Ведьмин Лог

      – А можно я правду расскажу? – по-детски доверчиво поинтересовалась Надя, а мы с Ланкой захохотали. Всю жизнь обманывали доверчивых людей, и нам в голову не приходило просто сказать им правду.
      – Что тут веселенького? – сразу образовался на кухне Илиодор.
      Ланка оживилась, озорно сверкнула глазами и, ухватив златоградца под локоток, защебетала канарейкой:
      – А вы знаете, у нас сейчас возникло подозрение, что этой ночью Фроська будет наводить на весь поселок порчу.
      – Как интересно! – щебечущим эхом откликнулся Илиодор. – Мне о чем-то таком мечталось, когда я уезжал из дома. Все эти чудеса и тайны так волнительны, так необычны. – Он заглянул в глаза моей сестре, при этом расстояние между ними стало угрожающе мало, уже и ладошку не протиснуть. – Как вы думаете, в чем это проклятие выразится?
      – Ну, как обычно… – пожала плечами Лана, она всегда смущалась, когда ее заставляли думать прилюдно. – Ну, ветер отравит, на окраине скотина, младенцы помрут… – начала она нудно и без энтузиазма перечислять, – безумие нашлет, если кто пьяный в доме – всех порежет, головные боли, кровавая рвота…
      – Матушки мои! – покачнулась Надя с выражением ужаса на лице.
      – Вам плохо? – улыбнулся Илиодор, придерживая и вторую барышню под локоток.
      Селуян, побрившийся, но не утративший старых привычек, пытался дергать щетину у себя на подбородке, а Серьга так криво улыбался, словно ему поставили ведерную клизму. Один Мытный глухо молчал с выражением стоического равнодушия на лице.
      – Надеюсь, вы сможете адекватно ответить? – ничуть не смутился перечислением кошмаров Илиодор.
      – А то! – гордо выпятила грудь сестрица и, почувствовав себя на твердой почве, кокетливо затрепетала ресничками. – Вы не откажете мне в помощи?
      Илиодор, уставившись на ее грудь, кивнул, не расслышав вопроса. Предложи она ему пойти сейчас на медведя, он так же рассеянно согласился бы.
      – Наденька, мы возьмем у вас вилы? – совсем уж прилипла к боку златоградца эта сопля.
      – Вообще-то лучше саблей, топором или молотом, – подал голос Ладейко и удостоился фырканья от гроссмейстерши.
      – Ну, я в баню, а ты давай народ организовывай, – отдала я указания Наде, видя, что скрипеть зубами и размахивать лапами вслед упорхнувшей парочке бессмысленно.
      Мытный проводил меня совершенно безучастным взглядом, ну разговаривает кошка – что такого. Серьга, правда, запоздало подхватился:
      – А мне-то чего делать теперь?
      – Теперь-то тебе делать нечего, – отдуваясь, заявил все это время молча поглощавший пищу черт. Последний огурец упорно не желал проходить в рот, он пихал его пальцем, и это выглядело отвратительно. Черт поводил вокруг мутным взглядом, заметил, как все кривятся, глядя на него, и пошел на компромисс, щелкнув челюстями. Попка огурца выпала на стол, а остальное он заглотил одним горлом, как гадюка, утерся и продолжил: – Все чегонадо, с ней ужемой хозяин сделает.
      Серьга, словно опомнившись, кинулся следом за вертихвосткой, а Мытный наконец выдал вслух итог своих нелегких размышлений:
      – Я думаю, не так уж и неправ Великий Князь, кончать нужно с этим ведьмовством.
      «Ишь ты какой! – подумала я, просачиваясь через двери в сенки и дальше во двор. – Мы ему тут душу открыли, все свои секреты, тайны поведали, а он… неблагодарный».
      Хотела перебежать через улицу да нырнуть в Кузнецову баньку не замеченной деревенскими кобелями, однако ревность подбросила меня, заставив вскарабкаться на забор и прогуляться по жердям и штакетинам до конца улицы. Там Ланка, Илиодор и Серьга уже уговаривали кого-то потерпеть и не выходить до завтрашнего утра со двора. Хозяин размахивал руками, не соглашаясь и косясь то на лениво катящееся солнышко, то на Серьгу с вилами на плече. Вид у Ладейко был такой, словно он всех тут собирается забодать. Даже злющий цепной пес хоть и гавкал на него, брызгая слюной и исходя ненавистью, но не выходил из будки. Ланка тоже нервничала, переступая ногами, как строптивая кобылка. Только Илиодор был рад происходящему, меня даже начинали бесить его глупая улыбка и наглые руки, которые упорно норовили сползти с локтя Ланки на талию, при этом он еще удивлялся неуклюжести Ладейко, который, как ни повернется, все попадает то череном ему в живот, то чуть не остриями в глаза.
      «Что ж он, намеков не понимает, что ли?» – злилась я, прикидывая: уместно ли будет кошке метнуть в златоградца кувшин? Но как-то удержала себя в лапах, решив, что это Ланка во мне специально злобу будит, чтобы проклятия вышли особо лютыми. Главное – в конце имя не перепутать, а то сестрица пострадает за свою «доброту».
      Во двор Силантия я, одумавшись, уже спрыгнула на своих двоих. Кузнец, как раз вышедший во двор, увидев это, вздрогнул, но, узнав, улыбнулся и погрозил пальцем. Из себя Силантий был огромный, седой и какой-то весь шершавый. Когда мы с Ланкой представляли Беленькую с ним наедине, на нас неизбежно нападал хохот. Ланка изгалялась, уверяя, что они сшибаются с уханьем, как медведи, и ломают друг дружку, хрипя от натуги. Я же уверяла, что не так все совершенно: Беленькая лежит под одеялом, этакой красной горой смущения, а Силантий, упершись ногами, надсаживается, пытаясь вырвать из ее пухлых пальчиков одеяло.
      Запершись от хозяина в его же собственной баньке, я придирчиво оглядела все доступные средства и вздохнула, поняв, что опять в основном придется полагаться на силу духа. Больше всего, конечно, было сон-травы: ее переправить на продажу не успели. Я представила, как она в полночь начинает шевелиться, и покрылась пупырышками отвращения. Следом шла лечебная трава – в основном от ревматизма и простуды. Много было еще всякой гадости в разных жбанчиках, да только если бы мы могли заставить Фроську это дело выпить… Стало быть, и это не подойдет. Вот соли два мешка и глина, перемешанная с кровью, травами и пеплом, мне всерьез понравились.
      – А в житницах и закромах было б у ключника всякое жито и разный запас: рожь, и овес, и пшеница, и солод, – не гнилые, не влажные, не пересохшие, не точенные мышью, да не слеглось бы, не задохнулось. А что в бочках, ночвах и коробах, то было бы все закрыто в посуде крепкой и не намокло, не сгнило, не затхло, – ласково принялся увещевать меня Триум.
      Я была вся на нервах и позволила себе зарычать на птицу:
      – Где ты тут видишь солод и пшеницу?
      Филин смутился и пошел на уступки:
      – А в сушильне полтевое мясо и солонина вяленая, тушки и языки, и рыба сушеная да резаная, и прочая рыба вяленая да сушеная, а в рогожках и корзинках снетки и хохолки – чтобы все было на счету и записано сколько всего…
      – У-у, – безнадежно провыла я.
      – А в погребах, и на ледниках, и в кладовых хлебы и калачи, сыры и яйца…
      Я шмякнула себя в лоб и даже вроде бы услышала сдавленный птичий квохт, во всяком случае, лекция прекратилась, и я перевела дух, сбегала за Силантием и, оторвав его от борща с крапивой, попросила дать мне новое имя. Ему как кузнецу это было можно. Мне показалось, что он сейчас откусит свою липовую ложку и сжует ее в задумчивости, так он на меня посмотрел.
      – Мне очень надо, – умоляюще сложила я руки, – на время.
      – О! – еще больше изумился он. – И как же тебя назвать? – поскреб он заскорузлой пятерней затылок.
      – Ефросинья Подаренкова – ведьма, воспитанница Жабихи из Урочищ.
      – О! – с еще большим чувством выдавил кузнец: таких требований ему ни один младенец не предъявлял.
      Он не спеша выдвинул себя из-за стола, а потом я, пискнув, как-то неожиданно оказалась у него на руках, причем он нес меня, как младенчика, на левой руке, под попку, и даже не замечая, что что-то трепыхается у него под мышкой. Имена у нас в деревнях, особенно в таких, как Вершинино, по-прежнему давали по старинке. Хоть через слово все поминали Пречистую Деву, но стоило кому-нибудь родиться, как тут же волокли в дом кузнеца. Выйдя во двор, Силантий привычно и уверенно черпнул из бочки дождевой воды и вылил мне на макушку, я даже взвизгнуть не успела, а он очертил молотом круг и, прошептав положенное обращение к давно не существующим богам, нарек меня, как я просила. Еще раз окатил водой, поставил на ноги и шлепнул:
      – Ну, иди в мир.
      Я как-то неуверенно вышагнула из круга.
      – Ох ты, какая резвунья! – обрадовался кузнец и ушел доедать борщ.
      Я прислушалась к изменениям, творящимся в организме, пока ничего не услышала, но понимала, что мне еще раз придется это пережить. Хоть я и не суеверная, но здоровье дороже. В баньке уже ждала разбухшая глина, я с душевным трепетом опустила в нее голую ногу, прижала как следует и быстро выдернула обратно. Что делать дальше, я представляла, но жуть накатывала необыкновенная, на Фроськин след я прочитала бы любое заклятие, не задумываясь, а про то, что сейчас делаю, только от Августы и слышала.
      – Ну, Фроська, если что со мной случится, это будет тебе дорого стоить. – И я зажмурилась, беря в руки серп.
      Мой отпечаток в глине был такой маленький, такой беззащитный… Я отвернулась и изо всех сил секанула поперек, заорав на всякий случай и запрыгав на одной ноге. Сунулась пальцами к ступне и заскулила, угодив в тягучую липкую кровь.
      – Си-силантий!!! – запрыгала я на одной ноге, обливаясь слезами и кровью.
      – Ты чего учудила?! – выскочил он на крыльцо, опомнился и сбегал за тряпками.
      При его работе, особенно с глупыми подмастерьями, самому недолго было стать травником и костоправом, так что ногу он замотал мне в два счета и, сурово глянув, спросил:
      – И что теперь?
      – Обратно Муськой нарекай, – щедро махнула я рукой.
      Он даже плечами пожимать не стал и интересоваться, зачем мне кошачье имя, только велел ногу не мочить и до баньки после всего отнес сам.
      – Управишься одна-то? – покосился он на измазанный в глине серп.
      – Если гвоздей дадите, – горячо прошептала я, вытирая мокрую от воды мордашку. И, получив требуемое, недобро улыбнулась собственному отпечатку: – Ну что, Фросечка, ломоту в ногах не желаешь?
      Потом вспомнила, что и в руках бы неплохо было, запоздало вцепилась в волосы и застонала. Хотя потом сообразила, что при таком деле я бы сгоряча могла бы из баньки и не выйти, к тому же вон еще и след пятерни кровавый на полу, это я еще Фроськой вскакивала. И вон – отпечаток мокрой спины и пара волосков… но, немного поразмыслив, я решила с волосками не экспериментировать, зато в остальное навколачивала столько гвоздей, сколько у меня было. По самые шляпки. И серпом все исцарапала. Потом еще плюнула для надежности. Ногу саднило, но в сапог я ее втиснула.
      Мне показалось, что кто-то топчется у окошка. Я последнее время терпеть не могу, когда за мной в бане подглядывают, поэтому выскочила быстрей ветра и, вцепившись в ухо любопытному, поинтересовалась так, чтобы страшно стало:
      – Чего смотрим? Кого показывают?
      – А-а!!! – заорал, не стесняясь, в голос Пантелеймон. – Мы помочь хотим от злыдни защититься!
      Ему, маленькому, я поверила, а вот у братишки его уши стали подозрительно багровыми.
      – Ладно, – легко согласилась я на помощь, не сводя с Семки цепкого взгляда, – там, в баньке, мешок с солью. Вытаскивайте.
      – А это… – начал было Пантелеймон, едва переступив порог, но я, дав ему по пальцам, чтобы не тыкал в мой труд, напомнила сурово:
      – Соль, и без разговоров.
      Рекруты похвально быстро сообразили, кто они есть и чего от них требуется.
      Заговоренной соли было немного, но, забрасывая мешок на спину, Семка все равно умудрился посшибать снадобий кладней на пятьдесят. Пришлось обходить поселок по кругу, принюхиваясь к ветру, как собака. Пару раз я наблюдала, как компания Ланки чертит вилами круги вокруг домов. Митруха прогуливался по поселку в толпе местных бузотеров. То ли дети чувствовали, что их обманывают, то ли черт вел себя как-то не так, но таких тихих и настороженных подростков я ни разу не видела. В конце концов, не выдержав, я подобралась поближе, пытаясь услышать, что такое он рассказывает им за поленницей. Навострила уши и, к ужасу своему, услышала:
      – В черном-черном лесу стоит черный-черный дом…
      Наверное, я завизжала даже раньше, чем надо было, но то, что я визжала не одна, меня утешило.
      – Что делать с солью-то? – поинтересовался не принимавший участия в развлечении Семка.
      Мне пришлось вспомнить, что в общем-то я собиралась наводить икоту, хотя почему одну икоту?
      – Ну-ка, Пантелеймон, сбегай по-быстрому за стеклянным штофом.
      – Пустым? – грустно поинтересовался мой добровольный помощник.
      – За полным я бы ребенка не послала. – И щелкнула его в лоб: очень понравилось мне воспитывать Чернушкину семью подобным методом – сразу повышается самооценка.
      Соль со стеклом была раскидана на все четыре стороны света, осталось только заключить всю деревню в защитный круг. Но это уже не моя работа.
      Народ забился по домам, зыркая из окон. Мытный ходил по улицам и всех успокаивал, ему, что удивительно, верили. Может, дело в красной епанче, которую он отобрал обратно у Илиодора? Больно уж на этой епанче гербовые медведи были солидные, да еще с топорами в лапах. Надя мялась на крылечке дома, и я сразу поняла, что Ланка от своих обязанностей отлынивает, поинтересовавшись:
      – Что?
      – Лана сказала, что надо всем наузы навязать.
      – Она же сама напрашивалась оборону держать! – возмутилась было я. Потом махнула рукой: – Ладно, злее буду.
      Жечь бумагу с именем да читать страшные проклятия было еще рано. Августа говорила, что, пока солнце светит, надо заниматься добрым и надеяться на лучшее. А вот взойдет луна – и твори что хочешь, для того ночь и есть, да и у каждого времени суток свой покровитель. Пришлось вязать узлы из кушаков, тесемок, лямок и просто ленточек. Семка и Пантелеймон проявили при этом такое упорство и трудолюбие, что я начала на них поглядывать с подозрением. Оба уставились на меня так, словно кур воровали, а я их поймала.
      – Чего это вы так решили? – сразу отбросил общественно полезное дело Семка. А Пантелеймон, глянув на него, завыл по-детски плаксиво:
      – Неблагодарная вы-ы! – вытягивая все жилы этим своим «вы-ы».
      – А ну не переигрывать! В тринадцать лет так не воют! – поставила я его на место. Потом вспомнила бабулины выражения и приказала: – Оба, рыльце в горсть и по горам скачками! Вон, вон отсюда!
      Несостоявшиеся колдуны гуськом утопали к Силантию, наверно, жаловаться на меня. А я подивилась: поветрие, что ли, у них, все так и рвутся в ученики.
      Ланка все пыхтела, намозолив язык на одном и том же защитном заклятии. Серьга уже сам не рад был, что вызвался помогать, а Илиодор ее попросту бросил и теперь что-то азартно рассказывал Мытному, жестикулируя. Я с удивлением следила за ним. Сначала они с боярином сбегали к дому Чернушки, потом вернулись оттуда, волоча тяжеленный свинцовый лист. Говорят, когда-то именно этими листами была покрыта крыша Школы Ведьм и Чаровниц. Хозяйственный народ их прибрал и пустил в дело, в основном крыши крыли. Для чего его присвоила Чернушка – неизвестно, но Илиодор и Адриан направились с ним к Силантию, и там вскоре застучал молот, а Семка и Пантелеймон тут же переметнулись, нанявшись к златоградцу, – это я поняла, как только увидела, что они воруют у Нади стеклянный жбан.
      – Куда? – привычно вцепилась я Пантелеймону в ухо.
      – А-а! – заблажил он знакомую песню. – Златоградец обещал показать, как колдовские накопители делают!
      Я заинтересовалась. Архиносквен нам тоже показывал, но не из жбана же!
      – Маги пользуются накопленной энергией, – распинался невидимый из-за стены Илиодор.
      Молот Силантия глухо бухал в свинец, я опасливо приседала, уповая, что Семка и Пантелеймон не отомстят мне, завопив, что за ними подглядывают. Надеялась я исключительно на то, что им тоже хочется узнать, как делают накопители, а если поднимется ор, так златоградец о главном может и позабыть.
      – Это, конечно, не самый распространенный вариант, – продолжал лекцию Илиодор, – я вычитал его у Хоакина Длиннобородого. Вот сюда, в стеклянную емкость, мы изнутри положим свинец, а здесь, в пробке, будет стержень. Если верить Хоакину, накопитель очень мощный, во всяком случае, он уверял, что при его помощи он усмирял небесные громы.
      – А у ведьм я не видел никаких накопителей.
      – Ха! – сказал Илиодор, я представила, как он вскинул руку. – Лично я заметил на наших ведьмах множество безделушек, любая из них могла быть накопителем. Я видел старушку, у которой была сушеная куриная лапка. Страшная гадость, бр-р! Но Хоакин говорит, что сама магия ведьм иного рода, они лишь пробуждают то, что и без того заложено в природе, в то время как колдуны пытаются грубо ее подчинить. Я читал о смешных случаях, когда в поединке колдунам, истратившим все силы, не оставалось ничего иного, как таскать друг друга за космы и драть бороды.
      – Все, – сипло заявил Силантий.
      За стеной что-то загудело, словно сотни летучих мышей разом забили крыльями, и снова все смолкло.
      – И что теперь? – после недолгого молчания поинтересовался Мытный.
      – Право, не знаю, – признался Илиодор, – лично я бы пошел и выпил чаю.
      Ответное молчание было таким разочарованным, что даже я почувствовала это сквозь стену.
      Когда они все наконец убрались со двора, я осторожно заглянула в кузню. Накопитель Илиодора стоял на деревянном верстаке и был таким же дурацким, как его улыбка. Стеклянный жбан действительно аккуратно был выложен изнутри изуродованным свинцовым листом, в середину его была вставлена деревянная пробка, из которой торчал несерьезный штырь с блестящим набалдашником.
      – Ну и глупо! – сказала я и решила отвесить набалдашнику щелбан, потянулась и взвыла, увидев, как от набалдашника, прямо к моей руке, скакнуло хищное лиловое пламя. Все тело свело судорогой, рот открылся, но горло перехватило, ноги подкосились, и я ухнула вниз, опрокидывая клещи и молотки Силантия.
      – Кто там? – довольно резво выскочил на крыльцо кузнец.
      А я подумала, что сейчас он попеняет, что я зря себе имя меняла: как назвалась Фроськой – так и посыпались неприятности. Темная тень накрыла меня, и я, не успев открыть глаза, услышала ненавистное:
      – Бася?!
      – Я думаю, что это Мариша Лапоткова, – выдал умную мысль Мытный, – сами смотрите – нос вздернутый, лицо круглое, губы пухлые, волосы светло-пепельные…
      – А на пояснице, ближе к месту схождения ягодиц… – добавил Илиодор, но вовремя опомнился и замолчал.
      Мне захотелось вскочить или зарыться в каменно твердый пол кузни. Я забила руками, как сонный бражник крыльями, гудя от негодования и ворочаясь с боку на бок, поскольку какая-то железяка уцепилась сзади за спину, не давая подняться. Над головой угрожающе скрежетало и позвякивало. Я рискнула приоткрыть один глаз, как раз в этот момент Силантий оттер всех плечом и легко, как кутенка, поднял меня с земли, попутно разодрав что-то на спине. «Конец Ланкиному кафтану», – успела расстроиться я, и тут Силантий гуднул мне в ухо, едва не выдув содержимое головы через другое:
      – Зря ты сегодня Фроськой назвалась, от этих ведьминых выдумок одни неприятности, уж я-то знаю.
      Борода его щекотала, так что хотелось глупо хихикнуть, но я сморщилась изо всех сил, поджимая губы.
      – Что это у нее с лицом? – тут же поинтересовался Мытный.
      – Наверно, ей клещи на голову упали, – влез Илиодор, но кузнец всех успокоил, уверенно заявив:
      – Да не, у нее всегда такое лицо.
      Я застонала и стала вырываться из его рук, пытаясь встать на свои ноги, шипя:
      – Хватит меня позорить!
      Не ожидавший сопротивления кузнец разжал руки, я вывалилась из его объятий и, сделав пару шагов, чтобы не упасть, едва снова не схватила чертов накопитель руками. Но златоградец не позволил, перехватив меня поперек талии и наставительно погрозив пальцем:
      – Не стоит прикасаться к этой вещи.
      – Я уже знаю! – обиженно взвизгнула я, показав ему пальцы с точечками ожогов. – Что это за дрянь?
      – Надо же, – улыбнулся он, – а у вас глаза точь-в-точь как у сестры и голос. В темноте я не взялся бы вас различить.
      – А вас никто и не просит, – отрезала я, – и вообще, нечего меня лапать. – Но вырваться не получилось, златоградец держал крепко. Я вспомнила, что и в бане он вцепился словно клещ, благо я там была мокрая и скользкая. Поняв бессмысленность своих попыток, я повернулась к нему, задрав как можно выше подбородок и угрожающе потребовала:
      – А ну руки убери!
      – Действительно, князь, а то я заподозрю, что ваш Митруха правду говорил, какое-то выражение лица у вас нездоровое.
      – Ну слюна-то у меня еще не капает, – хмыкнул Илиодор, с явной неохотой выпуская меня из объятий. У, бабник.
      Я набрала в грудь побольше воздуха, собираясь всех отчитать, поставить на свои места и объяснить, кто здесь главный, как совершенно неожиданно седая старая сука кузнеца жалостливо и безнадежно взвыла в будке. Меня мороз подрал по коже от ее отчаянного плача, через миг все псы, какие были в деревне, подхватили стоны кузнецовой собаки, словно по Вершинину пронесся смертельно раненный ветер.
      – Что это? – вздрогнул Мытный.
      Илиодор приподнял одну бровь, вслушиваясь, стрельнул глазами на меня, потом на улицу. Калитка с грохотом распахнулась, и во двор кузнеца влетел, запыхавшись, яркий как головня Пантерий.
      – Началось! – проорал он басом. Я захлопнула рот, осуждающе глядя на черта: с таким выражением лица, как у него, хорошо панику сеять. Он затормозил перед самым Мытным, подняв тучу пыли, подтянул штаны, утер нос и уже более важно, выставив вперед ногу, заявил: – Эта… ну… в общем, началось, – повернулся и ушел с независимым видом.
      Я шмыгнула вслед за ним, но, выскочив за калитку, обернулась, сурово спросив:
      – Ну, вы идете? Или прикажете ваш дом отдельным кругом ограждать?
      – Ох ты, – всплеснул руками Силантий, кинулся к Надиному дому, потом вспомнил про старую собаку, ленивого кота на печи и, наконец, с тоской посмотрел на инструмент, досадливо махнул рукой. – Да ну… – и, по-медвежьи косолапя, бросился к своей любимой ненаглядной Наде.

ГЛАВА 9

      Конь дико всхрапнул и шарахнулся в сторону так, что Сашко едва удержался в седле, вонзил пятки в бока и изо всех сил, натянув узду, заорал:
      – Стоять!
      – Стоять! – многоголосо вторила ему ватага.
      Но волк выл так, что душу наизнанку выворачивал, и кони обезумели, хрипя и пятясь. Над самым ухом свистнула и бесследно канула в густеющую тьму леса стрела, заставив Сашко замахнуться плетью.
      – Вы что, с ума сошли?!
      Огольцы смотрели на него одинаково круглыми глазами, и по белым их лицам было понятно, что напуганы все до невозможности. Пяток волков-одногодков кружил вокруг, не давая ватаге разбежаться. Парни понимали, что стоит сейчас дать мальцам кинуться в лес – и всех разорвут по одному. Волк бесновался, хрипел и кидался на дорогу, ломая грудью кусты. Еще кто-то, не выдержав, швырнул нож. В волка не попал, зато поранил чужого коня, и тот заплясал на двух ногах, страшно молотя воздух копытами. Чудо, что никому не снес голову на куцей полянке, куда их загнали Фроськины звери.
      – Сашко! Кони безумеют! – отчаянно орала ребятня. И Скорохвату хотелось плакать.
      Вместо того чтобы помогать сейчас Ланке с Маришкой в Вершинине, он завел всю ватагу в ловушку и даже понятия не имел, в каком направлении двигаться. Он-то верил, что выучил местные леса не хуже трущоб столицы, из которых забрала его Марта, и надо ж тебе – заблудился. Местные парни были умнее: жизнь рядом с нечистью научила их такой осторожности, какой нигде в другом месте не встретишь. Они с детства пугали друг друга страшилками о том, как пацаненок из одного двора в другой побежал огородами и пропал. Пошел парень на свидание – и в трех березах заблудился; вышел мужик на охоту, а нашли его одичавшим, полубезумным аж в Лаквилле.
      Потому местные сразу начали на деревьях зарубки делать, как только ворвались в лес. Тюкали прямо на скаку по стволам и срубали доступные сучья. Сашко посмеивался, но, когда вдруг под копытами его лошади хрупнула свежесрубленная ветка, удивился, поскольку скакал с самого утра прямо и нигде не сворачивал, даже развилок на его тропе не встретилось ни одной. Местных мальчишек, знавших этот лес вдоль и поперек, это насторожило раньше, чем Скорохвата. Когда они и в третий раз вылетели к одной и той же приметной березе, даже ему стало понятно, что их попросту кружат. Вот тут и началось.
      Лес завыл, затявкал, захохотал, кинулся на ватагу медведь, раздирая ближайшей лошади горло; скакнул на тропу зло ощерившийся волк. Кто-то из парней начал звать маму, кто-то хлестнул зверя плетью, но это не помогло. Их взяли в оборот, как овечье стадо. Парни повзрослей хватали коней за узду, заворачивали их, били безжалостно по мордам, но Сашко понимал, что все это бессмысленно. С коней надо было прыгать, но и прыгать было нельзя, потому что заворочалось, закряхтело, зашлось стоном в лесу что-то черное, чужое и страшное. Чудились десятки красных глаз и стремительные тени, а небо над головой темнело так быстро, словно не желало видеть того, что сейчас произойдет.
      – Мама!!! – в голос, не стесняясь, заревел самый младший в ватаге Сашко чернявый мальчишка. Сашко заорал:
      – В круг! В круг!!! – понимая, что нельзя уходить в лес и растягиваться по тропе – сожрут по одному.
      Над головой простуженно закаркала ворона, волк радостно взрыкнул и высоко прыгнул, словно сам намеревался взлететь, но черная птица, упав сверху, тюкнула зарвавшегося зверя жестким клювом в голову, едва не выбив хищнику глаз.
      В следующий миг Сашко с удивлением понял, что смотрит на тетку Августу, которая клюкой хлестала зверя, не разбирая, по хребту и по голове, до тех пор, пока он не начал айкать по-человечески. Шкура на нем болезненно дергалась, и с каждым мигом становилось все меньше звериного, пока Скорохват не увидел, что ведьма хлещет жилистого, болезненно морщащегося мужика. Медведь взревел, торопясь другу на помощь, но те из ватаги, кто не потерял головы, стали кидать в него прихваченным для драки оружием. Когда тяжелый цеп глухо бухнул в звериную голову, медведь неистово заревел, а Удачливые вояки попятились сами, испугавшись собственной смелости. На выручку им пришла Августа.
      – Пошел вон отсюда! – хрипло каркнула она, ткнув в сторону оборотня пальцем.
      При этом Сашко с изумлением заметил, что вся ее рука, до локтя, унизана браслетами и оберегами, они и на шее ее были накручены, как разноцветное монисто.
      Стоило Августе взмахнуть рукой, как медведя начало корежить, и он благоразумно кинулся в лес. Волк тоже уполз в кусты. Коней кое-как усмирили, но те все равно выкатывали глаза, косясь по сторонам, и встревоженно ржали, да и чувство того, что беда миновала, не появилось ни у кого. Оглядевшись внимательно вокруг, ведьма только сейчас повернулась к ребятне, а в первую очередь к Сашко, хрипнув:
      – Ну, чего замер истуканом? И вы все, а ну живо с коней слезай! – и замахала клюкой, гоня прочь оставшийся без всадников табун.
      На полянке сразу стало просторней, зато парни, лишившись лошадей, вдруг вспомнили, что это вообще-то их скотина, если она погибнет в лесу, родители не то что руки – голову оторвут за самоуправство.
      – О жизни своей беспокойтесь лучше, – хмуро посоветовала Августа и, обойдя поляну по кругу, воткнула в землю клюку, заявив: – Вот здесь мне чтобы через миг поленницу сложили. Вот такой высоты. – И она показала гору на три ладони выше клюки. После недолгих раздумий добавила: – А то завтрашнего солнышка не увидите.
      Ребятня разом и думать забыла о неприятностях дома и с ужасом уставилась на черный лес.
      – Тетя Августа, – жалобно заканючили голоса, но ведьма топнула ногой и рявкнула на весь лес:
      – Живо!!!
 
      Брюнхильда встала, навострив уши, как раз в тот миг, когда у Марты носом хлынула кровь.
      – Ах ты ж! – взвизгнула магистерша, резко откидываясь назад на тюки и выхватывая платок.
      Тряпица вся разом сделалась красной. Рогнеда перекатилась со своего места к Марте и раскинула над ней руки, как наседка над цыпленком, быстро-быстро зашептав заговор на кровь.
      – Уйди, дура, – оттолкнула ведьму неблагодарная Марта и, змеей выскользнув из-под пухлого тела шаманки, сварливо приказала: – Вокруг смотрите, а не на меня.
      – А что такое? Что? – встрепенулась задремавшая Маргоша.
      Ехавший позади телеги Васек как бы невзначай прикрыл Турусканскую конем от большей части леса. Позади нее были тюки, прямо перед ней раздувал бока черный мохноногий битюг разбойника, здорово пострадавший во время первой встречи с логовскими ведьмами не столько телом, сколько душою. Время от времени конь вспоминал, как неслась на него, ошалело распахнув глаза и лязгая желтыми стертыми зубами, Брюнхильда, и вздрагивал. Митяй, который скакал впереди за разведчика, тоже попридержал коня, и сейчас они на пару пятились от казавшегося на первый взгляд безобидным куста черемухи. Та цвела, вся в белом, как невеста, но отчего-то навевала жуть своим праздничным видом. Марта, отбросив один насквозь пропитавшийся кровью платок и вынув другой, досадливо выругалась, глядя на закатное небо:
      – Не успели! Готовь-ка, Рогнеда, свои снадобья, щас нам, похоже, небо с овчинку покажется.
      – Сразу не покажется, – успокоила ее шаманка, то нервно оглядываясь по сторонам, то глядя вверх и по-собачьи принюхиваясь к воздуху.
      Куст впереди ей тоже не нравился. А больше всего не нравилось то, что вокруг началось шевеление, которое можно было увидеть лишь самым-самым краешком глаза, а стоило развернуться и посмотреть в упор – все пропадало.
      – Марта, Марго, а ну-ка живо под телегу! – велела она. – Митяй, распряги Брюху. Да, – спохватилась она, – Зюку тоже под телегу.
      Про дурочку они все как-то забыли. Зюке очень понравилось спать в ларе, он казался ей просторным, несмотря на ее рост, и умилял своей чистотою. В нем было уютно и не сыро. Зюка, привыкшая перед сном забиваться в какие-нибудь щели-коряги, а если спала в доме, то в углы, решила, что ларь будет самым подходящим для нее местом. Особенно ей нравились насверленные в нем потайные дырочки: если не спалось, то можно было подсматривать, что творится снаружи. Погуляв в начале пути по лесу, она сплела себе из жестких ивовых ветвей подобие короны, нарвала подснежников и медуницы, устала и улеглась спать. И даже теперь, когда ее сняли с телеги, не проснулась. Зато Брюха распрягаться не далась, куснув по очереди сначала Митяя, потом Васька.