Глава 4

ТЕАТРАЛЬНАЯ ПЛОЩАДЬ

— Леокадия Константиновна жаловалась, что у дочери мигрень и пропадает билет в Дом офицеров на танцы. Отдала мне.

Просто так. Может, сходишь, Флорочка?

И мама, тяжело отдуваясь, поставила мешок с картошкой на пол. Все как-то поворачивалась к Флоре обширной спиной в темно-синем платье. Все собирала с пола рассыпавшиеся картофелины. И в глаза дочери смотреть не собиралась. Плохая она была актриса.

Флора только что пять раз подряд прочла, как «синие глаза его стали холоднее стали». Она любила читать некоторые абзацы много раз и даже шепотом их проговаривать, до того они ей нравились. Она видела всю эту картину и даже чувствовала качку на корабле. И тут мама со своими прозрачными намеками. На вечер танцев. Флоре? Зачем? Что ей там делать?

Когда Флора сидела дома, ела яблоко и читала, она не помнила о том, что некрасива.

— Я не хочу, мама, спасибо. — Флора боялась туда идти. Боялась, потому что знала наперед, что весь вечер простоит у стенки.

— Ну Флора, деточка, ну сколько же можно быть одной? Вот у нас Клара ходила на танцы и нашла себе жениха. Приличного человека. И все у нее теперь как у людей.

— А я, может быть, не хочу, чтобы как у людей. И потом, как у людей, это как у кого? Как у них? — Она ткнула пальцем в стену позади себя. — Или как у них? — она указала в противоположную сторону. — Уж лучше быть одной, чем вместе с кем попало.

— Боже мой! Как ты себя переоцениваешь! Мама всплеснула руками и прижала их к щекам, как будто у нее ныли зубы. — Ты пойми, что это они могут не захотеть связывать свою жизнь с тобой. А не ты! Пойми… Ты еще тот суповой набор!

Флора встала, молча расстегнула халатик, закрылась дверцей шкафа и переоделась в свое единственное крепдешиновое платье, белое, в коричневый горошек. Оно ей даже шло. Во всяком случае, горошки на нем были точно такого же цвета и размера, как ее глаза.

Она собиралась молча, как солдат. Она знала мама не отстанет, потому что купила этот билет сама. И никто ей его не отдавал. Надо просто встать и уйти из дома в нарядном платье. Накинуть плащик, прогуляться часок-другой и спокойно вернуться.

Ах, если бы она жила в Париже, ей наверняка дали бы понять, что она может считать себя интересной женщиной. Худоба сошла бы за изысканное изящество. Странная ломаная манера жестикулировать проканала бы под экстравагантность. А карие, маленькие, но лукавые глазки без сомнения наградили бы эпитетом «шарман».

И Флора расправила бы крылья, вернее, лепестки, уверовала бы в это самое «шарман» и, опираясь на него, впрыгнула бы в свое счастливое будущее. Она могла бы быть ничем не хуже Эдит Пьяф, еще той красавицы… В этом она была уверена.

Но на Флору никто никогда не смотрел с обожанием. Никто не вдохнул в нее веру в себя. Даже родная мама, вместо того, чтобы вдыхать веру, лишь шумно вздыхала и качала головой, глядя на руки дочери и видя вместо них куриные лапки.

— Вся в покойника-отца.

Каждый раз от этого Флоре становилось на мгновение жутко. Она смотрела на себя в зеркало и искала сходство с покойником. И, разумеется, находила. Кто ищет, тот всегда найдет…

Цвет лица — бледный. Шея — как букет из жилок. Страх, да и только.

Про нее говорили не «шарман», а «серая мышь». Не «о-ля-ля!», а просто «тля». Да, так и говорили. Еще в детстве, до войны, девчонка Жозя во дворе:

— Да ты просто тля. Не флора, а фауна.

Она тогда обиделась. И, присев на скамейку, долго грызла ногти на одной руке, а на другую наматывала тощую косичку. Она придумывала, как бы обсмеять Жозю, чье полное имя было Жозефина. Мысли все бегали вокруг Наполеона. Тем более, что мама на каждые именины готовила ей такой торт. Сначала она думала влепить им в лицо девочке Жозе, намекая на историческую связь. Но для этого пришлось бы слишком долго ждать.

Так ничего путного она и не придумала, пошла домой и долго смотрела в большое зеркало на свои ножки-спичечки в белых носочках.

И не нашла ничего лучшего, как признать — да, тля. Моль. Потом подумала и решила, что в Париже это было бы даже ничего, очень аристократично. Флора де ля Моль.

Она была молодчина. Не придавала значения такой мелочи, как окружающая ее реальность.

Читала свои книжки с тайным желанием испытать за героев все прелести любви. Это уже случилось с ней однажды. И мир подернулся дымкой.

Первым среди мужчин, поселивших в ее душе смятение, стал Атос. Дальше везло не так. Рыцари Вальтера Скотта, вопреки ожиданиям, страшно раздражали. Персонажи Жюля Верна прошли по касательной. Но иногда она встречала и своих героев. И чувства переполняли ее. Граф де ля Фер сменился капитаном Бладом. Капитан Блад Оводом. Овод Андреем Болконским.

Андрею она изменила с Гамлетом.

Но, чуть повзрослев, научилась смотреть в корень. И однажды влюбилась не на шутку. Все, что с ней было раньше, показалось ей детским садом.

Она как раз вернулась в Ленинград из эвакуации. Ей было восемнадцать. Она шла по родному городу и была счастлива от встречи с ним.

И вдруг ее взору предстал Исаакий. Конечно, она видела его до войны. Но сейчас он просто сразил ее своей монументальной красотой.

И она полюбила. Конечно, не Исаакиевский собор. А его создателя, Огюста Монферрана.

Именно ему и досталась весна ее чувств.

Флора жила абсолютно полноценной жизнью.

И даже ходила на свидания. По пятницам, в четыре, она стояла у подножия собора и обнимала его толстые колонны, наслаждаясь мощью замысла. В субботу, в двенадцать, она приходила в читальный зал театральной библиотеки и методично перерисовывала портрет Огюста через кальку.

У нее были приятельницы. Подругами она их не считала только потому, что, по ее представлениям, подругам надо было рассказывать о себе какие-то тайны. А тайны у Флоры были весьма своеобразные. Она отдавала себе в этом отчет. И это свидетельствовало о том, что она пребывает в трезвом уме и в ясном сознании.

Вернувшись из эвакуации в Ленинград, она легко поступила в педагогический институт на учителя русского и литературы. Другого пути она и не искала. Мама всю жизнь проработала учителем географии в школе. Правда, школы тогда были раздельные. И мама несла вечное в женском царстве. Но Флоре казалось, что если Она любит читать, то любовь эту уж как-нибудь сможет передать подрастающему поколению.

Но педагогическая практика сурово показала, что учителя литературы Флоры Алексеевны в будущем не запланировано. Оказалось, что дети это враги. Или даже хищные звери, что еще хуже, потому что в плен они не берут. Их цель загнать и съесть. Когда она поворачивалась к классу спиной, ей становилось страшно, как в дремучих ночных джунглях. Когда она поворачивалась к нему лицом, ей казалось, что она голая, иначе чего это они так на нее смотрят и смеются в кулак.

Она навсегда запомнила небесные глаза ученика по фамилии Кучерук, который сидел на первой парте и, подперев щеку рукой, с невинным взглядом ждал, когда же она отодвинет стул, привязанный за ниточку к зажатой между партами хлопушке. Когда Флоре показалось, что ей оторвало ноги, Кучерук даже не сморгнул.

С горем пополам сдав зачет по педагогике, она уже понимала, что придется подыскать себе какую-нибудь мирную альтернативу. А вот с этим проблем не было никаких. Возвращаясь из института, она, подавленная школьниками, зашла посидеть в Катькин садик. Потом прошла мимо Публички, и взгляд ее упал на написанное от руки объявление «Требуется библиотекарь». В ту же секунду она поняла, что нашла себе тихую гавань до самой пенсии. И не ошиблась. Правда, так и осталась с незаконченным высшим.

Но теперь она понимала, что это чистая формальность. Она вольна была получать свое личное высшее образование. Ведь перед ней открылись закрома Публичной библиотеки, куда далеко не каждый человек даже при желании мог попасть. И ей ужасно приятно было осознавать, что случайных читателей здесь нет. Есть только те, кто в ближайшее время собирается что-то открыть, написать, преподать или защитить. Просто храм… А она — жрица. И тут ее фантазиям не было предела. В них все сходилось. Даже то, что жрица должна быть неприкасаемой.

Весталка публичного дома — так, в порывах самоиронии, она именовала свою должность.

В закрытых хранилищах она натыкалась на такие книги, о существовании которых послевоенные советские интеллигенты даже не подозревали. Листала расшифровки пророчеств Нострадамуса, наткнулась на пожелтевшую, ветхую рукопись с откровениями Распутина и, расширив от изумления глаза, читала то с начала, то с конца Даниила Андреева. Здесь она частенько задерживалась на пару часов после официального окончания рабочего дня. Отсутствие мужчины в своей жизни она считала теперь мистическим жертвоприношением храму науки. Это была ее плата за секретное знание.

Впрочем, никто и никогда не пытался посягнуть на ее пресловутую «честь», которой сама она к этому возрасту особенно не дорожила.

Заумные взгляды читателей не останавливались на ней дольше, чем на секунду, необходимую для того, чтобы понять, что она говорит: «Распишитесь» или «Спецхран».

Когда она выходила из читального зала, спускалась по лестнице и доходила до курилки, она видела их всех, сконцентрировавшихся в одном месте и говорящих каждый о своем. Лысины и седые бороды, очки и клетчатые пиджаки. Мужчины. Умные, светлые головы, двигающие куда-то советскую науку и искусство. Интеллигенты.

Состоявшиеся. Выбирай любого.

И она выбирала. Достаточно регулярно. Привыкла уже подмечать среди них кого-нибудь, кого бы взяла к себе домой, упади он посреди улицы с переломом ноги. Или еще лучше, найди она его под забором в абсолютном беспамятстве.

Но в Ленинском читальном, зале они почему-то ног не ломали и в беспамятство не впадали. А как было бы хорошо, думала она иногда. Как было бы хорошо…

На тех, кто в беспамятстве валялся в подворотне ее собственного дома, привыкла внимания не обращать. Не тот контингент. А ведь кто знает, может быть, и зря…

В книгах, которые она любила в юности, женщины яростно оберегали свою честь. До двадцати пяти Флора им искренне сопереживала.

Ближе к тридцати неожиданно для себя стала болеть за противоположную команду.

Она так горячо любила книжных героев, что в жизни всегда была на стороне мужчин. Когда они вместе с Марианной с утра развозили тележку с книгами по фондам. Флора всегда молча страдала. Марианна говорила, что все мужики сволочи. А Флора чувствовала, что это не так. Вот только не знала, как об этом сообщить соратнице.

— Он мне говорит: «Почему ты не погуляла с собакой?», а я говорю: «Не успела, понимаешь».

А он как заорет: «А что ты делала, интересно!?».

Интересно, так приходил бы пораньше… Все.

Я устала от этого занудства. Ну, Флорик? Разве я не права?

— Я не знаю, Марианночка. — Флора смущалась, когда надо было говорить людям в лицо совсем не то, что они ожидали. Смущалась и выкручивала пальцы в мучительной жестикуляции. — Ну, может быть, можно было сначала сделать все то, из-за чего он так расстраивается, а потом уже заниматься своими делами. Просто представьте, что он тоже будет отмахиваться от ваших просьб. Ведь вам это не понравится.

— Флора! — закатив глаза к небу, Марианна стояла прекрасная, как кающаяся Магдалина. Флора, дорогая! Как повезет мужчине, которого вы осчастливите! Вы — просто мечта домостроевца! — А потом, уже серьезно и нормальным голосом, добавила:

— Я никогда не буду подстраиваться под другого. Я взрослая сложившаяся личность. Пусть любят меня такой, какая я есть. Или пусть идут откуда пришли. флора живо представила себя на месте Марианниного мужа. Наверно, мужчины не могут не принимать всерьез ее богатое тело со всеми его капризами. Влажно поблескивающие глаза, вавилонские губы. Грешница, да и только. Флора даже почувствовала в себе назревающие предпосылки к чему-то неприличному и зверскому, чего никогда по отношению к сотруднице не испытывала. Некий военный азарт. Будь она большим и сильным мужчиной, она бы прижала сейчас испуганную Марианну к шкафу, из которого с другой стороны посыпались бы на пол редкие издания, заломила бы ей руки за голову и криво улыбнулась бы, глядя на нее «синими глазами», которые, ясное дело, в этот эффектный момент сделались бы «холодными, как сталь». Да. Вот ведь въелось.., уж она бы нашла способ заставить Марианну вовремя выходить с собакой. Она была бы хитрее и орать на нее не стала бы.

И в этот момент Флора поняла, что единственное, чего она действительно в этой жизни знает — каким мужчиной надо быть. А вот какой надо быть женщиной — не имеет ни малейшего понятия. И даже найденный в журнальном фонде французский женский журнал «Мари-Клер» был тут бессилен.

Как жаль, что она не родилась мальчиком.

Вот это была бы удача…

Впрочем, как показала жизнь, «Мари-Клер» все-таки пригодился.

Там она присмотрела себе короткую мальчишескую стрижку. И теперь, в тридцать лет, ее облик приобрел некий стиль. А главное, были выброшены папильотки, вот уже пятнадцать лет лишающие ее права на здоровый сон.

После работы она надевала свое болотное пальто букле с двумя рядами черных лакированных пуговиц, надвигала на одно ухо берет и шла домой по опустевшему Невскому. Переходила через Фонтанку. А потом заворачивала на Маяковского. Маршрут был приятен ей в любую погоду.

В день зарплаты она заходила в Елисеевский и покупала им с мамой что-нибудь вкусненькое. Ветчины или орешков в шоколаде. Но только чуть-чуть. Грамм двести, не больше. Брать больше ей казалось просто неприличным. Да и радости от жизни она тоже привыкла брать примерно в том же объеме.

Флора была убеждена, что у каждого человека на земле есть свое призвание, свой талант.

Но поди разберись, что тебе было назначено, если с детства на виду только две профессии врач и учитель. А талант ведь может вовсе и не вписываться в профессиональные рамки.

Иногда Флоре казалось, что у нее талант узника.

Если бы ее посадили на всю жизнь в темницу, она и там нашла бы для себя что-нибудь интересное. Авангардный ритм лапок бегающей по ее ноге крысы. Или план побега, нарисованный на стене суетливой мухой.

Вот и в своей монотонной работе она находила захватывающий интерес исследователя. Несколько раз в неделю она работала в фонде.

Выполняя заявки, она раскладывала книги по стопкам на фамилию заказчика. Это она очень любила. И никогда особенно не торопилась. Ей было ужасно интересно понять, для чего в одни руки попадают на первый взгляд совершенно не связанные между собой фолианты. Над чем человек работает? Что хочет выяснить?

Конечно, когда речь шла о точных науках, ей и задумываться особенно было не над чем. Тут все было понятно. Но вот Мариенгоф, «Мартин Иден» и «Анна Каренина» наталкивали на определенные мысли только вкупе с томом психиатрии и учебником судебной медицины.

Больше всего она любила задачи сложные, неразрешимые. А самым волшебным моментом в конце этой головоломки был визит заказчика-читателя. Результат всегда казался ей неожиданным. Или просто она была плохим психологом…

В последний раз ее заинтриговало требование в одни руки Еврипида, Макаренко, Фрейда и «Кузнечного дела в Омской губернии».

Ближе к девяти вечера читателей в зале почти не осталось. Только студенты засиживались допоздна. Был конец декабря. За окнами медленно и нарядно падали крупные хлопья снега. Она сидела и листала «Кузнечное дело». Ей все-таки ужасно хотелось понять, что связывает это грубое дело с трудами Фрейда, которого ей уже неоднократно случалось выдавать в более понятных комплектах. И надо же такому случиться. Именно в это время ей протянул свой читательский билет тот, кто этот заказ сделал.

Она несколько стушевалась. Во-первых, потому что книги, предназначавшиеся для него, лежали прямо перед ней в бесстыдно раскрытом виде.

И он это прекрасно видел. А во-вторых, потому что он улыбался. Он был молод, хорош собой.

И улыбался ей. Этот факт ее просто потряс.

— Интересно? — спросил он, как будто они давно были знакомы.

— Честно говоря… — она сделала замысловатый жест рукой вместо не пришедших ей в голову в этот момент нужных слов.

На секунду глаза его задержались на ее черном перстне.

— А я все-таки посмотрю, — прервал он ее мучения. — Разрешите? — И попытался вынуть из ее сведенных судорогой пальцев «Кузнечное дело».

Улыбнулся, уже несколько напряженно. И ушел в самый дальний угол зала.

Никогда еще ни единым словом не обнаруживала она перед читателем собственной осведомленности о роде его интересов. Ей казалось, что это неэтично. Когда она выдавала Фрейда, ей вообще неловко было смотреть людям в глаза. А на этот раз глаза оказались еще и совершенно гибельного для нее синего цвета.

В тот вечер они не сказали друг другу больше ни слова. Когда читателей стали выгонять звоном колокольчика, он быстро сдал книги и стремительно ушел.

Но в течение следующей, предновогодней, недели приходил раз пять. Видимо, готовился к зимней сессии. Флора сидела за столом в зале с зелеными абажурами и, прикрыв ладонью глаза, якобы сосредоточивалась на работе. На самом же деле сквозь пальцы смотрела в дальний угол, туда, куда каждый раз забивался ее читатель.

У него было совершенно не комсомольское лицо.

Хищное. А глаза… Серьгу в ухо, револьвер за пояс — и готовый флибустьер с сомнительной репутацией. Хотя для пирата был он, пожалуй, слишком субтильного телосложения. Хлипковат.

Может быть, просто еще не окреп… Флора была старше его как минимум лет на десять. И, возможно, поэтому ей, наконец, хватило ума воспользоваться своим положением.

Теперь она специально выискивала его заказы. И не просто просматривала, а чуть ли не конспектировала. Он нажимал на драматургию, среди которой нет-нет, да и проскальзывало нечто экстравагантное и прямого отношения к теме не имеющее. Все предназначавшиеся ему книги она внимательно пролистывала. Сначала подумала, что, может быть, рискнет и вложит в какую-нибудь из них записку. Но от одной этой мысли сделалось невыносимо муторно и беспокойно. И потом, что она может написать? Зачем портить себе жизнь, такую размеренную и вполне удовлетворительную? Хотя, как чуть позже пронеслось у нее в голове, удовлетворительно — это значит на троечку. Ладно еще иметь тройку по ненужной ей в жизни физике или математике. Но тройку за саму жизнь.

Новый 1958 год она встречала в веселой компании очаровательной старушки Клавдии Петровны из комнаты по соседству, мамы и громкой маминой подруги Леокадии Константиновны. В полночь, подняв бокал с шампанским, Флора застеснялась себя самой, потому что загадала что-то уж совершенно неприличное.

Глава 5

МАНЕЖНАЯ ПЛОЩАДЬ

В полумраке комнаты ритмично топали ноги. Альбина с Иркой хлопали ладошами то справа от лица, то слева. Двигались они синхронно, как будто отражались в зеркале. Это они придумали уже давно. Вот только Ирка Губко была пониже, и клеши ей шли не так, как спортивной Альбине. Альбина танцевала красиво, гибко и очень любила танцевать в компании. Знала, что притягивает взгляды.

Девчонки смотрят и завидуют, потому что мальчишкам она нравится. Вот только Акентьев, сволочь, делает вид, что на нее не смотрит.

Притворяется, гад. А вот она не могла удержаться и не посмотреть, как он выплясывает рядом с Пахомовой. Они были рядом, но не вместе. Как бы Пахомовой ни хотелось, а это было видно сразу.

Мальчишки вообще не умеют танцевать. Или стоят, переминаясь с ноги на ногу, как медведи-шатуны, или кривляются от отчаяния. А этот умеет… Но Альбина если и смотрела, то только тогда, когда он не видел. Слишком много чести.

Альбина, все еще двигаясь под музыку, незаметно стала перемещаться к выходу в коридор и, нащупав в темноте сразу три выключателя, попыталась опытным путем определить, который из них зажигает свет в ванной.

Квартирка у Маркова была что надо. Жаль только, далеко от центра. Сюда они приезжали уже несколько раз в выходные, когда родители Кирилла уходили на весь вечер в гости. Альбина их так ни разу и не видела.

Она забралась в ванну, чтобы посмотреть на себя в зеркале, расчесать распущенные волосы и напудрить нос. Пудру ей на шестнадцатилетие подарила бабушка. Мама была недовольна. Но ничего не сказала. А Альбина хоть и пудрилась чисто символически, делала это с удовольствием. Во-первых, назло маме. А во-вторых, у нее была пудреница, а у других не было. Значит, можно сказать, что назло всем.

Красоту она наводила, в общем-то, только для того, чтобы самой себе нравиться. Ведь в комнате свет был давно выключен. Только горел сумасшедшей красоты светильник, весь из тончайших светящихся трубочек. Альбине казалось, что если бы у нее был такой, то она бы всю ночь на него смотрела вместо того, чтобы спать. Ей нравились особенные вещи.

Сегодня была суббота. В пять они с ребятами приехали к Кириллу. В школе весь день ходили таинственные и недоступные.

Первым делом Марков стал хвастаться новой, нераспечатанной еще, пластинкой:

— «Кинг Кримзон», «Ред». Новье!

Девчонки посмотрели, привстав на цыпочки из-за склонившихся над ней ребят, и пожали плечами.

— Кирюха, ты странный какой-то, честное слово. Дал бы послушать, что ли… А то, как конфета в обертке. Угощайтесь, только не разворачивайте! — сказала Губко возмущенно.

— Да ты ничего не понимаешь, Ириша. Это же на-сто-я-щ-ая! Я ее на Краснопутиловской полгода выхаживал. Она ж полтинник стоит. Знаешь, как я его аккумулировал, этот полтинник?!

Мне теперь ее еще окупить нужно. Поэтому и вскрывать нельзя. Можно только на глазах у того, кому я первому переписывать буду. Первая копия за чирик. А остальные — за два рубля.

— Ты хоть знаешь, что это за музыка, Кирюха? — спросил Акентьев, иронично глядя на Маркова. — Ты ее три раза перепишешь кому-нибудь и с балкона кинешься.

— Это почему? Я «Кримзона» люблю.

— Знаешь, что о ней в «Тайм Ауте» написали?

А мне показывали перепечатку. Цитирую близко к тексту — чрезвычайно некрасивая музыка, с признаками ночных кошмаров. Прекрасный альбом для тех, кто хочет нарушить душевное равновесие и нанести себе необратимое нервное потрясение.

— Давай тогда откроем! — вставила Губко. И узнаем, что там.

— Не, ребята… Через неделю соберемся и узнаете.

— Ты ее лучше мне отдай. У меня балкона нет.

— Нет, Саш. Извини. Не тот случай.

— Дурацкая пластинка. Поверь, старик. Картинка только красивая.

— А тебе-то зачем? Ты меня так уговариваешь.

А самому-то зачем, если говоришь, что ничего хорошего?

— А это тебя не касается, Кирюха. Мне надо.

Ну, хочешь на «Блэк Саббат» махнемся?

В дверь позвонили.

В прошлый раз, когда они собирались у Маркова, к ним зашел сосед по имени Миша в нейлоновой оранжевой рубашке. Был он уже студентом, а потому казался всем девчонкам взрослым и интересным. И даже неромантический свой институт железнодорожного транспорта сумел подать в выгодном свете.

— Все нормальные люди, ребята, идут теперь в наш институт. У нас летом практика знаете где? На БАМе! Вот где настоящая житуха!

Девчонки смотрели ему в рот. Пока Акентьев подчеркнуто вежливо не спросил с любезной улыбкой:

— Михаил, позвольте узнать, а оранжевую рубашку вам в институте выдали?

— Почему в институте? — с удивлением отозвался добродушный Миша.

— Как предвестник оранжевого жилета, — уже без всякой улыбки, холодно процедил Акентьев. У железнодорожников, если не ошибаюсь, такая униформа?

Все почувствовали, что у них компания, а Миша в ней чужой. И кто главный, тоже почувствовали. Только Миша ничего подобного не ощутил. Правда, задержался не надолго. Куда-то, вроде, спешил.

На этот раз не прошло и десяти минут после их прихода, как в дверь Марковской квартиры позвонили. И опять пришел настырный сосед Миша, с гитарой, только рубашка на нем была самая обычная, клетчатая.

А потом они пили какое-то сладкое и крепенькое вино. И он оказался рядом с Альбиной. Все галдели, а он говорил только с ней.

Она была холодна и называла его на вы. И он вдруг сказал:

— Альбина, давайте на брудершафт. — И подлил ей в бокал еще вина.

— Давайте, — как можно равнодушнее ответила Альбина и на мгновение посмотрела ему в глаза глубоким взглядом.

Он тоже на секунду замер и, не сводя с нее глаз и улыбаясь в гусарские усы, переплелся с ней руками. Брудершафт был выпит. Но только ритуал Альбина, оказывается, знала не в точности.

— А теперь надо поцеловаться, — сказал Миша и, схватив ее лицо ладонями, поцеловал ее прямо в губы. Она дернулась. Поскольку такого исхода совершенно не ожидала.

— Что — непривычно? — спросил он, утирая усы.

— Почему же непривычно… — ответила Альбина независимо, хотя в губы она целовалась первый раз. Вот уж никогда не думала, что это будет так… Ей ужасно хотелось вытереть рукавом губы. Но было все-таки как-то не совсем удобно это сделать тут же при нем.

А потом Миша пел и играл на гитаре. Она на него смотрела, и он ей не нравился. Подумаешь, студент. И песни такие она не любила.

Походные. Эта романтика была ей абсолютно чужда.

И она для себя решила, что первым поцелуем считать это не будет. Фальстарт. Вернемся на исходные позиции. Брудершафт, он и есть брудершафт. И стала смотреть на Мишу еще более равнодушным взглядом, как будто бы не было никакого Миши.

То ли дело, когда гитару взял Марков. Тот пел песни «Битлз» просто один к одному с оригиналом. Когда приходили девчонки, он пел, что попроще. «Michelle, ma belle».

И смотреть на него в то время, как он пел"

Альбине было приятно. На лице у него появлялась печать страдания. И от этого он сразу становился интересней. Вот только когда гитару из рук выпускал, делался каким-то другим. Аморфным. И Альбина никак не могла понять — что же он при этом в своем обаянии теряет. Не понимала она еще, что ей просто по душе, когда кто-то страдает. А еще было бы лучше, чтоб из-за нее. Но на Маркова ее чары не распространялись. Видимо, хорошо работал инстинкт самосохранения.

Альбина давно заметила за собой способность притягивать взгляды. И пока еще с этим свойством как следует не наигралась. Чувствовала, что все впереди. Когда они появлялись вдвоем с Губко, на Ирку не смотрел никто.

Ирка была совсем маленького роста, похожая, как две капли воды, на портрет инфанты Веласкеса — белые от природы волнистые волосы, белые ресницы и белые же брови. Правда, голосок у нее был как колокольчик и характер чудесный. И мальчишкам она нравилась. Может быть, потому что представляла собой как бы маленькую копию женщины, во всяком случае, рядом с прочими гусынями из класса.

Но рядом с Альбиной терялась и на нее за это обижалась. У них это называлось: «Альбина, прижми уши». Но Альбина смеялась, а «уши не прижимала». "Ну что я виновата, что ли?

Ирка… Что я могу сделать?". Но она лукавила.

Она могла бы. Но не хотела. Жизнь — это не игра в поддавки.

Когда она вернулась в комнату, свет уже включили, чтобы видно было, куда наливать. Альбина взяла со столика свой бокал и плюхнулась на диван, предусмотрительно собрав брюки в складочку на коленке, чтобы не вытягивались. Рядом тут же приземлился Миша с гитарой. Альбина закатила глаза к потолку и вздохнула со стоном.

— Хочешь, песенку спою? — спросил он, красиво перебрав гитарные струны. И добавил, понизив голос до бархатистого баритона:

— Для тебя…

— Нет уж, спасибо. — ледяным голосом ответила Альбина, не глядя на него. — Не люблю самодеятельность.

Встала и подошла к девчонкам, которые нашли на секретере ручку. Если ее наклонить, то внутри, в какой-то вязкой жидкости, медленно съезжал сверху вниз паровозик.

— ух ты! Дайте посмотреть, девчонки! Отцу моему такую подарили один раз, только там… И оглянувшись на Мишу, она прикрыла ладошкой рот и, не разжимая зубов, тихо сказала…женщина голой делалась.

Девчонки хихикнули. А Альбина, повертев ручку, сказала таинственным шепотом:

— Девки, а хотите одну вещь покажу?

— Ну, давай!

Пахомова и Губко инстинктивно подались вперед.

Альбина вытащила из кармана брюк сложенный вчетверо листок. Развернула, и девчонки прилепились к ней с обеих сторон и стали жадно бегать глазами по стихотворным строчкам.

— Здорово, Алька! А кто это? — спросила с восторгом Пахомова.

— Не знаю, — загадочно ответила Альбина. В почтовый ящик бросают.

— Это что — не первое?

— Второе, — зачем-то соврала Альбина. Впрочем, соврала она не только в этом. Она прекрасно знала, кто написал ей стихи.

Мальчишки, в накинутых на плечи пальто, стояли на балконе. Акентьев курил, а Марков с Перельманом просто толкались рядом, за компанию. Холодно было на балконе. На улице все было насыщенного синего цвета. Такого простора в центре просто не увидишь. А здесь, в Купчино, даже горизонт был виден. С балкона теплый желтый свет комнаты казался еще уютнее.