Путники (№1) - Белая ночь

И только самые неразлучные все еще никак не хотели расходиться.

Теперь все они умещались на скамейке, сокрытой от посторонних глаз густыми кустами.

Да никаких посторонних глаз, вроде бы, и не было. И как это только им пришла в голову такая чудесная мысль — забраться в закрытый на ночь Летний сад?

Скамейка была использована максимально практично. Сидели и на спинке, и внизу. А Пономарев еще и усадил себе на колени Кристину.

— А я уеду. Послезавтра. Завтра спать буду весь день. Ни за что не останусь в городе. Что лето-то пропускать? Год впереди тяжелый. Буду на даче готовиться. Утречком часиков в шесть буду вставать. Сначала в озере купаться. Потом бегать в лесу. А потом уже — заниматься.

Я пока к этим, к школьным, экзаменам готовилась, на два килограмма потолстела. И окно не открыть — такое душилово на Московском.

Кошмар.

— А у меня хорошо. Перед окнами сирень.

Трава по пояс. Первый этаж. Если руки домиком сделать, то кажется, что на даче.

— А руки-то зачем домиком делать. Крыша, что ли?

— Да нет. Просто чтоб дома вокруг не видны были.

— А ты куда будешь поступать?

— В медицинский.

— Да ну… Гадость какая. И платят мало.

— Ад почему гадость-то? Небось, сам, когда болеешь, врачей вызываешь, а не электриков.

— А я, блин, все думаю, что это за маршрутов такая по городу ездит — «ноль-три»? Никак маршрут не просчитать. То там, то здесь.

— Я на «скорой,» не хочу. Собачья работа.

Я на третьем курсе специализацию возьму. Пластическим хирургом стану.

— К тому времени все мы хорошенько поистаскаемся. И все к тебе придем делать подтяжку, — оптимистично сказал Пономарев, придирчиво оглядывая Кристину. — Некоторым, кстати, я бы уже рекомендовал.

— Тебе, Пономарев, как убогому, все сделают первому и бесплатно, — сказала Саня. — На твоей морде Оля как раз руку и набьет. Будешь служить науке.

— Нет, Саня, — серьезно ответила Кристина. Я против экспериментов на животных.

Они засмеялись. А Пономарев оскорбленно передернул плечами и стал смотреть в сторону.

— Хм, Пономарев, держись. Во попал… — проявил мужскую солидарность коротышка Парецкий. — На свадьбу-то нас пригласить не забудете?

— Если она состоится, конечно. — Кристина взбалмошно вскинула бровь.

— Да куды ты денесся! — Парецкий доброжелательно похлопал ее по плечу. — А я всем вам свадебный подарок хоть сейчас могу сделать.

Хотите? Неизвестно еще, когда увидимся. И увидимся ли вообще…

— Чего так пессимистично, Максик? Проблемы с братвой? Так ты только скажи…

— Пока нет. Тьфу, тьфу, тьфу. Просто я, может, уеду. А потом, может, и не вернусь. Не знаю пока.

— Ну, а подарок-то у тебя всем нам где? Хорошенькая Нина пригнулась и стала нарочито осматривать Парецкого с ног до головы.

— Все материальные ценности здесь. — И он указал себе в лоб.

— Удобно, — согласилась Нина. — А сигнализация есть?

— Все есть, Нинель. Ну, в общем, я, как потомственный владелец игорного бизнеса, раскрываю фамильный секрет. Только для вас и только раз в жизни. Как выиграть в казино!

Идите, выигрывайте, покупайте себе подарки.

И вспоминайте Максика Парецкого.

— Что за уголовные сантименты. Макс? — подозрительно спросила Саня. — Смотреть не хочется…

— Просто я вас всех, гадов, оказывается, люблю. Никогда бы не подумал…

— Мамаша, не отвлекайтесь! — противным голосом проговорил Пономарев. — Как в казиното выиграть? Ближе к делу!

— Существует система. Она работает, если у тебя есть тысяча долларов и ты допускаешь мысль, что можешь проиграть. Но проиграешь вряд ли… Это уже доказано. Фишка в том, что ставить ты должен все время на черное. Не метаться. Первая ставка — сотня. Проиграл ставишь двести. Если выигрываешь, то покрываешь первый проигрыш. Если проигрываешь во второй раз, ставишь триста. Есть еще один маленький нюанс. Но это только по секрету. Он чуть нагнулся к ним, и все головы сблизились, чтобы услышать самое главное условие.

Он что-то сказал совсем тихо. А потом распрямился и сказал уже обычным голосом, в котором слышались интонации человека, который знает гораздо больше, чем говорит:

— В общем, не бывает так, чтоб ни разу не выпало черное.

Ставку все время увеличиваешь. Ну, пока всю тыщу не продуешь. А потом поворачиваешься, уходишь и покупаешь себе свадебный подарок от Парецкого.

— А можно я куплю себе свадебный подарок от Диора, а не от Парецкого? — спросила Кристина.

— Да подожди, Криська, — отмахнулись от нее. Что, правда, что ли, Макс? Работает?

— Спрашиваешь… Папаша мой на этом собаку съел. Он так себе стартовый капитал заработал.

Он свое казино открыл на деньги, выигранные у конкурента. Можете не верить. Ваше право.

— Жаль, мне не пригодится, — спокойно сказала Саня, глядя вверх, на листья деревьев. Я замуж никогда не выйду.

— Чего это ты, Сашка? Кто бы говорил, вообще… — возмутилась Ольга, с негодованием на нее глядя. А потом обратилась к Максу:

— А я верю. Спасибо тебе, Максик. Дай я тебя поцелую. Я себе тоже так заработаю на собственную клинику.

— Я бы на твоем месте ограничилась пока что взяткой приемной комиссии в институте.

— А что, тысяча на раскачку у тебя уже есть? с интересом спросила Нина. И крикнула, не оборачиваясь:

— Послушай, Вовк! Вы тут такое пропустили с вашей лирикой!

Ей не ответили.

Сима Иванцова и Вова Вертлиб стояли в десяти шагах от скамейки. Под кленом. Их не беспокоили. Нина посмотрела и махнула рукой.

— Нехай наговорятся, — и добавила:

— В последний раз.

— Да? Ну ты даешь… Не боишься?

— Да чего бояться-то? Нет. Я для него все равно, что дрессировщица. А он кобель. Так что ж ему, с сучкой не дам понюхаться, что ли?

— Это еще большой вопрос, Нинель, кто из вас сучка… — вполголоса попытался урезонить ее Макс. — Я бы воздержался от аналогий.

— Вот и воздержись. Воздержание облагораживает, — отрезала Нина.

* * *

Невысокая плотненькая Симочка смотрела на черную кору клена и сосредоточенно отрывала от нее кусочки. Глаза у нее были, как зеленые виноградины, в абсолютно прямых черных ресницах с пшеничными наконечниками. И все у нее было таким же прямолинейным, как стрельчатые ресницы — мысли, стремление к правде, жизненные идеалы и бестактные слова.

Вертлиб смотрел на нее с сожалением. Она тоньше, возвышенней и ближе ему, чем Нина.

Но лучше им расстаться на выпускном и писать друг Другу длинные письма по электронной почте. Ведь все равно они с Ниной уедут отсюда в Америку. У Нины там родственники. Может быть, когда-нибудь, совершенно неожиданно для себя и Нины, он все-таки создаст что-то гениальное, а не просто торговые комплексы, о перспективности которых все время говорит Нина. И тогда ему не стыдно будет вернуться.

Но только он об этом подумал, как опять стало тяжело на душе от предчувствия того усилия, которое надо будет совершить.

У Симы была особая манера говорить. И она всегда вызывала в нем противоречивые чувства.

Когда они были наедине, он не обращал на это внимания. Но когда появлялся кто-то третий, ему становилось неудобно. А неудобство он ощущал кожей. Его просто ломало. Она говорила, как будто читала нараспев стихи, как поэтесса в экстазе.

Белла Ахмадулина. И концы ее фраз зависали с не правдоподобной интонацией, как пророчества Кассандры. Эта манера проявлялась только тогда, когда она говорила о сокровенном — своем или Володькином. А в остальном она была совершенно нормальной. Веселой и компанейской. И даже следа этой распевности не прослеживалось.

— Я не понимаю, Володька. Как же ты собираешься жизнь провести с человеком, который тебя абсолютно не понимает? Мне кажется, это так ясно. Ведь она же о тебе ничего не знает. И мне это так странно. — Сима говорила убежденно, но при этом у нее временами пропадал голос, потому что обида сжимала горло. И чуть странно двигались бледные тонкие губы. Их сводило. И только усилием воли она не позволяла им расползтись уголками книзу. — Мне казалось, что вот мы-то как раз с тобой прекрасно понимаем друг друга.

Столько сил было потрачено, ты же не мог этого забыть, на то, чтобы сверить все наши слова, что это значит вот это. А когда ты говоришь, что не знаешь, это просто значит, что ты в этот момент не хочешь разговаривать. Столько мелочей. Целый язык разработан. И он, оказывается, тебе не нужен. Мне кажется, ты сам не понимаешь, что так ты угробишь свою жизнь. Просто угробишь…

Будешь есть, спать и работать в каком-нибудь американском офисе. Тоска…

— Ну, до американского офиса еще столько всего надо сделать… Сим… Все не так. Ты говоришь, что она меня не понимает. А мне не надо, чтобы она меня понимала. Мне трудно объяснить… Ну, это… Не знаю… Она делает меня… Ну, вот как хочешь к этому относись, но она делает меня нормальным человеком. Ты делаешь меня больным! Ну не смотри на меня так, Симка! Ну, мы же договаривались — только правду. Только тебе. Я общаюсь с ней совершенно не на том языке. Не так, как мы с тобой… Но… Мне странно. Я только недавно понял — ты холишь во мне те черты, которые сам я в себе ненавижу… Мы не смогли бы жить вместе. Точно тебе говорю.

— Я делаю тебя больным? — она задохнулась.

Но никаких слез себе не позволила. Ей все казалось, что сейчас она, как всегда, его уговорит.

Достучится до его сердца. — Я просто люблю твой талант, верю в него и не хочу, чтобы ты стал конформистом. Не хочу, чтобы ты подстраивал свой дар под низкопробный спрос. А она именно к этому тебя приведет. Мне больно смотреть, как она отмахивается от тебя именно тогда, когда ты говоришь особенные вещи. Она же примитивная. И тебя хочет обрезать под трафарет. Долой все лишнее, что ей не нужно. И ты на это согласен? Скажи мне. Да? Ты согласен?

— Она не примитивная. Зря ты так. Ты ее совсем не знаешь. Просто она твердо стоит на земле. И она знает, как надо. Она знает дорогу в лабиринте. А я могу ходить по нему сто лет.

И кругом одни тупики. И потом… Мне так легче. Рядом с ней я нормален и здоров. И не впадаю в депрессию. Она вообще говорит, что у меня нет никакого таланта. А просто способности, которые надо использовать.

— А я считаю, что у тебя талант. Эти твои идеи про природный город, про дома-норки и гнезда. Это так трогательно! Так пронзительно!

А этого ничего не будет, если она будет давить.

А депрессии… Знаешь, это просто признак таланта. У людей примитивных депрессий не бывает. Им все хорошо. Все нравится. Так что, Володька, это просто груз таланта. Понимаешь?

Ты ощущаешь за него ответственность. Так и должно быть. А она с тебя эту ответственность снимает. Конечно, так легче. Но это неверный путь, какой-то порочный. Все равно, что совесть жидким азотом изводить, чтоб не беспокоила.

— Ну, Сим… Знаешь… Любовь тоже по-разному проявляется. Тебе нравится, когда я мучаюсь. А ей нравится, когда я не мучаюсь. И я выбираю второй вариант. Это если честно. Как мы и договаривались.

Он говорил нехотя, морщась. Депрессии все равно были его постоянными спутниками. И даже общение со здоровой и простой Ниной его не вылечило. Он мучился оттого, что все вокруг горчило. И его уже сейчас, на самом восходе самостоятельной жизни, удручала необходимость борьбы. Ведь даже простая работа на результат казалась ему борьбой. А он был не борец.

— И потом, ты только представь — ты от меня все время ждешь чего-то гениального. А если я не смогу? Как мне жить рядом с тобой и знать, что я не оправдал твоих ожиданий. Это — постоянный комплекс вины. Все деньги на психоаналитика уходить будут, — попытался он пошутить. И добавил как-то уж очень обреченно: А она ничего от меня не ждет.

— Не знаю… — Сима как будто бы начала какой-то высокопарный стих. — Так не должно быть. Не знаю, Володя. Но если ты считаешь, что так тебе лучше… Хорошо. Пусть. Забудем.

Но знай, что ты всегда сможешь прийти ко мне. И я пойму тебя.

Володе казалось, что он даже ощущает ритм выдаваемых ею строк. «Хорошо. Пусть. Забудем». Жаль, что у нее в характере совсем нет цинизма. В жизни без него так сложно, когда все вот так, «взаправду». То ли дело Нина.

— Вовк! — позвала Нина, не оборачиваясь. Вовк, иди к нам! Чего ты так долго? Я уже тут замерзла без тебя.

— Пойдем! — он тронул Симу за плечо. — Нас уже зовут, неудобно…

— Это тебя зовут. Ты иди. Мне надо сейчас побыть одной. — И она улыбнулась ему вымученной и жалкой улыбкой, скрывая готовые вскипеть слезы. Шантажировать мужчин она категорически не умела.

— Ладно… Я пойду… Ты давай…

Он пошел к скамейке, обсаженной сверху донизу бывшими одноклассниками. И, как всегда, возвращаясь от Симы к Нине, словно оборотень, почувствовал болезненное перерождение.

То клыки прорезались, то убирались…

А Сима осталась стоять у клена. Вздохнула.

И поняла, что не хочет возвращаться ко всем.

Ни сейчас. Ни позже. Не хочет видеть самодовольное личико хорошенькой Нины, не хочет страдать от грубого лексикона мальчишек и девчонок. Зачем здесь, в таком месте, говорить такие пустые слова?..

Она медленно пошла по аллее, дотрагиваясь руками до гладких мраморных тумб. Ее никто не окликнул.

И кто это назвал ночь белой? Совсем она не белая. Вон как вокруг темно. Ветви деревьев сплелись в вышине, и весь сад был как будто под крышей. И только белые статуи маячили вдалеке, как привидения.

Ее манил сумрак аллеи. Ей вообще захотелось подняться к ближайшей мраморной статуе и безмятежно окаменеть с ней в обнимку на долгие века. Или до тех пор, пока Вова Вертлиб не вернется из своей Америки и не расскажет ей о том, что построил в центре Нью-Йорка гениальное архитектурное сооружение.

А пока ведь все равно ждать. Так какая разница где: на факультете культурологии или в обнимку с холодным камнем? А зимой их закроют зеленым ящичком. И замороженная Сима будет стоять и ждать весны. «А они ведь такие же несчастные, как я», — подумала она вдруг с удивлением. Подошла к трагической женской фигуре, встала на железную трубу газонной ограды, схватилась за мраморный посох и поставила колено рядом с босыми ногами статуи.

А когда встала рядом с ней в полный свой маленький росточек, то замерла…

— Ой, ребята! Идите скорей сюда! Что я тут нашла, вы только посмотрите! Эй! Слышите меня! Алло!

На каменном пальце у статуи посверкивал удивительной красоты старинный перстень с черным, выпуклым, как глаз араба, камнем. Сима просто не поверила своим глазам. Она прикоснулась к перстню и попыталась снять. Но в этот момент ей показалось, что статуя резко покачнулась. Она взвизгнула, потеряла равновесие и спрыгнула вниз, упав на колено и запачкав белые брюки песком.

К ней уже деревянными шагами приближались потрепанные бесконечной ночью друзья.

— Чего у тебя тут, Серафима?

Она горящими глазами посмотрела на одноклассников.

— Смотрите, что нашла… — она показала на статую.

— Стоит статуя в лучах заката, — тупо отозвался Пономарев. — Да.

— Ну, на руки-то внимание обратите.

— Руки, как руки. Вот пальчик один отломан когда-то был. Надставили. Ну и что такого? Мы бежали, думали, тебя насилуют. Посмотреть хотели…

— Как что? А перстень какой красивый! — удивилась их равнодушию Сима.

— Какой перстень? Нет тут никакого перстня.

Ну, ты напилась, Серафима! Во даешь! — с восхищением посмотрел на нее Парецкий.

— Что значит нет? А это что? — Сима взяла ветку, указала ею на перстень и торжественно оглянулась.

На нее смотрели с недоумением.

— Нет, Симочка, ты не напилась. Ты, скорее всего, обкурилась. И капитально, — обходя ее по кругу и разглядывая с любопытством, проговорила Нина.

— А я вижу! — вдруг раздался позади них голос Сани. — Вот же оно, кольцо!

— Да где?! С ума вы, что ли, все посходили!

Саня подбежала к статуе, ловко забралась и стала снимать перстень с пальца. Но в этот момент кто-то из девчонок громко завизжал. Стало как будто темнее. Саня оглянулась и готова была потом поклясться, что увидела позади, на аллее, какую-то рябь и промелькнувшее, как рыба на мелководье, чье-то лицо и длинный силуэт.

Перехватив ее остановившийся взгляд, назад тут же обернулись и все остальные.

Через минуту они, как рекордсмены мира, один за другим перелетали через ограду и летели без оглядки вон из сада.

Наступал рассвет. Но утро огибало Летний сад, как остров. В нем, казалось, с восходом стало только темнее.

Конец первой книги