Когда стало ясно, что большинство "каэров" подпадает под реабилитацию, начальство в порядке льготы сняло им ограничения на переписку. Алексею писать было некому. Точнее, почти некому. В середине двадцатых, отправившись на КВЖД по зову партии, отец оставил в родном Ленинграде мать и младшего брата, тогда еще студента. Бабушки давно уже не было в живых, а с дядькой Всеволодом завязалась переписка только с приездом в Союз. Письма от дяди Севы были редкими, но пространными и вполне родственными. Он с увлечением писал о своей работе в Институте микробиологии, приглашал в Питер, расспрашивал об их жизни на чужбине и в Сибири. Алексей отправил ему короткое и сдержанное письмо, попросив извинения за долгое молчание и написав, что работает по специальности (а разве нет?) и скоро уходит в отпуск. На ответ он не особенно рассчитывал дядя по штемпелю и конверту догадается, откуда пришло письмо, и вполне может не захотеть ответить. Ответ, однако же, пришел. Дядя попенял Алексею за то, что долго не давал о себе знать, ловко обозначив между строк, что причину молчания вполне понимает, и пригласил в гости, когда выйдет "отпуск"...
      Наличие родственников за границей Всеволода Ивановича Захаржевского не радовало нисколько - и неважно, что оказались они там не по своей воле. Это было единственное темное пятно в его почти безукоризненной анкете. Социальное происхождение было хоть и не рабоче-крестьянским, но ни в коей мере не постыдным. Родители - телеграфист и акушерка, старые члены партии (эсеровской, правда, но об этом лучше было не писать, тем более что выбыли они из партии задолго до революции), нормальная "народная интеллигенция". Прокол с братцем Всеволод Иванович пытался всеми силами замазать - и много в этом преуспел. Перед войной он защитил диссертацию о прогрессивном учении академика Павлова, где весьма изящно доказал, что это учение есть прямое продолжение идей Маркса Энгельса - Ленина - Сталина, развернутое в сферу биологии вообще и микробиологии в частности. Диссертация эта вогнала ученый совет в такую тоску и страх, что Захаржевскому была сразу присуждена докторская степень. После приснопамятной сессии ВАСХНИЛ 1948 года Захаржевский стал членкором. Возвращение родственничков из эмиграции пришлось довольно кстати - из анкеты исчез неприятный пункт, а неловкость, вызванная письмами этих классово подозрительных лиц, была снята незамедлительно: письма от брата Всеволод Иванович тут же показал друзьям из органов, и те порекомендовали ему вступить в самую дружескую переписку, посоветовав знакомить их с посланиями из Иркутска, а заодно уж - и с собственными ответами на эти послания. Даже когда на брата с племянником обрушился карающий меч революционного правосудия, ко Всеволоду Ивановичу не было никаких претензий. Вспоминать о родственниках ему не хотелось.
      Письмо от племянника вынула из ящика теща, вредная, жутковатая старуха (ровно на год младше самого членкора, пардон, с 1951 года уже академика), присутствие которой Захаржевский терпел лишь потому, что она взяла на себя все заботы о сыночке - Никитушке, первенце, который появился на свет в семье пятидесятилетнего академика меньше года назад. Выходила малыша, родившегося хилым и болезненным, окуривала, травами, поила, обереги в подушечку зашивала. Молилась еженощно - к ужасу академика, атеиста по должности и убеждениям. Но к году ребеночек выправился, окреп, свесил по плечам розовые щечки. Тогда Всеволод Иванович начал было настраивать молодую жену: не пора ли, мол, пора, не заскучала ли мамочка по родному дому, чадо-то теперь можно и опытной няне препоручить... Но Ада - по паспорту Ариадна Сергеевна - и слушать не стала.
      - Только через мой труп, - заявила она. - Ты не соизволил купить мне шубу, которую Зиночка задаром отдавала, а на няню тебе денег не жалко, хотя мама обходится нам почти бесплатно.
      - Но, радость моя, у тебя и так есть три шубы...
      - В которых стыдно появиться на люди!
      - Тогда, может быть, попросим Клаву?
      - Чтобы она весь день возилась с малышом, а дом тем временем зарастал грязью?.. А если маленькому опять станет худо, ты подумал?..
      - Ну ладно, ладно, только ради Никитушки... Ради Никитушки! Сына академик любил безмерно и ради него готов был на любые жертвы. Чего стоил один переезд? Как приходилось выбивать семикомнатную квартиру вместо прежней четырехкомнатной, маленькой, но такой уютной! А ругаться с идиотами солдатами, пригнанными на ремонт и перевозку вещей? Вместо дуба в гостиной настелили бук, обои перепутали, грохнули любимую зеленую (как у Ильича!) лампу... А теперь еще брать в дом эту юродивую!
      Еще слава ВКП(б), что явилась эта лешачиха уже после Вождя, а то с такой тещенькой загремел бы товарищ академик на всю катушку. Подумать только, на известие о том, что родился внук и назван Никитой, эта нежинская стерва прислала телеграмму из двух слов: "Поздравляю прогнувшись". Правда, чего у нее не отнимешь, о младенце пеклась крепко, и Никитушка признавал ее, как никого. "Мама", черная, тощая, смуглая дылда, расхаживала в немыслимых цветных нарядах, беспрестанно смолила "Беломор" (разумеется, не рядом с малышом), сиплым басом ругалась со всеми подряд, привезла с собой два сундука каких-то совершенно ведьминских штучек и забила ими выделенную ей комнату, в которую запретила соваться кому-либо, кроме дочери. Высказывалась же обожаемая так, что Всеволода Ивановича холодный пот прошибал:
      - Письмецо тебе, отбайло! Из Сибири, я так понимаю, от умученного тобою брата...
      - Побойтесь вы, мама. Я-то тут при чем?
      - Тобой ли, твоими ли опричниками красножопыми...
      - Не моими, мама, а бериевскими!
      - Ну и что? Ты в своем деле тот же Берия, тот же Сралин поганый!
      Академик заткнул уши, а когда теща вышла, дрожащими руками вскрыл письмо.
      Оно действительно было из лагеря, только не от брата, а от племянника Алексея. В нем сообщалось о смерти отца, о грядущем освобождении, которое Алексей осторожно назвал "отпуском". Академик призадумался. Еще год назад он немедленно отправил бы подобное письмо в мусорную корзину, предварительно порвав на мельчайшие клочки. Нет, отнес бы его к Саладинову в МГБ. Посоветовались бы, решили, что делать... Но теперь, после смерти Усатого и разоблачения Берии, все в стране менялось, тихо, но упорно. Еще висели по учреждениям портреты Отца и Учителя, однако вот и контру выпускать начали, реабилитировать даже. И, как знать, если всерьез начнут ворошить прошлое... Тогда и будущего не останется. Надо бы как-нибудь подстраховаться. А так "брат и племянник пострадали от кровавых сталинских опричников"... Спасибо, "мама", хорошее словечко подсказала! Нет, племянничка надо приласкать. На всякий случай.
      И полетело на Дальстрой теплое, родственное письмо.
      IV
      Академик стоял на кухне и задумчиво поедал сгущенное какао прямо из банки. Услышав знакомый змеиный свист шелкового халата, он обернулся и посмотрел на вошедшую жену.
      - Тебе пора, котик, - с ласковой улыбкой сказала Ада. - Звонил Руль, он уже заправился и через пять минут будет.
      Всеволод Иванович давно уже решил собственной персоной отправиться на Московский вокзал встречать дорогого, хоть и лично не знакомого родственника. В добротном заграничном плаще, в фетровой шляпе, с чуть обозначенной бородкой под губой (как у товарища Булганина!) он смотрелся на редкость импозантно, заметно выделяясь среди замухрышистой вокзальной толпы. Подошел обозначенный в телеграмме поезд, и академик принялся внимательно вглядываться в лица прибывших пассажиров, высматривая племянника.
      И когда уже самые густые потоки схлынули, академик обратил внимание на высокого, поджарого, молодого, лет около тридцати, брюнета, в облике которого проступало нечто отчетливо южнославянское - не то болгарин, не то серб. Брюнет, одетый в теплый не по погоде черный бушлат, медленно передвигаясь по платформе, вглядывался в лица. Всеволод Иванович подошел к нему первым и осторожно спросил:
      - Вы Алексей Захаржевский?
      - Да.
      - Алешенька! Родной!
      И Алексей забился в крепких, пахнущих "шипром" объятиях.
      Черный ЗИМ мчал их по вечернему городу. Дядя раскатисто хохотал, оживленно расспрашивал. Алексей отвечал, сначала сдержанно и односложно, потом все веселее и пространнее. Нет, не потому, что оттаял в родственных объятиях. В школе выживания он научился четко и быстро вычислять собеседника. И, моментально поняв, что дядя только изображает веселье и радость, начал в ответ валять ваньку - другое лагерное искусство, в котором Алексей поднаторел так, что при всем опыте чиновного лицедейства дядя ему и в подметки не годился.
      Помывшись, побрившись, сидя за роскошным ужином в дядином махровом халате, Алексей взял еще на несколько градусов выше, осыпая публику анекдотами из харбинской и иркутской (но не лагерной) жизни, пародируя отца и разных знаменитостей, распевая романсы и частушки - сначала a capella, а потом, уже в гостиной, аккомпанируя себе на салонном "Шредере". Публика была в восторге, даже Клава вышла из своей темной кладовки и стояла, привалившись к косяку и деликатно прикрывая ладошкой смеющийся рот. А вот академик быстро начал сникать. Если за ужином он еще сравнительно бодро поднимал бокалы за всеобщее здоровье и отпускал веселые реплики, каждая из которых была тусклее предыдущей, то в гостиной он уже сидел как в воду опущенный и очень скоро откланялся, сославшись на усталость. Видимо, он ожидал, что это послужит знаком ко всеобщему отбою. Но Ада и "мама" оказались непреклонны и неутомимы.
      - Клава, постелите Всеволоду Ивановичу у Никиты, - распорядилась Ада. - А то ему будет трудно заснуть от нашего шума. Спокойной ночи, котик!.. Алеша, а что дальше было с этим Гогоберидзе?
      Захаржевский-старший открыл было рот, но тут же молча закрыл и поплелся в детскую вслед за Клавой.
      С уходом академика веселье возобновилось десятикратно. Алексей исполнил "Турецкий марш" на бокалах с неравным количеством вина. Ада беспрестанно заливалась серебристым смехом, показывая ровные зубки. Анна Давыдовна - так звали тещу академика - тоже разошлась не на шутку: вставляла в Алексеевы частушки совсем уж соленые куплетцы, и даже, усадив за рояль Аду, прошлась с Алексеем в туре вальса, прихватив по дороге возвратившуюся из детской Клаву.
      - Уф! - сказала она, рухнув в кресло, - Укатал ты старуху, молодой-красивый!
      Алексей приставил ладонь ко лбу и осмотрелся, прищурившись.
      - Где здесь старуха? Не вижу старухи. Ада, Клава, вы никакой старухи не видели? Лично я вижу здесь только трех очаровательных молодых женщин...
      Самое интересное, что Алексей нисколько не кривил душой. Действительно все трое, даже кривобокая Клава, стали для него красавицами. И вдруг показалось нелепо видеть их здесь, в этом богатом, но безликом доме, где сами стены источают ложь.
      - Нет, - сказал он, опускаясь в кресло. - Мы должны жить на воле... на воле... И голова его свалилась на грудь.
      - Ой, что это с ним? - воскликнула испуганно Ада.
      - Спит, - ответила Анна Давыдовна. - Устал очень.
      - Намаялся за жизнь-то, соколик, - сказала Клава.
      - А ну-ка, Клава, бери его за ноги, а я за руки, - распорядилась Анна Давыдовна. - Отнесем в гостевую. Так крепко спит, что и будить жалко.
      А потом, пристроив его на кровати, она осталась и долго смотрела в его спящее лицо.
      - Вот и мужчина в доме, - вдруг сказала она и, наклонившись, поцеловала его в лоб. - Спи, хороший мой.
      Так крепко Алексей не спал давно.
      За ночь дядя отдохнул. За завтраком он снова сиял улыбками и громыхал смешками, задавая наступающему дню бравурный тон. Ада сидела тихая и сосредоточенная. Теща не вышла вообще.
      - Ну-с, и каковы теперь виды на будущее? - спросил дядя, собственноручно подливая сливок в кофейную чашку Алексея.
      - М-м-м, - ответил племянник, прожевывая кусок балыка.
      - Это в каком смысле?
      - В смысле, что балычок у вас очень вкусный... А насчет видов - пока не знаю. Руки при мне, и голова на месте.
      - А знаешь что? Покажу-ка я тебе свое хозяйство. Конечно, тебе, музыканту, наше дело может показаться и непонятным, и скучным. Однако же верный кусок хлеба, а постепенно будет маслице, и балычок тоже будет. Золотых гор поначалу не обещаю - лаборанты у нас получают по пятьсот-семьсот рублей. Это не деньги. Но ты еще молодой. Через годик мы тебя в университет поступим, потом в аспирантуру, а там... Если глянется - оформляйся, а оформишься, я дам команду и общежитие будет, и прописка.
      Почему-то Алексею захотелось отказаться. Но разбрасываться не приходилось. К тому же дядя был для него ясен не до конца. Возможно, этот наигрыш, имитация родственной теплоты - лишь признак неловкости, вызванной появлением чужого пока человека? Хотелось бы надеяться... Здесь было за что цепляться. Да и новые родственницы такие милые...
      Институт произвел на него впечатление заведения фундаментального, хотя и не вполне понятного по своему назначению. Что там гукает в больших автоклавах со множеством ручек и рычажков? Что высматривают в свои микроскопы склоненные умные головы? Что затаилось в закупоренных пробирках, рядами выставленных в лабораторных шкафах? Почему некоторые двери обиты металлом, а у входа в один коридор выставлен военный пост?
      В административном крыле все было проще и понятней - ковровая дорожка, двери темного дерева слева, справа. Канцелярия, отдел кадров, замдиректора по науке... А прямо - самая красивая, резная дверь с надписью "Дирекция". За ней все как водится - прихожая для посетителей, из нее вход в дверь с табличкой "Приемная", за ней - еще дверь, там сидит главная секретарша. И только затем собственно кабинет. Скорее, тронный зал. Красный ковер на полу, стены в дубовых панелях, импозантные книжные шкафы, где на видном месте - труды Маркса Энгельса - Ленина. Рядом приметливый глаз Алексея углядел внушительный красный трехтомник "Социалистическая микробиология". Неужели дядька писал? М-да...
      - Да ты садись, садись. Тебе чайку, кофейку? Или, может быть, коньячку желаешь?
      - Нет, спасибо.
      - А я, пожалуй, рюмочку того... С устатку, как говорится... А-апчхи!
      - Будьте здоровы, Всеволод Иванович.
      -- Слушай, обижусь. Что ты как неродной? Я тебе дядя Сева, а не... Впрочем, в институте при посторонних, конечно, Всеволод Иванович. Договорились?
      - Само собой.
      "И что это дядька так суетится?"
      - И как тебе наше заведение?
      - Капитально. Только я не понял, чем тут занимаются.
      - Видишь ли, научные изыскания нашего института связаны с серьезнейшими, я бы сказал, государственно-важными задачами. Разрабатываются целые направления, темы, ведутся проблемные исследования. Вот то, что возглавляю лично я, первостепенное и главное, и я бы сказал, в значительной степени политическое... Курируется непосредственно Центральным Комитетом. - Академик воздел глаза к потолку. - Дело в том, что сейчас многие буржуазные ученые пытаются опровергнуть прогрессивное учение Дарвина, утверждая, что теория эволюции не универсальна. Да, говорят они, мы согласны допустить, что человек произошел от обезьяны, обезьяна - от кого-то еще и так далее вплоть до простейших. Но, продолжают они, откуда могла взяться первая живая клетка? Только от другой клетки. А та откуда? Природа не могла их породить, потому что... И начинается сплошная поповщина. Тогда по поручению Правительства я открываю лабораторию происхождения жизни. Мои сотрудники начали потрясающие по своему значению опыты. Мы отобрали огромное количество самых разных неорганических сред, от речной воды до каменной соли, и стали подвергать их различным воздействиям тепло, вибрация, свет, жесткое облучение, воздух, магнитная индукция и прочее. И ты просто не поверишь, каких потрясающих успехов мы добились - в ряде образцов стали развиваться клетки, споры и даже грибковые колонии. Зарождение жизни в неживой материи! Утерли мы нос этим идеалистам...
      Алексей, подыгрывая, вытаращил глаза, а сам подумал: "Что-то тут не так... Интересно, а собственный нос он утирал, прежде чем лезть им в пробирку? Уж не из его ли соплей зародилась там жизнь?"
      - А еще? - заинтересованно спросил он.
      - Еще помогаем нашей медицине бороться с разными недугами, изучая микробов и паразитов. Есть и темы закрытые, военные то есть. Только о них я говорить не имею права. У меня и генералы работают.
      - Так вы, дядя Сева, и генералами командуете?
      - Командовать не командую, но... руковожу.
      - Надо же! - всплеснул руками Алексей, а сам украдкой глянул на стены. Прямо над просторным столом академика висел портрет Хрущева. По правую руку от него - академик Иван Павлов, а по левую - Иосиф Виссарионович (команды "снимать!" еще не поступило).
      Вечером опять ужинали с вином. Снова академик отпросился спать пораньше и снова ночевал у Никитушки. Но вчерашнего буйного веселья не было. Оставшиеся сидели тихо, умиротворенно. Алексей "пиано" наигрывал старинные вальсы. Ада листала журнал, устроившись на диване с ногами, а Анна Давыдовна, запахнув на себе цветастую шаль, раскладывала пасьянсы.
      В эту ночь Алексей долго не мог заснуть. Он включил торшер, поднялся, зевая подошел к этажерке, взял наугад книжку, наугад раскрыл:
      У меня в померкшей келье
      Два меча.
      У меня над ложем знаки
      Черных дней.
      И струит мое веселье
      Два луча.
      То горят и дремлют маки
      Злых очей.
      Господи, откуда это здесь? Алексею стало совсем неспокойно, он поставил затрепанную книжку на место, взял другую и через минуту уже посмеивался над похождениями неотразимого Остапа Бендера.
      V
      За завтраком академик объявил:
      - Сегодня у меня трудный день на службе. С утра делегация из столицы, потом - расширенный совет. Обедайте без меня. Адочка, тебе развлекать нашего гостя.
      Алексей чуть наклонил голову, отметив про себя слово "гостя".
      - Я как раз собиралась в город по магазинам. Если Алеша составит мне компанию, я за это покажу ему Эрмитаж.
      - Да-да, быть в Ленинграде и не посетить Эрмитажа - это просто стыдно, подхватил Всеволод Иванович, в последний раз посетивший Эрмитаж еще в студенческие годы. - Это величайшая сокровищница произведений искусства.
      - Спасибо, родной, за оригинальную мысль, - с кисловатой улыбкой отозвалась Ада и чмокнула его в щеку. - Клава, вы почистили костюм Всеволода Ивановича?
      - Вчера еще! - крикнула из кухни Клава.
      Анна Давыдовна к завтраку опять не вышла.
      - Странное дело, Ада Сергеевна, - заметил Алексей, когда они с Адой направились к трамвайной остановке. - Почему вы говорите "в город", будто сами живете в деревне?
      - Алеша, милый, у нас когда говорят "город", имеют в виду Невский проспект и ближайшие его окрестности, а во-вторых, я вам разрешаю называть меня просто тетя. Мне так будет приятно.
      - Хорошо, тетя.
      Ада весело рассмеялась.
      - И кстати, тетя, зачем вам самой ходить по магазинам? У вас же, наверное, Клава ходит. Ада опять рассмеялась.
      - Что вы смеетесь?
      - Извините. Представила себе, как я тащусь из гастронома, а в руках у меня кошелка с картошкой, луком, снетками... Конечно, еду попроще у нас покупает Клава, а всякие вкусности нам привозят прямо на дом из распределителя...
      - Какого это распределителя? - спросил Алексей настороженно
      - Есть такой, вроде склада, что ли... Очень люблю ходить по магазинам на Невском. И не столько в "Пассаж" или в "Гостиный", потому что там сплошной ширпотреб для нашей рабоче-крестьянской публики, сколько в антикварные и комиссионные. Где шляпка, где зеркальце, где интересные туфельки...
      В магазинах они провели три с половиной часа, не побрезговав и рабоче-крестьянским "Пассажем". Кое-где было интересно и Алексею - например, в антикварном магазине: ассортимент до боли напоминал харбинские лавочки. Последний час был для него мучительным, он тупо плелся за неутомимой Адой, таща ее сумку, свертки, пакеты. Она купила блестящее парчовое платье, муфту из куницы, итальянские босоножки и малахитовое пресс-папье с бронзовой ручкой в виде головы орла.
      - Это Севочке, - сказала она. - Нельзя быть эгоисткой.
      Несмотря на протесты Алексея, она заставила его примерить пиджак в клетку, который тут же и купила. В обувном отделе Алексей сделался обладателем блестящих черных полуботинок.
      - А то ходите как босяк, - заметила она. Сам себе Алексей, облаченный, по настоянию всего семейства, в старомодный, но вполне добротный габардиновый костюм академика, босяком отнюдь не казался. И не беда, что брюки достают только до лодыжек, а сзади на поясе уложены в складки, заправленные под ремень. Алексей больше досадовал на другое - что не успел продать что-нибудь из маминых драгоценностей, а потому не мог сейчас оплатить свои покупки сам.
      Выйдя из "Гостиного", Ада сказала:
      - Уф-ф. На сегодня достаточно. Притомился, племянничек?
      - Пожалуй... Но вы-то, тетушка, здорово потратились. Мужа не разорите?
      - Его-то? За него не тревожьтесь - он себе еще нарисует.
      Перекусить зашли - естественно, по распоряжению Алы - в "Норд", переименованный в "Север" в свете недавней борьбы с космополитизмом. Там они угостились салатом с крабами, семгой, эскалопами со сложным гарниром, предварив это пиршество разгонной рюмочкой коньяка. К закускам заказали по бокалу твиши, к мясу - хванчкару. На десерт подали кофе и профитроли в шоколадном соусе, фирменное блюдо "Норда". От обильной и вкусной еды с легкими возлияниями Алексей совсем размяк и рассказал Аде о Наташе Богданович.
      - Хотите честно? - спросила Ада - Только дайте слово, что не обидитесь.
      - Нечестно не хочу. К тому же, все давно отболело.
      - Так вот, по-моему, она не любила вас, ваша Наташа. Может быть, думала, что любит, но любила только себя в вас.
      - Почему вы так говорите?
      - Потому что если бы она любила вас взаправду, то пошла бы за вами на край света. Как княгиня Волконская, жена декабриста.
      - А вы пошли бы за дядей в ссылку? Ада откинулась на стуле и громко, заразительно засмеялась. На них повернули головы из-за соседних столиков и тоже заулыбались, глядя на красивую и веселую пару.
      - Я не для того за него выходила, чтобы отправляться в ссылку.
      - Но все же?
      - Если бы я собиралась в ссылку, то лучше уж вышла бы за вас.
      Он пристально посмотрел на нее. В глазах ее светилась бесхитростная радость"
      - Как вы сошлись с дядей?
      - Долго рассказывать. Встретились у общих знакомых, потом он взял меня в свой институт. Иногда он вызывал к себе на дом, стенографировать. Ну, и жалко мне его стало. Такой известный, уважаемый человек, а остался бобылем. Одна Клава в доме. Она славная, конечно, но это все же не семья.
      - Жалость? - с удивившей его самого жесткостью спросил Алексей.
      - Не только... Мне с ним надежно, он любит меня, Никиту... С ним я защищена.
      - Защищены? От кого?
      - Скорее, от чего. От жизни, от роковых ее закономерностей. Отца своего я не помню и не знаю, мать - своего отца. Не живут мужчины в нашем роду. Те, кто женится - либо гибнут, либо деру дают, те, кто родится - не жильцы. Мама говорила, у меня братик был, до меня еще родился. Валечкой звали. Сердешный. Бегать быстро не мог, ничего не мог, радоваться не мог - задыхался. Пяти лет не исполнилось, угас, как свечка... Вот я и решила судьбу перехитрить, что ли...
      Ада достала платочек, отвернулась.
      - Простите меня, я не знал... - пролепетал Алексей.
      Она легонько толкнула его ногу под столом. Он вопросительно посмотрел на нее - и почувствовал на колене ее руку. Склонившись к нему, она прошептала:
      - Возьмите незаметно деньги и расплатитесь. А то мне неловко, люди смотрят.
      Он опустил руку под стол, и ладони их соприкоснулись. Он вытащил у нее из-под пальцев несколько купюр и осторожно переложил в карман.
      - Знаете, я хочу поскорее устроиться на работу. Не хочется чувствовать себя прихлебателем в вашей семье.
      - Это и ваша семья. К тому же для Севы это не деньги. Он поворчит немного на меня за транжирство, но и только. Когда я выхожу в город с девочками, мы, бывает, тратим куда больше...
      Он смотрел на ее лицо, свежее, круглое, заглядывал в большие светло-карие глаза - и чувствовал, как в нем поднимается нечто, к чему, казалось бы, нет возврата, что ушло из его жизни вместе с Наташей. Прямо тут, в зале, Алексею захотелось встать перед нею на колени, как перед иконой...
      VI
      Вернувшись домой, они застали Клаву за сбором чемоданов. Академик в черном костюме пил на кухне чай. Увидев жену с племянником, он поставил стакан, поднялся и поцеловал Аду в щеку.
      - Ну вот, дорогие мои, вызывают в Москву на коллегию. Так что три дня поживете тут без меня. Институт оставляю на Шмальца с Аджимундяном, дом - на Клаву, а Алешу - на тебя с Анной Давыдовной. Смотрите, чтобы он у вас не заскучал тут. Кстати, как Эрмитаж?
      - В Эрмитаж мы, котик, не попали. По магазинам забегались, устали страшно.
      Услыхав про магазины, академик сокрушенно вздохнул:
      - 0-хо-хо... Деньжищ, поди, просвистала...
      - Но, котик, ничего лишнего... Смотри, какой я тебе чудный подарочек купила...
      И она достала из сумки пресс-папье, предусмотрительно положенное ею поверх прочих покупок.
      - И не ходить же Алеше всю жизнь в твоих обносках...
      - Я... я завтра же отдам, - смущенно вмешался Алексей. - Вы мне только скажите, где тут у вас скупка. У меня остались мамины вещи...
      - Замолчи немедленно, - сказал академик. - Мы не разоримся, а память о матери ты сохранить должен.
      - Тогда я отдам с первой зарплаты, - сказал Алексей настолько твердо, что Всеволоду Ивановичу осталось только пожать плечами и пробормотать:
      - Посмотрим... Себя ты, конечно, тоже не забыла? - обратился он к Аде.
      - Конечно же нет! - смело ответила она. На самом деле она не так уж часто позволяла себе такое расточительство. Просто выдался удобный случай. Она знала, что при Алексее Сева не начнет стонать и нудно браниться. (Кричать и топать ногами академик позволял себе только в институте, а дома - исключительно на Клаву. Попробовал бы он повысить голос на тещу или жену!)
      - Ты бы, котик, лучше порадовался на женушку в обновках. Показать?
      - Вернусь - тогда с удовольствием... Только ты уж, пожалуйста, без меня ничего такого больше не покупай.
      - Когда выезжаешь?
      - За мной зайдет машина. Ты меня проводишь?
      - А тебе бы хотелось?
      - Конечно, радость моя.
      - Ах, я так устала... Может быть, Алеша тебя проводит.
      - Но он, наверное, тоже устал. И потом, я же налегке...
      - Я готов, - сказал Алексей. После сегодняшнего разговора ему было неловко оставаться с Адой.
      - И вот еще что, козлик мой. Клава мне как-то говорила, что давно мечтает покататься на ЗИМе. Может, и ее прокатите, раз уж пошла такая пьянка. Заодно купит маме папирос на вокзале.
      - Я куплю, - вызвался Алексей.
      - Доставьте Клавочке удовольствие. Клава, скажите же...
      И Ада пристально посмотрела на Клаву. Домработница вздрогнула, зажмурилась и сказала:
      - Да уж так хочется, Севолод Иваныч! Буду потом подружкам рассказывать, как на машине каталась.
      Только успели попить чаю и прожевать бутерброды, как в двери позвонил Борис, личный шофер академика, с поразительно уместной для такой профессии фамилией Руль.
      - Пора, Всеволод Иванович.
      - Мы, Боря, сегодня с эскортом, если ты не против, - пошутил академик.
      - Или! - отреагировал Борис. - Кабриолет большой, просадки не будет. Присели на дорожку.
      - Да, чуть не забыла, - поцеловав мужа в щеку, сказала Ада. - Если не трудно, на обратном пути сделайте крюк до "генеральского", купите буженинки полкило.
      - Есть! - по-военному ответил Борис и распахнул входную дверь. - Прошу.
      Едва на улице хлопнула дверца автомобиля, Ада опрометью кинулась в комнату матери.
      - Мам! Голубонька, сделай большой расклад.
      - Можно. Святок нет. Четверг. Опять же, луна беременеет - Князев день высвечивает.
      - Мне бы знать, он ли?
      - Он, он! Кольцо, вода не врут. Огонь в зеркалах его показывал.
      - А меня ты трефовой думаешь?
      - Окстись, червонная ты, замужняя, да ясная. Достань мои свечи.
      Ада открыла шкафчик и сняла с полки две свечи в подсвечниках из козьего рога.
      - И колоду новую из шкатулки достань. Потереби, поговори, подумай загаданное, да под задницу положи. Старую на пасьянсы пустим.
      Ада уселась на карты и протянула ладони к зажженной свече.
      - Мам, а ему ты на пикового ставишь?
      - Нет. Он двойной, потаенный, переменчивый. Глаза, заметила, разные? Груб и тонок, добр и зол. Глазами в небо смотрит, а ноги в болоте увязли. Если простенько, по-цыгански, то можно и пикового положить. Но я ж на судьбу смотрю, да и не покровитель он тебе. Кину малую аркану... Ну, тридцать шесть картей, четырех мастей, всю правду про крестового короля, раба Божия... - совсем тихо забормотала над колодой мать, медленно выкладывая карту за картой под второй свечой, только давая Аде сдвигать тонкими нежными пальчиками левой руки. А потом зависла над столом, вся подавшись вперед с непонятным выражением лица.
      - Я возьму папиросочку? - попыталась вырвать мать из оцепенения Ада.
      Та молча, с отсутствующим видом кивнула.
      - Неужели приворожу? - Ада почувствовала внутри жесткое, вибрирующее напряжение.
      - Приворожишь, приворожишь, - рассеянно сказала мать, глядя в пространство. - К добру ли...
      - Что видишь-то? - встрепенулась Ада.
      - Карта путается. Ладно, сам он путаный. Но и черви твои двоятся. И не Всеволода, для тебя пикового, дом это. Туз бьет. Десятка и шестерка пикей рядом. Такое раз на тыщу или мильон бывает.
      - Так что же, дорожка смертная? Чья?
      - Не пойму. Рябь, двоение. Вальты сплошные - суета, да не пустая, с пиками связанная. Восьмерки - сплетни, болтовня, раздоры. И все путается. Видишь, дама черная - и то не говорят, покровительница или зло. Ой, девонька, две дамы его в узелок. Вот ты, а вот молодая, бубонвая, свободная... Два ребенка, что ли? Или хлопоты? Но ваши это вальты. А вот две беды под сердцем и на сердце. А в ногах-то - разлуки две. Сколько лет гадаю, такого не видала, три карты все связали.