Нормально, как видишь.
      - Да... Как дома?
      - Дома? Дома не особенно хорошо... Не хотели тебя тревожить, пока ты еще был слаб.
      - Что? Что такое?
      - Сначала сильно болела Елка. Отравление. Съела что-нибудь не то, наверное. Но сейчас она здорова. Потом было плохо с сердцем у Дмитрия Дормидонтовича...
      - Отец... - упавшим голосом сказал Павел.
      - Опасности уже нет. Со дня на день его должны перевести из больницы в санаторий. Я его видела. Он держится молодцом, просил поцеловать тебя.
      Павел облегченно выдохнул, но не шевельнулся навстречу Тане.
      - Ты тоже очень неплохо выглядишь, - спокойно продолжала Таня. - Я ожидала, что ты будешь еще в гипсе, неподвижный. Готовилась тебя выхаживать. Но, видно, не понадобится.
      - Не понадобится, - подтвердил Павел и отвел взгляд.
      - Ну ладно, - сказала Таня и поднялась со стула. Она взяла его руку, пожала и выпустила. - Я пошла. Увидимся за ужином.
      - То есть куда пошла? За каким ужином? - недоуменно спросил Павел.
      - Я ведь тут рядышком остановилась, на правительственной даче, вечером забегу. Думала задержаться на недельку-другую, но раз тут во мне надобности нет, я, наверное, улечу денька через три. Полагаю, на осмотр местных достопримечательностей этого хватит.
      И Таня направилась к выходу.
      - Стой! - срывающимся голосом окликнул ее Павел. - Сядь, мне нужно кое-что сказать тебе... Выслушай меня, умоляю. Понимаешь, я, сам того не желая, оказался перед тобой подлецом... Я встретил женщину...
      Он рассказал ей о Варе все и умолчал лишь, щадя Танино самолюбие, об интимной стороне своих с Варей отношений.
      Таня слушала его спокойно, внимательно, не перебивая.
      - Вот так, - вздохнув, сказал он. - Прости, если можешь. Теперь ты вправе ненавидеть меня, презирать...
      Он остановился в полнейшем изумлении - Таня смеялась, и в смехе ее не было ни обиды, ни озлобленности.
      - Ты... ты что? - почти на вдохе спросил он.
      - Господи, - отдышавшись, сказала Таня. - Мне-то всегда казалось, что ты взрослее меня и умнее. А ты совсем мальчишка, дурачок.
      - Почему?
      - А потому, что ты вбил себе в голову, будто в чем-то передо мной виноват,' обманул меня, обидел. Разве ты клялся мне в вечной любви, и разве я приняла твои клятвы? Неужели ты ожидал, что я, узнав про твою Варю - кстати, что-то в таком роде я поняла по первым же твоим словам, - кинусь царапать тебе лицо или побегу сочинять телегу в твой партком о недостойном поведении коммуниста Чернова, который нижеподписавшуюся комсомолку Захаржевскую поматросил да и бросил? Оставим эти развлечения быдлу. Мы же с тобой современные, неглупые люди. Ты мне очень симпатичен и дорог, брат моей подруги, пусть и не самой близкой, друг моего брата и мой, надеюсь, тоже. И ты считаешь, что нам нужно стать врагами или чужими друг другу только потому, что один из нас встретил любимого человека?
      Таня достала из сумочки сигарету, подошла к раскрытому окну и закурила, выпуская дым в форточку.
      - Извини, мне казалось, что нас связывали совсем другие чувства... сказал Павел ей в спину облегченно и чуть грустно.
      Она стремительно развернулась. Щеки ее разрумянились, в волнении она была особенно хороша.
      - Наши чувства - это наше личное дело, пока мы не выплескиваем их друг на друга, - отчеканила она. - А я слишком уважаю тебя, чтобы полоскать тебя в моих комплексах, обидах, смутных переживаниях, тайных мечтах и прочем мусоре. И с твоей стороны хотелось бы рассчитывать на взаимность. Вообще я считаю, что эта самая русская душевность, которой мы так кичимся перед всем миром - это просто душевная распущенность и эгоизм. Сладострастно исповедуемся, топим друг друга в соплях, и тут же вцепляемся в глотку, особенно если другой оказался счастливее, умнее, талантливей... Впрочем, я отвлеклась. Короче, ты согласен, что у нас нет серьезных оснований терять друг друга?
      - А? Да... - Павел смутился. Он поймал себя на том, что любуется ею и так этим поглощен, что не вслушивается в ее слова.
      - Прекрасно. Значит, мир? - Она подошла к кровати и протянула Павлу руку. Он крепко пожал ее, потом не удержался и приложился к ней губами.
      Несколько секунд она смотрела на него сверху вниз с легкой улыбкой, потом отвела руку от лица Павла.
      - У тебя теперь есть Варя, - полушутливо сказала она. - А у меня есть просьба.
      - Какая?
      - Ты познакомь меня с Варей, ладно? Я хочу посмотреть на нее и поболтать с ней. Во-первых, просто любопытно понять твой вкус. И еще, есть некоторые вещи, в которых я разбираюсь намного лучше тебя... Доверяешь? Но предупреждаю, что с тобой я своими наблюдениями поделюсь только в самом крайнем случае.
      - Хорошо, - сказал Павел. - Она придет к ужину или чуть позже. У нее сегодня ночное дежурство. Это так называется - дежурство, она просто будет ночевать в кабинете. Здесь настоящих больных - только я один, и то уже поправился. Несколько человек восстанавливаются после болезни, а большинство отдыхают.
      - Это я заметила, - с .усмешкой сказала Таня.
      - Я вас познакомлю, потом можем вместе посмотреть телевизор...
      - Знаешь, чтобы не ставить ее в неловкое положение, ты скажи ей, что я твоя родственница. Двоюродная сестра.
      - Да? Я и не подумал...
      - Ничего, зато я подумала. Две головы, если не совсем тупые... Ужин в полвосьмого?
      - Да.
      - Тогда до встречи.
      - Погоди, - вырвалось у Павла. - Побудь еще немного.
      Таня вздохнула и нахмурилась, явно в шутку.
      - Ты, конечно, будешь смеяться, - сказала она, - но я тоже устала. Я ведь к тебе прямо с самолета, только вещички в номер забросила.
      - Ой. Прости. Я не подумал.
      - Прощаю.
      И Таня вышла из комнаты, а Павел смотрел ей вслед.
      Дверь закрылась.
      "Господи, - подумал он. - Какое счастье, что она у меня такая!"
      Никто за Павлом не зашел, и в столовую он отправился самостоятельно. В ординаторской, куда он заглянул по дороге, было пусто. Еще не пройдя сквозь стеклянные двери столовой, он заметил Таню. Она сидела за его столиком и что-то оживленно рассказывала его соседям - пожилой и явно сановной узбекской паре.
      - Вот и Павлик! - радостно сообщила она, когда он подошел и, опираясь на здоровую ногу, несколько боком сел на стул. - А мы тут как раз про тебя говорили.
      - Йигыт, йигыт.. молодец прямо! - льстиво улыбаясь, сказал узбек.
      Павлу стало неловко и немного противно.
      - Что сегодня по телевизору? - спросил он.
      - Говорят, "Начало", - тут же ответила Таня. - Хороший фильм, только надоел.
      - Начало-мочало! - фыркнул узбек. - Ску-учно. Вчера "Зита и Гита" была. Вот это кино! А "Начала" нам не надо... Вечерний рацион - и спать, да?
      - Что-что? - переспросил Павел.
      - Рацион, - с явным удовольствием повторил узбек умное слово. - Гулять немножко будем, атмосферу дышать.
      - Может, и мы не пойдем? - предложила Таня. - Посидим в холле, кофе попьем или в парке подышим атмосферу.
      Павел, натужившись, чтобы не рассмеяться, смог лишь кивнуть головой.
      Они сидели на скамеечке неподалеку от входа в стационар, курили Танины "Мальборо", разговаривали и поджидали запаздывающую Варю. Таня рассказывала Павлу о европейском турне, которое она совершила вместе с камерным оркестром областной филармониио о городах, нравах и магазинах, о разных смешных и досадных накладках и оплошностях, характерных для советских людей, вырвавшихся за рубеж. Павел заговорил об экспедиции, при всей трагичности более чем удачной с точки зрения науки, понемногу увлекся, начал размахивать руками, строить планы... После долгого перерыва мысли охотно встраивались в прежнюю, добольничную систему координат: наука-работа-институт-город. Родители. Сестра. Привычный круг привычных лиц, забот и надежд... Таня легонько толкнула его локтем в бок. Он поднял голову. Перед ними стояла Варя в мешковатом сером жакете и как-то странно смотрела на него.
      - Опоздала, - чужим голосом сказала она. - Владька заболел. Перекупался и заработал ангину.
      - Варя, - сказал Павел. - А ко мне сестра приехала. Только не Елка, а другая, двоюродная. Таня.
      Варя затравленно посмотрела на Таню. Таня поднялась.
      - Варечка, - прочувствованно сказала она и протянула руку. Варя нерешительно взялась за Танину руку. - Мне Павел столько о вас рассказывал. Вы наша спасительница. Если бы не вы...
      - Что вы... - смущенно пробормотала Варя. - У меня работа такая. А вот Павлик... он такой... такой...
      Таня взяла Варю за плечи и притянула к себе.
      - Родная ты моя...
      Павлу отчего-то стало не по себе.
      - Эй, девчонки, пошли-ка в дом. Что-то я прозяб.
      В холле было гулко и пусто. За угловым столом, возле большой пальмы в кадке, сидела, закусывая, шумная и веселая компания отдыхающих. Павел, Таня и Варя устроились подальше от них на кожаном диване. Девушки пили кофе из термоса, ели пирожные, прихваченные Таней из правительственно-дачного буфета, и оживленно, как старые добрые подруги, беседовали обо всем на свете-о модах, о родных городах, о балете, о детях и котах. К Павлу они не обращались и лишь изредка посматривали в его сторону. Он и не порывался вступить в разговор, а молча сидел, смотрел на них и смаковал изумительное легкое вино местного производства - ему был разрешен один стаканчик. Павел невольно ловил себя на том, что сравнивает их внешность, манеры, осанку... Ему стало стыдно, он попытался отвлечься. Но ничто другое не шло на ум...
      Да, каждая черточка Вариного лица тоньше, изящнее, благороднее, чем у Тани. Но в целом - как проигрывает ее лицо рядом с Таниным! На фоне яркого неяркое выглядит блеклым. Откуда вдруг проступили на любимом лице темные мешочки под глазами, тонкая сеть морщинок вокруг губ и глаз, крупные поры на носу? Только оттого, что рядом появилось лицо, лишенное всех этих изъянов, гладкое, безупречно юное? Юное... Павел, вздрогнув, ощутил ледяное дыхание арифметики человеческих дней: Таня младше его па пять лет, Варя - на два года старше. Когда видишь их обеих вместе, разница в семь лет не только не исчезает, но и удваивается... Это нечестно, нечестно! Разве бедная Варя виновата? А Таня - она в чем виновата?
      Павел отвернулся, якобы осматривая панно меж зеркальными стеклами. Он старательно разглядывал счастливых дехкан, летающих, как пчелки с мотыгами, над огромной розовой тыквой, но видел не их, а две стоящие в рядок женские фигуры. Обе легкие, изящные, грациозные... Но грация их - разного стиля, да и разного класса. Рядом с Таниной фигуркой, литой, упругой, как мячик, словно тщательно выделанной величайшим из мастеров, не упустившим ни одной самой маленькой детали, Варя, увы, казалась собранной умело, но на скорую руку, без окончательной подгонки. Плечи немножечко костлявы и широки, спина сутуловата, руки длинноваты, ноги тонковаты, суставы толстоваты... Да'как он смеет! Что ему Варя - лошадь на ярмарке?
      Павел закрыл глаза - и тут же в голове появилась картинка: обвисающие груди, чуть дряблые живот и бока. А вот у Тани наверняка...
      Тут он всерьез разозлился на себя, залпом допил стакан и обратился к девушкам с каким-то нелепым вопросом. Те переглянулись, дружно улыбнулись, Таня сказала ему что-то короткое и смешное и вновь заговорила с Варей, оставив его наедине с собой.
      "Нет, неправда, Варя все-таки удивительно красива, только... только когда рядом нет Тани... Опять не то... Лучше вспомни, чем ты обязан ей, как самоотверженно ухаживала она за тобой, беспомощным, подняла на ноги, как она любит тебя... Но Таня... В чем можно упрекнуть Таню? Разве ее поведение не самоотверженно, не бескорыстно? Сегодня она проявила такое понимание и доброту, такую мудрость, на которую ты сам не способен тысячу лет и на которую едва ли способна Варя. Она... она ведь сделала все так, чтобы ты не угрызался, не чувствовал себя подлецом перед нею. Ведь что бы она там ни говорила, если бы она была тебе только другом, то не примчалась бы сюда с другого края света, бросив все дела, которых у нее так много... Или это и есть настоящая дружба?.. Господи, ну почему она такая прекрасная! Ну что бы ей быть чуточку поплоше, поглупей, побабистей - как бы это все упростило! Надавала бы пощечин, укатила
      бы, пыхтя как паровоз... Только с ней так быть не может, все это, как она сама сказала, "для быдла"... Или бы Варя была похуже..."
      Шумная компания удалилась, напоследок прихватив с собой недопитую бутылку коньяку. Нянечка застучала стульями, передвигая их с места на место и шуруя мокрой тряпкой. Прошествовала мимо дежурная медсестра с биксом в руках, многозначительно глянув в их угол.
      - Эй, - сказала Таня и провела ладонью перед самым лицом Павла, - ваше высочество! Народ истомился, спать хочет, а попросить нас выйти вон не решается. Снизойдите!
      - А? - встрепенувшись, спросил Павел.
      - Заведение закрывается. Пошли отсюда.
      - Куда? - Павел поднялся.
      - Ты к себе, баиньки. А мы с Варенькой еще поболтаем в беседке.
      - Да, - подтвердила Варя, когда Павел вопросительно посмотрел на нее. Пойду только Алика предупрежу, чтобы, если вдруг кому-то понадоблюсь, позвал.
      - Проводим кавалера до палаты, - сказала Таня. - А мы пойдем в сад, послушаем тишину. Я тебя такой штучкой угощу...
      Она приоткрыла сумку, показывая,
      - Я ведь на работе, - хихикнув, напомнила Варя.
      - А никто стаканами глушить и не предлагает. По чуть-чуть, по глоточку...
      Таня зевнула, прикрыв рот ладошкой, и потянулась. Варя вздрогнула.
      - Ой, прости пожалуйста. Ты ж с дороги не отдыхала, а мне все одно дежурить. Я пойду.
      - Давай еще по рюмочке, - предложила Таня. - А потом, если хочешь, приляг прямо здесь. А я посижу еще, спать-то не хочется, а зеваю так, по привычке.
      - Нет, ты непременно ложись. Обязательно надо выспаться. А мне в стационар пора. Я там в кабинете на кушеточке покемарю. Не привыкать. Только ты не провожай, не надо...
      Она встала. Поднялась и Таня. Неожиданно Варя шагнула к ней и крепко обняла.
      - Ты такая хорошая. Спасибо тебе.
      Голос ее дрогнул.
      - Мне-то за что? - легко, сбивая пафос, спросила Таня. - Это ты у нас хорошая. Большого Брата на ноги подняла...
      Такое прозвище она дала Павлу только сегодня, после того как надоумила его, во избежание недоразумений, представить ее Варе как свою кузину.
      Варя ткнулась ей в плечо.
      - Только... только ты ему, пожалуйста, ничего не рассказывай, что я тут наговорила, ладно? Я сама, потом как-нибудь...
      - Я похожа на болтушку? К тому же, знаешь ли, тебе и говорить ничего не обязательно было. И так по глазам видно, как ты его боготворишь. Вы с ним очень похожи.
      - С ним?! Да что ты? Я самая обыкновенная, а он... он...
      - Во-первых, не такая уж обыкновенная, а во-вторых, я про то, что у него тоже все по глазам видно. Все у вас будет хорошо. Он тебя любит.
      Порывистый Варин поцелуй пришелся Тане пониже уха. Таня улыбнулась.
      В миг, когда за Варей закрылась дверь, улыбка бесследно стерлась с лица. Вслед Варе полетел символический плевок, сухой, но смачный.
      Сестра Тереза траханная! И похотливая. Милосердная сестрица долбаная... И Павел, простодыра, тоже хорош - на что запал, спрашивается? Из такого семейства, а не знает, что медичкам в таких вот привилегированных заведениях чуть не в обязанность вменяется совмещать медицинские услуги с интимными. Но что-то не слыхала, чтобы из-за этого кто-нибудь из чиновных клиентов на них женился. Не отдам! Мой! То, что на даче и в стационаре сестры выполняли еще и другие обязанности и по другому ведомству, Таня лишь догадывалась. А если и так, что это меняет? Шлюха - она во всем шлюха!