Без дороги

      - Всегда, постоянно и постоянно...- благоговейно повторил Петька и задумался, словно стараясь вникнуть в глубокий смысл этих слов.
      - Ну, ну! просто - постоянно! - улыбнулась Вера.
      Петька захихикал.
      - Всегда, постоянно и постоянно! Как хорошо выходит: всегда, постоянно... и постоянно!
      - Ну, господа, довольно сидеть! Идем дальше! - сказала Наташа.- Вот так, прямо через рожь, всего полверсты будет до рощи.
      - О, Петя, Петя! Всегда-то ты меня обижаешь! - вздохнула Вера, опираясь о его плечо и поднимаясь.
      Мы пошли через рожь по широкой меже, заросшей полынью и полевой рябинкой.
      - Вот и дома тоже: когда я рассержусь, я начинаю говорить очень неправильно,- сказала Вера.- И мальчики сейчас этим пользуются.
      - Вера, неужели вы тоже умеете сердиться? - удивленно спросил я.
      - О, да еще как! - улыбнулась она.- Только мальчики совсем не боятся. Я заговорюсь, скажу что-нибудь,- они сейчас подхватят, я и рассмеюсь. Особенно Саша,- он такой остроумный; и у него совсем какой-то особенный юмор.
      Вера начала рассказывать о своих братьях. Знала она их удивительно: столько в ее рассказах сказалось наблюдательности, столько любви и тонкого психологического чутья, что я слушал с действительным интересом. Остальные довольно недвусмысленно выражали желание переменить разговор.
      - Ну, ну я сейчас кончу! - торопливо возражала Вера и продолжала рассказывать без конца.
      Вдруг в темноте раздался звонкий подзатыльник, что-то охнуло, и Петька кубарем покатился в рожь.
      - Дурак! - послышалось изо ржи.
      Миша гневно крикнул:
      - Я тебе еще не так влеплю, дрянь!
      Петька вышел на межу и стал счищать с себя пыль.
      - Думает, что сильнее, старший братец, так может что хочет делать! сердился он.
      - Да в чем дело? Миша, за что ты его? - спросила Соня.
      - Черт знает что такое! Иду,- вдруг он меня за нос хватает!.. Попробуй-ка еще раз!
      - А я почем знал, что это твой нос? Ты бы сказал. А то я вижу, морква какая-то торчит - длинная, мокрая... Мне, конечно, интересно.
      - Глупо-с, Петенька! - ядовито заметил Миша.
      - Склизкая такая, холодная...
      Кругом смеялись. Петька был отомщен. Миша презрительно процедил:
      - Шут гороховый!
      - О-о-о-хо-хо! - глубоко вздохнул Петька, подтянул брюки и огляделся по сторонам.- У Наташи в глазах две курсистки сидят,- объявил он.- В каждом глазу по курсистке: одна в очках, другая без очков,
      - Ну, оставь, Петя! - недовольно остановила Наташа.
      - А ты разве на курсы собираешься? - быстро спросил я.
      - Н-нет... не знаю,- ответила она и взглянула вперед.- Вот она, грёковская роща!
      Средь светлой ржи, отлого тянувшейся вниз, широкою, неправильною полосою вилась грёко-вская лощина; на склоне ее, вся залитая лунным светом, темнела небольшая осиновая роща.
      Лощинка была уже выкошена. Ручей, густо заросший тростником и резикой, сонно журчал в темноте; под обрывом близ омута что-то однообразно, чуть слышно пищало в воде. Из глубины лощины тянуло влажным, пахучим холодком.
      Мы перебрались через ручей и вошли в рощу. В середине ее была сажалка, вся сплошь зацве-тшая. Наташа спустилась к самому ее берегу и из глубины развесистого липового куста достала небольшой холстинковый мешочек.
      - Господа, костер нужно будет разводить! Вот вам ужин,- с торжеством заявила она.
      В мешочке оказалось десятка три сырых картофелин, четыре ржаных лепешки и соль. Все расхохотались.
      - Откуда это у тебя тут?
      - Очень просто: я часто хожу сюда читать; проголодаюсь - разведу костер, спеку картофе-лю и позавтракаю.
      - Г-ге-ге! это нужно вперед знать,- сказал Петька, почесав за ухом.
      Все рассыпались по роще, ломая для костра нижние сухие сучья осин. Роща огласилась треском, говором и смехом. Сучья стаскивались к берегу сажалки, где Вера и Соня разводили костер. Огонь запрыгал по трещавшим сучьям, освещая кусты и нижние ветви ближайших осин; между вершинами синело темное звездное небо; с костра вместе с дымом срывались искры и гасли далеко вверху. Вера отгребла в сторону горячий уголь и положила в него картофелины.
      Сначала все шутили и смеялись, потом примолкли. Костер догорал, все было съедено. Петька, положив вихрастую голову на колени Веры, задремал; она с материнскою заботливостью укутала его своим платком и сидела, не шевелясь. И опять, как тогда за роялем, ее лицо стало красиво и одухотворенно. Мы долго сидели у костра; под пеплом бегали огненные змейки, листья осин слабо шумели над головой. Я рассказывал о своей службе, о голоде и голодном тифе, о том, как жалко было при этом положение нас, врачей: требовалось лишь одно - кормить, получше кормить здоровых, чтоб сделать их более устойчивыми против заражения; но пособий едва хвата-ло на то, чтоб не дать им умереть с голоду. И вот одного за другим валила страшная болезнь, а мы беспомощно стояли перед нею со своими ненужными лекарствами... Вера сидела, задумчиво глядя на лицо спящего Петьки; кажется, она мало слушала: мысли ее были далеко, в Пожарске, и она думала о своих братьях.
      Наконец мы собрались домой. Месяц уже давно сел, на востоке появилась светлая полоска; лощина тонула в белом тумане, и становилось холодно. Было поздно, приходилось возвращаться домой по самой короткой дороге; Наташа взялась сходить завтра утром за лодкой и пригнать ее домой. Мы поднялись на гору, прошли через рожь, потом долго шли по пару и вышли, наконец, на торную дорогу; круто обогнув крестьянские овсы, она мимо березовой рощи спускалась вниз к Большому лугу. Весь луг был покрыт густым туманом, и перед нами как будто медленно колыха-лось огромное озеро. Мы спустились в это туманное озеро. Грудь теснило сыростью, тяжело было дышать; на траве по бокам дороги белела роса. Мы шли, рассекая туман.
      - Слушай! - сказала вдруг Наташа, схватив меня за локоть.
      Мы остановились. Тишина кругом была мертвая; и вдруг, близ рощи, в овсах, робко, неувере-нно зазвенел жаворонок... Его трель слабо оборвалась в сыром воздухе, и опять все смолкло, и стало еще тише.
      Вдали начали вырисовываться в тумане темные силуэты деревьев и крыши изб; у околицы тявкнула собака. Мы поднялись по деревенской улице и вошли во двор. Здесь тумана уже не было; крыша сарая резко чернела на светлевшем небе; от скотного двора несло теплом и запахом навоза, там слышались мычание и глухой топот. Собаки спали вокруг крыльца.
      - Ну, господа, потише теперь, а то всех разбудим! - предупредил я.
      В голове звенело, нервы были напряжены; у всех глаза странно блестели, и опять стало весело.
      - Что ж, Митя, будем мы молоко пить? - спросила Наташа.
      - Уж лучше не надо: разбудим мы всех.
      - А мы вот как сделаем: мы к тебе наверх молоко принесем и там будем пить.
      Мысль эту все одобрили. Мы пробрались наверх. За молоком откомандировали, конечно, Наташу. Она принесла огромную кринку молока и целый ситный хлеб.
      - Господа, извольте только все молоко выпить! - объявила она.
      - Почему это?
      - А то мама увидит, что не всё выпили, и вперед будет меньше оставлять.
      - Эге! На этом основании, значит, каждый раз придется все выпивать!
      Однако через четверть часа кувшин был уже пуст. Теперь, когда шуметь было нельзя, всеми овладело веселье неудержимое; каждое замечание, каждое слово приобретало необыкновенно смешное значение; все крепились, убеждали друг друга не смеяться, закусывали губы - и все-таки смеялись без конца... Мне с трудом удалось их выпроводить.
      Однако засиделся же я! Солнце встало и косыми лучами скользит по кирпичной стене сарая, росистый сад полон стрекотаньем и чириканьем; старик Гаврила, с угрюмым, сонным лицом, запрягает в бочку лошадь, чтоб ехать за водою.
      Спать!
      21 июня
      Проснулся я в начале двенадцатого и долго еще лежал в постели. В комнате полумрак, яркое полуденное солнце пробирается сквозь занавески и играет на стекле графина; тихо; снизу издалека доносятся звуки рояля... Чувствуешь себя здоровым и бодрым, на душе так, хорошо, хочется улыбаться всему. Право, вовсе не трудно быть счастливым!
      Миша и Петя пришли звать меня купаться. Я оделся, мы наперегонки сбежали к реке. Небо - синее и горячее, солнце жжет; тенистый сад на горе, словно изнемогши от жары, неподвижно дремлет. Но вода еще свежа, она охватывает тело мягкою, нежною прохладою; плывешь, еле двигая руками и ногами, в этой прозрачно-зеленой, далеко вглубь освещенной солнцем воде. Мы купались около часа, пока не зазвонили к завтраку. Почти все уж были в сборе; на столе благодать: пирог, варенец, рубцы, редиска, ветчина, свежие огурцы. Я опять сидел возле дяди, и он любезно сообщил мне несколько очень новых и интересных сведений: что гречневая каша - национальное русское блюдо, что есть даже пословица: "Каша - мать наша", что немцы предпочитают пиво, а русские - водку и т. п.
      Вошла Наташа и села к столу.
      - Что ж ты, Наташа, с Митею не здороваешься? - сказала Софья Алексеевна.- Ведь он с твоими "принципами" не знаком и может обидеться.
      По губам Наташи скользнула быстрая усмешка; она протянула мне руку.
      - У тебя какие же на этот счет "принципы"? - спросил я.
      Наташа засмеялась.
      - Я не знаю, о каких мама принципах говорит,- ответила она, садясь рядом со мною.- А только... Смотри: мы восемь часов назад виделись; если люди днем восемь часов не видятся, то ничего, а если они эти восемь часов спали, то нужно целоваться или руку пожимать. Ведь, правда, смешно?
      - Ничего смешного нет,- поучающе возразила Софья Алексеевна.- Это известное условие между людьми, которое...
      - Нам все смешно, нам все решительно смешно! - вдруг вскипятился дядя, враждебно глядя на Наташу.- Здороваться и прощаться - это предрассудок; вести себя, как прилично взро-слой девушке,- предрассудок... А вот начитаться разных книжонок и без критики, без рассужде-ния поступать по ним - это не предрассудок! Это идейно и благородно.
      Наташа с усмешкою наклонилась над своею чашкою и молчала. Видимо, между нею и отцом лежало что-то, не раз уже вызывавшее их на столкновения.
      После завтрака я узнал от Веры о положении дела. Последние два года Наташа усердно гото-вилась по древним языкам к аттестату зрелости, который, как передавали газеты, будет требовать-ся для поступления в проектируемый женский медицинский институт*. Дядя был очень недоволен занятиями Наташи; двадцатитрехлетней Соне, по-видимому, уже нечего было рассчитывать на замужество; Наташа была живее и красивее сестры, и дядя надеялся хоть от нее дождаться внучат. Между тем Наташа, с головою ушла в своих классиков; она в Пожарске никуда не выезжала и даже не выходила к гостям, которые приглашались специально для нее. Чтобы совершенно изба-виться от всех этих выездов и гостей, она прошлою осенью решила остаться на всю зиму в дерев-не. Произошла очень тяжелая сцена с дядей; под конец он объявил Наташе, что пусть она живет, где хочет, но пусть же и от него не ждет ни в чем уступки. Наташа всю зиму прожила в деревне; по утрам она набирала в залу деревенских ребят и девок, учила их грамоте, читала им; по вечерам зубрила греческую грамматику Григоревского и переводила Гомера и Горация. Этою весною проект о женском медицинском институте был возвращен Государственным советом; решение вопроса отодвинулось на неопределенное время. Наташа решила ехать хоть на Рождественские курсы лекарских помощниц. Но для поступления туда требуется родительское разрешение. Когда Наташа заговорила с дядей о курсах, он желчно рассмеялся и сказал, что просьба Наташи его очень удивляет: как это она, "такая самостоятельная", снисходит до просьб! Наташа возразила, что просит она у него только разрешения, содержать же себя будет сама (у нее было накоплено с уроков около трехсот рублей). Дядя отказал наотрез. За Наташу вступился доктор Ликонский, отец Веры и Лиды, единственный человек, имеющий влияние на упрямого и ограниченного дядю; но и его убеждения ничего не могли поделать. Дядя решительно объявил, что боится отпустить Наташу с ее характером в Петербург.
      * Женский медицинский институт был открыт в Петербурге в 1897 году.
      26 июня
      Может быть, это - лишь следствие того подъема жизненных сил, который обыкновенно замечается после благополучно перенесенного тифа,- что до того? Я знаю только, что я глубоко счастлив, счастлив так, без всякой причины... Ясные дни, теплые, душистые ночи, музыка Веры, - чего мне больше? Не замечаешь, идет ли время или стоит. Никакие вопросы не мучают, на душе тихо и ясно. Я даже книг современных теперь не читаю: дед дяди был очень образованный человек и оставил после себя огромную библиотеку; теперь она свалена в верхней кладовой и слу-жит пищею мышам. Я целые часы провожу там, разбираю и привожу в порядок книги и бумаги. Мне нравится с головою уходить в эту давно исчезнувшую жизнь, где Вольтер уживался с жития-ми святых, Руссо - с крепостным правом, "Les liaisons dangereuses"* - с Фомою Кемпийским**, - жизнь жестокую, наивную, сладострастную и сентиментальную.
      * "Опасные связи" - роман в письмах французского писателя Шодерло де Лакло (1782), показывающий разложение французского светского общества конца XVIII века.
      ** Фома Кемпийский (1379-1471) - средневековый философ-мистик, автор книги "Подра-жание Христу" (1427).
      Наташа навела ко мне массу больных. Все в деревне ей знакомы, и все ей приятели. Она сопутствует мне в обходах, развешивает лекарства. Странное что-то в ее отношениях ко мне: Наташа словно все время изучает меня; она как будто не то ждет от меня, чего-то, не то ищет, как самой подойти ко мне. Может быть, впрочем, я ошибаюсь. Но какие славные у нее глаза!
      От разговоров ее веет чем-то старым-старым, но таким хорошим; она хочет знать, как я смотрю на общину, какое значение придаю сектантству, считаю ли возможным и желательным развитие в России капитализма. И в расспросах ее сказывается предположение, что я непременно должен интересоваться всем этим. Что же? Я ведь действительно интересуюсь; однако, правду говоря, разговоры эти мне крайне неприятны. Я с величайшим удовольствием прочту книгу, где дается что-нибудь новое по подобному вопросу, не прочь и поговорить о нем; но пусть для моего собеседника, как и для меня, вопрос этот будет холодным теоретическим вопросом, вроде вопроса о правильности теории фагоцитоза* или о вероятности гипотезы Альтмана**. Наташа же вносит в дело слишком много страстности, и мне становится неловко. Я неохотно отвечаю ей и перевожу разговор на другое. И еще в одном отношении я часто испытываю неловкость в разговоре с нею: Наташа знает, что я мог остаться при университете, имел возможность хорошо устроиться,- и вместо этого пошел в земские врачи. Она расспрашивает меня о моей деятельности, об отношени-ях к мужикам, усматривая во всем этом глубокую идейную подкладку, в разговоре ее проскаль-зывают слова: "долг народу", "дело", "идея". Мне же эти слова режут ухо, как визг стекла под острым шилом.
      * Теория фагоцитоза - открытая в 1883 году И. И. Мечниковым способность особых клеток живого организма, фагоцитов, защищаться от посторонних частиц, в том числе микробов.
      ** Гипотеза Альтмана - реакционная теория (1890) строения живого вещества, выдуманная немецким медиком Альтманом и отвергнутая впоследствии наукой.
      27 июня
      Со станции привезли газеты. В Баку - холера. Она медленно, но непрерывно поднимается вверх по Волге.
      28 июня
      Писать, так уж все писать, хоть гадко и противно вспоминать. После завтрака мы с Верой, Соней и Наташей играли на дворе в крокет. Разговор случайно зашел о тургеневской Елене; Соня, перечитывавшая недавно "Накануне", назвала Елену "самым светлым и сильным образом русской женщины". Я напал на такую незаслуженно высокую оценку Елены. Елена - это разновидность типа очень старого: неопределенные порывания в даль, игнорирование окружающего, искание чего-то эффектного, яркого, необычного,в этом она вся. Инсарова она полюбила не за то, что он указал ей дело, а просто потому, что он окружен ореолом, что он - "замечательный человек": для нее Инсаров совершенно заслоняет собою то дело, которому он служит. Конечно, выбор Елены делает ей честь, но... право, полюбить, например, героя Гарибальди - "невелика штука", как выражается Шубин; невелика штука и умереть за Италию из любви к Гарибальди. Когда Инсаров опасно заболевает, Елена может найти утешение лишь в одной мысли: "Если он умрет,- и меня не станет". Вне ее любви для нее ничего не существует, и понятно, что после смерти Инсарова она должна была поехать непременно в Болгарию...
      Нет, Елена вовсе не "самый светлый образ русской женщины".
      Неужели действительно все дело женщины заключается в том, чтобы отыскивать достойного ее любви мужчину-деятеля? Где же прямая потребность настоящего дела? Пусть это дело темно и невидно, пусть оно несет с собою одни лишения без конца, пусть на служение ему уходят моло-дость, счастье, здоровье,- что до того? Ведь это не забава и не фон для поэтического романа; это - тяжелый труд, красный лишь сознанием, что живешь не напрасно. И у нас много было и есть женщин, для которых это сознание дороже самых блестящих героев...
      Уж тогда, когда я говорил, во мне шевельнулось отвращение к моему приподнятому тону; но меня подчинило себе то жадное внимание, с каким слушала Наташа. Она не спускала с меня радостно-недоумевающего взгляда, и столько в этом взгляде было страха, что я оборву себя, по обыкновению замну разговор. Ну, вот,- я не остановился, не свел разговора на другое... О, мерзость!
      И напрасно я стараюсь убедить себя, что говорил я искренно, что есть что-то болезненное в моей боязни к "высоким словам": на душе скверно и стыдно, как будто я, из желания пустить пыль в глаза, нарядился в богатое чужое платье.
      11 час. вечера
      Весь вечер я просидел наверху в кладовой, разбирая книги. Солнце опустилось в багровые тучи, и несколько раз принимался накрапывать дождь. Дядя за ужином был угрюм и молчалив: он собирался начать назавтра возку сена, а барометр неожиданно сильно упал; на Выконке сено не успели скопнить, и оно осталось на ночь в кругах. Окна были раскрыты, в темном саду тихо шумел дождь. Наташа тоже была молчалива. Я несколько раз ловил на себе ее внимательный и нерешительный, словно выжидающий взгляд. После ужина, когда я прощался с нею, она, протяги-вая руку, вдруг взглянула на меня и тихо проговорила:
      - Митя, мне так много хочется у тебя спросить.
      И я - я не спросил, что именно; я только серьезно кивнул головою и, не глядя не Наташу, ответил, что я всегда к ее услугам. Как будто я в самом деле не знаю, что она хочет спросить...
      30 июня
      Все время я провожу в кладовой за книгами. Небо обложено тучами, дождь моросит без конца; в мутной сырой дали тянутся черные пашни, мокрые галки кричат на крыше... Я напрасно стараюсь подавить в себе беспричинное, глухое раздражение, не оставляющее меня ни на минуту. Раздражает и надоедливый шум дождя по крыше, и эти ветхие окна, из щелей которых дует нестерпимо, и несущийся от книг противный запах мышей и прелой бумаги. Когда я вспоминаю о своем гаденьком вилянье перед Наташей, меня злость берет: уж два дня прошло; как мальчик, шалость которого открыта, я боюсь разговора с нею и стараюсь избегать ее. И Наташа сразу заметила это. Она держится в стороне, но глаза ее смотрят печально и недоумевающе. Бог весть, как объясняет она мое поведение. Сегодня утром я случайно встретился с нею в коридоре; она пугливо оглядела меня и молча прошла мимо. Голова тяжела, в груди тупая, ноющая боль, и опять появился кашель...
      1 июля
      Я лег вчера спать еще до ужина. Сегодня проснулся рано. Отдернул занавески, раскрыл окно. Небо чистое и синее, солнце горячим светом заливает еще мокрый от дождя сад; на липах распус-тились первые цветки, и в свежем ветерке слабо чувствуется их запах; все кругом весело поет и чирикает... На душе ни следа вчерашнего. Грудь глубоко дышит, хочется напряжения, мускульной работы, чувствуешь себя бодрым и крепким.
      Я пошел в конюшню и оседлал Бесенка. Он застоялся, мне с трудом удалось сесть на него. Бесенок сердито ржал и, весь дрожа от нетерпения, рвался подо мною и вперед и в стороны. Я нарочно, чтоб побороться с ним, проехал тихим шагом деревенскую улицу и весь Большой луг. От седла пахло кожею, и этот запах мешался с запахом влажной луговой травы.
      Проехав плотину, я свернул на Опасовскую дорогу и пустил Бесенка вскачь. Он словно сорва-лся и понесся вперед, как бешеный. Безумное веселье овладевает при такой езде; трава по краям дороги сливалась в одноцветные полосы, захватывало дух, а я все подгонял Бесенка, и он мчался, словно убегая от смерти.
      Слева над рожью затемнел Санинский лес; я придержав Бесенка и вскоре остановился совсем. Рожь без конца тянулась во все стороны, по ней медленно бежали золотистые волны. Кругом была тишина; только в синем небе звенели жаворонки. Бесенок, подняв голову и насторожив уши, стоял и внимательно вглядывался в даль. Теплый ветер ровно дул мне в лицо, я не мог им надышаться...
      Ясное небо, здоровье да воля,
      Здравствуй, раздолье широкого поля!..
      Ласточка быстро пронеслась мимо ног лошади и вдруг, словно что вспомнив, взмахнула крылышками, издала мелодический звук и крутым полукругом вильнула обратно. Бесенок опустил голову и нетерпеливо переступил ногами. Я повернул на дорогу, вившуюся среди ржи по направ-лению к Санинскому лесу.
      "Здоровье"... Здоров я не был,- я чувствовал, что грудь моя больна, но мне доставляло даже удовольствие это совершенно безболезненное ощущение гнездящейся во мне болезни, и весело было заглядывать ей прямо в лицо: да, у меня легкие усеяны тысячами тех предательских желтень-ких бугорков, к которым я так пригляделся на вскрытиях,- а я вот еду и дышу полною грудью, и все у меня в душе смеется, и я не боюсь думать, что болен я - чахоткою...
      Вспомнился мне профессор N., у которого я два года работал,- хмурый старик с грозными бровями и добрейшей душой; вспомнились мне его предостережения, когда я сообщил ему, что поступаю в земство*.
      * Земство - местное (земское) самоуправление. Земская ре-форма 1864 года - "это,- по определению В. И. Ленина,- именно такая, сравнительно очень маловажная, позиция, которую самодержавие уступило растущему демократизму, чтобы ... разделить и разъединить тех, кто требовал преобразований политических..." (Соч., т. 5, стр. 59). В 1890 году было введено новое земское положение, лишавшее земство даже видимости всесословности в избирательной системе.
      - Да вы, батенька, знаете ли, что такое земская служба? - говорил он, сердито сверкая на меня глазами.- Туда идти, так прежде всего здоровьем нужно запастись бычачьим: промок под дождем, попал в полынью,- выбирайся да поезжай дальше: ничего! Ветром обдует и обсушит, на постоялом дворе выпьешь водочки - и опять здоров. А вы посмотрите на себя, что у вас за грудь: выдуете ли вы хоть две-то тысячи в спирометр? Ваше дело - клиника, лаборатория. Поедете - в первый же год чахотку наживете.
      Я знал, что все это правда, и тем не менее поехал же; я и под дождем мокнул, и в полыньи проваливался, спеша в весеннюю распутицу к роженице, корчащейся в экламптических судорогах. Когда ночные поты и утренний кашель навели меня на подозрение и я нашел в своей мокроте коховские палочки,именно сознание, что я добровольно шел на это, и не дало мне пасть духом. И вот теперь я стыжусь... чего? - стыжусь говорить, что нужно жить не для себя одного! Передо мною встало побледневшее личико Наташи с большими, печальными глазами... Да неужели же я не имею права хоть настолько-то уважать себя, чтоб не бояться разговора с нею, не бояться того вопроса, с которым она хочет ко мне обратиться? А как я ее мучил!
      Рожь кончилась, дорога вилась среди ореховых и дубовых кустов опушки и терялась в тенистой чаще леса. Меня отовсюду охватило свежим запахом дуба и лесной травы; высоко вверх взбегали кругом серые стволы осин, сквозь их жидкую листву нежно синело небо. Дорога была заброшенная и наполовину заросшая, ветви липовых и кленовых кустов низко наклонялись над нею; в траве виднелись оранжевые шляпки подосинников, ярко зеленела костяника; запахло папо-ротником... Угомонившийся Бесенок шел щеголеватым шагом, изогнув красивую черную шею; вдруг он поднял голову и, взглянув вперед, громко заржал. На повороте дороги, в нескольких шагах от меня, показалась Наташа верхом на своем буланом Мальчике.
      Увидев меня, она отшатнулась на седле и, нахмурившись, затянула поводья; лошадь прижала уши и, оседая на задние ноги, подалась назад.
      - Наташа! ты каким образом здесь? - радостно крикнул я и поспешил ей навстречу.- Здравствуй, голубушка! - Я перегнулся с седла и крепко пожал ей руку.
      Наташа слабо вспыхнула и оглядела меня быстрым, робким взглядом.
      - Вот хорошо, что мы с тобою встретились! Если бы я знал, я бы нарочно именно сюда поехал. Посмотри, утро какое: едешь и не надышишься... Неужели ты уже домой? Поедем дальше, хочешь?..
      Я говорил, а сам не отрывал глаз от ее милого, радостно-смущенного лица. Я видел, как она рада происшедшей во мне перемене и даже не старается скрыть этого, и мне неловко и стыдно было в душе, и хотелось яснее показать ей, как она мне дорога.
      - Поедем, мне все равно, - в замешательстве ответила Наташа, поворачивая Мальчика.
      - Ну, вот спасибо!.. И как это мы с тобою именно здесь съехались? Как хорошо - правда? Голубушка, поедем куда-нибудь... Хочешь в Заклятую Лощину?
      Я с трудом удерживал Бесенка, он косился и грозно ржал на шедшего бок о бок Мальчика. Дорога была узкая, мокрые ветви осиной то и дело обдавали нас брызгами, и мы ехали совсем близко друг от друга. - Я там была сейчас, сказала Наташа, - ручей разлился и весь обратил-ся в трясину; пробовала проехать, - нельзя.
      Я взглянул на Наташу: она была там!.. Заклятая Лощина - это глухая трущоба, которая, говорят, кишит волками; ее и днем стараются обходить подальше. А эта девчурка едет туда одна ранним утром, так себе, для прогулки!.. Не знаю, настроение ли было такое, но в эту минуту меня все привлекало в Наташе: и ее свободная, красивая посадка на лошади, и сиявшее счастьем, смущенное лицо, и вся, вся она, такая славная и простая.
      - Ну, как хочешь, а я тебя сегодня не скоро пущу домой, - засмеялся я. - Попалась, так уж такая судьба твоя! Поедем хоть куда-нибудь.
      Мы свернули на широкую дорогу, пересекавшую лес. Прямая, как стрела, она бежала в зеле-ной, залитой солнцем просеке.
      - Вот дорога, как раз для скачек,- сказал я и с улыбкою взглянул на Наташу.
      Наташа встре-пенулась.
      - А ну, давай опять перегоняться! - предложила она, поправляясь на седле. - Теперь наши лошади одинаково устали.
      Мы как-то уж перегонялись с Наташей и обогнала она; но я перед тем проехал на Бесенке десять верст.
      - Ну, ну, посмотрим!
      Мы пустили лошадей вскачь. Но только что они расскакались и мой Бесенок начал наддавать, все больше опережая Мальчика, как явилось довольно неожиданное препятствие. На краю дороги бродили в кустах два больших поросенка, безмятежно взрывая рылами земли. Завидев нас, они испуганно шарахнулись из кустов, хрюкнули и пустились улепетывать по дороге. Мы ждали, конечно, что они сейчас свернут вбок, и скакали по-прежнему; но поросята неуклюже все мчались перед нами, всхрюкивая и отчаянно махая коротенькими, тонкими хвостиками.
      - Они теперь все время так бежать будут, ни за что не свернут! крикнула Наташа, смеясь.
      Мы стали задерживать разогнавшихся лошадей. Поросята побежали медленнее, взволнованно хрюкая и трясь боками друг о друга.
      Мы попытались осторожно объехать их; поросята взвизгнули и опять как угорелые бросились вперед. Мы переглянулись и расхохотались.
      - Вот так задача! - сказал я.
      Наташа сдерживала, смеясь, рвавшегося вперед Мальчика. Теперь последняя неловкость между нами исчезла, Наташа оживилась, и было неудержимо весело.
      - Ничего, все равно, поедем! - сказала Наташа.- Это Дениса свиньи, лесника; их и без того следовало пригнать домой: вон куда они забрели, их еще волки съедят! Поедем к Денису, он нас молоком напоит. Его сторожка сейчас там, на полянке.
      Мы поехали шагом, предшествуемые поросятами.
      - Ты еще не видел этого Дениса, он всего два года здесь лесником. Такой потешный стари-чок - маленький, худенький... Как-то, когда он только что поступил, мама случайно заехала сюда; увидала его: "Голубчик мой, да что же ты за сторож? Ведь тебя всякий обидит!" А он отвечает: "Ничего, барыня, меня не найдут"...
      Никогда еще я не видел Наташу такою; ее лицо так и дышало детскою, беззаветною радос-тью... Я не мог оторвать от нее глаз.
      Лесная сторожка стояла в глубине широкой, недавно выкошенной поляны. Денис, в белой холщовой рубахе и лаптях, вышел нам навстречу.
      - Денис, голубчик, здравствуй! К тебе мы! - сказала Наташа, соскакивая с лошади.
      - А-а, барышня касаткинская, - воскликнул Денис, щурясь.- Просим милости, пожалуй-те.- Сунув шапку под мышку, он взял за повод наших лошадей.
      - Голубчик, надень шапку!.. И привяжем мы сами... А уж если хочешь быть другом, напои нас молочком... Едем мы сюда,- вот он и говорит: не даст нам Денис молока! Кто, я говорю, Денис-то не даст?
      - Господи! Да неужто ж мы какие-нибудь? Слава богу, найдется молочко, будьте покойны. Пожалуйте в горницу. Девка-то моя на деревню побежала, так уж сам услужу вам.
      Было в Денисе что-то чрезвычайно комичное: он то и дело самым степенным образом гладил свою жидкую бороденку, серьезно хмурил брови, и все-таки ни следа степенности не было в его сморщенном в кулачок личике и всей его миниатюрной фигурке; получалось впечатление, будто маленький ребенок старается изобразить из себя почтенного, рассудительного старичка.
      Мы вошли в избу. Денис поставил перед нами две чашки и кринку парного молока, нарезал ситнику. Наташа следила за ним радостно-смеющимися глазами и болтала без умолку.
      - А чтой-то я вот барина этого раньше не видал никогда? - сказал Денис.- Смотрю, смот-рю,- нет, чтой-то словно...
      - Он недавно только приехал...
      Денис поглядел на Наташу.
      - Они что же, барышня,- уж не обессудьте на вопросе,- не женишком ли вам приходятся?
      - Ну, да же, конечно, женихом!
      - То-то я все смотрю... Чтой-то, думаю,- с чего такая радость?