Кавказские пленники (№3) - Аслан и Людмила

Мидоев опять ничего не ответил. Зачем говорить пустые слова, когда Давлет-хан сам все скажет, а если не скажет, от судьбы все равно не уйдешь. Вот предложил ему полковник Мерчуле перейти в ингушский полк, так и надо было соглашаться. Судьба тут ему улыбалась, протягивала руку помощи. Мол, хватайся, джигит, за руку, удержу. Но разве знал он, что посыплются из-под ног его камни и окажется он над пропастью. Впрочем, еще ничего неизвестно. Не один он, как тогда в усадьбе Давлет-хана, не один.

– Я же искал тебя, Аслан. Долго искал. Хотелось мне с тебя должок получить. Я же никому долгов не прощаю, таково мое правило. Один только ты скакал где-то моим должником. Ты же знаешь – Давлет-хан человек очень добрый. Первый раз тебя пожалел, хотя мог собакам скормить. А ты второй раз пришел, влез тогда в мою жизнь. С женой меня на всю жизнь поссорил, деньги мои увез. Ведь жена моя, Мадина, женщина, какой не только в Чечне, но и на всем Кавказе нет…

Встрепенулся Аслан, когда речь зашла об этой женщине, увидев которую один раз, вспоминал теперь чаще всех других встреченных им людей. Хотел даже в сердцах сказать Давлет-хану: что же ты от такой женщины лез к иноверке-гувернантке? Но опять промолчал Аслан.

– Пару раз мои нукеры выходили на твой след. Два года я им платил только за то, чтобы псы эти в затылок тебе дышали. А потом окончательно тебя потеряли. Но объявилась на Северном Кавказе банда Меченого. Лихой, говорят, абрек был. Ты не слышал про такого? Странно ведь, что зовут его, как коня. Я подумал даже, что это конь твой ожил и в человека превратился. Ждал я этого Меченого к себе в гости. Один год грабил он вокруг моей усадьбы, а ко мне так и не сунулся. Как думаешь, Аслан, боялся он меня? Или какая есть другая причина?.. Зря ты все молчишь. Надо бы тебе поговорить, выговориться надо тебе хорошенько. Ведь всякое может случиться. Война…

2003 год. Москва

Приехали родители и чуть не упали. Волосы! Зачем!

Но она спокойно ответила:

– Я свое слово сдержала. А теперь у меня другая жизнь. И потом, разве вам не нравится? Отец, ничего не сказав, ушел к себе.

Мама с некоторым сожалением на нее смотрела. Но потом потрепала по пушистой голове.

– А мне нравится. Теперь тебя по голове все время гладить хочется. А разве это плохо? – сказала и многозначительно Миле подмигнула.

Вечером она болтала по телефону с Уфимцевой. Спрашивала, кто как. И случайно узнала, что Юлька Шарова теперь работает секретаршей в органах. А вот этого шанса упускать было нельзя.

Юлька Шарова назначила ей встречу прямо в холле своего ведомства. Ничего проще, как сказала она, чем узнать, за что человек в розыске, и нету. Залезаешь в базу данных, распечатываешь – и все дела. Информация эта вполне доступная. Чем больше народа знает о том, кого ищут, тем лучше.

Через пять минут после назначенного времени Юлька позвонил ей на мобильный.

– Люська, подожди. Сейчас спущусь.

Мила ждала и одновременно хотела, чтобы та провалилась по дороге вместе со всем, что знает. Зачем это ей? Что за доморощенное следствие? Разве она питает какие-то иллюзии по поводу человека, который попал в ее поле зрения уже с пулевым ранением. И не первым. Или террорист, или бандит, или еще какой-нибудь кошмар.

– Торговля наркотиками. – Юля радостно улыбалась, протягивая ей распечатку с компьютера. – Тому, кто найдет – никаких материальных благ. Можно не париться.

Она взяла листок и заметила, что он сильно дрожит в ее руках. Сложила его пополам, положила в сумку.

– Спасибо, Юлечка, ты мне здорово помогла. Будем знать своих врагов в лицо…

Она улыбнулась ледяными губами и почувствовала, что, как ни готовилась, а все равно не готова. Хотелось поскорее от Юли избавиться, чтобы прочесть все, что там было написано. Но та все стояла, продолжала радоваться жизни, и тому, что могла на своем новом месте быть полезной Люсе Дробышевой, к которой в школе было не подступиться.

– Извини. Я спешу. Звони. Буду рада. – Мила прикоснулась к ее руке и быстро выбежала через турникет.

Она пробежала еще метров сто, завернула за угол. Остановилась и вынула из сумки бумагу. Прислонилась спиной к дому. И почувствовала, что просто не может себя заставить перешагнуть эту черту и прочесть все своими глазами. Худшие ее опасения подтверждались. Но что уж тут сделаешь. Из песни слова не выкинешь.

Прочла.

И крепко подумала, как бы отомстить. За то, что вешал ей на уши лапшу.

Нохчалла. Вайнах. Древнейшее государство Урарту.

А она верила и восхищалась.

Выкинуть его из своей жизни в голову не пришло. Теперь ее собственная судьба казалась связанной с его судьбой еще крепче. Ненависть в самом деле держит сильнее, чем любовь.

Вася Финн, сын известных родителей, взял себе псевдоним собственного сочинения. Тех, кто в его фамилии усматривал лишь национальную принадлежность, Вася мелко видел. Он-то намекал на Александра Сергеевича и добрую волшебную силу. И считал свой псевдоним очень актуальным ответом западному фэнтези.

Вася заканчивал Щукинское. И был насквозь актером. Что называется – Актер Актерыч. Был худ и бледен. И активно некрасив. Но такого моря живости и манерного обаяния она не видела ни у кого. Имидж был улетный. Над круглыми очками Чехова и светлой бороденкой Вася носил красную бандану головореза.

Мила знала его с детства. Однажды от скуки, пока родители беседовали о прекрасном, они вместе плевали с балкона. Было здорово. Ну, а потом оплеванные ими прохожие потянулись один за другим с ними разбираться. Инцидент сблизил их на всю жизнь. Ругали их тогда на пару. А он, как джентльмен, взял все на себя и при этом трогательно держал ее за мизинец.

Диплома Вася еще не получил, но уже пару лет, как снимался в сериалах. Всегда играл трусов и подлецов, чем очень гордился. Отрицательное обаяние на профессиональном рынке ценилось дорого. Дороже, чем тупая правильность розового героя. Голубым героя уже давно не называли. В розовом же цвете положительный персонаж получался еще тупее.

Вася Финн был безумным тусовщиком. Считал, что так он ни за что не пропустит удачу, которая обязательно придет к нему в виде американского кастинг-директора и похлопает по плечу.

Он знал все про всех. С ним-то Мила и договорилась встретиться в клубе.

К делу перешла сразу. С Васей можно было не миндальничать. Села напротив него за столик, поманила пальцем и просто сказала.

– Васька, мне нужна кислота.

– Ты чего? – Он даже откинулся. Не ожидал.

– Вася… – и мягко сказала. – Ну ты же понял…

– Скажи зачем! – Он вошел в образ, сжал бледные губы и неадекватно начал сверлить ее чеховскими круглыми очками.

– Ну ты что, у всех, что ли, спрашиваешь зачем? Ясное дело, зачем.

– Своих всегда спрашиваю.

– Ну чего ты такой вредный? Мне только разок. И потом, не для себя стараюсь…

– А чего глаза такие хитрющие? Что ты мне тут впариваешь какую-то ботву?! Чего случилось-то? Ну…

– Надо показаться кое-кому, что называется, на пике прихода.

– О, интриги! Дело! – похвалил он. – Но, радость моя, поляну лучше стричь необдолбанным.

Поверь мне, ненаглядная! Кстати, эта стрижка тебе очень к лицу, пока оно не позеленело.

Она кивнула небрежно и благодарно. Музыка пошла громкая и, как всегда, очень тематическая. Мужской голос жизнерадостно пел в приятном для организма физиологичном ритме: «Я невозможно скучаю. Я очень болен. Я почти умираю». Она уже давно заметила, что как только до ее сознания доносится какая-нибудь фраза – происходит это всегда в тему. Только вот слова эти должна была петь женщина – очень больна и почти умирала в данную минуту как раз она.

– Если деньги некуда девать, так ты их лучше мне отдай… – Вася хорошо поставленным голосом легко перекрикивал музыку. – А я тебе в обмен – маленькую профессиональную тайну… Цитата из классиков – всего за двадцать баксов.

Он поднял указующий перст и, почему-то грассируя «р», артистично продекламировал:

Покрова Майи потаенной

Не приподнять моей руке,

Но чуден мир, отображенный

В твоем расширенном зрачке.

– Кислотный глаз, точно – сама красота! Молодец! Жму автору руку! – Сосед справа повернул могучий торс к субтильному Васе и протянул лапу.

– Чуть позже будет такая возможность. Владислав Фелицианович скончался в 1939 году, – скорбно ответил Финн.

Мила молча допивала через трубочку купленный Васей коктейль, подперев голову ладонью. А он вдруг нагнулся почти что к самому ее уху и сказал.

– У тебя вообще как со здоровьем? Головка не болит?

– У меня, Васька, все болит. Даже дышать тяжело.

– Хочешь повеселиться – на. – И дотронулся до нее под столом пальцами. Она встретила его руку и нащупала толстую круглую таблетку. – Можешь запить. Будет хорошо.

– Это оно самое? – спросила она одними губами, оживившись.

– Оно. Оно самое. Давай, пей. – Вася многозначительно кивнул, глядя, как она это делает. – Чистый аспирин У пса. Забирает на раз.

Она вышла из клуба. Ветер был осенний и пронзительный. Она застегнула молнию на плаще до самого подбородка. Достала из сумки перчатки. Опять впереди на сколько хватало глаз были только холода, холода, холода. И дорога против ветра.

Было одиннадцать. Время еще детское. Мама в таких случаях ее раньше часа не ждала. На противоположной стороне улицы маячил зеленый крест круглосуточной аптеки. Вот как удачно. Туда она и направилась.

А когда вышла, то позвонила Аслану на мобильный. Никто не отвечал. Как она это ненавидела. Выключал бы хоть телефон. Была бы какая-то надежда, что включит и ответит. А так – забыл он его, что ли, где-то? И что теперь? Но запал у нее сегодня был сильный. И она решила.

Поймала машину и поехала к нему. Райончик был еще тот. Окна в его квартире были темными. Она совсем обозлилась. Вошла в парадную. Добралась до его двери, раз десять позвонила, а потом даже треснула по ней кулаком. Оказалось, что это очень больно, когда делается от души. Пришлось на кулак дуть. А потом она села на лестнице, прислонила голову к разрисованной мелкими поганками стене и приготовилась ждать хоть до самого утра.

Глава 14

Я не знаю, ты жив или умер, —

На земле тебя можно искать

Или только в вечерней думе

По усопшем светло горевать…

Мне никто сокровенней не был,

Так меня никто не томил,

Даже тот, кто на муку предал,

Даже тот, кто ласкал и забыл.

Анна Ахматова

1914 год. Галиция

Перед самой войной Людмила по совету Федора Ивановича Ушинского, семейного доктора Ратаевых, уехала на лечение в немецкий курорт Киссинген. Курс лечения водами уже подходил к концу, когда она стала свидетельницей необычного праздника, устроенного местными властями.

На центральной площади были возведены деревянные декорации, очень похоже изображавшие Кремль и собор Василия Блаженного. Откуда-то сверху из динамиков зазвучало «Боже, царя храни». Людмила в недоумении смотрела на фанерную Москву, не понимая, к чему это, зато толпа местных жителей, видимо, хорошо понимала происходящее. В этот момент с двух сторон посыпались снопы искр, затрещали петарды, огни полетели в московские святыни. Деревянный кремль загорелся, за ним – Василий. Сверху торжествующе грянул «Полет Валькирии» Рихарда Вагнера. Под аплодисменты и одобрительные крики толпы пылающий макет Москвы с грохотом рухнул на землю.

Людмиле Борской показалось, что она сходит с ума. В поисках какой-нибудь поддержки она оглянулась по сторонам. В двух шагах от нее стояла русская супружеская пара, с которыми она как-то познакомилась в парке – генерал Брусилов с женой.

– Что же это такое происходит?! – бросилась к ним Людмила.

– Разве вы не видите, милая моя Людмила Афанасьевна, – ответила ей генеральша. – Вот чего им так хочется! Они уже забыли, что русские казаки когда-то спасли их Берлин. Ведь так, Анатолий?

Генерал Брусилов смотрел туда, где догорали деревяшки и картон, уже мало напоминавший Москву.

– Еще не известно, чья возьмет, – сказал он еле слышно, но тут же спохватился: – Вот что, дорогие дамы. Дело близится к войне, это очевидно. Как старший по званию, я беру командование на себя и потому приказываю нашему прекрасному воинскому подразделению немедленно ехать в Россию. И это уже не шутки…

Так Людмила Борская была призвана на военную службу самим генералом Брусиловым, чья полководческая звезда взошла над полями сражений этой войны. Если же серьезно, то еще там, в Киссингене, в виду горящего Кремля и торжествующей толпы германцев, Людмилой овладело то чувство сопричастности к общей беде, общему делу, которое издавна заставляло русских дворянских женщин, неженок и белоручек, забыв про мамок-нянек, хлебать из общего горького ковша со всем русским народом.

В поезде она разузнала у генерала Брусилова, что единственная возможность женщине попасть на фронт – это стать сестрой милосердия. Добросовестно и аккуратно, как в гимназии, она отучилась на курсах, готовивших низший медицинский персонал.

Ученый мир оказался так тесен, и начальник офицерского госпиталя в Киеве оказался бывшим студентом ее отца, профессора Ратаева. Он готов был взять Людмилу Афанасьевну под свою опеку, но именно его она упросила перевести ее во фронтовой госпиталь.

– Людмила Афанасьевна, Людмила Афанасьевна, – качал он головой, прощаясь с ней. – Не надо бы вам туда ездить. Нет там никакой романтики, да и патриотизма там особого нет. Одна грязь и вонь. Вот вам, на всякий случай, письмо рекомендательное, что ли. Если почувствуете, что все – не можете больше, отдадите его вашему начальнику, он вас ко мне назад откомандирует. И не будет в этом ничего постыдного, если вы оттуда уедете. Запомните это. Ничего постыдного! Мужики бегут, здоровенные санитары не выдерживают. А вы ведь молоденькая девушка. Как там про вас Алексей Борский в стихах писал?..

Как он был прав, Людмила убедилась очень скоро, вернее, как только вышла на первое свое дежурство. Русская армия шла в наступление на Юго-Западном фронте. Поэтому госпиталь был переполнен стонущими, хрипящими, матерящимися мужиками, как детей, убаюкивающими свои забинтованные, гноящиеся обрубки, фрагменты навсегда утерянной крестьянской силушки.

Она никогда не забудет солдата со славной военной фамилией Суворов. Ему три дня назад полностью ампутировали ногу, но воспаление уже успело распространиться дальше. Суворов бредил, ему чудилось, что нога его ушла без хозяина на родину в деревушку Замалиху на берегу Волхова. Несчастный то просил ногу взять его с собой, то напоминал ей, кому из родных и друзей надо передать приветы. Перед смертью он пришел в себя на мгновение и •попросил похоронить ногу вместе с ним.

Другому солдату, рядовому Родионову, осколок рассек детородные органы. Родионов поправлялся под шутки немногих выздоравливающих, которые советовали ему пойти в секту скопцов. Но на проходящую мимо Людмилу этот солдат смотрел с таким ужасом, что ей становилось не по себе.

Еще один недавно привезенный, молодой, но заросший густой черной щетиной, кавказец Мидоев, так злобно скрипел зубами, так шипел и ругался на чужом гортанном наречье, что Людмила боялась даже мимо него проходить. Ей казалось, что и в таком состоянии он дик и опасен.

Сестра Ратаева – а Людмила служила под девичьей фамилией, чтобы скрыть свое символистское прошлое и уберечься от расспросов – в первый день в палате упала в обморок. Причем, падая, задела покалеченное плечо старого солдата и еще что-то разбила. Привыкла она не сразу, но научилась распознавать приближение обморочного состояния и принимать во время меры. Завоевания эмансипации – папироски – тоже не очень спасали. Она курила, и ее рвало, но облегчение не приходило. Сестра Ратаева двигалась по госпитальным палатам с белым лицом, еще белее ее косынки, и казавшимися огромными на осунувшемся лице глазами.

Вечерами она доставала из тумбочки «рекомендательное» письмо папенькиного «студента», плакала и убирала его назад. После ночного дежурства, когда умер солдат Суворов, она достала письмо в последний раз и, всхлипнув тоже в последний раз, разорвала его.

Помогла ей, как ни странно, самоирония, которой Людмила никогда ранее не отличалась. Однажды, она выносила утку из-под раненого кавказца Мидоева, борясь с приступами тошноты и отвращения, когда хотелось швырнуть сосуд на пол и выбежать на улицу. И тут какой-то внутренний голос, до этого, видимо, дремавший, сказал ей:

– Это и есть священное судно Изиды…

Людмила улыбнулась и почувствовала, что ей становится легче. Нет, она не привыкла, ко всем этим ужасам, выставленным на свет Божий в самом омерзительном виде, привыкнуть было невозможно. Но стоило Людмиле зло и беспощадно поиронизировать над своим поэтическим прошлым, как она получала возможность выполнять свои обязанности несколько отстраненно, словно наблюдая себя со стороны.

С другими сестрами милосердия Людмила общалась мало. Это были девушки не ее круга, говорить с ними ей было не о чем, а обсуждать госпитальные слухи ей было неприятно.

Раз она заметила, как одна из сестер милосердия, высокая и статная, настоящая красавица из народа, что-то пишет в толстой тетради. Было непохоже, что девушка заполняет историю болезни. Она шевелила губами, водила по воздуху рукой, словно дирижируя. Людмила поняла, что она что-то сочиняет, скорее всего, стихи. Она так и спросила эту сестру милосердия, фамилию которой никак не могла вспомнить. Что-то очень простецкое, деревенское…

– Вы, наверное, стихи сочиняете?

– Боже упаси! – замахала на нее руками девушка, чего-то пугаясь. – Никаких стихов! У меня стихи плохо получаются… Вообще не получаются… Да и не стихи это совсем.

Людмиле отчего-то произнесенные девушкой слова напомнили Борского. Алексей обычно с присущей ему патологической честностью говорил по какому-нибудь вопросу, а, понимая, что обижает собеседника, не мог выправиться и еще больше усугублял. Вот и в словах этой сестры милосердия проглядывала эта нарастающая честность.

– Позвольте узнать, что же вы тогда пишете с таким вдохновением?

– Прозу, – ответила собеседница с удивлением, словно была уверена, что все люди пишут одно из двух.

– Художественную прозу? Рассказ? Повесть?..

– Роман, – подсказала девушка.

Поняв, что собеседница расположена поговорить, и пописать ей, скорее всего, сейчас не удастся, девушка закрыла тетрадь и вполне дружелюбно посмотрела на Людмилу.

– Ваша фамилия Ратаева? Сестра Ратаева? – спросила она. – А имя?

– Людмила Ратаева, можно просто Люда. А вас как зовут?

– Екатерина Хуторная, можно просто Катя, – она вдруг рассмеялась. – Непривычно это так. Катя! Меня дома все больше Катеной звали. Катя…

– Почти котенок, – сказала Людмила. – Ну, вот и познакомились.

– Вот и познакомились, – согласилась Катя. – Очень приятно!

По ее светлым глазам Люда поняла, что ей действительно было приятно.

– А вы не пишете стихи? – спросила Катя.

– Нет, я слишком много их читала и слушала, чтобы еще и самой их размножать.

– Ну, и правильно! – обрадовалась девушка. – А ведь я очень долю писала стихи. Думала, что хорошо пишу, страдала за них, жить без них не могла. Хорошо, что нашелся человек, который сказал мне правду и так хорошо ее сказал. Ведь, услышь эти слова от другого, я, может, удавилась бы или в нашем Тереке утопилась. Я же из терских казачек… А этот человек мне все так хорошо сказал, успокоил, а главное, подсказал, к чему у меня талант настоящий есть…

– И вы ему поверили? Он сказал, что вам надо писать роман, и вы сразу взялись писать? – спросила Людмила в изумлении от такого простодушия.

– Ну, не совсем так. Поверила я ему сразу. Женой его стала тоже в первый же вечер. А вот писать роман взялась только сейчас, на войне. До этого много у Алексея Алексеевича училась…

– У кого? – Людмила как будто локтевым нервом стукнулась.

– У Алексея Алексеевича Борского. Читали его стихи? Знаменитый поэт…

– Читала… Вы сказали, что стали его женой?.. В первый вечер?..

– Ой, простите! Может, об это неудобно говорить. Но мне, кажется, что с вами можно говорить обо всем. Вы мне почему-то показались близким мне человеком.

– Еще бы, – брякнула Людмила, но поправилась. – Катя, вы действительно были женой Алексея Борского?

– Женой и ученицей. Но мы жили так, не венчанными. Ведь его законная жена ушла от него, а они так и не развелись.

Один вопрос вертелся на языке у Людмилы, когда она смотрела на эту здоровую, полную жизнью казачку. Но она никак не решалась спросить. Наконец, она с большим трудом выдавила из себя, формулируя на ходу:

– Катя! Я, знаете ли, знакома шапочно с Борским, его друзьями…

– Правда?! – обрадовалась Хуторная.

– Да, ведь тут ничего удивительного. Мир очень тесен… Я вот что хотела у вас спросить, как у женщины. Только не сочтите меня за любопытную хамку. Но вы сами это так просто сказали, что я подумала… Словом, про Борского говорят, что он сторонится женщин в том самом смысле. Вы меня понимаете? Будто он живет с ними небесной любовью. А вы такая красивая, земная девушка…

– Я поняла вас, Люда. Это все глупости. Стихи – это стихи, а жизнь есть жизнь. Неправду про Алексея Алексеевича говорят. Он очень страстный мужчина… Ой, Люда, не могу я, не умею об этом говорить… Вот только детей у него не будет. Он по молодости баловался, ходил по проституткам, болел…

– Да, знаю, – кивнула головой Люда, – вернее, слышала. Поэтому вы, Катя, от него ушли?

– Нет, – тихо ответила Хуторная, и Люда заметила, что девушка с трудом сдерживается, чтобы не заплакать. – Он сам меня прогнал. Сказал, что я с ним пропаду. А ведь при мне он пил уже не так много, как раньше. Сказал, что больше ничему хорошему я у него не научусь, что мне надо вернуться в жизнь, жить со своим народом, со всей Россией… и прогнал…

Катя закрыла лицо темной коленкоровой тетрадкой и заплакала. Хорошо плакала казачка – легко, свободно. Людмила так не умела, она плакала как-то по-другому…

2003 год. Москва

Он возвращался издалека. Сам принимал партию товара от нового поставщика. Знакомился с командой волжского сухогруза. После разборок с Колошко Аслан был крайне въедлив. Еще не возместил убытки от тех глупых потерь. Вести машину за городом он любил. Ехал быстро. Но вот только слишком поздно возвращаться не хотел. Очень уж доставали «лиц кавказской национальности» в виртуальный комендантский час. Ни для кого больше, кроме них, такого часа не существовало. Приходилось откупаться. Но всегда был риск неприятностей и разборок. Карманы Аслан уже давно зашивал наглухо. Стоило чуть разозлить блюстителя порядка, как в карман можно было получить какой угодно сюрприз. И доказывать кому-то что-то было уже совершенно бесполезно.

На этом он уже погорел. И, испортив себе жизнь не на шутку, загремел в розыск. В таких случаях надо было платить. Но иногда его осторожное поведение давало досадный сбой. Характер вырывался из-под контроля. А мирным его характер было назвать сложно. Хотя и воином он себя не считал в том смысле, который вкладывали в это слово дети гор.

Будь его воля, он жил бы себе на родине. Он помнил, какая там ласкающая по шерсти красота. Все-таки до двадцати лет он там прожил. Ему плохо было в Москве. Холодно и сыро. И здесь всегда ныли старые раны. А там отпускали. Зато появлялись новые… Но сейчас у самого свободолюбивого народа на Земле жизни на родине не было и быть не могло. Если хочешь жить дома – умри. Не сегодня, так завтра. Если вообще хочешь жить – все равно жизни не будет.

Или воюй. Или живи, как таракан в чужой избе. Третьего не дано.

А третьего так хотелось. Так хотелось, чтобы все кончилось. Чтобы можно было спать спокойно. Просто спать спокойно. Без кошмаров. Без острых, как нож, пробуждений. Без постоянного, уже въевшегося намертво чувства опасности. А это чувство у его рода передавалось на уровне генов без малого три тысячи лет.

И жизнь прошла. Ему было двадцать, когда началась война. И лучшие его годы прошли. Ему уже исполнилось тридцать. А война все продолжалась.

И на любовь у него нет никаких прав.

И на счастье. Потому что он не сам по себе. Он не свободен. Он муравей в беспокойном муравейнике.

В такое время и в таком месте уродился Аслан.

Он хотел приехать и заснуть.

Ему повезло. Сегодня он проскочил.

Но когда он поднялся по лестнице, то понял, что заснет не скоро. И даже сам не мог точно определить, радует его это или огорчает.

Сначала он подумал, что она спит. Она сидела, прислонив щеку к стене. Но когда он медленно и осторожно подошел ближе, она сказала ровным и тусклым голосом:

– Я думала, ты ночуешь дома. – И ему даже смешно стало от ее глупой ревности, которая сквозила в каждом слове.

– Что у тебя опять случилось, девочка? – Одну ногу он поставил на ту же ступеньку, на которой сидела она. Оперся рукой о колено, наклонил голову, чтобы увидеть ее лицо, слегка удивленно погладил по стриженой голове. Она мотнула ею в качестве протеста. Он убрал руку. – Ну? Так что?

– Нам надо поговорить! – сказала она твердым холодным голосом. От этого тона он как-то сразу затосковал.

– И ты не могла подождать до утра… – Он обошел ее и достал из-под коврика ключ. – Ну ладно, пойдем, поговорим.

Она поднялась. В кожаном плаще и сапогах. Стройная и гордая. Непривычно постриженная. Прошла мимо него в квартиру. Разделась. Осталась в длинной юбке и полосатом свитерке, беспощадно обтягивающем ее ощутимые прелести.

Он смотрел на нее мрачно, скрестив руки на груди и прижавшись плечом к косяку. И понимал, что не надо было пускать ее к себе ночью.

Как-то это неправильно. И было ему от этого нехорошо.

– Как ты? – спросила она неожиданно весело, как-то необычно блеснув на него глазами.

– Хорошо, – ответил медленно, так, как умел только он. Он ждал настоящего разговора. И наблюдал за ней.

– А знаешь, Аслан, нам все равно теперь друг без друга никак. И узы эти попрочнее любых любовей. – Она смотрела на него непривычно безумным взглядом. И взгляд этот его неприятно беспокоил.

Он ждал продолжения. И разговор этот ему все больше не нравился. Она походила взад вперед по комнате, заметно нервничая. А потом выдала:

– Поздравляю! Я теперь – твой постоянный клиент! Оказывается, у нас общие интересы! Так давай я буду покупать у тебя напрямую.

До него не сразу дошло, о чем она говорит. Но пару секунд спустя она увидела на его лице какое-то больное и страдальческое выражение.

Вот, оказывается, что.

А он сразу не понял, что так полоснуло по нервам. Этот закумаренный взгляд. Эти плещущие через край зрачки. Беда, глядящая на него неузнаваемыми глазами.

Нет! Вот этому не бывать!

Мила взвизгнула и отскочила.

Потому что он взял со стола чашку и со всего размаха шарахнул ею об стену.

Он так быстро перешел из одного состояния в другое, что Мила даже не успела по-настоящему испугаться. Просто от грохота инстинктивно вжалась в угол, подняв плечики.

Но он схватил ее за шею и приставил к горлу неизвестно откуда взявшийся у него в руках нож. Он больно впивался в кожу. И деться от этого никуда было нельзя. Другой рукой он крепко держал ее за стриженный загривок. Совсем рядом она видела его глаза. Как ей показалось, в них не было ни капли здравого смысла. Одно только бешенство.

– Я убью тебя, – прохрипел он сквозь сжатые зубы – если ты сделаешь это еще раз! Я перережу тебе горло! Вот так! – и отпуская ее, он взял и полоснул ножом по запястью своей левой руки. – Смотри!

Кровь брызнула, как будто только этого и ждала. Он поднял руку вверх. И сказал, с трудом сдерживая гнев:

– Я тебя предупредил.

Повернулся и ушел на кухню. У Милы внутри все мелко дребезжало от пережитого стресса, и она не знала, куда кинуться, чтобы чем-нибудь ему помочь.

Все то, что произошло так быстро, никак не совпадало с тем сценарием, который разработала в голове она. Теперь она уже ничего не понимала. А главное, не понимала, зачем она к нему пришла и чего хотела.

Она с опаской заглянула на кухню. Он держал руку над раковиной.

– Не подходи ко мне! – прорычал он глухо.

Мила прислонилась спиной к стенке и закрыла глаза. Господи! Ну что ей делать?

Она видела, как он нашарил в ящике стола бинт или лейкопластырь и теперь пытался зубами и одной рукой разорвать упаковку. Она все-таки подошла тихонько.

– Дай я… – Когда он протянул ей пластырь, она непроизвольно дернулась. Любое его движение теперь ее пугало. Ей казалось, что она в клетке с разъяренным тигром.

Она взяла его руку и быстро, пока не натекла кровь, заклеила.

Он отвернулся и ушел к окну.

Мила осталась стоять у стенки. И потянулись минуты молчания. Нарушить которое она теперь боялась. Время шло. Ей надоело стоять, и она села на пол.

Аслан не поворачивался к ней.

И когда он заговорил, она даже не поверила.

– Я сделал тебе что-то плохое?

– Нет, Аслан… Мне нет…

– Кому-то из твоих родных?

– Нет.

– Друзей?

Она промолчала.

– Тогда зачем ты делаешь мне больно? Ты думаешь, мне мало боли без тебя?

Она неслышно подошла к нему сзади. Прижалась лбом к его спине.

– Прости, Аслан. Прости меня, слышишь… Я просто узнала теперь, почему тебя ищут. А я так верила тебе. Так верила… Готова была за всех чеченцев горло перегрызть. А оказалось…

– Что оказалось?

– А оказалось, что наркотики. Тут уж не знаю, о чем и говорить.

– А ты не знаешь, как это бывает? – Он повернулся к ней и сел на подоконник. Она стояла тут же перед ним. Он схватил ее за плечи и зашептал яростно: – А ты не знаешь, как в карман к тебе кидают героин, потому что ты «черный»? А ты знаешь, что все –мы давно ходим с зашитыми карманами? Три грамма опия – и на семь лет в тюрьму. Вахид тебе расскажет… Легче ловить брюнетов, чем бандитов – такого ты не слышала?